Бездна

Однажды неведомая сила подхватила с постели в четыре утра и направила к компьютеру.

Не рассуждая, открыл новый документ и стал набирать все, что шло не от разума — от сердца.

Поставив последнюю точку, решил ничего не править. Пусть останется, как есть:

Так не бывает,

Вот уже полвека

Влюблен я как мальчишка

В Пустоту…

В Ничто…

Была ты девушкой когда-то,

Красавицей с глазами лани…

Однажды заглянул в них

И пропал,

Сраженный отражением

Вселенной…

И утонул в них,

Растворился.

Весь, без остатка,

До последней клетки…

И не было меня сильней,

Готового сразиться

Со всем миром

За право обладания

Тобой…

Но ты ушла,

Став вечною Невестой

Мне, смертному,

И самому Владыке Мира…

Что от тебя осталось?

Только Имя

И память скорбная моя,

Что не дает забыть

Мгновенья счастья,

Судьбой подаренного

Много лет назад,

Когда увидел я

Твое цветенье —

Мой самый яркий,

Самый чистый,

Неповторимый мой

Цветочек.

«Время лечит»… Какая чушь!.. От жизни лечит только смерть — моя смерть…

Но я до сих пор осознаю себя как личность и значит, помню все, что случилось со мной на рассвете жизни…

А что потом, когда сам стану лишь чьим-то воспоминанием? Ведь уже сейчас рядом со мной не осталось никого, кто мог бы вдруг спросить: «Толик, а ты помнишь Людочку?»

Я бы вздрогнул, как от ожога, и не ответил. Зачем?..

Вот только, что же все-таки потом, когда не будет меня?..

Похоже, останутся лишь эти строки, пока время не сотрет их за ненадобностью…

Всё…

Навсегда

И снова стою на своем привычном месте… А мимо проходит первая осень моей несчастной любви. Моросит мелкий дождик, и душа плачет из солидарности. Природа тихо умирает вместе с надеждой на счастье быть рядом с любимой. Весь двор засыпан желтыми листьями цвета разлуки. А откуда-то с верхнего этажа дома напротив доносится негромкая душераздирающая песня — чья-то непреходящая боль.

Шпав жувтэ калэндажэ,

Жувтэ калэндажэ шпав…

Что ж, только и остается — сжечь желтый календарь навсегда ушедшей жизни. А что дальше?.. «Я никогда тебя не забуду, Людочка», — как заклинание повторяю и повторяю про себя фразу, с которой плакал в детстве. А сейчас она всплыла в памяти и, похоже, поселилась там навечно, как и бесконечная любовь к моей миленькой подружке, неожиданно ставшей недоступной, чужой…

А вот и она — моя богиня. Своей легкой походкой она неслышно проплывает над ковровой дорожкой из осенних листьев. Ее гордо поднятая красивая головка так и не качнется в сторону моего приюта, обрекая на вечное одиночество. Она скользнула как легкий ветерок, не возмутив природу, но всколыхнув океан безнадежно любящей души…

Резкий взмах руки и самодельный кинжал глубоко вонзается в древесину подоконника веранды. Вспышка бессильной ярости, обращенная в молнию разящей стали, поглощена рассеченными волокнами мертвой материи… Смерть поглощает все… Чья смерть?..

Людочка — это моя жизнь. Людочка — это подарок судьбы, вечную жизнь сулящий… Людочка — это память о первом, еще неизведанном волнении сердца. Людочка — это любовь навсегда… Живи, любимая. Живи радостно и счастливо. А я буду тихо стоять в сторонке, как сейчас, и любоваться твоей неземной красотой, чувствуя каждый твой вздох, каждый удар твоего сердца, словно ты это я — недоступная половинка моей бессмертной души…

«НАВСЕГДА» — это слово я вырезал кинжалом на подоконнике веранды в тот дождливый, но еще теплый осенний вечер…

— Паскудник! — взорвалась тишина воплем дяди Коли Василенко, мужа тети Дуси, — Я красил подоконник, старался, а ты его ножом режешь, — возмущался главный умелец нашей коммуналки.

Неожиданно он крепко взял мою правую руку так, что ощутил ее, словно в стальных тисках. Не спеша, повернул к себе, поднес почти к лицу и стал с интересом разглядывать кинжал.

— Чья работа? — спросил мастер — лучший слесарь автодорожного института, собравший своими руками несколько автомобилей, установивших мировые рекорды.

— Моя, — опасливо ответил, понимая, что меня уличили не столько в порче подоконника, сколько в более серьезном преступлении — хранении холодного оружия.

Дядя Коля спокойно вынул кинжал из руки, обессиленной его мощным «капканом», и продолжил внимательно осматривать мое произведение.

— Хорошая работа, — наконец заключил дядя Коля, возвращая кинжал, — Где научился? — спросил, с интересом разглядывая меня.

Мы с братьями с детства побаивались дядю Колю. Он был суровым неразговорчивым человеком и любил, мне кажется, только железо и хорошую работу по обработке этого самого железа. Людей он ценил лишь по их отношению к предмету его обожания — железу.

— Основам — в школе. На уроках труда. А особенностям — в кружке авиамоделистов при Дворце Пионеров, — ответил, пряча оружие. Кажется, пронесло.

— Хорошая школа, — снова похвалил дядя Коля, но уже явно не меня, — А что на подоконнике нацарапал? — взглянул он, — Хорошо, не ругательство. Возьми у меня кисть и краску. Закрась без шпаклевки. Пусть останется. Сделана от души.

Два года назад эта надпись, вырезанная осенью шестьдесят первого года, еще была. А сейчас от нее осталась лишь буква «Н». И нет на свете моей любимой Людочки. Вот уже больше шести лет… Смерть поглотила все…

Так ли это?.. «Нет!.. Нет!.. Нет!» — кричит страдающая душа… Людочка — это любовь навсегда… Людочка — это невеста навсегда… Живи, любимая. Живи в моей памяти и в моих мыслях. Живи, пока я жив…

Людочка

Отчетливо помню день, когда впервые увидел незнакомую, странно одетую маленькую девочку. Почти не двигаясь, она целый час простояла у входа в общежитие, что напротив нашего дома, а потом внезапно исчезла. Куда исчезла? По улице никто не проходил — я бы заметил. А увести ее так быстро могли только в помещение — в пустое помещение! Ведь после того, как ушли строители, в здании никого не было, кроме призраков, которые — я читал — иногда живут в старых заброшенных домах.

Это общежитие восстанавливали первым из всего огромного комплекса студенческих общежитий «Гигант». Из своего окошка часто наблюдал, как надстраивали разрушенные бомбами верхние этажи здания, как штукатурили стены и крыли крышу, как вставляли рамы и стекла, и как, наконец, черные провалы в стенах вдруг превратились в освещенные по вечерам окна. А однажды запряженные лошадьми подводы начали подвозить уголь для котельной. Очень много угля. Он стал занимать все пространство перед зданием. Я любил, осторожно перейдя булыжную мостовую, подобраться как можно ближе к конным экипажам и смотреть на лошадок. Эти удивительные животные мне очень нравились. Осмелев, стал подкармливать их травкой, благо, она росла повсюду.

Был конец августа. Мне почти семь лет. Год назад мы переехали сюда из лагеря военнопленных, где я прожил всю свою маленькую жизнь. Еще в лагере заболел паратифом, и с полгода пролежал в изоляторах инфекционной больницы. А потому в этот наш двухэтажный домик попал совсем недавно. Мне здесь нравилось, особенно после больницы. И все же я скучал по лагерю, где остались мои взрослые немецкие друзья и единственная подружка моего возраста Любочка…

На следующий день загадочная незнакомка вновь оказалась на том же месте. Появилась она также внезапно, как до того исчезла. Я долго смотрел в окно, а одинокая фигурка, казалось, застыла неподвижно, как наш фикус в кадке — тот тоже не передвигался самостоятельно, ждал, когда его переставят на другое место… «А вдруг эта девочка — призрак?!» — внезапно осенило меня. Тут же нестерпимо захотелось это проверить, а заодно узнать, что она здесь делает, и почему стоит одна возле громадного здания, в котором никто не живет.

Я вышел из дома, перешел дорогу и подошел к девочке. Оказалось, она настоящая, хотя и непохожа на пухленькую беленькую Любочку. Было непонятно, во что эта худенькая девочка одета, потому что с головы до ног ее покрывал огромный платок. И только на тоненьких ножках в чулочках болтались разбитые вдребезги большие ботинки. В таких не походишь.

— Тебя как зовут? — спросил незнакомку.

— Людочка, — тихим голоском ответила девочка.

— Таких имен не бывает, — твердо заявил ей, — Тебя зовут Любочка!

— Нет, я Людочка! — не менее твердо констатировала девочка.

— Ладно, спрошу у мамы, — согласился, чтобы не спорить, — А ты где живешь?

— Здесь живу, — показала она на вход в общежитие.

— Здесь никто не живет! — снова твердо заявил обманщице.

— А я вот живу! — также твердо попыталась убедить меня девочка, — Но еще недолго. Только вчера, — уже вполне дружелюбно сказала Людочка-Любочка.

— А где ты жила раньше?

— Там, — показала она на дом, где жил авторитетный вор Ленчик (разумеется, тогда я его еще не знал).

— Пойдем, посмотрим лошадок, — предложил девочке.

— Пойдем. А они не укусят?

— Что ты! Они меня знают. Я кормлю их травкой, — рассмеялся я. И Людочка-Любочка впервые радостно улыбнулась. Мы сорвали несколько пучков травы, и пошли кормить моих любимых животных.

Девочка быстро перестала их бояться, и уже весело смеялась, когда очередной пучок травы исчезал во рту одной из лошадок, и они обе тянулась к нам за другим, смешно вытягивая губы и потряхивая головами.

Вскоре разгруженная подвода уехала. Но к соседнему дому подъехала телега, запряженная давно знакомой мне лошадью. На той телеге дядя Яша развозил по магазинам и ларькам большие куски льда. Лед таял, и за телегой всегда тянулся темный след от водяных капель. По этому следу мы с братом и отыскивали экипаж дяди Яши, чтобы покормить лошадь, пока грузчики выгружали лед. Я знал, что она любит овес и кусочки хлеба с солью, и совсем не ест травку. Мы с Людочкой-Любочкой перешли дорогу на нашу сторону. Я оставил ее у телеги, а сам побежал домой за хлебом.

Когда объяснил маме, что мне надо, она сказала, что хлеба у нас очень мало. Его может не хватить на день, а покупать хлеб очень трудно.

То было время, когда отменили хлебные карточки. Хлеб исчез, а в магазинах появились огромные очереди. Много времени моего детства, да и юности, прошло в бесконечных очередях — то за хлебом, то за молоком, то за маслом, то за прочими продуктами и товарами первой необходимости.

— Мамочка, дай хоть немножко. Я покушаю без хлеба, — жалобно попросил маму, — Там девочка хочет посмотреть, как кушает лошадка.

— Что за девочка? — спросила мама.

— Она живет вон в том большом доме, но только вчера и сегодня. Ее зовут Любочка, как девочку в лагере. А она говорит, ее зовут Людочка. Разве так зовут?

— Конечно, сынок… Ее зовут Людмила, а еще можно Люда и Мила, а ласково — Людочка и Милочка. Ладно, сейчас отрежу немножко, — подобрела мама.

— Как? У нее сразу два имени? — изумился я. И девочка из Людочки-Любочки тут же стала у меня Людочкой-Милочкой.

Я застал девочку на том же месте. Она безуспешно пыталась дать лошади пучок травы, но та фыркала и отворачивалась.

— Тебя зовут Людочка-Милочка! — сходу выпалил свою новость, — Эта лошадка травку не кушает. Дай ей хлебушка, — подал девочке подсоленный хлеб.

— Правильно… Пока я Людочка, а когда надоест, буду Милочкой, — рассказала о своих именах Людочка-Милочка.

— Хорошо. Будь Людочкой, — согласился с ней, — А когда надоест, скажи.

— Скажу, — пообещала Людочка, осторожно взяла обеими руками хлеб и прижала его к груди.

Но теперь она не торопилась кормить лошадку, а потихоньку отщипнула кусочек и с удовольствием, не торопясь, стала есть.

— Людочка, ты хочешь кушать? — спросил ее. Она кивнула головой, после чего быстро, не таясь, доела остальной хлеб, предназначавшийся лошади. Я был поражен. Я никогда не испытывал голода, даже в голодные послевоенные годы. В лагере всегда была пища, но, как оказалось, совсем не так было вне лагеря.

— Людочка, а тебя что, дома не кормят? — спросил ее.

— Кормят, но в новом домике у нас ничего нет, — рассказала Людочка.

— Еще хочешь? — спросил, заранее зная ответ. Людочка кивнула.

Я снова сбегал домой, рассказал маме, что Людочка хочет кушать, а дома у них ничего нет. Тогда мама дала два кусочка хлеба, политых подсолнечным маслом и посыпанных солью — для Людочки и для меня. Конечно же, отдал Людочке оба кусочка. Так началась наша дружба с маленькой девочкой Людочкой, которой тогда едва исполнилось пять лет.

Меня не взяли в школу. Я не понимал, почему. Мне так хотелось учиться. Теперь три мальчика, с которыми проходил медкомиссию, пойдут в первый класс, а я останусь дома. Я очень переживал неудачу.

А не приняли только потому, что еще не исполнилось семи. Так из-за каких-то трех месяцев потерял целый учебный год.

Я уже умел бегло читать. По складам вообще не читал никогда. Читать выучился сам, спрашивая у мамы буквы на вывесках. Моей первой книгой стал учебник истории средних веков. Когда проштудировал его вдоль и поперек, задавая кучу вопросов, остававшихся, как правило, без ответов, мне подарили потрепанную книжечку со сказкой о потерянном времени. Выучив ее наизусть, снова заскучал.

Тогда меня решили записать в библиотеку, что была рядом с домом. Но в библиотеку не принимали дошкольников. И мама сказала библиотекарю Нине Васильевне, что я учусь в первом классе. Мне было стыдно, что придется постоянно обманывать взрослых, но так хотелось читать. Чтобы обман выглядел правдоподобно, меня даже остригли наголо, как тогда стригли всех школьников с первых по пятые классы.

Для начала мне выдали две тоненькие книжечки с картинками. Но уже через полчаса я их вернул.

— Что, обе книжки не понравились? — огорченно спросила Нина Васильевна.

— Понравились, но я их уже прочитал по три раза.

— Ты умеешь читать? Ты же только в школу пошел, — удивилась Нина Васильевна, — Что ж, молодец, раз сам читаешь… А пересказать сможешь? О чем там написано?

И я почти дословно пересказал обе сказки. Она дала мне еще две книжечки, которые возвратил через три часа, готовый пересказать и эти. Тогда получил одну большую книжку. Ее прочел лишь к вечеру, когда библиотека уже закрылась.

С трудом дождавшись, когда школьники пойдут из школы, ринулся за новым чтивом. Чтение увлекло настолько, что стало совсем неинтересно выходить гулять во двор.

Но, едва у дома напротив появлялась Людочка, тут же брал у мамы два кусочка хлеба, и бежал к подружке. Мы нашли еще одно развлечение. Оказалось, кусочками угля можно рисовать. И я стал учить Людочку читать и писать. Она все быстро схватывала. Но скоро нас отогнали от угля, потому что писали буквы и рисовали везде — на тротуарах и на стенах. И нас ругал за это сердитый дворник, подметавший тротуары и поливавший цветочные клумбы — их совсем недавно сделали у входа в Людочкин дом.

А однажды я покатал Людочку на машине!.. Вышло это случайно. С некоторых пор у ребят наших домов появился общий знакомый — молодой шофер, которого все звали дядей Васей. Ежедневно он по нескольку раз проезжал мимо нашего дома — то на грузовом «Студебеккере», то на легковом «Виллисе».

Завидев знакомую машину, мы дружно бросались наперерез и кричали: «Дядя Вася! Покатай!» Он всегда останавливался, сажал всех желающих, довозил до угла нашего дома, сворачивал в наш переулочек, и, проехав метров пятьдесят, въезжал во двор «Сахаротреста», где был большой гараж на несколько машин.

Каждая поездка была событием. А в гараже мы часами сидели в кабинах свободных от рейсов машин, и нажимали все кнопки и педали, крутили руль и дергали рычаг переключения передач — словом, представляли себя шоферами.

И вот, когда дядя Вася остановил свой «Виллис» и радушно открыл дверцу, я спросил у Людочки, хочет ли она покататься. Конечно же, она хотела.

Мы приехали в гараж, и я показал Людочке все машины. Сначала девочка была счастлива оттого, что просто сидела в кабине и по очереди смотрела во все окошки. Ни руль, ни педали ее не заинтересовали. А вот клаксон очень понравился. Осмелев, она попробовала нажать на кнопку. И когда машина в ответ громко просигналила, Людочка рассмеялась. А потом стала сигналить и смеяться. Еще и еще. К моему удивлению, шоферы только улыбались, поглядывая в нашу сторону, а не отругали ее, как, бывало, нас, мальчишек.

Мы пробыли в гараже не больше получаса. Но когда переходили дорогу, увидел, что нам навстречу бежит испуганная женщина. Она подхватила Людочку на руки и набросилась на меня с криком: «Ты куда уводил девочку, дрянной мальчишка? Она же маленькая. Я запретила ей уходить от дома».

— Мамочка, не ругай его. Это Толик. Мы катались с ним на машине, — уговаривала маму Людочка, рассказывая ей о нашем путешествии в соседний двор.

— Ладно, Толик, — немного успокоившись, обратилась ко мне мама Людочки, — Больше так не делай, а то я очень испугалась, когда вышла, а Людочки нигде нет. Не знала, что подумать… А тебе спасибо, что угощаешь Людочку. Ничего, скоро получу деньги, тогда будет легче, — наконец улыбнулась женщина и поставила Людочку рядом со мной.

— Толик, — обратилась она ко мне, совсем успокоившись, — А ты знаешь, где наши окна?

— Нет, — ответил ей.

— Давай, покажу. Будет лучше, если вы будете играть там. Я вас буду хоть иногда видеть, и мне будет спокойней. А твоя мама разрешит тебе там гулять?

— Разрешит, — бодро ответил Людочкиной маме, хотя и не был уверен, что разрешит.

Мне показали окно комнаты общежития, где Людочка жила с мамой.

Позже она стала комнатой Людочки, где прошли ее детство и юность, и где она прожила до своих восемнадцати лет.

Мама разрешила. И целый год мы с Людочкой были настоящими друзьями.

Прямо под ее окнами и располагался тот приямок с загадочным окошком, так меня поразившим. Даже в лагере военнопленных я не видел решеток на окнах. И когда спросил у мамы, зачем нужны такие решетки, та ответила, что там, очевидно, хранится что-то ценное. «Клад», — сразу подумал я. О кладах часто писали в приключенческих книжках, захватывавших настолько, что проглатывал их за день, если меня не отвлекали от чтения. А потом долго размышлял, как бы сам поступил на месте героя, если оказался в подобной ситуации.

То таинственное окошко гипнотизировало. За ним ничего не просматривалось. Там всегда было темно. В одном месте стекло было разбито, а часть его — кем-то вынута. Мне так хотелось заглянуть туда. Я рассказал обо всем моей маленькой подружке, и с того момента мы оба постоянно пытались рассмотреть, что же там — за стеклом.

Однажды попытался спуститься в приямок, но он оказался для меня слишком глубоким — повиснув на руках и не ощутив ногами дна, понял, что не смогу выбраться оттуда. А потом мы с Людочкой нашли кирпичи и стали осторожно сбрасывать их в приямок. Вскоре снова решился спуститься.

Людочка, лежа на земле у приямка, подсказывала, куда подвинуться, чтобы ноги попали на кирпичи. Спустившись, сложил из них удобную площадку. С площадки уже легко вылез из приямка.

А потом удалось спустить на площадку Людочку. И вскоре мы вдвоем попытались рассмотреть подвал через отверстие в стекле. Нет, это тоже оказалось невозможным. Преодолевая страх, попробовал просунуть руку в подвал, но рука ни до чего не доставала.

Потом эта игра надоела. Мы нашли большой фанерный щит, которым почти полностью перекрыли приямок. И он надолго превратился в нашу с Людочкой игровую комнату. На площадке из тех же кирпичей соорудил ступеньки так, что Людочка могла попадать сюда без моей помощи. Людочке здесь очень понравилось.

— Давай играть в дочки-матери, — предложила она.

— Ты знаешь эту игру?

— Знаю, девочки научили, когда я еще жила не здесь. Но они были большие, и я всегда была у них дочкой. А так ты будешь папой, а я мамой, — предложила Людочка. Я уже знал эту игру и согласился.

— А кто будет нашими детками? У тебя есть куколки? — спросил ее.

— Нет. У меня никаких игрушек нет. Давай сделаем деток из кирпичей, — предложила Людочка.

— Нет. Так не годится. Жди меня здесь. Я сейчас, — сказал ей и побежал домой. Я взял несколько человеческих головок из дерева, которые мне когда-то подарили немцы, еще немного какой-то дребедени и вернулся в нашу игрушечную комнатку. Людочка сидела в самом углу приямка и, дрожа от страха, смотрела на зарешеченное окошко.

— Людочка, ты боишься? — удивился я, сел рядом и обнял девочку, чтоб «оградить ее от житейских напастей», как говорила бабушка, успокаивая нас, малышей.

— С тобой не боюсь, а одна боюсь это окошко. Вдруг оттуда кто-то вылезет? — доверчиво прижалась ко мне подружка.

— Не бойся, не вылезет. Там решетка… Это теперь наша комнатка. А вот и наши детки, — выгрузил из небольшого мешочка все, что принес с собой.

Людочка вскочила и запрыгала от радости. Из того, что принес, она быстро соорудила несколько куколок, и мы стали играть с ней в эту совсем неинтересную для мальчиков игру. Но я все равно играл, потому что с Людочкой мог играть во что угодно, и мне не было скучно.

С той самой игры мы с Людочкой «понарошку» стали папой и мамой. И чем дольше я видел ее в роли мамы наших игрушечных деток, тем больше мне хотелось играть с ней в эту игру…

У меня никогда не было таких желаний, когда играл с Любочкой — моей первой подружкой. Не было ничего подобного и позже, когда в эти игры влились другие девочки: если «папой» выбирали меня, «мамой» становилась только Людочка. Иначе мы не играли.

Похоже, именно в тех играх мы интуитивно сделали свой выбор, даже не подозревая об этом. Ведь мне тогда было только семь лет, а Людочке, как она говорила, пять с половиной…

А когда через много лет пришла наша первая весна, как-то раз, провожая Людочку, мы подошли к ее окнам и остановились у приямка. Не сговариваясь, посмотрели вниз, потом друг на друга и улыбнулись.

Наше окошко было прежним. Только оно было полностью застекленным. А приямок был не кирпичным, а тщательно оштукатуренным в цвет общежития. И показался он нам теперь таким маленьким-маленьким.

— Помнишь, как мы играли здесь в дочки-матери? — спросила Людочка.

— Я все помню, Людочка, — ответил ей, и волна нежных чувств накрыла меня с головой.

Мне так захотелось обнять мою любимую Людочку, как тогда, когда она испугалась этого таинственного зарешеченного окошка.

Люботин

Этот небольшой городок под Харьковом я совсем не помню, ведь был там всего однажды, да и то шестьдесят лет назад. А вот странное его название засело в памяти, как наваждение. Отчетливо помню рабочий поезд с дымным паровозом — то были мои новые впечатления от первого путешествия за город в сознательном возрасте. А вот больше, как ни старался, полный провал…

Родители никогда не напоминали мне о той поездке в Люботин. Лишь однажды, лет сорок назад, мама вдруг спросила:

— Сынок, а ты помнишь Гиевку?

— Какую Гиевку? — удивленно переспросил, услышав давно позабытое название.

— Ну и, слава богу, — сказала почему-то мама и надолго замолчала, — А Люботин?

— Люботин помню.

— А что помнишь?

— Паровоз, который гудел каждую минуту и пускал клубы дыма вдоль поезда.

Мама рассмеялась, и больше подобных вопросов не задавала…

И вот через столько лет в памяти вновь всплыл загадочный Люботин и еще какая-то Гиевка.

Люботин и Гиевка… Почему мама тогда решила, что я должен их помнить?.. На всякий случай посмотрел карту — может она подскажет. И, о чудо! Конечно же, сразу нашел и Люботин, и ту Гиевку на окраине Люботина, что в шести километрах от станции.

Да-а-а… Похоже, именно в Гиевку мы шли тогда с мамой часа два, а то и дольше. Автобусы ходили очень редко, и я прекрасно помню ту бесконечную дорогу, которую пришлось пройти пешком. Мы с мамой несли чемодан и сумку с моими вещами, а широкая тропа то круто устремлялась под гору, то тянулась и тянулась все вверх и вверх…

Значит, Гиевка… Что ж, то место я прекрасно помню, правда, как оказалось, без названия. И самое яркое, что запомнилось в заново открытой через столько лет Гиевке, это громадное корявое дерево на опушке леса. Стоит лишь закрыть глаза, и тот дуб в три обхвата так и стоит перед мысленным взором, словно живой, как и тогда, когда все это было…

— Ты что здесь сидишь один? Не скучно? Иди к детям. Поиграй, — подошла ко мне воспитательница.

А на большой поляне с еще зеленой травой играли дети. Много детей. Целый санаторий. Шумно, весело. Но мне было хорошо именно здесь, под этим дубом. И мне вовсе не было скучно. Я просто не знал, что это такое.

— Я здесь поиграю. Можно? — спросил воспитательницу.

— Играй, раз нравится, — разрешила она, но не ушла, а присела рядом, — Я давно наблюдаю, ты здесь всегда сидишь. Что же с ребятами никак не подружишься?

— Они большие. В школу ходят. А меня в школу не взяли.

— Ну, ничего. Возьмут еще. Подлечишься у нас, и в следующем году пойдешь в школу… А в городе у тебя есть друзья?

— Нет. Я там не знаю никого.

— Как так? — удивилась воспитательница, — Это ты такой маленький, а уже бирюк?

— Кто-кто? — рассмеялся я.

— Ну, тот, кто сидит один, как ты, и не хочет ни с кем дружить.

— Не-е-ет… В нашем лагере у меня было много друзей, а самый лучший — гер Бехтлов.

Не знаю, почему, но я не стал рассказывать воспитательнице о моей подруге Любочке, что осталась в лагере. И уж тем более ничего не рассказал о Людочке, с которой подружился перед тем, как меня отправили в этот санаторий.

— Кто-кто твой лучший друг? — удивленно переспросила воспитательница.

— Гер Бехтлов, наш переводчик.

— Переводчик? Что за переводчик?

— Ну, он говорит немцам все, что скажет наш офицер. Немцы наших офицеров не понимают. Один гер Бехтлов понимает.

— Да ты, в каком лагере был? — изумилась воспитательница.

— Там, где пленные немцы, — ответил ей.

— Надо же, — с удивлением посмотрела на меня воспитательница. И мы еще долго говорили с ней о нашем лагере, где я родился в конце 1944 года и прожил до шести лет. А воспитательница все слушала и слушала, и не уходила…

Осень 1950 года навалилась на нас с братом детскими болезнями. Откуда она взялась, та зараза, в нашем закрытом мирке, где нас, детей, было всего трое? Ведь до этого болел лишь однажды, в младенчестве, простудившись до воспаления легких в землянке, где мы жили. Тогда меня спас пленный немецкий доктор и пенициллин, с трудом найденный где-то родителями — была весна 1945 года, и все еще шла Великая изнурительная война.

Сколько себя помню, мы всегда жили за колючей проволокой, в зоне, где все носили военную форму — и пленные немцы, и военная охрана лагеря, и даже «вольнонаемные», ходившие с оружием, но без погон.

И лишь в конце 1949 года нас поселили в отдельном двухэтажном домике. Он хоть и размещался на территории лагеря, но зато не считался зоной. Здесь нас могли навещать наши родственники, знакомые и даже «расконвоированные» немцы, в том числе мой друг гер Бехтлов.

Здесь у меня появился первый друг моего возраста — шестилетняя девочка Любочка. Ее родители тоже работали в лагере, но она, к моему удивлению, не говорила по-немецки, хотя ее мама была переводчицей. Любочку в зону не пускали, а я ходил туда к моим друзьям-немцам, когда хотел…

Первым заболел четырехлетний брат Сашка. Он громко плакал и мешал спать. Вокруг него суетились родители. Меня же переселили в маленькую комнату, изолировав от брата, заболевшего ветряной оспой, или, как говорили, «ветрянкой».

Его увидел не скоро. Сашка весь, с ног до головы, был в пятнах зеленки, уже не плакал, а, увидев меня, даже заулыбался. Я же в ответ рассмеялся от души — так смешно он выглядел. А родители вдруг нахмурились:

— Нельзя смеяться над больным человеком… Запомни это, сынок… Слава богу, твой брат, наконец, выздоровел, — сказала мама.

Я не понимал, что такое больной человек и что такое выздороветь, но смотреть без смеха на раскрашенного брата не мог. А мама, намотав на спичку немного ваты, начала ставить зеленые пятнышки на волдыри, покрывавшие все тело бедного Сашки. И я стал ей помогать, показывая пальчиком, где она пропустила одну или даже несколько «оспинок».

Но стоило ей на минутку отвлечься, я тут же взял спичку и нарисовал брату зеленые усики и даже маленькую бородку. Ему было все равно, зато так он выглядел еще смешнее. Меня тут же наказали, поставив в угол.

А через день я заболел. И уже очень скоро понял, что лучше быть раскрашенным, чем терпеть постоянный зуд и потом ходить со следами оспы: несколько оспинок так и остались на лице брата навсегда…

После выздоровления успел лишь сходить с мамой в детскую поликлинику. Там мне сделали какие-то прививки. Скорее всего, делать их после болезни было нельзя, но кто это мог знать, кроме врачей.

Встать утром с постели уже не смог — у меня снова была высокая температура. Сильно болела голова. Периодически проваливался в сон, а когда просыпался, первое, что видел — это репродукцию картины Шишкина «Утро в сосновом лесу», висевшую напротив моей кроватки. Ее совсем недавно подарил художник-немец, который нарисовал все по маленькой картинке из какого-то старого журнала.

Я неотрывно смотрел на картину, и к удивлению, вдруг увидел, что медведи ожили. Оба медвежонка слезли с дерева и вместе с третьим и медведицей с любопытством смотрели на меня. Я их совсем не боялся, потому что они были маленькими, да к тому же не знал, насколько опасны эти звери. Для меня они были всего лишь добродушными героями русских сказок.

И я разговаривал с ними о чем-то, пока вдруг передо мной ни предстало усталое лицо мамы:

— Он бредит, — сказала она отцу, стоявшему рядом, и заплакала…

Я засыпал и просыпался, и снова и снова неотрывно смотрел на картину то ли во сне, то ли наяву. Но медведи уже были на своих местах, и не хотели разговаривать со мной. А за окном крупными хлопьями медленно-медленно падал снег. Первый снег в том году.

— Кальт васэр, кальт васэр, — отчетливо услышал голоса в соседней комнате.

— Я не понимаю, — послышался голос матери.

— Мама, холодной воды! — перевел я для матери слова немцев. Она вдруг вбежала в комнату и потрогала мой влажный лоб.

— Слава богу, очнулся. Ты хочешь холодной воды? Тебе нельзя, сыночек. Я принесу сейчас теплую.

— Мама, это немцы хотят холодной воды, — сказал матери, которая стояла, наклонившись надо мной, и радостно улыбалась…

Но к вечеру мне стало совсем плохо.

— Почти сорок, — сказала мама, глянув на градусник, — Врач сказал, надо везти в больницу, — услышал ее слова и снова уснул.

Когда проснулся, не понял, где нахожусь. Было темно, и еще мне показалось, что кроватка подо мной движется:

— Мама! — собравшись с силами, крикнул в испуге.

Кроватка остановилась. Появился свет, и я понял, что нахожусь на улице, в наших детских санках, с головой укутанный в стеганое одеяло.

— Потерпи немного, сынок. Больница уже скоро, — сказала мама, укрывая меня.

— Не хочу в больницу, — заплакал я, но санки снова куда-то поехали…

Очнулся, когда меня осматривал врач:

— Похоже на тиф, — сказал он матери, стоявшей рядом, — Придется класть в изолятор.

Мама заплакала, а я повторял и повторял про себя новые слова: «Тиф, изолятор… Тиф, изолятор».

Не помню, как оказался на койке в темной комнате.

— Мама! — позвал я.

— Лежи и не ори, — сказал кто-то невидимый.

— Пить хочу. Где мама?!

— Я сказала, не ори! Нет здесь никакой мамы, — ответил женский голос. Я лежал и плакал. Похоже, громко, — Ну, ты у меня сейчас получишь!

Кто-то схватил меня за плечи, приподнял и с силой ударил головой о спинку кровати:

— Будешь орать?! — несколько раз спросил злой-презлой голос. Я лишь плакал от боли и обиды, — То-то же!.. Заорешь, получишь, — тряхнули меня еще раз и бросили на подушку.

Болела голова, хотелось пить, но вовсе не хотелось, чтобы меня еще раз трясли и били об койку. Ведь со мной еще никто так грубо не разговаривал. За провинность ставили в угол, но не били. Похоже, уснул, потому что, когда открыл глаза, было светло. На соседней койке кто-то спал, отвернувшись к стене. Вошла медсестра:

— Нюрка, все дрыхнешь? Вставать пора, — обратилась она к моей соседке.

— Зачем пацана подселили? — спросила недовольная Нюрка, показавшаяся мне взрослой теткой.

— А куда же его? Бокс у нас один. Ты большая, тринадцать уже, а он маленький, шестилетка. Куда его девать?

— А мне до фени, — ответила Нюрка, — Я ему тут житья не дам, — пообещала она.

Обещание она выполнила. Месяц в боксе показался мне адом. Нюрка била и щипала меня по поводу и без повода, она отнимала и съедала все, что передавала мне мама, но самое ужасное — по ночам пугала жуткими историями. Однажды она рассказала о летающей руке, которая влетает в комнату, хватает за горло любого и душит, пока ни задушит…

И вот однажды вечером Нюрка открыла форточку и погасила свет. Я уже засыпал, когда она вдруг вскрикнула и сказала испуганным голосом:

— Эй, пацан, к нам через форточку рука влетела. Видел?

Я ничего не видел, но мне вдруг стало страшно.

— Вон она… Вон пролетела, — продолжила пугать Нюрка, и я влез под одеяло с головой — а вдруг не заметит.

Неожиданно что-то схватило за горло и начало душить…

Как я вывернулся из-под одеяла, не представляю, но смертельный страх придал силы. Пытаясь освободиться от руки, извернувшись, правой ногой попал во что-то мягкое. Кто-то вскрикнул и с грохотом упал, а я закричал во весь голос.

На крик вошла медсестра и включила свет. Нюрка лежала рядом с моей койкой и держалась за живот. Никакой руки не было.

Нюрка не стала ничего объяснять медсестре, а я только икал от страха и еще оттого, что сильно болело раздавленное горло.

— Ну, пацан, ночью сделаю тебе такую темную, как у нас в детдоме, — мстительно пообещала Нюрка, и я не спал всю ночь, ожидая очередной подлой выходки от той ненормальной девчонки.

А утром нас обоих перевели в общую палату. Там меня смогла навещать мама, а Нюрку я больше не видел никогда.

В той больнице я пролежал почти полгода, переболев всеми болезнями, от которых там лечили.

В наш лагерь уже не вернулся. За те полгода моего отсутствия родители получили комнату в двухэтажном доме напротив городка студенческих общежитий «Гигант», где жила Людочка.

В августе мама повела меня в поликлинику. В этот раз на медкомиссию к школе. Как же мечтал стать школьником! Мне так хотелось учиться… Но, взглянув в мой «послужной список», медики однозначно заявили, что по возрасту и состоянию здоровья учиться мне рано.

И вместо школы в начале сентября меня повезли в Люботин, в тот самый детский санаторий, что в Гиевке. После больницы это заведение показалось Раем. Стояла чудесная погода. В саду санатория созревали яблоки. Там я впервые увидел, как они растут прямо на деревьях и даже под ними.

В санатории была школа, и старшие дети с утра ходили на занятия. Я же был предоставлен самому себе и просто сидел в саду, наблюдая за жизнью муравьев и других букашек. Это было так интересно.

А после обеда и тихого часа нас строем приводили на поляну у леса, и ребята играли в подвижные игры, а я сидел под своим дубом у огромной авиационной бомбы, наполовину ушедшей в землю.

Я собирал желуди, делал из них игрушки и размещал их в пещерах, отрытых прямо под бомбой с помощью небольшого осколка от снаряда. Вскоре у меня уже был целый городок, в котором жили мои желудевые человечки.

Иногда ко мне подходили ребята, с интересом разглядывали поделки и пещеры вокруг бомбы, но все, как один презрительно бросали одно и то же:

— Ну, ладно. Играй, малявка, в свои куклы, — и убегали гонять мяч.

Та воспитательница была первым человеком, с которым я разговаривал часами. Похоже, и ей было интересно не только говорить со мной, но и играть в моих человечков.

Тогда она казалась мне взрослой женщиной. Но, пытаясь вспомнить наши разговоры и ее поведение в общении со мной и другими детьми, думаю, ей было лет семнадцать-восемнадцать, не больше. Уже на следующий день она дала мне немного цветной бумаги и «золота», как мы тогда называли конфетную обертку из фольги. А после обеда мы уже вместе украшали моих человечков…

Мне нужны были веточки. Те, что были рядом, уже давно собрал и пустил в дело.

— Можно сходить в лес за веточками? — спросил как-то воспитательницу, потому что даже приближаться к лесу нам категорически запрещали.

— Туда нельзя, Толик. Ты же знаешь, — ответила она.

— Почему? Я с краешку. Только веточек наберу. Здесь их уже совсем не осталось.

— Ладно. Пойдем вместе, — согласилась девушка, — С краешка можно.

Мы подошли к лесу, и я начал собирать подходящие веточки. Теперь мне стало понятно, почему нас сюда не пускали — здесь все было изрыто глубокими ямами, повсюду валялся какой-то хлам.

— Что это? — спросил воспитательницу, показав на непонятное сооружение, похожее на разрушенный дом.

— Сама не знаю, — честно ответила она, — В войну здесь шли жуткие бои. А когда немцев отогнали, все так и осталось. На опушке, еще туда-сюда, а дальше ходить опасно. Там до сих пор не разминировали… Ладно, пойдем отсюда, — заторопилась она уйти из этого страшного места…

В тот день мы, как всегда, строем вышли на поляну, но команды «разойдись» не было. А мы вдруг быстрым шагом двинулись дальше — в сторону леса. Когда наш отряд проходил мимо моего дуба, увидел, что обе наши воспитательницы и несколько ребят из старшего отряда палками растаскивают горящие головешки из костра, который кто-то развел прямо под бомбой.

— Горячая. Того гляди, рванет, — сказал один из ребят, потрогав металл.

— Бегом в лес! Там окопы! — крикнула воспитательница, и все вдруг побежали в сторону леса.

Я бежал последним. Меня подхватила за руку и потащила за собой воспитательница:

— Давай, Толик, поднажми. Еще немного, — подбадривала она, — Да что они, с ума сошли? — вдруг вскрикнула она и остановилась.

Я оглянулся. У бомбы суетились несколько деревенских ребят, которые уже собрали разбросанные головешки, и погашенный, было, костер разгорелся с новой силой.

— Беги в окопы! — крикнула мне девушка и бросилась назад к костру.

Я остановился, но, заметив это, другая воспитательница тут же крикнула:

— Толик-Толик, бегом, не отставай!

Я побежал, поминутно оглядываясь. А моя воспитательница уже разгоняла ребят палкой и снова пыталась погасить костер. Ребята ее не слушались и мешали.

Я уже добежал до спасительного леса, когда, оглянувшись, вдруг увидел взметнувшийся ввысь огромный столб земли, в котором исчез мой дуб и все, кто были под ним. Дрогнула земля, что-то толкнуло в спину и ударило по ушам. Я упал в яму и на мгновение оглох. Тут же вскочил и, не обращая внимания на разбитые коленки, с криком отчаяния побежал назад к дубу. Но его уже не было. И не было никого, кто секунды назад воевал с костром, полыхавшим под смертоносной бомбой…

А меня уже обогнали ребята, которые тоже бежали на место трагедии и кричали от ужаса, как и я. Внезапно споткнулся и упал. Оглянувшись, увидел в траве окровавленную руку…

Очнулся уже на койке в палате:

— Рука, — тихо сказал доктору, который сидел рядом и смотрел на меня, — Там рука, — повторил ему еще раз.

— Нет никакой руки, — спокойно ответил он, — Тебе это приснилось, Толик. Посмотри, где ты видишь руку?

Я оглянулся. В палате действительно никого, кроме нас с доктором, не было.

— Она там, у дерева, где бомба, — настаивал я.

— Тебе это приснилось, Толик. И рука, и бомба, — повторил доктор.

Но болели разбитые коленки и впервые в жизни скорбно ныла душа.

— А где моя воспитательница? Она была у бомбы, когда она бухнула, — заплакал я.

— Воспитательница играет с ребятами, — сказал доктор.

— Значит, она живая? — обрадовался я.