Конспекты поздних времен

1. Сон Макса про цыган, клонов и обед в ресторане

За день до экзамена второкурсник Макс Криницын ощутил во всём теле глубочайший упадок сил, и потому не отправился с утра пораньше в читальный зал университетской библиотеки, а остался лежать в комнате общежития, на своей кровати с книгой в руках. Конспект имелся, но ужасно плохой: из-за частых пропусков занятий и неустранимой корявости почерка. Ещё помнится в школе, после проверки контрольных работ учителя-юмористы нарочито путали его фамилию, называя Курицыным. В общем и целом на конспект надежд не было никаких, оставалось зубрить материал по первоисточнику — книжке профессора Щура, сухой как сено, до зевоты скучной и неимоверно, по мнению самого Криницына, мудрёной.

Поначалу Максу нравилось валяться и одновременно как бы заниматься делом. Пребывание в лежачем положении вообще намного более приятно, чем унылое сидение в читалке на скрипучем стуле, однако и на казённом покрывале дело почти не двигалось с места. Ежеминутно с ним происходили те самые непредсказуемые элементарные события, которые будто специально созданы в целях отвлечения человека от подготовки к экзамену. Вот потоки воздуха донесли с первого этажа запах пельменей, вызвав в голове глобальное инакомыслие: Макс отчетливо представил буфетчицу тётю Катю, что с ленивой грацией победительницы конкурса толстух достаёт из двухведёрного бачка черпак пельменей, шлепаёт с размаха полторы, нет, пусть уж сразу две порции, поливает сверху маслом, а чёрт с ним, гулять так гулять, ещё и сметаны, пожалуйста! Криницын небрежным жестом обеспеченного человека выложил на прилавок деньги, забрал ароматно парящую тарелку, вилку, стакан чая, сел на свободное место…

В коридоре перед самой дверью в комнату двое затеяли громкий, продолжительный разговор. К ним присоединился незнакомый обладатель хриплого пожилого баса, который искал невесть какого Максимку и в процессе поиска так навалился плечом на дверной косяк, что внутри комнаты хрупнула и осыпалась на пол слабая штукатурка. Неизвестный методично опрашивал проходящих мимо, никого не пропуская, но никто, естественно, Максимки не знал.

На мгновение сердце Макса преисполнилось благодарностью: наши люди не сдадут за тридцать сребреников, чего не скажешь об этих мерзких прохвостах вахтёрах. Среди бела дня им кого попало пустить в общагу ничего не стоит! Запросто! А вот когда приличному человеку надо гостя в комнату провести, тут уж берегись: начинают корчить из себя бесконечно большие величины, с важным видом документы требуют, будто первый раз видят. «Кто вы, собственно, такой, да по какому праву, зачем к вам девушка в пол одиннадцатого ночи?» А сейчас бомж — не бомж, проходите, пожалуйста. Убийца — милости просим! И чего хрипатому от того Максимки надо?

На пятнадцатом билете, ни с того — ни с сего, Макс заснул и проспал полтора часа драгоценного времени. Как всегда приснился самый идиотский сон, какой только можно себе вообразить. Нет, чтобы тема какая-нибудь наитруднейшая во сне целиком понялась сама собой. И сразу три билета выучились бы в автоматическом режиме. Или, на худой конец, обед славный какой померещился, пусть, к примеру, даже самый простой, комплексный, из трёх блюд, с двойным вторым в столовке соседнего общежития, у экономистов, там здорово и дёшево кормят, а лучше бы сразу что-нибудь из меню ресторана «Радуга».

Чтобы салаты подали обязательно, к примеру, оливье, и просто с помидорами и огурцами, с зелёным лучком, укропчиком, да побольше! Потом как полагается в приличных местах рыбы заливной поднесли, не забыли отварной телятинки нарезать, неплохо колбасы копчёной на хрустальной тарелочке, сервилад тоже — милости просим, сыра деликатесного, тоненькими пластиками разных сортов, а к закуске не грех и бутылочку винца, но не портвейна конечно, лучше полусухое красное, хотя, учитывая ситуацию, пожалуй, воздержимся на сегодня.

Макс даже во сне не такой обалдуй, как сосед по комнате бывший подводник Фёдор Иванович, который, собираясь на экзамен и рассовав шпоры за подтяжки, делает хороший глоток из своей бутылочки, «чтоб разговорчивей стать». Благодарим покорно, ежели Макс примет чуток, до такой степени может разойтись да растрепаться, что и пара в зачётке вовремя не остановит. Обойдёмся скромной чашечкой кофе настоящего из молотых зёрен, а пирожных пусть на выбор самых разных принесут, а главное груши на десерт, официант, кило три — четыре, много не надо. Сладкие, сочные, жёлтые груши, чтобы почти прозрачные лежали горой на блюде, и просились в натюрморт художника Рембрандта.

— Официант, не забудьте Рембрандта пригласить к грушам! Пусть рисует, нам не жалко.

Приятно будет кисточку виноградную пощипать, дыньки откушать, только настоящей туркменской, сладкой как мёд, тающей во рту. А под занавес взять и обожраться на полную катушку пятью порциями мороженого в серебряных фужерах с вишнёвым сиропом! Вот это я понимаю, сон! А что на самом деле приснилась? Ерундистика наиглупейшая. Рассказать кому неудобно.

Приснился маленький сгорбленный старикашка с пронзительными глазами, седой кудлатой бородёнкой, которую он закручивал грязным пальцем, сидя на жухлой октябрьской траве, посередь неоглядного чистого поля поздним вечером. Оказавшись в незнакомом месте, Макс оглянулся по сторонам: над землей сгущалась ночная мгла, вдали полыхал большой костер, около которого верхом на табурете сидел цыган и наяривал на баяне, а цыганки, распродав за день наркоту, пели и плясали. В поле медленно двигались, цепляя сухую низкорослую траву стреноженные цыганские кони. Одна кобыла стояла почти рядом.

«Ты меня не бойся, — сказал Максу старичок, доверительно скаля щербатые зубёнки, подмигнул, заправил длиннющую седую бровь за ухо, — я же маленький ишшо, всего шестая сотня лет идёт, а это очень, очень мало, юноша пока. Женат, правда, на Тайве, но то случайно вышло, не со злого умысла. Видишь, учуся здесь? Ты, небось, на кровати своей лежишь, развалился как барин, а я в чистом поле привык заниматься с детства. У нас тут тихо, спокойно, ты не бойся, всё будет замечательно как хорошо».

Старичок не имел к цыганам никакого отношения. Те существовали сами по себе, хоть и располагались в отдалении, от того не были менее реальными. Вот точно такие цыганки в чёрно-красных платках весь день толкутся возле ювелирного магазина «Рубин» на проспекте Ленина, точь в точь, просто как две капли воды. Блестя чёрными гипнотическими глазами заговаривают с прохожими, предлагая купить золото у обнищавших граждан, и так их там всегда много, буквально не пройти, приходиться силой протискиваться. «Чего ты тут, а? Чего толкаешься? Растолкался! — кричат цыганки громко на всю улицу, — товарищ милиционер, а этот толкается здесь. Заберите его!».

А старикашка почти прозрачный, хоть и силится, чтобы Макс его заметил и поговорил с ним, вроде нищего, что норовит усесться прямо под ноги на узкой лестнице у Почтамта. Макс с завистью наблюдал, что тот не врёт насчёт учебы, бойко поглощая параллельно тысячи информативных потоков, мысленно рассказывая кому-то выученные уроки по десяткам дисциплин, дискутируя по сотням других, успевая накручивать на остренький грязный палец клочки седой бородёнки, бесстрашно отбрасывает вырванные волоски, и, с научным интересом юнната из биологического кружка разглядывает ворону, прыгающую по полю. «Меня зовут Або, — подмигнул старикашка Максу, — Або Цифал».

Кобыла подошла к пожилому ученику, фыркнула прямо в ухо тёплым, влажным, животным теплом. Макса передёрнуло, точно в него дунули. Або Цифал хихикнул в другое ухо. «Не отвлекаться!» — подняли крик педагоги, — «Чёрт бы вас побрал», — подумал странный школьник Або, восстанавливая утраченные контакты, но на него и не думали обижаться. Какие там обиды! Абсолютно никаких: профессоров развелось с избытком, школяров же, наоборот, сильно недоставало, и с каждым столетием диспропорция только увеличивалась. С другой стороны педагогический зуд, всем известно, куда прилипчивей лишая.

Самым любопытным во всей этой истории, с точки зрения Макса, было первородное чувство, что Або не пред ним пребывает, а в нём сидит где-то внутри мозга, говорит в правое ухо, в левом же гробовое молчание, будто в испорченной акустической колонке. «У вас режим моно?» — спросил Макс, в ответ Цифал опять хмыкнул, без удержу болтая с тысячью других людей и, как ни странно, студент всех понимал и знал, как сам Або.

В том числе, не представляло никакого секрета обстоятельство, что гений низкой категории Або Цифалус покинул свой родовой пузырь, и стало быть родился уже двухсотдвадцатилетним старцем. Как полагается младенцу мужского пола, с красной плешью, мокренькой седой бородкой и обилием недоброкачественных папиллом на шелудивом фиолетовом тельце. Сросшийся копчик, дефект гениталий, заячья губа, волчья пасть и куриная грудь довершали привычную до обыкновения картину. Зато сигнатура была на должном уровне. Только такие спартанцы и выживали в поздние времена кострового периода. Левое полушарие головного мозга носило черты устранимой дебильности, но по совокупности данных и общей клинической картине приёмная инкубационная комиссия всё же зачислила Або в сонм гениев, выдав при аттестации невысокую начальную категорию.

Это всё Макс наблюдал собственными глазами, и картинка одна смешнее другой мелькали калейдоскопно: и сам юноша-старичок в сгущающейся темноте, и кобыла, и цыгане, с их неистовыми плясками, были теми же картинками, что двигались одна за другой в голове…

Более трёхсот лет Або валандался по лицеям, колледжам да университетам, путешествуя из города в город. Круг учителей неумолимо сужался: если когда-то его мог обучать практически каждый встречный, теперь имелось не более двадцати тысяч посвященных во всем мире, могущих объяснить нечто существенное в той модной дисциплине, которую он избрал в качестве специализации: космобиологии. Нынче писком сезона стала космопсихология, но и в ней Або обещал Тайве стать супердокой, ежели та перестанет баловать с Заком, и шибко докучать с ремонтом. Как все клоны, он любил путешествовать сигнатурно. Особенно влекли к себе старые заброшенные города, откуда поспешил убраться род людской, с огромными, во много раз превосходящими их кладбищами. Не ища приюта на ночь, укладывался прямо на обочине дороги в мягкую невесомую пыль привычным ко всему вахтовиком, смотрел в ночную черноту космоса, пытаясь уловить закономерность пришедшего хаоса. Космос нарушил придуманные прежде системы, сломал классическую гармонию, то и дело пугал непредсказуемыми выходками.

Вдруг Або хихикнул, нацелился в дальнюю туманность, пошевелил её слегка своей мыслью, провоцируя очередной катаклизм. Что там началось! Но ежели Всевышний создал Або и наделил его соответствующими возможностями, и теперь в голове Або родилось горячее желание дать психического пинка куче звёзд, то в этом присутствует великий божий промысел, а он, Або, лишь его осуществил, не удержался, нарушая мирские законы, которые синклит мудрецов стряпает ежедневно, как горячие оладьи. Все балуются, он что ли один?

Макс слушал, понимал, и в то же время не покидало странное ощущение нереальности. То есть, конечно, какая к чёрту во сне может быть реальность, а он уже отчетливо понимал, что спит, и пора бы проснуться, да выучить проклятый пятнадцатый билет, на котором сидит, нет, лежит с самого утра, только вот сил пошевелиться нет. Рассказывали-то ему много чего со всех сторон, но имелось в дополнение ощущение и, надо сказать, не особо приятное, что кто-то у него в мозгах втихаря копается, шелестит прочитанными листами, кажется, этот самый Абушка, пусть не нарисованный, а всё же картинка, что сидит, и босой грязной до черноты пяткой елозит по стерне, а на самом деле прячется внутри его головы. И тут учителя разом перешли на непонятные наречия и промеж собой тра-та-та, — обсуждают, спорят на его, Максимкин счёт.

Хоть кобыла настоящая приснилась, натуральная, а Цифал — тень человеческая, сигнатура одна. Стоп. Что такое сигнатура? Что-то слишком знакомое. Очередной термин, изобретённый профессором Щуром? Наверное, дальше по конспекту встретится, или пролистал уже. На экзамене спросит обязательно, старый хрыч, и если сможешь определение дать, дополнительными вопросами засыплет. Проскрипит: «Опишите мне сигнатуру второго порядка». Что ему скажу? Обалдеть можно от ваших терминов, товарищ профессор. А он мне: гусь свинье не товарищ! А я: тогда извините, полетел. И полечу с парой в зубах. Пора просыпаться, время уходит, завтра экзамен у Щура. Но проснуться не мог, не пускали.

— Неужели перед нами ученик того самого пра-Щура? — взвился Або Цифал изнутри мозгов. — Да святится имя мудреца нашего! — Сомнительно, ведь ты, голубчик, ничегошеньки толком не знаешь. В мозгах сплошь пустоты и глупости, вроде шоколадной Снежаны.

Макс потряс головой.

— Вы кто, НЛО? Меня что, забрали? — спросил, натужно краснея от воспоминаний людей, которых захватывали инопланетяне. (Когда НЛО хватали этих несчастных, то у них, по рассказам последних в популярных телепередачах, как правило, сканировали различные органы, особенно интересовались половыми. От этой мысли протяжно заломило в сорванном животе. Те, кого НЛО впоследствии возвращали, в один голос жаловались на неприятные ощущения, возникающие при этом). — Меня тоже сканировать будете?

— На фиг надо, дурака такого.

Клон Або показал язык, хмыкнул, исчез, оставив Макса и кобылу удивленно смотреть друг на друга, что впрочем, продолжалось лишь одно краткое мгновение.

2. Голодный койот и техничка Раиса

Укушенный клопом в четыре часа по полудни, Макс тотчас вскочил, жутко тоскуя по виноградной кисточке, пирожным и бифштексу, которые ему так и не принесли в ресторане «Радуга» нерасторопные официанты, высунул голову в коридор, и с горя прокричал три раза койотом, чем значительно улучшил свое личное внутреннее самочувствие. Но довёл до приступа неукротимого бешенства молодую мать, сорокалетнюю техничку Раису, жившую через две двери на их этаже. По коридору как раз проходил чужой человек в мятом пиджаке, с торчащими на затылке рыжими вихрами, Макс проорал прямо ему в спину.

Техничка давно мечтала поймать американского волка, нарушавшего общественный порядок без разбора и днём и ночью. «Деканат по таким сволочам плачет, — заявляла она громко на кухне, чтобы все слышали, — вот дайте срок, всё равно ведь поймаю змея и сообщу замдекана, товарищу Дееву, тот уж с ним разберётся как полагается. Снимут с миленького три шкуры разом, вплоть до отчисления. Взвоет, собака, по-настоящему, дайте срок! И пусть, пусть, так ему, гаду, и надо!». На сей раз Раиса собиралась идти на базар: купить килограмм лука. Она стояла прямо перед дверью и выскочила из комнаты почти мгновенно, но как всегда недостаточно быстро для обнаружения преступного элемента —

мигом раньше Макс затворил дверь.

Крик голодного койота ещё несколько раз пронёсся в длинном пустынном коридоре этажа туда — сюда затухающим эхом. Раиса остолбенела от изумления: крик — вот он летает, а волка нет — как нет. Рыжий чужой мужик явно не в счёт, сам от неожиданности выглядит ошарашенным из-за угла дубинкой. От ужасного нервного расстройства она ушла за луком, забыв взять со стола десять приготовленных рублей, и вскорости вернулась не солоно хлебавши. А виновник происшествия лежал на кровати, размышляя: «Всё! Если завтра получаю трояк, не видать мне стипендии как собственных ушей. Полная бамбарбея керкуду тогда предстоит». Иначе говоря, развитие событий предвещало лечебное голодание на весь следующий семестр.

Он повернул голову направо. Однокурсник, будущий астроном Фёдор Иванович, отсыпавшийся без зазрения совести на кровати после ночного бдения в обсерватории, даже ухом не повёл на его голодный вой. Придя утром с дежурства у радиотелескопа, Фёдор со страшно довольным видом достал из шкафа бутылочку дрянненького портвейна, отпил глоток, крякнул, красные с недосыпа глаза победоносно заблестели и вытаращились, аккуратно заткнул пробку, спрятал бутылку в уголок меж трико и маек, и залег себе дрыхнуть. Надо будет тоже устроиться куда-нибудь подрабатывать, так ведь декан, зараза, не даст справку: «И так учишься плохо!». Чёрт с вами, тогда буду ходить разгружать вагоны на товарную станцию.

Ой, лучше и не вспоминать, чем закончился последний поход. Тогда Макс неудачно принял ящик с гвоздями, брошенный со штабеля, прямо на живот и немного надорвал пупок. По этой причине стало больно обниматься со Снежаной на чёрной лестнице, вследствие чего меж ними наступило резкое охлаждение, будто чёрная кошка пробежала. К тому же на станции запачкал солидолом джинсы, а вдобавок их обманули — бессовестно занизив расценки, и даже те несчастные копейки выплатили лишь спустя полтора месяца, после многократных хождений на товарную к начальству, будь оно неладно.

— Слушай, это не ты стучишь? — вдруг спросил Фёдор Иванович, не открывая глаз, и не меняя позы.

— В смысле? — Макс даже вздрогнул от странного вопроса.

— Ну, я слышал сейчас, как воешь в коридор. Между прочим, очень многие мечтают открутить башку тому неуловимому идиоту, который народ будит по ночам. Лично знаю по крайней мере трёх семейных парней с нашего этажа, которые ищут какого-то койота. А койот, оказывается, — ты, — вот где номер! Живём в одной комнате скоро год как, а я и не догадывался. Это к тому говорю, что может, раз воешь так скрытно, то и стучишь потихоньку: тук-тук? Тук-тук-тук? Вот так? А?

Макс вскипел с быстротой чайника в горах.

— Ты, Фёдор Иванович, с недосыпа вконец оборзел. Что, уже и повыть нельзя для поднятия настроения? А чтобы Макс кому-то на кого-то стучал, нет, ты вконец свихнулся в своей обсерватории? Никакая комета не попадала сегодня в башку?

— Не придуривайся, когда старшие по званию серьёзно спрашивают. Вот сейчас только что, кто тихонько выстукивал у меня над ухом, скажешь не ты?

— Скажу: не я. Я сейчас дрых как сивый мерин, в то время как надо было билет мне, балде, учить. Понял трагедию?… Стоп, это у нас в комнате? Или соседи?

— К соседям уже ходил, спрашивал. К тому же они не знают азбуки Морзе.

— А я знаю? Что, прямо на морзянке стучат?

— Конечно. Тихонько настукивают и настукивают. Вот постой и сейчас, слышишь?

— Слышу, точно в нашей комнате. Прямо возле стола с твоей стороны, только непонятно откуда. Здорово! Вот здесь слышнее всего, а с чего ты взял, что это морзянка? Непохоже.

— Э, салага, не ты ж на подлодке служил, а я. Мне как специалисту положено знать.

— И на черта тебе морзянка? Радист что ли? Про торпедный расчёт, значит, брехал?

— Ничего не брехал. Освоение смежных специальностей, понял? Положено знать систему сигнализации и баста, я её знаю. Для примера допустим невозможное, что лодка в аварийном состоянии хлопнулась на дно, и электронная аппаратура вся разом вышла из строя. Спасатели прибыли со всего Северного флота, возле корпуса водолазы толкутся, а нам надо изнутри информацию передать, сколько человек в живых осталось, в каком состоянии реактор, стоит ли им сильно торопиться, или команде уже давно всё нахер-похер. Далее следует сообщить, что произошло, в каком отсеке, вот и стучишь по корпусу разводным ключом как да что, вплоть до самого последнего посинения.

— Ну и что этот… тут у нас стучит? На какую тему?

— Кто этот?

— Ну, барабашка эта, которая у нас поселилась, чего она выстукивает?

— Всё, замолчал. Понял, что запеленговали голубчика, сообразительная вражина попалась. Встретились бы мы с ним в открытом океане… Сразу бы у меня достукался. Слышь, был у нас старшина второй статьи по фамилии Бардуков, он всегда говорил, когда не в настроении: «Ты у меня смотри, достукаешься!».

— А чего он стучал, разобрал?

— Кто? Бардуков?

— Нет, этот… эта, барабашка.

— Ничего интересного, обычное дело, что полагается в таких случаях: SOS передавал, обыкновенно. Так мол, и так, Сёма SOS, Сёма SOS, без перерыва долбит и долбит одно и то же. Кстати, тебя там какой-то рыжий в коридоре разыскивает. — Фёдор Иванович отвернулся лицом к стенке и ненатурально захрапел.

Макс рассмеялся:

— Молодец, здорово разыграл, как по нотам вышло, теперь квиты. Только слышь, парням тем не рассказывай про койота, договорились? У них же чувства юмора ни грамма нет. Странная история происходит с людьми, аномалия на ровном месте: пока неженатыми ходят промеж нас, вроде — нормальные парни, как все: по ночам в пульку режутся, сами любой прикол друг другу устраивают, как женятся — всё, пиши пропало. Ночью спать начинают, попробуй магнитофон по соседству включить, — с кулаками кидаются, ровно ненормальные какие. Одно слово — женатики.

— Ещё раз без разрешения заорёшь, я тебя лично пристрелю из пневматической табуретки. Не мешай спать, когда человек со смены пришел.

— Да спи ты, спи, — Макс обиженно вздохнул.

Комната студенческого общежития, где он обитал, показалась как никогда грязной и запущенной: пол не мыт месяца два, под кроватями на чемоданах лежит толстый слой пыли, на столе винегрет из книг, конспектов и шелухи семечек подсолнуха, стены ободранные, в коричневых пятнах раздавленных клопов. «Из двадцати семи билетов худо-бедно знаю только пятнадцать, — продолжил пессимистические размышления Максим, — да и те на самую слабую тройку, а остальные ни сном, ни духом, и при всём том, что сдавать придётся не какому-нибудь ассистенту Лавочкину, а самому профессору Щуру, известному своей придирчивостью и жуткой ненавистью к шпаргалистам. Так стоит писать шпоры или нет? Вот в чём вопрос. Имеет смысл вообще сейчас учить, может сказаться больным и не пойти на экзамен? Легко сказать. Тогда надо срочно бежать в межвузовскую поликлинику, доставать справку, а кто же мне её даст, какой идиот? Может хирург? Насчёт пупка поплакаться?»

Макс закрыл глаза, положив сверху раскрытый учебник. Положение его было ужасным, и час от часу становилось всё ужасней. В дверь постучали. Музыка, доносившаяся из коридора, стала слышнее: крутили Татушек-лесбиянок, бегущих в обнимку морозной заснеженной зимой через тайгу на бензовозах из сибирских лагерей в белых гольфиках и коротких платьицах, что вызывало слёзы на глазах доверчивых японцев. Оттуда же, из коридора соблазнительно пахло простой, замечательной пищей: картошкой и капустой, тушёных с колбасой. Макс чувствовал себя собакой, на которой ставят опыты по изучению рефлексов. До чего жрать хочется, боже ты мой!

Кто дверь не закрывает? Криницын убрал книгу с лица. В комнату вошла староста группы Катя Шорохова, девушка во всех отношениях положительная. В руках она держала тетрадку и карандашик, глядела на Макса собранно, в пристальных глазах плавали льдинки сомнения.

— Спишь?

— Вздремнул немного.

— Какой билет учишь?

— Двадцать седьмой, — соврал хладнокровно, не моргая.

— Молодец.

— Знаю.

Лицо Шороховой округло, как китайская диванная подушка, добродушно, и вся она большая, с белокурой косой излучает заряды исключительно положительной направленности. Попросить взаймы до стипендии рублей пятьдесят, что ли? Может лучше двадцать, для верности? Только что на них купишь, на двадцать рублей?

Некоторое время Макс и Катя взаимно изучали друг друга. Первой не выдержала староста:

— Тут мероприятие одно намечается, — опустила длинные пушистые ресницы она, — сразу после экзаменов у Снежаны свадьба в столовой «Радуга». Идёшь?

— Снежана выходит замуж? Ничего себе — приятная новость. По сколько скидываемся?

— По стольнику.

— Отлично.

Макс поднялся, достал из тумбочки портмоне, которое купил сдуру на стипендию, когда у него возникло непреодолимое желание иметь эту красивую вещицу, эффектно развернул, зная, что там нет ни только сотенной, а даже копеечной монеты.

— Послушай, Катя, скажи откровенно, удобно ли мне идти на свадьбу к Снежане? Видишь ли… ну, ты сама понимаешь, что я имею в виду…

Будто ожидая сего многозначительного заикания, Шорохова согласно закивала чёлкой и даже посмотрела на Макса с дружеским участием.

— …мы с ней… некоторым образом… того… дружили, причём совсем недавно, ещё так свежо в памяти, — отбросив кошелек в сторону, Макс понуро сгорбился: «Зачем выпендрился? Как теперь просить двадцать рублей?»

— Да, конечно…

Дружили — мягко сказано. Не было ни одного тёмного уголка на всех пяти этажах чёрной лестницы, обзываемой в студенческой среде «целовальником», где бы Макс не обнимал Снежану, прижимая её тоненькую фигурку с силой не растраченной страсти к чугунной батарее центрального отопления, висящей на лестнице между площадками. Батарея скрежетала, приподнимаясь на крюках, а Снежана не уставала целовать Криницына головокружительными получасовыми поцелуями, из-за которых оба едва не падали в обморок от кислородного голодания. Раздавленные и полузадушенные друг другом, время от времени они в изнеможении падали на красный пожарный ящик с песком на пятом этаже, устраивая там небольшие перекуры с дешёвыми сигаретками, выпуская изо ртов слабое голубоватое дыхание, которое смешивалось в облачка, уходящие в темноту, к потолку. Сотлевшие до самого фильтра окурки кидали в висевший напротив шкаф с пожарным брезентовым рукавом и, гонимые непреодолимой силой взаимного притяжения, вновь торопливо возвращались в темноту обниматься, качать многострадальную чугунную батарею, задыхаясь во мраке от поцелуйного изнеможения. Всё повторялось многократно, часами с вечера до глубокой ночи.

Вспомнить об этом и сейчас чрезвычайно приятно, однако Макс лишь горько вздохнул, застегнул портмоне на все кнопки и застёжки, сунул подальше в глубь тумбочки, после чего вновь сел на кровати нахохлившись замёрзшим воробьём. Жрать хочется просто зверски. Между прочим, в «Радуге» на свадьбах всегда подают заливное мясо, отбивные готовят размером с тарелку, не верите? Чистейшая правда, два раза был на свадьбах и оба раза давали… пусть не с тарелку, но с большое блюдце — это уж точно без малейшего вранья, картофель-фри накладывают высоченной горкой. Нет, это невыносимо. Винограда с грушами, естественно, не будет: всё же студенческая свадьба. Ну и чёрт с ними, в таком случае, перетопчемся. Интересно, за кого она выскочила?

— Да, тебе лучше не ходить, Максик, — Шорохова потопталась на пороге, закрыв за собой дверь с осторожностью, достойной двери палаты тяжелобольных, в диагнозе которых уже имеется характерная пометка младшему медперсоналу о том, что ранения несовместимы с жизнью, и никакое другое лекарство, кроме абсолютного покоя тратить не рекомендуется.

Помятый человек с зелёным кошачьим взглядом по-прежнему стоял у дверей, к чему-то прислушиваясь.

— Максимку не знаешь? — грубовато спросил старосту.

— Не знаю никакого Максимки, — отрезала Катя, и поставила в списке напротив фамилии Криницына прочерк.

Проходившая мимо Зина Сверчинская сунула нос в листочек и, увидев вычеркнутого Макса, прошептала:

— Ну, что он?

— Переживает смертельно. Лежит пластом, не встаёт.

— Вот Снежана… вот даёт, девка, прикурить. Может, ему чем-нибудь надо помочь? Как бы…

— Идите, Зина, учите билеты, — посоветовала Шорохова. — Пусть переживёт драму самостоятельно, это необходимый этап возмужания, по себе знаю.

— Да? — Зина простужено шмыгнула носом, — так ведь жалко человека. Может, всё-таки надо… или, думаешь, не стоит?

— Не стоит, не стоит. Иди, учи.

Посидев немного на кровати, Криницын произнёс вслух:

— Конченый я человек! — после чего завалился прямо в шлёпках на кровать, отбросив учебник куда подальше. — К чёрту!

Достал с подоконника пухлый томик без корочек, с оторванными первыми страницами, который нервная уборщица Раиса, неисправимо злая и жалкая одновременно, по случаю тяжёлой жизни матери-одиночки без образования, плохой одежды и еды, казённо-служебной комнаты, использовала на кухне в качестве подставки под сковороду. Максу одного взгляда хватило определить, что книга по фантастике, и пока техничка тащила сковороду в комнату кормить своего забитого ребенка, немедленно умыкнул подставку для прочтения. Теперь он осторожно держал засаленный фолиант пальцами, с начальной, шестнадцатой страницы разве что не капало растительное масло, она была практически прозрачной…

3. Юная Тайва и её древний муж Або Цифал

Неожиданно Макс ощутил себя маленькой чёрной мушиной какашечкой на бронзовой люстре, висящей под потолком огромной залы. Немного кривовато висящей, практически боком. Как это так? — страшно возмутился и захотел вскричать он, — кто позволил? Совсем я даже вам не какашечка мушиная, а студент второго курса Криницын, — но рта у той какашечки не было предусмотрено, поэтому оставалось только молчать и смотреть, точнее ощущать происходящее. Волноваться тоже можно было — за себя и судьбу всей своей большой родины — бронзовой люстры, висящей совсем боком, уж на последнем издыхании: вот-вот ё… ся, простите, рухнет, и тогда п…ц всем нам какашечкам будет уже полный. Ой, ну какие же мы какашечки матершинницы — мимолетно подумалось ему вдогонку, — да видно судьба такая проклятая. Ну рухнет и рухнет и хер с ней, родиной этой, что для меня, какашки лично изменится? Была сверху — стану снизу, о, делов-то! Вот уже позабыла мушиная нечесть, кем являлась недавно в прежней жизни, да и на что ей память по лучшим дням, когда она нынче самое распоследнее дерьмо… и чье? Мушиное! Никому-никому не нужное, без будущего, пусть тогда и без прошлого! Ужасно внутри себя материлась бедняга. Самое дно подоночное, самое она никто. Как жить после этого? Господи? Зачем наделил мироощущением и отвратной внешностью? Распнул на люстре за что?

В зал вбежал клон Або Цифал с выпученными глазами, какашечка отвлеклась от грустных дум и начала смотреть представление, и слушать всем своим безухим существом, будто кто ей нашептывал прямо в сердце, хотя и сердца у дуры не было, а может и было, кто её, несчастную, знает, из чего она там у себя на родине под потолком состоит…

…тридцать лет назад, в один из сумасбродных ранних утренних часов, какие приносит ночное омоложение, находясь в гормонально-возбуждённом состоянии, Або Цифал женился на Тайве Тум. Таким образом, и его не миновала чаша сия. Зачем? Он не знал, как никто ничего не знал и не понимал уже, в этом сломавшемся беззаконном мире. Загадка сродни космической. Впрочем, кому-кому, а Тайве глубоко плевать на космос с его загадками, как, впрочем, и большей части разумного населения планеты. Что касается дебилов, те да, сутками напролёт рассуждали о противоречиях Вселенной, спорили до хрипоты, били друг другу морды, рвали бороды в клочья в ходе научных дискуссий, писали длиннющие письма, забрасывая вопросами вселенскую связь.

А Тайва Тум вам не лимпопо какая-нибудь, клон в натуре по рождению, да еще гений четырнадцатой категории, короче, — деловая, отказалась развивать способности, и хотя намного превосходила Або умственно, не защитила диссертации обязательного уровня, с которой справлялось большинство дебилов после столетней тренировки. Предпочла сидеть на террасе старого дома, выходящей к морю, увитой плющом, с бокалом сухого вина в кругу поклонников. Поставив изящную ножку на тёплый мрамор, в том самом месте, где в полированной поверхности образовалась овальная шероховатая выемка, она как бы нашла самую себя. Тайва называла выемку по-разному, то «следом поколений», то «мой единственный след в истории Земли». Впрочем, дом был огромен, не дом, а длинный белостенный сарай с колоннадой на первом этаже и открытыми верандами на втором, где имелось неисчислимое множество комнат, чуланов, приемных и залов. Соседей в нём тоже пруд пруди, и даже таких следов на длинной — предлинной террасе с обветшалыми витражами и потёртым мраморным полом наберётся десятка полтора. Клоны любили жить коммунально, тогда удобнее и пакостить друг дружке и веселиться за компанию.

Цифал проковылял из своей захламлённой спаленки на террасу, подслеповато щурясь солнечным лучам: с Тайвой он давно развёлся, собственно в тот же день, когда первый раз сошёлся, и потом ещё несколько раз они сочетались и разводились, а вчера, после долгого перерыва, зачем-то поженились вновь. Правда, ближе к вечеру: Цифал был несколько дней подряд стар, а Тайва седа и, как всегда в сумерках горько пьяна, беззащитна и одинока. Вот на фига, спрашивается? Независимо от того были они женаты или нет, Або обитал в доме Тайви примаком, не имея собственного жилища, часто занимался по ночам вместо положенного омоложения астрономическими изысками, а днём мелким ремонтом по хозяйству.

Более всего проблем с перекрытиями и крышей старинного дома, грозившего вот-вот рухнуть. Скрипнув шеей, Або посмотрел вверх, на потолок зала, обнаружив новую трещину, пробежавшую от люстры до угла:

«Пора рвать когти, — привычно вздохнул, отправляясь далее, не слишком расстроенный гибнущим на глазах хозяйством, более переживая за собственное здоровье. — Вот нельзя так резко задирать башку, ишь, как шея полыхнула. Спокойнее, Абушка, спокойнее. Сегодня, авось, не рухнет, на наш век хватит. Всё одно звать лимитчиков, а с этим народом столько хлопот, — Або заранее поморщился. — Или подождать ещё немного? Всё равно скоро всему конец. Пять дней осталось, пять жизней надобно прожить так, чтобы никому не было скучно».

Тайва тоже поднялась рано, как всегда после сеанса ночного восстановления и утреннего купания, юная, свежая, прелестная. Глаза сияют первозданной чистотой шестнадцатилетней девочки, нежнейшая кожа оголённых рук резко контрастирует с мужниной спутанной седой бородой и коричневым, словно кора древнего дерева, лицом патриарха. В эти первые часы утра она прекрасна, диссонанс между отмирающим и заново рожденным, будил огромную энергию — предвестницу грядущей, всепоглощающей любви. Она желала, чтобы Або Цифал находился при ней в качестве необходимого катализатора будущего грандиозного счастья, ибо разница между старым мужем и юной женой всех забавляла, порождая массу детских шуток и невинных шалостей.

— Вот и наш школяр пожаловал, — переливчатой звонкой птицей пропела она, заметив Або, — выспался наконец? Здоров ты, дядя, дрыхнуть! А что у нас в табеле успеваемости? Опять двойка? Пора вызывать родителей на собрание!

Скользящим взглядом пересчитала гостей, прибежавших спозаранку. Небогатый урожай, всего трое: Чип, Зак и незнакомец — высокий, худенький, стройный, из таких со временем выходят превосходные любовники, их и учить не надо, схватывают с одного взгляда, а мужья никудышные: не терпят постоянства. Вот часа не пройдёт после свадьбы — мчится сломя голову на сторону за любой, только бы не сидеть на месте. У незнакомца пышная каштановая шевелюра жёстких неподатливых волос, тёмно-карие глаза с голубоватыми белками. Милашка. Приятная полуулыбка, казалось, навсегда приклеилась к чётко очерченным губам. С этой полуулыбкой он переводил взгляд с одного предмета на другой и слегка кивал головой, будто здоровался со всеми вещами по очереди. Тайве очень захотелось встретиться с ним прямым и откровенным взглядом, долгим-долгим, вероятно когда-нибудь в будущем так и случиться, но пока решила его слегка не замечать.

«И как надоело являться каждое утро? — спросила себя Тайва уже с большой долей досадой на записных своих кавалеров Зака с Чипом. — Припрутся и торчат целый день, как будто делать больше нечего».

Плохо, когда прекрасно помнишь, что было вчера, позавчера и двести и триста лет назад, как была тысячу раз замужем за Чипом, изменяя ему с Заком и сто тысяч выходила за Зака, изменяя миллион раз с Чипом и прочими жителями городка. Полторы тысячи лет помножить на триста шестьдесят пять дней — вот сколько жизней она уже прожила. Давно бы свела счёты с жизнью, если бы не умела влюбляться по-настоящему, что немногим ныне дано. Вон, к примеру, взять бабочку-однодневку Монику, её соседку, с раннего утра обнажается и лезет на крышу к шесту, крутиться, привлекая кавалеров. К вечеру или сама бросается вниз или старички-хахали сбрасывают надоевшую старушку, других вариантов нет. На следующий день её место занимает очередной клон Моники.

А наша Тайва живёт куда как разнообразно: с утра мы юная девица, потом сексуальные страсти начнутся — айн-цвай-драй часиков этак до одиннадцати, потом замуж, потом чертовски шикарно изменяет мужу, дурачит его, наставляет рога, тот изменяет ей во сто крат больше, стало быть, скандал со дранием волос, истериками, затем расходятся, и скоренько по новой замуж и так до обеда раза три-четыре, потом стареет, усаживается на веранде сплетничать, вспоминать былое, потом укладывается дряхлой развалиной в сигнатурный гробушник, изобретение Спасителя клонов — Мессии, да святится имя мудреца нашего, и за ночь — пожалуйста, вновь восстанавливается в девицу. Недурно? Хотя, бывает тоже оказывается на крыше, вертит хвостом у шеста. Как говорится, день на день не приходится. Что поделать? Жить-то надо. А жить-то не с кем. Вот и трахаешься с кем ни попадя. Подружки шепчут: у людей любовь бывает. Какая такая еще любовь? Надо будет выбрать денек, сбегать за горку к людям, где ее никто не знает, переспать по любви, что ли? Тоже какое-никакое развлечение.

«А почему бы нам здесь и сейчас не изобразить ту самую любовь, не устроить шоу? Плевать на старого мужа, пусть дерётся за честь своего мундира, а результат весьма интересно понаблюдать. Но всему своё время, — подумала она, затаивая интерес к странному молодому человеку, которого раньше не встречала в своей прихожей. — Сумасшедшая предстоит интрига! Успеть быстренько развестись с Цифалом, далее замуж выскочить не позже двенадцати часов, вчера припозднилась до статуса старой девы. Как этот козел надо мной издевался, кочевряжился как! У, морда противная! Погоди, я сегодня тебе устрою супершоу! Впрочем, хорошо и то, что Зак с Чипом здесь, мало ли что случиться, запасной вариант никогда не повредит. Нет, за этого гада Зака замуж ни ногой сегодня! Фигу ему с маслом! Сперва отомщу за вчерашние фортеля, надобно, ох, надобно надавать кое-кому хорошенько по мордам».

— Как провёл ночь, малыш? Небось, шатался по цыганским таборам, волочась за старыми цыганками, красавчик ты наш? Или пялился в космические дали, с твоим-то зрением? Или жонглировал галактиками? Эх, не сносить буйной головушки за такие фокусы. Известное дело, чем занимался наш дамский угодник, знаю, знаю и не отказывайся.

Шутка по поводу достоинств Цифала вызвала гомерический смех. Среди молодёжи Або выглядел дедушкой, хотя и был моложе всех присутствующих. Тайве уже перевалило за полторы тысячи лет, отсюда программа режима ночного восстановления требовала для неё не менее, чем десятичасового сна.

— Представьте себе, граждане клоны, ночью якобы перепутал комнаты и завалился в гробушник родственницы, вывихнув ей при этом коленную чашечку. Она, разумеется, не претендует на памятник добродетели, но Цифал просто утренний террорист. Мог вообще загубить несчастную старушку, превращавшуюся в девственницу.

Решив, что ему самое время исчезнуть в своей коморке, где переждать приближающуюся грозу, Або сделал робкий шаг в направлении двери, однако момент был безвозвратно утерян — Тайва сама двинулась навстречу с хищной грацией пантеры.

— Тебе совершенно нет до меня никакого дела! — воскликнула она, заломив руки, и в целом становясь в театральную позу, которая ей нравилась с утра больше всех прочих, чувствуя, что наконец-то незнакомец уставился на неё во все глаза. — Сколько можно размышлять о космосах? Сколько можно учиться? Сколько вообще будет продолжаться такая жизнь, Або? — Она мученически вздохнула, — варенье сварил, несчастный? Хоть какая-то от тебя, старика, польза. Потому терплю и не выгоняю. Або, ты абсолютно не понимаешь, до чего я страдаю! Пусть глубина моих чувств тебе непонятна, непостижима, пусть, я знаю: ты всегда скользишь по поверхности сущего, как жук-водомер по воде, страшась заглянуть вглубь. Молчишь, презренный старикан? Онемел что ли? Если не хочешь выглядеть прилично через восстановление, хоть бы побрился с утра, седая ты бороденка козлиная! Ах, нам всё равно? Да? Ну хорошо же, считай, что тебе удалось вывести меня из терпения, мерзавец!

С этими словами прелестница вылила вазу со персиковым вареньем в башмак Або, затем то же самое было проделано с вазой клубничного варенья и вторым башмаком, который он послушно подставил ей под горячую руку.

— Вот так, вот так и вот так!

«Он смеется! Как мил! — Тайва неотрывно разглядывала незнакомца.

Або тоже улыбался: глаза Тайвы — два солнечных оливка! И безумно смешно становится, когда она, стреляя такими жизнеутверждающими глазами, начинает воевать.

— Нет, посмотрите, старая калоша имеет наглость смеяться! Сейчас хорошенькую трёпку, тогда узнаешь!