Жить не напрасно

Об авторе

Владимир Борисович Казаков, бывший военный планерист ВДЗ, летчик-испытатель, пилот ГВФ, сам Гроховского никогда не видел, но еще в молодости, будучи в начале сороковых годов курсантом военно-планерной школы, слышал о нем. Гроховский уже был, что называется, не у дел, но легенды о нем продолжали жить в воздушно-десантных войсках и в авиации. О нем, порой с преувеличениями, рассказывали как о «возмутителе спокойствия», дерзком и смелом экспериментаторе, способном создать любое авиационное чудо. И эти легенды, это имя запали в память молодого пилота. Кроме того, он ведь прыгал на хлопчатобумажных парашютах Гроховского, сбрасывал грузы в его картонажных мешках, контейнерах, видел его системы подцепок, много летал на транспортно-десантных планерах, дорога в небо которым была открыта тоже в КБ Гроховского. И Казаков тогда еще, во время Великой Отечественной войны, уже твердо знал, что зачинателем техники ВДВ был Павел Игнатьевич Гроховский.

Шли годы. Летчик Владимир Казаков стал писателем, автором многих книг об авиации и воздушно-десантных войсках. И здесь, на этой новой профессиональной стезе, его ждало неожиданное открытие: он обнаружил, что имя Гроховского почти не встречается на страницах истории нашей авиации.

Поиск привел писателя в архивы, к семье Гроховского, к встречам с бывшими работниками Осконбюро и Экспериментального института, к разрозненным публикациям 30-х годов.

Кроме упомянутых мною защищенных авторскими свидетельствами изобретений, заявок, Владимир Казаков нашел еще более ста разработок Гроховского и его сотрудников, порою удивительных до неправдоподобия, фантастичных, но живущих и до сих пор в чертежах, рисунках, фотографиях, конструкциях других авторов.

Около десяти лет Владимир Казаков собирал материал — и появилась книга о первом в мире конструкторе воздушно-десантной техники и его ближайших помощниках.

Я уверен, равнодушным к остросюжетному документальному повествованию никто не останется.

Игорь ЧУТКО, член Советского национального объединения истории и философии, естествознания и техники Академии наук СССР

Пролог

Чумазый паровозик, отфыркиваясь паром, с трудом вытягивал на пологий затяжной подъем два раздерганных зеленых пассажирских вагона и щерблённые пу­лями теплушки, набитые людьми. Их, казалось, выдав­ливает кто-то изнутри в широко раздвинутые двери, и лишь прочные брусья, положенные поперек проемов, не дают людям вывалиться.

Солнце прокаливало ржавчину на крышах. Внутри вагонов духота, мухи, резкий запах сизого махороч­ного дыма. В одном из купе на нижней полке, свобод­но раскинувшись, спал человек. Его голова покоилась на вещмешке, лицо прикрывала поношенная мичманка с продольной трещиной на лаковом козырьке. Из-под расстёгнутого матрос­ского бушлата виделся зеленый френч и клинышек полосатой тельняшки. На спящем были синие кавалерийские брюки с вшитыми у ко­лен лосинами, хромовые запыленные сапоги.

На багажных полках и на верхних спальных потели люди, умещаясь там по двое-трое. Внизу, напротив этого не то матроса, не то кавалериста, не то анар­хиста из красных отрядов, сидели человек шесть — мужики в поддевках и замызганных шинелях с чужо­го плеча, железнодорожник в полной форме, парень, похожий на рабочего, молодая крестьянка с круглой корзиной на коленях, полно набитой и прикрытой серой дерюжкой. Теснились, но никто не пересел к спящему, хотя место на его лежанке было. В то время и не церемонились, могли притиснуть к стенке любого, а то и на ноги сесть. Терпели, осторожничали, не решались.

И не великан лежал — человек среднего роста, довольно худой, если судить по узкому запястью темной руки, свешивающейся к полу. Другая рука прята­лась между бедром и затертой стенкой под полой бушлата, из-под нее высовывался красный носок деревянной коробки маузера.

Старый вагон раскачивался, скрипел, колеса гулко бились о стыки рельсов, позвякивали торчащие кус­ки разбитых стекол. Давя этот шум, орали — разговаривали мужики, обсуждая виды на урожай и дела — события.

Человек в бушлате спал, сквозняк шевелил его мягкие русые волосы. Не пробудился он и тогда, когда лязгнули буфера, ударив по ушным перепонкам, как хлопки разорвавшихся вблизи «лимонок». Не проснулся и от звуков редких выстрелов, и даже тогда, когда женщи­на, повернувшись к окну, вдруг истошно завопила, округлив налитые испугом глаза:

— Бандиты-ы-ы!

Спящим, мужчину в матросском бушлате, накрыли пестро одетые молодчики атамана попа-расстриги Никандра. От рывка лопнул тонкий коричневый ремешок маузеровской коробки. Под­няли грубо, сорвали с плеч бушлат, встряхнули как куль.

— Кто таков есть?

Двое дюжих парней стянули руки за спиной петлей тонкого шнурка-удавки. Постарались так, что в одном месте брызнула кровью кожа; а щуплый, с вострым носом в прыщах ловко, сноровисто обшарил карманы. Заорал, открыв вонючую лягушачью пасть:

— Документ красный с печатью! Большак! Тащи его к батьке, робя!

Ударом пудового кулака меж лопаток выкинули в проход. С подножки сапогом в зад. Пропахал лицом и грудью моряк-кавалерист жесткую горячую землю полуденной июльской степи. Повернувшись на бок, поджал ноги и встал.

— А ну, пошел, гад! — завизжал прыщеватый.

Атаман Никандр — старик лет шестидесяти, волосами белый, носатый, щеки — ямы, глазищи сине-добрые — одетый в белый ватный татарский жар-халат, полулежал в тачанке рядом с пулеметом. Пил молоко из голубого эмалированного чайника, капли не­видимо катились по седой бороде-клину. Бросил в руки одному из бандитов чистую, расшитую крестиками рушницу. Приказал:

— Оботрите лик грешнику! — И бросил связанному: — Исповедуйся, отрок, кто, откуда, зачем?

— Это большак-комиссар, батька! — заверещал востроносый с лягушачьей пастью и протянул атаману слегка помятый розовый квадратик картона.

— Погоди, не суетись, Крынзя, — буркнул Никандр, но бумагу взял. Щурясь, прочитал. — Хе, да ты, отрок, крупная птица в красном пере! И имечко твое как у святого… Павел. Если говорить будешь, помолившись и примиримся. Только не лги, взглянь, небушко чистое, бог неправду сразу увидит.

Пленник отвернулся. Он смотрел на поезд. Из тамбуров, дверей теплушек летели вещи и люди. Истошные крики, брань, стоны, свист плетей. Пыль у откоса. Та­чанки, телеги спешно набивались барахлом. Людей делили на две неравные толпы, ту, что поменьше, держали под стволами винтовок.

— Поверните его лик ко мне, ребятушки, толкните поближе, — поставив чайник в ноги, ласково пропел Никандр. — Еще ближе… Вот так, ладненько.

В подножку тачанки уперлись колени пленника. Глаза в глаза. Выцветшие атамановы столкнулись с серыми, дерзкими. Не скоро оторвались друг от дружки. От напряжения закипела слеза на дряблом веке Никандра. И высохла.

Неторопливо, вяло зашевелились костистые руки по­па-расстриги, вытащил он из-под задницы медный крест фунта два весом и неуловимо быстро клюнул острым ребром поперечины в плечо пленника. Хрустнула ключица. Зрачки пленного потемнели, расширились до век, пошатнулся он, но глаз не отвел. Разжал кровоточащие губы и плевком испачкал белоснежную бороду Никандра. Не дрогнул Никандр, ни на дюйм назад не подался.

Утерся поп-расстрига рукавом жар-халата, изрек спо­койно, медовым голосом:

— На этом свете тебя оставлять нельзя, отрок. Строптив ты и жить будешь трудно. Конец у тебя один — предрекаю. И скорый. Так лучше уж сразу на небеса, чтобы не мучился в мире неправедном. Изыди в кучу! Красный мандат прилепите ему, грешнику, как дьявольский знак на грудь. Развяжите ему руки, пусть уйдет в тот мир без пут. Аминь!

В кучу — это к тем, кто под стволами наганов и обрезов, где пьяный гогот и свист нагаек.

Картонку мандата, прорвав грязным пальцем в середине, нацепили пленнику на пуговицу левого кармана френча. И в эту маленькую розовую мишень уда­рили почти в упор из трехлинейки. Пуля прожгла букву «н». Не упал, медленно сложил ноги красный командир. Лег на бок, на спину, раскинул руки, будто пытался обнять все, что вмиг терял. Не закрыл и светло ­серых глаз. Тогда слюнявый Крынзя, страшно недовольный, что не услышал стона или моль­бы, влепил, матюгаясь, в грудь командира еще кусок горячей меди из браунинга…

Шел 1921 год.

Начало

Почти во всех делах самое труд­ное — начало.

Ж.-Ж. Руссо

Глава 1. Эпизоды

Лидия А. ГроховскаяЛидия Гроховская — Жена П. И. Гроховского вспоминает:

…Кто встречал весну в Евпатории? Солнечное тепло и ветер с моря. Можно гулять в легком красивом пальто или теплом костюме. Можно пройтись по бывшей Лазаревской, теперь улица Революции, вызывая восхищение встречных мальчиков: «Какая хорошенькая!»

У меня нет красивого нового пальто, нет и костюма, я хожу в школу в жакетке бежевого цвета, переделанной из чего-то старого. На Лазаревской мне делать нечего. Там скорее заметят серую мышку, чем девочку, одетую как я.

Учусь старательно, кончаю восьмую группу средней школы, а дальше, после десятилетки, — вуз. Какой вуз, где вуз — неясно. Необходимо получить высшее образование, чтобы не прозябать, как большинство евпаторийцев, не знающих, куда применить силы, где и как заработать на жизнь: нэп, безработица…

Летом от приезжающих нэпманов местным жителям кое-что перепадает: кто-то сдает свою комнату, перебиваясь в летней кухне или в наскоро слепленном во дворе шалаше, кто-то на собственном ялике катает приезжих по морю, поет им песни, стирает белье, разжигает костры на песке. Грош в карман или обед из остатков.

В городе гастролирует известная в России театральная группа Сотникова. Можно купить абонемент на зимний сезон, и билет обходится всего 30 копеек. Вполне доступная цена даже мне.

И еще библиотека — маленький дворец, полный чудес.

В общем, жизнь не так плоха… Но мне не везет в любви. Меня губит начитанность и склонность к рассуждениям. Мальчики шарахаются, как только начи­нают понимать, с кем имеют дело. Школьные подруги накрепко окрестили меня «философом». А мне шестнадцать лет. Трудно человеку в этом возрасте. Учиться надо, учиться! Устраивать жизнь. Мама безработная, папа платит на меня алименты. Этим и живем.

Поглощенная собой, я почти не обратила внимания на весьма важное и яркое событие: в Евпаторию прибыл лётный морской отряд. На улицах появились стройные моряки с золотыми нашивками. Все ожило, жизнь приобрела смысл для многих. Надежды превращались в явь. И вот одна за другой выходят замуж девушки старшего поколения. За лётчиков! Предел мечтаний для местной девушки. Очень скоро все холостяки из отряда оказались же­натыми, кроме одного…

В конце лета в Евпаторию приехал столичный ба­летмейстер, кликнул громко, и со всех сторон под его крыло порхнули девицы разных возрастов. В том числе и я. Начались увлекательные занятия балетным искусством. Я не блистала талантом. В концерте, который вскоре был постав­лен в клубе «Водник», четыре девочки в черных туниках исполнила траурный танец под скорбные звуки Шопена на фоне Мавзолея. Меня и Катю Белинскую, красивую худощавую блондинку, поставили по бокам Мавзолея, откуда мы читали:

— «Не плачьте над трупами павших бойцов…»

Ещё я участвовала в массовом танце гладиато­ров в коротенькой тунике из красной марли, с дере­вянным мечом и раскрашенным щитом из картона. Мы под военный марш Шуберта изображали сцены из да­лекой эпохи жестокого римского владычества. Все были довольны, особенно сами артисты.

Вскоре я отошла от балетной студии: не было денег, а занятия платные…

Приближался новый 1928 год. Знакомая девочка одолжила мне настоящий украинский костюм, и я от­правилась с подругой в театр на бал-маскарад. Самые разнообразные маски чинно прогуливались по коридо­рам и в фойе. Там среди толпы я увидела Катю Белин­скую в костюме Пьеретты. Одна половина костюма черная, другая — белая. Рядом с ней последний неже­натый летчик по фамилии Гроховский. В городе давно поговаривали, что Гроховский женится на Белинской, тут ничего удивительного не было. Я заметила, что эти двое смотрят на меня и о чем-то оживленно говорят, улыбаясь. Я подумала, что Катя рассказывает своему кавалеру обо мне что-то хорошее. «Славная Катя!»

Позже мы познакомились с Павлом Гроховским в театре на концерте. После концерта перед танцами — перерыв. К нам подходит малознакомый парень из гражданских. Разговор не клеится. Вдруг перед нами возникает летчик Гроховский. Парень представляет его мне:

— Познакомьтесь, это Павел Гроховский! — и уводит подругу.

Мы остались вдвоем с новым знакомым. Заговорили…

Рядом танцевали, а мы ходили и разговаривали, разговаривали — о стенной газете, о «живой газете», о строящейся авиетке — обо всем, чем он тогда с увлечением занимался.

Потом он провожал меня по безлюдным улицам, мимо библиотеки и театра, по Дувановской, Санаторской. Навстречу дул теплый ветер с моря.

У нас с мамой большая светлая комната с окном на запад. С этой комнатой связаны почти все мои воспоминания детства. Мы живем в двух кварталах от моря на углу улиц Гоголя и Санаторской. Санаторская одним концом упирается в лечебницу для военных. Я помню военных первой мировой войны, поправлявших здесь свое здоровье. Корсеты, протезы, специальные костюмы, а на пустыре рядом куча гипсовых рук и ног. Запах лекарств и гнили.

Все это наводило на меня ужас.

Потом появились другие военные, в которых не замечалось надменности, отличавшей офицеров царской армии. Но корсеты, костыли и гипсовые конечности я видела по-прежнему. А Гроховский — военный… У нас с мамой нет секретов друг от друга. Милая мама терпеливо и со вниманием слушает о моем новом знакомом. Ложимся спать на рассвете.

Следующее свидание с Павлом на набережной. С ним пришел Рон — черный пес, гладкий, блестящий, с желтыми глазами, с удлиненной мордой и длинным туловищем. Он носился по пустынному пляжу, вскакивал на каменный парапет и замирал темным силуэтом на фоне закатного неба. Набережная вся наша. Кругом ни души. Мы долго гуляли под звездами, только Рон проносится мимо стрелой, глупый от молодости и весны.

Встречаемся с Павлом каждый день. Мне с ним интересно и хорошо. О замужестве не думаю — я хочу учиться в вузе. Павел решает иначе.

— Лидуся, выходи за меня замуж.

— Но я ещё учусь в школе…

— Мы только распишемся, а жить будем в разных комнатах.

— А если скажу «нет»?

— Я этого не услышу.

— Есть еще одно «но», — говорю я. — Не люблю заниматься хозяйственными делами.

— И не будешь! — восклицает Павел. — Я все умею делать, и многое даже хорошо.

Больше я ничего не придумала и склонила голову.

В загс нам пришлось сбегать на большой перемене. Возле школы меня ждали Павел и его товарищи-свидетели с букетами цветов. Мы помчались, чтобы успеть до начала следующего урока. Процедура регистрации заняла не более десяти ми­нут.

Замужество надо было скрывать, чтобы не исклю­чили из школы, а так хотелось поделиться с подругами. Так язычок горел, что пришлось пить холодную воду.

Незадолго до замужества Павел рассказал мне о своей первой, горячо любимой жене Ксении. Когда кончилась гражданская война, он недолго был комис­саром Черного и Азовского морских побережий, в Сева­стополе встретил и полюбил девушку. Ксения, дочь известно­го профессора медицины, была единственным ребенком в семье. Павел постарался создать ей без­заботную, приятную жизнь и развлекал, как мог делать только он. Ho, по-видимому, родства душ не получилось. Она не разделяла его интересов, отрывала от него дру­зей, считая их неинтеллектуальными. А тут ей подвер­нулся «друг» из осколков разбитого прошлого. У него даже какой-то титул был, не то граф, не то князь быв­ший. С ним Ксения уехала в Ленинград, забрав с со­бой двухлетнюю дочь. К этому времени Павел окон­чил лётную школу. Потеряв Ксению, от отчаяния он хотел подняться в воздух и разбиться. Поднялся. Не­ожиданно рядом с самолетом увидел орла. Очень близ­ко, почти у крыла. «Мы поговорили с ним и решили, что нужно жить еще долго-долго», — всё это на полном серьезе рассказывал Павел. Я верила, что в том состоянии он мог говорить с птицей, с богом, с чертом, с кем угодно.

И боль начала утихать. Деятельная натура Павла брали свое. И вдруг приходит письмо. Ксения про­сит разрешения вернуться. Павел из тех мужчин, которые не прощают уходов, даже если любят. Павел отказал, но, так как к тому време­ни Ксения серьезно заболела, предложил обеспечить ее лечение в самой лучшей больнице. Ксения не приняла это от него, она застрели­лась.

У Павла остался альбом, посвященный только ей. На первых листах маленькая девочка, затем подросток. Её цветные рисунки. Тонкие отточен­ные линии, яркие краски. Кажется, писано не кистью, а пером. Больше — портреты. Она была талантливой миниатюристкой.

Вспоминая свою жизнь с Павлом, я переношусь в дни нашей юности.

…1 мая 1928 года я решила отправиться на загород­ное поле, где должна состояться демонстрация с уча­стием авиаторов: полеты по кругу и фигуры высшего пилотажа.

— Приходи обязательно, — сказал Павел, — я буду летать для тебя.

Чем-то занялась по дому и потеряла счет времени. К началу я опоздала и не видела полетов. После конца демонстрации вернулась домой. Приходит Павел, спрашивает:

— Видела?

— Нет.

— Не ходила совсем?

— Пришла, когда вы уже не летали. Извини, Пав­лик.

— Эх ты, а я всю публику уложил на землю! Сей­час бегу, для меня готовят гауптвахту. Приходи к шта­бу, я буду сдавать там оружие.

Оказывается, он делал фигуры так низко, что пуб­лика в страхе падала. Люди боялись поднять головы, только вихри крутились над ними да пыль.

Павел ушел. Я собралась с силами, приоделась и отправилась к зданию штаба авиаотряда, где он поджидал меня на улице. Показал желтый лис­точек — записку на арест.

Пришли, сопровождаемые де­журным командиром и красноармейцем на гауптвахту, спустились в подвал. Небольшое по­мещение выглядело просто — одноярусные нары, сто­лик, большое светлое окно, — но чисто, пожалуй, уют­но, на мой взгляд. На окошке даже решетки не было.

— А тут терпимо! — удивляюсь я.

Но Павел вынул из кармана перочинный ножик, приподнял угол матраца на деревянной лежанке, поко­вырял лезвием в щелке меж досок и категорически за­явил:

— Клопы! С ними сидеть не буду!

— Придется, — сказал дежурный командир, усме­хаясь.

— Вы забыли о приказе командующего ВВС по этому вопросу, — резко произнес Павел.

— Так и вы забыли о приказах, когда куролесили в воздухе!

— Не следуйте дурным примерам!

Дежурный шагнул к нему, громко приказал:

— Кобуру с ремня снять! Все, что в карманах, на стол!

Павел хмыкнул и не торопясь направился к выхо­ду. Дежурный с красноармейцем пытались задержать его за руки. Вот когда я увидела, что может сделать среднего роста мужчина, если он силен и достаточно уверен в себе. Павел как-то резко развернулся — и те двое посыпались в разные стороны, а я, подтолкнутая падающим красноармейцем, полетела в темный коридор. Упала на что-то мягкое. Пошарив в темноте руками, Павлик извлек меня на свет и, взяв под руку, повел со двора. Дежур­ный вслед кричал:

— Вернитесь! Назад! Стрелять будем!

Павел даже не обернулся. Мне сказал:

— Отправляйся домой, а я заверну в штаб, потре­бую перевода из этой части. Добиваюсь давно, теперь переведут с удовольствием.

— А тебя не накажут?

— Добавят суток трое обязательно…

Добавили пять. К тому времени меня уже выгоняли из школы. Директор узнал о моем замужестве и решил немедленно удалить меня из школы, дабы другим ученицам неповадно было вступать в ранний брак. Я сопротивлялась, как могла. До окончания школы чуть больше месяца, неужели уходить? Директор настаивал, я не подчинялась, ходила на занятия.

А тут перевод Павла, говорит — в Новороссийск. Нужно сдавать экзамены экстерном. Вместе с Павлом сидим ночами, учим, потом ходим по квартирам учи­телей. Павел заговаривает их, кормит болгарскими ман­даринами, даже если они не хотят их есть, у него хорошо получается. С грехом пополам закончили с за­нятиями.

Спешно готовимся к отъезду в Новороссийск. Мама собрала мне чемодан с приданым. Из своих вещей он что-то продает, рас­плачивается с теми, кому должен. И пакует, им построенный маленький самолет-авиетку.

Интересно, что делал бы Павел, живи он в давние времена? Наверное, хорошо стрелял бы из лука и мчал­ся на свирепых скакунах. В общем, в прошлом я его видела воинственным скифом. На лошадях он классно джигитовал и в нашу эпоху.

Как-то на городском футбольном поле состоялись конные состязания. Мы пошли смотреть. Объявили выступление командира кавалерийской части. Он дол­жен продемонстрировать прыжки на лошади через барьер, свитый из хвороста, потом через ров с водой.

Командир скачет на рослой поджарой кобылице. Публика встречает всадника одобрительным гулом. Га­лоп. Барьер приближается, и… рыжая лошадь встает на дыбы и кружится на месте. Снова разгон, прыжок, барьер валится — лошадь сбивает его копытами. Всадник нервничает, дергает лошадь. Та горячится, не подчиня­ется поводам, от ямы с водой уходит в сторону.

Третья попытка взять препятствие также кончается неудачей. Зрители тихо переговариваются. Неловко и публике и герою скачек.

Всадник, красный от стыда, соскакивает с лошади.

Мой Павел срывается с места, подбегает к огорчен­ному наезднику, просит разрешения сесть на рыжую ко­былу, попытать счастья.

Командир сначала отказывает, но, видя, что публике очень хочется увидеть летчика в морской форме на ло­шади, раздраженно бросает:

— Берите чертову куклу, ничего у вас с ней не по­лучится! С ней работать еще надо.

Павел обнял храпевшую лошадь за шею, огладил её, потом мигом взлетел в седло и проехал два круга ша­гом. Тихо «беседовал» с возбужденным животным, похло­пывал лошадь по крутой шее. Потом постепенно разогнал, и она в благодарность мягко перенесла его через барьер, а затем и через водное препятствие.

На трибунах было удивительно тихо. Павел повторил прыжки.

Что тут началось! Толпа кричала, вопила, ру­коплескала:

— Браво, летчик! Силен, морячок!

Муж оставил лошадь, поднял с земли фотоаппа­рат, снятый с плеча перед скачкой и, дружески рас­прощался с командиром-кавалеристом.

— Будь добрее к ней, командир, она в беде не под­ведет…

Вечером я узнала от Павла, что в гражданскую войну он был лихим рубакой в дивизии Павла ДыбенкоПа́вел Дыбе́нко — российский революционер, советский политический и военный деятель, 1-й народный комиссар по морским делам РСФСР, командарм 2-го ранга (1935)., где комиссаром была Александра КоллонтайАлександра Коллонтай — русская революционерка, государственный деятель и дипломат. Чрезвычайный и полномочный посол СССР и воевал на Южном фронте. Сформировав дивизию, Дыбенко сменил морской бушлат на черкес­ку, а Павел расстаться с бушлатом и бескозыркой не захотел, считая, что в стремительной конной атаке мо­ряк на лошади вдвое страшен врагу. Павел вспомнил вот такую же рыжую лошадку, которая, сама умирая, спасла ему жизнь.

Случилось это так: вы­рвавшись вперед и будучи отсеченным от своих конников, очу­тился он среди десятка злых гайдамацких сабель, и острая сталь, свиснув, прошла на дюйм от затылка. Лошадь в это время взбрыкнула, и сабля, не потеряв силу замаха, отрубила ей хвост по самую ре­пицуРепица — Хвостовой отросток у позвоночных животных, покрытый шерстью. Обезумевшая лошадь дикими скачками вынесла всадника из неравной схватки, принесла к своим и тут же рухнула, обескровленная. Павел, как погибшему другу, закрыл ей глаза, поцеловал в ещё теплый храпХрап — часть носа лошади выше ноздрей.

Рыжая лошадь на футбольном поле напомнила мужу его храбрую боевую лошадку. Может быть, эту историю и про­шептал он в лошадиное ухо перед тем, как взять барьер…

В этот же вечер я узнала многое из его жизни.

Дедушку Павла выслали в Сибирь за участие в вос­стании польских патриотов 1863 года. Там он обосно­вался с женой, тоже полячкой. Их сын, Игнатий Оси­пович Гроховский, окончательно прижился в России, переселившись поближе к городу Тверь, в Осташково, где и встретил Анастасию Власьевну, ставшую его же­ной.

У них было уже шестеро детей, и все мальчики, когда родился Павел. Произошло это на станции Вязьма, где тогда начальником работал отец.

Он ждал девочку, поэтому, когда ему сообщили о рождении еще одного сына, ответил грубо, отмахнувшись:

— Пошли к черту с вашим сыном!

Дочку он все-таки дождался, Катеньку, самая млад­шенькая была самой любимой в семье.

Из восьми детей у Гроховских осталось в живых только четверо — Павел, два его брата и Катя.

В Твери Павел окончил четырехклассную школу и перешел в реальное училище, но пробыл там всего два года. Жизнь заставляла работать, и, уехав в Москву, он стал учеником аптекаря.

В 1917 году записался добровольцем в Ревельский отряд революционных моряков. Защищая Петроград, участвовал в боях под Пулковом. Служил рядовым мат­росом в Особом береговом отряде при Народном комис­сариате по морским делам, когда наркомом стал Ды­бенко. Этот отряд нес вахту по охране Москвы, и ко­мандовал им бесстрашный Николай Антропов. С 1919 года Павел — коммунист. Всю гражданскую войну сра­жался в составе красных частей под командой Павла Дыбенко, потом Ивана Кожанова.

Коробка маузера у Гроховского была красной, сам покрасил, чтобы ни у кого не возникало сомнения, на чьей он стороне. Любил поплясать, читать стихи и петь у костров на бивуаках — и вдруг исчезал среди общего веселья, и мало кто знал, что он напросился в раз­ведку.

В пеших атаках под пулями не ложился. В конных — не оглядывался назад. В одном из таких боев, грудь в грудь, и вынесла его из рубки рыжая лошадь.

В двадцать лет выбрали Павла командиром роты. Оказалось, что, кроме горячего сердца, у парня есть еще и «царь в голове». Дыбенко, обсуждая со штабными какую-нибудь хитроумную операцию про­тив белого воинства, нередко сажал рядышком с собой Павла. И когда решение было принято, выходил с ним полюбоваться звездами.

— Ну как, комроты, правильно мы накумекали? Скажи пару слов.

Честолюбивый Павел зря рта не раскрывал, говорил только по делу.

А за одну операцию, где подсказка молодого коман­дира привела к большому успеху, протянул ему коман­дир дивизии новенький маузер с надписью на рукоятке: «Павлу Гроховскому от Павла Дыбенко». Это оружие хранилось у нас до 1937 года.

Не раз Павел был на краю гибели, но находчивость и отвага, а может быть, особое везение спасали его. Как-то, приехав к родным на побывку, он неожиданно по­пал в водоворот эсеровского мятежа. Близкий товарищ детства выдал его заговорщикам, а те приговорили боль­шевика Гроховского к расстрелу. Получилось так, что вел его в тюрьму молоденький конвоир. Время было тяжелое, конвоир голодный. Шли мимо трактира.

— Слушай, браток, — сказал Павел, — зайдем, от­ведаем яичницы, да и выпить не мешает. Деньги у меня есть.

«Браток» поколебался немного и штыком подтолкнул Павла к дверям трактира.

— Только я тебя свяжу.

— Я что ж, как свинья из лоханки лопать буду?

— Тогда в угол к стенке садись.

Им принесли еду, обильную, арестант на деньги не поскупился.

— Ты, браток, закусывай, пей, а я на минутку в гальюн загляну, — сказал Павел и решительно встал.

Ни «да», ни «нет» солдат вымолвить не успел, рот его был набит до отказа. Павел быстро вышел из зала, и когда конвоир вскочил, промедлив, бросился за ним, он уже скрылся через заднюю дверь трактира.

Из Твери выбрался на лошади, прихватив ее, под­седланную, около штаба мятежников. Пыль проселоч­ных дорог заметала его следы.

Скорее на фронт. Жаль, не удалось попрощаться с родными…

Гроховского с небольшим отрядом моряков откоман­дировали на суда Волжской флотилии. И тут они не по­срамили честь балтийцев. Но война — это не еже­часные схватки, сражения, выпадает и свободное от боевых забот время, случаются затишья. И тогда вы­таскивал Павел из кубрика тюфячок, бросал на палу­бу в укромном месте. Днем видели его там с книжкой в руках. Книжки и журналы занимали половину его окованного медью матросского сун­дучка. Интересовала его техническая литера­тура, истории создания и описание кораблей и самоле­тов. И не восхищался он тем, что узнавал. Многие из конструкций казались ему нецелесообразными. Не при­знавал он прямых углов в движущихся ма­шинах, «тупых лбов», как он выражался, видя прямо­угольные надстройки на пароходах. Немножко рисовал катера и пароходы с натуры, только получались они у него непохожими: дымовые трубы он скашивал по ходу судна, орудийные башни рисовал каплевидными, корпуса судов удлиненными, хищно устремленными впе­ред.

Однажды в отряд Волжско-Камской флотилии, где служил Павел, на двух­местном гидроплане прилетел с донесением летчик. Уж как обхаживал его Павел, упрашивал покатать. Летчик ссылался на горючее в баках:

— В обрат до Астрахани не хватит.

Уговорили летчика не спешить, отправиться в путь с рассветом. И пока его кормили «как прынца», потче­вали душистым чаем, дынями, положили спать на пухо­вую перину, Павел с группой лихих ребят проник в го­родишко, занятый белыми, реквизировал там бочку с бензином. В темноте по буеракам тащили ее на сани­тарных носилках.

Утром обрадованный подарком летчик все-таки про­катил Павла на гидроплане. Однако вос­торга на лице пассажира не увидел.

— По хорошей дороге я тебя на автомобиле обго­ню, — сказал Павел. — Твою птицу можно сбить из рогатки.

Раздосадованный такой неблагодарностью летчик крепко матюгнулся, но быстро успокоился, получив в дар новенький короткоствольный английский карабин с тяжелой пачкой патронов и жбан с самогоном-первачом.

После гражданской войны Павла пригласили в Мос­кву на должность комиссара Черного и Азовского мор­ских побережий. Рекомендовал его Дыбенко. Прорабо­тав на этом посту недолго, Павел написал рапорт-прось­бу отпустить его на учебу в школу авиационных меха­ников на моторное отделение.

— Сдав пост высокого ранга, вы желаете быть мо­тористом? — удивленно спрашивали его.

— Буду летчиком. Военно-морским, — отвечал Павел. — Для меня в летную школу только два пути: или до­бывать среднее образование, что долго и сложно, или через школу младших авиационных специалистов. Вто­рой путь значительно короче… и приятней, если учесть мою любовь к технике.

Годы учебы, и вот он военно-морской летчик, слу­жит сначала в Одессе, потом в Евпатории, а теперь его направляют в Новороссийск, в 44-ю эскадрилью.

Что бы вы сказали, если бы получили направление во Владивосток вместо Владикавказа? «Это две боль­шие разницы!» — сказали бы вы. Так вот, ехали мы на грузовике очень медленно. Причалили в Новороссийске, а там никакой авиационной части нет. Ошибочка вышла. Павел считал — писарь напу­тал. Но мне кажется, так его наказали за свободомыслие.

— Спокойно, спокойно, — сказал Павел, — пережи­вем и это. Посиди тут на пристани, помечтай, поразмыш­ляй, а я еще разок смотаюсь в город, разведаю, что к чему. Закусить у тебя кое-что есть. Рон тебя охранять будет. Сторожи, Рон!

У меня было много времени. Сидя на чемодане, я вытащила альбом мужа и стала его листать.

Большой желтый альбом в солидном кожаном пере­плете. Лётные снимки. Здесь все ученичество и летная деятельность после школы. Вот фотография Зины Ко­коринойЗинаида Петровна Ко­корина — первая советская лётчица.. Скромная, русоволосая, в военной гимнастер­ке прислонилась к самолету. Она единственная из жен­щин за время пребывания Павла в авиашколе сумела закончить ее, не сбилась с пути и не погибла, как, на­пример, другая летчица Нина Чудак. На желтоватой фотографии Нина, с милым молодым лицом, укрытая до пояса каким-то полотнищем, лежит возле бесформен­ных обломков самолета. Рядом стоят летчики с обна­женными головами.

Авариям и катастрофам посвящена большая часть альбома. Подавленная, смотрела я на истерзанные ап­параты, обгоревшие трупы людей и думала: «Как он это мог фотографировать, как ему было не страшно?!»

Павел говорил, что бесстрашных людей не существует. Вся­кий боится, только один умеет подавить в себе это чув­ство, другим не удается. А фотографировал он для того, чтобы помнить эти трагедии и впоследствии сделать безопасный самолет. Он уже сделал сам, своими рука­ми, авиеткуАвиетка — маленький самолёт со слабосильным мотором, но она еще не отвечает его требованиям к безопасности. Но он сделает… У него всегда была такая уверенность в своих силах, такая веселая сме­лость в жизни. Я чувствовала себя с ним в полной безопасности.

Терпеливо сижу на пристани около товарного скла­да, жду.

Вот и Павел. Держится бодро.

— Все в порядке, — говорит. — Сдаем барахло на склад, и нас ждет шикарный номер в гостинице. Где надо побывал, все узнал точно и даже на станцию слетал за билетами. Деньги еще остались. Завтра вече­ром в путь.

Скромная меблированная комната в гостинице дей­ствительно показалась мне роскошной, но, к сожале­нию, денег хватило только на оплату за одни сутки проживания. На оставшиеся три рубля купили торт, разделили его по-братски на три равные части: Павлу, мне и Рону. Жить не на что! Всё.

— Не горюй, Лидуся. Завтра отправимся в Ростов — на-Дону и узнаем, где базируется наша эскадрилья. Говорят, она от города недалеко, в живописном месте.

— Пешком? — спрашиваю. — Добираться от вок­зала будем пешком?

— Ты о деньгах, что ли? Пустяки. Утро вечера мудренее.

Утром, когда я еще была в постели, Павел от­правился в городскую секцию ОсоавиахимаОсоавиахим — советская общественно-политическая оборонная организация, существовавшая в 1927—1948 годы, предшественник ДОСААФ. и подарил там свою авиетку. Я знала — от сердца оторвал. Обра­дованные осоавиахнмовцы дали ему взаймы двадцать пять рублей, и мы, подкупив на базаре дешевых харчишек — сало, лук, — отправились по Советскому Союзу искать 44-ю эскадрилью.

В полдень мы на Ростовском вокзале. Вещи отдали в камеру хранения, сами на трамвай. За трамваем бежит Рон, не отстаёт. В вагон его не пустил кондуктор. Рон бежит, пытаясь обогнать трамвай с левой стороны — вот-вот попадет под встречный! — но он вывернулся буквально из-под колес, потом выскочил из-под нашего вагона и встретил нас на остановке, помахивая коротким хвостом.

Павел отправился в здание штаба округа, а меня опять усадил на скамейку в скверике напротив.

— Жди. — И Рону: — Охраняй!

Сижу час, сижу два. Нет Павла. Есть захотелось. Пожевали с Роном сала с хлебом. Волнуюсь и немного злюсь.

Смотрю, идет мой летчик, улыбается.

— Извини. Чинуш и здесь хватает, гоняли из отдела в отдел. И все-таки выяснил, что нам надо ехать в Новочеркасск. Вот так штука! Новороссийск — Новочеркасск, оба города начинаются на «ново…». Тогда, действительно, мог и писарь напутать.