Сезон нежных чувств

1. Неудачные внуки — композитор и актриса

Второкурсниками стали, увы, не все. Отчислена Соня Меламет, в миру Сонечка Мармеладова, для близких друзей просто Мармеладка, маленькая, весёлая девчонка с всегда обветренными губами. Не зря, стало быть, старший преподаватель Меньшикова выговаривала ей сладким голоском пропущенные семинарские занятия: «Ох, пропоете вы, Соня, зиму красную!» Соня пропела все что можно: и осень, и зиму, и весну, музицируя на морозе и под дождём, спасая мёрзнущих мальчиков.

Впрочем, скромняге Коле Архипову вся его правильность тоже не помогла — вылетел, как и никогда не унывающий культмассовик Валерка Гапонов, с которым Юрик жил в одной комнате общежития ещё при поступлении в университет, молился на самодельную акварель бога Вараввы, выдуманного Валеркой перед экзаменами. Коля махнул на высшее образование рукой, уехал навсегда домой, в Якутию, а с Гапоновым Юрик столкнулся только что нос к носу на крыльце общежития: приятель обитает здесь у друзей и мечтает восстановиться на первый курс после зимней сессии. Он, как обычно, сыплет шутками, рассказывает анекдоты, впрочем, появилась и новая чёрточка в поведении: начал как бы незаметно озираться по сторонам, оно и ясно — осенний армейский призыв не за горами.

Главной и неожиданной для всех потерей прошлой сессии была Марина Запольская. Что говорить, такой красотки-модницы и одновременно умницы дотоле не знал борисовский мехмат. Сам декан пытался вступиться за нее, оспорить мнение Бабушки, что, конечно же, дорогого стоило, однако доцент Сахалинская осталась непреклоннее железной Эйфелевой башни. Даже теперь нехорошо делается, стоит вспомнить как их добрейшая Евстолия Николаевна, читавшая лекции с французским дореволюционным прононсом, буквально ни с чего пришла в неистовое бешенство, наголову разгромив прекрасно отвечавшую Марину, выгнала вон с экзамена, а заодно из университета и математики навсегда. И отнюдь не за списывание.

За минуту до грозы Бабушка лучилась утренним счастьем, была энергична и весела несколько сверх обычно принятой для её возраста меры. Юрик зашел в экзаменационную аудиторию с первой партией, взял билет, лежавший сверху, уселся за стол против экзаменатора. Чего бояться, когда знаешь всё? Написал теорию, решил задачу, хотел идти первым, но его опередила отличница зимней сессии Запольская, которая принялась отвечать настолько великолепно, что Бабушке ничего не осталось, как только радостно кивать головой. Вот будто бы юная внучка рассказывает престарелой баронессе, (и наряд, и благородное серебро высокой причёски соответствуют) как танцевала на губернаторском балу! Восхищение и любопытство разгораются в давно увядших глазах: «А ты? А он? А ты?»

Юрик тоже восхитился. Запольская не заглядывала в листочки, исписанные плотно, без пробелов, лишь изредка постукивая по нужным формулам авторучкой. А уж красива, чертовка, — глаз не отвести. Быть может, материал он знает и не хуже, но где взять артистизм, лёгкость, чтобы изложить его таким вот звучным голосом без малейшей запинки, словно поэму Лермонтова «Мцыри» на конкурсе чтецов? Нет, этак он не сможет никогда.

Старушка слушала Марину, слегка вытянув шею из кружевного белоснежного воротника и подставив ухо поближе к речевому потоку отвечавшей, белесоватые старческие глаза понятливо и удовлетворенно моргали.

— …множество S, состоящее из этих точек икс-энных бесконечно и, очевидно, не имеет предельных точек в R и тем более в Е…

Что там ни говори, золотая школьная медаль дорогого стоит! Напрасно Меньшикова фыркала, когда на её семинарах Запольская появлялась у доски. А кстати, почему, собственно, у доски, решая «звёздные» задачки, она частенько путалась? Юрик повернул голову к задней парте. Сейчас Вера Михайловна тоже смотрела на отвечавшую недоуменно, будто не верила собственным тёмно-карим, широко распахнутым глазам.

— Почему очевидно? — вдруг спросила Бабушка с самым доброжелательным видом, как бы приглашая поиграть в некую веселую игру.

Оборванная на полуслове, Марина чуть нахмурилась:

— Так сказано в вашем конспекте, а также в теореме 2.41 в учебнике Рудина на странице 80. Очевидно — значит, не требует доказательства.

Старушка вкрадчиво поинтересовалась:

— И что вы всю эту страницу восьмидесятую наизусть помните?

— Естественно. Я помню, на какой странице Грауэрта, Фихтенгольца или Рудина изложена любая теорема, которая есть в конспекте лекций, а уж о самой теореме или следствии и говорить нечего. У меня феноменальная память.

Выражение её лица обрело горячечный оттенок возбужденного восторга, однако на доцента новость произвела обратное впечатление. Бабушка скисла, выпятила нижнюю губу, отодвинулась. Потом вдруг рассердилась так, что не только студенты замерли на своих местах, но и старший преподаватель Меньшикова, женщина лет около сорока, видно, по старой студенческой памяти вжалась в стол, делаясь совершенно незаметной. Старушка пристукнула сухим кулачком, и аккуратно разложенные веером экзаменационные билеты упорхнули на пол.

— Теоремы нужно уметь доказывать самому, а не тараторить их наизусть! — воскликнула она. — Неужто вы таким глупым образом запомнили весь материал?

Знавшая себе цену девица вспыхнула не менее горячо:

— Я всегда хорошо готовлюсь к экзамену!

— И по всем математическим дисциплинам?

— Ну, а как же иначе? — лицо чудно раскраснелось, глаза заблистали бриллиантами в сотню каратов каждый.

Она не могла понять, в чем её, собственно, винят. С негодованием пронзила Бабушку гневным взглядом, каким та Запольскую.

— Почему очевидно? Объясните, — уперлась доцент в стол обеими руками.

— Так написано, — гордо повторила золотая медалистка.

Выражение лица Сахалинской приобрело опасные черты, предвещая красотке даже не крупную неприятность, а просто-таки трагедию, катастрофу. Ах, кабы Марина поняла это и отказалась отвечать вовсе! Но нет, куда там, по привычке продолжила борьбу, не желая уступать никому и ни в чем.

— Как она решает задачи? — тихо спросила Евстолия Николаевна у Меньшиковой, не отрывая от Запольской прищуренного взора.

— Звезд с неба не хватает, — дипломатично ответила та.

— Но теорию я знаю! Всю!

— Здесь экзамен по математическому АНАЛИЗУ, — фальцетом вскричала старушка, — а не вечер художественной декламации. Ставлю «неудовлетворительно». Прощайте, голубка сизокрылая. Пересдавать можете даже не пытаться, настоятельно советую не терять драгоценного времени. Согласно внешним данным, а также памяти своей… феноменальной поступайте… да хоть на артистку учиться, со временем буду рукоплескать, коли доживу. Математиком вам не бывать.

Ошеломлённая Запольская переминалась у стола с зачётной книжкой в руках, совершенно убитая горем, не веря в происходящее. Причёска растрепалась, глаза, наполненные слезами, всё ещё полыхали искренним гневом и непониманием: «За что? За что вы меня убили?» Присутствующие обескураженно молчали вместе с погорелицей.

— Следующий, — доцент грозно посмотрела на Бармина. — Проходите отвечать, молодой человек. Посмотрим, что вы мне скажете.

Запольская, рыдая, выбежала вон из аудитории. Испытывая соблазн выскочить следом, Юрик встал, сделал два неверных шага, мешком свалился на стул рядом с бабушкой-доцентом, сладко пахнущей горячей пудрой.

— Вопрос первый. Т-т-теорема Ролля, — слегка заикаясь, начал он и принялся как-то совершенно гадко путаться в предлогах и окончаниях.

— Пусть фунцыя эф нэпрэрывная на замкнутэм промежутках…

Бабушка бросила в его сторону раздраженный взгляд, посмотрела на Меньшикову, насмешливо констатировала:

— Хотя бы этот студент отвечает не точно по тексту, продолжайте, продолжайте, я вас внимательно слушаю.

Юрик осознал, что не выгонят немедленно, без права пересдачи, и перестал заикаться.

— Задачу решили? Минуточку, сама посмотрю. Так, так, где тут ваша зачётка, товарищ…?

— Бармин.

— Очень хорошо, — Бабушка вывела в зачётке «отлично». — Следующий, пожалуйста.

В коридоре зачётку рассматривали на просвет, все же первая пятерка в группе. Марина Запольская явилась в слезах и убежала, никому ничего не объяснив, — ждущих у дверей обуял первобытный страх перед неизвестностью. Теперь народ успокоился, однако жаждал знать, как и на чём провалилась умница. Бармин толком объяснить не смог, сказал, что не слышал, как она отвечала, сам в это время готовился.

И вот в сентябре по факультету разнесся удивительнейший слух, что Запольская летом действительно махнула в Москву и там поступила туда, куда её в сердцах благословила Бабушка, — прямиком во ВГИК. В скором и прекрасном для неё будущем Марина станет любимицей миллионов кинозрителей, народной артисткой, и это, кстати, не первый и не единственный вклад доцента Сахалинской в сокровищницу отечественной культуры. Лет за двадцать до приснопамятного экзамена, смылся в Москву не прощаясь, по-английски, бабушкин аспирант. Говорят, большой дока был в комплексном анализе многих переменных. В столице сей действительно многогранный талант с блеском окончил консерваторию, после чего навсегда уехал во Францию, в Париж, и вот там уже стал всемирно известным композитором Эдисоном Денисовым.

Что ни говори, умеет Бабушка пестовать истинные таланты!

2. Влетел — прыгай

Списки поселённых в общежитие висели в холле рядом с дверью коменданта. Поставив чемодан на пол, Юрик долго в них вчитывался, однако, несмотря на все старания, своей фамилии обнаружить не смог. Это обстоятельство так его удивило, что он даже не заметил старосту группы Белочкину, которая проходила мимо.

— О, здорово, — сказала Белочкина. — Сегодня приехал?

— Здорово. Только что с вокзала.

— Слышал, Соню Меламет отчислили?

— Слышал. Жалко Мармеладку. Не сложилось у нее с матанализом.

— Ну, да, во втором семестре вообще на занятия перестала ходить.

— Полянская из библиотеки не вылезала. Что толку? Горе от ума называется. А может, просто не судьба. Колю Артемьева отчислили, а какой дисциплинированный парень был… Нет, если уж не везёт, то не везёт. Вот нынче и я вылетел.

— Да ты что? Почему? Ты же всю сессию на пятёрки…

— Пока только из общежития — в списке поселённых отсутствую…

От коменданта выпорхнул замдекана Хвостов с кипой бумаг в руках:

— Что, Бармин, нет тебя здесь? Вот надо же умудриться быть круглым пятёрочником и общагу не получить! — отчего-то развеселился он, безбрежно улыбаясь тонкими губами, хотел что-то ещё добавить ехидное, но Юрик кинул на него сверху вниз хмурый взгляд и, как бы не найдя ничего интересного в искрящемся радостью лице замдекана, отвернулся.

Белочкина принялась изучать списки.

— Точно, нет. Конечно, на втором курсе не всем дают общежитие, но я думала, уж кому-кому, а тебе койко-место гарантировано. Погоди, а в моих стипендиальных списках ты есть. Вот, смотри, повышенная, пятьдесят рублей.

— Прибавка в десять рублей с учетом платы за частный угол нечто вроде бесконечно малой величины: никто не пустит на квартиру за десять рублей в месяц, таких цен просто нет в природе.

— А раньше что думал? — рассердилась староста. — Я тебе сто раз говорила: место в общежитии деканат дает за общественную работу, а за учебу добавляют стипендию. Ты, кстати, подумай, какую нагрузку возьмёшь в этом году.

— На третьем курсе тоже не всем места в общаге будут давать?

— Только у первого и пятого курса стопроцентное поселение.

— Хорошо, подумаю. Ладно, надо идти искать квартиру. В принципе, ничего страшного: двадцать рублей пойдёт на жилье, тридцать останется на пропитание. Можно протянуть зиму, если не шиковать и не завтракать.

— Есть куда вещи поставить?

— У тетки брошу.

Белочкина глянула на Бармина с удивлением и укором:

— Ой, была бы у меня тетка здесь, ноги бы моей в общаге не было!

Он подхватил чемодан и отправился к тёте Лизе в её однокомнатную коммунальную квартиру с общим коридором и кухней на три семьи. Обычно весёлая и громкоголосая Лизонька сразу загрустила, подложила ладонь под подбородок, вздохнула длинно-прерывисто: «Охо-хо-хо-хо-хонюшки», покачала продолговатой головушкой в завитых на бигуди редких кудряшках, пригорюнилась тому, что племянник остался без места под солнцем. Неунывающий теткин сожитель, бывший милиционер дядя Василий, пригласил к столу, чем бог послал, но Юрик вежливо отказался, сказав, что бегать по городу надо засветло. И действительно, ему прямо не терпелось побыстрее обустроиться, найти свой угол в городе, раз и навсегда покончив с неприятным квартирным вопросом, ибо ощущение бездомной неприютности вызывало противную неуверенность в завтрашнем дне, от которой жалобно сосало под ложечкой.

Поиски решил начать в непосредственной близи от университетской рощи: сразу за общежитием, стоит пересечь трамвайную линию, начинались кварталы деревянных двухэтажных черных от времени домов, срубленных в начале века.

«Хорошо бы найти недорого», — думал он, стучась в первые попавшиеся двери. Отворила старуха доброго свойского вида.

— Чего тебе, молодой человек?

— На квартиру не пустите, бабушка?

— Да нам самим места нет, как вши на гашнике толчёмся. А кто тебя послал?

— Никто, я сам хожу ищу.

— Студент, что ли?

— Студент второго курса университета, — как можно солиднее представился Бармин.

— Вот что я тебе скажу, милок, в нашем доме никто койки не сдает, а показать, где сдают на нашем квартале, — покажу. Почто не показать хорошему человеку?

Она вышла на крыльцо, затянула крепче платок на подбородке.

— Ты это, вон к тому дому сходи, наискосок через один, там спроси да в окошко то, крайнее постучи первого этажа с того угла. А если там не сдают, тогда все, на нашем квартале нигде больше нет, даже и не ходи, сам не мучайся и людей не мучай.

— Спасибо.

Бармин робко стукнул по деревянной, давно не крашенной большой раме, стёкла к которой были примазаны не оконной замазкой, а самым обыкновенным пластилином, под лучами летнего солнца пластилин давно оплавился и протёк по стеклу грязью. Подождал и стукнул ещё. Потом ещё. На третий раз распахнулась форточка:

— Чего вам?

— На квартиру не пустите?

— А кто направил?

— Вон с того дома бабушка.

— Вот ироды окаянные, а то они не знают, что давно уже всё сдали. Ты чего в сентябре ходишь, какого прошлогоднего снега ищешь? Ходить надо было в июле месяце, уж самые-самые рохли, и те с августа начинают беспокоиться. Кто же в сентябре квартиру ищет, а? В нашей местности ничего не найдешь. Ты езжай таперича на Каштак или на Иркутский тракт какой. В центре давно все места расхватали студенты. Объявления смотри, на столбах расклеенные, но сейчас вряд ли найдёшь чего. Может, только на самой окраине, на Черемошниках, какой пьяница сдаст угол. А как жить будешь? Не до учебы станет, это точно тебе говорю. Да и в пургу зимой трамваи не пойдут, и всё — до института не доедешь оттуда. Вот так-то студент.

Форточка захлопнулась.

— Спасибо, — поблагодарил за науку Бармин.

Неужто в таком количестве домов никто не пускает на квартиру? Ему не верилось. На всякий случай он бродил по ближайшим к университету районам, опрашивая старух, выходящих ближе к вечеру из домов поговорить друг с другом, но всё безрезультатно. На трамвайной остановке прочёл приклеенное объявление о сдаче комнаты, рванул по указанному адресу, подпрыгивая и распевая вслух песенку о вольном ветре. Однако там сдавали комнату в благоустроенной квартире за шестьдесят рублей в месяц, и притом не более чем двоим студентам. Платить тридцать рублей за место он был не в состоянии, на остальное не прожить даже при самой жесточайшей экономии, а потому после ещё полутора часов бесплодных поисков вернулся к Лизоньке, в её комнату, вкусно пахнущую пирогами с капустой, а Вася в нагрузку к пирожкам предложил попробовать пивка.

— Не переживай, — сказала тетка, накладывая ему на тарелку тех, которые попрохладнее. — Я схожу, может, завтра, если будет время, к вашей комендантше, переговорю с ней. Сегодня ляжешь на полу, матрац тебе постелю, одеяло с подушкой запасные имеются, и все как полагается.

Допив пиво из стакана, Василий поднялся, направился к дверям.

— Ты куда это наладился?

— Только до угла и обратно, как-никак племянник в гости пришёл.

— Сидеть! Нечего по магазинам летать, попили пиво и достаточно. Мои племянники не алкаши, понял?

— Да ладно тебе, будет ругаться.

— Кто ругается? Я не ругаюсь, пока просто разговариваю.

С утра пораньше Юрик снова отправился бродить по городу, читать объявления на щитах и столбах, искать, чего не терял. Занятия предстояли во вторую смену. К полудню на Московском тракте он увидел накорябанную простым карандашом бумажку на покосившемся столбе: «Сдам комнату студенту в Буяновском переулке…» Скоро его уже вели смотреть деревянный приземистый домик очень сложной конфигурации, напоминавший внутри лабиринт.

— Есть у нас одна темнушечка, без окон, правда, но зато совершенно отдельная, вот тут, сразу направо от входа, — говорила толстуха лет шестидесяти пяти в платке, завязанном по-пиратски и с редкими желтыми, будто от курения зубами, — два на два с половиной метра, здесь свет вот включим. Видишь? Только кровать одна и стоит. Зато какая кровать! Настоящая, двуспальная, с панцирной сеткой, никелированная. На такой кровати спать — сто лет жить.

Хозяйка отвела в сторону занавеску в грязно-жёлтую полоску и указала на кровать, занимавшую всю каморку. Душный, застоявшийся запах лампадного масла, смешанный с запахом старости, болезни, пахнул на него из темнушки. Разглядев в жёлтом слабом свечении лампочки кучу старых тряпок, сваленных на постели, Юрик инстинктивно отвернулся, как от голого трупа. Кто-то доживал в этом углу остаток лет и, видимо, совсем недавно дожил-таки до самого последнего своего дня.

— Вход совершенно отдельный, печку топить зимой два раза в день — утром и вечером, камелёк маловат, остывает скоро. У тебя вот здесь, в стене, только топка, и одна печная боковина, а вся остальная печь там, у нас, в другой комнате. Уголь в стайке, бесплатно, наберёшь в ведёрко, смочишь немного водицей, пока лучинок нащиплешь с полена и разожжёшь, пусть они разгорятся как следует, тогда только совком накидаешь полведёрка. Сразу всё не вздумай сыпать — затухнет, и не забудь вьюшку открыть на полную. А как разгорится по-настоящему, без дыма, тогда можно добавить остальное… Да, вот так-то. Кажется — простая наука, а поди-ка попробуй, да? Ничего, обвыкнешься, у меня уже сколько жили… Чуть не забыла, заслонка пускай будет открыта до самого конца, пока весь уголь не прогорит, не закрывай, иначе угоришь, здесь пространство-то небольшое, быстро сморит. Ты дома с печкой жил?

— С печкой.

— А чего молчишь, словно воды в рот набрал? Я же тогда всё зря объясняю. Короче говоря, целиком эта отдельная комната идёт за тридцать пять рублей в месяц. Да, так вот ещё забыла сказать. Когда, значит, прогорит весь уголёк, то золу выгребешь в ведро, предварительно накрыв мокрой тряпкой, чтобы не задохнуться, и быстренько на мороз его тащи, на кучу, в снег, на улице, у столба, ну я покажу… Только после этого закрывать вьюшку, не ранее. А если не закроешь, опять же, к утру всё тепло выветрится, так и замерзнуть недолго будет. Из поддувала тоже пепел выгреби, не забудь.

— У нас дома печь дровами топилась. Я с углём дела не имел.

— Дровами, говоришь? Нет, брат, на одних дровах мы сами прогорим, как шведы под Полтавой….

— Ну тогда извините, это мне не подходит.

— Да постой, не торопись. Куда спешишь? Послушай лучше меня, я тебе добра советую. Если найдёшь себе кого, то с двоих только пятьдесят рублей возьму. Разве не выгодно? Сплошная выгода и тебе, и ему.

— Нет, не подходит такой вариант. Я же говорю вам, что дровами топился, а с углём это сплошная морока выходит: ночью уже не выспишься, следить надо, когда всё догорит да когда выгребать. И угореть можно запросто, в два счёта.

— То-то и оно. С углём ухо востро надо держать, с дровами что, а тут — обстоятельства.

— К тому же мне стол для учёбы нужен и свет хороший. Как здесь уроки учить?

Тяжело вздохнув массивной грудью, хозяйка понурилась и замолчала. Студент размеренным шагом направился на выход.

— Пожалуй, сюда надо жить семейных отправлять, на такую кровать, а то на одном электричестве прогоришь, эвона сколько сожгут. А бабке нашей, царствие ей небесное, одного лампадного божия света хватало, — она громко засморкалась.

— До свидания.

— Жалко. Семейные в потёмках ребёнка в два счёта сделают, — продолжала хозяйка, жалуясь Юрику, стоя на пороге домика и опустив бессильно руки по швам, — опять начнутся пелёнки да распашонки, стирка весь день напролёт, парить в тазах, сушить на веревках будут. Значит, сырость пойдет, сгниет избушка за год. Эх, да что же за жизнь за такая? Куда ни кинь — всюду клин.

Бармин брёл по улице, не разбирая дороги. Глубоко внутрь закрался страх, что никогда не найдёт он себе угла в городе Борисове. Что делать? Куда идти? Где сдадут койку за двадцать рублей в месяц? Вот незадача, а! Надо в университет собираться, скоро занятия начинаются. А вечером опять к Лизоньке, людям надоедать? Отчего всё так неудачно складывается?

Возле старинных ворот с огромными столбами, поверху которых шла расписная резьба, курил невысокий паренёк в праздничной белой рубашке с закатанными по локоть рукавами да чёрных брюках. Одна тяжеленная створка ворот, так же как и столбы, усеянная росписью по дереву, косо висела на одной петле, другая и вовсе лежала в стороне от ворот, приставленная к забору в забытьи лет двадцать, если не больше, успев обрасти со всех сторон прутьями тополей-сеянцев. Двухэтажный бревенчатый дом с узорными наличниками на окнах хранил стройность осанки, даже известное изящество, особенно в той плавной линии, по которой навес над парадным крыльцом переходил в балкончик второго этажа. Просто дух захватывает от восхищения при виде такого изящного балкончика, сделанного как резная игрушка-башенка.

Возле дома на раскладных стульчиках располагались дети с небольшими планшетами, рисуя сей чудесный балкончик. Очевидно, художественная школа проводит сегодня здесь свои занятия. Семь девочек и один мальчик. Рисунок с натуры. Графика простым карандашом. У некоторых получается очень хорошо. «Попробую спросить, — решил Бармин. — По морде же не набьют?» И подошел к парню, курившему с рассеянным видом у воротного столба.

— Здравствуйте. Вы не в курсе, тут на квартиру никто не пускает… случаем?

Паренек от неожиданного вопроса вздрогнул и качнулся, будто его крепко ударили по голове, после чего ошарашенно воззрил на Бармина. Вдруг глаза его оживились:

— Пускают. Мы пускаем, — вынул изо рта сантиметровый окурок, с сожалением глянул на него, отбросил в кусты молодой тополиной поросли, среди которой догнивали заживо створка ворот. — Идём.

Радостно воспрянув к жизни, Юрик заторопился вслед за нарядным пареньком по ступеням уличного крыльца, они вошли в огромную дверь, расписанную деревянными узорами, такими же точно, как и весь дом, и стали подниматься по широкой лестнице с толстенными перилами, которые сильно раскачивались от малейшего к ним прикосновения руки, будто и он, бездомный студент второго курса Бармин, и прыгающий впереди будущий хозяин в дрезину пьяные. На площадке меж этажами сидели друг напротив друга два кота с дико блестящими в полутьме глазами. Меж них на полу валялся обрывок газеты, оброненный с чьего-то мусорного ведра с пахучими селёдочными остатками.

— Брысь отседова! — гаркнул паренёк так лихо, что Юрик вздрогнул.

Однако коты и не думали пугаться, тем более отступать и драпать, ничего подобного, они разом подскочили, выгнули тощие хребты, задрали хвосты, изготовившись к бою за селёдочную голову и хорошо обсосанный скелет. Паренёк отчего-то обрадовался, врезал себя по колену, будто собираясь тут же, на хлипкой площадке с прогибающимися половицами, пуститься плясать вприсядку.

— Смотри, какие кошары боевые у нас здесь! — восхитился он. — Аж вздыбились! Вот бы сейчас граблями их причесать! — И радостно засмеялся шутке.

Благополучно заскочив на второй этаж, они оказались в длинном, узком коридоре, плотно заставленном вещами, затем в комнате, где за большим столом гуляла компания, столь же многочисленная, как и их студенческая группа. Проигрыватель сладострастно выводил «Отель Калифорния». Сидевшие за столом молча наблюдали, как крепкоплечий битюг, в белой тенниске, со спутанной копной волос на голове, держал пустую, уже перевернутую бутылку над рюмкой, цедя из неё последние капли водки.

— Двадцать одна… двадцать две…

— Нет, сорока не будет…

— Будет, — уверенно произнес битюг и, поднатужившись, ещё сильнее сжал бутылку лапой, так что горы мускулов задвигались на спине под тенниской.

— Я тут жильца надыбал, — сказал шедший впереди Юрика паренек, однако никто не обратил на его слова ни малейшего внимания. Только битюг, махнув чёлкой и тоже не отрывая взгляда от горлышка, недовольно спросил:

— Какого, к черту, живца опять?

— За тридцать пять рублей сдадим крайнюю коптёрку.

В один момент комната расцвела множеством улыбок, все воззрили на Бармина, как на грядущего спасителя человечества, с радостно-недоверчивым выражением: неужели долгожданный мессия снизошел-таки на землю?

— Ну так веди его скорее, показывай жилплощадь, за чем дело стало?

— Пошли посмотрим, — сказал парень Бармину. — Ты из каких будешь?

— Студент, в университете учусь.

— А…

Они снова углубились в какие-то печные закоулки, по узкому коридорчику протиснулись в комнату с одним приоткрытым оконцем, выходящим на улицу, по которой он только что шёл в совершенно безнадёжном состоянии. Теперь робкая надежда теплилась в груди. С удивлением Юрик осознал, что находится сейчас внутри того самого прелестного балкончика, которым восхищался, задрав голову, проходя по тротуару, и который снизу рисуют дети. Несомненно, тот самый, только изнутри. Следом за ними в комнату просунулись с радостным видом, подмигивая и икая, сразу две любопытствующие пьяные физиономии:

— Ну как, нравится? Задаток вперед — десять рублей.

— Пятнадцать.

— Да, пятнадцать рубчиков с тебя причитается, земеля.

Кроме одной койки, старого комода и двух разломанных стульев, на которых свалена валом, как на базаре, самая разнообразная одежда, от почти не ношенных плащей до красивых блестящих мехом женских шуб, никакой другой мебели не было. Груда вещей, в том числе шапочек и сумочек, возлежала на кровати, застеленной лоскутным засаленным одеялом. Юрик понял, что попал совсем уж не туда, и сдал взад пятки.

— Э, да нет, тут стола для занятий нет. И не войдет он здесь, а мне заниматься надо.

— Заниматься будешь там, — махнул рукой парень в неопределенном направлении, — там у нас стол. Ты деньги гони, стол не заржавеет.

— И тридцать пять рублей для меня слишком дорого. Откуда у студента такие деньги, если я на стипендию живу?

— Ладно, давай сюда хоть тридцать, черт с тобой, нищета казанская.

— Согласен? — спросил появившийся в комнате главный битюг с пустой водочной бутылкой. — Тогда деньги гони и перетаскивайся хоть сегодня. Жить будешь, как у Христа за пазухой. Деньги есть?

Последний вопрос звучал примерно в той же тональности, что и в подростковые времена у школьных ворот, где шпана снимала дань со своих товарищей по пионерской организации. После ответа: «Нет», следовало предложение: «А ну, попрыгай!» И тех, у кого действительно не брякали в карманах монетки, выданные родителями на школьный обед, били тут же, сразу, что называется, не отходя от кассы.

Битюг с двумя подручными уже, не шибко церемонясь, надвигался от двери. Первоначальный паренек в белой нейлоновой рубашке стоял рядом — страховал.

«А ну, попрыгай, попрыгай, попрыгай… Вот влетел, так влетел!» — пронеслась в голове Юрика спасительная мысль, и он с места, без разбега, сгруппировавшись нужным образом, как учили на уроках физкультуры, лихо прыгнул на подоконник, опершись одной правой рукой и разогнув строго прямо вперед ноги, оттолкнувшись от подоконника, горизонтальным солдатиком вылетел в раскрытое узкое оконце сообразительной птичкой, нашедшей дверцу в клетке.

Когда в восьмом классе мальчики на уроке физкультуры учились прыгать через «коня», физрук Жора, мужик честный и прямой, говорил им откровенно: «Пацаны, вы, когда летите, руки от снаряда не отымайте до последнего, пока не убедитесь, что перелетели до конца. А то останетесь мне здесь без потомства. Кто вам детей делать будет? Я, что ли?» Юрик через коня сигать не любил, а вот через меньший снаряд, именуемый «тумбочкой», летал много, разнообразно и с удовольствием, как сейчас через подоконник.

Из комнаты он улетучился покойником — ногами вперед, используя правую руку в качестве толчковой. Стоящий рядом товарищ-паренёк, будто провожавший в последний путь, пытался обнять на прощание, но не слишком успешно. Пожалел свою рубашку нейлоновую порвать, что ли? Юных художников под траекторией полета не оказалось, зато прямо по курсу вырос здоровенный тополь, пришлось на лету рулить пятками, дабы избежать непосредственного контакта, но все равно со всех сторон и по морде, и заднице его хлёстко отстегали за дурость ветки, растущие непосредственно из серого, покрытого морщинистой корою ствола. «Кажись, повезло», — успел подумать, приземляясь по-кошачьи на четыре лапы сразу, с радостью ощутив под ладонями не асфальт, а мягкую землю, сдобренную помоями.

— Грабют! — раздался вопль сверху.

— Держите вора!

Юные любители изобразительного искусства тотчас подхватили свои стульчики и чесанули в разные стороны, как только об асфальт трахнулась, разлетевшись на тысячи осколков бутылка, с недопитыми двадцатью каплями водки. Встреча с прекрасным на сегодня была для них завершена.

Вечером тётя Лиза обнадежила его известием, что была в общежитии, разговаривала с комендантшей. Договорились, что та поселит Юрика за небольшую мзду в тридцать рублей подпольно. Тётка была довольна результатом своего похода, а дядя Вася нет.

— Жил бы да жил у нас, — сказал он, похлопывая себя по животу, — много веселее было бы!

Лизонька снова не на шутку рассердилась:

— Ну чего ты мелешь, старый дурак? Ребёнку заниматься надо, а ты со своим пивом приставать будешь. И молчи, молчи даже без звука, сиди и молчи, а то я просто не знаю, что с тобой сейчас сделаю!

Благоухающий одеколоном Василий отечески ласково подмигнул Юрику и с задорным выражением непротивления злу насилием принялся хлопать себя по пивному пузу, как по большому рокерскому барабану, выбивая негритянский ритм.

Утром Лизонька и Юрик направились в общежитие, где Бармин присел у входа на стул чужим человеком и несколько тягостных минут ожидал решения судьбы. Следует отдать должное тётеньке, дельце она обтяпала по-быстрому. Не успел он напугать себя мысленно как следует, что вот сейчас из-за угла холла появится наряд милиции и их с Лизонькой на пару и с комендантшей в придачу, всех вместе затолкают в тюремную душегубку и увезут… как они появились из-за того же самого угла со знакомой рыжей комендантшей в невзрачном рабочем халате, с привычно сонным выражением лица.

Он благодарно ей улыбнулся: с радостью отдал бы и все пятьдесят, лишь бы не мотаться больше по городу, не искать мифический пятый угол. Слава богу, в системе университетского образования существует взяточничество! Слава! Слава! Аллилуйя! Без неё студенту Бармину никак не выжить. Сколько денег потребовалось бы выложить за тот частный угол, платить целый год! Да иди найди ещё его!

— Вот оно, чадо непутёвое, — сказала тетка с теплой материнской интонацией.

Равнодушные глаза скользнули по Юрику, тотчас узнав до последней наволочки, которую он «потерял» по собственной дурости в прошлом году.

— Добро. Идём, чадо, — усмехнулась комендантша. — Вселю тебя к первокурсникам. Сейчас сбегаешь в кассу университета и плату внесёшь сразу за весь год, понял? Квитанцию мне сдашь.

— Меня потом не выселят?

— Нет, их по списку в этой комнате трое. Если какие прения начнутся — скажешь. У меня разговор с первокурсниками бывает короткий: не нравится — уходи.

Через пятнадцать минут Бармин отдыхал на собственной постели один в комнате на четверых. Его будущие соседи-первокурсники отбывали месячную трудовую повинность в колхозе. Казалось бы, лежи — блаженствуй, но снедало ощущение, будто только что проглотил совершенно несъедобную дрянь. Нет, Юрик не питает дурных чувств к комендантше. Что ни говори, она с риском для себя спасла его на год. Пусть за плату. Но сколь бы пришлось выложить сверх того денег, нервов и здоровья, обитая в борисовских гнилушках, — одному богу известно. А кто бы там стирал ему постельное белье? Здесь другое дело, пожалуйста, каждую неделю иди и меняй. Нет, ей он благодарен. Что же тогда грызёт? Ухмылка замдекана Хвостова? Кстати говоря, светиться перед деканатом и хвастать, что он проживает в общаге, несмотря на их высокое решение, не следует. Общественной работой Юрик по-прежнему не занимается!

3. Фрукты в постель

В сентябре-октябре почти не учились: картошка сменялась морковкой, морковка капустой. Впрочем, уже то хорошо, что второкурсников не посылают в колхоз на целый месяц, как бедный первый курс, — уже много легче. Просто каждый день с утра на автобусах их вывозят за город на раскисшие от непогоды поля, где они весь день работают под дождём или снегом, а вечером, грязных, усталых и очень голодных, привозят обратно в город. Иногда забывают привозить, тогда приходится топать самостоятельно по раскисшим сельским дорогам километров десять. Сегодня они тоже пришли пешком. Отопление в общежитии еще не включили. Очень холодно, мокрая одежда не сохнет. Фуфайку, штаны Юрик развесил на верёвке в комнате. По вечерам замёрзшему и одинокому человеку, обитающему в общежитии на птичьих правах, кажется, что всё кругом неисправимо плохо, а дальше будет только хуже. Совершенно гнусное существование: тихо лежи в холодной, промозглой темноте и молчи, дабы деканат про тебя не узнал. В дверь громко постучали.

— Если не боитесь свинки, заходите.

— А где подхватил? — внутрь его конспиративной квартиры проникла Эля Грамм.

На ней новый яркий восточный халат.

— Ты ещё спроси, что болит, — продолжая бесстрастно глядеть в потолок, ответствовал Юрик.

— И что?

— Горло, девушка, горло. А вы про что подумали?

— Вставай, идём.

В комнате Грамм собралась почти вся группа. Посередине опять, как и в прошлом году в это время, стояла огромная коробка из-под цветного телевизора, полная яблок, груш и винограда, на полу небольшие круглые дыни, источающие сладость, а на столе уже разрезанные на ломти ярко-красные арбузы с медовым ароматом и яблоки в тарелках. Над всем этим великолепием витал чудесный аромат фруктовых рядов базара.

— Откуда благодать?

— На поезде привезла из родного Казахстана. Угощайся. Народ, напоминаю: на столе всё уже мытое, что в коробке — мыть самим.

Юрик взял грушу, яблоко, легко впрыгнул на кровать Грамм, за спину сидящей подружки Колокольчик. Рядом с Колокольчиком присела и Эля.

— Ну ты фрукт, — отреагировала Колокольчик, — залег сразу, как в плацкартном вагоне.

Под её растянутой майкой, великоватой на пару размеров, на худенькой спине все позвонки наперечёт. Колокольчик тоже не получила общаги, кантуется нелегально у стройотрядовских подружек. Он вонзил зубами в граммовское яблоко, а глаза — в её талию. Подушка пахла загадочными девичьими снами. Так бы и уснул здесь, в сладком тепле общественного дыхания, ощущая, что бесследно тает усталость и безысходность последних дней, растворяясь без остатка в фруктово-девичьем аромате.

Съев грушу, Юрик попросил добавки, проведя пальцем по углублению, в котором успешно прятался позвоночник Грамм.

— Чего тебе?

— Кисточку винограда, пожалуйста.

— Ну ты, Бармин, на глазах наглеешь.

— Знаю. А что делать?

Грамм развернулась с намерением произнести разгромную фразу, но отчего-то передумала, встала и, так как на столе винограда уже не осталось, взяла несколько кистей на тарелку из коробки, пошла на кухню мыть. Как человечно её снисхождение, просто плакать хочется от счастья! А вернувшись, выбрала самую большую гроздь, села на прежнее место, однако не отдала сразу, стала кормить из рук, отрывая по ягодке пальцами с длинными лакированным ногтями, похожими на клюв птички, и вкладывать их в рот птенчика Юрика. Естественно, для этого ей пришлось к нему развернуться. Оттого, что виноградинки попадали в рот слишком часто, он не успевал их толком разжевывать, глотал как попало, на глаза навернулись слезы.

— Ладно, мне, пожалуй, пора, — Колокольчик встала со своего места и торопливо, шаркающей походкой из-за слишком больших тапочек выскользнула из комнаты, прихватив на прощание со стола яблоко, самое маленькое среди прочих.

— До свидания, прелестное создание, — Грамм даже не обернулась, настолько захватил её процесс кормления.

Перекинула руку через Бармина, зависла над ним, упершись о край кровати у стены, приблизив виноградную кисточку ко рту Юрика, с интересом наблюдая за движениями губ, которыми он пытался схватывать и отрывать ягоды. Когда удавалось схватить, тянул к себе, Грамм кисточку — к себе. В пылу незаметной посторонним борьбы длинный отворот восточного халата отошел в сторону, приоткрыв исключительно для Юрика грудь, живущую свободно, безо всяких вспомогательных средств. Он обомлел, открыв рот, выпустив ягодку. Свет свободно проникал за пазуху, и скрытое от всех, кроме него, тело светилось розовой нежностью неукоснительно совершенных форм.

Во рту имелась прежняя виноградинка, которую боялся теперь жевать, чтобы не подавиться от восхищения, впитывал в себя соком млечный свет, исходящий от обнажённой в его сторону груди. В комнату быстро наперегонки вбежали Гапонов с Копытовым.

— Где здесь фруктами кормят?

— На столе мытое, в коробке немытое, — автоматически повторила Грамм, переводя взгляд от его губ к глазам.

— Груши такие сладкие! — радостно восхитился Рифкат, вводя очередных гостей в курс дела, и посмотрел благодарно в сторону хозяйки, но тут же застенчиво отвернулся к Мурату, который как раз догрызал грушу, держа её обеими руками, как зайчик морковку.

— Прямым ходом из Алма-Аты Эля привезла.

— Попробуем, попробуем, всё попробуем, — согласился Гапонов, выбирая местечко, с которого можно было дотянуться до стола. Все кровати были плотно обсижены, кроме граммской, но народ потеснился, находя место для новичков.

Халат был восточный по расцветке, но отнюдь не по форме. Слишком короток. Две обнажённые коленки прижаты к его руке, Юрик чувствовал исходящее от них тепло и собственную ответную благодарность. Он ощущает себя находящимся как бы внутри Грамм, ибо она — вся вокруг, вобрав его без остатка, будто маленького ребенка. Волосы на её голове золотились. Внутри Юрика вспыхнул ужасный жар, даже дышать сделалось затруднительно, так велико восхищение. Опасаясь сгореть заживо, он поблагодарил за угощение, ни на кого не глядя, слез с гостеприимного местечка и тихо вышел в коридор.

В коридоре, улыбаясь как своему старому лучшему другу, к нему подошел третьекурсник, с которым прежде они даже не здоровались.

— Привет, ну как жизнь? — третьекурсник подал руку в виде именного подарка.

Бармин удивился, но руку пожал.

— Нормально. Привет.

— Нужна твоя помощь. Я тебе доверяю и скажу всё до конца. Мы тут в стройотряде заработали неплохие бабки, но средняя зарплата получается слишком высокая и бухгалтерия не отдает. Тебя можно вписать в ведомость на получение денег?

— Вписывай, не жалко.

— Спасибо, но нужен твой паспорт. Дай на денек.

Конечно, по правилам паспорт никому отдавать не полагается, но вроде как он уже пообещал и отказаться неудобно. Паспорт Юрик отдавал с мыслью: «Поди ничего плохого не будет?»

Но все равно — раньше было лучше. Лежа в холодной, пустой, тёмной комнате, легко вспоминается прошлогодняя жизнь. На первом курсе деканат с особым остервенением гонял их на картошку с морковкой и капустой под снегом и дождём уже после возвращения из колхоза, вплоть до ноября месяца, пока снег полностью не укутал сугробами поля. В общаге все стучали зубами в холодных комнатах с ледяными батареями, и тут вдруг: здрасьте вам! — в гости заявляется Мармеладка.

Низка ростиком, маленькое и круглое, как у ребенка, лицо в очках, курносый носик, на голове пышная химическая завивка, благодаря которой Сонька походит на белую негритянку. А ещё на гномицу, которую, благодаря прогрессу медицины, удалось дорастить почти до человеческого роста, но непропорциональность частей тела все же осталась. Она заключалась в слишком большой груди, которую Мармеладка подчёркнуто обтягивала тонким свитерком, и в штанах, из-под которых рельефно выпирали мощные бёдра настоящей взрослой женщины. А голосок у Соньки тоненький, совсем детский.

Остановилась подле кровати, на которой он лежал, укрывшись пальто:

— Заболел, что ли?

— Нет.

— Нет… А чего валяешься? Можно, я тоже поваляюсь?

С размаху запрыгнула сверху, радостно вопя Бабой-ягой: «Поваляюсь, покатаюсь, Юрикова мяса наевшись!»