Шляпа с пером

Впечатление

Довольно старый, как Писсарро,

вдыхая ветреный Париж,

гуляю по бульварам с Саррой…

Красиво жить не запретишь!

Туманы, отсветы, муары…

Сезоны дымчатых аллей.

Гогены, берты, ренуары

и отцветающий сислей.

Уйдём в окружности Руана,

туда, где жёлтые стога…

Там, где кончаются сезанны

и начинаются дега.

Где криком надрывают глотки

в толкучке пёстрых храбрецов…

И где парижские красотки

целуют морды жеребцов.

Старофранцузская баллада

Король поехал в Истанбул —

а лен де лон, а лен де лон —

и прихватил с собою стул,

но был случайно взят в полон.

Сидит на стуле наш король —

а лен де лон, а лен де лон —

пока предатель де ля Моль

с султаном пьёт одеколон.

А наш король не ест, не пьёт —

а лен де лон, а лен де лон —

а песню грустную поёт,

и без любви скучает он.

От горя стал король седеть —

а лен де лон, а лен де лон —

спасибо, есть на чём сидеть,

а то б — совсем невмоготу.

* * *

Лизхен пела про Отелло,

про тоску родных осин.

Лампа тусклая горела,

потребляя керосин.

Лизхен пела, пела, пела,

а высокий господин

подпевал ей то и дело,

опершись на клавесин.

Муж, роняя комплименты,

извинился в тот же миг,

удалясь в аппартаменты

и поправивши парик.

Лизхен пела про омелу,

про желанье «умэрэть»…

Но, поскольку надоело,

перестала Лизхен петь.

Лизхен вроде не хотела,

но высокий господин

целовал её умело,

опершись на клавесин.

* * *

Эльза Швайнет, молодая,

невзначай упала в Рейн

(до того была худая —

словно Ида Рубинштейн).

Кюхельштрам ловил селёдку,

на душе была тоска.

Видит: где-то посерёдке

по реке плывёт доска.

Он подумал: «Непристойно!

Это просто стыд и срам —

доски плавают спокойно…» —

так подумал Кюхельштрам.

По-над Рейном вечер тает.

Эльза по реке плывёт.

Тихо ножками болтает.

Тихо песенку поёт.

Старый город

Неторопливый свист

легко летит по ветру…

Весёлый трубочист

похож на Риголетто.

Ушёл от суеты —

он никого не слышит.

Лишь чёрные коты

сидят на красной крыше.

На верхнем этаже

окно полуоткрыто,

где дама в неглиже

склонилась над корытом.

И рыжий идиот

с соседнего балкона

весь вечер вниз плюёт

в прохожих монотонно.

Эстонские вести

Я. Йыэрюют писал Уйбоппу,

что Пукк и Каал уехали в Берлин.

Уйбопп писал: «Пошли они все в поппу.

Валите все — останусь я один».

Как много шума и как много звука,

и все газетчики талдычат, как один:

«Бавария не может жить без Пукка,

и Пруссии Каал необходим».

Живут себе в сметане и в сиропе,

и, вспоминая свой родимый кров,

Пукк и Каал гуляют по Европе.

А наш Уйбопп пасёт своих коров.

Ходасевич в Берлине

Играл на пьянино любовник хозяйки.

Хозяин за картами плакал всю ночь.

И пьяненький Белый хватал без утайки

дурнушку Марихен, — хозяйскую дочь.

За что мне досталась такая награда —

и в этой пивнушке я пьян без вина,

когда представляю средь дыма и смрада:

О Боже, какая у Нины спина!

Всё будет отлично, всё будет прекрасно, —

неужли напрасно мечтали о том…

Мигает фонарь на углу Лютерштрассе,

где нищий стоит под дырявым зонтом.

Автопортрет

Весь в чёрном, словно Невермор,*

в открытое окно

вошёл бесшумно, словно вор,

по-эт Владимир По.

По крыше дождик молотил.

Потом раздался гром.

Озноб невольно охватил

сидящих за столом.

И, словно в прежние года,

как будто все глухи,

он каркнул весело: «О, да!» —

и стал читать стихи.

*Nevermore (англ. «никогда») — намёк на ворона

Пианист

(детский рисунок)

Под огромной чёрной шляпой

в голой комнате — один,

неземной и косолапый,

заседает господин.

Пианино в чёрной гамме…

Прикасается диез

к нижней челюсти с зубами,

где гуляет кариес.

«Песню старого скитальца»

он пытается играть.

На руке четыре пальца,

а мизинца не видать.

Чтобы звуки длились дале,

извивается дугой,

нажимая на педали

музыкальною ногой.

Тихо музыка разлилась

вдоль по нотной борозде…

И улыбка заблудилась

в тёмно-красной бороде.

Лионела

Лионель ушёл из мира

за таинственною Миррой…

Но сегодня мне запела

свою песню Лионела,

что принёс попутный ветер

из прошедшего столетья.

— Чио-лио, мио-лель! —

Лионела! Лионель!

И капели у капеллы,

словно слёзы Лионелы.

И опять стоят в апреле

щебет, свисты, лионели,

окликая то и дело:

— Лионела! Лионела!

* * *

Целовал я туфельки.

Целовал я пальчики:

тютеньки-матютеньки,

зайчики-банзайчики.

А теперь — трагедия,

или просто драмочка:

на велосипедии

укатилась дамочка.

И теперь я брошенный…

Потерялось времечко:

ни одной горошины,

ни пустого семечка.

Улетели утеньки.

Убежали пальчики:

тютеньки-матютеньки,

зайчики-банзайчики.

Милиса

— Ну и ладно! — сказала Милиса,

выходя из кустов барбариса.

И Милиса сказала: «Вот надо!» —

повернувшись к кустам винограда.

И состроила кислую мину

равнодушному вроде жасмину.

— Уж пора бы и знать назубок,

кто в саду нашем главный цветок!

— Эй, садовник, пока ты не лысый,

поухаживайте за Милисой!

— Ну и ладно! — сказала Милиса,

исчезая в кустах барбариса.

Джеммахали

Шёл я,

пьяный немножко,

где-то

краем земли.

Кто-то

пел под гармошку:

— Джеммахали,

джеммахали!

Что же

это такое?

Чудо —

не говори:

по-над

русской рекою:

джеммахали,

джеммахали…

Раз-два,

вроде бы сами

не

касаясь земли —

сами ноги плясали

джеммахали,

джеммахали.

Словно

ручкой махала

и исче-

зла вдали,

тайной

из Джеммахала

джеммахали,

джеммахали.

Красная коробочка

Красная коробочка.

Пыль на медальоне.

Открываю пробочку

в маленьком флаконе.

Из такой безбрежности —

прошлого сирени!

Лёгкий запах нежности

в комнате осенней.

Трепетные пёрышки.

Музыки обвалы.

Веер юной Золушки

с царственного бала.

Закрываю пробочку…

Ты меня прости,

красная коробочка

от духов «Коти».

Поэтесса

Она тонкая, словно лоза,

и свежа, будто вешние воды.

У неё золотые глаза

и веснушки весенней породы.

А ещё у неё есть душа…

Вьются всюду за нею повесы,

потому что она хороша,

потому что она поэтесса.

А какие читает стихи!

Ощущение — так не бывает!

Оттого мы сегодня тихи,

от восторга глаза закрывая.

Она словно посланник небес,

И настолько доверчива к людям,

что, когда произносит: — Майн херц! —

бьётся голубь под левою грудью.

Чикал чикалкой Чикалкин

Я скакал верхом на палке,

совершая поворот…

Чикал чикалкой Чикалкин

и начикал много фот.

Вот:

Дядя Петя с тётей Маней,

как два крепеньких груздя.

Дядя Петя тётю Маню

обнимает за грудя.

Чтобы чётко был в ответе

за разбитые часы,

тётя Маня дядю Петю

поднимает за трусы.

Беспризорник Бобик лает,

чешет лапой вшивый бок.

Пацаны в очко играют —

веет лёгкий матерок.

Вадик бабушку Ларису

вдруг о чём-то попросил,

потихонечку описал

и песочком пригасил.

Я скачу — а как иначе!

Гордо выпятив живот,

дядя Гриша тоже скачет

за пловчихою и ржёт.

И на этом светлом фоне,

отряхнувшись от утрат,

дядя Моня с тётей Соней

поглощают лимонад.

Муравьи зашевелились:

заползают за трусы…

Из кустов Карандашвили

наблюдает за Люси.

И глаза горят, как угли —

ослепительны до слёз…

Девки скользкие, как угри.

Парни мокрые, как хвост.

Смех и крики: воздух плещет

от восторга над прудом…

Из стакана водку хлещет

с Огурцовым управдом.

Прошлый век. И полдень жаркий.

Пятьдесят какой-то год.

Чикал чикалкой Чикалкин

и начикал много фот.

Мадлен

Мы с нею расстались вчера —

ушел я от этого мрака…

Мадлен обожает Сёра,

но не обожает Синьяка.

И вот я остался один,

но я не жалею, однако…

Всего ей дороже Кузмин,

который без мягкого знака.

Посмотрит она в небеси

и сразу заводится трелью…

Отвергла Мадлен Дебюсси,

но неравнодушна к Равелю.

Такой вот печальный сюжет,

написанный хмурым Эль-Греком…

Ну, как жить на старости лет

с тяжёлым таким человеком?!

* * *

Я, был бы композитор,

не посчитал за грех

в весеннюю сюиту

вложить девичий смех.

А что теперь осталось:

лишь пепел да зола…

Ах, как она смеялась!

Ах, как она цвела!

Рыжая Эльза

Проснулся с рыжей Эльзою

я раннею порою…

(Прошу не путать автора

с лирическим героем).

Итак: проснувшись утром,

я как бы между дел

на рыжую подругу —

на Эльзу — поглядел.

На голове у Эльзы

какая-то фигня…

Куда девались волны

прекрасного огня?

И, словно скальп бесстыжий,

спокойно спал в углу —

парик валялся рыжий

на утреннем полу.

И я в одном ботинке

бежал, убитый горем…

(Прошу не путать автора

с лирическим героем).

* * *

Сидит на ветке птаха

у дома, утром рано,

насвистывая Баха,

мурлыча Мессиана.

Она их научила

такой красивой трели.

За это получила

симфонию апреля.

Мы вырвались из клетки,

хоть порвана рубаха…

Сижу на нижней ветке,

насвистываю Баха.

Добрый вечер, тётя Роза!