Рваный камень

Выбор высоты

Рассказ

Тамара Николаевна сидела на стульчике в углу комнаты, ещё и ещё раз бросала взгляд на небольшую кучу вещей. Неужели это всё, что она смогла скопить и собрать за всю жизнь? Неужели так мало? Впрочем, нет. Диван, шифоньер, стол, три стула и холодильник на кухне. Но они останутся здесь. Новым хозяевам останутся.

А что ей надо забрать с собой? Что? Смену исподнего белья, постельное, подушка, покрывало, три чашки, три ложки, одна чайная. Две глубокие тарелки, одна мелкая. Электрический чайник, две кастрюльки литровые. Три платья «на выход», одно осеннее и одно зимнее пальто. Туфли, в которых она ещё работала в школе. И зимние сапоги, подарок мужа к её сорокалетию.

Стульчик, на котором она сейчас сидит, тоже заберёт с собой. Как и телевизор. А ещё ноутбук. Он уже упакован.

Всё имущество уложено в коробки. Одежда сложена в покрывало, туго стянута узлом. Документы, маленькая семейная иконка в позолоченном окладе лежат в небольшой резной деревянной шкатулке — подарке учительского коллектива всё на то же её сорокалетие.

Вот и всё имущество. Будто она и не жила эти долгие шестьдесят лет.

С минуты на минуту должны приехать дети — дочь и зять на машине. Звонили, сказали, что уже выехали. Они помогут ей с переездом к новому месту жительства, в комнату-гостинку в бывшем заводском общежитии на краю города в промышленной зоне. Из однокомнатной квартиры в комнату-гостинку. Из большей жилплощади — в меньшую.

Который это по счёту её переезд?

Тамара Николаевна прислонилась к стенке.

— Родительский дом не считается, — расставив пятерню, смотрела на ладонь, готовилась загибать пальцы.

— Общежитие пединститута в Барнауле — раз, — загнула мизинец левой руки. — Что потом? Ах, да, потом комната в учительском домике в районном центре — это два. Дай Бог памяти… двухкомнатная квартира там же, в учительском домике при школе — это три. Ну, это уже когда мы поженились с Григорием Никифоровичем, учителем по труду, и родилась Ксюша.

Она загнула средний палец, подняла голову, устремив взгляд в угол комнаты. Слезинки одна за другой выкатились из глаз, побежали по щекам. Взяла лежащий на коленях семейный альбом, сделала попытку отрыть, но остановилась, не стала. Лишь принялась поглаживать ткань обложки.

Женщина заплакала, не отрывая взгляда от угла, только сильнее вжалась в холодную стенку. Плечи дёргались в такт всхлипам, и слёзы катились и катились по щекам.

— Гриша, родной мой, — шептала. — Если бы ты знал, как мне плохо без тебя, Гриша…

Зазвонил телефон.

Тамара Николаевна судорожно вытерла лицо скомканным платочком, пока ещё дрожащими руками достала телефон, но ответила на звонок уже ровным и спокойным голосом.

Дочь предупредила, что чуть-чуть задержится.

— Вот и хорошо, — вроде и не расстроилась женщина. — Побуду ещё немного одна, разве плохо? — она окинула взглядом комнату, глубоко вздохнула. — Вот и хорошо, — повторила опять.

На этот раз лица коснулась мимолётная благодарная улыбка.

— Так на чём же я остановилась? Ах, да… двухкомнатная квартира в учительском домике при школе. В ней мы прожили до… до… — она мучительно пыталась вспомнить год.

Не вспомнила, махнула рукой.

— Ладно, в конце девяностых мы уже переехали в коттедж, — Тамара Николаевна загнула очередной палец. — Это когда Григорий Никифорович уволился из школы и занялся фермерством. Правильно. И я как раз тогда же ушла из школы, стала помогать ему.

Воспоминания пришлось прервать: почувствовала недомогание. Вдруг бросило в жар, выступила испарина на лбу, стало трудно дышать.

Она подошла к окну.

С высоты десятого этажа всё виделось меньших размеров: уменьшенные люди, уменьшенные машины.

— С годами так же, как и с высотой, — прошептала в пустоту оконного проёма. — Недаром есть выражение «с высоты прожитых лет».

Облокотившись на подоконник и прижавшись лбом к стеклу, она увидела себя у входа в новый дом. Их дом! Собственный! Тогда ещё не было моды называть дом коттеджем. Это слово придёт позже.

Большой, двухэтажный, с подвалом, облицованный красным кирпичом, покрытый небесной голубизны ондулином, тоже, кстати, новомодным по тем временам материалом. Дом издали выглядел как яркая огромная игрушка, кем-то гигантским случайно оброненная на высоком берегу Оби. Постепенно вокруг него выстроились ему подобные сооружения, образовав красивый коттеджный посёлок. И дом потерялся, растворился среди равных себе, органично вписавшись в новый облик современных российских поселений.

— Это — четвёртое место жительства, — она загнула указательный палец левой руки и снова прижала разгорячённую голову к холодному оконному стеклу.

Видения менялись быстро, стремительно воскрешая в памяти ту или иную картину…

Две с половиной тысячи гектар пахотной земли. Луга, сенокосы, выпаса, стада коров, ферма. Машины, трактора, комбайны, сеялки, амбары, склады… Пилорама, мастерские…

Даже не верится, что всё это было, принадлежало главе крестьянского хозяйства Григорию Никифоровичу Кожевникову — её мужу, а значит и ей — Тамаре Николаевне Кожевниковой.

Но это было! Да-да! Было!

Ни она, ни муж не знали выходных, праздников. Всё поглощала работа.

Дочь Ксения к тому времени уже училась в сельскохозяйственном институте в Барнауле. Родители постарались купить двухкомнатную квартиру в краевом центре для любимой и единственной дочурки.

— Если есть такая возможность, почему бы ей не воспользоваться? — приводил убедительные аргументы Григорий Никифорович. — Достаточно того, что мы с тобой, мать, жили в своё время в общежитиях. Пусть уж дочь поживёт по-человечески.

Жалел и любил отец дочь. Очень жалел и очень сильно любил. Те отцовские жалость и любовь сыграли злую шутку с Ксенией, считает Тамара Николаевна.

— Пусть дочь приобщается к работе, — не раз и не два убеждала она мужа. — Ей жить после нас, неужели ты не понимаешь? Как сможет Ксюша руководить таким огромным хозяйством, если ты не заставляешь её вот сейчас принимать участие, не вовлекаешь в собственные дела?

— Мы с тобой, мать, находимся в том состоянии, когда можем позволить единственной дочери не работать. Ради чего всё это? — муж разводил руки, словно готовился охватить всё хозяйство. — Ради дочери! Ради будущих внуков! Пусть они скажут: предки оставили богатое наследство. Только управляй, и живи — не тужи. Каково?! — и самодовольно улыбался. — Наймёт управляющего, будет контролировать только его работу, вот и всё. Для этого она и учится в институте. Какие проблемы? Доить коров — не высота моей дочери. Она рождена для большего.

— То ли тебе родительская любовь глаза и разум затуманила, то ли ты на самом деле не понимаешь? — злилась в таких случаях мать.

А сама тихонько пыталась вовлечь дочь, заставить её окунуться в их дела, в их проблемы.

Но не тут-то было! Дочь словно копировала отца:

— Не моя высота! У вас есть трактористы и животноводы. Ты хочешь, чтобы я села на трактор или начала доить коров?

— А что тут такого? Корона не свалится. Зато ты приобретешь опыт. А он не бывает лишним. Чтобы руководить механизаторами и животноводами, надо досконально знать эту работу. Может быть, даже лучше самих трактористов и доярок.

— Фи-и-и! — пренебрежительно морщила красивое личико Ксения. — Ещё чего не хватала? Каждый должен заниматься своим делом: пироги должен этот… ну, ты поняла, мама. Сельское хозяйство — это не моё.

— Но я-то, я умею! Научилась управлять трактором, доить коров умею с детства, — Тамара Николаевна пробовала ставить себя в пример дочери. — И с бухгалтерией…

— Ну и что оно тебе дало? Всё равно руководит папа, — заявляла Ксения, и уходила от дальнейшего разговора на щекотливую тему.

Таиланд, Кипр, Боа — в каких только экзотических странах и курортах не побывала дочь. А когда вышла замуж, то молодая чета практически не появлялась на родине: всё в разъездах, всё в путешествии. Отец только успевал переводить им деньги.

А вот она с мужем съездить дальше Горного Алтая не могли себе позволить. И то урывками, на несколько дней.

— Да-а, муж, — женщина снова погладила шершавую обложку семейного альбома, тяжело вздохнула. — Сгорел на работе Григорий Никифорович. Сгорел. Сердце не выдержало. А ведь сколько раз я просила его съездить в санаторий, лечь в больницу, наконец. Так нет: не мог оставить производство, работу не на кого было оставить. Я хоть и помогала, однако всё замыкалось на Гришу. Дочь — не помощница. Да-а-а-а, вот такие дела.

Тамара Николаевна опять посмотрела на ладонь, соображала, о чём она думала только что, почему загибала пальцы.

— Ага, вспомнила.

Снова видения наслаивались одно на другое…

После смерти мужа весь бизнес рассыпался, пришёл в упадок. Она не смогла продолжить дело мужа. Почему? Сама не знает. Не смогла и всё. Привыкла всегда быть за спиной Григория Никифоровича, надеялась на него. А вот сама не смогла. И Ксения не стала заниматься сельским хозяйством. Единственно, дочь с зятем со страстным рвением и усердием принялись продавать имущество, технику. Благо, Григорий Никифорович смог оставить большое и богатое наследство.

Распродавая имущество, закрыли все кредиты перед банком. Остальные деньги молодые попросту бездумно растранжирили.

Правда, Тамара Николаевна пыталась достучаться до дочери, что, мол, деньги имеют свойство заканчиваться. Надо бы вложить в прибыльное дело. Однако Ксения снова и снова твердила, как заклинание:

— Не моя высота. Надо успеть пожить для себя. А когда деньги закончатся, тогда и думать буду. Не пропадём, мама! — успокаивала она мать. — Не переживай, береги здоровье.

И опять уезжала с мужем в экзотические страны «делать селфи». Это слова только-только входило в моду. Потом присылала фотографии по электронной почте то на фоне крутых волн где-то на каких-то диковинных островах, то на фоне пингвинов, то из районов крайнего Севера.

И однажды дочь предложила матери выставить на продажу родительский коттедж.

— Такой огромный. Зачем он тебе? А мы продадим и откроем собственный бизнес.

— А меня куда, доченька? — всплеснула руками мать.

— Купим тебе квартиру однокомнатную в городе со всеми удобствами. Денег хватит и на бизнес нам, и тебе на «однушку». Мы с мужем посчитали, всё сходиться. Сами будем продолжать жить в моей квартире. Нас вполне устраивает. А тебе что надо для одной? Вполне хватит «однушки».

Подчинилась Тамара Николаевна дочери, продали коттедж, всю мебель тоже, оставили самое необходимое.

— Значит, это будет моё пятое по счёту жильё, — она загнула большой палец левой руки, сжала её в кулак, обвела взглядом квартиру. — А сейчас переезжаю в шестое.

Всплыл в памяти недавний разговор матери с дочерью…

— Мы выставили на продажу мою двухкомнатную квартиру, — заявила Ксения ещё с порога в тот день.

— Зачем? А сами куда? — ещё успела спросить, но уже понимала, куда клонит дочь. — А я куда? Меня куда? В дом престарелых? В приют?

— Ну, зачем же ты так, мама, — снисходительно заметила Ксюша. — Неужели у нас нет ничего святого? Обижаешь. Мы нашли тебе комнату-гостинку. Вполне приличные условия. Зря ты так о нас.

— А как же бизнес? Ведь вы обещали открыть своё дело? Где деньги от проданного коттеджа?

— Какая же ты странная, мама. Бизнес — это риск в первую очередь. Неужели ты не понимаешь? — зло сверкнула глазами дочь. — У тебя после папы тоже не пошёл бизнес. И ничего, конца света не произошло. Чего зря трагедию разыгрывать?!

— Ты же… ты же… косметический салон. И что? Где деньги?

— Тебе какое дело? Мои деньги, как хочу, так и трачу. У тебя ещё не спросила, — дочь повысила голос. — Мало тех, мало! Вот сейчас продадим «двушку», доложим, и будет тебе косметический салон. Ты — в комнату-гостинку, а мы будем жить в твоей квартире.

И снова мать не смогла противостоять дочери, согласилась. Хотя потом проплакала не одну ночь, изводя себя.

А сегодня — переезд.

Она очень ярко представила своё будущее: судя по всему, комната-гостинка — это не последнее жильё в её жизни.

Тамара Николаевна прижалась разгорячённым лбом к оконному стеклу, смотрела на снующих внизу людей, машины.

— Моя высота, моя, — обречённо произнесла женщина, подвинула ближе стульчик, встала на него, открыла большую створку окна, взобралась на подоконник…

Дедушка Ю

Рассказ

Федеральная трасса огибает сопку, образуя длинный затяжной подъём. Нанесённые разделительные линии широкой современной четырёх полосой дороги ярко и контрастно выделяют асфальтированное полотно от выгоревшей на солнце придорожной травы.

Чуть в стороне от трассы в начале подъёма на небольшом камне сидит старик. Выцветшая тюбетейка покоится на колене, лёгкий летний ветерок еле колышет остатки седых волос. На высохшем скуластом лице совершенно не видно поблёкших глаз: они теряются на фоне серой, морщинистой кожи, растворяются в ней. Редкие, жидкие волосы под приплюснутым носом и на бороде не столько придают мужественности и мудрости старику, сколько говорят о его пренебрежительном отношении к себе.

Скучно дома, поговорить нет с кем. А хочется. Вот и приходит сюда, к дороге.

Он любит разговаривать с ней как с живым организмом, гудящим и чадящим, но совершенно не перечащим ему слушателем.

Вот и сегодня дедушка не изменил себе.

— Ну, здравствуй, дорога, — слегка наклонив голову, прислушивается, словно ожидая ответного приветствия.

Но собеседница молчит. Нет, она не молчит, а обдаёт пожилого человека грохотом машин, свистящим шелестом автомобильных протекторов, гарью выхлопных газов. Однако ему привычны, милы эти звуки и запахи, и служат подтверждением того, что дорога рада общению со стариком, приветствует его искренне и радостно.

— Во-о-от, так оно, так. Рад тебя видеть, дорога, — довольно произносит дедушка, лицо морщится, изображая улыбку. — Сегодня сильно болела спина. С чего это, не знаешь? — подался чуть-чуть вперёд, наклонив голову, то ли ожидая ответа, то ли прислушиваясь к состоянию спины.

Ничего не услышал, кроме гула дороги, зато боль в спине дала о себе знать очередным приступом. Он даже вскрикнул, настолько неожиданно резко и больно отозвалась спина на его движение. Благодушие исчезло с лица, и тон в его разговоре меняется тоже.

— Да откуда тебе знать? — снисходительно замечает старик, потирая тыльной стороной ладони спину. — Ты никогда не понимала меня, хотя и пыталась. Не спорю. Я, может, готов был ладить с тобой ещё ого-го сколько лет, а ты… Зачем так со мной? Чем не угодил тебе, скажи? Ведь без молитвы я никогда не садился за руль. Просил Всевышнего быть милостивым ко мне, к машине, и к тебе, дорога. А как же. Мы же вместе работали, втроём. А ты что? Как ты повела себя? И это в ответ на моё хорошее отношение к тебе?! Неблагодарная.

На этот раз сморщенная высохшая кожа на лице ещё больше сморщилась, обидевшись.

— А я вот помню тебя совершенно другой, — на этот раз глаза повеселели, кожа разгладилась. Даже редкие волосы на бороде словно взбодрились, стали торчком.

Заученно провёл руками по лицу, совершая омовение, старик снова замер, уставившись обесцвеченным взглядом на дорогу.

Мимо проносились машины, светило солнце, дул лёгкий летний ветерок.

Когда он впервые выехал на эту дорогу, была она узкой, со многими выбоинами, а в некоторых местах отсутствовал и асфальт. Вместо него лежала щебёнка — пыльная, тряская, выматывающая душу шофёра и вытряхивающая из машины последние «лошадиные силы».

Когда ж это было? Ой, давно, так давно, что скажи кому — не поверит. Скажет, заболел дедушка Ю, головой слабый стал. Однако в памяти сохранилось очень явственно, отчётливо, настолько зримо, что старик воочию ощутил запах той пыли, и внутри затрясло вдруг, как когда-то при первом знакомстве.

Полуторка… Фанерная кабина скрипит, не переставая. Машину бросает на ямках и выбоинах, испытывая на прочность не только сам автомобиль, но и водителя с пассажиром.

Он, маленький Юлдаш, на коленях отца уцепился детскими ручонками в баранку.

— Держи, сынок, крепко держи! — наставляет отец сына. — За руль, как и за жизнь, держаться крепко надо. Только тогда станешь большим человеком. Уважаемым.

Солдатская форма, широкое, скуластое лицо в пыли, и широкая улыбка папы… Только-только он вернулся с фронта. Живой! И сразу же ему дали машину. И вот он, его первенец, почти каждый день с родителем выезжал в рейс. То отвозили зерно от комбайна на колхозный ток, то это же зерно доставляли на районный элеватор. Да мало ли какой работы выпало на долю полуторки в послевоенной деревне? И разве можно было найти более счастливого человечка в округе, чем шестилетний Юлдаш Юберов, сын Юзима Юберова — колхозного шофёра?! Нет, конечно, нет!

Старик снова коснулся лица ладонями, не мигая, смотрит на дорогу.

В Советскую армию его призвали, когда он уже был не только женат, но и жена к тому времени родила ему сына и ходила следующим. Однако призвали.

Три года на Дальнем Востоке в батальоне обеспечения авиационного полка, в аэродромно-эксплуатационной роте водителем. Набрался опыта и водительского, и житейского.

Когда уволился в запас, получил новенький Газ — 52. А потом и стал механиком колхозного гаража. Можно было и не ездить больше на машине лично. Но страсть как тянуло за руль!

Воспоминания старика прервал автомобильный сигнал с дороги.

— Отец! — на обочине стояла легковая иномарка, и к нему направлялся молодой человек в рубашке с короткими рукавами, с пустой пластиковой бутылкой в руках.

— Здоровья тебе и мира дому твоему, батя, — незнакомец слегка поклонился. — Не подскажешь, где можно набрать простой питьевой воды? А то у дочурки аллергия от лимонадов. Говорят, где-то здесь есть родник.

— Откуда знаешь про источник? — вместо приветствия спросил старик.

— Отец мой всю жизнь дальнобойщиком проработал. Рассказал, что где-то в этих местах есть родник с чудодейственной водой. Он всегда перед этим подъёмом останавливался, брал воду в источнике.

— Был. Скажи своему отцу, что родник был, а сейчас его не стало: засыпали, когда делали дорогу. Чуть ниже, метрах в двухстах был, — дедушка устало взмахнул рукой, давая понять, что разговор окончен.

— Жаль, очень жаль, — молодой человек направился к легковушке. — Не болей, батя! — крикнул на прощание.

— И тебе это… счастливой дороги, — прошептал уже больше для себя, чем для незнакомца.

Да-а, родник…

Когда и как всё начиналось?

В каком же году положили хороший асфальт на этом участке дороги и сделали разметку? Поставили знак? Дай бог памяти…

Давно.

Он, Юлдаш Юзимович Юберов, ехал за рулём колхозного Газика, вёз сено с луга для своей коровы. Конечно, никаких документов, даже водительских прав, у него не было. Да и зачем их нужно было брать? Перед кем отчитываться? Здесь все знали колхозного механика и без документов.

На горе, чуть дальше вершины сопки, совершенно невидимый с трассы, иногда стоял наряд ГАИ.

Вот и в тот день он стоял.

Юлдаш притормозил у родника, испил воды, ополоснул усталое лицо. Рядом останавливались другие автомобили. Водители набирали воды, пили, отдыхали немножко, делились шофёрскими новостями и тут же снова спешили к машинам, продолжая путь.

Поехал и он, механик колхозного гаража Юлдаш Юберов. Его машина, груженная сеном, широкая, еле-еле двигалась вверх по длинному затяжному подъёму. Сплошная осевая линия на асфальте и дорожный знак запрещали обгон. Водители следовавших за ним машин спешили, сигналили, просили съехать на обочину, дать дорогу. Однако Юлдаш не прибавлял газу, и съезжать на обочину не собирался. Он не спешил. Ему куда спешить?

«Успеете, торопыги, — недовольно ворчал он, немножко завидуя водителям-дальнобойщикам. — Небось, деньгу хорошую загребаете за дальние рейсы, с моим заработком не сравнишь, значит, потерпите».

Потом мысли Юлдаша переключались на владельцев легковушек.

«И эти туда же, воры. С получки такие машины не купишь. Воры, факт. Вот и ползите следом».

Подъём длинный, затяжной. Терпению водителей приходит конец. Некоторые шофера не выдерживают, идут на обгон.

А там, наверху, сотрудники ГАИ.

Когда достиг вершины, вдоль дороги на обочине стояло около десятка машин, которые обогнали его на подъёме.

И снова злоба заполнила душу колхозного механика:

— Так вам и надо! Вы думали, что у нас просто так, да? Ан, нет! Платите штраф, товарищи! — злорадствовал Юлдаш.

К великому удивлению, остановили и его.

— Прошу ваши документы! — незнакомый молоденький сержант требовательно протянул руку.

— Какие документы, сынок? Я здесь живу и работаю… — начал было Юлдаш, но его грубо прервал сержант:

— Как? Нет документов? Немедленно выйти из машины! Вас — в отдел милиции для выяснения личности, а машину — на штрафную стоянку!

— Так… это… я… механик… вот. Меня все знают, — залебезил от страха Юлдаш Юзимович. Хотя и сам был начальником, однако тушевался перед представителями власти, панически боялся их.

Всех сотрудников ГАИ района он знал. Много раз приходилось спасать проштрафившихся колхозных шоферов, отвозить в райотдел не одну баранью тушу, не один ящик водки, чтобы забрать ранее отнятые права подчинённых.

А тут незнакомый. И очень строгий.

«Может, из соседнего района и я не знаю»? — мелькнула мысль.

На счастье, к ним направлялся начальник ГАИ района капитан Курбатов.

— Акрам Кадимович! — кинулся навстречу Юлдаш.

— Здравствуй, дорогой! — капитан и механик обнялись, приветствуя друг друга.

— Оставь нас, сержант, — приказал начальник ГАИ.

Они беседовали в кабине колхозной машины долго. Беседа была обстоятельной, серьёзной.

— Благодаря тебе, — доверительно излагал свою мысль капитан, — мы оштрафовали нарушителей на сумму… на сумму… вот тебе твоя доля — двадцать рублей.

Двадцать рублей!

Механик колхоза опешил от такой суммы! Грудь еле-еле удерживала разволновавшееся от неожиданно свалившегося счастья сердце.

Если его месячный оклад составлял в ту пору восемьдесят рублей, плюс калымные… Получалось сто-сто десять рублей в месяц. А тут за какие-то десять минут езды целых двадцать рублей! Это ж сколько можно заработать за месяц? Уму непостижимо! А если ещё и без выходных?

Было от чего опешить.

Акрам Кадимович и Юлдаш Юзимович расстались как самые близкие родственники.

Ещё через неделю Юлдаш Юберов уже состоял штатным дворником при районном отделе внутренних дел.

— Это, чтобы шёл стаж, — пояснил капитан Курбатов.

Правда, метёлку новому сторожу так и не дали, а выделили ему вместо неё самосвал на базе ГАЗ-51. Откуда и как он попал в ГАИ — Юлдаша не волновало. Главное, что машина была на ходу, неприхотлива в работе. А что ещё надо дворнику РОВД?

Отныне в его обязанности входило стоять гружёным песком у родника перед длинным затяжным подъёмом и ждать, пока соберётся с десяток машин. После этого Юлдаш садился за руль и медленно, очень медленно начинал движение в гору. За ним всегда выстраивалась очередь грузовых машин и легковушек. Водители сигналили, нервничали. Но Юлдаш Юзимович был непреклонен!

Многие шофера не выдерживали, шли на обгон. А на горе, сразу за вершиной сопки, всегда стоял наряд ГАИ.

Таких рейсов в иной день приходилось делать не один десяток раз.

Иногда Юлдаша Юберова отправляли в командировку в соседние районы. Там тоже были длинные затяжные подъёмы. Тогда ему выплачивались помимо суточных денег, ещё и командировочные. А как же! Всё должно быть по правилам!

Достаток в доме, дом на зависть соседям — всё это было. Вот только деньги на книжку не клал: боялся. Хранил в стеклянных банках.

Менялись сотрудники ГАИ, начальники, а дворник РОВД по-прежнему оставался на месте. Правда, ездил уже на самосвале на базе ЗиЛ-130. И всё так же кузов был загружен песком.

Однажды Юлдаш с удивлением увидел, что в песке в кузове проросла маленькая берёзка. Пришлось ворошить песок, придавая ему свежий вид. Ну, это уже были издержки производства. Куда без них?

Федеральную трассу Юлдаш Юзимович любил больше себя. Он её обожествлял! Как и всех сотрудников ГАИ, с кем ему довелось работать.

Увеличивалось количество машин на трассе, увеличивался и доход дворника РОВД.

Старик вспоминает, блаженно улыбается.

Когда у него родился первый внук, он на радостях угощал товарищей по работе. Вот тогда и впервые обратились к нему: «дедушка Ю». И сказал так Акрам Кадимович Курбатов. К тому времени он уже был начальником милиции района, подполковником.

— Дай Бог здоровья и процветания дедушке Ю! Что бы мы без него делали? — закончил тост Акрам Кадимович.

Этим необычным именем с тех пор и называют старика — дедушка Ю. А он и не обижается: так оно и есть — Юлдаш Юзимович Юберов.

Хотя, если быть до конца честным, не всё было гладко.

Когда развалился Советский Союз, он успел обменять только две банки денег. Остальные банки не смог найти, забыл, где спрятал. А когда нашёл — обмен денег уже закончился. Вот это была трагедия!

Как он переживал?!

Вымещал злость и ярость на жене, на детях, на внуках. Сначала они терпели: как же, дедушка — кормилец. Он содержал не только свою семью, но и семьи сыновей и дочерей. А их у него шестеро. Живут отдельно от родителей, у каждого дом — полная чаша. И всё на скромную зарплату дворника РОВД.

— Неблагодарные, — шепчет дедушка Ю, проводя в очередной раз руками по лицу. — Забрать мать к себе, а меня, отца родного, на старости лет оставить одного в таком огромном доме? Где совесть? Э-эх, нет на вас управы. Не посмотрели, что оставлять родителя — тяжкий грех.

Последние годы вспоминает с болью, с грустью.

Вроде всё шло, как обычно.

А потом пошла такая чехарда в стране, что старый Юлдаш еле успевал следить за событиями. К счастью, они, события те, совершенно не сказывались на его дневной выручке. Даже напротив: доходы росли день ото дня, год от года.

Но вдруг к сопке приехало очень много строительной техники. Старую трассу расширили, сделали на подъёме две полосы, столько же на спуске, убрали знак, запрещающий обгон.

И старика уволили с должности дворника при районном отделе внутренних дел.

— Да-а-а, — тянет дедушка Ю. На лице, как и в голосе, отчаяние и безысходность. — И здоровье было, и машина ещё ходила бы и ходила, так нет, дорогу новую затеяли. Нет справедливости, нет.

Ещё одна машина остановилась на обочине.

— Отец! Где здесь родник?

— Иссяк! — напрягает голос старик. — Кончился!

— А-а. Ну, здоровья тебе, батя, — машина стремительно срывается с места, встраивается в общий поток, исчезает за поворотом.

«Добрый»

Рассказ

Петька Сабуров добрый. При его росте под два метра и при весе центнер с гаком другим быть невозможно.

Помимо того, что он добрый, он ещё имеет двадцать восемь лет от роду и звание капитана, служит в ГАИ. В этой организации Петя является специалистом по разбору ДТП, которые «с тяжкими последствиями».

Его доброта и прилежание в службе позволили Петьке спокойно пройти переаттестацию, когда милиция превращалась волшебным образом в полицию, и шло тотальное сокращение штатов. Мало того, в те бурные и нервные времена для работников правоохранительных органов, он умудрился получить очередное воинское звание «старший лейтенант». Капитана ему присвоили не так давно, и досрочно. И не потому, что добрый. А за мужество. Но это уже отдельная история. Петька ещё и скромник.

К чести Петра, за всё время службы он ни разу не брал взятку. Как-то так получалось, что никто и никогда не предлагал ему деньги. Почему так? Петька и сам не знает. Но не предлагали. Другим сослуживцам давали, он это знал, а вот ему — нет. Иных судили судом офицерской чести, некоторых попросту выгоняли из органов, а то и сажали в тюрьму.

Иногда Петя тайком задаёт себе вопрос: взял бы или нет, если бы предложили? И не находит ответа. Потому как опыта не было.

А ещё у Петьки есть семья: жена Лена и дочурка Света. Жена работает помощником мирового судьи района, а дочка учится в третьем классе.

Если Лену Петька любит безумно, то дочурку любит по особой формуле: чувства к жене умноженные на величину, стремящуюся к бесконечности. А потом ещё возвести в квадрат. Нет, в куб, а то и выше. А ещё лучше — в сто тысяч миллионную степень. Ну, где-то так. Хотя, если быть справедливым и точным, то и эта величина любви к дочурке не способна полностью соответствовать отцовским чувствам Петра. Они где-то за гранью понимания не только простого смертного, но и всех Пифагоров и Перельманов с Архимедами вместе взятых.

Конечно, есть двухкомнатная квартира. В ипотеке. И машины. У жены — малолитражка, а у мужа — джип. Благо, в нынешних условиях помощник мирового судьи и капитан полиции могут позволить себе машины. Хотя бы в кредит. Пусть и подержанные.

Само собой у Петьки есть друг. Настоящий. Ещё с детского садика. Зовут его Сашка. Александр Долгов. Друзья не только были в одной группе в детском саду, но и учились в одном классе. А потом вместе поступили в политехнический институт на машиностроительный факультет, который успешно окончили.

Но работать по специальности не уподобило товарищей.

Петро ушёл в правоохранительные органы, а Сашка подался в предприниматели. Долгов сейчас имеет небольшой магазин в частном секторе города, и собственный дом там же. С простой русской банькой.

Если позволяет служба, то почти каждую пятницу после работы друзья встречаются у Сашки. Без жён.

Скромная, без особых изысков, закуска, и бутылка водки. Это после баньки. И беседы почти за полночь там же, в предбаннике.

Жёны пытались противиться мужской пятничной традиции, закатывали скандалы вначале, даже навязывались в компаньоны. Но куда там! Женский день — суббота. А тут пятница. Так что…

Всё бы ничего, да вот только в последнее время в семье Сабуровых обнаружился разлад. Образовалась трещина. Нет, огромная расселина. Ленка изменила! Спуталась со следователем из соседнего райотдела МВД. Факт неоспоримый.

Петька это почувствовал давно, ещё с полгода назад: жена перешла спать в детскую к дочери.

А потом Петро застал любовников за городом на месте преступления — в машине жены. В самый пикантный момент.

Что он сделал? Да ничего!

Они закрылись в кабине, не открывали дверь на его неоднократные и настойчивые, настоятельные, уважительные просьбы. А он ведь просил очень вежливо.

Всё равно не прониклись.

Петька не придумал ничего другого, как взять машину жены с любовником внутри на буксир к своему джипу и потащить в город.

Противник был вынужден капитулировать.

Когда следователь вышел из машины, Петя взял его за грудки, приподнял, притянул к себе.

— Иди домой, — вот и всё, что выдохнул в лицо тощему, испуганному сопернику капитан полиции и по совместительству муж изменщицы.

Даже не дал по морде. Хотя мог. Имел право. Но не дал. Потому как добрый.

Зато сам Петька тут же получил пощёчину от законной супруги. И не одну, а целую серию пощёчин.

— Ненавижу! Ненавижу! — кричала Лена, и била Петьку по щекам. — Я его люблю, люблю! А тебя ненавижу, ненавижу!

— И ты езжай домой, — Пётр взял жену за плечи, подтолкнул к машине. — Там Светка из школы пришла.

А сам поехал к другу. К Сашке. Правда, перед этим заехал в посадки, что вдоль дороги, и просидел в машине почти до вечера. Что он чувствовал? Да ничего. Пустоту разве можно чувствовать? Пустота она и есть пустота. Он вроде, как и не жил это время. Вычеркнул из жизни. Впрочем, он и последующие дни не жил, а существовал. И некоторые предыдущие тоже.

Друзья, как и прежде, встречались каждую пятницу. Всё было по-старому, но и появился новый ритуал. «Разводной», — сам себе определил Сашка.

Во-первых, Петька запретил другу даже произносить имя Ленки.

На что Сашка лишь разводил руки, да пожимал плечами.

Хотя Долгов и сказал-то в сердцах, чисто эмоционально:

— Сучка, ох, и сучка!

— Не смей так говорить! Я… я… люблю, понял?!

Во-вторых, после бани, когда залпом выпивался первый стакан водки, Петька расслаблялся и… плакал! Плакал навзрыд, со всхлипами.

— Ну, скажи, скажи, зачем она так? — сквозь слёзы и всхлипы спрашивал друга. — А я ведь люблю её, люблю-у-у-у!

Сашка дотягивался до могучего плеча товарища, с чувством сжимал, и молчал.

— Вот чтобы ты сделал, Сашок, если бы твоя Танька тебе так как Ленка мне?

— Чур, меня, чур, — украдкой крестился Сашка. — Не знаю, Петя, не знаю. Уж прости.

…В эту пятницу всё шло согласно ритуал: банька, первый стакан водки, Петькины слёзы.

— А ведь они встречаются, как и прежде, Сашка, — пьяно плакал товарищ. — Что, что мне делать? Умом понимаю, что надо уйти, оставить её, но там Светка, — и снова рыдал до всхлипов, до икоты.

— Не спеши, — на этот раз Сашка решился на совет. — Перебесится и всё вернётся на круги своя.

— Не могу я, не могу! Уйду!

— Не торопись. Уйти ты всегда успеешь. Уходя, надо знать, как вернуться обратно, — у Сашки проснулись вдруг философские начала.

— Ну и? Слишком уж ты мутно говоришь.

— Есть мудрая китайская поговорка, — Сашка достал последний козырь.

— А причём тут китайцы?

— Она гласит, что надо подождать на берегу реки, пока мимо проплывёт труп тигра.

— Ты на что намекаешь, философ? Ленкин труп? Или того? Предлагаешь убить их, что ли?

— Дурак ты, Петя. Это образно так говорят китайцы.

— Поясни!

— Я же говорю, что Ленка перебесится и вернётся к тебе. У того ведь тоже семья, двое детей. Я узнавал. У Ленки и хахаля её этот, как его? Блудулизм у них, во как. Это болезнь возрастная такая. Она проходит. Ты только жди, не торопись рвать по живому. Светланка у тебя есть. Это — главное.

— А ты откуда знаешь про болезнь, про блудулизм?

— Книги читаю, а не устав караульной службы и не уголовный кодекс, — глубокомысленно изрёк Сашка.

— О-го-го! — с нотками восхищения произнёс товарищ. — А у нас почему её нет, болезни этой? У тебя? У меня? У твоей Таньки?

— Она у того бывает, у кого ума маловато. Это умственная болезнь. Черепная коробка есть, а мозги в ней болтаются, как это, что в проруби. Мало их на объём черепа. Пустота в коробке заполняется блудулизмом. Это как раковые клетки, только не смертельно. Лечится временем. Ну, и ещё кое-чем, более кардинальным, но тебе при твоих данных лучше не знать.

— Ух, ты! — опять восхитился познаниями друга, и на всякий случай потрогал свою голову.

…Сегодня Петя пришёл чуть раньше со службы.

Собрал в чемодан одежду, сложил полицейскую амуницию. Вчера договорился и снял квартиру. Больше терпеть сил не стало. Потом заберёт к себе Светку.

Он взял вещи, направился к выходу.

В это время открылась дверь в детскую комнату.

— Т-т-ты п-п-почему дома? Почему так рано из школы? — заволновался вдруг Пётр.

И увидел глаза дочери: родные-преродные, голубые, большие, большущие, полные чистых-пречистых слёз.

— Папа! Папенька! Не уходи, папочка, миленький, не-у-хо-ди-и-и-и, родной мой!

Светка кинулась к нему, прижалась худеньким тельцем, дрожала вся.

Если бы в это мгновение у Петьки отрывали бы руку, ногу, четвертовали бы его, по кусочку откусывая живую плоть, жгли бы на медленном огне — он бы стерпел. И звука бы не издал. Помимо того, что он добрый, он ещё и сильный. Но слёзы дочурки… этого Петя вынести не мог! По определению. От слова совсем.

— Что ты, что ты!

Он прижимал самого родного на свете человечка и с трудом сдерживал себя, чтобы не заплакать. И мучительно подбирал слова:

— Что ты, что ты! Это я в гараж… очистить шифоньер… вот. Лишнее накопилось.

— И парадный мундир с наградами? — шептала в ухо дочурка. — И кобуру, да? Не уходи, папа, миленький, родной мой, не уходи. А как же я? Я тебя люблю, люблю, люблю-у-у-у! И маму люблю-у-у-у! Я вас вместе люблю-у-у-у!

— Это… это… по ошибке, Светик, — оправдывался Петька. — Нечаянно положил. Сейчас вернём всё на место.

— Я помогу тебе, папочка. Ты только не бросай нас, не уходи. Ты ведь добрый. Я тебя люблю-прелюблю!

— Что ты, что ты, — твердил Петро дрожащим голосом. — Я терпеливый, я дождусь, — говорил загадочно, целуя мокрые глазки дочери. — Верь мне, верь, Светик. Тигр проплывёт, вот увидишь. Так оно и будет. Китайцы мудрые. Проплывёт, куда денется. Побесится, побесится, и приплывёт к нам. Выздоровеет.

Комолая и Нежданка

Сказка — быль

Сашку называли Нежданкой. Почему именно так, а не иначе? Да потому, что появился он в семье совершенно неожиданно. Уже было шестеро детей, куда больше?! Ан, нет! Сашка возьми и заяви о себе. Куда деваться отцу с матерью в таком случае? Вот и явился миру Нежданка.

Всё бы ничего, да заметили люди, что с самых малых годков мальчишка больше знается с птицей, животиной, иной Божьей тварью, а вот со сверстниками или с кем старше — вроде как сторонится их, не привечает. А то и не замечает. Странно это сельчанам: почему ни как все? Что только ни делали: и убеждали, и объясняли, и, чего греха таить, поколачивали иной раз, а принудить так и не смогли. Насупится, зубки стиснет, кулачки сожмет, затрясётся весь, побледнеет лицом, и хоть ты кол ему теши на голове, стоит на своем. Махнули рукой, отстали от парнишки. Мол, что с него взять можно? Нежданка, одним словом, вот и весь сказ.

Только Сашка не переживал: чего зря обижаться? Люди есть люди: всегда в душу друг дружке лезут без спросу. И чаще всего стараются нагадить там, напаскудить, испортить настроение. Их, людей этих, не переделать. Пусть живут, как умеют, лишь бы его не трогали. А сам глазёнками зырк по двору: нет ли рядом друзей настоящих, верных? Тех, с кем душе легко, сладостно. И уходил в дальний угол двора под навес, где отцовский верстак с инструментами. Родитель доверял Нежданке — не испортит.

Возьмёт, бывало, мальчишка веток боярышника с палец толщиной, обязательно хорошо высушенных, и давай зубья для граблей мастерить. А куры тут как тут: у ног снуют, копошатся. Вдруг и им что перепадёт? Иль их помощь потребуется? Да мало ли чего…

Кот рядышком пристроится, в стружке спать наладится: покойно ему с Нежданкой.

Петух на верстак вскочит, наблюдает да диву даётся: как это ловко из неказистой колючей деревяшки изящная и полезная вещица получается?!

— Нравится? — спрашивал мальчишка, лукаво щурясь.

— Ку-ка-ре-ку! — отвечал кочет, восхищаясь мастерством Нежданки, хлопал крыльями, аплодируя.

— Да ладно, — смущался Сашка. — Вот батя мастер так мастер. А я учусь только.

Воробьи по веткам скачут, наблюдают с высоты. Даже сорока усядется на коньке избы и ну стрекотать, разговаривать с мальчишкой.

— И ты туда же, — нехотя отмахивался от птицы парнишка. — Не до разговоров, извини, белобока.

Она и не обижается, напротив, слетит с крыши, сядет на плетень, чтоб рядом быть, чтоб лучше видеть.

Собачонка не отходит от Сашки, преданно в глаза заглядывает, оберегает от злых людей.

Услышал однажды Нежданка истошные птичьи крики. Это сорока попала в силок, запуталась, бьётся крыльями, кричит истошно. А тут и деревенская ребятня подоспела. Смотрят, как сорока в силке бьётся, криком исходит. Смеются.

Растолкал толпу Сашка, освободил птицу. А она обессилила, крылья повредила, лететь не может. И снова ребятня смеётся, палками да снежками давай бросать в раненую сороку.

«Забьют ведь», — подумал Нежданка.

Подбежал к птице, руки расставил, закрыл собой:

— Не смейте! — кричит. — Это тварь Божья! Она боль чувствует! Она жить хочет!

А ребятишки не унимаются. Напротив, поступок Сашки ещё больше раззадорил их. С новой силой бросать палки да снежки стали. И всяк норовит в птицу попасть. А некоторые и в Нежданку целили специально. Не единожды комья снега да палки ему попадали. Больно! Однако ж сороку спасал, не уходил.

Но и ребятня в раж вошла. Обходить Нежданку стала, со всех сторон нападать на него да птицу начала.

Видит Сашка, что числом они больше, силы неравны. Схватил он сороку, сунул за пазуху да бегом к дому сорвался. А детишки бегут следом, улюлюкают, по спине его руками да палками бьют.

— Отдай птицу! — кричат. — Это наша добыча!

Не отдал! Во двор к себе забежал, в сарае закрылся. Потом с неделю ухаживал за птицей, кормил. И только когда убедился, что она полностью выздоровела, выпустил на волю. А сорока улетать со двора не хочет. Покружит-покружит над деревней, да опять к Нежданке во двор прилетит. Сядет на плетень иль на ветку дерева, а может и на конёк избы взлететь, перебирает лапками, бегает, крылья расставит, кланяется, и стрекочет, стрекочет, словно благодарит мальчонку.

А он улыбается, счастливый, машет ей варежкой:

— Улетай, улетай к себе, белобока! Да смотри, не попадай впредь в силки. Надеюсь, научена.

Собачонка Булька на цепи сидела, двор да избу сторожила. Хозяйка корм ей в чашку собачью плеснула, сама на работу убежала.

А куры тут как тут! На еду позарились. Так и норовят отобрать у Бульки. Та рычит, зубы скалит, отгоняет непрошеных гостей. А они, знай, лезут да лезут. Схватила собачка зубами одну из нахалок, прижала для острастки, да и выпустила. А та раскудахталась, разоралась! Мол, разные собаки не имеют права хватать хозяйских кур!

Нежданка хохочет:

— Так тебе и надо, воровка!

Сашкин старший брат видел это, скоренько доложил родителю, что, мол, собака кур рвать пытается.

Отец, долго не думая, пошёл прут искать, чтобы, значит, Бульку проучить.

А Сашка первым выскочил во двор, освободил от цепи собачку:

— Беги! Батя успокоится, потом придёшь. А то под горячую руку… а так он добрый. Беги!

Повис на руках родителя Сашка, рассказал правду, отошёл отец сердцем, не стал наказывать Бульку.

Но особые отношения сложились у Нежданки с коровой Мартой.