Охота на Крысь

Охота на Крысь (в прозе)

Агония в восьми истериях

Истерия первая. Высадка

— Здесь мы найдем Крысь! — воскликнул Буйноглас, но это ни в коей мере не помешало ему руководить выгрузкой экипажа. Он и руководил, то есть наматывал на руку волосы каждого из своих матросов и бережно, одного за другим, препровождал их прямо по воде на сушу, благодаря чему те могли держаться на плаву, не опасаясь за свою жизнь.

— Крысь мы найдем здесь! — развил Буйноглас свою мысль. — Вы думаете, я повторился? Да, я повторился! И одно это должно вселить в нас мужество и воодушевить на поиски. Но я еще не все сказал! — В голосе Буйногласа зазвучали пророческие нотки. — Мы найдем здесь Крысь! Я произнес это три раза кряду, а сказанное трижды — причем сказанное мною — в ту же секунду становится неопровержимой истиной.

Экипаж судна был более чем укомплектован. Далеко не последнее (хотя и не первое) место занимали там Башмачист; Беретошвей, широко известный своими Бантами для шляп и Беретами; адвокат Балабол, взявший на себя ответственную миссию юридически разрешать споры участников экспедиции; Биржевик, столь необходимый на охоте для надлежащей оценки возможной добычи; Бильярдист, чье искусство гонять шары могло бы во время похода составить ему целое состояние, — если бы он имел возможность поставить на кон хотя бы малую толику тех денег, каковыми располагал экипаж и каковые взял на ответственное хранение Банкир (тоже, кстати говоря, член команды), нанятый на эту роль за совершенно немыслимое жалованье.

Был там и никому не известный Бобер. Вел он себя довольно странно: либо слонялся по палубе, либо плел из Бантов кружева немыслимой красоты, либо (по утверждению Буйногласа) периодически избавлял судно в целом и всю команду в частности от неминуемой гибели. Буйногласу охотно верили, хотя моряки терялись в догадках, от какой именно погибели их спасают и, главное, каким образом это делают.

Был там и некто, получивший известность благодаря неслыханному количеству вещей, позабытых им при посадке на корабль. Он оставил на берегу зонтик, часы, драгоценности, кольца и даже одежду, припасенную для путешествия и охоты. Эти вещи некто заботливо упаковал в сорок два сундука и на каждом масляными красками начертал свое имя. Но поскольку это весьма существенное обстоятельство выпало у него из головы, он ушел в плавание вовсе без багажа.

Ничего страшного, разумеется, в этом не было, ибо, отправляясь в путь-дорогу, неизвестный надел на себя сразу семь пальто и три пары ботинок. К сожалению, вместе с одеждой он забыл и собственное имя, а этого нельзя было делать ни в коем случае. Бедняга отзывался только на «Эй!» и тому подобные оклики: от «Поддай жару!» и «Поберегись!» до «Назовись наконец!» и «Как там тебя!», но, главным образом, на кличку «Потанцуем, парень!» Если же люди, обращаясь к нему, предпочитали более крепкое словцо, он, следует отдать ему должное, охотно подыгрывал им — как друзьям, так и врагам, причем первые называли его «Свечным огарком», вторые — «Тертым сыром».

«Фигурой он, конечно, не вышел, — говаривал Буйноглас, — и умишком, похоже, обделен, но храбрости ему не занимать. А только это, в сущности, и требуется для охоты на Крысь». Неизвестно кто, можете себе представить, в часы досуга дразнил гиен, отражая их кровожадные взоры своими донельзя дерзкими ухмылками. Однажды он рискнул пройтись рука об руку (или лапа об лапу?) с медведем, а на вопрос, чего ради, ответил: «А почему бы и нет?» Одним словом, он мастерски вошел в роль Булочника, собственно говоря, он и был Булочником, хотя умел выпекать только Брачный пирог, не располагая при этом никакими ингредиентами для его изготовления. (Этими своими признаниями, надо сказать, весьма и весьма запоздалыми, Булочник довел несчастного Буйногласа чуть ли не до полубезумия.)

О последнем члене экипажа необходимо сказать особо. Выглядел он как последний идиот, однако у него имелась одна очень любопытная идея. Поскольку она касалась Крыси, добрый Буйноглас включил Бойскотта (так звали этого кретина) в свою команду. Бойскотт работал мясником, и поначалу на это никто не обратил внимания. Лишь неделю спустя после выхода корабля в открытое море он обмолвился, что «имеет дело исключительно с Бобрами». Это известие потрясло Буйногласа до глубины души. С перепугу он едва не лишился языка, а когда пришел в себя, попытался внести ясность в эту донельзя сложную проблему.

— Поймите же, — робко втолковывал он Бойскотту, — Бобров на борту раз-два и обчелся. Своего Бобра я приручал собственноручно. Было бы до слез жаль видеть его безвременную кончину.

Бобер, случившийся неподалеку, тут же разрыдался, тем самым выражая протест по поводу возможного покушения на свою особу. Даже радость предстоящей охоты на Крысь не могла изгладить в его душе гнетущего впечатления от услышанного. Бобер самым категорическим образом потребовал выделить Бойскотту персональный корабль, иначе он, Бобер, за себя не отвечает. Почуяв недоброе, Буйноглас мигом осушил слезы и решительно выступил против требования Бобра. Оно, дескать, идет вразрез с планами экспедиции.

Свою позицию Буйноглас мотивировал следующими доводами. Во все времена навигация считалась довольно сложной наукой. Трудно управлять даже одним судном, снабженным одним-единственным судовым колоколом. Что же тогда говорить о двух кораблях? И тем более — о двух колоколах? Если бы ему, Буйногласу, с самого начала предложили принять участие в подобной авантюре, то он, скорее всего, ответил бы отказом.

Лучшим выходом для Бобра, вне всякого сомнения, было одно из двух: либо приобрести подержанную кольчугу, то есть поступить по совету Булочника, — либо застраховаться в какой-нибудь очень надежной страховой Компании. Услыхав это, Банкир тут же порекомендовал Бобру заключить на умеренных условиях, а быть может, просто взять да и приобрести сразу два великолепных страховых Полиса: один на случай Пожара, другой на случай Града или иного стихийного бедствия, могущего нанести колоссальный ущерб, если вовремя не застраховаться.

Так или иначе, но всякий раз, когда случалось столкнуться с Бойскоттом, Бобер поспешно отворачивался, всем своим видом выказывая неподдельный и совершенно необъяснимый страх.

Истерия вторая. Речь Буйногласа

Команда превозносила Буйногласа до небес. Еще бы! Он отличался мужеством, выдержкой, благородством, наконец сверхъестественной серьезностью (сверхсерьезностью). Стоило мельком взглянуть на его лицо, и все понимали: такого мудреца свет еще не видел. Он раздобыл безразмерную морскую карту — морскую в полном смысле слова, ибо на ней не имелось ни малейшего следа суши. Карта очень понравилась команде: каждый мог читать ее без посторонней помощи.

«Какая польза от этого Меркатора с его Полюсами, Экваторами, Тропиками, Поясами и всякими там Меридианами?» — говаривал Буйноглас, то и дело срываясь на крик в полемическом задоре. Экипаж дружно отвечал: «Совершенно никакой! Не стоит так волноваться из-за каких-то условных обозначений. Обычные географические карты — так уж они устроены — кого хочешь с ума сведут своими островами да полуостровами. А мы вот не знаем, как благодарить нашего дальновидного Капитана, — продолжали моряки, — ведь он подарил нам самую лучшую карту на свете. Можно сказать, идеальную, поскольку на ней нет ничего лишнего — только реки, моря да океаны».

Подобное единодушие, разумеется, делало им честь. Но вскоре они с изумлением обнаружили: их любимый Капитан, в которого все так безоговорочно поверили, обожал звонить в судовой колокол и только ради этого пустился в плавание. Буйноглас был умен, пользовался всеобщим уважением, хотя его распоряжения то и дело ставили команду в тупик. Скомандует, бывало: «Право на борт! Лево руля! Прямо по курсу! Так держать!» Ну, и как в таких случаях должен вести себя рулевой?

Руль зачастую был перепутан с бушпритом и наоборот, но Буйноглас ничего страшного в том не видел: в тропиках, мол, и не такое случается, особенно когда судно начинает, говоря по-морскому, крысеваться в открытом океане. Главная беда: никто из них не владел искусством кораблевождения, — это обстоятельство сводило с ума и без того расстроенного Буйногласа. При таком положении вещей ему оставалось только надеяться — в частности, на то, что, если уж дует Восточный ветер, судно никуда, кроме как на Запад, не попадет.

Наконец все опасности миновали. Корабль достиг желанной земли. Экипаж принялся выгружать на берег сундуки, чемоданы, дорожные сумки и прочий багаж. Все бы ничего, но береговой пейзаж не особенно радовал взоры моряков: кому понравятся глубокие пропасти вперемешку с высокими утесами? Буйноглас решил поднять дух команды веселыми куплетами, припасенными про черный день. Но не успел он запеть, все, как один, со стоном вздохнули. Больше ничего добиться от своих людей ему не удалось.

Тогда он предложил им присесть на бережок, разлил щедрой рукой грог, ром и коньяк, поднялся во весь рост и заговорил. Тут только они уразумели, сколь величественно выглядит их Капитан.

— О Римляне, сограждане, друзья! — (Все оценили прелесть цитаты, хотя никто не знал, что это цитата и уже тем более — откуда она взята. Поаплодировав, они выпили за здоровье Капитана, а чуть позже еще несколько раз разражались аплодисментами, — когда он разливал по стаканам очередную порцию грога, рома или коньяка.) — Внемлите мне, — продолжал он цитировать. — Мы находились в пути не один месяц и тем более не одну неделю (по четыре в месяц, если не ошибаюсь) и ни разу, можете верить вашему Капитану, ни разу нам не удалось даже мельком взглянуть на Крысь. Да, мы находились в пути не одну неделю и тем более не один день (насколько могу судить, по семь в неделю), а Крысь, которую нам давно уже следовало лицезреть, до сих пор не открылась нашему взору!

Вот почему, друзья мои, я взял на себя труд напомнить вам пять примет, по которым можно безошибочно определить, водятся там, куда вы забредете, чистопородные Крыси или нет. Прошу запомнить мои слова раз и навсегда, это может пригодится.

Примета первая: вкус. С одной стороны, он у Крыси ограничен, с другой — утончен, с третьей — жестковат (так бывают жестки новые перчатки, тесноватые в запястье), короче говоря, вкус у нее обманчив и прихотлив.

Во-вторых, привычка слишком поздно вставать. Если бы вы знали, как далеко в этом смысле зашла Крысь! Завтракает она чуть ли не в пять часов вечера, когда люди добрые садятся чай пить, а обедает только завтра, то есть на следующий день.

В-третьих, своеобразное чувство юмора: до Крыси почти не доходят шутки, а когда доходят, ей уже не до смеха. Рискните сострить при ней — она вздохнет так, словно ваша острота причинила ей глубокое горе. А от всякого удачного каламбура Крысь мрачнеет до полного погружения в себя.

В-четвертых, альпинистская палатка, которую Крысь просто обожает и повсюду возит с собой. По ее совершенно необоснованному мнению, эта вещь является украшением всего на свете — в чем я лично глубоко сомневаюсь.

Наконец, в-пятых, непомерное честолюбие, а к чему это ведет, вы уже знаете благодаря мне. Что ж, приметы подошли к концу, но моя речь еще впереди. Крыси бывают разных пород, и вам непременно нужно различать их между собой. Одни принадлежат к семейству пернатых и снабжены преострым клювом, другие — к семейству усатых и располагают не менее острыми когтями.

И последнее. Вред, причиняемый Крысями, как правило, не особенно велик. Но я должен вас предупредить (это моя святая обязанность): среди них попадаются Снарки… — Буйноглас оборвал себя на полуслове и полуиспуганно-полуизумленно уставился на Булочника, который упал без чувств, едва было произнесено зловещее имя — Снарк!

Истерия третья. Рассказ Булочника

Все бросились к несчастному Булочнику. Они приводили его в себя сдобными булочками, выводили из бесчувственного состояния ледяными компрессами, обкладывали горчицей и кресс-салатом, они подавали ему клубничное варенье и здравые советы, делали ему искусственное дыхание и загадывали загадки, — словом, пустили в ход все подручные средства.

Когда он пришел в себя и получил возможность говорить, то предложил команде выслушать его печальную повесть.

— Всем молчать! — воскликнул Буйноглас и взволнованно ударил в колокол. — Чтоб ни шепота, ни визга, ни мышиного шороха!

Все сразу замолчали, и каким же глубоким было это молчание! Ни вскрика, ни вопля, ни, тем более, рева или стона. Воспользовавшись тишиной, маленький человек, который отзывался просто на «Эй!» и тому подобные клички, принялся на старомодный лад излагать свою печальную историю:

— Мой бедный отец и моя бедная мать, несмотря на бедность, были самых честных правил…

— Стоп! — прервал его Буйноглас. — Все лишнее — отсечь! Родителей в том числе. Скоро наступят сумерки, и мы снова упустим возможность изловить Крысь. У нас нет ни минуты.

— Придется отсечь целых сорок лет моей жизни, — произнес Булочник и залился слезами. — Если вы настаиваете, начну с того дня, когда я принял предложение поохотиться на Крысь (без меня вы никак не могли обойтись) или когда поднялся на борт этого судна. Мой дорогой дядя, чье имя я ношу, — продолжал Булочник, — тоже…

— Стоп! — снова вскричал Буйноглас и с раздражением ударил в колокол. — Отсеки и дорогого дядю!

— Мой дядя, — не слушая Буйногласа, гнул свое Булочник, — тоже был небогат и ничем, кроме напутствия, снабдить меня в дальнюю дорогу не мог. «Если Крысь, — говорил он, — окажется Крысью, все будет хорошо. Во что бы то ни стало излови ее, приготовь с нею какое-нибудь овощное блюдо или попытайся с ее помощью высечь огонь для костра. И мой тебе совет: ищи ее с наперстками и осторожностью; угрожай ей зубочистками и долговой распиской, преследуй с вилками и надеждой; приманивай улыбками и мылом…»

( — Очень правильная методика! — не выдержал Буйноглас. — Очень верный и, главное, надежный путь! Я всегда говорил: охота на Крысь — дело стоящее!)

— «Но будь осторожен, мой милый племянник, — не обращая внимания на Буйногласа, продолжал Булочник. — Если Крысь окажется Снарком, ты мягко и стремительно исчезнешь с лица Земли, и мы больше никогда не увидимся». Именно это, да, именно это тяготит мою измученную душу! Всякий раз, когда мне приходят на ум последние напутственные слова дяди, сердце мое сворачивается в комок — так сворачивается в творог прокисшее молоко. Именно так, да, именно так…

— Довольно! — с негодованием прервал Булочника Буйноглас. — Ваше молоко уже прокисло!