Слова, всего лишь слова...

Шорох листьев травы
(вместо предисловия)

Когда-то Корнея Ивановича Чуковского поразили «Листья травы» Уолта Уитмена. Поражённый, он перевёл их на русский язык.

Я не Чуковский. Но тоже поражённый. Небольшая книжечка Гертайна Симплисо (Certain Simplyso) «Слова, всего лишь слова…» произвела невероятное впечатление. Такое ощущение, будто этот человек знает, о чём думаю, чего хочу, что происходит…

Свободное стихотворение — это всегда и просто, и сложно. Порой мне хочется назвать такие тексты ритмической прозой. В китайской литературе, к примеру, существует такой особый вид ритмических текстов. Или тургеневские стихи в прозе. Или того же «буревестника революции» Максима Горького. Или… Список можно продолжить.

Но вот есть Ксения Некрасова. Поэт. Некоторые её стихи — тоже свободные. Но не проза. Скорее всего, Гертайн Симплисо ближе к ней, чем к Тургеневу.

Он работает в одной из крупных корпораций, связанных с производством продуктов питания. Родился в 1953 году. В его текстах — отзвуки внутренних бесед с Лао Цзы, Катуллом, Платоном, Мих. Кузминым, «Серапионовыми братьями», Готье и другими давно жившими людьми.

Может быть, что-то из его текстов будет интересно и вам?

Николай Семченко

Всё повторится

Посвящается Мишель,
которая не знает об этом.

…и всё повторится!

это правда — не бывает конца:

горизонт всегда впереди,

и даже с вершины Эльбруса

он виден внизу.

…и всё повторится —

эта трава, от росы тяжёлая,

и внезапная радуга в небе,

и метель холодно-весёлая,

и мёд на кусочке хлеба,

и хрупких незабудок наивность смелая,

и птицы молодой песнь неумелая, —

всё повторится,

но мы, из атомов собранные заново,

притянемся ли друг к другу снова?

А пока нам

снятся сны

не одинаковые…

Единственный друг

Ты вошёл без стука —

в свою жизнь только я

вхожу так.

Без одежд и без слов,

нужных кому-то, только не мне,

— но и тебе они не нужны.

Ты не просил принять

и понять тебя —

это не нужно,

если входишь как мятежник в столицу.

Ни богатство,

ни слава,

ни даже любовь

тебе не нужны —

я знаю;

и если за чем ты гнался,

так это за собственной тенью,

и однажды в полдень

наступил на неё,

как на трофей —

удачливый охотник,

ты хотел чего-то ещё…

Но я так не и узнал — чего:

ты в дверь постучал — телеграммой:

тебя больше нет.

И дверь осталась открытой,

но в неё никто не смеет входить.

Читая Сомерсета Моэма

Я хотел увидеть тебя в 60 лет,

мне казалось: ты не будешь старушкой,

а если и будешь — совсем незаметно,

просто станешь взрослей,

но бандану не снимешь,

и, напевая «Леди Джейн»,

по-прежнему легко нарисуешь на губах улыбку:

«Привет! А я как раз варю кофе по-мароккански…»

твоя кошка чихает от перца — как прежде,

а у меня кружится голова,

и весь мир — вверх тормашками…

когда тебе будет шестьдесят лет,

ты наконец-то выйдешь из монастыря науки,

весёлая профессорша с кучей званий,

наград, монографий и оравой учеников

— великая,

я так и не понял твоих теорий, а может, и не хотел понять.

«Привет! Ты прочитал «Театр»?

— в ответ качну головой: «Дочитываю…»

Тридцать три года назад

там, на вокзале,

ты небрежно втиснула книгу в руку,

которой я хотел погладить твои волосы,

взмахнула ладошкой: «Счастливо!» —

и пошла, не оборачиваясь, и ладошку не опускала:

счастливо — пока — до свиданья — будь,

и не забудь о чёрном перце для кофе…

А потом, уже в другом городе,

разбирая багаж, я нашёл пластинку

«Тюльпаны из Амстердама»,

и на ней надпись:

«Мне никогда не будет 60 лет, не надейся».

Когда вчера я выбежал за чёрным перцем

— как был, нараспашку, вдруг понял:

потерялся на 33 года —

ты вспоминала, что я не принёс перец?

а может, это уже не важно?

Я тебя никогда не увижу.

А надеялся: вот будет 60 лет…

Не будет.

Набросок №33 на салфетке

когда ты рассказываешь,

что делал с ней вчера —

в постели,

на подоконнике,

столе, стуле,

крышке рояля,

а, может, даже

абажуре, —

и она была как кошка,

а сегодня едва узнала тебя,

пожала плечами,

нарисовала на губах улыбку

и сказала: «Разве что-то было?» — я думаю:

ей даже черный маркер

не нужен, чтобы вычеркнуть

тебя из записной книжки —

того, кто «просто так»,

«между прочим», «для гормонов»

или «здоровья» — не вычёркивают:

его как бы и не было вовсе.

Ты ещё не знаешь:

вычёркивают карандашом —

если надежда жива;

чёрным маркером —

навсегда, потому что любят;

и нет такого ластика,

который сотрёт зачёркнутое…

а для тебя даже

искать карандаш

не пришлось:

тебя не было в записной книжке.

А ты рассказываешь,

что делал вчера…

когда ты рассказываешь

что делал с ней вчера — в постели

на подоконнике

столе стуле

крышке рояля

а может даже

абажуре —

и она была как кошка

а сегодня едва узнала тебя

пожала плечами

нарисовала на губах улыбку

и сказала: «Разве что-то было?» —

я думаю:

ей даже черный маркер

не нужен чтобы вычеркнуть

тебя из записной книжки —

того кто «просто так»

«между прочим» «для гормонов»

или «здоровья» — не вычёркивают:

его как бы и не было вовсе.

ты ещё не знаешь:

вычёркивают карандашом —

если надежда жива;

чёрным маркером —

навсегда потому что любят;

и нет такого ластика

который сотрёт зачёркнутое…

а для тебя даже

искать карандаш

не пришлось:

тебя не было в записной

книжке

а ты рассказываешь

что делал вчера…

Пора бы мне…

Пора бы стать мне взрослым!

Серебристые паутинки  запутались в волосах —

шампунем не смыть; на непогоду ноют кости,

и утром приходится ускорять шаг,

чтобы придать походке лёгкость…