Сказка Востока

Памяти отца — Ибрагимова Хамзата Исмаиловича

Вместо предисловия

Лишь в зрелом возрасте я впервые приехал в Москву и, попав на смотровую площадку Воробьевых гор, был просто потрясен масштабностью столицы СССР. Летнее утро было солнечным, освежающим, и воздух, хоть и прохладный, но не совсем прозрачный, с легкой дымкой загадочности, недосказанности, очарованности. И взглядом все не охватить, не насмотреться. Но мое внимание особенно привлекло одно величественное светлое здание, которое находилось совсем рядом, прямо над Москвой-рекой, а на крыше этого грандиозного сооружения позолотой блестела какая-то замысловатая, узорчатая конструкция, чем-то таинственным к себе маня.

Любопытство меня съедало. Я осмотрелся, кругом много людей, в основном, как я определил по виду, гости столицы. А вот несколько в стороне, облокотившись на холодные мраморные перила, курит, смотря в даль, импозантный мужчина в очках, по возрасту, быть может, немного старше меня; у него я и спросил, что это за здание.

— Это здание, — не глядя на меня, отвечал мужчина, — средоточие знаний, значит силы.

— Неужто ЦК КПССЦентральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза — руководящий орган Союза Советских Социалистических Республик.? — удивился я.

Тогда москвич обернулся, бегло осмотрел меня и сказал:

— Еще важнее, действительно сила, основа основ государственности — Академия наук СССР.

— А что за символ на крыше?

Вновь обернувшись, уже в упор глядя на меня, мужчина жадно докурил сигарету и вдруг резко отошел. Я думал, что подальше от моих докучливых вопросов, а он, бросив окурок в урну, вернулся и с иронией выдал:

— Это знак — золотые мозги Союза! — и, видимо, что-то заметив на моем лице, он более серьезно продолжил: — Я думаю, — его рука указала на здание, — архитектор замышлял это как некий символ химического соединения… Но на самом деле получилось как есть — лабиринт истории науки: сверху глянец, аж блестит, а внутри тех труб столько грязи, столько пыли, ржавчины и паутин интриг, что лучше не трогать и историю не ворошить.

— Интересно, — не сдержался я и, как открытие, выдал: — А я ведь историк!

— Неужели?! — совсем дружелюбным стало лицо мужчины. — Тогда мы коллеги, — он протянул руку, — Калмыков Иван Силаньтевич.

Разговорившись, мы поняли, что являемся не просто коллегами, а специалистами по одной теме исследования — Октябрьской революции 1917 года в России. Расставаясь, мы обменялись адресами, и позже Калмыков (а он был доктором наук) мне много помогал. Но эта связь оборвалась. Причин тому много, а главное, по-моему мнению, в том, что объект нашего исследования потерял актуальность, ибо в России свершилась новая революция начала 90-х годов, страна СССР распалась, следом война на моей родине, в Чечне… К счастью, все войны когда-нибудь кончаются. А я, как и прежде, научный сотрудник. Наш так называемый научно-исследовательский институт, где я работаю ныне, расположен в полуразрушенном здании на окраине руин города Грозного. И здесь, если честно, не до науки: масса бытовых проблем. Вот газ сумели подвести, еще полгода за электричество боролись, а тут и вовсе счастье — телефон достался. И казалось, кто к нам позвонит, кто наш номер знает? А позвонили, межгород, даже из Москвы, и лично меня, простого научного сотрудника, подозвали. Связь плохая, ничего не слышно, потом отключили напряжение, а когда вновь подали — поступил факс.

Оказывается, Институт этнологии и антропологии Российской академии наук совместно с каким-то международным гуманитарным фондом провел Круглый стол по проблемам войны и мира на Северном Кавказе. По материалам выступлений готовится сборник. Я включен в состав редколлегии, что весьма почетно. Но это не все. Хотя я и не присутствовал на заседании, от меня требуется предисловие и еще — развернутая статья, характеризующая современное социально-экономическое состояние Чеченской Республики.

Внизу — контактный телефон, фамилия — Калмыков Иван Силантьевич. Сразу позвонил, повезло: услышал позабытый, было, голос.

— Это я тебя включил в редколлегию, — из-за плохой слышимости Иван Силаньтевич кричит.

Я хотел было возразить: не побывав на заседании, как писать предисловие.

— А вот так и писать! — постановил Калмыков. — Ты ведь видишь, как искажают историю, все налицо, точнее, с оглядкой на лица… Нам, ученым, надо хоть как-то выправлять ситуацию. Так что срочно вылетай.

Самолетом — дорого, да и из Грозного не летают, так что только через два дня поездом прибыл в Москву и прямо с вокзала на метро добрался до площади Гагарина, надолго уставился в высотное здание Российской академии наук.

Была зима, холодно, ветрено, низкое хмурое небо и редкий колючий снег. А конструкция на крыше уже не блестит. И почему это «лабиринт» или «золотые мозги России»? Может быть, ненужное нагромождение? Кто-то поумничал. А скорее, я что-то недопонимаю.

При входе в здание никакого трепета не было, были проблемы: пропуск не заказан, узнав, что из Чечни, придирчиво, с подозрением осматривали.

В лифте нужный мне этаж оказался последним. «Прямо в «лабиринт», под «мозги». К удовлетворению, Калмыков встречал меня у лифта. Как всегда подтянутый, но поношенный, впрочем, как и я.

— Ты почему так долго? — будто мы только вчера расстались, он по-простецки подал руку.

— Готовил статью, — так же сходу стал оправдываться я.

— Да кто ее читать будет, — махнул Иван Силантьевич небрежно рукой, приглашая меня, двинулся по странному зигзагообразному пустому коридору, где заблудиться немудрено.

Кабинет Калмыкова где-то в тупике, зато просторный, светлый. По легкой пыли на столах видно, что здесь мало и редко кто бывает. Я сразу подошел к окну, вид из которого был от высоты головокружительный.

— Так, некогда-некогда, — торопился Иван Силантьевич, — давай свои материалы.

В моем портфеле сверху, чтобы не разбилась, лежала бутылка коньяка, так сказать, гостинец с юга.

— Ну, кавказцы, вы не можете без этого, — словно недоволен, развел руками хозяин. — Так, а это статья, — он вскользь перелистал ее, — очень много, надо наполовину сократить… А где вступление?

— Как я мог написать вступление, — теперь и я развел руками, — если с материалами Круглого стола вовсе не знаком?

— Ну да, — Калмыков сел, довольно шустро снял очки, надел другие, стал разглядывать этикетку. — Ваш коньяк?.. О, какие у вас были коньяки!.., «Наурский винзавод», пять лет выдержки, — читал он. — Неужели правда?

Я пожал плечами.

— После проверим, — он встал. — А сейчас, — положил руку на внушительную пачку бумаг, — вот все материалы, забирай в гостиницу. Номер забронирован, завтра к обеду жду с предисловием.

— Как к обеду? — взмолился я.

— Всего две странички, — он по-свойски похлопал меня по плечу, как бы выпроваживая, стал помогать собираться, оправдываясь: — Прости, у меня сегодня чертовски много дел, надо идти.

Мы вместе покинули здание академии, и я хотел было на улице спросить кое-что про «лабиринт», но Иван Силантьевич, как и при встрече, сухо протянул руку, растворился в снежных сумерках столицы.

По сравнению с моим бытом в Грозном, условия академической гостиницы были просто шикарными, правда, небольшой телевизор барахлил, но это было к лучшему: надо скорее ознакомиться с материалами сборника.

Несколько первых статей только о добре и мире, и даже гордость берет за свой многострадальный, мирный, трудолюбивый народ. Но вот статья, где с самого начала ненависть, клевета. В итоге — бомбы на головы чеченцев, как заслуженная кара.

Теперь я уже читал внимательно. Еще в двух-трех статьях почти то же самое, если не хуже, вплоть до того, что и депортировали чеченцев правильно… До утра просидел. Злость во мне кипит. Вывод один — провокация: меня специально включили в академическую редколлегию, мол, что вы хотите, редактор — чеченец, все верно и подтверждено.

До обеда время еще было, но я не мог заснуть. В полдень был уже в здании под «лабиринтом». Пропуск не выписан, телефон не отвечает. Отягощенный пачкой рукописей, я прослонялся на сквозняке в прихожей не один час. Давно бы ушел, знай, куда деть чужие материалы. Усталый, разбитый и злой, в сгущающихся сумерках я уже медленно спускался по заснеженному мрамору парадной лестницы, как в упор столкнулся с запыхавшимся Калмыковым.

— Извини, извини, — не давая ничего сказать, потащил он меня обратно под «лабиринт».

В полумраке лифта сквозь запотевшие очки он виновато пытался заглянуть в мое лицо и, видя мою хмурь, тяжело вздыхая, перевел взгляд на свои разбухшие, изношенные сапоги. Пока старый лифт, скрипя, почти на каждом этаже останавливаясь, полз до самого верха, Калмыков, будто бы для убедительности кивая головой, печально вымолвил:

— Жена тяжело больна… Конечно, дети, как могут, помогают. Но сейчас все дорого. А тут, что мы получаем? Вот и приходится подхалтуривать на стороне… Я хотел позвонить, но у тебя нет мобильного… Впрочем, у меня тоже… Виноват.

От этих подробностей в тепле светлого кабинета, под мерный звук закипающего чайника, я уже было смягчился, но меня вновь поманил вид из окна, и, глядя на блеск горящей огнями Москвы, вспомнил мрак руин Грозного, где обитаю я, и, не оборачиваясь, твердо заявил:

— Я отказываюсь быть членом редколлегии и вообще не хочу участвовать в этом пасквиле.

— Отчего же? — дрогнул голос Калмыкова.

Я положил перед ним материалы Круглого стола и по закладке раскрыл абзац, где было относительно терпимое очернительство чеченского народа.

— Так-так, — Иван Силантьевич отставил заварочный чайник, сел очень ловко и быстро, поменял очки, по-моему, прочитал все, задумался, стал вновь перечитывать, уже медленно, водя подстрочно карандашом.

Я думал, что он собирается с мыслями и сейчас скажет, что это наука, надо мнение, пусть даже ошибочное, уважать, выслушать, это тоже полезно. Однако случилось для меня совсем неожиданное — Калмыков резко бросил карандаш.

— А кто автор? — он стал быстро перелистывать. — А-а, знаю я этого лжеученого.

— Можно этот абзац убрать? — робко предложил я.

— Не можно, а нужно, и не только абзац, а всю статью, к чертовой матери!

— Так есть и похлеще, — взбодрился я от поддержки.

— Что?! — Калмыков стал просматривать все мои закладки. — Так, отложил он материалы, снял очки. — Это ненаучно, — он встал. — Я более скажу, это не по-мужски.

Иван Силантьевич вновь засуетился вокруг чайника.

— Придется нам изрядно сегодня поработать, — озабоченно сказал он. — Завтра материалы необходимо сдавать. Клевету всю уберем, ей не место в академическом сборнике, — в два стакана он стал наливать крепкий чай. — Я весь продрог… Попав в пробку, автобус час на месте стоял. Пешком пришлось до метро добираться, сапоги худые… Нет, чай не спасет, надо принять радикальные меры, — с этими словами он достал из шкафа уже початую бутылку моего коньяка и, увидев мой удивленный взгляд, объяснил: — Вчера вернулся, допоздна работал.

Из того же шкафа Иван Силантьевич взял две видавшие виды рюмки с пожелтевшими краями, разлил коньяк.

— А ты пьешь, кавказец?

— Если за здоровье, — мое настроение явно улучшилось.

— Только за здоровье, а то весь дрожу. Да и ты, видать, озяб, ожидая меня… Ну, — поднял он рюмку и, будто бы читая все мои мысли: — Ах да, закусить.

Он подошел к маленькому холодильнику, что стоял в углу, раскрыл и долго глядел, словно там есть выбор, кроме как одной тарелки с пересохшим сыром и пары ломтиков хлеба.

По рюмочке не получилось, и мы уже, как говорится, плотно уселись, а разговор только о Кавказе, Чечне.

— Вы, чеченцы, сами виноваты, — начал профессор Калмыков, — вы сами себя в горы и ущелья загоняете, а доказательств, что вы жили на равнине и всегда, и не просто — налицо… Вот, возьмем твой подарок, — он взял уже пустую бутылку коньяка. — Видишь, адрес — станица Наурская, как явствуют историки, взятая русскими на ура. Здесь сразу два вопроса, как минимум. Во-первых, клич «ура» — монголо-тюркского происхождения. Во-вторых, «а у кого, как не у чеченцев, эта территория была взята?». Значит и на левом берегу, далеко за Тереком, на равнине, и даже в степях жили чеченцы почти всегда: и в Хазарии, и в Алании, и страна Симсим, и значительно позже, вплоть до покорения Россией.

— Так почему же это четко не определено в исторической науке?

— Понимаешь, каждая эпоха на свой лад перекраивает историю. Последний раз это случилось при Сталине в советское время, в сороковых-пятидесятых годах. Тогда, после победы СССР во второй мировой войне, все было дозволено. А, как известно, в это время на Кавказе уже не было чеченцев: депортировали. Их и впредь не должно было там быть, а значит и до этого тоже. Вот и выплеснули из тазика вас вместе с водой… Все в Лету кануло. Вот и ищи ветра в поле, точнее, в секретных архивах, может, что-то и осталось.

Иван Силантьевич довольно быстро ликвидировал следы нашего застолья, потирая руки, постановил:

— Так, пора работать. Все твои замечания справедливы. Как редакторы, мы обязаны привести все к науке, а значит к общественным ценностям. Но, — он поднял палец, — прежде надо устроить небольшой перекур.

Оказывается, курить можно только в специально отведенных местах — на лестничных клетках. Довольно долго мы блуждали по едва освещенному коридору, где я пытался разглядеть таблички кабинетов.

— О, — поразился я на ходу, — а у вас здесь и музей, оказывается, есть.

Калмыков лишь кивнул.

На лестнице было мрачно, сыро, холодно, сквозило. Было слышно, как за окном набирает силу ветер. В полном молчании, о чем-то думая, мы уже докуривали, когда Иван Силантьевич неожиданно заявил:

— Кстати, а знаешь, кто нанес самый сокрушительный удар по всему Кавказу, и особенно Северному?

— Кто? — чуть не закричал я.

— Тимур, или, как называют европейцы, Тамерлан, — бросив окурок в урну, он довольно бодро тронулся обратно, как бы между прочим продолжая. — Как и все великие полководцы, он был деспот и злодей. Непокорных он уничтожал до последнего, любил из отрубленных голов пирамиды строить. А вы ведь всегда непокорны, строптивы. Вот и лазал он со своей стотысячной армией по вашим горам и ущельям, последнего выискивал, все с землей сровнял, все отравил… Об этом мало кто знает, но это исторический факт.

Кое-что из этого я уже исследовал, но слышать такое от специалиста — будто надо мной навис грозный меч Тамерлана. Я забылся, то ли заблудился, и наскочил на неожиданно остановившегося историка.

— Впрочем, — не реагируя на мою неловкость, не оборачиваясь, промолвил он, — в этом музее башкаБашка — от тюркского «баш» — голова. Тамерлана… М-да, самого в конце-концов обезглавили.

С этими словами он поспешил дальше, а я, обуреваемый смешанными чувствами, продолжал смотреть на эту дверь, и, когда шум шагов стих, чего скрывать, словно от испуга, побежал вслед.

Когда я вошел в кабинет, Калмыков стоял у окна и туда же поманил меня. На улице уже сгустились сумерки, ярким блеском светилась столица. Всюду лежал снег, и лишь прямо под нашим окном темной извилиной чернела не совсем замерзшая Москва-река.

— Я боюсь высоты, и редко, когда подхожу к окну, хотя красота-то какая, — Калмыков постучал по стеклу, словно это препятствие могло его защитить от падения. — А вообще-то, — видя, что я почти уперся лбом в холодное стекло, он придвинулся ближе, — по моему глубокому убеждению, что подтверждается и многочисленными исследованиями, с огромной вероятностью летом 1395 года, разгромив на Тереке Тохтамыша, Тимур без особого труда покорил все южнорусские города и вплотную подошел к Москве-реке, стал лагерем напротив города.

Резкий порыв ветра ударил в окно, так что мы оба отпрянули.

— Ну, да, — после некоторой невольной паузы заговорил Калмыков, — Москва тогда — уже богатый город. Цель Тимура — нажива. Шансов выстоять против полчищ кочевников у Москвы нет. И уже, как явствуют документы, богатые слои населения вели тайные переговоры о сдаче города. И вдруг, совершенно неожиданно, прямо посреди ночи Тимур отсюда в спешном порядке бежал.

— У-у-у! — завыл за окном ветер, задрожало окно.

Калмыков довольно быстро отошел от окна, сел за стол.

— Так, нам надо работать, — вновь постановил он.

— А почему Тимур бежал? — я уже был заинтригован.

— Говорят, что на противоположном берегу выставили святую икону — она спасла. Но это домыслы клерикалов. На самом деле, мне кажется, все было совсем иначе.

— Как? — не сдержался я.

— Ну, это мое предположение совсем ненаучно и из моих уст — уст историка-исследователя — будет звучать, по крайней мере, уж чересчур банально, если не мистично, а я сам обязан с лженаукой бороться, … Так что давай работать, время поджимает, — он посмотрел на часы.

Вновь ветер стал напирать в окно, просочился в щели, и выцветшие шторы пришли в легкое движение.

— Ап-чи! — чихнул Калмыков, и, доставая платок: — Садись, давай к делу.

Теперь я каюсь, да, признаться, меня этот сборник совсем не интересовал. Я уже витал в «лабиринте» XIV века, и поэтому предположил, что мы оба простудились, да и сквозит в кабинете. В общем, от меня поступило недвусмысленное предложение.

— Пожелание гостя — закон, — вздернув палец вверх, постановил Иван Силантьевич, — сбегаю в буфет.

Подискутировав и на эту тему тоже, мы решили идти вместе. Было уже поздно, ассортимент академического буфета нас не устроил, и тогда, ввиду того, что у меня нет пропуска, и могут быть осложнения, мы скинулись, и Калмыков отправился в ближайший магазин. Вернулся он не скоро, и не один, и было видно, совсем навеселе.

— Ну, познакомься, — видимо расслабившись, Иван Силантьевич забывал о своих проблемах, голос задорный, веселый, — тебе повезло, — обращался он ко мне, взмахивая рукой, — лучший специалист в мире по тимуроведению, кстати, мой ярый оппонент, но в жизни мы друзья — Олег Кузьмич!

Калмыков стал выкладывать из пакетов продукты:

— Вы не поверите, — смотрю, килька жаренная, ну, прямо как в добрые советские времена. Правда, цена — о-го-го, — все говорил он. — Я бы уже давно вернулся, да вот у Кузьмича в отделе день рождения, затащили, подзадержался, прошу прощения.

Стол был накрыт. Не только килька, но и тосты были просоветские, многословные, да все не о том, а я хотел, чтобы вновь говорили о Тимуре. Но у них начался, наверняка уже не впервой, диспут о роли компартии на современном этапе.

Меня эти политические хитросплетения, может быть, и заинтересовали бы в иные времена, да не теперь, когда сознание занесло в средневековье. От их речей мне стало скучно, и, видимо, выпитое сказалось, да и не спал я прошлую ночь, вот и стал носом поклевывать, едва скрывая зевоту. И тут неожиданно Иван Силантьевич по столу кулаком грохнул и чуть ли не криком:

— А я утверждаю, что пока труп Ленина земле не предадим, не будет у нас в стране порядка.

— Да что за суеверие?! К чему эти шаманские заклинания? — дружелюбно улыбаясь, развел руками Олег Кузьмич.

— Это не суеверие, — вознес Калмыков указующий перст, — а жизнь. И я более того скажу — эту башку Тамерлана тоже надо восвояси вернуть иль того лучше — прямо в окно, в Москву-реку, а там и Волга, и пусть плывет к своим пустыням, к хазарам и аланам.

Мою сонливость как рукой сняло, а Олег Кузьмич уже по-свойски толкнул меня в бок, говоря:

— О-о! Смотри, куда его занесло. Да при Тимуре уже не было хазар. И аланы — выдумка, миф.

— Что значит «выдумка»? — повысил голос Калмыков. — Вот перед тобой потомок хазар и алан, — указал он на меня.

— Ну, ладно, ладно, — пошел на попятную Олег Кузьмич. — Давай лучше выпьем, — стал он разливать водку.

Теперь выпили без тоста, так же молча закусили. И вновь обращаясь ко мне, Олег Кузьмич, посмеиваясь, сказал:

— Понимаешь, сейчас в науке парадоксальная ситуация: историю интерпретируют, как хотят, в том числе, и, в первую очередь, наши академики. И вот для борьбы с этим злом, с этой лженаукой, создали высокую комиссию во главе с уважаемым моим другом, — он указал на Калмыкова. — И что ты думаешь? Сам впал в другую крайность — сомнамбулизм.

— А это что такое? — удивился я.

— Ясновидящий, предсказатель снов, — с явной иронией. — Иван Силантьевич утверждает, что вот здесь, именно на этом месте у Москвы-реки стал лагерем Тимур, ожидая сдачи столицы. И однажды ему приснился сон, что отсекут ему голову и поставят в Москве на всеобщее обозрение, как сам Тамерлан любил делать.

— А что? — недовольно встал из-за стола Калмыков. — Тебе, как главному тимуроведу, известно, что Тамерлан видел вещие сны и им всегда следовал. Об этом все знают, и это описано в его так называемой автобиографии.

— А что, он и вправду видел вещие сны? — встрял я со своим.

— Да выдумки все, — махнул рукой Олег Кузьмич, — как сейчас говорят, самореклама. Под пророка Мухаммеда подстраивался, якобы наместник Всевышнего. А сам грабил лишь мусульманские страны, мол, за чистоту веры боролся. Только на христианскую Грузию напал, а вот на Византию, совсем ослабевшую, но богатую, не пошел.

— А на православную Русь он разве не пошел? — перебил его Иван Силантьевич.

— Ну, во-первых, Русь, хоть и православная, была частью Золотой Орды. А во-вторых, как гласит летопись, Божья благодать за нас вступилась.

— О-о! — вскрикнул Калмыков. — Это говорит ученый — коммунист-атеист.

Они опять заговорили о политике, да я свой язык не сдержал:

— А что, и вправду голова Тимура здесь?

С этого все и началось.

— Ты не веришь? — как бы насупился Калмыков. — А что, надо продемонстрировать гостю, — предложил Олег Кузьмич.

— Уже поздно, — посмотрел на часы Иван Силантьевич, — Мария Ивановна, небось, ушла.

— Да это даже к лучшему, никто мешать не будет, — решил Олег Кузьмич.

— А ключи, сигнализация?

— Ой, будто мы всего не знаем, — не унывает Олег Кузьмич. — Велика важность — башка злодея. Был бы из золота, нам не достался бы.

— А выпить больше нет? — это я уже разгулялся в преддверии встречи с Тамерланом.

Пока я томился в коридоре возле двери «музей», они оба исчезли в каком-то кабинете, появились со связкой ключей. Зажгли свет. В нос ударил затхлый, спертый, тяжелый воздух, напоминающий могильную жуть. Помещение оказалось небольшим. Мое внимание привлекли многие экспонаты, и я, было, уже прошел мимо.

— Иди сюда, — возвратил меня Иван Силантьевич, — вот он. Опять в Москве.

Оказывается, голова Тамерлана постоянно хранится в Кунсткамере в Санкт-Петербурге, но временно перевезена в Москву на музей-выставку в честь юбилея Российской академии наук.

Я ожидал увидеть нечто необычайное, может, великое, даже страшное. А передо мной обыкновенный бюст, правда, под стеклом, как Ленин в Мавзолее, и так, ничего особенного: старый степной человек, которых я немало встречал при поездке в Среднюю Азию. Только вот, наверное, ГерасимовМихаил Герасимов — советский антрополог и скульптор, который по черепу реконструировал лицо Тамерлана. старался сделать его злым, волевым, жестоким, но мне показалось, получилось, наоборот: немного обижен, виновен, растроган, даже просит прощенья, губы поджаты. И если бы не великолепный, действительно ископаемый, бесценный шлем на голове — заурядный, рыжеватый дехканин.

По существу, работа безукоризненна: как живой, словно в музее восковых фигур. Но тут-то подлинный череп, который так покрыт мишурой, что вот-вот заговорит. И неужели этот тиран, этот повелитель мира, или, как он сам себя называл, «полярная звезда» и Властелин, сейчас отдаст приказ или закричит в ярости?! Нет! Выражение его глаз так скорбно, что, наоборот, кажется, он хочет что-то попросить, вымолить.

— О-о! Вы уже здесь, — с шумом появился Олег Кузьмич, весь запыхавшийся и довольный. — Все ушли, я все принес! — в авоськах водка, пиво, уже початая бутылка вина и всякая нехитрая снедь.

— Ой-ой! Только не здесь, только не сюда! — взмолился Иван Силантьевич. — Ведь это музей! Кто узнает — конец!

— Да ладно тебе! — удаль появилась в движениях Олега Кузьмича. — Давненько я мечтал вот так с Тимуром посидеть, — он по-хозяйски, попросив меня помочь, положил на пол какой-то замысловатый экспонат и бесцеремонно, скрипя стертым паркетом, пододвинул стол прямо к Тамерлану, по ходу мне говоря: — Ты знаешь, он запретил вино и всякое спиртное, но сам устраивал такие попойки, во время которых напивался вдрызг до потери памяти.

— Да и умер он от перепоя, — встрял в наш разговор и Иван Силантьевич, стал помогать стол накрывать.

Ветер завыл с новой силой, аж засвистел. Все уставились в окно.

— Ну и погодка разошлась, — вымолвил тихо Иван Силантьевич.

— Да-а, — поддержал Олег Кузьмич, и, как сейчас принято говорить у молодежи, он высказался в тему, — вот в такую непогоду во время похода на Китай, — ткнул пальцем в сторону бюста, — он попал в пургу, застрял в Отраре, и его историографы говорят: заболел воспалением легких. А на самом деле Тимур в Отраре устроил грандиозный пир с оргиями, как он любил, и от этой попойки скончался.

— Пьянству — бой! — то ли шутя, то ли серьезно постановил Калмыков. — И вообще смешивать спиртное — опасно.

— Ну, здесь холодновато, — это уже моя провокация.

— Да-да, надо по чуть-чуть, — стал разливать Олег Кузьмич.

— Нам надо работать, — не совсем твердо заявил Калмыков, — ведь завтра девятнадцатое, — один день до сдачи сборника в печать.

— Да ладно, никому твой сборник не нужен, а кому нужен, еще подождет, — как и бутылка, бразды правления в руках Олега Кузьмича. — Ну, еще по одной, так сказать, за здоровье… Ой, — вдруг он покосился в сторону Калмыкова, — ты что сказал — девятнадцатое? Вот это мистика! Как раз девятнадцатого января 1405 года Тимур скончался.

— Ровно шестьсот лет, — прошептал Калмыков.

— У-у-у! — завыл ветер за окном.

— Вот судьба, — несколько ниже тон Олега Кузьмича, — как он выставлял отрубленные головы на показ, так и его башку в конце концов выставили… А душа небось мечется, покоя ищет.

— Что это ты о душе, загробной жизни и судьбе заговорил? — еле заметная гнусавость появилась в голосе Ивана Силантьевича. — Ты ведь наш несгибаемый атеист.

— А как не говорить, — задумчив стал Олег Кузьмич, — ведь сказано, будет проклятие, если его откопают. Вот, в июне 1941 года его достали, и сразу — война.

— Брось ты, — небрежен Калмыков, — вторая мировая война уже два года до этого шла и была неизбежна.

— Между прочим, — перебивая, сказал Олег Кузьмич, — я знал человека, кто выкапывал Тимура в мавзолее Гур-Эмира. Говорят, когда раскрыли эбеновый гроб, то пошел такой дурманящий запах, что целые сутки помещение проветривали, а рыжая борода Тимура совсем рассыпалась.

— Интересно, ее ли принесли или что иное? — это вновь я не по делу.

— А что, давайте проверим, — после очередной рюмки воспряли мы духом.

— Не-не, — забеспокоился Калмыков, — лет двадцать ящик не вскрывали, и не дай Бог.

— А вообще, как живой, — не унимался я, — действительно, борода настоящая ли? — я уже встал, ощупывая маленький замочек на стеклянном ящике. — Вот бы пощупать его.

— Да, — Олег Кузьмич тоже встал, — в целях науки пощупать узурпатора, я думаю, будет полезно, а то вдруг надумают, как и Ленина, закопать. А ну, Силантьич, давай-ка ключи.

Я вроде промолчал, но, наверняка, вид у меня был тоже требовательный.

— Да вы что, вы что?! — начал было противиться Иван Силантьевич, но не так, чтобы ретиво.

К замку и вправду давно не прикасались: маленький ключик после долгих усилий едва со скрипом провернулся. И когда мы стали открывать вроде стеклянную дверцу, она оказалась толстой, тяжелой, из какого-то плотного пластика. А петли уже проржавели, не выдержали: дверца рухнула и прямо острым углом в мой сапог, пробив не только кожу сапога, но и мою собственную, чуть не до крови. Во избежание чего-либо мою ссадину обработали последними каплями водки.

— Вот деспот, и сейчас на нашу жизнь покушается, — возмущался Олег Кузьмич и, угрожая пальцем, — смотри мне, Ленина, может, эти дерьмократы и закопают, а ты еще тысячу лет будешь здесь стоять.

Я, видимо, к этому моменту уже изрядно окосел и нос к носу сошелся с башкой Тамерлана.

— Вы поглядите, как живой, — произнес я, — а кожа, кожа настоящая, — и я нажал пальцем на выпирающую азиатскую скулу.

— Ну-ну, не лапай так, не трогай, — хотел меня в это время отстранить Калмыков и тоже, как и я, замер в изумлении: из глаза, оставляя на изборожденной морщинами, якобы обветренной, но еще сохранившей румянец и жизнь коже, медленно скатилась крупная капля и, блестя светом неоновых ламп, застряла на кончике рыжеватых усов.

— Боже! Он плачет, — натужно выдавил Иван Силантьевич.

— А ну, — расталкивая нас руками, приблизился Олег Кузьмич, не как я, а запросто пощупал физиономию, даже бороду дернул. — Да что вы, набожники, физики не знаете? Скопился конденсат в пустотах, нажал пальчиком — капля потекла… А они: плачет тиран! Надо было раньше плакать, когда воздвигал «минареты» из черепов.

— Вот времена были, — прошептал Калмыков.

— А ныне что? А Гитлер? А Сталин? А атомная бомба на Хиросиму? — судил Олег Кузьмич. — Да и сейчас что у нас?!

— А минареты и вправду были? — изумился я.

— А что? Факт: Исфаган, Тус, Дели, Алеппо, Багдад, Магас…

— Магас — наш город, — возмутился я.

— Об этом весь сказ. Ведь вы непокорны, а непокорных он не щадил.

— Да, — подтвердил Калмыков. — Как написано в летописях, при взятии Магаса у всех пленных, от мала до велика, было отрезано по правому уху, люди проданы в рабство в Сирию и Египет, тамошним мамлюкам… А гору ушей пересчитали: более 260 тысяч!

— Ну, не так, — возразил Олег Кузьмич. — Во-первых, Ата-мелик Джувейни писал это с чужих слов и любил зачастую преувеличивать. А во-вторых, это случилось в дотимуровский период во время монгольского хана Аргуна, внука Чингисхана.

— Кстати, могилу Чингисхана так и не нашли, — перебивая, сказал Иван Силантьевич.

— А жаль, — вздохнул Олег Кузьмич, — его башка здесь была бы более уместна.

— Не скажи, не скажи, Кузьмич, это как посмотреть. От монголов мы и пользы немало получили.

— Разве что твою фамилию, хе-хе… Да ладно, не обижайся, — похлопал по плечу Калмыкова Олег Кузьмич. — Давайте лучше выпьем.

— Не-не, — поднял руки Иван Силантьевич. — На коньяк — водку, а теперь еще вино с пивом — хуже ерша, гремучая смесь.

— Да ладно, садись, Силантьич, тряхнем стариной… И ты садись, — это мне.

По музею разлился аромат душистого вина.

— Мне домой надо, жена больная, — уныл голос Калмыкова.

— Вот и выпьем за здоровье дам!.. Стоя! До дна! — командовал Олег Кузьмич.

Мне вино понравилось, а может, жажда мучила. Словом, я еще раз наполнил свой стакан.

— Это правильно, — постановил Олег Кузьмич. — А вот то, что только себе налил — нехорошо… Вот так!.. Ну, что ж, мы ведь не пьяницы, и без тостов не пьем. Силантьич, скажешь пару слов?

— Надо все закрыть, убрать, — Калмыков озабоченно посмотрел на часы. — Поздно. Жена больная.

— Тц, — выдал губами Олег Кузьмич, небрежно махнул рукой, — у тебя всегда жена, — он ткнул меня. — Даже в молодости, в экспедицию поедем, он через день нюни распускает — жена, жена! А как истинно сказал Пророк (мир ему и благословление!): «Все в мире просто, кроме женщин и разговоров о них!». Правильно я говорю, кавказец? — он снова ткнул меня.

— У-гу, — промычал я. На большее не был способен, в отличие от Калмыкова уже и циферблат не различал.

— А я считаю — неправильно, — вновь прорезался голос Ивана Силантьевича. — Ты искажаешь смысл святого писания. Женщина — это величайшее творение Бога! И я…

— Да, начни с Евы, — перебил его Олег Кузьмич.

Как и по другим темам, они и здесь засели надолго дискутировать, часто обращаясь ко мне. Я нить разговора уже потерял, что-то мямлил невпопад. Я устал, был пьян. Действительно, разговор о женщинах был не простой, аж жажда подступила. Меня потянуло к пиву, после которого окончательно развезло, и я уже ничего не слышал. Лишь когда они вновь стали упоминать имя Тимура, слегка очнулся, что-то спросил.

— А что, ты этого разве не знаешь? — не как ранее, а локтем, сильнее ткнул меня Олег Кузьмич, так что я чуть не упал со стула. И это, наверное, привело меня в какое-то чувство.

— Что не знаю? — словно спросонья стал озираться я.

— Вот Тимур, не то что мы, — громко пояснял Олег Кузьмич. — Настоящий мужик! Почти что семьдесят…

— Шестьдесят девять, — уточнил Калмыков.

— В любом случае, старше нас с тобой был. А каждую ночь ему поставляли ровно десять совсем юных девочек.

— И мальчиков, — вновь Калмыков.

— А зачем десять? — это я.

На это вначале среагировали молчанием, тоже глотнули пивка.

— Ну, значит был такой мужчина, настоящий хан. Ты посмотри на него, — мы все вновь уставились на бюст.

И мне показалось, что Тимур моргнул, мол, вот такой я был молодец! Что, завидуете? Но я об этом видении умолчал, — значит, кое-как соображал.

— Вот гигант! Вот мужчина! — воскликнул Олек Кузьмич.

— Надо и ему налить пивка!

— Конечно надо! — расщедрился и я.

Вот тут я уже не помню, угостили ли мы его или нет. Помню, что Калмыков нас осаждал, а потом сделал пояснение.

— Вы-то говорите об одной стороне. А что он делал наутро?

— И утром? — это тоже я.

— Утром, — стал говорить Калмыков, — если ночь его прошла хорошо, то одаривал он юнцов подарками. Но если настроение бывало плохим, иль сон под утро привидится плохой, а это к старости у него было чаще, то делал так знак, — он наискось махнул рукой, — и детей умерщвляли.

— Вот изверг! — это я, и следующее предложение. — Кильку ему в рот и пирожным по харе.

— Ну-ну, это ведь экспонат, музей, — успокаивал меня Калмыков, — академическое достояние, историческая ценность.

— Какая ценность?! — возмутился я и уже чувствовал, как стали действовать бессонная накануне ночь, алкоголь, гнев, провалы в памяти, пьяный бесконтроль.

— Да это что, его отпрыски и приспешники были еще наглее, — за столом продолжался разговор. — Вот Силантьич утверждает, что Тимуру под Москвой приснился вещий сон, и он ушел на Кавказ. А на самом деле, внук Тимура, оставленный наместником в Магасе, увидел свадьбу и потребовал к себе невесту-красавицу, будто мало ему было наложниц-рабынь. А у кавказцев вопрос с женщинами сугубо щепетильный, вот и посадили наместника на кол, и всех тюркитов истребили. Вот тогда-то и вернулся Тимур на Кавказ, все сровнял с землей, почти всех истребил, в рабство загнал, лишь немногие в недоступных горах укрылись.

— Вот гад! — зарычал я. — И вы его за это на постамент, бюст из мрамора, шлем с рубинами и на самый пик Москвы, выше лишь «лабиринт» ваш золотой из надуманной истории.

Скорее всего, я еще какую-то несуразицу плел, может, и лично в адрес коллег. Если честно, не помню или не хочу вспоминать. Вот только четко помню, что как-то умудрился я раскрыть окно, вьюга в музее, а я кричу:

— В землю его, растоптать!.. А лучше — в Москву-реку, пусть килька сожрет!..

…Очнулся я на диване, в гостинице, в одежде, даже обувь не снял. Я еще сквозь острую головную боль подумал, может, мне все это приснилось, и, лишь увидев мой пробитый сапог, я, что мог, вспомнил. Стало стыдно, позорно, и главное, я многое вовсе не помню, даже как попал в гостиницу.

Все ныло, жалкие остатки совести съедали нутро. Дабы забыться, вновь уткнулся в спинку дивана и, видимо, уснул. Проснулся от кошмарного сна: по-моему, и мою голову пытались оторвать, в милицию сдать, болит. Жажда заставила доползти до холодильника.

В следующий раз я пробудился от длинных телефонных звонков.

— Пришел в себя? Хе-хе, ну ты даешь, — голос Калмыкова совсем без уныния. — Все замяли… Ну, ты хоть завтра с утра объявись: сборник сдать надо. А Кузьмичу мы поделом наваляли, меньше трепаться будет. Ха-ха, он рядом, тебе привет передает… Пивко хоть есть у тебя?

Не знаю, как Тимур, а я позвонил родственнику, попросил денег и бежал от Москвы гораздо быстрее. Почти все сорок часов до Грозного я, мучаясь, пролежал на верхней полке, боясь кому-либо в глаза посмотреть. А когда ненадолго под стук колес засыпал, все снилась мне голова Тамерлана, и кажется мне порой, что он смеется, зло твердит: «Смог бы, и ты так же пожить захотел бы. А то живешь, как букашка-таракашка, так и сдохнешь, как тварь, без памяти». А то вижу совсем иное: плачет он, просит простить, захоронить, а еще лучше в Москву-реку, и вправду, бросить.

К психиатру я, конечно же, не обращался, да немало времени провел в каком-то кошмаре: ночью те же сны, не дай Бог, вещие, а днем — непреходящее чувство вины. И это длилось до тех пор, пока случайно, среди записок нагрудного кармана, не обнаружил визитку: Новопалов Олег Кузьмич, академик, доктор исторических наук, и телефоны, в том числе и от руки написанные, — мобильный и домашний.

Еще пару дней я не решался позвонить, а когда услышал этот знакомый неунывающий голос, словно гора с плеч, вновь ожил.

— Ты что пропал?! — как всегда громко и непрерывно говорил Олег Кузьмич, так что и извиниться не дал, и сразу видно — исследователь, во всем причинно-следственную связь ищет. — Я той встрече очень рад. Если не в Бога, то в судьбу точно верить стал. Ты видел, как башка Тимура слезу пустила? Никто не верит. А он хитрый и коварный: нас, старых, хладнокровных северян чувствами не возьмешь, а перед тобой, наивным горцем, расчувствовался: милосердие или гнев хотел вызвать, добился своего — чуть не захоронили. Хорошо, сигнализация сработала, охрана примчалась… Да Бог с ним, с этим шлемом, я думаю, сама же охрана и украла, а там все стекло — подделка. Мы новый напялили — еще краше стал.

Я хотел было что-то спросить, но голос совсем пропал, а Олег Кузьмич продолжал:

— Ты-то ладно, молодой. А мы, два старых олуха, пошли тебя в гостиницу провожать, а ты нас в ресторан. Хорошо, что в наш, академический. Все спустили, даже часы. Я лет двадцать так не гулял. А ты — джигит, до утра — лезгинка! Ну, давай, я тороплюсь. Не пропадай, звони.

Еще через пару дней я не стерпел и позвонил вновь на мобильный.

— Что у тебя? — видно, что Олег Кузьмич занят. — Погоди, — слышен стук шагов. — Говори.

— Я хочу писать, … о Тимуре.

— Гм… Тебе нужны материалы? — его голос был очень серьезен. — Приезжай… Еще раз вглядись в лицо Тимура, может, напоследок. Я теперь думаю, надо Москву избавить от духов ига ордынского и коммунистического — Тимура и Ленина… А тебе я помогу: дело ученого — искать, писателя — писать, а читателя, если хочет — читать, дабы знать историю, чтобы жить…

Если чего-либо не знаешь, либо позабыл, пройдись по следу Пера, ведь роспись — дар Божий.

(древнее изречение)

Часть I

Не века, а целые тысячелетия на бескрайних просторах срединной Азии каким-то невероятным образом плодились несметные орды степных кочевников, которые вначале перемещались на запад, вслед за своими стадами в поисках все новых и новых пастбищ. А потом, вплотную столкнувшись и познакомившись с плодами древних цивилизаций Передней Азии и Европы, сквозь узкий прищур глаз, приревновав роскошь и благополучие огромных городов, собирались в бесчисленные полчища полудиких, презирающих оседлость, дом, очаг и сад; выносливых, неприхотливых, безжалостных людей, которые не раз, а почти каждые полвека, с глубокой древности, вплоть до 1683 года, осады Вены, где явно обозначился технический прогресс и превосходство стрелкового оружия, а не личное мужество в контактном бою, — эти варвары, как их извечно называли европейцы, с неукротимой яростью захватывали почти весь евроазиатский континент — от Тихого до Атлантического океана, обездоливая целые страны, уничтожая цивилизации.

Как утверждают историки, кочевое рабовладельческое хозяйство срединной Азии, питающее войну и питающееся войной, одетое в сверкающую металлом военную оболочку, — главный тонус той эпохи. И та эпоха, эпоха средневековой таинственности, загадочности и жестокости, породила не одного покорителя и владыку мира. И среди них, конечно же, самый великий — Чингисхан. Но не менее одаренной и грандиозной была и личность Тимура, или, как его называли европейцы, Тамерлана.

Разумеется, как удачливый разбойник-авантюрист с большой дороги, Тамерлан в начале своего жизненного пути умело воспользовался плодами своего величайшего предшественника, своего пожизненного кумира. Однако, если оценивать Тамерлана в зрелом возрасте уже как полководца, правителя, политика, администратора и лидера народа и семьи, то равных ему мало. Быть может, таких, кто превосходил бы его, не существует вообще. Он из когорты Македонских, Дариев, Цезарей, Чингисханов и Бонапартов. Этот прирожденный кочевник из мальчишки-пастуха вырос до одной из величайших фигур прошлого, благодаря которому круто изменилась история не одного народа, а, может, целого континента…

* * *