Любовные проказы и шалости

Скверный анегдот

Месть оскорбленной жены

Андрей Жмакин, прораб одной московской строительной компании, притащился домой ночью к себе в Бирюлево из вертепа, где провел с друзьями вечер у проституток. В стельку пьяный Жмакин поднимался пешком на свой двенадцатый этаж, шатаясь от стены к стене, отдыхая на лестничных площадках и кляня последними словами жилищников из-за сломавшегося лифта. Как бы ни был Жмакин пьян, но он вспомнил об утаенных от жены деньгах — десяти тысячах рублях премии, которую он получил за сдачу объекта, будучи начальником строительного участка. Поднявшись наконец-то на свой этаж, дыша, как рыба, выброшенная на берег и ощущая биение рвавшегося на части сердца, Жмакин остановился перед своей 161-й квартирой и перед тем, как отпереть дверь, достал оставшиеся деньги из кармана пиджака, пересчитал их и ужаснулся — осталось всего тысяча семьсот рублей скомканных бумажек — остатки от загульного набега на проститутский вертеп. Совесть его шевельнулась. «И это все? М-да! Слава богу, что хоть эти еще уцелели! Надо бы хоть немного денег в семью принести, нехорошо все-таки», — подумал он.

И он переложил деньги из кармана пиджака в карман брюк — поближе, чтобы сразу же отдать их жене все до последней копейки. Но как объяснить ей происхождение денег? «А-а, скажу ей, будто в бильярд выиграл. С друзьями, мол, до полуночи в бильярд играли», — подумал довольный Жмакин.

Однако через минуту он вдруг передумал. Семья семьей, подумал он, а заначка все же должна быть. Без нее же никак нельзя. Даже пива, как следует, не попьешь, не то, что к проститутке сбегать.

И он, несмотря на непослушные пальцы, скатал единственную оставшуюся тысячерублевую купюру в трубочку и вставил в сигаретную пачку любимого им «Бонда» — она в аккурат вошла вместо сигареты. А оставшиеся деньги решил отдать жене.

Открыв дверь своим ключом, он долго нашаривал на стене выключатель, зажег свет, и тут, потеряв равновесие, покачнулся и уронил висевший на стене цветочный горшок, который с грохотом упал на пол и разбился. «Вот жалость-то какая!» — подумал он. — Ох, не к добру… не к добру это!»

В комнате справа от входной двери послышался скрип кровати и шорохи. Наверное, это проснулась жена. И точно — она вышла в прихожую, завязывая на ходу пояс желтого махрового халата. В это время Жмакин, опершись о стену спиной и пытаясь с ее помощью сохранить устойчивое положение, подняв ногу, развязывал шнурок туфли.

«Скотина, опять нализался! — подумала жена.

— Ты где был? — сердито спросила она.

— Мариночка… я сегодня никакой, — вымолвил Жмакин. — Ты меня, пожалуйста, сейчас не пытай, я утром тебе все расскажу… Все-все! А теперь я хочу баиньки…

— Ты где был, спрашиваю? — погрознела жена в голосе.

— Ну, понимаешь, забурились с друзьями в бильярдную после работы… и… до самой ночи… Обо всем позабыли… что уже ночь, там же нет окон, Марьян, дневного света, то есть… Окна задрап… — Тут Жмакин икнул. — То есть задрапированы. Или нет… задрапир… — Жмакин снова икнул. — Ну, темно, то есть… Так увлеклись, что позабыли обо всем на свете!

— С какими еще друзьями?

— Ну что ты, Марьянка, как маленькая!. Какие у меня еще могут быть друзья? С Васькиным да с Авдеевым, с кем же еще… Сегодня же пятница, мамочка, разве ты забыла? Конец недели, святой мужской день…

— Скотина — вот ты кто! Являешься за полночь пьяным и еще сказочки мне рассказываешь!

— Ну почему сразу скотина? — возмутился Жмакин. — Как чуть что — так сразу с… — Жмакин опять икнул. — Скотина… Пятница же… Разок-то в неделю можно расслабиться, отвлечься от семьи, от работы, от заботы, а то голова кругом идет от этих нарядов да разнарядов, отчетов да расчетов, с ума же можно сойти…

С минуту-другую жена наблюдала за тем, как благоверный, все так же навалившись спиной на стену, все еще не может справиться с туфлей, верней со шнурком, пытаясь развязать затянувшийся узел.

— Марьян, а я, между прочим, семьсот рублей в бильярд выиграл… Вот… в к… — Жмакин снова икнул. — В кармане лежат… Да помоги мне шнурок развязать!

И тут, наклонившись сильней, Жмакин вдруг навзничь рухнул на пол. Его организм, почувствовав горизонтальное положение, вероятно, принял это как сигнал к отбою и тотчас же свернул все свои двигательные функции. И сознание Жмакина тоже отключилось, и он больше и не говорил и не шевелился.

«Сволочь! — разозлился жена. — Ну, и сволочь же! Что делать? Ну, что делать с этим окаянным? И эти дружки его — все как один, негодяи и пьяницы!»

Она подошла к лежащему на полу мужу и с ненавистью изо всех сил ущипнула его за нос. Но благоверный даже ухом не повел. «Так бы нос у гада и откусила! — злилась женщина. — Проучить бы его как-нибудь, отомстить за все его похождения, за эти его пьянки-гулянки, за все мои муки, за мои бессонные ночи…» — думала она.

Но как отомстить?

«Вытащить его за порог, на лестничную площадку, пусть там валяется… Пусть проснется там на холодном бетоне… Будет знать, как в следующий раз пить с дружками… Впрочем, нет, там он, пожалуй простудится, хлопот потом не оберешься, да и пожалуй, разденут его», — соображала женщина.

И ничего подходящего не приходило ей в голову. «Черт с тобой, валяйся в прихожей до утра, буду я еще с тобой цацкаться», — решила она.

И, погасив свет, пошла спать.

Но не успела она лечь, как в голову ей пришла мысль о том, что если проснется среди ночи дочь, семилетняя Лидочка, пойдет в уборную и увидит в прихожей лежащего отца… пожалуй, испугается еще… Да и если эта скотина до утра не очухается, нехорошо будет, если Лидочка увидит спящего на полу отца… Она-то ведь думает, что отец у нее допоздна, а то и по ночам работает — в три, как он говорит, смены…

Пришлось ей встать, раскинуть стоявший в зале диван, бросить туда одну подушку. Затем она пошла в прихожую и включила свет.

Благоверный дрых без задних ног. С неимоверным трудом, ухватив мужа под мышки, перетащила она его обмякшее тело до дивана, затем, опустившись на коленки и поднатужившись, закатила мужнино тело на диван, как бревно. Подсунула под голову подушку.

«Скотина! Ну, ты у меня завтра получишь!.. А про какие это семьсот рублей он говорил? Мол, выиграл в бильярд… Врет, наверное…» — вспомнилось вдруг ей.

Она залезла мужу в карман брюк — ничего, только пачка сигарет «Бонд». Она затолкала ее обратно. Перевернула мужа на другой бок и залезла в другой карман и выгребла оттуда деньги. Расправила купюры, пересчитала — точно семьсот рублей, значит, не соврал муженек, правду сказал.

Она сунула деньги в карман халата и тут взгляд ее упал на мужнины туфли, которые лежали прямехонько на новеньком пледе. «Туфли-то мерзавцу надо бы снять с ног, ведь будет ворочать с боку на бок и перепачкает плед грязной обувью, не иначе», — подумала она.

И она один за другим стянула с него туфли, не расшнуровывая обуви. И теперь ей уже стало жаль его новенького пиджака, который, пожалуй, сомнется и вид потеряет, и его потом не отгладишь, и стало жаль мужниных брюк, которые тоже сомнутся, и ей же придется их гладить…

И как ни была она зла, как бы ни негодовала на мужа, бережливость и практичность взяли верх над злостью. Одежда-то ни при чем, она денег стоит, ее беречь надо, — решила она.

И женщина отнесла мужнины туфли в прихожую, поставила на резиновый коврик у дверей, вернулась в спальную и стала раздевать мужа. Приподняв его тело и ворочая его с боку на бок, стала стаскивать с него пиджак. Тут муж на секунду проснулся, с усилием держа голову на весу, открыл глаза и пробормотал: «Марьянка, ты что? ты не кантуй меня, пожалста, я ж в ауте…».

— Молчи уж, змей проклятый! — в сердцах проговорила женщина.

Но голова мужа уже обмякла и отвалилась назад. «Голым бы тебя на мороз, чтоб ты знал, проклятущий!» — сетовала женщина, борясь с его тяжелым телом.

Справившись с пиджаком и повесив его на спинку стула, она принялась за брюки — расстегнула ремень и замок-молнию на ширинке, ухватилась обеими руками за пояс и стала тянуть брюки вниз, выворачивая их наизнанку вместе с плавками.

И тут что-то выпало из внутренностей мужниной одежды, какой-то комочек. Кажется, выпал из его плавок. Недоумевая, женщина бросила его брюки и плавки на спинку стула и подняла этот комочек с пола, который на ощупь был мокрым. Вышла с ним в прихожую, на свет и… обомлела!

Комочек оказался использованным презервативом.

Марина с отвращением отшвырнула его от себя, судорожно передернула плечами и побежала в ванную мыть руки, дрожа от ужаса и отвращения. Но затем вернулась, подобрала резинку и бросила ее в помойное ведро.

«Так вот в какой ты бильярдной был! — с гневом думала супружница, отмывая руки под умывальником. — Мерзавец! Негодяй! Ох, и мерзавец же! На бабе был и даже презерватив не удосужился с себя снять и выбросить!»

Ей захотелось тотчас же будить мужа, бить его в гневе по щекам или бить его скакалкой, Лидочкиной скакалкой; хотелось засунуть этот гадкий презерватив ему в рот, чтоб он захлебнулся своей спермой, или засунуть ему в задницу…

Но гнев ее мало-помалу улегся, и будить его она передумала. Что толку? — только шум сейчас поднимешь и ребенка разбудишь.

По обыкновению всех жен, действующих в чрезвычайных обстоятельствах, коими были столь явные улики мужниной неверности… и, скорее всего, неверности давней, она стала обыскивать его одежду. И сразу же — о, ужас — новая улика! В заднем кармане брюк она нашла неиспользованный запечатанный презерватив.

«Та-ак! Понятно всё, чем ты занимаешься, мой миленький! Понятно мне всё и про твою ночную, третью смену!»

Она сунула презерватив в карман халата. Затем стала обыскивать накладные карманы пиджака — ничего не нашла, ключи какие-то. Вот этот от их квартиры… а этот неизвестно чей… И она сунула его у карман халата, как еще одну улику.

А когда она стала обшаривать внутренние карманы пиджака, ее ждал еще один неприятный сюрприз. Она вытащила оттуда какой-то конверт с жирным штемпелем его фирмы «Строительная компания «Адмира» с надписью: Жмакин Андрей Николаевич — 10000 рублей.

Повертела конверт в руках, соображая. «Деньги ему на работе дали за что-то, — догадалась она. — Премию, наверное, выдали, а он от меня утаил… Вот мерзавец! Пропил деньги, прогулял с бабами и с дружками, а домой от десяти тысяч всего семьсот рублей принес, которые якобы в бильярд выиграл… Ну, погоди, ты у меня, я тебя научу семейной жизни, я тебя от твоих загульных холостяцких привычек отучу! Я тебя от дружков отважу!»

Осененная жаждой мести и желая хоть как-то досадить мужу или проучить его, женщина стала обдумывать план мести. Тут из кармана халата она достала новенький презерватив, который до этого она мяла нервно пальцами. «Надуть бы его, как шарик, а на шарике нацарапать „Привет тебе от всех любовниц!“ Или: „С приветом, Катя!“ — и привязать шарик к его руке? Утром проснется — ошалеет, а я посмеюсь».

Но это показалось ей неубедительным, вернее, недейственным. Ей хотелось позлить его, досадить ему, заставить его страдать, посмеяться над ним, как он, наверное, смеялся над ней, изменяя ей со своими любовницами.

И тут, словно бы с той же неизбежностью, с какой распутывается клубочек, ниточка за ниточкой, так и ее мысль шла по следам найденных улик. Ей вдруг пришло в голову соображение о том, что если у него есть любовница, то не спит же он с нею, пользуясь презервативом. Это ведь факт. Это было бы обидно для женщины да и… Значит, он был в каком-то грязном месте, спал с какой-то случайной или грязной девкой и притащил, не дай бог, заразу в дом, собирался лечь в постель, даже не побывав в ванной! Ну, мерзавец!

Ее гневу и обиде не было предела, и жажда возмездия сверлила мозг.

Тут муженек, лежавший голеньким на диване, всхрапнул во сне и перевернулся на бок, задницей к ней. «Храпишь, негодяй! Невинным прикидывался, бильярдист чертов! Наверное, каждую пятницу к девкам таскался, деньги прогуливал, от семьи утаенные! Засунуть бы тебе эту грязную штуку прямо в задницу!»

И тут ее осенило. «А что? Пусть знает, мерзавец этакий… Он того заслуживает!»

С решимостью обиженной и оскорбленной женщины Марина пошла в ванную комнату, надела перчатки, в которых делала уборку в квартире, достала грязный комочек из помойного ведра, обильно смазала его вазелином и вернулась в спальную. «Вот тебе, будешь знать, как жену обманывать и деньги семейные на девок транжирить!»

И, раздвинув мужу ягодицы, затолкала комочек поглубже в заднее место. А затем накрыла спящего мужа покрывалом, чтобы утром дочь, случайно войдя к ним, не увидела отца, лежащего голым.

Совершив все это, женщина подумала-подумала и решила вернуть все найденные ею улики на прежнее место, то есть в карманы одежды мужа.

Утром она проснулась пораньше, приготовила завтрак, отправила дочь в школу — муж все еще спал, хотя шел уже десятый час. Она терпеливо ждала, перелистывая модный журнал.

Часов в десять послышались из спальной тяжкие вздохи. Она решила, что, наверное, муж уже проснулся, налила кефиру в стакан и понесла в спальную.

Жмакин проснулся на диване с ощущением конца света и полным провалом в памяти. Морщась от головной боли и жажды во рту, он несколько минут мучительно вспоминал вчерашний день, вернее, вечер. Помнил только, что с приятелями забурились после пивного бара, где отмечались премию, на квартиру к проституткам. Номер телефона наугад выбрали в газете, позвонили, к ним приехали сутенеры на авто и отвезли всех троих на квартиру. А что было дальше — ничего не помнил. Какой-то круговорот женских лиц и, кажется, даже мужских. Женские лица были, кажется на квартире у проституток, а мужские? Ничего не вспоминалось прорабу, даже лица ни у одной женщины не запомнил. Даже в каком районе были и как до дома добирался обратно и куда девались друзья, не помнил.

И тут вошла жена со стаканом в руке.

— Проснулся? Выпей, миленький, наверное, у тебя голова болит, — проговорила она весело.

Жмакин ошалел от такого утреннего настроя жены, которая вместо разборок еще и улыбается ему и опохмелку несет (а опохмелялся он только кефиром, спиртное он на другой же день ненавидел). Он сел на диване, свесив ноги, и залпом осушил стакан.

— О-ох! — выдохнул он, выпучив глаза от удовольствия. — В глаза бы эту заразу больше не видел!

— Еще? — Жена держала пакет с кефиром в руках.

— О, как ты меня ублажаешь, золушка ты моя! — расчувствовался Жмакин, целуя ей руку.

И залпом осушил второй стакан.

— Мойся сейчас, брейся и завтракать будем, — проговорила жена таким же веселым голосом.

От золушкиного поведения жены Жмакин вдруг вспомнил о дочери и воспылал отцовскими чувствами.

— А где Лидочка?

— В школе, где же ей еще быть…

— Надо бы с ней сегодня в зоопарк сходить… Давно уже обещал…

— Да, конечно же надо бы… Вот и сходи…

И ушла на кухню. И — ни слова упрека, ни надутости, ни молчания — этого самого зверского и мучительного супружеского наказания. Жмакин натянул плавки и мигом помчался в ванную комнату.

Он с удовольствием мылся в душе и с еще большим удовольствием брился тут же, под душем, подставляя лицо текущим струям воды и, как воображалось ему, смывая с себя всю вчерашнюю грязь. «М-да, прогулял деньги — нехорошо, ох, нехорошо! А было ли удовольствие — ей-богу, не помню, хоть убей сейчас!.. Но Маринка-то, Маринка-то какова! Не жена, а золото, клад, да я горы для нее теперь сворочу! По крайней мере, гулять теперь брошу точно. И пить тоже брошу», — радостно и счастливо думал он.

Правда, подумав о том, что гулять и пить он бросит, Жмакин тут же прикусил губу. Пожалуй, до следующей пятницы и пить и гулять он точно бросит, а в пятницу он еще подумает, решил Жмакин.

Побрившись и сложив бритвенные принадлежности на полочку, Жмакин обмыл тщательно и любовно свое мужское достоинство, тщательно промыл волосы на лобке, еще раз намылил губку, а затем, расставив ноги пошире и немного наклонившись вперед, стал намыливать себе задницу, область промежности, напевая про себя веселый мотивчик.

И вдруг что-то выпало из него, какой-то комочек, прямо ему под ноги. Ему показалось сначала, что отвалился краешек износившейся губки. Жмакин поднял комочек с днища ванной и… не поверил своим глазам — это был использованный презерватив. Это был его презерватив, вчерашний, с усиками на головке! Вернее, точно такой же!

«Откуда он взялся? С неба, что ли, свалился?» — с недоумением и даже с некоторым страхом подумал загульный прораб.

Он закрыл краны, остановил потоки воды и поднял голову вверх, словно бы и в самом деле, презерватив мог свалить ему под ноги с неба. Насухо вытерев руки полотенцем, Жмакин еще раз взял презерватив в руки и стал его тщательно исследовать, то растягивая резинку, то сжимая ее.

Было ясно только одно — презерватив носил на себе следы чего-то жирного. Вода стекала с него, как с кожи, намазанной гусиным салом. И даже на ощупь он был жирный. Явно он был намазан чем-то жирным и скользким перед употреблением. А кто его употребил? Кто ему туда его засунул, да так, что он там и остался?

Жмакин чуть не взвыл от мысли, что это вообще могло случиться… нет, что это уже случилось! Ведь сомнений быть не могло — презерватив вывалился из его задницы. Больше ему неоткуда было вывалиться. Значит… значит, кто-то там, в борделе, или еще где-нибудь его, пьяного поимел в задницу, пока он был мертвецки пьян? «А я-то еще с утра чувствую, что у меня там что-то не то… не так, как будто мне там что-то расковыряли, что-то как бы жжет… — с ужасом думал Жмакин. — Но где? Где же мы были? И кто эта сволочь? У-у! А-а! –втихомолку выл он, чтобы не слышала жена.

Мысль о том, что он так опростоволосился, напился до того, что позволил себя опустить, и теперь… теперь он опозорен, что он уже не мужик, а педик — из той, яростно нанавидимой им касты голубых!

Ему вспомнилась чья-то мужская рожа на какой-то квартире, ухмыляющаяся, наглая, и он почти вскричал от ярости.

— Ты чего там, милый? — услышал он голос жены, и она постучала в дверь. — Что-нибудь случилось?

— Ничего, все нормально, просто обжегся горячей водой, — с усилием выговорил в ответ Жмакин.…

«Кто бы это мог быть? Ну, в борделе же вроде бы мужиков не было… — все думал он. — Господи, все перепутались в башке! Кажется мы еще где-то были, кажется, не в одной квартире… А вот где были, не помню, убей, не помню!.. А может, это девки в борделе надо мной поиздевались оттого, что я раньше времени выпал из обоймы?…Господи, эти пьянки, будь они прокляты!»

Мысли одна другой хуже и беспощаднее жалили и терзали душу прораба, сверлили мозг незадачливого гуляки.

«А может, это друзья, Авдеев с Васькиным так пошутили? — еще более мрачная мысль пришла ему в голову. — А что? Напились, сволочи, и решили пошутить. Им же море по колено, этим раздолбаям, им спьяну, что баба, что мужик — все едино!»

Мрачный, шатающийся, точно пьяный еще более вчерашнего, вывалился Жмакин из ванной, в которой провел не менее получаса. Ничего не видя вокруг, одержимый одной только ужасной мыслью о случившемся, Жмакин уселся на кухне и уставился в одну точку.

— Завтракать будешь? — улыбаясь, спросила Маринка.

Жмакин отрицательно помотал головой.

— Даже кофе не будешь?

— Кофе, пожалуй, налей…

Жена налила кипятку, поставила перед ним чашку, пододвинула кофейницу и сахарницу.

Жмакин, все так же, не видя ничего перед собой, сыпанул одну, затем вторую, третью полные ложки кофе, просыпал мимо чашки четвертую, пока его не остановила жена:

— Да ты что, Андрюш? Мимо же сыплешь… И куда тебе столько? С похмелья сердце ведь остановится… И что это с тобой? Что ты с утра такой мрачный? Вроде веселым проснулся…

Жмакин пожевал губами, молча глядя в чашку, и ничего не ответил.

— Неприятности на работе, да? — допытывалась благоверная.

— Угу, — пробурчал он. — Одни только неприятности…

— Премию, наверное, не дали, да? Дом, что ли, вовремя не сдали?

Жмакин поднял голову и посмотрел на жену, прямо ей в глаза. Знает ли она что-нибудь о премии?

Но женщина спокойно выдержала его взгляд. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Как ни в чем не бывало пила она беспечно кофе, и Жмакин успокоился.

— Да нет, премию еще не распределяли, — вяло ответил он. — Просто несчастный случай, задавило одного чудика, ну этих, из провинции… Ну, скандал, само собой без премии останемся точно, а то еще могут фирму лицензии лишить… Придется новую работу искать.

— А-а, вот оно что! На твоем участке, что ли?

— В том-то и дело, — все так вяло ответил Жмакин.

Наступило молчание. Супруги пили кофе.

— Что ты ничего не расскажешь мне про бильярд? Как вчера ты поиграл в него с друзьями? — беспечным тоном поинтересовалась благоверная.

— Нету у меня никаких друзей! — вдруг рявкнул Жмакин и стукнул кулаком по столу.

— Ты чего это, Андрюш? Что это с тобой?

— Пошли все эти друзья к чертовой матери! Нету у меня больше друзей, и не напоминай мне о них! Были — и вышли все!

И Жмакин, поднявшись, вышел из кухни, сильно хлопнув дверью, вымещая на двери свою досаду и горькие, мрачные мысли. В зале он завалился на диван, заложил руки за голову и стал думать свою горькую, мрачную думу.

В зал заглянула жена, спросила тихим голоском:

— В заопарк с дочерью пойдешь?

— Не знаю, может, пойду, а может, и не пойду, — сердито отозвался Жмакин. — Со школы придет — видно будет…

Маринка, улыбаясь и внутренне ликуя, торжествуя свою победу, напевая веселый мотивчик, мыла чашки в раковине…

Прошло три месяца. Жмакин уже не шлялся по борделям и не пропивал премии с гулящими девками. И, вдобавок ко всему, отрезал от себя прежних дружков — Васькина и Авдеева. Точно их и не было в его жизни. Каждую пятницу он брал бутылку водки себе и бутылку шампанского Маринке, и они отмечали «святой мужской день» вдвоем, сидя на кухне или в зале за ужином.

Надолго ли перестал — кто его знает!

Пригрели!

Бобков Аркадий Михайлович, среди своих заводчан просто Аркашка, женский баловень, работавший электриком в женском коллективе электроцеха, черноволосый, кудрявый, смазливый малый тридцати шести лет, отправился к себе на металлургический комбинат в ночную смену. Но в ночную смену — это для жены, а на деле он взял отгул и явился ко двору, где жила его постоянная любовница, крановщица прокатного цеха Нинка Прокудина, о свидании с которой он предварительно договорился. Было уже одиннадцать часов вечера, немногим позже того времени, когда он обычно являлся к своей любовнице, если ее муж Григорий, кузнец того же, металлургического комбината, отбывал на работу в ночную смену.

Пройдясь под окнами своей любовницы, жившей на шестом этаже, Бобков посмотрел на три ее окна, выходившие во двор, — свет во всех трех окнах ее квартиры горел. По их условленному сигналу это значило, что муж уже уехал на смену. Бобков еще с пять минут походил по двору, потом посидел на лавочке для верности, положив на колени полиэтиленовый пакет с шампанским и конфетами и ожидая когда отвалят от входной двери в нинкин подъезд две заболтавшиеся бабы.

Но вот бабы разошлись, — одна из них вошла в этот подъезд, а другая потащилась в соседний. Выждав еще некоторое время Бобков подошел к входной двери в подъезд и набрал на табло домофона код нинкиной квартиры. Услышав низкий грубоватый голос своей любовницы: «Кто там?» — Бобков по условленному знаку спросил:

— Извините, это дом двадцать шесть корпус два?

На это ответа не последовало, — Нинка просто нажала кнопку домофона, открыла подъездный замок и впустила любовника в подъезд — как это обычно бывало.

Он поднялся на шестой этаж, — лифтом в целях конспирации Бобков не пользовался, — постоял и только после этого постучал условленным стуком — два обычных стука, а последний — двойной, дробный, — электрический звонок в квартире кузнеца не работал.

Дверь тотчас же отворилась, и любовница впустила своего дружка.

— Ты чего так поздно, Аркаш? Он уже давно ушел…

— Пешком к тебе топал, аж задубел весь, автобусов почти час не было…

— Ну, проходи в комнату, я сейчас…

Бобков проследовал в комнату, сел в кресло и сразу же стал открывать шампанское, а его любовница — грудастая, пышнотелая бабенка — прошла в кухню собирать чего-нибудь на стол.

Однако, не прошло и четверти часа, только они устроились каждый в своем кресле у журнального столика, напротив телевизора, не успели даже шампанское по бокалам разлить, как вдруг в дверь застучали. Бобков вопросительно вскинул брови и посмотрел на побледневшую Нинку, у которой округлились глаза.

— Это муж, — со страхом и изумлением прошептала она. — Это он вернулся… С какой бы это стати?

— Откуда ты знаешь?

— Только он так ладошкой в дверь стучит, больше некому… Давай скорее на балкон!

Бобков быстро вскочил с кресла, шагнул к балконной двери, отодвинул портьеру, открыл балконную дверь и вышел на балкон. Нинка сунула открытую бутылку за кресло, мигом убрала в сервант бокалы, смела в руку со стола блестящую обертку от бутылки вместе с пробкой, сунула все это в карман халата, а затем тихонько, на цыпочках, стараясь не скрипнуть половицами, потащила тарелки с закусками обратно в кухню.

В дверь застучали еще нетерпеливее.

Сунув тарелки в холодильник, она также на цыпочках перебралась из кухни в зал, а затем — на балкон, где ожидал ее ошарашенный от такого неожиданного поворота событий любовник.

— Что будем делать? — спросил он.

С мучительным выражением лица, ломая руки, Нинка прошептала:

— Аркашенька, миленький, больше делать нечего, спустись, ради бога, по балкону на нижний этаж, иначе он нас обоих убьет! Он же ревнивый — ужас!

— Да ты что, шутишь? — в изумлении прошептал любовник.

Он глянул вниз и обомлел — если сорвешься, убьешься ведь точно, бесповоротно. И хотя балкон нижнего этажа был рядом и, вытянувшись, можно было, держась руками за балконные прутья, достать ногами до перил нижнего балкона, но он не акробат и не каскадер, чтобы совершать такие трюки.

— А что делать, Аркашенька? Умоляю тебя, миленький, спустись, он же нас просто задушит!

— Не, ну ты даешь! Подстрахуй меня хоть веревкой…

— Да ты что? Какая сейчас веревка! Пока я ее распутаю и сниму, он дверь вышибет…

В железную дверь уже застучали не ладошкой, а кулачищем, и грохот стоял на весь подъезд, а потом несколько раз в дверь пнули ногой, и Бобкову даже послышался из-за дверей басовитый голос кузнеца, исходившего матерными ругательствами.

Бобков понял, что наступила критическая минута не только в его любовных похождениях, но и во всей жизни — теперь либо он убьется сам, либо его убьет кузнец, Нинкин муж — эта здоровенная детина просто сожмет его в своих объятьях и спокойно задушит, так что он даже не пикнет.

— Аркашенька, ну что ты медлишь? Давай быстрей!

— А там ниже кто живет?

— Я даже не знаю! Мы же здесь всего второй год живем, я даже в лицо мало кого знаю…

— На смерть ведь обрекаюсь, Нинк? — тихо прошептал любовник, глядя вниз через перила. И тут спохватился: — А туфли? Где мои туфли и куртка?

— Лезь давай, сейчас туфли сброшу, а куртку потом заберешь, я ее сейчас спрячу…

— Господи, спаси и сохрани раба божьего Аркадия Бобкова… — крестясь, шептал Бобков.

Хоть и был он неверующим, но перекрестился по обычаю многих, кто идет на дело, полное смертельной опасности — это он часто видел по телевизору в многочисленных сериалах. После этого он перелез осторожно через перила и стал спускаться вниз, держась за прутья и вытягиваясь во весь рост. Несколько секунд он, повиснув над бездной, сучил ногами в поисках опоры, пока, наконец, не нащупал перила нижнего балкона. Благо на нижнем балконе были три бельевых шеста, прикрепленные проволокой к решеткам. Бобков, почувствовав под ногами опору, затем ухватился одной рукой за шест, потом второй рукой за другой шест, спустился ниже, на балконный выступ и вскоре, путаясь в развешенном на балконе белье, благополучно перелез через перила.

Тем временем Нинка сбегала в прихожую за его туфлями и бросила их вниз, обе сразу, но с перепугу сделала это так неловко, что обе туфли, ударившись о шест, не попали на нижний балкон, а… было слышно, как они шлепнулись где-то внизу на асфальт. «О, черт! — ругнулся Бобков. — Новенькие туфли, три с половиной тысячи за них отдал, так и не успел поносить!..»

Нинка, убедившись, что любовник цел и в безопасности, закрыла балконную дверь, а затем, напустив на себя сонный вид, побежала открывать входную дверь. По пути она сняла с вешалки и сунула куртку своего любовника на самое дно стоявшей в коридоре «прихожки».

— Сейчас, Гриша, сейчас! Иду!

— Ты чего так долго не открывала? — спросил кузнец, вваливаясь в квартиру и сопя от негодования, как паровоз под парами, вызванного непредвиденной и долгой задержкой у родных дверей.

Он снял с головы фуражку, повесил ее на верх вешалки, а затем стал расшнуровывать ботинки.

— Телевизор смотрела и разомлела что-то… уснула на диване, зевая, ответила Нинка.

— А чего ключ из замочной скважины не вытащила?

— Ну, забыла-забыла, Гришенька, успокойся… А ты чего вернулся? Что-нибудь случилось?

— Случилось! — сердито ответил кузнец, который еще не мог унять в себе расходившиеся волны негодования. — Электричество на заводе отключили из-за долгов, вот и распустили нас по домам… Началось теперь, без зарплаты сидеть будем!..

— А вторая смена тоже не работала?

— Тоже простояли, — уже спокойней ответил кузнец, вешая свою черную кожаную куртку на вешалку.

— Есть будешь? — беспечно, как ни в чем не бывало, спросила жена.

— Спрашиваешь! Я уже проголодался! Тащи все, что есть!

Бобков тем временем стоял на неведомом балконе, прижавшись спиной к стене, озирал с пятого этажа пустой, полутемный двор и не знал, что ему предпринять. Его душу свербила злость и на себя, и на любовницу, и на Гришку, невесть почему-то припершегося с работы домой… К тому же его начинало уже трясти и от холода, и от возбуждения, которое он пережил, когда он вдруг на миг только представил, что было бы, если бы… теперь бы он валялся уже на асфальте, нет, не он бы валялся, а его труп, и через три дня над его гробом игрался бы похоронный марш…

И от одной только мысли о такой близкой, реальной, притом глупой смерти его обдало новой волной холода. «Ох, и дурак же я, ох и дурак!» — ругал он себя, стуча зубами. — На какую авантюру дал себя уговорить! Нет, я теперь из семьи — ни ногой! Ни к одной бабе больше не попрусь, будь они все прокляты! Только себе на заднее место приключений искать!» — в сердцах думал он.

В комнате, что была за балконной дверью, свет не горел, в соседнем окне тоже было темно. Бобков толкнул балконную дверь — она была заперта изнутри, — значит, придется ему здесь куковать бог знает, сколько времени. Может, даже хозяев в городе нет, может, они в отпуск уехали.

Бобков тогда поглядел вниз, думая о том, можно ли таким же манером, с балкона на балкон, перебраться до второго этажа, а там спрыгнуть вниз — второй этаж невысоко над землей, но… все же он предпочел пока не рисковать, а отдаться на волю обстоятельствам.

На балконе висело белье — простыни, пододеяльники, полотенца и кое-что по мелочи, а среди всего прочего — женское белье. Бобков смекнул, что если на балконе висит белье, значит, хозяева в городе и никуда не уехали, а значит, он когда-нибудь все-таки выберется отсюда.

От этой мысли незадачливый любовник немного повеселел, и ему в голову пришла счастливая мысль: он пощупал белье — оно было холодное, но сухое. Тут же висело тоненькое одеяльце, — Бобков снял его, отстегнув прищепки, которые сложил на подоконник, затем снял пододеяльник, две простыни, после чего обернул себя сначала одеялом, а затем пододеяльниками и простынями и стал походить на белый кокон. Опустившись на корточки, он проделал в новом одеянье отверстие и стал нагонять туда теплый воздух, то есть дышать внутрь. Стало вроде теплее, так что он даже пригрелся и стал подремывать в ожидании какой-нибудь участи, которая с течением времени разрешится.

Прошло не менее получаса. Вдруг свет в комнате загорелся, послышалось звяканье щеколды — и на балконе появилась женщина с распущенными волосами и в халате. Бобков сидел ни жив, ни мертв.

Вдруг женщина громко хмыкнула, огляделась по сторонам и сказала сама себе, явно недоумевая:

— Хм, и куда ж это белье подевалось? Неужто ветром сдуло? Вот, дура, не могла побольше прищепок нацепить! Ничего не понимаю, вроде бы и ветра не было…

Она перегнулась через перила, всматриваясь в темноту двора, а затем обернулась и шагнула к двери, вероятно, затем, чтобы идти в комнату, а затем во двор искать пропавшее белье. И тут взгляд ее упал на белый ком, наваленный в углу. Женщина снова озадаченно хмыкнула и проговорила:

— Фу ты, черт, вон куда его снесло! А я голову совсем потеряла…

Она приблизилась к Бобкову, протянула руку и ухватилась за пододеяльник, потянула его на себя, и тут, увидев чью-то рожу, выглядывавшую из белого одеяния, испуганно вскрикнула и бросилась вон с балкона, крича от страха:

— А-а-а!!!

— Постойте, женщина, — вскричал Бобков, прыгая в своем коконе за ней следом. — Я не вор, я не бандит… Я случайно сюда упал!

— Бобик! Бобик! — истошно вопила женщина. — Сюда! Скорей!

Бобков приготовился к встрече с неведомым мужчиной по имени Бобик, придумывая весомые аргументы объяснения, как он здесь оказался, и на всякий случай разоблачаясь и вылезая из своего кокона, чтобы освободить себе руки на случай нападения Бобика, если тот вдруг вздумает рукоприкладствовать, а то еще, может, что и похуже — вдруг прибежит с ножом или с топором в руках. Распутав руки, Бобков вошел в комнату, схватил подвернувшийся тут же стул с мягким сидением и приготовился употребить его как средство защиты.

И тут вдруг в комнату, дверь которой с громким стуком распахнулась, вбежал не неведомый мужчина, но и отнюдь не Бобик, а огромная московская сторожевая овчарка. Рыча, собака кинулась на него, но Бобков инстинктивно поднял стул вверх, и овчарка уткнулась в него мордой. Она пыталась обойти это препятствие слева, потом справа, хотела даже перепрыгнуть через стул, опираясь на него передними лапами и вставая на задние, но Бобков стерег свою жизнь бдительно и действовал стулом так умело, как истинный рыцарь действует щитом, защищаясь от наскока врагов. Так что как пес ни старался добраться до чужака, он всякий раз упирался мордой в стул.

А Бобков тем временем пытался убедить хозяйку, скрывавшуюся где-то в глубинах квартиры:

— Послушайте, пожалуйста, я не вор… я не хочу вас ни убить, ни ограбить, видите ли… я тут… случайно… я сверху сбежал… меня преследуют… уберите собаку… я вам все объясню…

— Бобик держи его, я сейчас милицию вызову!

Пес, видя, что ему не добраться до чужака, грозно рыча и глядя на Бобкова налитыми кровожадной злобой глазами, стал караулить каждое его движение.

— Постойте, пожалуйста! Просто выпустите меня из квартиры… По крайней мере послушайте… не звоните в милицию…

Тыча стулом в морду собаке, он пытался обойти пса и пробраться в прихожую и объясниться с перепуганной женщиной, но сторожевая всякий раз преграждала ему путь, а сдвинуть эту громадину с места и оттеснить ее к дверям, не было никакой возможности.

— Пожалуйста, выйдите сюда… Выслушайте меня…

— Наконец, женщина появилась в комнате, держа в одной руке топор, а в другой — трубку беспроводного телефона.

— Если вы сделаете хоть шаг, я размозжу вам голову! — решительно заявила она.

— Да вы послушайте меня… — снова начал Бобков выдвигать свои аргументы. — Видите, я в ваше белье завернулся от холода, я целый час сидел на вашем балконе… Если бы я был вор и пытался бы проникнуть в вашу квартиру, я бы разбил или вырезал стекло… Я мог бы вас сразу по голове ударить, когда вы на балкон вышли или задушить, а я… ну, понимаете? Я не вор, я сюда попал случайно…

Эти слова как будто подействовали на женщину, испуг сошел с ее лица, и она приобрела способность соображать осмысленно. К тому же Бобков с запутавшимися в ногах одеялом, простынями и пододеяльниками, из под которых выглядывали его ступни в носках, без обуви, мало походил на воришку или прочего злоумышленника. И она как будто поверила, что этот нежданный гость не воришка, но топор, тем не менее, она не из рук выпускала.

— Тогда объясните, как вы попали на мой балкон? — уже спокойнее спросила она.

Бобков ткнул указательным пальцем вверх.

— С верхнего этажа, с балкона перелез на нижний балкон, а потом на ваш…

— Из какой вы квартиры?

— Не знаю, кажется… кажется, из сотой… — Бобков решил спасти честь своей любовницы и не выдавать ее. — Я в гости пришел, вернее меня привели… на седьмой этаж, а потом там все перепились, а один чудик с топором по квартире давай гоняться за всеми… приревновал жену, я спрятался на балконе, а он разбил стекло… махал топором… ну и пришлось мне вот так бежать из квартиры… Видите, я даже без обуви, она там осталась…

— Господи прости! Да что ж там за изверг такой живет? — уже участливо спросила она.

— Люди вроде порядочные, меня на день рождения пригласили их друзья, прямо с работы я пришел… ну и вот что вышло…

Женщина, кажется, ему окончательно поверила.

— Ах, боже ж мой! — вдруг мучительно простонала она. — Вы же мне все белье перепачкали! Опять же заново стирать! Снимайте его с себя и давайте сюда!

Бобков начал распутывать себя и вылезать из кокона. Сторожевая внимательно следила за каждым его движением и вслушивалась в интонации голоса своей хозяйки.

— Ну, и что же вы собираетесь дальше делать?

— Не знаю, я просто бежал, жизнь свою спасал… Два балкона пролез, думал до первого этажа спуститься, но одумался, и дальше спускаться испугался… Вы меня просто выпустите из квартиры, я домой поеду…

— Ладно уж идите… выпущу вас… Бобик, сидеть на месте… Сидеть! — Она погрозила ему пальцем, и пес оставался сидеть, в то время как Бобков и хозяйка квартиры проследовали к дверям, ведущим на лестничную площадку.

В прихожей женщина внимательно оглядела его.

— Что ж вы так без обуви и пойдете?

Бобков пожал плечами.

— А что делать? Туфли там остались, но я туда — ни ногой… Домой так поеду, как-нибудь доберусь…

— Может вам такси вызвать?

— Нет, не надо, я на улице поймаю…

— Да что ж вы так… без обуви, ведь холодно же, простудитесь… Стойте, у меня есть тут туфли, от мужа еще остались… Не знаю, подойдут ли вам… Вы какой размер носите?

— Сорок второй.

— А он сорок третий носил…

Она наклонилась, выдвинула ящичек из стоявшего в коридоре мебельного «пенала» и вытащила несколько пар туфель.

— Вот, меряйте…

Бобков выбрал себе коричневую пару, почти новую, с неизношенными каблуками и стал надевать туфли…

— Я верну, обязательно верну вам, — заверял он хозяйку.

— Ладно уж… носите… Зачем они мне? Я уж пятый год, как овдовела…

И тут, когда Бобков уже почти приготовился покинуть ее квартиру, она, словно спохватившись, вдруг проговорила:

— Ой, вы ж, наверное, замерзли! Может, чаем вас напоить?

— Что ж, не откажусь… Чай мне сейчас в самый раз, стаканчика бы два!

Через четверть часа он уже в кухне по-свойски пил чай с печеньем домашней выпечки и болтал с хозяйкой о том, о сем, а сам тем временем рассматривал и кухню и, разумеется, саму хозяйку.

Старый бабник был приятно удивлен чистотой кухни, белым кафелем на ее стенах, розовым кафелем в туалете и голубым в ванной комнате, где он мыл руки. От хозяйки, тоже Нины, кстати, невысокой, стройной женщины лет сорока пяти, с густыми темными волосами, вкусно пахло не то туалеткой не то туалетным мылом. И вся она была опрятная, ладная, ухоженная, видно, что готовилась ко сну, и веяло от нее тихим домашним теплом и уютом, так что Бобков не очень-то заторопился домой.

«О, эта штучка другого полета, — думал Бобков о ней в то время, когда женщина вышла в комнаты. — Нет, это не то, что моя Нинка — грубая, неотесанная, вечно без прически и под ногтями грязь, а пахнет от нее в последнее время черт знает чем! Гришка, наверное, не моется там у себя, вечно потный ходит, спит с Нинкой и пропитал ее этим запашищем. Нет, надо бы менять направление главного удара!.. А вот бабешечка, хоть и постарше меня, но не старая, в самый раз — одинокая вдовушка, чистенькая, с квартирой, — вот уютное лежбище от семейных передряг!.. О, я бы тут покувыркался!.. Интересно, есть ли у нее любовник?»

Когда Нина снова появилась на кухне, Бобков поднялся со стула, вздохнул и проговорил с величайшим, заметным, но наигранным сожалением:

— Ладно, попили чаю, согрелись, пора и домой…

— Да куда же вы пойдете на ночь глядя? Оставайтесь уж, я вам на диване постелю… -проговорила Нина, глядя ему прямо в глаза своими серыми, зовущими глазами.

Бобков только и ждал этих слов и с превеликой охотой согласился.

Она постелила ему на тахте в той комнате, где находился балкон, но они еще потом какое-то время смотрели вместе телевизор, сидя на диване близко… очень близко друг к другу, а потом как-то само собой ловкий гуляка стал гладить ее по волосам и тихонько целовать, и женщина прижалась к нему, шепча ему в самое ухо:

— Давно… ой, как давно у меня не было мужчины…