Аврора

Аврора

Вокруг профессора Цанаева царило ожидание. Все, прежде всего врачи, да и родственники, ждали его смерти — таков был диагноз, так показывали медицинские приборы. А сам Цанаев ждал совсем другое: он знал, он чувствовал, он верил, что она так или иначе даст о себе знать, выйдет на связь. Она, наверняка, знает о его состоянии и должна с ним обязательно попрощаться. Поэтому Цанаев почти не обращал внимания, как неравномерно, а порой и вовсе в замирающем ритме бьется его пульс. Он ждал звонка — телефон в руке, а увидел ее на телеэкране — сразу узнал. Но этот кадр длился мгновение: вроде выясняют личность.

А в Интернет залез… Да, это точно она. Эта ее неописуемая улыбка или усмешка, когда ее и без того, казалось бы, не совсем красивое лицо становилось еще более непривлекательным — какая-то невзрачная женщина: тонкие, жесткие губы, редкие зубы, узкие карие глаза, беспорядочные, большие веснушки — словом, какая-то бездумная простота, наивность. И только волосы — черные, густые, настоящая толстая коса, вызывающе брошенная на заманчиво-девичью грудь. Но экран на долю минуты акцентировал лишь искривленное от боли и ужаса лицо. Да, так она порою смеялась при жизни, по крайней мере, той жизни, когда он ее знал, — уже немолодой.

Он всё ещё упорно смотрел в монитор, вспоминая ее, как позвонил тот, кто с ней его познакомил:

— Видел, слышал? — у Ломаева голос понижен, глух.

Он боится назвать даже ее имя, быстро связь отключил. А сколько она ему сделала разных хороших дел?!

Видимо, то же самое вспомнил и Ломаев, вновь перезвонил:

— Гал, буквально на днях она была у меня, долг вернула. Сказала, что со всеми рассчиталась. Ведь у нее было столько долгов. Инвалиды на шее… Да благословит ее Бог! Такая девушка!

— У-у, — простонал Цанаев, хотел было что-то сказать, но его друг уже отключил телефон: мало кто из чеченцев захочет на эту тему говорить, да вот другие говорят: зашла медсестра сделать укол — действительно укол, больно! — и говорит Цанаеву:

— Опять от ваших чеченцев житья нет. Выйти боюсь, за детей боюсь. Все взрывают, себя взрывают. Теперь даже женщины этим занялись… Что за народ?! Просто кошмар.

— У-у, — опять простонал Цанаев: ведь этой медсестре ничего не объяснишь — нет времени и сил. Да и не поймет, что ни говори, потому что он сам ничего не понимает.

А медсестра, как нарочно, дверь за собой не прикрыла, и из коридора слышится:

— Понаехали! Гнать надо этих чеченов!

— Они нас взрывают, а мы чеченца в отдельную палату!

От этого и всего увиденного Цанаев был в шоке. За всю свою жизнь он о себе ничего подобного никогда не слышал. Дожил… Хорошо, что после укола все поплыло, словно в тумане — и как некое успокоение из коридора донеслось:

— Этот профессор…

— А что, у них и профессора есть?! Выучили на нашу голову.

— Да он не чеченец, не похож, — последнее, что услышал Цанаев, а потом тишина — то ли дверь прикрыли, то ли он после укола впал в беспамятство, как бы вернувшись в уже прожитую им жизнь.

…Конечно же, Цанаев — чеченец. Чеченец, рожденный в Подмосковье. И его отец, ученый, главный инженер закрытого военного завода, всегда об этом напоминал и внушал:

— Сынок, хотя бы ты уезжай на Кавказ, среди своих комфортней жить. А тут как будто интернационализм, а в решающий момент генеральным конструктором меня не избрали. Секретарь парткома во время застолья так и сказал: «Квартиру получил — довольно. А генералом чеченцу не быть».

И все равно его отец упорно трудился. И даже когда его, как он считал, преждевременно отправили на пенсию, он науку не бросил, все стремился членкором Большой академии стать — но тщетно. Это отца подкосило, и как он напоследок говорил — повезло ему только в одном: сын по его стопам в науку пошел. Да, пожалуй, еще и в том, что женил он сына на горянке из родового села — симпатичной девушке, которую Гал всего пару раз видел. По-русски она едва говорила, и то, что не смогли родители, она сумела: Гал заговорил по-чеченски, а она с годами освоилась, словно в Москве родилась, и уже с детьми общается лишь на русском, из-за чего муж ее ругает: хоть дома говори на родном, а то забудем о происхождении.

Благо, окружающие не давали забыть. Речь не о бытовых проблемах — кого только в России не ругают, речь о другом. Когда Цанаев учился в аспирантуре, объявили — кто первым диссертацию представит, поедет на стажировку в американский университет. Так ему отец такие наработки оставил, что он на год, если не на два, опережал всех — однако ему тоже в парткоме однозначно намекнули: не той национальности… Ничего, и это Цанаев пережил, зато быстро защитил не только кандидатскую, но и докторскую. Ему кафедру и лабораторию дали — чего более желать? А тут война, первая чеченская кампания. К ним домой беженцы из Чечни приехали, а вслед за ними — милиция заявилась. Нет, обысков и ничего такого не было, но все равно неприятно — все чеченцы под контролем, капли доверия нет. И тогда Цанаев выступил пару раз — не то что с протестом, а, как ему казалось, наоборот: в Чечню не армию, а интеллигенцию для возрождения надо посылать, с добром, с уважением и просвещением надо туда идти.

«Вот вы и пойдите, — настоятельно предложили ему. — Восстановите НИИ, мы вам поможем».

Его жена, все якобы грезившая родными краями, на родину теперь — ни в какую. В глубине души и он с ней был солидарен. В Чечне разруха, у них жилья нет, там даже школ нет, а он хотел, чтобы дети его учились в мирном месте, однако же сам поехал.

Провожая его, жена все время твердила, что в Чечне до науки дела нет, да и сам он там не выдержит более недели. И если бы не эти колкости, он бы действительно через день в Москву сбежал — ведь Цанаев с детства привык (да иного и не ведал) ко всем благам цивилизации. Плюс еженедельная банька с товарищами, с выпивкой прочими удовольствиями…

А Чечня образца 1999 года — это почему-то Ичкерия, тут провозглашен основным законом шариат: какое уж там пить, даже за запах спиртного палками бьют. Но все это не более чем слухи, чем агитация и устрашение на местном телеэкране. А в жизни — кто пил, тот так и пьет, правда, какой-то суррогат, от которого три дня в себя прийти не можешь. Да без этого не проживешь, можно с ума сойти от происходящего вокруг: после первой войны весь город в руинах, и даже признаков возрождения нет, наоборот, руководство республики, якобы одолевшее Россию, вновь грезит войной, все вооружены, и, конечно, им не до науки. Вот только премьер-министр — известный во всем мире полевой командир — принял Цанаева и, поглядывая на его предложения, изложенные в письменном виде, почесывая густую бороду, выдал:

— Ты на военном заводе работал?

— Я по научной части.

— Неважно… Бомбу сделать сумеешь? Ядерную… Надо. Деньги у нас есть.

Цанаев не знал, что и ответить. Ведь перед ним не просто глава правительства, это же, согласно средствам массовой информации, террорист №1 в России и в мире. Но не дикарь — по крайней мере, почти закончил высшее учебное заведение где-то в центральной России, прямо при нем неплохо изъяснялся по телефону с собеседником из Москвы, явно с начальником — деньги вымаливал, а Цанаеву, подытоживая разговор, — грубо, с издевкой:

— На бомбу все, что хочешь, дам, а на науку — зачем? Мы и так все знаем: все в руках Бога! И от одних этих слов следовало бежать, но и это сделать в Грозном нелегко — прямого сообщения с Москвой нет, кругом блокада.

Цанаев был в унынии, и уже свое грязное бельишко собирал, когда знакомый предложил попариться.

Почти в центре Грозного — частный надел, и все, как положено в бане: и пар, и веники, и стол от всего ломится, так что снова жить захотелось. Но неожиданно среди ночи премьер с сопровождающими завалился, оказывается, здесь он вовсе не впервой…

В предбаннике стало тесновато, да как говорится, изба красна не углами, а пирогами: шашлыки, плов, тосты, и вдруг — шорох на чердаке, охрана кинулась проверять — а премьер достал огромный пистолет:

— Зачем кого-то посылать, когда быстрее пулю послать? — и он жахнул в потолок всю обойму.

Еще вся штукатурка не осыпалась, как выяснилось: на чердаке сын хозяина что-то искал, к счастью, его даже не задело. Цанаев не хочет знать, пил ли террорист №1 или не пил, как велит шариат, но с тех пор в Грозном он старался не пить. А от той бани польза была — премьер дал добро на восстановление НИИ, не намекая больше ни на какую бомбу.

Правда, одно дело — устное распоряжение в какой-то бане, а другое — получить на руки документ, помещение, бюджет. И больше он премьера не видел — не подпустили, и ни за что он бы ничего не восстановил, если бы не простые чиновники, как он их до этого называл — клерки. Простые, образованные граждане Чеченской Республики, которые смотрели на него то с удивлением — мол, зачем приперся из благодатной Москвы, то с надеждой — хоть кто-то на свете такой же, как и они; то с недоумением — кому это надо? Но, тем не менее, все они, вопреки обстоятельствам, ему абсолютно во всем помогали, даже порою нарушая всякий закон, так что под НИИ получили небольшое полуразрушенное здание, старенькую машину и даже бюджет.

Но что это за бюджет — одно название. И что может выделить разрушенная республика, если экономики вовсе нет? Так и науки не будет — одна химера. Да хоть начало есть, и Цанаев с этим зародышем поехал в Москву — авось, помогут.

Он даже иллюзий не питал. Ну кто будет помогать отделяющейся с боями республике? Однако все ученые России, начиная от Президента Российской Академии наук и министра — вплоть до рядового ассистента, знали, какие процессы творятся в России, знали, что Чечня — полигон, и лишь знания, фундамент знаний, Россию спасут. А ведь и в самой России на науку лишь копейки выделяют, сами еле-еле концы с концами сводят — но нет, не пожадничали, подали мощную братскую руку молодой чеченской науке.

Цанаев уже разрабатывал проект капитального строительства: какие будут лаборатории и отделы, однако у некоторых политиков и военных был разработан свой бизнес-проект — в августе 1999 года началась вторая чеченская война…

* * *

Глядя по руины Грозного, Цанаев думал, что может представить весь кошмар первой войны. Оказывается, одно дело — представить, а другое дело — пережить, и это совсем разное состояние тела и души.

В начавшуюся вторую военную кампанию ему казалось, что он жалкая, мелкая мышь в изолированной, захламленной строительным мусором комнате, и что не одна пара здоровенных новеньких сапог с шипами, наслаждаясь игрой, пытаются его не то чтобы сразу придавить, а погонять вначале, чтобы его писк, панику, страдания и боль издыхания с местью прочувствовать, словно он до этого в их сыроварне жрал и гадил…

Сегодня все это вспоминать и не хочется, и не можется. Правда, до сих пор иногда во сне этот ужас является: он вскакивает в холодном поту, голова трещит, в ушах звон, и сердце колотится — вот-вот выскочит, как у той мышки в углу. И он до сих пор поражается, как остался жив, — знать, такова судьба. А особенно тяжело вспоминать один эпизод.

То ли он был контужен, то ли жар и болезнь до того довели. С начала войны он жил, если так можно это назвать, в здании, точнее, в подвале своего НИИ, то один, то кого-то случайно заносило. И все его помыслы — как спастись, как бежать от этого кошмара. Но кругом — шквал огня, и он вновь и вновь возвращался в свое убежище, там хоть вода самотеком сочится. Да и голод похлеще всего — о жизни не думаешь, лишь о животе; и тогда посреди ночи шел в ближайшие жилые кварталы, точнее, в те, где недавно жили люди.

Так он более двух зимних месяцев прожил на Старопромысловском шоссе. Все его белье и рубашки так изгадились и запаршивели, что их невозможно было надеть. И он уже не помнит — так тяжело болел — как в калошах и пальто на голом теле очутился под утро в самом центре шоссе.

Говорят, что даже БТРы от него шарахались, но, к счастью, проезжали местные врачи — они-то и отвезли его в больницу, и когда Цанаев пришел в себя и увидел, что творится вокруг, первая мысль была — лучше сразу смерть, чем эти изувеченные, искореженные тела даже калеками не назовешь. И сколько их?..

Потом в Москве, лаская детей, глядя на плачущую жену, он твердил: больше не поеду в Чечню, там нынче точно не до науки. А сам, целыми днями сидя перед телевизором, лазая в Интернете, только и делал, что искал новости из Чечни, жадно всматривался в кадры с изображением Грозного, а они все печальнее и печальнее: и что там его НИИ, уже от города ничего не осталось. И что дома, что улицы? Он чувствовал изнутри, как с каждым взрывом в Чечне он сам что-то самодостаточное, значимое для себя, терял. И ощущал себя лабораторной мышью… Нет, он внешне тот же, но безропотно сидя в уюте московской квартиры, чувствовал свою ничтожность — именно мышь под сапогом.

А тут, и не просто так, а в пять утра, резкий, продолжительный звонок, стук в дверь. Дети всполошились, испугались. Пять человек: двое в гражданском, трое — милиционеры при автоматах. Ничего не объясняя, не разуваясь, они прошлись по всем комнатам, в шкафы заглядывали:

— Есть ли посторонние, оружие, наркотики? А документы на жилье? Паспорта? Ваши дети? Террористов растим?

— Сами вы террористы! Я в милицию позвоню, участковому, — возмутилась жена, а сам Цанаев слова не проронил, хотя внутри все кипело, даже элементарное не потребовал: «Есть ли у вас ордер на обыск?» — потому, что знал ответ.

В тот день они детей в школу не пустили, все были подавлены, а жена вдруг выдала:

— Ты после Чечни стал как не чеченец.

— А какие чеченцы? — удивился Цанаев.

— Может, и ненормальные, но дерзкие: ноги о себя вытирать не позволяют.

Он в ответ ей нагрубил, но от этого стало еще хуже. И Цанаев уже не мог смотреть по телевизору, как «восстанавливают конституционный порядок в Чечне», эти несчастные руины. Да и не смотреть не мог… Он понял, что единственное спасение его собственного «я», его достоинства — это быть в Грозном, в своем НИИ, ведь он директор, руководитель хоть какого-то учреждения, коллектива.

— Ты что? Какая наука, какой НИИ? — возмутилась было жена, а потом резко изменилась в лице, поникла, плечи опустились. — Да, никто не сделает за нас… Береги себя.

Сказать, что Грозный разрушен, — ничего не сказать. По роду научной работы он бывал на военных полигонах — ощущение, что на город сбросили атомную бомбу.

Однако наступила весна, солнца стало много. Воробушки, на удивление, остались, чирикают. А на соснах, что во дворе НИИ, даже белки появились, видно, с удивлением смотрят, как директор на место водружает потрескавшуюся вывеску института — ведь «конституционный порядок» в республике почти что восстановлен. По крайней мере, в городе редко стреляют, но боевиков не уничтожили, может, не смогли; им, по официальной версии, дали коридор и вытеснили из столицы в горы. Правда, потери и у боевиков есть (все всем доподлинно известно). Так бывший премьер — террорист №1 — подорвался на мине, в полевых условиях ногу ампутировали (даже имя врача и сам процесс по телевизору показывали) … В общем, линия фронта ушла на юг, туда без устали авиация путь держит — грохот, земля содрогается, другие населенные пункты бомбят. Людей в городе почти не видно, а те, что остались, как тени, молчаливые, подавленные, с землистого цвета, угрюмыми лицами, тусклыми глазами, и, казалось бы, здесь не до науки и образования, но работники в институт потихоньку потянулись. Часть здания, как могли, сами отремонтировали, но проблема в ином — того убили, того ранили, там взрыв, того-то из дома люди в масках забрали, бесследно исчез. А под конец: «Зарплаты не будет?»

Какая зарплата? Какая наука? Воды, света, газа — нет. У самого Цанаева жилья нет, а теперь и снять невозможно. Сам живет в рабочем кабинете: так сказать, и сторож, и директор. И порою жалко самого себя, и его не раз спрашивали: «Ты-то что в Москву не уедешь?»

Он хотел уехать и не мог; нечто держало его здесь, и ему все казалось, что этот сапог всё его существо пригвоздил к земле — и не раздавит, но и дышать спокойно не дает. И он ждал, он знал, что вот-вот наступит развязка; бессонница и боли в сердце и желудке все более беспокоили его, и он уже сдался, уже почти окончательно сломался и собрался уезжать, как вспомнили про институт — прислали официальный документ: приглашают директора на заседание временной администрации республики.

От НИИ до Гудермеса, где все начальство — и гражданское, и военное, не более тридцати километров, а по сути — восемнадцать блокпостов. Всюду проверки, расспросы, очереди, денежные поборы.

А к администрации не подойти: вот как боятся. И хотя Цанаев в список включен, и официальное приглашение есть, все равно еще четыре раза его досматривали, ощупывали, целый час во дворе всех держали, пофамильно сверяя, кто приехал, кто нет. Потом провели в небольшой зал: камеры, вооруженная охрана и здесь стоит. В душном зале они еще с час просидели, и наконец появился президиум — руководство республики: в основном, военные, есть и штатские, с краю один чеченец.

Глава временной военной администрации, со странной фамилией, важно вышел к трибуне и стал читать доклад, смысл которого в том, что все было плохо, а стало и станет гораздо лучше. Что международный терроризм, засевший в Чечне, будет истреблен, но нужны еще и еще деньги, в том числе и на восстановление — называются астрономические суммы. В итоге: деньги выделят — мир настанет!

С чувством исполненного долга временный глава двинулся к своему месту, давая понять, что достаточно, пора, мол, заканчивать, как из зала вопрос:

— Что-то вы все о деньгах и деньгах. Скажите, сколько убито мирных граждан, сколько осталось сирот, инвалидов и сколько пропавших без вести?

Временный глава грузно опустился в кресло, поверх очков долго осматривал зал, ожидая, пока включат его микрофон:

— Да, этот вопрос очень сложный. Мы над ним скрупулезно работаем.

— Это не ответ! — крик из зала, в разных его концах раздались недовольные возгласы.

— Так, — визжит микрофон. — Давайте не устраивать балаган. Меня ждет иностранная делегация. Если есть вопросы — в письменной форме; мы все рассмотрим, ответим. Я всегда к вашим услугам.

В зале начался недовольный гул, гвалт. Несколько человек рванулись к президиуму:

— Дайте нам слово! У нас есть вопросы! Выслушайте нас!

— Хорошо, хорошо! — глава, уже стоя, успокаивал встревоженный зал. — Только по одному… Поднимайте руки. Регламент — пара минут, меня ждут иностранцы.

Зал угомонился. Как положено в чеченском обществе, первым дали слово старцу — мулле. Мулла говорил всю правду — зачистки, бомбежки, блокады селений, мародерство, однако он слабо владел русским, поэтому сбивался, терялся.

Ему не дали договорить, отмахнулись, усадили.

Следом слово дали пожилому человеку — председателю сельсовета. Он тоже говорил плохо, с места, из конца зала, было еле слышно, как он зло, откровенно ругал военных. Но и его громогласной мощью микрофона остановили. А Цанаев даже не понял, что с ним случилось, видать, что-то екнуло: ведь у него русский — почти родной, к тому же он лектор, если не оратор, последние годы лекции читал. Но не захотел кричать с места; он уже шел меж рядов к трибуне, как у самого президиума узкий проход преградил здоровенный солдат с автоматом наперевес.

— Пропустите, пожалуйста, — сказал Цанаев, и видя, что тот даже не шелохнулся, он, запнувшись, опустил взгляд, и тут увидел здоровенные сапоги, и у него вдруг вырвалось:

— Пшел вон!

Солдат чуть отпрянул, но дорогу не уступил, и тогда сидящие в передних рядах вскочили:

— Отойди в сторону, — оттолкнули военного.

Вначале Цанаев даже не слышал своего голоса, хоть за кафедрой он не новичок, не перед такими аудиториями выступал. Он говорил то, что всем известно по новостям, только с комментариями, ведь он лично кое-что повидал, пережил.

— Вы намекаете на неадекватное применение силы? — перебил его временный глава.

— Более того, на планомерность и методично-разработанный подход по истреблению всего и всех.

— Правильно! — вскочил тот же председатель сельсовета. — Это геноцид! Варварство, страшнее депортации 1944 года!

— Не кричите с мест! — потребовали из президиума.

— Ваше время истекло, — это уже Цанаеву, но он продолжал, но тут отключили микрофон, и весь президиум удалился, у них начинались переговоры с иностранцами…

Цанаев толком не понимал, что с ним случилось, но когда он вышел за железобетонные стены здания временной администрации, он почувствовал такой прилив сил, внутреннее вдохновение и просто счастье, что ему показалось — вся эта война, все эти жертвы и страдания ради этой минуты, этого чувства и духа свободы! И когда все пожимали ему руки, благодарили и восторгались им, он ощущал в себе странную силу, и как-то по-новому, почти что отрешенно, стал смотреть на мир, перестал бояться его, словно переродился.

И когда через день ему испуганно сообщили, что тот мулла — зачинщик спора — убит на пороге мечети вроде бы боевиками, а председатель сельсовета арестован за связь с теми же боевиками, и настоятельно посоветовали уезжать, — он даже не подумал.

А следом разом отправили в отставку всех руководителей республики — мол, уже пожилые, старой, просоветской формации и связаны с режимом сепаратистов; более-менее молодых, неопытных, малограмотных, а потому и сговорчивых, назначили.

Правда, Цанаева не тронули — всего-навсего какой-то НИИ, к тому же должность выборная, в Москве утверждается: просто взяли и вычеркнули из реестра учреждений — строку, из бюджета — деньги, из республики — науку. Более Цанаева в Чечне ничего не держало — ему стало даже негде жить.

* * *

Возвращению Цанаева в Москву никто особо не удивился. Не в прежней должности, но его сразу же восстановили на той же кафедре и, более того, ректор пообещал, что осенью будут выборы, и он вновь станет заведующим.

Жизнь в Москве, можно так сказать, довольно быстро устаканилась: вечеринки, встречи, дача, шашлыки, баня. Вот только под парком и хмельком, когда языки развязываются, ему, и не один раз, то прямо, то иносказательно, некоторые намекнули, что он после Чечни чеченцем стал.

Он не знал, радоваться этому или огорчаться. Успокаивало лишь то, что он, как мог, постарался исполнить наказ отца: уехал жить в Чечню, и самые тяжелые годы прожил — да вот вытурили.

А как ученый, он знал, что нация — это общество, которому лишь совместно живется комфортно, и каждому члену тогда комфортно. В этом отношении он, конечно, москвич, россиянин. А жить в Москве, особенно после Грозного, не то что комфортно, но даже очень приятно.

И пусть банально, но это жизнь: с утра — душ, завтрак, дети, и не думаешь, что за проблемы — свет, газ, вода, отопление. А тем более — безопасность… Да, что не жить! Вот так, именно так и надо жить! А Чечню, этот кошмар, как прошлый сон выбросить из головы.

Однако он нервничал — да, он изменился, воображал себя дерзким, самодостаточным, но на самом деле стал резким, раздражительным, ко многому нетерпимым. И он пытался объяснить это тем, что отныне его существование в Москве — это обывательское ожидание пенсии и конца жизни. А как иначе? Ему еще прилично до шестидесяти, а он профессор, доктор физико-математических наук, кафедра опять светит — и это все! И, наверное, он не великий ученый, все еще на разработках отца сидит, но он и не последний в своей дисциплине. Тем не менее, как и у отца, никакой перспективы роста в карьере и в научном плане нет, и членкором, а тем более академиком, не изберут — в Москве он достиг своего потолка, и более лучше не рыпаться.

А в Грозном — совсем иное дело: какой-никакой, но он директор академического института, в любом случае — статус! И с имеющейся научно-производственной и кадровой базой он открытий не свершит, да свою школу, свою лабораторию создал бы. А главное, он ученый, и его знания были бы полезны при восстановлении Грозного — об этом сообщают и СМИ.

Это, конечно же, как он сам себе внушал, чисто научное объяснение ситуации. На самом деле, если говорить прямо, его бесило все это вранье вокруг Чечни и чеченцев, и он действительно чеченцем становился — ведь даже мышка до конца за свою жизнь борется. А как иначе, если в школе одноклассница его сына обозвала террористом и даже кличку дала по имени террориста №1 в России — чеченца.

Ходил Цанаев в школу, разбирался. А ему завуч:

— Вы, вроде, профессор, и так не сдержанны.

— Я не «вроде профессор», а профессор. И как бы вы себя повели, если бы вашего ребенка назвали террористом?

— Ну, извините, по телевизору все говорят — дети повторяют.

В том-то и дело, что всех принимают за детей, почти за дураков. Одного раненого террориста №1 не могут поймать и ликвидировать — он где-то в лесу, в норе, так надо всю Чечню перелопатить, всех чеченцев к террористам приравнять… Хотя, если честно, ведь Цанаев в Чечне был, и террорист №1, конечно же, террорист, и, может, даже №1 или №2, но в Чечне, а не в России. И Цанаев в военных делах не силен. Однако, если грубо применить научный подход, то есть терминологию, то этот террорист №1 — какой-то ассистент, ну в лучшем случае, старший преподаватель или лаборант, и не более.

А вот глава временной администрации Чеченской Республики и те, кто сидели с ним в президиуме, — это, в лучшем случае, доценты, ну, может, один и.о. профессора. Тогда в каких президиумах заседают член-корры и академики? А террористу №1 надо еще пару нулей приписать, если вовсе не во вторую сотню зачислить… Да это его, Цанаева, так сказать, научный подход, точнее, бзик, о чем он даже на кухне с женой не может говорить — та все равно не поймет. А если честно, все это детский лепет, упомянутый несчастный мышонок под сапогом. Он чувствовал свою слабость, ущербность — просто доживал свой век в ожидании очередной пятницы и субботы, когда замаячат ресторан или баня, а в воскресенье — с головной болью, зато в кругу семьи, приходит в себя. А тут лето, уехал на дачу к другу: ну, чем не жизнь?! Однако он ни один блок новостей не пропускает — война в Чечне все идет, террорист №1, без ноги, пуще прежнего всему миру и России, сидя в лесу, в горах, через Интернет угрожает… Вот цивилизация и прогресс в Чечне! А он в двадцати километрах от Москвы — Интернет никак уловить невозможно. Да и телевизора ему хватает; хоть и врут, а он, как совковый питомец, между строк читать и слушать обучен, как ныне говорят — базар фильтрует.

И тут, в самый разгар дачного сезона — новость: назначен новый Глава администрации Чечни — чеченец, муфтий.

Эту новость он только и обсуждал по телефону с московскими чеченцами — они едины все в одном — это гораздо лучше, не какой-то временщик прикомандированный, а свой; и вновь звонок: девушка сообщила, что новый Глава вызывает его к себе в представительство на Новый Арбат.

Цанаев думал, что будет собрание, будут московской диаспоре представлять Главу, — столько в огромной приемной людей, а его пригласили отдельно. Цанаев видел наместника впервые: по цвету лица — он явно из Чечни, суровая там жизнь; ему самому супруга говорила, что у него, по возвращению из Грозного, землистого цвета лицо — гарь войны…

А муфтий, точнее, Глава, по-деловому сух, без излишних церемоний:

— Бог сказал, главное для человека — знания. Нам нужна наука, наука и культура — прежде всего. Надо восстановить институт. Когда вы сможете вылететь?

— Когда надо? — удивился Цанаев.

— Сегодня же, со мной… Ни дня медлить нельзя. Война — от безграмотности народа.

…В Грозном ситуация не изменилась — все та же война. Цанаев живет и работает, а по сути, просто влачит существование в полуразрушенном здании института. Главу администрации он более не видел, только частенько лицезрел на экране допотопного телевизора. С наступлением осени, с дождями, с прохладой Цанаев заболел, простыл, его энтузиазм остыл. И он уже подумывал, как только выздоровеет, уедет в Москву, здесь явно не до науки. И уже билет на последние деньги купил, как про него вспомнили — совещание правительства в том же Гудермесе, в том же зале, только в президиуме — один Глава, и разговор совсем иной — конкретный, четкий. Что касается Цанаева, то через три дня в институт прибудет комиссия.

Цанаев, конечно, ожидал приема, хотя мало в результат верил. А тут, такая охрана — Глава и все правительство с ним. Директор просил восстановить одно здание. А Глава осмотрелся и своим министрам:

— Сделайте отвод земель. Здесь будет научный центр — Академгородок, — он пальцем указал на карте территорию… — А ты почему ко мне не заходишь?

— К вам не допускают, — оторопел Цанаев.

— Есть предложение, — Глава несколько отвел его в сторону. — Согласишься моим советником по науке и образованию стать? Я ведь все сам не осилю.

— Почту за честь.

— Тогда служебную машину и квартиру получай, и все свои и не свои вопросы по данной сфере решай. А я — рядом.

Работы — непочатый край. Цанаев не только советник, директор, но и профессор в местном университете и нефтяном институте — вузам для аккредитации профессора нужны, а также руководитель экспертной комиссии при правительстве республики. Так что любимая баня теперь только раз в месяц, — это когда он ежемесячно на недельку в командировку в Москву приезжает, где еще больше дел — согласование проектов, экспертизы, финансирование, штатное расписание и прочее, прочее.

Его труд можно было оценить по-разному. Но Глава им был доволен. А вот жена ворчит: мол, нашел там какую-нибудь старую жероЖеро (чеченск.) — свободная, разведенная женщина.. Но это брюзжание более профилактическое, ибо, ему казалось, что жена тоже им довольна — как-никак, а так получилось, что в Грозном он получает в пять-шесть раз больше, чем в Москве. Да, все это совсем не просто так, он — буквально сутками пашет, с зари на работе. А как-то, впрочем, как обычно, в институт спозаранку пришел, а сторож ему:

— Вас какая-то дамочка уже ожидает, — и в его тоне было нечто странное.

Наверное, поэтому Цанаев лишь мельком глянул на просительницу в приемной и сказал:

— У нас рабочий день с девяти, сейчас семь тридцать.

Плотно закрыв за собой дверь, он сел за рабочий стол и, разбирая многочисленную корреспонденцию, уже забыл было о ней, как раздался легкий стук, и, не ожидая ответа, она вошла, поздоровалась на русском, стала прямо перед ним.

Можно было бы об этом не говорить, но первое, что более положенного приковало его взгляд, — ее ноги… Учитывая холостяцкий образ жизни в Грозном, ему конечно, можно было бы это простить, ибо он сначала посмотрел на лицо, но его не хотелось разглядывать — оно было довольно невзрачно; затем перевел взгляд на костюм — такие в Грозном не носят, в таких щеголяют только деловые женщины в Москве. Правда, этот серый костюм уже изрядно поношен, но это не умаляло его достоинств, поскольку он строго по фигуре сшит — виден прекрасный, благородный покрой. Образ дополняли две смоляно-черные толстые косы, прямо ниспадающие, словно прикрывая грудь, до талии, которой они не коснутся, разве что девушка сядет.

— У нас рабочий день с девяти, — опомнился он.

— А мне сказали, с раннего утра вас лучше всего застать.

— Кто сказал?

— Неважно, — от этого Цанаев опустил взгляд.

А она, с вызовом, будто выдающийся ученый:

— Я микробиолог, доцент МГУ.

— А что вы тут делаете?

— Обстоятельства, — тут ее голос чуть дрогнул.

А он по протоколу, казенно продолжал:

— В нашем институте микробиологией не занимаются. У нас, если честно, и микроскопа нет.

— Я могу и по другой специальности, — настаивает она.

— Как это «по другой специальности»? Вы микробиолог или специалист по всем наукам?

— Мне нужна работа.

— Простите, но вакансий нет, штат переполнен. После нового года обещают дать несколько единиц, тогда посмотрим. Но микробиологией мы не занимаемся, и вообще, простите, я очень занят, — выпроваживая ее, Цанаев встал, оценивающим мужским взглядом проводил до двери. А если честно, то еще и в окно выглядывал, пока она не скрылась за поворотом.

Конечно, ему не понравился ее вызывающий тон — «доцент МГУ, микробиолог», — так на работу не устраиваются, тем более в Чечне, тем более, что он все выложил ей, как есть, и совесть его чиста. И больше он ее не вспоминал, в Москву срочно надо было вести отчет. Там-то ему о ней и напомнили — в гости пришел Ломаев.

Ломаев, чуть старше, был для него более, чем уважаемый человек, потому что их отцы дружили. Отец Цанаева Ломаева любил, и не без его помощи Ломаев в аспирантуру МГУ поступил. И Цанаев-старший всегда с горечью говорил: «Не дай Бог, помру, Ломаев не защитится — базы нет». Так и случилось. Но Ломаев упорный, в университете лаборантом остался, женился на коллеге, русской. И Цанаев думал, что он никогда не защитится, ан вот защитил кандидатскую, и не просто так, а на стыке наук — у Ломаева биофизика.

В отличие от Цанаева, Ломаев вел довольно правильный образ жизни, поэтому они и раньше редко встречались, больше по телефону общались, а тут вдруг нагрянул:

— Как там, в Чечне? Как институт? Война не закончилась? — все его интересует, и внезапно:

— К тебе на днях заходила девушка, Аврора зовут?

— Какая Аврора?

— Такая, — он в воздухе описал фигуру, с некоторым даже сладострастием.

— А! — было от чего Цанаеву засмеяться. — Так ее Аврора зовут?.. А что она про тебя не сказала?

— Ненормальная.

— Ха-ха, то-то и видно.

— Не-не, она хорошая девушка, все знает, вот-вот должна была защитить докторскую.

— А что она в Грозном делает? — перебил Цанаев.

— Я конкретно не знаю, но большое горе в ее семье. Война… Возьми ее на работу, — умоляюще сказал Ломаев.

— А что ты печешься о ней? — усмехнулся профессор. — Если честно, то штат переполнен. Да и зачем мне микробиолог?

— Она все знает, все умеет!

— По-твоему — гений! — съязвил Цанаев. — А меж вами?.. — и он сделал непристойный знак: реакция Ломаева сильно поразила его.

— Не смей, — побагровел гость, вена вздулась на шее. — Я таких достойных не встречал… И, вообще, как ты смеешь про чеченскую девушку!? — он нервно сжимал ручки кресла.

— Ой, ой! «Чеченские девушки», «чеченские джигиты»! — Цанаев тоже занервничал, встал.

Чуть не предложил гостю чай, что в данной ситуации было бы равносильно сигналу «уходи». Наступила неловкая пауза, и Цанаев уже думал, почему бы эту Аврору на работу и не взять, ведь директор — на то и директор, чтобы решить любой кадровый вопрос.

А Ломаев вдруг сказал:

— Я бы тебя так не упрашивал, не будь она достойной, и не будь я ей очень обязан, — теперь он тоже встал, тронулся к выходу.

— Возьму я ее на работу! — почти крикнул хозяин, так что жена заглянула в комнату:

— Что-то случилось?

— Закрой дверь! — еще громче крикнул Цанаев. — А ты сядь, не суетись. Из-за какой-то… — на полуслове он сумел остановиться.

— Она не «какая-то», — процедил Ломаев. — А если честно, тебе скажу, — тут он вновь тяжко вздохнул. — Она мне написала диссертацию и помогла защититься.

Еще более оказался заинтересован Цанаев.

— Ты физик, а она, как я знаю, биолог, даже микробиолог.

— Вот и сделали мы работу, точнее, она, на стыке биологии и физики. В двух словах это не объяснить. В общем, ее микробиологические опыты мы описали с позиции физики. Конечно, что-то спорно, но это наука, — можно было подумать, что гость защищается перед ним.

А Цанаев о своем:

— Сколько?

— Что? — Ломаев всегда носил очки, теперь перешел на линзы, но так занервничал, что машинально попытался поправить очки, словно они еще на носу. — Ты, небось, о деньгах?.. Какие деньги!? И разве они когда водились у меня?

Цанаев лишь повел плечами: мол, если не деньги, то за что ему написали диссертацию? Амурные дела?

— Нет! — вскричал Ломаев, как будто читал мысли. — Ты там, в Чечне, совсем очерствел…

— Но-но-но, — перебил командным голосом Цанаев. — Еще скажешь — озверел.

— Так ты и мыслишь, — исподлобья косился Ломаев. — А все не так. Она замечательная девушка.

— Она девушка? Замужем не была? — что было на уме, то и ляпнул Цанаев.

У Ломаева на лице появилась какая-то болезненная, мучительная гримаса. Наступила тяжелая пауза, в течение которой его лицо, видимо, из-за воспоминаний, стало резко меняться: совсем задумчивое, печальное, и тут он, словно для себя, глядя прямо перед собой, стал медленно, негромко говорить:

— Ты ведь знаешь, я в науке слабоват — сельская школа, базы нет, и как бы я ни пыхтел, а диссертацию к сроку подготовить не смог. И вернулся бы в Грозный, да женился на Кате, родился ребенок. Наверное, из-за нее меня оставили на кафедре и, так как степени нет, предложили профсоюзную линию. Вот где мое упорство и кропотливость дали некие плоды: в начале девяностых, когда во всей стране был бардак, а в Чечне совсем ужас царил, но войны еще не было, я был уже профсоюзный босс МГУ. И как-то раздался звонок с проходной общежития главного корпуса — звонила девушка из Чечни, на вокзале обворовали: ни паспорта, ни денег, спрашивает земляков.

Сам знаешь, сколько с нашими земляками в Москве проблем, а тут еще девушка. Нехотя я пошел к проходной. Думал, сейчас увижу ревущую чеченку. А на ее лице, как мне сначала показалось, какая-то неприятная усмешка, и держится почти вызывающе — в общем, вроде нет уныния. И я хотел было сразу же развернуться и уйти, но мимо проходили люди в шубах — минус тридцать на улице, а она в легкой курточке. И только мы поздоровались, даже ритуальных вопросов о житье-бытье не успел я задать, а она сходу:

— Я биолог. В аспирантуру МГУ хочу поступить.

— А какой вуз окончила? — спросил я.

— Чеченский университет.

Я, дурак, в ответ:

— Можешь туда же и возвращаться.

А она:

— Я отличница! — и, видя мою реакцию: — Не надо думать, что чеченский университет и МГУ совсем разные вузы, программа ведь одна.

— Тогда зачем сюда подалась? — я был почти раздражен, а она в ответ:

— Вы ведь знаете, в Чечне развал, а университет ныне — одно название, и аспирантуры там нет.

— А чем я могу помочь? — по чеченским правилам это значило почти что прощание, а она, голос повысив:

— Я столько лет училась, не пропадать же моим знаниям?

И если бы в этот момент я на ее лице увидел уныние и мольбу, я бы ее на ночь-две устроил в общежитии и как-нибудь помог бы вернуться обратно. Однако на ее лице была какая-то непонятная усмешка, что-то вызывающе-надменное, так что мне просто захотелось ее проучить, эту чеченскую дерзкую штучку поставить на место. На следующий день, не считаясь со своим временем, я повел ее на кафедру «Молекулярной химии», где заведующая — моя хорошая знакомая.

Завел я землячку в кабинет, а сам, чтобы не хлебать грядущего позора, — в коридор, думая, что собеседование продлится минут пять, для приличия — десять. А прошло полчаса, и я был немало удивлен. Ну, затем и академический час оказался позади — не стерпев, я приоткрыл дверь и только тогда, оказывается, отвлек разговоривших собеседниц:

— Заходи, заходи, Ломаев, — позвала по фамилии меня заведующая. — Очень хорошая девочка, — так и сказала — «девочка». — Да, вот что. Ваше имя — Урина, конечно же, прекрасно и романтично, как вы перевели — Утренняя заря, но, простите, по-русски это слово как-то звучит…

— Урина — Аврора, — чуть ли не перебивая, вскрикнула землячка.

— Аврора?! — призадумалась заведующая. — А что? Очень красивое имя — Аврора! Я вас поздравляю, Аврора Таусова: для начала — вы стажер-исследователь МГУ. А ты, Ломаев, помоги ей с общежитием, пропиской и прочим.

Вот таким образом взвалил я сам себе на шею заботы о ней ведь у нее ни паспорта, ни денег… а если честно, я тогда был потрясен. И я так не желал помогать, просто заведующая мне была очень близка. А ведь кафедра «Молекулярной химии» — одна из сложнейших в вузе. Думая об этом, — справится она или нет, — я через пару недель случайно вновь встретил заведующую, и на мой немой вопрос она дала ответ:

— Упорна, очень упорна; вот только с компьютером у нее большие проблемы — в Чечне она о них едва слышала. Если она с компьютером совладает… А так, ты ей подсоби, Ломаев.

Я и так ей все, что мог, сделал: документы, общежитие, деньги, правда, как она настояла, в долг. А тут как-то с утра Аврора у меня в профкоме объявилась, с тем же неунывающим видом, со своей странной улыбкой, и сходу говорит:

— Мне работа нужна.

— Ты работаешь.

— Еще работа: утром, вечером, ночью.

— На жизнь не хватает?

— Хочу компьютер купить и на компьютерные курсы пойти…. Уборщицей могу.

— Уборщицей? — призадумался я. Как раз мы за пьянство уволили одного мужика. — А на улице сможешь?

— Куда угодно.

— Снег убирать нелегко, — я лично познал эту работу. — И зарплата незавидная.

— Мне хватит, — явно рада она.

И как будто испытание, в том году зима была суровая, снежная. Как-то задержался я на работе допоздна: снег валит, со свистом пурга до костей прошибает, а вдалеке какая-то фигурка лопатой скребет. Я подумал, что она ведь совсем раздетая, ну да, на ней та же легкая курточка — я аж сам съежился.

— Холодно? — спросил я, а она:

— Работа спасает.