Защита Ружина — 2

Начато 23 мая 2014-го, Великий Новгород

Глава первая

Я не помню, за сколько месяцев до того, это было. До первой защиты Ружина…

Кажется, было солнечно, зелено, с легким ветерком: весна или осень, не иначе. Я шел тривиальным тротуаром: слева длинная кривая с черным подножьем скала десятиэтажки с семью-восемью высокими гротами подъездов, справа, не считая пары стоящих на тротуаре задами к прохожему легковушек, — тощий скверик со стандартным разноцветным небольшим детским городком, деревья были тощими не сами по себе, а из-за того, что напротив одной черно-серой скалы-голубятни стояла вторая, люди-голуби, правда, не жались к верхним карнизам скал, а густо и геометрически правильно населяли их нутро и не были видны. Скоро — спуск к кривой внутренней дороге этого микрорайончика, узкая дорога изовьется до почти широкой и густоезженной, до маленькой белой крепости с внутренним пыточным углом и хоздвором милиции — РОВД, или как они там сейчас. По ходу слева прямыми углами друг к другу, на не очень почтительном расстоянии друг к другу стоят приветы из более ранних архитектурных советских эпох — серые пятиэтажки, в одной из них живу я, я иду в нее, а пока думаю: «Вот скоро защита Ружина, а как защищусь — всё изменится! Нет, конечно, останутся этот большой дом с длинным магазином „Тысяча мелочей“ на парадной стороне и высокими черными подъездами с другой, останется этот скверик, детская площадка, спуск к моему дому и прочая, но любая другая жизнь вокруг меня изменится. Как? Пока не знаю. Но она будет другой — больше похожей на счастливую».

Так думал Андрей Васильевич Ружин осенью 2003 года за шесть месяцев до защиты кандидатской диссертации по филологии, которую, как помним, 6 апреля года 2004-го он защитил блестяще. Впрочем, эту фразу «Он защитил диссертацию блестяще» повторяют так часто (в дело и не в дело!), что она стала штампом и мало что выражает. Чтобы наполнить эту фразу хоть каким-то более-менее зримым содержанием, вспомним, что защита Ружина была насыщена эмоцией бенефициара, его артистичностью, логикой и даже изяществом ответов на вопросы, ну, и, если честно, не самым высоким уровнем высокого собрания…

А что могло качественно измениться в жизни Ружина сейчас, в конце мая 2004-го вообще-то было непонятно. Из телерадиокомпании он ушел еще в феврале, с тех пор никуда не устроился, некогда было — диссертацию защищал, то бишь был теперь натуральным безработным; супруга трудилась на не самой изящной работе, трое детей тащили лямку своего малообеспеченного детства… Все ютились в одной комнате бывшего общежития ткацкой фабрики, по новым временам — многоквартирного дома де юре и сермяжкой русской коммуналки де факто. Впрочем, сын, а хотя бы и в силу того, что объемом своего тела был поболе двух худеньких сестер, десятью и одиннадцатью годами младше, всё чаще был у бабушки, в какой-то момент само собой оказалось, что он там уже натурально жил… Пока счастливой жизнью и не пахло даже на горизонте. Осознание того, что он, Андрей Васильевич Ружин после десяти лет мытарств, как Одиссей свою Итаку с Пенелопой и детьми в придачу, заполучил-таки ученую степень кандидата филологических наук, конечно, пришло. Побыло с ним пару недель, как ворон-подросток, сидящий на плече… а потом ворон улетел… а чувство где–то глубоко-глубоко спряталось. Где прячутся сильные чувства? В сердце, в печени, в гипофизе?

Последние деньги откупных от ГТРК «Этогородской» за сокращение съел билет из Владивостока до Этого города (ну и пара бутылок недорогого коньяка, чего греха таить!). Разок Ружин сходил в Дом радио как бы передать приветы тем, кто там еще где-то за что-то зацепился, увидел в стеклянной клетке «Лав-радио» вечно взлохмаченную голову вечно взлохмаченного мозгами чувака — как-то тот был его соведущим в одной из бесчисленных программ, что Ружин в бытность передовиком Этогородского радио в бытность того радио там вел, — теперь чувак на «Лав-радио» типа начальник Этогородского филиала, нервически машет руками и своей раненной радикальными проектами головой, дескать, занят, ребята, жутко занят, да и работы для тебя нет, для него нет, нет ни для кого работы…

Ружин, как и всякий уважающий себя безработный, купил газету «Из рук в руки» — в доинтернетовскою эпоху, а эпоха всё еще была доинтернетовской, ибо на работе уже вход в Сеть был уже у многих, а вот дома еще почти ни у кого входа в Сеть не было. В газете-толстушке самый толстый раздел был посвящен вакансиям и поискам рабочих мест, правда, за всю свою жизнь Андрей Васильевич так и не увидит ни одного живого человека, который бы устроился на работу благодаря этой газете… Андрей Васильевич, впрочем, позвонил в две средних школы и написал в одну сельскую газету, офис которой почему-то располагался в здании администрации не самого окраинного городского района.

В Этогородский университет, бывший политен, так им по сути и оставшийся, на кафедру русского языка соваться было нечего: я вам не говорил, друзья мои, что после того, как Ружин ушел в самом начале послезащитного банкета и долго бродил один по Владивостоку, он вернулся в гостиницу утром, всё еще не растративший той особой сверхкалорийной энергии, что дают человеку обильные возлияния алкоголя, сел на подоконник у высокого окна в начале перспективы длинного гостиничного коридора, симметрично между пальмами-фикусами сел, закурил, индифферентно выслушивал пояснения дежурной тетечки, что курить в коридоре нельзя, надо бы переместиться в туалет, увидел выходящую из своего номера помятую со сна и ненакрашенную и семенящую в дамскую комнату Лебеду, и теперь похожую на лису, но… какую-то уж очень худую, маленькую, старую, страшную и зашуганную лису, и громко, артистично, словно всё еще на академическом балу, философски прорычал, якобы дежурной, на самом деле обращая текст-подтекст Лебеде: «О! Смотрите, гений русской науки с утра пописал пошла! Вы знаете, а я раньше думал, что гении ваапще не писают!» Лебеда, резко мотнула головой, хотела жестко нахала одернуть, но вместо этого поглотала, как рыба, ртом воздух и скрылась в женском туалете… Н-да, после того на кафедру русского языка, которой теперь вечно будет заведовать Лебеда, а в Этом городе редко бывает иначе, что кафедрами заведуют вечно, не стоило соваться никогда. Кстати, Этогогородский университет, только чуть-чуть побыв таковым, теперь называется Тихоокеанский. Почему? От Этого города до Тихого океана семьсот километров. Что, с тех пор как «…и на Тихом океане свой закончили поход», для любого бешеного таракана семьсот верст, действительно, не расстоянье?

…Секретари директоров школ, куда я звонил, медными голосами, в которых звенело противоречие между маленькой зарплатой и большой ответственностью, одинаково оттелефонировали, что собеседования закончены, кандидаты отобраны. Ответа из сельской газеты, что в офисе почти центрального горрайона, не было. Пора было действовать умнее, а главное — эффективнее.

Я пошел к Всеволоду Петровичу Сысоеву, мощному старцу, не старику, именно старцу, к его стати, авторитету, самоуважению, биографии, роскошной бороде и седым кудрям на широком лбу словечко «старик» близко не подходило, несмотря на теперешние, в мае 2004, девяносто два с половиной года возраста. Сысоев не просто когда-то был главным охотоведом края, не просто много лет возглавлял главный местный краеведческий музей, и к нему на экскурсии направляли всех высших гостей области — от шахиншаха Ирана аристократичного Пехлеви до главы Болгарии отнюдь не живчика Живкова, не просто написал десяток книг, одна из них — про тигрицу с замечательным именем Золотая Ригма — много лет была как всесоюзным, так и китайско-японским бестселлером, — так вот: он уже много лет дружил с губернатором области, во всяком случае, последний не раз признавался публично в очень теплом к Сысоеву отношении. В свою очередь Сысоев очень тепло относился ко мне. Особенно после нескольких моих статей о Шолохове, которого Сысоев боготворил, каждую минуту встреч с ним в 1966-м помнил поминутно…

«Всеволод Петрович, — говорю, — вы почетный профессор Академии экономики и права, а почему именно ее? Био- и геофакультетов там вроде нет».

— Андрей, главное в любом вузе не то, как он называется, а то, кто у него ректор. Там ведь Бедобабин. Ты знаешь Бедобабина?

Пару лет назад я пригласил в программу местного философа с замечательной фамилией Леонтьев. Речь шла, не поверите, о воспитании в нашем народе критического мышления, которого ему так не хватает, особливо с начала 90-х, там я процитировал одну весьма глупую мыслишку ректора Бедобабина о вреде критического мышления, а заодно и критичного отношения к чему-либо, слетевшего с его уст на высоком областном совещании, на что Леонтьев ответил коротко и аргументировано, дескать, критика как чистого так и грязного разума, это первое, чему по-настоящему учится или, во всяком случае, должен учиться, любой человек в своей жизни, и добавил, что ему жаль, что этого не понимает такой уважаемый в области человек как Владислав Алексеевич.

— Лично нет, но, конечно, наслышан.

— Ну вот он меня и приглашает на выступления, и он настоял, чтобы ученый совет присудил мне профессора кауза хонори. Ты, конечно, знаешь, как с латинского переводится…

— «По причине чести», «в силу заслуг», — мы общались с Сысоевым так давно, с 95-го, уже почти 10 лет, так что я уже дошел до хамства его перебивать.

— Да… Ну так вот…

Сысоев еще поговорил немного о своих заслугах и о ректоре Бедобабине, после чего я приступил к делу.

— Всеволод Петрович, я стал кандидатом наук, но пока в этом качестве холост до неприличия. Не просто без работы, а даже не знаю, к какому вузу подступиться. С пединститутом, вы знаете, мой роман закончился полным разводом… А у вас нет какой-то возможности намекнуть Бедобабину, что есть свежеиспеченный кандидат наук, который рвется в бой!

— Намекнуть! Да я ему специально позвоню!.. Так, знаешь что, давай прямо сейчас…

— Нет-нет, Всеволод Петрович, время терпит… И потом: я ж не в проректоры рвусь, может, у него есть хоть какая-то завалящая для меня должностёнка?

— Должностёнка?! Я буду ректору звонить, чтобы для тебя, знатока Шолохова, он искал… должностёнку!.. Андрей, не был бы ты для меня другом, я б сказал тебе, какой ты сейчас сын!

— Знаю, для вас я сейчас сукин… Ой, пардон, опять чушь сморозил…

— Всё, баста, наш с тобой трёп вообще в разнос пошел!.. Иду звонить.

Бедобабина на месте, как и вообще в городе, не оказалось…

Журналистско-писательская тусовка плоха во многих смыслах. Но в некоторых смыслах она очень хороша.

Еще я позвонил поэту Ковалёву. Тот — даром что завел бизнес — свой книжный магазин, стихи писал до сих пор, к своим 50-ти годам всё какие-то ученические, но вопросы решать умел.

Он перезвонил через день.

— Слушай, ну «Этогородские ведомости» ты, конечно, знаешь — только не газету, а издательский дом, Смирнова?

— Конечно. — Я уже умел компетентно врать, чтобы не прослыть некомпетентным.

— Так вот я им позвонил. Только не самому Смирнову, а Карпову. Он у них исполнительный директор. Бывший журналист, кстати. Сейчас они на плаву. И с Соколом дружат, и с Белым домом, заказов — море. Умные люди им нужны. Карпов хочет тебя посмотреть. Пока на должность редактора, а там видно будет. Записывай телефон…

Я позвонил, даже не покуримши.

Голос в трубке был тих, вежлив и приятен. Смотрины назначили на понедельник.

Надо же! Такие собеседования, наверное, устраивают резидентам разведок в крупных странах-«партнерах». В большом кабинете, явно самого Смирнова, я видел этого дядьку разок по телевизору — в 90-х он спас от финансовой катастрофы старейшую газету области, именно тем, что пристроил к ней новоиспеченный одноименный издательский дом, мгновенно занявшийся пиаром власти и нуворишей, — в передаче, явно «джинсе», причем грубой варки, корреспондент густо поливал его елеем, но тот держал приторный удар более-менее спокойно, — в большом кабинете восседали Карпов — маленький, но по виду не ершистый, кроме того, мужичок под шестьдесят, похожий на заслуженного железнодорожника, сухой и кряжистый, как вагонная сцепка, женщина из того сорта, что всегда улыбаются, но редко что говорят, и парень лет 25—27 сильно похожий на финского актера, что вылепил колоритные роли в русских комедиях «Особенности национальной охоты» и «Особенности национальной рыбалки» (хотя лично мне больше нравится «Кукушка»). Впрочем, в отличие от финского актера парень был худощав. Вот такой набор начальников «второго плана» (ибо первого — только сам Смирнов, разумеется). Не много ли для глубоко провинциального «Ройтера» совсем юной капстраны?

Мое резюме лежало перед Карповым, и он задал лишь один вопрос: почему я ушел из банка?

— Он утонул, — ответил я тихо и с мягкой улыбкой, как Путин на вопрос Лари Кинга о том, что случилось с подводным крейсером «Курск».

Почти все остальные вопросы задавал худощавый финский актер (вскоре мне бросилось в глаза какое-то фиолетовой ожерелье из каких-то зубов над его сиреневой футболкой).

— Фотографировать умеете?

— Конечно, мальчишкой баловался: пленка, проявители, закрепители, всё такое. Но цифрового фотоаппарата у меня сейчас нет (До эпохи, когда будут у каждого, осталось 3—4 года, мой читатель!)

— Понятно… А по какой науке вы кандидат?

— Филологии.

— А как думаете, местные, вообще дальневосточные писатели могут дать доход с тиража в тысячу-две, если их издать не очень шикарно, но и не убого?

— Однозначно нет.

— Это почему же?

— Чтобы книжку купили все, нужно, чтобы за ней стоял мощный культурный миф. По крайней мере, раньше так было. Вот как-то родился миф, что Чингиз Айтматов в маленьком пространстве романа «Буранный полустанок», да и по времени, там, кажется, всего сутки прошло, как у классицистов, — чуть ли новый завет классицизма соорудил. Все его и купили. Во всяком случае, интеллигентам было стыдно, если у них этой книги нет или они ее не читали. То же самое с зарубежкой, ну, не знаю, Уильям Голдинг, «Повелитель мух» — вроде бы про детей, но там есть всё, ответы на все вопросы человечества.

— Но сейчас же Дарья Донцова, Акунин?

— А сейчас другой миф, не культурный, а потребительский. Что это однодневки, но вот такие элегантные одноразовые носки, которые — да, одноразовые, но которые хотя бы один раз, хоть один день, но обязательно нужно поносить. Тогда это круто. А штопанные старые носки — это не круто. Что это признак, пардон, лоха. Но вот, чтобы такой как Донцова или Акунин миф соорудить, нужно, во-первых, писать более-менее технично, а во-вторых и главных, иметь мощную машину для раскрутки этого самого потребительского мифа. Ни у кого из местных нет ни того, ни другого. Нет, у местных ни у одного шанса нет, всё, что бы у них не издали — художку, во всяком случае, — в жуткий убыток.

— Вы только Сергею Алексеевичу этого не говорите, — подал очень ценную реплику Карпов. Ценную во многих смыслах. Во-первых, я понял, что Сергей Алексеевич — это Смирнов. Во-вторых, что он, как настоящий хозяин, делает здесь всё, что хочет, типа — авторитарное правление. В-третьих, что художественную литературу, даже местных авторов, даже себе в убыток, всё же издает. В-четвертых, если он потакает своим, пусть благородным, принципам в ущерб экономике — рано или поздно прогорит. Ну и, наконец, в-пятых, что меня берут.

Андрей Васильевич Ружин, сорока лет от роду, кандидат филологических наук, с заметными следами весьма непростых сюжетов жизни на лице, во взгляде, несколько глубоко посаженных глаз, с белогвардейскими, точнее, штабс-капитанскими пепельными усами, стройностью еще без намека на возрастную — не полноту, Боже упаси!, — а мужскую корпусную дооформленность, безо всяких там пошлых животиков, стоял в одиночестве у окна продолговатого небольшого кабинета в первый свой рабочий день в ИД «Этогородские ведомости» и смотрел с высоты десятого этажа на давно ему знакомую улицу имени товарища Ленина, давно ему знакомого Этого города. Его терзало смутное предчувствие — какой-то обманки судьбы, не меньше… Внизу посередь дома в стиле не самых примитивных жилых домов 50-х, светло-коричневого, почти желтого, с угловатыми выступами по фронту, покатым углом рифленой крыши, безупречно квадратными окнами, с балкончиками из перил — маленьких белых колонн (точнее крупных шахматных пешек), посередь этого дома были даже не ворота, а была какая-то ремарковская триумфальная арка, за которой угадывался манящий вглубь и вдаль сквер. Но Ружин хорошо знал свой город. Нет там никакого сквера. Там несколько, действительно, высоких старых деревьев, а дальше — выход в пьяный район, и еще дальше — пропахшая карболкой старая больница… Вот сад у той больницы действительно замечательный…

Зашли двое. Молодой начальник самого молодого отдела издательского дома, где теперь работал Ружин, так похожий на финского актера, только стройнее и со славянской глубоко спрятанной одновременно иронией и грустью, Ружин уже знал, что его зовут Роман Яшин, и второй парень, чуть-чуть рыжеват, хотя, скорее блондинист, но более начальника грустен, неуловимо напоминающий певца Стинга в возрасте эдак под 30.

— Это Лёша Павлюченко, тоже редактор, будете работать вместе, на первых порах он будет вам помогать и вводить в курс дела. Между прочим, он мастер по киокушинкай и кандидат наук.

— Ух, ты! Коллега? Филолог?

Леша засмущался.

— Я закончил фэвээс педа и взял корки кэпедэна…

Потом, видать, быстро понял, что для первого диалога знакомства нагородил слишком много аббревиатур, носить желтую звезду кандидата педагогических наук, к тому же окончившего факультет физвоспитания и спорта пединститута, тоже не каждому приятно, поэтому он спешно махнул рукой и добавил:

— Да, ерунда это все!

И — обращаясь к Роману:

— Ты Андрею проект уже дал?

— Ну, путевые машины надо дать. Там клиенты серьезные, Андрей Васильевич тоже человек серьезный, так что всё будет гармонично.

— Класс!

В первый же рабочий день я пойму, что словечки «класс!», «классно!», «супер!», а также старинное «зашибись!» — любимые в этом учреждении. Правда, они употребляются, как правило, с выхолощенным значением: обозначают не что-то сверх-хорошее, а просто сигнализируют о том, что всё идет своим чередом.

Роман в целом и общем обрисовал задачи отдела и познакомил с его небольшим штатом. Этот отдел издательского дома выпускал рекламные буклеты и проспекты, корпоративные календари, делал для фирмачей сайты, начинал заниматься и мультимедийными презентациями — то есть выпускал и компьютерные диски, где о фирме или органе власти пели дифирамбы цифры, тексты, фото, видео и даже игры. Народ здесь собрался молодой: в районе 30-ти, точнее именно под 30: что мне, например, льстило. Кроме Романа и Алексея — племянник Смирнова Егор, высокий, резковатый, сразу мне не понравился: не тем, что племянник хозяина, хотя подобное всегда настораживает, а тем, что носит имя моего сына. Терпеть не могу, когда кто-то носит имя моих детей! Моё — пожалуйста, жены — пожалуйста. Родителей, бабушек с дедушками — да ради бога, но — детей… Впрочем, с Егором мы всю мою службу в издательском доме были на некоторой дистанции, оттого — в самых милых отношениях. Был Митя — компьютерный гений. Точнее, Роман представил его так:

— А это Дмитрий, наш Билл Гейтс!

— Что, такой богатый?! — удивился я.

Ребята слегка замялись, наконец, Рома отреагировал:

— В будущем — может быть, пока — такой же продвинутый.

Еще был наш собственный отдельный дизайнер. Виктор. Меланхоличен. Сух. В тяжелых очках, видимо, с немалыми диоптриями. Какой-то разновидности автохтонов, но манерами, знаниями, интеллигентностью, продвинутостью похож на японца-аспиранта. Однажды я видел, как он с монитора читает «Улисса» Джойса. Мы с ним быстро подружились.

Вообще-то с дизайнерами здесь всё было как-то странно. Они как бы не были прикреплены ни к одному отделу. Карпов сам раскидывал более-менее свободных по проектам. Точнее, свободными, без запаристой работы они не были никогда, каждый тащил по два-три, иногда больше проектов одновременно. Но вот Виктор почему-то почти все время работал на нас. В отличие от всех других, кто работал и над книгами, включая густо иллюстрированные фолианты типа «Дальний Восток 2005», ну и прочим ассортиментом. Цех дизайнеров вообще был сверхлюбопытен. Колоритен, во всяком случае. Анжелика, маркиза ангелов, она же Анна, очень симпатичная, и, как шутил в моей прошлой жизни болгарский студент МГУ Никола Христев, такие девушки выглядят в джинсах так, словно никаких джинсов на них вовсе и нет: Анжу-Анну я сразу же, конечно, приметил, впрочем, без шансов, это нутром чую, но мне было очень приятно, когда я как-то снялся в большой местной телепередаче, и она очень мило и даже слегка многообещающе со мной на эту тему пококетничала. Сего эротического приключения с ней мне вполне хватило… Был вертлявый короткобородый Сендин, по кличке Сеня, эдакий хипстер без бабочки родом из шестидесятых, а может, лучше сказать, пижонистый чувак из семидесятых, который без потерь конвертировался в гая нулевых. Полулысина и седина ему нисколько не мешали. Он носил исключительно потертые на коленях и гульфике джинсы, в отличие почти от всех (еще железнодорожник с непонятными мне до сих пор начальственными полномочиями) отпускал матерщину в своей речи и был смертельно подколот однажды Яшиным, когда в своей отпуск сидел целыми часами на работе за своим компьютером: «Отпуск отпуском, а порнографию и тяжелый рок из служебного интернета качать надо! Так ведь, Сеня?»

Все фотографы были приходящими, со стороны, но как бы постоянными внештатниками…

Издательский дом занимал целый десятый этаж бело-голубой десятиэтажки стекла и бетона когда-то НИИ судостроения славного Этого города, а теперь странноприимного дома из сорока сороков фирм и фирмочек.

Тяжелее всего было спускаться и подниматься на улицу покурить, ибо лифты часто не работали…

Дней десять «проработал» я в издательском доме, лениво ковыряя что-то в помощь Лёше, который медленно-печально изучал матчасть самолета ЯК-40, поскольку собирался (или уже делал?) проект для авиаотряда города Николаевск-на-Амуре. А в основном я, конечно, по старой журналистской привычке читал для себя газеты в интернете. Ну и трепался со всеми подряд коллегами о всякой всячине — от Жорж Санд до Жоржа Амаду, от рецепта рыбного филе на соевом соусе до глиссад НЛО над Парижем.

А тут звонит жена и говорит, что звонил Сысоев (естественно, нам домой) и сказал, чтобы я к нему пришел. «Как можно скорее!» — добавила.

Прямо в разгар рабочего дня в издательстве я издевательски сказал соседу-трудолюбу Леше: «Я к Сысоеву пошел», — и кликнул компьютер на «Пуск» и «Выключить».

Пошел, прорезая две главные длинные параллельные улицы города улочками-перпендикулярами, раскуривая сигареты на спусках с обоих холмов, как обычно обязательно чуть-чуть задерживаясь взглядом на всех встречных дамах от Наташи Ростовой до мадам Бовари.

Сысоев немного порассказывал, как в свое время устраивал на работу своих молодых подопечных по ликвидированному охотхозяйству, когда сам стал директором краеведческого, главного в области, музея. Наконец, перешел к главному.

— Кажется, мы найдем и тебе работу! Да не такой фиговый листик как сейчас! — быстро и почти грозно добавил Всеволод Петрович, увидев, что я открыл рот сказать, что работа-то у меня как бы уже есть.

— Андрей, я звонил Бедобабину, и, знаешь, Владислав Алексеевич на том конце провода аж весь засветился. Я чувствую такое — у меня опыт-то знаешь какой?

— Конечно.

— Они там уже несколько лет пробивают кафедру журналистики, и я попытался ему доказать, что лучшего кандидата на пост заведующего, чем Андрей Васильевич Ружин, он в этом городе не найдет.

Пока Сысоев велеречиво озвучивал свои доказательства, что не может человек, написавший такие хорошие статьи о Шолохове, быть плохим человеком и никудышным организатором кафедры, я, конечно, обсасывал в мозгу, как Миша Гинзбург третьего дня поведал, что в «нархозе» Бедобабин уже лет пять пытается открыть «Пиар», но у него пока ничего не получается, потому что Бедобабин не любит и не умеет «заносить». Вот Костенко умеет. Точнее его заместитель, проректор по развитию педуниверситета по фамилии… — тут Миша дунув дымом сигареты куда-то в сторону от разговора — выговорил длинную немецкопобную фамилию соплеменника… — умеет. Кафедру «пиар» в педе уже в этом сентябре запустят, а потом и журналистики. А в «нархозе»…. — говорил Гинзбург…

— Всеволод Петрович, извините, но я слышал, что Владислав Алексеевич пытается открыть отделение не журналистики, а паблик рилейшнз, сокращенно «пиар». В академии экономики и права это было бы более уместно. Маркетинг и реклама там уже есть, следующий шаг — какой-нибудь экономический пиар.

— Андрей, посмотри, есть в моей бороде хоть один волосок не седой? Нет? Так уже много-много лет. Поздно мне эти словечки учить. Пиар, муар. По сути, это ведь всё равно журналистика! Экономическая, политическая — да не бывает таких! Так же как литература. Что, Лев Толстой, когда писал «Севастопольские рассказы», занимался военной журналистикой? Дудки! Он написал честную книгу о войне. И всё!

Всеволод Петрович еще немного повозмущался по поводу новейшего словаря, впрочем, я молча был с ним солидарен, а что касается пиара, я ведь сам до сих пор не понимаю, что это такое: гибрид рекламы, пропаганды, однобоких новостей и уговоров путаны на щедрую скидку оттого, что клиент сам по себе парень не промах?

— В общем, вот тебе номер Владислава Алексеевича — это прямой, не приемной, прямой, слышишь! — Всеволод Петрович протянул мне четвертинку стандартного белого листа с крупным своим, похожим на корни дерева почерком. — Телефон заешь где. Иди, звони.

Всеволод Петрович Сысоев — одна из самых известных фигур Российского Дальнего Востока — жил в небольшой двухкомнатной квартирке. Меньшую комнату занимал письменный стол со стулом и книжный шкаф, кресло для гостей, а также диван. Над диваном — коврик с серебряным кинжалом. Не понятно было только, как этот дед-богатырь на сим диванчике по ночам умещался… Впрочем, в доме Достоевского в Старой Руссе я видал в кабинете классика черный диванчик куда меньших размеров: на таком восьмиклассник, стоящий на физкультуре в середине шеренги, мог спать, только свернувшись калачиком… В большой комнате, зале, куда я заходил редко, был обеденный стол, тоже диван, на котором все время располагалась который год больная Екатерина Максимовна, была там еще польская стенка советских времен и телик, чуть ли не «Радуга» 1970-х годов.

Телефон стоял в миниатюрной прихожей, на узком столбике под овальным зеркалом.

«Ну и рожа и тебя, Ружин!», — подумал я. — «Прическа — мой дед Буденным был, из под чуба — лоб упертого, но слегка на саморефлексии, правильный полуовал скул — подбородка, правильность подчеркнута недавним бритьем, нос начинается как римский, а дальше славянская вздёрнутость и хищноватые ноздри, глаза — узковаты, но не узки, зеленоваты, но не зелены, еще с огоньком, но уже далеко не юношеские. И вот эти симметричные стрелки длинных морщин из внешних уголков глаз — чуть ли не к вискам, и маленькая паутинка морщинок-трещинок под глазами. Над тонкими губами серо-русые усы птичьими крыльями — а может, маленькой крышей летающего Эллиного домика… Всё! А вместе — это что?

— Да, — точнее, с чуть проскользнувшей «эн» перед «дэ» в трубке.

— Владислав Алексеевич, вас беспокоит Ружин Андрей Васильевич, с вами разговаривал обо мне Всеволод Петрович Сысоев, по поводу организации новой кафедры в академии.

— А-аа! Да-да-да…

Глава вторая

А Миша Гинзбург уже доктор. В каком возрасте он защитился? В тридцать?.. Ах, да в 33! Известная цифра… Притом, что гуманитарий становится доктором наук в среднем в 45—47. А то и за 60… Есть во всем скороспелом что-то подозрительное. Не будем вспоминать, кто у него папа, мама, а главное — дядя. Просто он очень хотел. Если чего-то очень хочешь, скорее всего, получишь. Банально — но правда! Притом, что поддержка клана, хана, географических обстоятельств или еще кого-то или чего-то, конечно, будет не лишней. Сам он свою скороспелость объясняет мотивами эдакими трагико-сентиментальными. Дескать, поселился в нем еще в юности ядовитый цветок неизвестной науке болезни, и расцветет сей цветок годам к пятидесяти с небольшим (как подсчитал?). А до сего трансцендентного срока должон он сделать как можно больше. И жить торопиться, и докторскую защитить. Кстати, опять по Бахтину. И если в первой, кандидатской, по Бахтину как философу, обычному человеку в тексте Миши были понятными только предлоги, то во второй — докторской, ни просто полнозначные слова, не говоря уж о терминах, ни даже предлоги с союзами уже были неподвластны для расшифровки даже специалисту. Причем в эту тему Миша умудрился втиснуть свою любимую идею — социального хаоса. Дескать, в эпоху социального хаоса, например, в России в 90-е годы, государство только делает вид, что имеет власть, ею распоряжается, издает и блюдет законы, ну и просто управляет процессами, но на самом деле общество реструктуризуется в собственные институты, подменяющие институты государства, на смену законам приходят «договоры стратов», всё регулирует грубая сила и шальные деньги. В переводе с Мишиного языка: все начинают жить по понятиям, а государственные мужи только надувают щеки. Может быть, и так. Но мне две вещи непонятны. Общество, социум, даже блатное общество — это организация, система связей, плохая или хорошая — не важно. Значит «социальный хаос» — это оксюморон, «газо-камень»? И причем здесь Бахтин?

Спрашиваю Мишу, а вот за какое время реально докторскую соорудить, вот на его собственном примере? При наличии хорошей болванки, то бишь плана, тянущего на какую-никакую концепцию. Обзор литературы, так сказать, библиотечный период — полгода хватит? Материал собрать и в нем поковыряться — год хватит? А потом ежли так: не брать специального отпускного времени, а в студенческие летние каникулы, совпадающие в родным преподским отпуском в 53 дня, — сесть и всё нарисовать? Сколько, кстати, для докторской страничек нужно?

— Ну, по умолчанию…

…Раньше Миша говорил более филологично: «по узусу», но он же теперь философ… то есть социолог… ах да, тяготеющий к политологии… хотя… «по умолчанию» — это просто новый городской сленг… а! — ладно!

— Ну, по умолчанию, так и есть, полгода — библиотека с интернетом, нарыть триста теоретических цитат по теме, ну и выписать, откуда, конечно. Год собрать материал, год — проанализировать, полгода — писать. Три года, нормально. Да… страниц триста пятьдесят основного текста, полсотни страниц приложений, один к одному — итого, триста пятьдесят единиц в библиографии. А дальше — главное: закинуть в хороший совет. Вот это главное!

— А сама диссертация — не главное?

— Никому эти диссертации на самом деле не нужны, никто их не читает.

— ?

— Политикам и богатым дядькам докторские нужны только как бирки, что они не дураки. Хотя дураки почти все. И поэтому за докторские они готовы платить любые бабки. Тем более деньги достаются им, как мусор. А нашему брату — сам знаешь, так же как и кандидатские: чтобы еще на три копейки зарплату увеличили.

— Миша, ну ты же говорил, что хочешь до пятидесяти что-то такое соорудить, чтобы потом умирать было не стыдно!

— Ну это мне и сейчас актуально. Но это делается не в жанре докторской. Это делается в виде как бы простой книги, ну… но такой, чтобы потом о ней говорили вечно, а на могилу автора толпами ходили поклонники, ну, я не знаю, «Мифологии» Барта или про Достоевского и карнавализацию у Бахтина. Только во времена Барта или Бахтина не обязательно было быть доктором, чтобы тебя прочитали, тогда все читали всё. А сейчас, если ты не доктор наук, никто всерьез тебя воспринимать не будет, будь ты семидесяти семи пядей во лбу… Вот я и торопился… И потом… Ты же знаешь, при моих болячках, мне отмеряно максимум шестьдесят…

Раньше он говорил: «Пятьдесят». Уже лучше», — подумал я.

— … Вот я и торопился… А еще знаешь… Только между нами, девочками, ладно? Я тут подумал на член-корра подать. Я недавно снова составил свою библиографию — вроде тяну. Только вот теперь еще директором института рановского надо стать…

…Я, конечно, подумал, слышь, Миш, а чё б тебе — коль так всё плохо и скоро — для начала не забуриться пару раз в маленький такой веселенький недельный запойчик?! Не купить сразу пару шлюх, обеих на ночь — и без всяких резинок и «классики»?! Не смотаться в Тибет на месяц, в конце концов?! Чё ты сразу — «Члеен-Коорр»?..

Но я ничего не сказал. Выдул сигаретный дым в сторону от разговора…

В издательском доме всё по-прежнему шло довольно серо, очень нескоро, хотя временами было и интересно.

Проект с интригующим названием «Путевые машины» должен был открыть зам Романа Егор (как помним, еще и племянник босса), но по каким-то причинам всё не мог нажать проекту на «пуск», как Рома не напрягал его фразами типа: «Ну, и когда ты на стрелку с «Путевыми машинами»?

Но мне дали первый проект. Мне, как человеку из академических кругов, что ли, Яшин притащил целый чемодан компьютерных дисков и бумажной рухляди и сказал, что Нерюгринский район Якутии, она же Саха, заказал мультимедийную презентацию.

— Вы уже знаете, что такое мультимедийная презентация, да?

— О, да! Только вот есть план какой-нибудь более-менее точный?

— Андрей, план проекта у нас называется концепция, и его составляет редактор — он же автор проекта и (Роман мило улыбнулся) — ответственный за всё-всё-всё. Редактор, который начинал Нерюнгри, а потом уволился, конечно, концепцию составлял, но, во-первых, я ее не утвердил, а во-вторых, сам заказчик не утвердил. И вообще мы с представителем администрации Нерюнгри только по телефону и е-мейлу общались, но они скоро обещали своего человека прислать, и тогда всё конкретно завяжется. Причем очень скоро. У них юбилей района в марте — времени осталось всего ничего. Вы пока сделайте такую рабочую концепцию проекта для себя и займитесь текстами. Обычные рубрики: слово генерала…

— ?

— Ну, «генерал» — это генеральный директор, или глава администрации.

— А-а, понятно.

— Слово генерала, история, производство с главными достижениями, жилищная программа, образование, здравоохранение, культура, спорт, планы на «светлое будущее». Всё!

Чтобы служба медом не казалась, Роман подкинул еще пару календарей — помесячный «на спиральке», для футбольной команды ветеранов «Космос» (там играл спикер областного заксобрания, значит, деньги у них были) и для «Региобанка». Раз календарь — значит, Ружину срочно нужен фотограф. Яшин определил Ружину Сашу Голощекина. Дал его домашний телефон. А Леша Павлюченко сразу предупредил: «Андрей, он по сути — шабашник, будет щелкать, как из пулемета, и навязывать каждый кадр, вы с ним построже!»…

Итак, началась не то, чтобы настоящая работа, но — … процесс… Хотя довольно муторный.

Позже Ружин прочтет, что русское слово «раб» от праславянского корня «orb» — работать в чужом доме. Вот он уже какую неделю живет в этом доме и вроде бы ни с кем не ругается, мало того, всем мил, во всеми приятственно болтает, но… чужие они все здесь ему, чужие… Почти все… Вот дизайнер Виктор — вроде бы родственная душа…

Глава третья

Владислав Алексеевич Бедобабин назначил мне встречу на субботу. Хорошо! В издательском доме — даром, что проектный стиль, все работники должны были находиться на работе с девяти до шести кажный будний день.

Конечно, я приехал в академию экономики и права — по-старинному и навеки закрепленному — «нархоз», от совдеповского института «народного» хозяйства, — не к условленным двенадцати, а пораньше, сказал вахтерам свое «сим-сим»: «Я к ректору», — услышал в ответ: «Он еще не приходил», — твердо пробурчал, что велено в приемной ждать — и пошел гулять по заведенью. Будучи журналистом я частенько бывал в своей этогородской альма матер — педе, в институте культуры, в политене, теперь почему-то Тихоокеанском почему-то университете, а вот в нархозе, поверите-нет, не был ни разу. Академия экономики и права слыла самым престижным вузом города: просто потому, что профессии юриста и экономиста считались самыми престижными в новой, всего-то тринадцатилетней России (а вот сколько их уже было — этих «Новых Россий», ежли от Петра… да нет, от его папы, от Алексей Михалыча посчитать?). Плюс здесь было банковское отделение: сидеть в тепле на лавке менял — это вам не задрав штаны целыми днями за куском хлеба бегать. Ну и здесь учились практически все мажоры города: дочь гендиректора «Региобанка», сын местного золото-платинового короля, племянники губернатора, не говоря уж о юных женах пузатых урок, из тех, кто остался-таки в живых после лихих девяностых и смог перебросить свои капиталы в легальный сектор. Было немало и просто наивных мальчиков и девочек — детей своих наивных родителей. И те и другие почему-то верили, что экономике прибыли можно и должно учить в вузе, что те, кто умеет это делать, те, кто знают секреты инвестирования, такие молодцы и альтруисты, что бросят дурное дело делать деньги самим, а станут годами за нищенскую зарплату препода рассказывать свои секреты чужим прыщавым юнцам… О том, что юрист в России (а может быть, везде?) — профессия, быстро выжигающая в человеке природную мораль, остатки стыда и чувства справедливости, короче, о том, что в любом юристе нет ничего человеческого, — тоже редко кто вспоминал. Оттого недостатка в обучающихся в академии экономики и права, неважно, платно иль бюджетно, никогда не было…

Но сейчас, в субботу, без двадцати двенадцать, бывший нархоз почему-то был совершенно пуст. Высокий вестибюль приветливо рассыпал по себе бело-сине-фиолетовый свет северной стороны из стеклянной стены напротив входа, терпеливо ждала своей вечерней очереди огромная люстра под потолком из белых матовых шаров и стальных угольников, манили прохладой дубовые перила внутреннего балкона, в лабиринтах второго и третьего этажей взору отрывались то портреты «Ученых института» — при внимательном рассмотрении это были человек пятнадцать-семнадцать преподавателей со степенью доктора наук, то большие постановочные фотографии — стилизации под известные русские картины: «Чаепитие в Мытищах», например, где купчиху изображала развесёлая студентка-толстушка, а самовар был натуральным, то гордость местных стен — желто-зеленые гобелены.

Бедобабаин появился в узком предбаннике приемной без четверти час: невысокий, немного похож на плюшевого медвежонка, поздоровался за руку:

— Вот в субботу нужно с главбухом срочный вопрос решить, а с внучкой только завтра смогу встретиться… Ну ладно, пойдемте в кабинет…

Разумеется, Владислав Алексеевич Бедобабин не просто устраивал Андрея Васильевича Ружина в свою академию, но имел на него вид весьма практический и прагматический.

— …Второй год уже пытаемся открыть кафедру пиар, думали в этом сентябре получится, но вот чуть-чуть не хватило («Налички занести или бумажек оформить?» — подумал Ружин, впрочем, Миша Гинзбург божился, что Бедобабин в этом смысле среди ректоров города — «белая ворона»: в последние годы исповедует принцип «с чемоданами в Москву не ездить»). Поэтому давайте сделаем так. У нас есть кафедра маркетинга и рекламы, это близко к пиар, так ведь?

Ружин глуповато кивнул.

— …Ей всего три года, но можно сказать — что уже три года, там очень сильная заведующая, впрочем, декан МЭО («Еще бы расшифровал, что такое «МЭО», — едва успел промелькнуть внутри себя вопросом Ружин) — тоже сильный, настоящий руководитель. Я поговорю с ними, они возьмут вас на год совместителем. Почитаете годик на КэМэиР, привыкните к академии, основная работа с постоянным окладом у вас, Всеволод Петрович говорил, есть, а с сентября будущего года мы с вами вместе откроем кафедру пиар. Вот тогда вы у нас развернетесь: сами наберете преподавателей, сами определите тему и направление кафедры, Сысоев говорил, что вы человек инициативный и талантливый, что вы стремитесь к большим свершениям («Слышал, Ружин, что авторитетные люди про тебя говорят?! Мотай на ус!»). Думаю, у нас всё получится. Ну как вам такие планы?..