Гости с той стороны

Бласт

1

Пустоты, провалы в реальности, образованные нереализованными вероятностями — самая страшная вещь!

Одни затягиваются быстро. Но другие, злобно мстя, превращаются в настоящий источник бед.

И чем мощнее желание, мечта, тяга к несбыточному, тем опаснее дыра в реальности.

***

Это было лишь год тому назад.

Отец взбесился, когда его щедро прикормленный врач диагностировал у Бласта обострение психического заболевания, о котором и талдычил весь год. Отец закрывал на это глаза, не желал верить. Не помогло. Болезнь не отвязалась.

Бласт лежал, бессильно распластавшись на мокрых от пота простынях. Полузакрытые веки подёргивались, глазные яблоки плавали под ними, будто наблюдая череду сменяющихся картин. Дыхание было прерывистым, пальцы безостановочно искали — что? Непонятно.

А проклятый лекарь скрывал торжество от своей правоты за умеренно скорбной миной.

— После снятия симптомов обострения я настоятельно рекомендую отправить юношу туда, где климат не столь жаркий. Да и просто надо бы сменить образ жизни. В вашем доме нынче слишком тягостная обстановка. Пожалуй, в сложившихся обстоятельствах, это единственное, что может помочь больному.

Отцу страшно не хотелось выполнять рекомендацию докторишки.

— Как досадно всё это! Как неуместно! Тут ещё эти похороны!

Он тут же спохватился: в присутствии постороннего, тем более лекаря, который способен разносить сплетни по домам горожан, надо быть поосмотрительней. Смерть жены, …очередная смерть очередной жены …заслуживала выражения большей скорби. Но проклятый врач слишком часто бывал в их доме, чтобы его можно было обмануть.

— Болезнь никогда не бывает своевременной, — лекарь включился в игру под названием «приличная реакция на печальные события», — …как, впрочем, и смерть. Хотя…

— Боги, за что мне это всё? — на удивленье искренне воскликнул хозяина дома.

Ответ не замедлил.

— Если постоянно всё в жизни не ладится, стоит задуматься: может, не свою жизнь живёшь? Не изменить ли что-нибудь? — сам лекарь был смущён собственным нахальством: давать советы, когда вопрос был адресован богам.

— Но ведь целый год всё было хорошо! — рассеянно возразил хозяин. — И вот снова! Может, этот случай так повлиял на него?

— Да, подобное зрелище стало нежелательным для его психики! Произошёл надлом.

— Так лечи! …Надлом! Сколько денег надо? Лечи!

— У него делирий, это несомненно. Я давно наблюдаю его. Это …не лечится. Это …свойство личности.

— Делирий? Что это? Поназывают тут! Игра слов!

— Делирий — это помрачение сознания с галлюцинациями и иллюзиями, страхами и возбуждением, — надулся от важности врач. — У мальчика явно повышенная тревожность, — двумя большими пальцами рук он синхронно надавил на глазные яблоки бессильно распластавшегося больного.

Бласт подскочил с постели и начал собирать с пола невидимое, будто трещины и пятна представляли собой нечто более значительное, чем были на самом деле.

— И это притом, что я уже дал ему успокоительное! — пыхтя, врач с трудом уложил больного и влажной, охлаждающей повязкой прикрыл ему полголовы. Бласт со стоном затих.

Отец зажал себе рот, из которого рвались возгласы горьких разочарований.

Самоуверенный тон проклятого лекаря означал одно: прощайте, мечты о возвышении, в которые он вложил так много и столь многим пожертвовал!

Отец давно мечтал стать во главе Афин. Но без поддержки родни, без своих среди молодёжи — нет, это немыслимо! С больным сыном мечты таяли безвозвратно. Болезнь — это слабость, а кому нужен вырождающийся род? Это был провал. Провал в реальности.

Он клял врача, клял сына, клял судьбу! Как яростно рычал он на шмыгающих, как тени, слуг! Но чем это могло помочь?

— Ладно, — врач, поняв, что сегодня щедрость хозяина дома его уже не порадует, решил удалиться, — хозяйке моя помощь уже не понадобится, мальчику надобен только покой, стало быть — мне пора.

Будто в ответ Бласт снова подхватился с постели и на четвереньках пустился хлопками догонять невидимо расползающихся жучков…

2

Это было всего лишь год назад.

Отцу пришлось пожалеть о том, что выполнил рекомендацию докторишки с запозданием.

Ему всё-таки пришлось отправить Бласта за море, но уже по другой причине.

***

— Дикари! Бессмысленные дикари! Что поделаешь! — Долих на правах друга выхватил и допил остатки вина. Потом, подрагивая от утреннего холода, принялся за уборку. За борт полетели крошки, куски и осколки — свидетели вчерашней пирушки.

Вода Амазонского моря после ночной грозы была слоиста и непрозрачна. Но восход веселил и обнадёживал. Ветер резво вычёсывал небо. Облака редели жидкими длинными прядями и опадали, опадали.

Парусник с лиричным названием «Афон», что по-гречески значило «цветок», был лёгок и изящен.

— Не такие уж они и дикари, если мы не можем выжить в своих Афинах без них. Без их зерна, золота и рабов, — Бласт, бледный с похмелья, в косо накинутом мятом плаще, машинально перебирал струны кифары под хлопки паруса, ловившего обрывки капризного ветра.

— В Афинах разучились работать! Даже рабы стали бездельниками, привыкшими к удобствам и роскоши! А рабы должны выполнять своё предназначенье! Как, впрочем, и золото! Но только дикари станут закапывать в землю то, что может служить, и замечательно служить, живым людям! — Долих энергично метался по палубе, будто не вместе они вчера до ночи предавались греху любопытства «только попробовать вино», предназначенное для продажи…

— Ты опять о своём золоте! — Бласту было тошно всё.

— Ты только представь, дружище! Они же буквально облепливают своих покойников золотом: рукоятки мечей и ножны с золотыми обкладками, золотые бляшки на одежде, погребальные веночки на головах и накладки на глаза и губы из золотой фольги…

Длинный Долих кривлялся, объедками вчерашнего пира выкладывая на себе веночек и накладки на глаза и губы.

— У-у-у! — Скроил дикую рожу. — А за щёку, за щёку, взгляни, закладывают золотую денежку, чтобы было чем заплатить за перевоз в страну мёртвых!

— Всё, всё, всё! — Бласт резко рванул струны, — это просто невыносимо! Ты же ещё больший дикарь, чем они! Ну, зачем, зачем тебе их погребальные накладки и денежки из-за щеки? Как ты это собрался добыть? Гадость!

— Золотые (!) погребальные накладки! Ты упустил смысл, дружище, пропустив одно только слово! Золотые (!) погребальные накладки! Ты понимаешь, что золото создано, чтобы работать, а не гнить в земле! Помнишь, как не хватало нам золота? Если бы не это, мы не качались бы так уродливо целый месяц в этой уродливой посудине. А что ещё нас ждёт впереди в этой уродливой земле?

— Умолкни, урод! Нас слышит капитан!

— Капитан? Капитан славный парень! — дурашливо заквохтал приятель. — А что, капитан, это правда, что места, куда мы плывём на вашей у… прекрасной посудине, это жуткие земли? Там живые неведомо откуда добывают столько золота, что охотно делятся им с мёртвыми, которые уже ни с кем не хотят делиться…, — Долих явно планировал высказаться пространнее, но ему не дали…

В этот момент на палубу уверенно, как к себе домой, спланировал толстый старый ворон.

Птица была хороша, очень хороша.

Она и сама будто осознавала собственную значимость и красоту. Перо её отливало фиолетовым. Широко расставленные ноги были крепки. Передвигался ворон скачками, боком, совершенно осмысленно заглядывая в глаза говоруну Долиху. Более того, полуоткрытый клюв его будто готовился к высказыванию!

Долих, в ужасе от кощунства собственных изречений и от внезапно свалившейся чуть ли ему не на голову чёрной птицы, быстренько набил себе пальцами по губам, будто желая отмежеваться от последнего высказанного.

Его блуждающий взгляд упал на облака, с которых свалилась птица.

О, жуть! Нижний плоский слой облаков нёс на себе чётко очерченный облачный же силуэт покойника!

Судорожно вздохнув, Долих зацепился глазами за землю. Но и она холмами и горками вырисовывала контур лежащего мертвеца со смиренно сложенными на груди руками!

Держась то ли за сердце, то ли за печень, он вяло опустился на гору тряпья возле борта и с криком подскочил: гора под ним ожила и с похмелья забормотала что-то несвязное. Это был чёрный раб, тоже с ужасом взиравший на облака с силуэтом покойника.

3

Капитан, всё ещё сердясь на бесшабашную молодёжь, загадившую всё его судно, с маху дал под зад медлящему рабу, шуганул толстого ворона и тем отвёл душу.

Не очень-то самому ему хотелось идти на край света с этими двумя оболтусами. Но больно уж хорошую плату пообещали за один только поход! А парусник уже давно просил ремонта. Поэтому приходилось терпеть и разговоры разговаривать.

— Золота в Тановых землях в самом деле много. Ровно столько, сколько хороших людей отправляется в мир иной. Говорят, когда душа доброго человека воспаряет к небесам, в края вечного блаженства, — с подошв его сандалий осыпается золотая пыль!

— А что осыпается с сандалий плохого человека? — Долих не намерен был равняться на хороших людей и пристально осмотрел свои довольно поношенные сандалии. Оборвал пару истёртых ремешков и шнурок, приладил то, что осталось. Довольно потопал ногой и поднял глаза на капитана. Тот крайне неодобрительно наблюдал за ремонтом обувки и кучкой мусора, опять выросшей на очищенной было палубе.

— А с плохого человека стекает вонючая нафа, — выдохнул он прямо в лицо Долиху струёй перегара. — Так говорят старики!

— Что такое нафа? — Бласт отложил кифару и прилёг, укрывшись чёрным плащом друга. Солнце светило ясно, но теплолюбивые греки мёрзли.

Ворон же будто не замечал утренней свежести. Он бодро взлетел на рею и, обстоятельно потоптавшись, устроился поудобнее. Про него как-то все забыли. А он, кося умным глазом, слушал внимательно.

— Нафу танаиды приучились добывать в подземелье, также как и золото. Такая вонючая чёрная жижа. Они как-то перегоняют её и используют, зажигая в факелах и маяках. Маяки у них хорошо работают. Все моряки, что ходят по Амазонскому Понту, это знают.

— Ну вот, а мне с детства говорили, что с дурных людей нет проку. Опять обманывали! А как маяки с них хорошо горят! — Долих был верен себе.

Бласт вяло поддержал разговор.

— Так что же это получается? Танаиды добывают золото в подземных пещерах, пользуясь тем, что это земли Таната — бога смерти? Поэтому они так щедры они и в отношении своих умерших?

— Может быть, поэтому. Они считают золото частью Вечности. Оно ведь не портится. Оно не может принадлежать ни живым, ни мёртвым. Оно просто перетекает с одного места на другое, оставаясь собой.

— Да здешние люди философы! — Бласт явно чувствовал себя получше. Свежий ветер с близкого берега приносил горько-сладкий аромат тополей и цикория.

— Пожалуй, они в какой-то мере и философы. Если бывают безграмотные философы. Танаиды не знают письменности. Когда на центральной площади Тан-Аида установили камень с городскими законами, читали их только греки-колонисты. Местным приходилось озвучивать.

— Да, места здесь странные. Мне говорили, что здесь жуткий край света, но такого не рассказывали.

— Это самый край жизни и имя ему — Тан! Да вы сами скоро всё увидите. Все здешние города посвящены Тану. Но главное не это! Говорят, именно в здешних подземьях закован отец богов наших, слава им, чьё имя Хронос. Хронос — это само беспощадное Время, пожирающее собственных детей.

Долих опасливо вынул медное зеркальце и стал осматривать лицо и виски. Разгладил морщину у носа, взрыхлил негустые волосы.

4

А капитан, увидев, как подействовали его слова, продолжал.

— Да, да, и мы его дети. И нас он пожирает. Только его дети-боги отбились от него и заточили в Подземье. А вот мы, смертные, не можем отбиться. И служат ему жрецы. И служат неплохо, судя по дару, которым обладают от богов. Здешние жрецы — сила! Они управляют неумолимым Временем, знают его законы. Им доступно то, чего не знают другие! Говорят, им доступно Бессмертие!

— Это невозможно, они же не боги! — Бласт не склонен был попасть под власть разболтавшегося капитана.

— Здешнего верховного жреца Гиера хорошо знал ещё мой дед, который был весьма искусным мореходом, — распалился капитан, видя, что ему не верят. — Деда уже давно нет, а жрец энергичен как никогда, и год от года только молодеет! Да сами увидите! Мы придём в порт Тан-Аида в самый праздник лета. Жрецы говорят, это самый длинный день в году. И посвящают они его Вечности. Они здесь много говорят об этом.

Долих задумался. Вечность, это, конечно, не то, что золото. Но чем-то завораживает.

Бласту совершенно не улыбалось приобретение приятелем новой фобии, ему и прежняя сильно досаждала.

— Брось, тебе не идёт задумываться. На что тебе трухлявая Вечность? Мы с тобой солдаты удачи. Ты сам сколько раз уверял, что мы из всех богов молимся только неуловимому Кайросу, надеясь на его милость! Может быть, в нужный момент нам удастся схватить его за чуб, и тогда он одарит нас хотя бы одной из своих крылатых сандалий! Вот когда взлетим! А ты на Вечность настроился!

Долих повеселел.

— Ты прав, дружище! Будем жить, пока мы молоды! Будем веселиться, пока мы молоды! Молодости не вернёт нам ни Хронос, ни Кайрос — я уверен. Но из них двоих, я скорее помолюсь богу счастливого случая, чем этому зануде с его календарём!

Капитан, суеверный, как все мореходы, возвёл глаза к небу, шепча на всякий случай покаянную молитву за изречённые кощунства. Но Бласт пел божественно, и сердиться на этих двоих было просто невозможно:

Наш нрав и случай — вот кто наши боги!

Жизнь весело мы будем проживать!

Смерть примешь в доме ты или в дороге —

Судьбе и промыслу на это наплевать!

Кромка берега то подтягивалась, то опять уходила к горизонту.

Капитан поёрзал и отправился сам становиться к рулю. Мели здесь были нешуточные. Одна из них, Греческая банка, судя по названию, много бед принесла их соотечественникам.

Долих подсел к Бласту. Эти двое давно были как братья, и понимали друг друга с полуслова. И, что важнее, умели мириться с взаимными недостатками. Бласт решительно крякнул и резко скинул с себя плащ. Он выискал ведро на пеньковой верёвке и закинул его за борт. Долих опасливо подскочил.

— Тебя облить? — выхватил ведро, и, не дожидаясь ответа, броском хлестанул приятеля водой. Тот едва успел избавиться от одежды. Бласт охал и постанывал от удовольствия, растираясь холстинкой.

Тем временем их корабль подошёл совсем близко к высокому берегу, на который высыпали девушки в белом. Они щебетали, пересмеивались и показывали друг другу греческий корабль с прекрасным юношей на палубе. Бласт замер, следя за ними.

Девушки пришли в полный восторг: как он похож он на статуи прекрасных греческих богов, которые немало привезли в эти земли из Греции!

Долих заметался было по палубе, рванулся к капитану, намереваясь отдать распоряжение срочно пристать к берегу. Но капитана такие мелочи, как прекрасные девушки, совсем не волновали. Он проявил к ним полное равнодушие и потрясающую стойкость в следовании выбранным курсом, и приятелям пришлось только смиренно проводить юных красоток взглядами.

Приведя себя в порядок, они приосанились и двинулись к капитану, намереваясь задать ему серьезный вопрос о времени остатка пути. Но остановились, вдруг увидев его внезапно помертвевшее лицо. Посмотрев в том направлении, они увидели на высоком берегу странное изваяние.

Это была каменная фигура женщины.

Беременной женщины.

Руки её, образуя своеобразный жертвенник, были смиренно сложены под выпуклым животом.

— Ка-а-р-р-р! — ворон вдруг громогласно сорвался с реи, стремительно спланировал на остолбеневших греков, вынудив их испуганно присесть и закрыться руками. Растерянными взглядами они проводили его тяжёлый полёт по направлению к Тан-Аиду.

Туда же, куда шли они. Не сговариваясь, приятели обернулись, будто сила взглядов в состоянии была помочь им вернуться домой.

5

Как вода высыхает, так пусть моя любовь тает,

Как песок утекает, так пусть моя страсть исчезает,

Как луна убывает, так пусть моя боль пропадает!

Судорожное бормотание на перекрёстке трёх дорог постепенно превратилось в отчётливые слова, звучащие сперва жалобно, а потом зловеще и угрожающе.

Огоньки Афин мерцали вдалеке. А здесь царствовала силуэтами и тенями причудливая тьма. Струи лунного света обтекали её, слоили, странно изменяли размеры и расстояния.

Женская фигура в тёмном плаще с капюшоном металась на перекрёстке в свете полной луны, воздевая руки, истерически выкрикивая тайный заговор.

Она требовательно протянула руки назад. К ней подбежал раб с мешком, в котором копошилась и повизгивала какая-то тварь. Они склонились над мешком. Луна вошла в тучу. Только слышно было, как чиркнул нож. Раздался короткий плюх. Женский голос забормотал с усиленной энергией:

Богиня ночи, тебя призываю,

Тебе жертву посвящаю,

Её горло разрезаю,

Крови трижды выпиваю.

Раздались втягивающие жидкость звуки. Жертва билась. Приходилось её скручивать. Но женщина отогнала раба в сторону и всё делала сама.

Раб трясся от страха, но вытягивал шею, не в силах совладать с любопытством. Полная луна, криво выйдя из-за тучи, осветила его уродливое чёрное лицо. Он облизывал сухие губы и, приплясывая от напряжения, старался рассмотреть тайное действо. Но как ни хотелось ему подойти и принять более активное участие, он не решался. Видимо, запрет был строжайшим!

Как яйцо в курицу не вернётся,

Как колесо палкой не разогнётся,

Сухой сук живым тополем не станет,

Моя молитва до небес достанет!

Вывихнутый стих заговора был понятен лишь настолько, чтобы уловить, что здесь имеет место очень чёрная магия.

Тонкая женская ручка требовательно махнула в сторону переминающегося раба. Тот немедленно подбежал и начал по-звериному быстро рыть яму на перекрёстке трёх дорог.

Женский голос всё закручивал-закручивал колдовское бормотанье. Голос то нисходил до самого шёпота, то визгом ввинчивался в тёмное небо, бурлящее облаками, светом и ветром. Только слышно было:

— Трёх смертей! Трёх смертей! Трёх смертей!

Наконец жертва была брошена в выкопанную яму, и над ней начал расти земельный слой. Раб грёб и руками, и ногами, поливая работу собственным потом.

Женщина всё бормотала и металась кругами, пока под леденящий душу волчий вой над холмиком вдруг не засветилась фигура, сотканная будто из лунного света. Она имела три тела, смотрящие в три разные стороны. Раб в страхе бежал, потом упал на землю, накрыв голову руками. А женщина, с восторгом воздев руки к луне, обратилась к Белоглазой Богине Ночного Колдовства.

Когда она закончила говорить, лунный столп достал до туч и погас.

О чём просила хозяйка богиню, от какой любви она просила избавления и почему желала целых трёх смертей тому, в кого была влюблена, для чёрного раба осталось тайной.

6

— Пожалей ты себя! Боги всемогущие! Вразумите дитя моё!

— Няня, не вой. Я всё равно сделаю так, как решила.

— Но это ведь на всю жизнь! Один раз и на всю жизнь! Ты, глупое дитя, хоть понимаешь это? Что ты застыла, как стеклянная?

Лунный свет обтекал тонкую девичью фигурку в белом. Лия и в самом деле была похожа на один из изящных стеклянных бальзамариев с душистыми маслами, украшающих её девичий столик.

— Да что же это за напасть! Столько парней за тобой увивается! Красива, умна, богата! Столько женихов, готовых хоть завтра явиться! А ты что надумала!

— Не шуми, няня. Отец узнает, тебе же хуже будет. Мне-то всё равно уходить отсюда.

— Да чем он тебя так взял? Да, хорош собой. Но он же больной, Лия! Ты посмотри, лекари в доме просто поселились! Да и странный он какой-то!

— Не надо, не говори ничего о нём. Ты знаешь. Мне другой никто не нужен, — равнодушный голос звучал механически.

— Он околдовал тебя!

— Я была бы рада, если бы он околдовал меня. Это хотя бы значило, что я не безразлична ему. Но это не так. Меня просто нет в его жизни.

— А ты всё ждёшь.

— А я всё жду.

— Ты ведь не глупая. Понимаешь, что ждать уже бесполезно. Сколько лет прошло?

— Три года, пять месяцев и двенадцать дней…

— Боги! Он всё-таки околдовал тебя! Ты совершенно лишена воли! И гордости!

— Зачем мне гордость? Мне нужен он. Я это поняла ещё тогда, когда мне было тринадцать. Мы были детьми. Вместе играли. Родители уже начали одевать меня во взрослые одежды. Но мы были ещё совершенными детьми. Кувыркались как глупые щенки. Я была самая быстрая из всех детей. И страшно этим гордилась.

— Не догонишь! Не догонишь!

Бласт, как и все мальчишки разгорячённый беготнёй, никак не мог поймать эту юркую девчонку. Она была одета во взрослое платье. Это не то чтобы мешало ему. Но было как-то странно, разрушало ощущение безмятежности. От взрослых только и жди неприятных напоминаний и всяческих одёргиваний. А эта ещё и задирает!

— Не догонишь! Не догонишь!

Бласт сделал вид, что ему совершенно не интересно её догонять. В это время к ней подошёл толстый увалень с цветами. Начал что-то говорить, и у девчонки растаяло лицо. Стало противно взрослым. Ах, так! Ну, он им устроит!

Крадущейся походкой он обошёл вокруг. Примерился. И звериным броском… почти настиг её!

Девчонка вывернулась непонятно как! Только цветы не удержала. Они рассыпались прямо под ноги, и нежные стебли сломались от его бешеного натиска. Яркий цветочный узор оказался раздавлен в уродливую кашу под его небрежной сандалией.

Толстяк ахнул. Как же жалко ему было своих цветов! И как же он ненавидел того, кто ему так помешал!

А девчонка неслась, как ветер!

Бласт поднажал. По прямой не догнать. Тогда он начал хитрить, теснить её к деревьям. Здесь нужна не только быстрота, в которой он проигрывает этой длинноногой. Среди деревьев нужна ловкость.

И он схватил её. Грубее, чем можно было. Но очень уж он разозлился!

Ему хотелось зафиксировать свою победу. Он привык побеждать. А тут пришлось нелегко. Но она должна понять, что победитель он!

Одного поцелуя для этого будет достаточно!

Он приготовился к отпору, внутренне поджавшись. Но странная девчонка вцепилась в него, как будто ждала именно этого грубого поцелуя!

Не стоять же здесь, пока не увидит кто-нибудь! Толстяк уже несётся, что-то крича. Зовёт куда-то.

Бласт второпях предложил встретиться вечером, даже сам не запомнив, где и когда.

7

А она ждала.

Ждала, сначала скрывшись в листве. Надеялась неторопливо выйти, когда он придёт и будет искать её.

Но его всё не было. И она решила, что что-то перепутала. Время или место.

Вышла на полянку, освещённую луной, чтобы быть виднее, если он потерял её. Но он не потерял. Он просто забыл о назначенном свидании.

Так горько она не плакала ни до того, ни после. Нянька растерянно хлопотала вокруг, осознавая свою вину, что пропустила важный момент в жизни порученного её заботам дитяти.

Но было уже ничего не поправить.

Любовь вломилась в неё, изменив течение всей жизни…

С тех пор прошло три года, пять месяцев и двенадцать дней…

А у неё было ощущение, что она так и не уходила с той, освещённой белым лунным светом полянки. И никак не могла избавиться от ноющего чувства ожидания и надежды, что ещё не всё потеряно…

Несколько раз после этого они встречались на городских праздниках, в домах общих родственников. Но он всегда был в кругу шумных подростков, демонстрирующих лихость и независимость.

А Лия к тому времени приобрела странную робость и неуверенность. Стала бледной и молчаливой. Словно шмыгающие по углам тени впитали в себя её резвость.

Её тянуло к нему. Она изучила привычки его семьи. Храмы, которые они посещали. Праздники, значимые для них. Всеми возможными хитростями пыталась бывать там, где бывает он.

Но он просто не видел её. Будто она была пустым местом.

Её бешено жгли его привычки свободного обращения с девушками. Однажды вечером ей даже пришлось запустить в него горшком с цветами, чтобы не дать разорваться собственному сердцу.

Но тут при странных обстоятельствах умерла его мачеха. И по городу разошёлся слух о том, что вдовец не собирается горевать чрезмерно долго и подыскивает себе молодую жену. Вот только сын выздоровеет — не играть же свадьбу, когда в доме больной!

В своих чарах она была уверена. С зеркалами, которых у неё было несчётное количество, она дружила.

***

Свадебный пир был великолепен.

Жених, несмотря на седины, был восторжен и неописуемо, по-молодому щедр! Музыканты и артисты, фокусники и факиры, сменяя друг друга, устроили праздник до небес! Приглашённых гостей, большинство из которых были ей незнакомы, совершенно очаровал и изобильный стол, и изукрашенный двор с новым фигурным фонтаном, и, конечно же, радушный хозяин с молодой красавицей-женой.

А ей все эти толпы только мешали. Они были подобны мешку досадной шелухи, в котором затерялась одна искомая светящаяся луковица. На протяжении всего заполненного событиями дня она пыталась приблизиться к Бласту. Но он подошёл к ним только раз, поздравить. И быстро отошёл к своим шумным друзьям.

Подсознательно Лия пыталась сымитировать ту самую детскую ситуацию, когда-то родившую в её душе эту больную любовь. Она не выступала торжественно, как положено невесте, а постоянно пыталась бегать: в танцах, в поисках родственников… Но ей так и не удалось разбудить его память.

Впрочем, тщеславие её было удовлетворено. На лицах подружек она увидела зависть к подаркам, к нарядам, к дорогому представлению. Это всё лечило её неутолённую обиду от оказанного Бластом пренебрежения.

Его красивое, разгорячённое танцами лицо постоянно стояло у неё перед глазами. Даже сейчас, когда все гости уже разошлись, и она осталась одна в своей новой комнате, полной цветов и подарков.

Вдруг дверь открылась. Из тьмы в мелькающем на сквозняке свете свечи появилось лицо Бласта… Будто из самых смелых её пожеланий! Сердце её ёкнуло и закатилось куда-то в пустоту…

Ей понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что к ней вошёл муж. Очень похожий на Бласта лицом…

Сегодня была её свадьба. Она принадлежит отныне этому человеку.

А Бласт стал её пасынком.

8

Прошло несколько месяцев.

Взгляды, бросаемые молодой женой на сына, не прошли незамеченными. Вот тут и пришлось пожалеть, что в своё время не дошли руки до того, чтобы выполнить рекомендации лекаря.

Болезнь больше не напоминала о себе, и сын был отослан подальше из дома сначала с одним поручением, потом с другим. Поручения он выполнял из рук вон плохо, оправдываясь то плохим самочувствием, то какими-то случайностями. Отца всё это раздражало, как любая ситуация, становящаяся неуправляемой. В результате их отношения испортились до такой степени, что Бласт практически перестал бывать дома.

Лии хотелось выть.

Она вышла замуж ради того, чтобы стать хоть как-то ближе к Бласту. Но он был по-прежнему далёк и недосягаем. Она не имела возможности даже перекинуться с ним словечком. Все будто сговорились не оставлять её наедине с ним ни на минуту!

Она не сошла с ума только потому, что старая нянька выслушивала все её бесконечные сетования. Высказавшись и выплакавшись, она могла жить дальше. Если бы не это…

Нянька очень жалела её, даже больше, чем родители: «Красива, умна, богата, а счастья боги не дали!»

Однажды, видя, как страдает её дитятко, нянька очень робко предложила

— Может быть, сходить к ведунье? Может быть, она поможет обратить его взгляды на тебя?

— Няня, я сама себе ведунья. И давно уже пыталась накинуть на него кольцо. Ещё до свадьбы. Но Белоглазая Богиня отвергла мою жертву.

— Как, когда ты научилась этому? Неужели тебе не страшно? Это ведь очень чёрная магия!

— От отчаяния я готова на всё.

— Ну, …попытайся ещё раз.

— Пыталась трижды. Больше нельзя. Если жертва трижды не принята, больше нельзя просить. Значит, так тому и быть.

— Значит, придётся смириться. Твоя воля не может быть сильнее воли богов!

Прибирая разбросанные по комнате платья, нянька бросала взгляды на тонкую фигурку хозяйки на балконе.

Её богато изукрашенный наряд был ярко-алого цвета.

Но во тьме пламенный цвет стал бурым, будто запёкшаяся кровь.

Старая нянька, бессильно плача, смотрела из темноты на свою девочку, так похожую на изящный бальзамарий.

Но теперь уже тёмный.

К дикарям

1

— Ты — мой позор! У тебя совершенно нет характера! Ты неудачник! И поэтому ты — моя неудача! Мне стыдно перед людьми, что у меня такой сын! Я так на тебя рассчитывал! Я так много вложил в тебя! Где результат? Где результат, я спрашиваю? Где отдача? Ты знаешь, во сколько ты мне обходишься?

Отец с безобразными воплями метался по дому, рвал на себе волосы, возводил глаза и руки к небесам. Он то вскрикивал, то обессилено падал в кресло.

Бласт скорбно свёл в пучок брови, нос и губы. Но про себя отметил: «отдача — неудача» — неплохая рифма! Надо запомнить!

— И опять! Опять! — отец мучительно замычал, сдерживая себя, — ты оскорбил влиятельного горожанина нелепыми приставаниями к его жене. Как можно спорить на женщину, которая не тебе подвластна!

И тихонько добавил:

— Да ещё и проспорить. На деньги. На мои деньги!

Бласт покаянно молчал, опустив голову. Да и что он мог сказать? Отец был для него и отцом и матерью. Череда мачех — не в счёт. Поэтому Бласт не презирал его за то, что он вёл себя как женщина: хлопотливо и многословно.

— Ну почему? Почему ты не приехал? Ведь всё было оговорено! — Отец стеная, прислонился к стене. — Я посылаю гонца с известием о смерти моего горячо любимого брата. Ты показываешь известие своему начальнику, и он, конечно же, тебя отпускает.

— Отец, всё так и было, — Бласт, растрогавшись, уже чуть не плакал от раскаянья, от сочувствия к отцу, от сожаления о своём безрассудстве.

— Так почему ты не приехал, сатир козлоногий тебя забери, если тебя отпустили? — Этот вопрос в бесчисленных вариациях звучал на протяжении всего дня.

— Я так обрадовался, когда получил известие…

— Ты обрадовался? Ты обрадовался! Мало мне твоих болезней! Он обрадовался! Бессердечное чудовище! Гнилой плод гнилого дерева! Как можно этому радоваться! — сорвавшись на визг, отец шваркнул кувшин с вином об пол.

— Я решил было, что ты придумал это, чтобы мне дали отпуск и я бы отдохнул…

С этими словами Бласт подскочил и, ногами впереди всего остального туловища, совсем как в детстве, рванулся спасаться от отцовского бешенства:

— От чего отдохнул? От безделья? От пирушек? От скандалов, которые я уже устал улаживать и оплачивать? — вслед Бласту полетели ручка кувшина, тарелка с фруктами, а потом и сами фрукты.

Он уворачивался, бежал дурацкими скачками и зигзагами на виду у кучи слуг, слыша отцовские вопли, пока не очутился в самом глухом и запущенном углу сада. Сел под облупленной стеной, охватил руками кудрявую голову и с мучительной миной начал размышлять о своей несчастливой доле и о том, как ему не везёт.

***

Ну, кто мог предполагать, что эта нелепая красотка расскажет мужу о так изящно назначенном свидании! Никто! Он специально купил в храме Аполлона белую голубку. Тончайший пергамент обрызгал душистым маслом. Старательно вывел слова, перед которыми она не могла устоять.

Но чертовка устояла.

Он не понял, в чём он ошибся. Ведь она любовалась им! Он это точно видел! Может быть, он недостаточно долго принимал красивые позы в её присутствии?

Тем более, что ему-то по-настоящему ничего от неё не было нужно. Она была совершенно не в его вкусе. Да и старая… У неё уже даже есть ребёнок!

Он пытался сказать об этом её мужу Атею ещё до того, как слуги этого ничтожества так глупо набросились на него. Если бы ему не пришлось так по-дурацки запутаться в плаще, никто их с Долихом не поймал бы!

Долиху он, конечно, проспорил. И где теперь добыть денег? Отец точно не даст!

Потом он вспомнил о случайно оброненных отцом словах. Это воспоминание было ещё более мучительным, чем предыдущее, и он замычал, раскачиваясь.

С тем, что он гнилой плод ещё можно было смириться. Непутёвым его ругали частенько. Но что отец хотел сказать о гнилом дереве?

2

Своей матери Бласт не знал. Мачехи у него сменялись регулярно, становясь год от года всё моложе. Это бесило. Это вызывало бессонницу и яростные нападки на безвинных прелестниц.

Но потом с прелестницами всё время что-нибудь происходило. Отвратительное и уродливое. Отцу приходилось использовать все свои связи, чтобы заминать скандалы и претензии возмущённых родственников.

Впрочем, из-за приступов собственной болезни Бласт не всегда имел возможности следить за событиями. Только вынырнув из очередного беспамятства, он узнавал об очередной трагедии.

Нынешняя мачеха, игривая и манерная, была явно моложе его самого. И почему-то постоянно встречалась ему на каждом шагу, куда бы он ни перемещался в доме отца. В её поведении было много странного, мешающего возненавидеть её, как всех предшественниц…

Но об этом он предпочитал не задумываться, чтобы не спровоцировать очередной приступ. Последний своей разрушающей силой здорово испугал Бласта. Лекарь сказал, что однажды ему не удастся вынырнуть из пучины безумия, поэтому надо избегать сильных эмоций. Так что пусть отец сам беспокоится о собственной жене, а с него хватит!

Отец… Он впервые оговорился о матери Бласта, да ещё так! Что ж такое между ними случилось? И почему никто и никогда не говорит о ней?

Вдруг ему на голову посыпалась струйка трухи с полуразвалившейся кладки стены. Хитрая рожа приятеля просунулась в дыру.

— Ты жив? Целый день пытаюсь повидать тебя. Меня к тебе не пускают!

— Ага, мне как раз до тебя! Отец чуть не убил! Он планировал представить меня своему начальнику для получения какой-то высокой должности, а я не явился. Из-за тебя, между прочим! Это ты затеял этот спор! Вот должность и отдали другому. А это сын его врага. Нет, он меня всё-таки убьёт!

— Не ной! Зато как мы погуляли! Как мы пошумели! — Долих мечтательно растянулся на траве у ног судорожно скорченного приятеля.

С Долихом было хорошо. Он был беден, но всегда весел. Не боялся рискованных шуток. Даже одеваться любил не как все — любил только чёрные одежды.

Долих, ты друг мне? — Бласт схватил его за руку и сильно сжал. — Отец назвал меня гнилым плодом гнилого дерева. Ты старше меня, ты везде бываешь. Скажи, что говорят о моей матери? Кем она была? Я раньше много об этом спрашивал, но ответа так и не знаю. Как будто все сговорились молчать или уходить. Или правда так ужасна?

Долиху совсем не понравилась новая тема. Он мягко высвободил руку.

— Ну, зачем тебе это знать? Раз не говорят, значит, так лучше.

— А ты? Ты знаешь?

— Чудак! Если никто об этом не говорит, что я могу знать! — Долих небрежно развалился на траве, сорвал цветок, заткнул за ухо и скорчил дурацкую рожу. Но Бласта это не сбило.

— Вот я думаю…

— О, начинается философический приступ! Он думает! Кому это надо! — скептическая мина приятеля совсем не располагала к самоанализу.

Но Бласт не мог победить грусть.

— Я такое ничтожество! Я, действительно, сам себе не хозяин. Отец прав, я всё порчу, за что ни берусь. Мне ни в чём нет удачи! Кайрос не благосклонен ко мне!

В нише трухлявой стены стояла фигурка божества, которому шебутные приятели поклонялись с детства. Бласт почтительно взял её, смахнул пыль, сбросил высохшие цветы. Нарвал свежих и уважительно возложил к ногам статуэтки.

Это был причудливый божок с лукавым личиком и длинным чубом, спадавшим на половину лица. Руки его застыли будто на полуслове, а ноги в крылатых сандалиях были готовы к стремительному бегу. Поклонение стихами ему приходилось принимать частенько. Поэтому обращение юноши он выслушал вполне благосклонно…

Влачится жизнь моя в кругу

Ничтожных дел и впечатлений, —

И в море вольных вдохновений

Не смею плыть и не могу…

— Всё это пустая болтовня! — фыркнул Долих, не сдержав раздражения. — К тебе судьба благосклонна с детства, не то что ко мне… И что бы ты не вытворял, всё тебе прощается. А ещё ропщешь на Кайроса. Тебе нравится побеждать во всём: в красоте, в спорте, в пирах, кто лучше споёт, кто больше выпьет, кто позже заснёт. И ты всегда, всегда побеждаешь!

От собственных, долго сдерживаемых речей, Долих распалился. Его слова начали звучать зло:

— Тебе не нравится трудиться. В этом нет ничего странного! Мне тоже! Но ты можешь это позволить себе! Ты живёшь, распевая и танцуя! Ты никогда ничего не теряешь! Всё твоё всегда при тебе. Красота. Богатство. Спортивные победы. Любовь красоток. Бог счастливого случая для тебя всегда сводит всё к счастливому случаю!

Долих вдруг увидел удивлённые его горячностью глаза Бласта. Он выдохнул, шутовски растянув щёки:

— Вот и сейчас сведёт. Увидишь!

Перед их глазами проходили удачные примеры покровительства лукавого божка. Игры, пиры, шутки. Но Бласт не мог успокоиться.

— Ты думаешь, всё это радует меня? Нет! Нет ни одного мгновенья, в которое моё сердце дрогнуло бы! Я устал от этой равномерности! Моя жизнь катится поскрипывающим колесом. Я готов разбить это колесо, лишь бы не скрипело! Да, мне жаль огорчать отца, но не настолько, чтобы не огорчать его снова! Мне нравятся красавицы. Но не настолько, чтобы моё сердце остановилось или взорвалось!.. Устал от порядка. От приличий. От меры. Живу, как сплю. Или не живу? Хочу …безмерности! Хочу зевнуть, потянуться и проснуться! Кайрос, услышь меня! Снизойди! Пошли мне поистине счастливый случай!..

Размахавшись руками, в запале он смахнул заветную статуэтку из ниши. Но, извернувшись всем своим гибким телом, словил её в немыслимом броске, жестоко ободрав и локти, и колени.

«Спасённый» Кайрос будто глянул ему в самую душу.

Вдруг на плечо Бласта легла чёрная рука.

— Господин!

Чёрная голова уродливого раба, принадлежащего его мачехе, раскачивалась на длинной шее, улыбка зловеще открывала тёмные зубы. Причудливые татуировки занимали большую часть ребристой груди, обтянутой жёсткой кожей. Среди них особенно выделялись две свежих рисунка: ножа и стрелы. Крупная воспалённая родинка в центре дополняла картину. Чудные обычаи у его племени!

Широченными ладонями раб делал загребающие движения в сторону доносящихся криков. Бласта звали домой.

***

А ещё через день он уже отплывал из родных Афин в греческую колонию на берегах Амазонского Понта с поручением: в обмен на товары и предметы роскоши привезти золото, зерно и рабов.

Таково было наказание отца. И желание юной мачехи. Денег отец ему так и не дал. Но ему был подарен в услужение чёрный уродливый раб.

Немного не о таком «счастливом случае» просил Бласт лукавого божка Кайроса.

3

Круглолицый седой старичок, прихрамывая и время от времени растирая поясницу, медленно передвигался по высохшей равнине отступившего Амазонского моря. Кряхтя и что-то приговаривая, он медленно наклонялся, поднимал, дул в ладонь, бросал и шёл дальше. Поднимал, бросал и шёл дальше. И так опять, и опять, и опять…

И за его спиной по безжизненному берегу юлили ящерки, ковыляли в сторону моря крабики, мелкие змейки спешили к камышам.

Небо полнилось низкими бурлящими тучами. Земля мучительно бугрилась ссохшимися трещинами и корками. Множество лужиц тревожно сияли, как живые глаза.

Ветры метались из стороны в сторону, вздымали бородёнку и жиденькие волосы Протея. А он всё что-то поднимал и бросал, поднимал и бросал.

Столь явно он был огорчён происходящим, что очевидно было его намерение вмешаться и всё изменить. У него было больше возможностей, чем у людей. Ведь он был богом. Хоть и неглавным. Но всё-таки богом.

Протей откровенно горевал, наткнувшись на высохших на злом солнце рыбок, на выбеленные солёными ветрами скелеты мелких тварей.

Скелет покрупнее привёл его в состояние глубокой задумчивости. Он медленно обшаркал вокруг белого остова корабля, севшего на мель лет 20 тому назад. Потом, будто снимая паутину перед лицом, несколько раз отмахнул руками.

У него было острое зрение, у этого старичка! Он видел сквозь время!

…Несколько крепких бородачей в прямоспинных тулупах из овечьих шкур и шапках гребнем отвязывают от мачты этого парусника черноволосую кудрявую девушку. Она крайне измучена, и всё время пытается что-то выкрикнуть. Но кроме воспалённого хрипа её горло, видимо, сорванное долгими криками на ветру, не издаёт ни одного различимого звука…

Старик опять отмахивается от неведомой паутины, скрывающей от него ещё более давние события…

…Вот у неё, у кудрявой, из рук вырывают только что рождённого ребёнка. Нервный красавец среди высоких белых стен кричит на неё, осыпая упрёками. Она безмолвно открывает рот, пытаясь вставить какие-то слова, но ей не удаётся. Мокрое от слёз лицо мучительно и жалко, но её собеседник неумолим…

Своей скрюченной пятернёй старик ещё глубже загребает время, чтобы увидеть ещё более раннее…

…Две черноволосые красавицы сестры стоят на носу греческого парусника. Ветер треплет их волосы. На старшую с обожанием смотрит светловолосый грек. Младшая, кудрявая, прижимается к сестре и тревожно оглядывается на покинутую землю…

Старичок понимающе кивает головой сам себе: «Вот оно что! Время пришло! Но всё равно всё идёт не так!» Горестно осматривает скелет корабля, отличающийся от скелетов зверьков только размерами. Утешающе похлопывает по крутому обломку-ребру. Но, похоже, он утешает не этого горе-путешественника, а себя. «Ничего, твоё путешествие ещё не завершено, оно всё ещё продолжается!» — совершенно непонятно заключает он.