Юмористические рассказы

Юмористические рассказы

Из кусочков жизни

(Письмо маме)

Я пишу это письмо в картинках, думаю, так лучше и понятней тебе. Ушел я из деревни, от нужды, покрывшей ее саваном. Из каждого окна выглядывает нищета. Даже петухи невесело приветствуют восход солнца. И ты, мама, крутишься, как белка в колесе, но той хоть орешки дают. А когда моему соседу Витьку отец подарил скутер, я знаю, ты всю ночь проплакала. Не плачь мама, теперь мне в школу не идти и ботинок мне не надо. Масла в огонь добавили библиотекарши, когда, не видя меня, а я остр на уши, сокрушались, что нет панели в деревне, и хоть в петлю. Учителем мне теперь стала сама жизнь.

Картина первая

Горбатый

Райцентр смешной. Дома, как и у нас в деревне. Одна телевизионная мачта торчит. Словно штопальная игла. Торчит мачта бесполезно, опустив уши-тарелки. Через спутник теперь телепередачи идут. Люди тоже смешные. Половина, и бабы, ходят в трусах, даже белых. Пузо не прикрывают, а у одной рыжей девки, кольцо в пупке, как у нашего деревенского быка. Что их тоже на цепь сажают? Если золотое кольцо, то слободно можно дернуть и убежать. Но чужого мне не надо, хоть и своего нет. Прикольно, совсем у меня ничего нет.

На базаре меня подозвал к себе, не поверишь, верблюд. Мужик был горбатый, а голова, что те у жеребца Седого из конюшни нашего Гитлера. Только с челкой. И он все время плевался, так как жевал табак.

— Ты чей? — спрашивает. — Все время здесь ошиваешься.

— Был мамин, сейчас ничей. В бегах я.

— Помоги мне тогда загрузить товаром тележку.

А знаешь, мама, какой у него товар? Словно с плантации нашего фермера Скупого. Огурцы там разные, дыни с тыквой. Потом впрягся в тележку и тащил ее через весь город. Лошадь меньше устает.

Горбатый накормил меня супом и сразу прогнал. Пошел дождь. У нас все лето его не было, а тут словно из ведра опять окатила Сонька. Знаешь ты ее. В маленьком домике у речки живет со своей бабкой. Как мимо иду, завсегда окатит. Хотела, наверно, познакомиться.

Иной хозяин и собаку в такую погоду со двора не выгонит, а Горбатый лишь дал горсть табаку:

— Продашь на базаре, — говорит. — Увидишь там похожего на меня армянина и продашь ему. Табак хороший.

— Такого второго армянина больше нет, — ответил я и ушел, чувствуя себя царевичем, которому приказали идти туда, не зная куда.

Мир не без добрых людей, но мало их осталось. Не спал бы я трое суток под забором заколоченного дома.

Утро здесь не как у нас. Выкатывается солнце, зеркалом заблестит Узень, поплывут на корм в камыши гуси. И тают тени. А в городе даже тени долго не тают, и сразу вылезаешь на солнышко из подворотни, чтобы отогреться. Холод за ночь достает до хрящей спины.

Картинка вторая

Волжанка

— Вылезай осторожней, в доске гвоздь торчит, — подала мне руку девчонка. Стрижка как у меня, но одета лучше, и в ушах кольца. Чтобы не выглядеть совсем тюфяком, я достал из кармана огромный гвоздь, который заточил до остроты шила еще дома.

— Вот гвоздь, а это проволока.

— Зачем такой огромный и острый, как шпага? — изумилась она.

— Быков я им убиваю на нашей фирме.

— Тореадор?

— У меня красного плаща нет, — ответил я: знай, мол, наших, не лаптем щи хлебаем и не лыком шиты. Девушка сразу догадалась, что сбег я из дому.

— Почему, говорит, в подворотне спишь? Весь чумазый и в рванье.

Обиделся я на свою долю и гаркнул:

— Нищий я. Не видишь, буржуйка. Остались в деревне еще бедней. Катись колбаской, мне хлеб добывать надо.

Она взяла меня за руку:

— Успокойся. Конечно, это непорядок, когда хлебороб ищет кусок хлеба. Что-нибудь придумаем. И никакая я не буржуйка, даже не печка, — улыбнулась она, показав на щеке ямочку. Если бы не эта ямочка…

— Я волжанка, — продолжала она, — живу на реке вместе с папкой. Он бакенщик, есть еще такая профессия.

Через некоторое время я помогал ее отцу зажигать на мелководье бакены, ловить рыбу. Харчей было много, люди хорошие. Может, и остался бы с ними, да и работа, только грести немного веслами, без излишних перегибов, как говорил наш пастух дед Пахом, но простился я и ушел. Зажигая фонари, не добьешься ничего заметного в жизни. Это я усек. Прочно впиталась в меня красота волжских закатов и зорь, и, казалось, я бегал к бакенам босиком по волнам, как по ступеням, а не плыл туда на лодке. И понял я: могучей и богаче матушки-Волги ничего на свете нет. Даже рыбины мне казались серебряными, а сама Волга транспортером жизни.

Проплывающие пароходы, говорят, всех манят. А меня не просто манили, а тащили канатом буксиры.

И я встретился с капитаном на набережной Волги. Как туда попал, отдельная картинка. Было трудно и даже очень. Как комары на Узене досаждали менты. Убегал и удирал от них столько — даже коленки перестали сгибаться. Но будя.

Картинка третья

Отстегнутая нога

Я сидел на парапете набережной и плакал. Никто об этом не догадывался: порывы ветра приносили сюда брызги волн. Гуляющие здесь барыни прикрывались от них зонтиками и громко смеялись, привлекая к себе внимание. А вот и он в белой форме, с золотым орлом на фуражке.

— Чего распустил нюни, мужичок с ноготок? — Юнгами на кораблях не старше ходят. А ты, рева — корова, — вытер он мне лицо носовым платком, от которого пахло всеми цветами лета.

— Возьмите меня, дядя, юнгой. Помру я один в этой жизни, — слишком мудрено сказал я.

А знаешь, мамочка, лучшие люди на земле — это моряки. Он только спросил, сколько я окончил классов. Я ответил — семь.

— Маловато, надо бы восемь, — засмеялся он и повел меня на теплоход.

Мы с юнгой Васей не только убираем палубу, но и учимся. С нами занимаются все — от капитана до его помощников, даже штурвал доверяют.

Лучшим моим другом стал старший кок. Я его называю дядя Демьян. Оказывается, мама, ты прокисшее молоко не выливала, а делала из него оладьи. Дядя Демьян многому научил нас с Васькой, и мы сами варим флотские макароны. Бывают, мама, в жизни случаи, которые никогда не сможешь забыть. Проплывали мы мимо песчаного плеса, где я помогал бакенщику. И увидел я на лодке волжанку, машущую нам рукой. Вырвалось из груди сердце, рванулось по моим следам на волнах к далеким бакенам. А в душе застыла тоска. Потом понял я, в чем мое отличие от дерева — оно не может любить.

Хочу, мамочка, сказать тебе, что первый шаг к мечте я сделал: поступаю в мореходку на подготовительное отделение. Договорился об этом с училищем наш капитан. Недавно пришел я к нему в каюту, а он сидит там с одной ногой, другая приставлена к перегородке.

— Принеси-ка ногу, юнга. Пристегнуть ее надо. У меня, — говорит, — все члены пристегиваются. — И улыбается.

— А как же вы в речном флоте? — глупо спросил я.

— Хотел стать моряком: дальние страны, впечатления, но…

Потом мне сказали, что капитан вынес из горящего дома ребенка, а вот сам не уберегся, сгубил ногу.

Но я буду мореходом. По большим волнам, в большую жизнь.

Вот уже и вечер. За бортом буруны, словно кипит вода. Небо у горизонта за рекой кажется разрезанным, и из раны сочится кровь. Это у меня, мама, настроение такое. Завтра уезжаю в училище. А ребята остаются, остается на теплоходе и часть моего сердца. Поэтому, наверное, и живем мало, разбрасывая в любимых уголках себя частицы.

Приписка. Прочитав это письмо, капитан мне сказал, что не в мореходку мне надо, а в литературное училище. Но я думаю, сначала в мореходку. Писать завсегда можно.

Передай, мама, привет моей ветле и поцелуй за меня Узень. Чем умнее мы становимся, тем тяжелее без них. А без тебя еще душнее.

Как сложится моя судьба дальше, опишу в другом письме. Наверное, тоже с картинками. По-другому я не могу, само нутро двигает ручкой.

На первом листке есть дырка — это от слезы. Такая она горючая, мама. Ты уж прости. Я люблю тебя.

Твой навеки и сердцем и душой сын Петя.

Слеза робота

Впереди — пропасть, позади пустыня, значит смерть. Справа и слева — словно басмачи в белых папахах неприступные горы.

— Что будем делать, Робин Гут? Ты у нас ходячий компьютер, оцени обстановку, — спросил Петр.

— Приплыли. Вот и ответ на вопрос, кто ценнее: человек или робот. Вам нужны вода и пища — их нет, мне — солнце для батарей — его полно.

— Не ерепенься, говори, что делать, а то Светлана, вон, пригорюнилась. Так выглядела, когда ты задержался в море, собирая для нее жемчужины.

— Мне приятно делать ей подарки.

— Словно на канате за ней тянешься. Да, и она не отрывает от тебя взгляда. Я рядом с тобой пугало, хотя среди людей вполне симпатичен, если бы не нос.

— Поэтому Светлана называет тебя журавлем?

Цаплем она называет меня. Это, естественно, лучше, чем цаплей, подчеркивается мужское начало, но в это время чувствую щелчок по носу.

— Возможно, она к тебе неравнодушна? Ты душой прекрасен, вытащил из беды начальника, который тебя выгнал с работы.

— Не хвали, я ощутил удовольствие от того, что он стал заикаться.

— Теперь начальник делает доклады под фанеру, успевает разгадать подборку кроссвордов.

— Светлана — научный работник, изучает возможности развития духовной жизни роботов в экстремальных условиях. Когда ты подарил ей на день рождения цветок папоротника, я подумал: случилось невероятное, и ты полюбил. Оказалось, цветок бумажный, что не сразу определишь, так искусно он был сделан.

— Наш садовод подвел, продав мне его. Знаешь, он кто? Бывший матрос, земли не видел годами. Вот и наловчился делать искусственные цветы. Еще кричит: «Водой не поливать, руками не трогать». Говорят, когда водолазы подарили командиру корабля букет подводных цветов, матрос случайно помял их и сделал копии. Командир подарил букет жене: «Вот тебе, дорогая, цветы от Посейдона, запах специфический и неповторимый». Жена принюхалась: «Действительно, дорогой — специфический, как на нашем бумажном комбинате».

— Наказали матроса?

— Чтобы не зарывался, проткнул ему мичман кортиком мочку уха, потому и серьгу носит. Именно садовод надоумил меня подарить Светлане цветок папоротника. А давай, Петр, проверим, к кому из нас она благосклоннее, чтобы не гадать? Скажем, что спасение есть, но ценой смерти одного из нас.

— Не занимайся пустословием, в чем спасение?

— Надо перепрыгнуть ущелье и закрепить трос, по которому переберутся остальные.

— Что? Я прыгал максимум на четыре метра, в молодости. Недавно сиганул через лужу, но долетел до середины и упал на потеху зевакам. Одобрительно хрюкнула лишь развалившаяся рядом свинья.

— А у меня прыжки в длину вообще не запрограммированы, только в высоту. Захотел однажды перескочить дорожку и взлетел на балкон, где загорала девушка.

— Голая?

— Она лежала на спине и казалась роботом, поэтому я спросил, какой она серии, так как у нее очень красивые формы. Девушка засмеялась. Это была Светлана.

Узнав об их решении перепрыгнуть пропасть и возможных последствиях, девушка задумалась.

— Вы равноценны, — наконец, сказала она, — один полуробот, другой получеловек. Прыгать буду я. — И, разогнавшись, взлетела над пропастью.

— Ух! — выдохнули оба.

— Бросайте трос, кавалеры, — она стояла на другом конце пропасти, похожая на греческую богиню, такая дорогая и желанная. Петр увидел слезу, выкатившуюся из глаз робота, и то ли закричал от изумления, то ли более разряженным стал воздух, но рот у него открылся. Свершилось? А может быть, это роса? Вон, какая туча пришвартовалась к утесу. Но почему согнулись коромыслом ноги? Так тяжела потеря? И этот нос…

— Цапель, — раздалось с другой стороны пропасти, — мир спасет не красота, а любовь, помни об этом над пропастью.

Обменялись опытом

Щеки — на столе, плечи — шире стола, таким был новый глава администрации. До него в кресле могли уместиться два прежних главы — они были тонкими и длинными, неприлично возвышаясь над стоявшими посетителями. Над главой висел плакат: «В здоровом теле — здоровый дух!» Он заменил старый: «Мне сверху видно все, ты так и знай!»

С плаката улыбался хряк-производитель, что вызывало разные ассоциации. «Словно на свиноферме побывали», с такими словами выходили из кабинета не только граждане, но и работники администрации. Глава раньше занимался свиноводством и решил продолжить дело в рамках всего района. Начальство считало такое новшество причудой, но свинины в губернии было мало, и смирились: все же дело, не курлыканье, как у прежних глав, похожих на журавлей.

— Родимый, помоги, стенка дома расщелилась, живу в сарае, — просит женщина.

— Родимая, — словно хрюкнул глава, — поможем, денег в бюджете нет, дадим поросенка с фермы. Взрастишь его, получишь доход и стенку поправишь.

— Маловато будет.

— Возьми два поросенка, сарай-то большой?

— Большой.

— Три возьми. Свинья всем поможет. Видишь, хряка, словно живой он. Иногда говорю с ним, и неадекватное становится адекватным.

— Может, тебе, родимый, пол помыть? Запах больно спертый. Словно и вправду живой хряк.

— Ты, как секретарша моя, морщишь нос, толерантности в вас нет.

— А у тебя ее столько, что дышать нечем.

— Привык я, в чистом воздухе, наоборот, задыхаюсь. Индивидуум.

— А как же я буду в сарае с тремя чушками.

— Не гастарбайтер, вытерпишь.

Заходит в кабинет девушка, кровь с молоком, носик пятачком.

— Вот к вам со студенческой скамьи. Какой у вас одеколон приятный, с улицы — не надышишься. Распылителем пользуетесь?

— Сам распыляю, привык на ферме, хрюшки толерантные.

— Знаю, сама свинаркой работала.

— Свинаркой?

— Не помните? Я Аксинья дочь Клавдии, у вас практику проходила.

— Сразу бы говорила. Узнаешь хряка Володьку?

— Это он? Какой красивый, как живой.

— Ты насчет работы?

— Да, хочется на ферму, к свиньям, отрасль очень скороспелая.

— Я всегда говорил, пример бабам всегда с них надо брать, никаких демографических проблем.

— Если бы мужики на вас походили, а так — вроде в штанах, а без доброго семени.

— Ты мне нравишься, и обонянием, и задом крутишь не хуже других. Секретаршей ко мне пойдешь?

— Завлекала уже, чего там. С таким мужиком…

— Ладно, ладно. Чтобы меньше было недовольных, разрешим заходить в кабинет в масках, не бегать же мне каждую минуту в туалет.

— Правильно, Борис Борисович, и в целях незанесения вирусов гриппа, хоть свиного, хоть куриного.

— Вот что значит начинать со свинофермы, какой подход креативный к проблеме. Ты и раньше умом отличалась. Когда смешала семя всех хряков — производителей, ни одна свиноматка не оставалась без поросят.

— Под вашим руководством.

Раздался звук, похожий на хрюканье.

— Прости, ты своя: терпел, терпел.

— Терпеть вредно. Свиньи никогда не терпят, вот и растут как на дрожжах.

— Ты права, по себе чувствую. Следующего примем вместе. У тебя прическа под щетину, значит, и ум не короткий.

Втискивается человек — шкаф.

— Здравствуйте.

— Вам-то чего надо, вроде — в теле, в новых ботинках.

— Я сам глава, по обмену опытом приехал. Говорят, у вас хряк на стене, а воняет — не дохнуть, и это правда. Втрое меньше стало ходоков, что является главным критерием оценки работы администрации. Как вы этого добились? Мы сократили до часа время приемов, а ходоков стало втрое больше. Я фотографии всех животных на стену вешал, а бестолку. Ходоки, в основном, женщины, прут и прут.

— Женщины? Тогда просто, — вставила Аксинья. — Как секретарь Бориса Борисовича и как ветеринар по специальности, посоветую повесить на сцену напротив двери снимок жеребца, готового к случке, ну, вы понимаете. И половина ходоков улетучится. Даже мне бы стало неловко, а я в институте видела разных жеребцов.

— И человеческих, — захрюкал местный глава.

— Как просто. Где ты, Борис Борисович, нашел такую симпатичную девушку — я сначала подумал наряженная свиночка. Мне б такую. У моей секретарши под каждой ягодицей по стулу, лет двадцать так сидит.

— Интересно, посмотреть бы, — снова хрюкнул местный глава.

— Необязательно, и мы так можем, если стулья сдвинуть, — Аксинья повернулась, и главы подумали, что, может быть, она и права.

Главы долго обменивались опытом, пили водку из фужеров и оба поглядывали на Аксинью все с большим интересом.

Петух-то в чем виноват?

— Куда идешь, Евдоким, с топором, лезвие отточил — бриться можно?

— Петуху голову отрублю на хрен, не разбудил сегодня, я и проспал, жена, Зинка, одна перла со станции баул, набитый памперсами. Пока дотащила, сама три израсходовала.

— Комедия, прям.

— Вместо палатки им пользуюсь.

— А зачем столько памперсов? У многих, наоборот, запоры.

— Скоро разжижимся, овощи в сельпо завезли китайские, а после них сам знаешь какой бывает стул.

— На пестицидах выращивают.

— Хрен знает на чем, а дристать нам. Вот Зинка и запамперилась.

— Петух — то в чем виноват?

— Я на него зол. Орет часа на два раньше, и одну рябу только топчет, другие куры ни одного цыпленка не вывели.

— Как и ты, он однолюб, гордиться надо, а не голову рубить. Лишь раз ты огорчил Зинку, помню, как она тебя лупяздила скалкой за Анку кривую, а ты только с ней постоял у забора.

— У Анки глаз кривой, а шесть мужей было.

— Причем тут глаз: на ее заду мы оба с тобой уместимся.

— У моей Зинки не уже.

— Прикольно, если их задами смерить.

— Тебя между ними сунуть, так, не дыхнешь.

— Если налопаются, а петуха не трожь. Президент виноват, он расширил часовые пояса.

— А кто кур будет топтать?

— Каждая вторая баба одна живет, ничего. Подумаешь, куры? Другого петуха купи. А этот со своей рябой, как и ты с Зинкой, олицетворение крепкой семьи.

— Зря тогда топор точил?

— Почему, зря? Рискни хоть раз в жизни, иди поколи дрова соседке, одинокая она, будет рада помощи: десять лет без мужа.

— Скока?

— Десять уж минуло, как скопытился Кондратий. Конем его звали. Хилым был, но все время ржал. Скажешь ему, здорово, Кондратий. Ио — го — го! — ржет. Как твоя кобыла, не понесла еще? Снова: ио — го — го! Поговаривают, кто так ответит ей, затащит на гумно. Что тебе стоит так заржать и расколоть два — три чурбана?

— Свой бы чурбан Зинка не расколола. Соседка ей же и похвалится: с детства вместе на прутиках носились по деревне.

— Вот и стали ведьмами.

— Твоя Варька, не лучше. Обварила тебя кипятком за близняшек, которых ты в тракторе катал, потом сама на себе волосы рвала, мошну твою сварила вкрутую. До сих пор ходишь мерином.

— Отпускает понемногу, своей не говорю, ну, ее, меньше контроля. Близняшки, как две ивы, прижмутся, трактор не глушу. И соседка твоя тоже не липа. Давай, чего боишься с топором? Всегда можно сказать, что рубил дрова.

— И то, Пахом, правда. Может, сразу через плетень махнуть, она вчера мне подмигнула.

— Я всегда, Евдоким, считал, если эпилог есть, роман будет.

И ведьмы шутят

Ведьма вылетела из трубы, попав в крону нависшего над крышей цветущего тополя. Пух особенно крепко цеплялся за сажу на лице: начнешь стряхивать — превратишься в десантника. Вон, один из них, Мишка, лежит в лопухах у забора. Из армии пришел месяц назад, а пьет и размазывает лицо каждый день. Перед кем выпендривается? Машке за тридцать. Сама вместо воды наливает в самовар самогонку. Больше девок нет, да и одиноких баб. Одни сестры Кулевы. Что считать Дарью, как репей к Кузьмичу одноногому прилипла. Говорит, у него оторванная нога отрастает, только без ступы. Другие грамотой не лучше. Пахомычу — за девяносто, а «ишо жаних», каждый год сватается к приезжающей на лето в деревню Татьяне Львовне. У нее двести килограммов веса и соответствующая одышка: только охает и ахает, что, видимо, возбуждает Пахомыча. А пямяти у него нет вообще. Приезжие хохмачи расплачиваются с ним за продукты старыми деньгами. Сколько он их скопил под матрацем?

Разыграть некого. В соседней деревне есть свои ведьмы, еще заставят мести конюшни, если прилетит к ним. Хоть с десантником шути.

Тормошит его:

— Просыпайся, пора в поход.

— Ты кто? — таращит он глаза.

— Как кто? Не видишь — твоя напарница. Сейчас в аду будем гонять чертей, зажрались они у своих котлов.

— А если они депутаты?

— Кто бы их выбирал, да и Чуров пока концы не отдал. Надевай берет — больше испугаются.

— Да, я не десантник, в хозвзводе служил, у меня и в военном билете записано, что плотник.

— А почему мажешь лицо, носишь берет?

— Машке мозги пудрю.

— У нее же нет мозгов.

— И правда, давно б раскусила.

— Ладно, не сдам тебя, но за это перекроешь мне крышу дома, как наступлю, разваливается.

— Это мы легко, тес давай, да гвозди.

— Я ведьма, а не лесопилка, сам все найдешь, не то килу наставлю, будешь ходить в раскорячку.

— Не надо, только не килу. Сам ножовкой доски из бревен напилю, — испугался Мишка.

— Ладно, десантник хренов, попей чайку у Машки и за работу.

Настроение стало лучше, и она опустилась во дворе дома Натальи Львовны.

— Все гнешь скамейку, а твоего Пахомыча сестры Кулевы обхаживают, уведут у тебя жениха.

Что тут произошло, видели бы вы?

— Ох, — охнула Татьяна Львовна, поднялась на дрожащие ноги и побежала (как протиснулась в калитку?) к дому Кулевых. Что делает ревность? Татьяна Львовна стала произносить слова даже на бегу, да какие: «глаза выцарапаю, пасть порву…» Потом ее везли от Кулевых на телеге.

— Сколько за свинью возьмете? — спросил приезжий заготовитель.

— Так, бери даром, — засмеялись Кулевы.

— Не отдам, — подбежал Пахомыч, — это моя свинья, я на ней жанюсь.

У заготовителя выпучились глаза:

— Старик, на свинье? Или у вас такая традиция?

— Десять лет я к ней сватаюсь, — добавил масла в огонь Пахомыч. Все загалдели, а ведьма быстро на метлу и во двор к Кузьмичу. Он строгал из березы деревянную ногу.

— А Дарья говорила, что у тебя новая нога растет, только без ступы, — заводит его.

— То растет, то не растет, а эта еще в березе выросла. Вот, сделал, чтобы гнулась, но скрипит стерва.

— Теперь тебе к Дарье не шастать, и скрип твой не услышат. Уезжает она, нашла себе молодого в городе. Случайно узнала. Вон, идет к тебе прощаться, полечу я, не до меня вам будет, — а сама на тополь и смотрит.

— Значит, хочешь ноги сделать? — сказал Дарье Кузьмич.

— Хотела, когда ты еще лежмя лежал, помнишь, здоровую ногу подвернул? Одной, которая без ступы, только и шевелил.

— Теперь со ступой нашла?

— Так, без ступы, как будешь ступать — то? Вот в город еду, сюрприз тебе сделаю.

— Ни хрена себе, сюрприз? Врала-то как: одноножик мой, тьфу.

— Скрип твой надоел.

— Ну, и катись к черту, колода дырявая. Едет она в город.

— Кому ты кроме меня нужен-то.

— Хочешь сказать, других баб нет? Забыла про ведьму? Прилетала уже, намекала на твой сюрприз.

— Посмотри на себя, скороход несчастный. Скрипи — не скрипи — больше не пущу. Хотела протез ему в городе купить, а он культяпится, — повернулась она и ушла.

У ведьмы стало на душе радостнее: сделала сегодня три пакости. А в ушах звучали слова Кузьмича про то, что ведьма тоже баба. «Ведь и правда!» — и она крепче сжала ногами черенок лопаты.

Под боком у Иргиза

Запах скошенного на лугу разнотравья доносился до конюшни, попадал в ноздри стоящего там жеребца, и хотелось ему поноситься по туманным разливам Иргиза, разбивая на осколки хрустальный воздух, и потягаться в скорости с ветром, сгибающим до земли молодые прибрежные деревья. Это был Гром, сын республиканского рекордиста Буяна, завоевавший два именных приза, а денежных — не сосчитать.

Вот и завтра должны состояться скачки, но о них позаботится его наездник и старший тренер Мельников, главное — победить, на кону — миллион рублей. Они с тренером неразлучны, вместе купаются в Иргизе, вместе носятся по большой и малой беговым дорожкам ипподрома, иногда засыпают вместе: Гром — в стойле, тренер — в кормушке, когда переберет лишнего после удачных бегов или скачек.

Старший тренер отвечает за всех лошадей, но Гром у него любимчик, они даже понимают друг друга.

Однажды на конеферму попала дочка знаменитых родителей четырехлетняя кобылка Дымка, он влюбился в нее. Тренер часто выпускал их вместе в пойменные луга на разнотравье. У них теперь есть собственный сын жеребенок Витязь. Быстроногий, не отстает от родителей, когда, распустив гривы, они мчатся по степному водоразделу.

— Зачем выпустил Грома, Александр, а если поранит ногу перед скачками? — с укором сказала Мельникову ветврач Уколова. — Вон как бесится.

От Иргиза доносились ржанье и топот копыт резвящегося коня.

— Все будет путем, — ответил тренер, а про себя подумал: вот и решение вопроса. Надо пустить слух, что Гром слегка поранил ногу, и теперь, мол, ни о каком призе не может быть и речи, достаточно, чтобы узнали об этом первая сплетница в деревне бухгалтерша Неелова и участники забегов с других конеферм, повалят со всех концов претенденты…

Ипподром в форме двух приставленных друг к другу гигантских подков прижимался одним боком к лесопосадке, другим — к Иргизу. Сделали бы его еще больше, в степи места хватит, но зачем, беговые дорожки близки стандартным.

Они шли на ферму рядом, говорил тренер, но Гром, кажется, понимал все.

— Тебе надо похромать только до старта, — убеждал тренер, — а дальше расправляй гриву и лети как на крыльях. Для убедительности я тебе ногу бинтом перевяжу — это усилит впечатление.

Конь тряхнул головой, соглашаясь, и весело заржал, только мускулы перекатывались под бархатной кожей.

У конюшни встретили ветврача Уколову.

— Накаркала, Светка, растянул Гром ногу, видишь, прихрамывает.

И, кажется, захромал конь, главное в этом убедилась Уколова.

— Сделаем компресс, поможет.

— Да и массаж не мешало бы, — добавил тренер. Одно дело сплетница наговорит, другое — ветврач. Даже Фома неверующий с фуражного пункта посочувствовал, об остальных и говорить нечего.

— Как рысак побежит на трех ногах-то, или запасную выпустит, — съехидничал конюх Матвей.

— Рысь будет более мягкой, — весело ответил тренер: значит, всех убедили. Будет умора!

Настал день скачек. Собравшимся на ипподроме радостно улыбалось солнце, дул с Иргиза прохладный ветерок, насыщенный запахами луговых трав.

Приехали сюда депутат Семенов — любитель лошадиных скачек и игры на тотализаторе, заместитель главы муниципалитета Старшова в майке с изображением племенного жеребца. Собралось много других руководителей и просто зевак: лошадей в селах осталось мало и некоторые их еще не видели.

Мельников вел коня на старт, шепча ему что-то на ухо, и тот согласно кивал головой, чуть прихрамывая на переднюю перевязанную ногу. Одни радовались, другие, поставившие на Грома, чуть не плакали, некоторые меняли ставку.

— Отгремел ваш Гром, — потирал руки Семенов.

— А это еще мы посмотрим, — отвечала расстроенная Старшова.

И начались скачки. Мощные рысаки разбрасывали в стороны волны воздуха, слышны были только крики возбужденных людей.

— Давай, Гера, мочи этого Зевса.

— Чего захотела?! Алмаз, вперед Алмаз!

— Не отставай, Громик, мы с тобой!

Один из гостей снял ботинок и колотил им по спине ничего не замечающего толстяка. Другой, видимо пьяный, пел Марсельезу и топал ногами.

Как бы ни кричали любители скачек, результат знал лишь Гром да его наездник Мельников.

— Разошлась больная нога у Грома, я даже не подгонял его: жалко, с травмой он. Поэтому еще дороже победа, хотя соперники были не по нашим подковам, — объяснял тренер.

— Миллиона полтора как минимум отхватили, — процедил сквозь зубы Семенов.

— Заслужили, не каждый выйдет с травмой на ристалище, — ответила довольная Старшова. У нее тоже раз в десять потяжелел карман.

Мельников снова вел под узцы своего воспитанника Грома и шептал ему на ухо о том, что за овином у конюшни его будет ждать соскучившаяся Дымка, а сейчас зайдут они за ометы и вмажут граммов по сто коньяку, закусят сахаром. Сами развлекутся, других взбудоражат.

Они — по-скромному, Семенов со Старшовой и другими высокими гостями сидели на берегу Иргиза долго, утром их разбудил Гром, прибежавший туда покушать травки, присыпанной сладкой росой.

Чудики

Виктор Иванович Балдин, друг мой и сослуживец, по прозвищу Агроном Иваныч или просто Балда, похвастался мне, что выращивает во дворе коттеджа все овощи и фрукты, от названия которых образовались фамилии местных начальников — такова, мол, прихоть нанявшей его хозяйки: морковь, капусту, огурцы, репу, даже виноград развел.

— А знаешь, что в нашем доме поселились беженцы с юга: Лимонов, Персиков и Кабачков? — спросил я Балду. — Один в бюро занятости работает начальником, другой — помощником главы администрации, третий — хозяин кабачка.

— Так, скорее всего, фамилия у него от слова кабак, а не кабачок, — растерялся он.

— А Персиков — от слова перс, тогда? — подначил я.

Он принял все всерьез, и напрасно я убеждал, что хозяйка его с придурью, привычка ее — блажь, и не надо обращать на нее внимание.

С того дня долго не видел я Балду. Уже и осень окропила желтыми дождями деревья, а встречались с ним в последний раз весной, когда набухали почки и у самого Балды глаза будто подсинили. Он нес с базара на могучем плече саженцы плодовых деревьев. Длинные волосы (раньше он любил короткую стрижку) разметались рыжими прядями, и снова два синих мазка на загорелом лице.

— Что, батька, так рано поднялся, чего ты взыскался?

Тебе бы все ерничать да подначивать, — обиделся он. — Сам заварил кашу, подкинув мне задачку. Пришлось теплицу стеклянную построить — с водой, отоплением, иначе лимоны и абрикосы не вырастишь. А тут еще Кивин, начальник почты, появился. Хрен знает, откуда его принесло, сват, наверное, чей-то. Все лето тусовался во дворе с лопатой да мотыгой.

— Ну и как успехи, неповторимый ты наш чудак?

— Скоро угощу своими лимонами, — улыбнулся он. — Вера Васильевна уже подарила парочку Лимонину.

— А абрикосы — Абрикосову?

Он благодушно развел в стороны своими руками — вилами.

Эпизод с комментариями

Сенька с Клавкой целовались у забора.

— Сто, сто один, сто два …, — считала Клавка, — до тыщи губы все отвалятся. Придется их впрыскивать, как Сонька. У верблюда нашего меньше. Сто пять, сто шесть… Тятька верблюда привез, чтобы в гостей плевался, особенно в тех, кого не любит. Сто пятнадцать, сто шешнадцать. … Дернет верблюда за хвост — плюет, вдарит по горбу — делает поклон.

— Умный, гад.

— Кто, тятька?

— Скорее, верблюд, меня так всего оплевал.

— Значит, тятьке не пондравился. И то: говорит, шелопай ты.

— Зато я язык изучаю: блатной, у братьев Тупиковых — по десять лет сидели.

— Нашел тоже язык.

— А если сяду? Сразу свой буду.

— Не подумала, я по дурости англицкий начинала.

— Клава, ты семь — то классов кончила? Диалект у тебя не наш, говоришь, как старуха Изергиль с Кавказа.

— Чай, семь лет ходила в семилетку, Изергиль Ивановна нас с первого по седьмой учила. Не отвлекай, сто осьмнадцать, сто девятнадцать, сто двадцать…

— Все, больше у меня денег нет. Ты, как отец, разденешь до гола.

— Мне ж пятнадцать, было б шешнадцать, тогда б раздела, и сейчас горю, как забытая кура на сковородке.

— Охладиться надо.

— В шешнадцать охладимся.

— Тогда я пошел, через год встретимся.

— Долгонько ждать.

— Особенно когда на скотном дворе да с племенными жеребцами работаешь. Один петух чего стоит: покукарекает — и на несушку. Смотри, баран по земле причиндалы тащит, не спрашивает у овцы, сколько ей лет. А пес-барбос, когда прижмет Жучку, как охлаждается…

— У нас, Сеня, верблюд на коров посматривает.

— А я что говорю: все охлаждаются.

— И мне надоело потеть, только и стирашь рубашку, трусы уж не ношу, десять раз не поцелуемся, взмокнут все.

— Полезли на сеновал.

— Боюсь, увидят.

— Кто? Петух или козел?

— Правда, они ж немые.

— А я о чем?

Комментарий

козла:

«Ни рог, ни головы, а учат, хотя у моего хозяина есть и борода и рога: только за порог, сосед — через плетень и сразу к хозяйке, как будто первый раз, а у него, девять козлят. Смэ — э — х!»

коровы:

«Еще телка, а оскорбляет: не отличим быка от верблюда, опосля стеклянных палочек-то. А ее отец: пол-деревни баб покрыл. Богач, скоро страуса привезет, кур топтать, чтобы несли крупные яйца. Без страусихи не получится. Му — у — дак!»

петуха:

«У меня одна извилина, но где вы видели петуха дурака? Кто станет есть сено после Сеньки с Клавкой? Только жвачные, они умом не отличаются, если довольны палочками, как будто нельзя под быка подлезть. Плакать все время не дело. Вон, заведующая птичником Оксана Львовна стажера загнала на насест. Очки слетели, глаза вылезли из орбит. Еще бы: у нее груди — не меньше верблюжих горбов. А птичница Дарья, старая дева, все время трогает член у жеребца и вздыхает. Фуражир Федя, наоборот, смеется, когда сравнивает свое достоинство с конским. Может быть, поэтому Дарья вздыхает. Не верю, что она старая дева, на уборке солдатам кашу варила, которой я так наклевался, что взлетал только на собачью будку».

жеребца:

«На сеновал они полезли, ну, и что? Приголубить можно и на лугу. Была бы кобылка. Клавка ничего, круп, правда, узковат, но расширить завсегда можно. Агрономша из города была как былинка, только на зуб, а через год в конюшню не пролезала: с ветеринаром спуталась, а он был настоящий конь, кобылы засматривались. Но занемог, темпераментами не сошлись. Всякое бывает, ио — хо — хо!»

пса:

«Когда-то начинать надо, и чем раньше, тем лучше, не будешь делать щенков, они не родятся. Муж и жена Губовы одинокие, а совокупляются по большим праздникам, мы, собаки, чаще, лишь бы сорваться с цепи.

Прошлым летом лису оприходовал. Теперь полный комфорт, через день ко мне бегает, как Анфиса Германовна к Ивану Ивановичу. Я сначала думал, волки по ночам воют, из шкуры чуть не вылез от страха, ан, нет, это Анфиса Германовна. Она и к Сеньке ластилась, но он Клавку выбрал, хотя в деревне и выбирать некого. Собакам еще можно, если б не цепь».

вороны:

«Ходит без трусиков, недотрога, а в прошлом годе с Мишкой Разгуляевым в бане прятались. Мылись они там? Не видела, но три часа че делать в нетопленной бане? Да, и Сенька хорош. Я же не курица, летаю. От Василисы, лоточницы, на зорьке шел, камнем по привычке в меня бросил, до сих пор хромаю. Вот, клюну их в мягкое место, будут знать.

В соседней деревне старики только остались, человек восемь. А в нашей милуются, изменяют, ишо есть драйв».

верблюда:

«Клавка — вертихвостка.… В крестьян плевать? Они давно оплеваны, некоторые, как и я, с горбами: поработай-ка на хферме или в поле. Субъекты выбираю сам. Например, Мотова. Как же, водку он производит, пшеничную, из ключевой воды?! Точнее, из гнилых отходов и воды из пруда, куда только я не мочился.

А Кудаков? Овощи — скороспелки выращивает, от них животы пучит еще за столом. Не лучше продукция у Мутилова. Прокиснет молоко, он делает из него кефир, в крайнем случае, выбивает масло. Поносят все, опробовавшие их. Делец Узколицев смекнул и стал делать деньги на биоклозетах, которые устанавливает в местах массовых гуляний, му — ни — ци — па — ли — тет, слово-то какое, каждая буква стреляет, не делает этого. А знаете, где он их потом моет? В том самом мотовском пруду. Рожу наел, не плюнуть в нее — тяжкий грех.

Сеньку обмарал по-свойски, для прикола — похож он на меня в профиль.

Изергиль Ивановны:

«Клавка с Сенькой давно снюхались, дебилы, а туда же — в любовь. Один на скотном дворе, другая, вообще, никто. Отец фермер. Как вспомню его голос — «Изергилюшка!», противно становится. Хотел бросить свою росомаху, но у меня был муж, хромой, на тракторе ногу переехали. Осталась культяпка, сам давно в гробу.

Из окна все видно, но никого нет: с утра за хлебом сходят и — к окнам. Умирает деревня. Хоть Сенька с Клавкой балагурят, а ей нет и шешнадцати, хотя что, она сама с четырнадцати начала: кавказ все же. Любопытно, так звали и мужа — Кавказ Ибрагимович. Об их акценте не стоит и вспоминать. Она и сейчас плохо говорит, да, не с кем. Если с Сенькой — молод для нее, с отцом Клавки — недалеко ушел от своего верблюда. Есть один — Ерема Ильич, но фамилия не очень звучная: Калов. Не лучше и у нее — Какова, а вместе что будет …, о, аллах! А на сеновал хочется.»

Половодье в степи

Степь. Глухая деревня, вытянутая по Узеню на три километра. А в начале прошлого века, может быть, даже пораньше, здесь жили двадцать тысяч человек.

Осталась одна улица. Словно огромный рот с выпавшими зубами прижался к реке, чтобы напиться: край-то полупустынный, засуха — через год.

А в эту весну случилось невероятное. Паводок залил даже сухую балку, вышел из берегов Узень и постучался в дверь к тем, кто построил дом у самой реки. Это пол-беды. На левом пологом берегу больница стояла, чуть поодаль — жилые дома, свиноферма и птичник. Правые к левым через плотину ходили.

Не удержали паводковую воду валы на косогорах, и она снесла плотину.

К большому паводку, конечно, готовились, запасли продовольствие, определили места возможного переселения. Но и опростоволосились, во многом надеясь на плотину.

Так думала Маркеловна, разнося сельчанам почту. Как ей на левый берег попасть? Там больные, одинокие старики, и все ждут весточки. Одна надежда — Пахомыч. Рыбак, у него моторка.

Торпедами, не надо подгонять, неслись по реке свиньи, спокойно, не спеша, плыли гуси, течение сносило их за крайние дома, и там образовался птичий базар. Значит, вода подошла к свинарникам и птичнику со всех сторон, и образовался остров.

— Пахомыч, махнем через Узень, мы мигом. Есть бандероль, письма, телеграмма.

— А если вода еще поднимется на метр, не до телеграмм будет.

К почтальону подбежала продавщица Галя:

— Передай дочке гостинец, на сносях она. Поцелуй за меня.

— Сколько дочке-то? — спросил Пахомыч.

— Восемнадцать.

— Тогда и я ее поцелую.

— Вон, свиноматку целуй, смотрит на тебя с благодарностью: не рискнула с поросятами в животе в ледяную воду прыгать, в лодку попросилась, — пошутила Маркеловна.

— А свиньи — умнейшие животные, вон как форсируют Узень, организованно, точно солдаты, без лишнего хрюканья. Буду сейчас перевозить тяжелобольных и сильно беременных, а надо было загодя.

— На ловца и зверь бежит, — схватил Маркеловну у больницы за руку доктор Игорь Сергеевич. Во рту у него дымилась сигарета, успокаивая людей. — Медсестер нет, а ты баба опытная, санитаркой работала. Будешь сопровождать девчонку, еще вчера должна была родить. Никаких нет. Все будет окей.

Сопровождала Маркеловна ту самую дочку продавщицы. На самой середине реки, сейчас раз в десять шире и быстрее, надумала Аня рожать. Пахомыч не знал что делать. Было спокойней, когда упал с лодки и добирался до берега, ухватившись за хвост борова. Орала Аня так, что даже на костылях бежали к реке больные, а на другом берегу скопилось пол — деревни.

— Давай, Анка, в книгу рекордов попадешь, посреди половодья степняка родишь, — кричал пьяный и мокрый с головы до ног скотник Василий.

— Маркеловна, на тебя надежа, — старалась перекричать его мать Анки.

Пахомыч чуть не заплакал, когда заглох мотор, с перепугу не на тот рычажок нажал. Греби хоть ладошкой, она у него как весло — работал всю молодость молотобойцем.

Спокойной казалась одна Маркеловна. Разорвав на пеленки свое платье, она оставалась в одной рубашке.

— Все нормально, — сказала Пахомычу, — Ты же мужик, заводи мотор.

Мотор затарахтел вместе с криком ребенка. Вот тут и покатились слезы из глаз, а, может быть, Узень плеснул в лицо водичкой — кто его знает? Главное, человек родился. Вон как оглашает криком водное пространство. Хлопали люди в ладоши, кричали «Ура!»

На носу лодки сидела Маркеловна, прижав к груди маленький сверток. Мадонна!

Потом местный художник и ваятель слепит из гипса скульптуру: в лодке — роженица, рядом — сельский почтальон с ребенком на руках, и за рулем — Пахомыч.

Никитична

Почтальон Никитична не смотрела телевизор, не читала газет. Кажется, родилась с почтовой сумкой. К концу рабочего дня ее ноги гудели как телефонные столбы, а дома пять внуков…

Если бы не точки психологической разгрузки или загрузки (она еще не определилась) был бы кердык.

День выдался летний. Люди обнажились, некоторые чересчур. Незнакомых не было, поэтому кивала головой всем, обязательно отвечала на реплики.

— Сумка тощая, Никитична. Не выписывают газетки? — спросил уборщик с первого участка.

— В школу иду, учусь в пятом классе. Без среднего образования только в дворники.

Продавцов кваса и воды было столько, что слышались глотки людей, заливавших в перегревшиеся тела прохладные напитки.

— Никитична, хочешь кваску? — позвала стоящая у киоска женщина. — Как «Мерседес» побежишь.

— По ямам-то и кочкам? Как бы на костылях почту не разносить.

— Так ты побеспокойся, по просьбе трудящихся.

— Статус не тот, почтовая сумка мешает. Могут и по собственному желанию…

Зашла в больницу, чтобы отдать врачу — эндокринологу заказное письмо.

— Здравствуйте, Венера Георгиевна!

— Здравствуй, Никитична! Присядь. Отдохни, сейчас отпущу больного.

Венера Георгиевна родилась с перекошенным ртом, разной длины руками. Одна сторона лица была полностью деформирована, говорила она плохо и больные ее не понимали. Переводила медсестра.

При первой встрече с Венерой Георгиевной Никитичне стало плохо. Отхаживали ее долго. Откроет глаза — она, и снова в небытие. Может, не так все было, любит она пошутить. Но сама рассказывала.

Напротив врача сидел пожилой человек с седой бородкой.

— В вашей диете обязательно должны быть икра, осетрина, семга, ананасы.

— Я это все ем постоянно.

— Да, — ее рот скривился от удивления еще больше. — Глаза ваши мне не нравятся. Пили под Новый Год?

— Как же, немного коньячку.

— Сколько это немного — грамм пятьдесят?