Девять рукописей

Рукопись первая. Шляпа с пером

Впечатление

Довольно старый, как Писсарро,

вдыхая ветреный Париж,

гуляю по бульварам с Саррой…

Красиво жить не запретишь!

Туманы, отсветы, муары…

Сезоны дымчатых аллей.

Гогены, берты, ренуары

и отцветающий сислей.

Уйдём в окрестности Руана,

туда, где жёлтые стога…

Там, где кончаются сезанны,

и начинаются дега,

Где криком надрывают глотки

в толкучке пёстрых храбрецов…

И где парижские красотки

целуют морды жеребцов.

* * *

Лизхен пела про Отелло,

про тоску родных осин.

Лампа тусклая горела,

потребляя керосин.

Лизхен пела, пела, пела,

а высокий господин

подпевал ей то и дело,

опершись на клавесин.

Муж, роняя комплименты,

извинился в тот же миг,

удалясь в аппартаменты

и поправив свой парик.

Лизхен пела про омелу,

про желанье «умэрэть»…

Но, поскольку надоело,

перестала Лизхен петь.

Лизхен вроде не хотела,

но высокий господин

целовал её умело,

опершись на клавесин.

Старый город

Неторопливый свист

легко летит по ветру…

Весёлый трубочист

похож на Риголетто.

Ушёл от суеты —

он никого не слышит.

Лишь чёрные коты

сидят на красной крыше.

На верхнем этаже

окно полуоткрыто,

где дама в неглиже

склонилась над корытом.

И рыжий идиот

с соседнего балкона

весь вечер вниз плюёт

в прохожих монотонно.

Ходасевич в Берлине

Играл на пьянино любовник хозяйки.

Хозяин за картами плакал всю ночь.

И пьяненький Белый хватал без утайки

дурнушку Марихен — хозяйскую дочь.

За что мне досталась такая награда —

и в этой пивнушке я пьян без вина,

когда представляю средь дыма и смрада:

О, Боже, какая у Нины спина!

Всё будет отлично, всё будет прекрасно, —

неужли напрасно мечтали о том…

Мигает фонарь на углу Лютерштрассе,

где нищий стоит под дырявым зонтом.

Пианист

(детский рисунок)

Под огромной чёрной шляпой

в голой комнате — один,

неземной и косолапый,

заседает господин.

Пианино в чёрной гамме…

Прикасается диез

к нижней челюсти с зубами,

где гуляет кариес.

«Песню старого скитальца»

он пытается играть.

На руке четыре пальца,

а мизинца не видать.

Чтобы звуки длились дале,

извивается дугой,

нажимая на педали

музыкальною ногой.

Тихо музыка струилась

вдоль по нотной борозде…

И улыбка заблудилась

в тёмно-красной бороде.

* * *

Целовал я туфельки.

Целовал я пальчики:

тютеньки-матютеньки,

зайчики-банзайчики.

А теперь — трагедия,

или просто драмочка:

на велосипедии

укатилась дамочка.

И теперь я брошенный…

Потерялось времечко:

ни одной горошины,

ни пустого семечка.

Улетели утеньки.

Убежали пальчики:

тютеньки-матютеньки,

зайчики-банзайчики.

Джеммахали

Шёл я,

пьяный немножко,

где-то

краем земли.

Кто-то

пел под гармошку:

— Джеммахали,

джеммахали!

Что же

это такое?

Чудо —

не говори:

по-над

русской рекою:

джеммахали,

джеммахали…

Раз-два,

вроде бы сами,

не

касаясь земли —

сами ноги плясали —

джеммахали,

джеммахали.

Словно

ручкой махала

и исче-

зла вдали,

тайной

из Джеммахала:

джеммахали,

джеммахали.

Чикал чикалкой Чикалкин

Я скакал верхом на палке,

совершая поворот…

Чикал чикалкой Чикалкин

и начикал много фот.

Вот:

Дядя Петя с тётей Маней,

как два крепеньких груздя.

Дядя Петя тётю Маню

обнимает за грудя.

Чтобы чётко был в ответе

за разбитые часы,

тётя Маня дядю Петю

поднимает за трусы.

Беспризорник Бобик лает,

чешет лапой вшивый бок.

Пацаны в очко играют —

веет лёгкий матерок.

Вадик бабушку Ларису

вдруг о чём-то попросил,

потихонечку описал

и песочком пригасил.

Я скачу, — а как иначе!

Гордо выпятив живот,

дядя Гриша тоже скачет

за пловчихою и ржёт.

И на этом светлом фоне,

отряхнувшись от утрат,

дядя Моня с тётей Соней

поглощают лимонад.

Муравьи зашевелились:

заползают за трусы…

Из кустов Карандашвили

наблюдает за Люси.

И глаза горят, как угли —

ослепительны до слёз…

Девки скользкие, как угри.

Парни мокрые, как хвост.

Смех и крики: воздух плещет

от восторга над прудом…

Из стакана водку хлещет

с Огурцовым управдом.

Прошлый век. И полдень жаркий.

Пятьдесят какой-то год.

Чикал чикалкой Чикалкин

и начикал много фот.

Рукопись вторая. Новые плебейские песни

Трубка и пастернак

Это слово

мне открыл

во всей красоте

одинокий дачник,

который снимал

в середине девяностых

деревянную развалюху

с печкой.

— Послушай, соседушко! —

кричал он через забор.

Его удивительная речь:

восторженно-интонационная,

с паузами и ударениями,

была сказочной.

Слышалось —

сосед и душка,

и относилось

не только ко мне,

но и ко всему миру:

к деревьям, к цветам,

к летнему ветерку,

к заходящему солнцу,

к вечерним комарам…

Соседушко!

С Осей седой

еду до ушка: —

как сказал бы

Хлебников.

Старую

скрипучую калитку

он звал

«Марья Семеновна».

У сосен на участке

были имена: Иван,

Степан, Митрофан…

Цветы —

имена женские:

Виолетта, Луиза,

Маргарита…

Одинокий лопух

у забора

«Спиридон Евграфович».

Беременная кошка —

«Филисандровна».

Козу на лужайке

окрестил «Матвеевной»,

её козлёнка «Фуфырчик».

В то лето

он штудировал

«Доктора Живаго»

и приходил ко мне

жаловаться…

Он умер осенью…

Приехала его дочь:

темноволосая красавица

с сонными глазами.

Я выпросил на память

трубку и книгу

Пастернака.

— Да-да, конечно, —

произнесла она

и прикоснулась

к моему лицу

холодной рукой.

В пасмурный

ветреный день

его хоронили

на Малаховском

кладбище.

Пока звучали

прощальные слова,

и лились слёзы,

я держал в руке

«Доктора Живаго»,

и оттого

становилось легче.

В книге

я нашел листок,

сложенный в четвертушку,

с моим «Лаврентием».

Иногда,

прикасаясь к книге,

я вспоминаю голос:

— Со-се-душ-ко!

Я горько улыбаюсь

и шепчу:

— Салют, Профессоре!

* * *

Однажды я вечером вышел на волю.

Хромая собака бежала по полю.

По белому снегу, по тропочке узкой, —

По заиндевелой, по зимней, по русской.

Она приближалась ко мне понемногу,

И мы уступили друг другу дорогу:

Я в снег отошел, а она обежала

И заднюю лапу безвольно поджала.

Я вслед поглядел, и она оглянулась:

В глаза посмотрела, хвостом шевельнула.

Потом растворилась в седом полумраке…

Кого бы спросить: — А в раю есть собаки?..

Солнечные часы

Тень

одинокого дерева

медленно ползёт

с запада на восток.

На рассвете

тень падает на сарай:

«Час сарая».

В полдень

тень падает

на дорожку в саду:

«Час дорожки в саду».

На закате

тень падает

поперёк ручья:

«Час тени-мостика

через ручей» —

эта тень

самая длинная

и уходит в луга.

Минуты и секунды

тоже весьма

интересны:

секунда

жёлтой бабочки,

летящей белки,

орущей женщины,

девушки в синем платье,

лежащей собаки,

старухи на велосипеде,

пьяненького мужика

и тому подобное…

P.S. Все подробности

спросите у подсолнуха.

Забытые слёзы

Летняя гроза прошла

с чёрным знаменем

рваных туч,

с грохотом пушек,

и сверкая огнями.

Холодным упругим ветром

рвануло листву,

исхлестало землю

водяной плетью

и умчалось на север,

гремя пустыми бочками.

Растворились тучи,

словно ставни,

и вышло

ослепительное солнце.

На ветках,

на высоких цветах

народились

тяжёлые капли —

засветились семицветьем,

медленно падали

и разбивались…

Эх, капельки-капелюшечки,

похожие

на радостные слёзы!

Книгу я купил

давным-давно,

а сегодня вспомнил о ней,

и захотелось перечитать.

Целый день я чем-то занимался

и оттягивал желанную встречу.

Было приятно думать о том,

что впереди ждёт меня

хорошее и давно забытое…

Поздним вечером

я открыл томик Сургучёва

на рассказе «Путь звёздный»:

про болезного мальчика Мишеньку,

про няньку Васильевну, про…

Прочитал рассказ,

и забытые слёзы

пришли и потекли

по старым щекам,

застряли в бороде,

а на душе стало тихо,

как в церкви, когда

уже закончилась служба,

и прихожане разошлись

по своим делам.

И только служка-старушка

собирает оплывшие свечки

и шепчет молитву

тяжёлыми губами.

Сказки Лаврентия. Бедный поэт

1.

— Каждый поэт

должен дописаться до сказки,

иначе он не поэт! —

сказал мне Лаврентий.

— Сказка — это рождённое чудо:

ты как бы с Музой

в близких отношениях.

Сказки пишутся

зимними вечерами,

когда за окном

воет вьюга,

а в камине

горит огонь.

Но я люблю писать

сказки в августе,

когда ветки яблонь

гнутся под тяжестью,

и ночами стоит

одурманивающий запах.

— Что Вы тянете резину, —

пора бы уже и

приступить к главному! —

возмутился я.

— Ну, тогда слушай, недоумок!

Слушай и запоминай…

«В городе Э,

на Старой Площади,

каждый день

возле памятника

Франсуа Вийону

сидит Бедный Поэт

и продаёт свои стихи:

маленькие книжечки,

величиной с ладонь ребенка;

тоненькие, как блинчики

тётушки Бетисты.

Старый, когда-то синий, зонт

от солнца и дождя

превратился в голубой, или,

вернее сказать, — в белёсый.

На плече у Бедного Поэта

возлежит вечно беременная

трёхцветная кошка,

Крошка Доррит,

и поёт бесконечную

печальную песню

на магическом языке.

У ног Поэта

стоит оловянная

солдатская миска

времён Первой Мировой,

и иногда

одинокие прохожие

бросают в неё

одинокие монеты.

Глухой звон монет

распугивает сизых голубей:

они взлетают, шумят крыльями,

и тогда Поэт отрывается

от своих мечтаний,

а Крошка Доррит

открывает левый

зелёный глаз…

Иногда на Старую Площадь

заезжает

туристический автобус,

и из него вытекают

любознательные

и жадноватые японцы,

наводят фотоаппараты

на скульптурную композицию

и прочее…

В это время

появляется

Злая Старуха…

Злая Старуха —

единственная поклонница

Бедного Поэта —

представительница

Первой русской эмиграции:

графиня Мумук-Хибинская,

о которой ходили сплетни,

что она была

ученицей Гумилёва

и любовницей Блока,

или наоборот.

Что именно

«Она пришла с мороза…»

Хотя, в эмигрантском гадюшнике

её зовут

просто Злая Старуха.

В молодости она

была похожа на Кустинскую,

и из-за неё даже стрелялся

корнет Арнольд Сивцев-Вражек,

но, к старости,

когда красота исчезла,

и она стала похожа

на Раневскую,

она возненавидела весь мир

и даже начала делать гадости.

…И в это время

появилась Злая Старуха

и начала кричать

скрипучим голосом

уличной торговки

на углу Невского

в 1911 году:

— Идиоты!

Спешите купить

гениальные стихи! —

и бегала

за изворотливыми японцами,

как за подростками

из школы им. Лассаля…

Одинокий шекель

звякнет о дно

оловянной миски,

вспорхнут жирные голуби,

автобус втянет поток

черноголовых туристов,

мягко закроются двери,

объедет вокруг памятника

и свернёт

на Сиреневую улицу.

Но вот, однажды…

2.

Но вот, однажды…

В августе было

еще тепло, а иногда

выдавались и жаркие дни.

На Медовый Спас

Бедный Поэт

сидел у памятника

и потихоньку

сочинял сонет

«Над Ратушей проплыли облака».

На площади было тихо:

ворковали голуби,

воды фонтана пели

торжественную песню,

и только два оболтуса —

конопатые отпрыски

кондитера Любке —

горланили во всю мощь

папину песню:

«Тройе либе бис пум грабе…»

и швыряли в Поэта

огрызками яблок…

Подъехал автобус,

и из него вышла

девушка с цветами.

Из автобуса вышли

и другие люди, но

Поэт увидел только её:

в лёгком голубом платье,

с букетиком сине-рыжих цветов,

вся солнечно-загорелая,

она сама была

словно прекрасный цветок.

Стоит только

один раз

взглянуть на неё —

и ты в её власти.

Во власти красоты!

А уж если

она улыбнется Вам,

то Вы, как единороги,

становитесь на колени

и целуете её босоножки.

Стоит увидеть

её один раз —

и хранишь образ

всю жизнь,

словно последнюю спичку

в непролазной тайге.

Возле неё,

как шмель,

вертелся и жужжал

длинноносый субъект

с острыми глазками…

— Добже!

— Добже, пани Эльжбетта.

Она отмахнулась от него,

как от насекомого,

и пошла к памятнику.

Она посмотрела на Франсуа,

подмигнула ему

и рассмеялась

звонким смехом —

степным колокольчиком.

Она погладила кошку,

и Крошка Доррит

изящно

выгнула спинку.

— Сколько стоит? —

она взяла книжку.

— Один поцелуй, —

сказал Бедный Поэт

и нахмурился.

Смотреть так близко

в её синие глаза

было невозможно —

пропадёшь навсегда…

Она нагнулась

и поцеловала Поэта,

и этот

влажный поцелуй

долго-долго

оставался

на его губах.

Она уходила,

но потом вернулась,

поцеловала цветы

и протянула их Поэту.

Всё! Финита!

Ох, уж эти полячки!

Вспомните гоголевского Андрия,

вспомните пушкинскую

Марину Мнишек,

и вы поймете,

что нет прекраснее

на этом белом свете

польской колдовской красоты!

Автобус уехал…

И, видя печальное

лицо Поэта,

Крошка Доррит

обняла его

обеими лапами за шею

и прижалась мордочкой

к его кадыку.

3.

Прошло полгода…

И вот,

как-то по весне

у памятника Франсуа

восседали наши знакомые:

Бедный Поэт,

Крошка Доррит

и Злая Старуха.

Злая Старуха

являлась центром

этой композиции

и продавала

новую книгу Поэта:

«Влажный поцелуй»,

фиалки

и четырёх котят,

спавших в корзиночке.

Оловянная миска

была пуста,

не считая

одного шекеля,

который был приклеен

ко дну миски

«на счастье».

Одинокие прохожие

спешили по своим делам,

изредка косясь

на Франсуа Вийона.