Преодоление

«Посвящается моим детям и внукам»

Предисловие

— Живут во мне воспоминания, — именно так с полным правом может сказать автор книги — прокурорский работник с многолетним стажем.

Наверное, есть какая-то закономерность в том, что человек, никогда не занимавшийся литературным трудом, вдруг берётся за перо. Или садится за клавиатуру компьютера. Хотя, согласитесь, слово «клавиатура» не так поэтично и литературно звучит, — не то, что «перо», да?

К определенному периоду жизни накапливается столько воспоминаний, что они требуют выплеска, требуют того, чтобы ими поделились с родными, близкими, коллегами, — да и просто с незнакомыми людьми. Благодаря таким запискам, читатель сможет набраться чужого опыта, что, кстати, весьма положительно, а то и встретиться с самим собой — с переживаниями и мыслями периода взросления: все родом из детства…

Сложилось так, что поделиться своим жизненным опытом однажды решил и автор книги, которую вы держите в руках — Сергей Максимович Бойченко. Человек он такой, что откладывать дело в долгий ящик — не в его привычках. Подумал — сделал. Биография автора — богата, его устные рассказы можно слушать долгими часами. Поверьте мне на слово: наши пути пересекаются в течение уже почти 40 лет! Потому не удивился, узнав, что мой давний знакомый занялся литературным трудом. Понятно, осмелился попросить рукопись. И прямо скажу, прочёл залпом, не отрываясь.

Чем мне стали интересны записки прокурорского работника Сергея Бойченко? Прекрасно понимал, что здесь не будет крутых детективных сюжетов «а ля братья Вайнеры» или «наворотов» придумщика Бушкова.

Знал, что не увижу в этой книге захватывающих воображение расследований преступлений в духе хрестоматийных авторов типа Джеймса Чейза или Аркадия Адамова. Вышеназванные авторы профессионально занимались литературой и свои рассказы щедро приукрашивали выдумкой, привлекая читателя сочиненными коллизиями, да и, попросту, сказать, враками.

А вот короткие и очень жизненные рассказы Сергея Максимовича — сотканы из правды. Они полны, на первый взгляд, малозначимых примет времени. Чего стоят только прищепки, которыми прихватывали штанины, чтобы те не попадали в велосипедную цепь! Или подростковое катание на тех же велосипедах «под рамкой»! Но именно эти детали и рисуют нам портрет времени, именно благодаря им мы и окунаемся в атмосферу 60-х — 70-х годов, в те годы, когда в деревне не принято было навешивать на дома замки, а проезд по пыльной улице полуторки считался у местных мальчишек чуть ли не событием мирового масштаба! В рассказах С. М. Бойченко живут прозрачные воспоминания о детстве, о приключениях времен взросления.

Но воспоминания о детстве — лишь малая часть книги. Вообще — это хронология жизни автора, и в большей степени она состоит из описания его профессионального становления, его пути от следователя-стажёра до заместителя прокурора области.

В ранней юности, раз и навсегда решив посвятить себя служению закону, он от выбранного пути не отклонялся. Гладким этот путь не назовёшь, как не назовёшь безоблачной всю жизнь Сергея Максимовича. С самых ранних лет судьба преподнесла ему «подарок» в виде тяжелого недуга. И с тех самых младенческих лет он научился преодолевать — трудности, лишения, собственные слабости. Бывало — и непонимание друзей; случалось — и предательство коллег. Но эти эпизоды биографии только способствовали еще большей твёрдости его характера, закаляли несгибаемость…

Но, мне кажется, я уже приступил к пересказу того, о чём вы прочтете сейчас сами.

Павел Савинкин, журналист

Раздел 1. Детство. Отрочество. Юность

Сладкие груши детства

В пять с половиной лет я практически умер.

Говорят, когда человек умирает, перед глазами проносится вся его жизнь. Возможно, у кого-то именно так и происходит, не знаю. А перед моими глазами просто нечему было и проноситься. Что я мог вспомнить в те свои младенческие годы?

Руки отцовские сильные — это понятно. Маму — теплую и ласковую. Деда моего, братьев… Что в головенке человека в таком возрасте возникает? Какие-то совершенно детские картинки — двор, тихое селение наше, петух драчливый…

Я родился в морозный январский день в Новокиевском Увале, в глубинке по тем временам. Он и в нынешние-то времена глубинкой считается.

На перевозе, между Сохатино и Новокиевкой, ходил небольшой паром. Если когда кого перевезти нужно было, — всегда пожалуйста, да приставали проходившие мимо пароходы… Там, кажется, до сих пор пристань сохранилась, хотя никто уже и не пользуется паромными переправами… Дед мой — Денис Эммануилович Нестеренко, был начальником этой пристани, мама — фонарщицей. Вообще, матушка моя — Мария Денисовна — работала. Да где она только не работала! Тогда руки умелые рабочие везде требовались! В том числе и в засолочном цехе. Для армии готовили впрок овощи. Уж как мастерски мама это делала — никогда более ничего вкуснее не едал! Она до самой смерти домашние заготовки проворила. В военное и послевоенное время каждый тянул лямку за семерых. Нужно ли объяснять? В 1950 году мама начала работать телефонисткой. С позывным номером 1 проработала до самой пенсии. Позднее, как бы невзначай, рассказывала, что имеет награду за участие в событиях на озере Хасан. На таких труженицах, как мать, и держалась в лихие годины страна.

С отцом, Максимом Павловичем, она встретилась, как в кино показывают: шел солдат с фронта, и нужно было ему попасть в Сохатино, что напротив пристани на правом берегу реки Зея…

А вообще, если точнее, дело было так. Матушка моя вышла замуж до войны за Ивана Антоновича Каленского, у них появились на свет мальчишки — двое — Витя и Володя. Но её муж, отец моих братьев, погиб на фронте. И вот она одна, с двумя мальцами на руках. Так что, горя хлебнула сполна, что тут говорить.

А мой отец танкистом служил, механиком-водителем «тридцатьчетверки». Чуть ли не до победы прошли со своим экипажем на танке без единой вмятины, а уже ближе к завершению войны их подбили. Но ничего, обошлось, всем удалось выбраться, спастись, живы-здоровы остались, а танк нужно было ремонтировать. И вот пока технику латали, экипаж посадили на трофейную самоходку. Были такие: спереди — обычные колеса, сзади — гусеницы. Оно понятно, война, тут не до разговоров, кто чем воюет. Что под руку попало — тем и уничтожай врага! Главное, чтобы что-то бегало и стреляло — приносило пользу. Однажды, как потом рассказывал отец, передвигались они в составе танковой колонны, замыкая ее, немного отстали, а тут сгустились сумерки, снег повалил, густой, мокрый. В тех краях, под Кенигсбергом, весной такой снегопад — дело неудивительное. И вдруг сквозь снежную завесу видят — немецкие танки ползут. Наших еще не заметили, но это дело нескольких минут! Представляете, что произошло бы: получалось, что фашисты, не зная сами, в тыл к нашей колонне заходили. А тут родная немецкая самоходка с крестом! Немцы и пристроились сзади, идут след в след… Что делать? Слава богу, движение не ходкое — из-за ужасной видимости. Договорились не показывать виду, что заметили немцев, а сами решили сообщить по колонне. Выпрыгнул из самоходки старшина — и что есть духу — догонять танк, который шел впереди. Догнал, рассказал о ситуации. Быстро по колонне по связи командир танкового полка провел оперативное совещание, произвели перестроение, взяли немцев в клещи, и осветив их прожекторами, без единого выстрела выиграли тот неожиданный бой. Комполка получил звезду Героя, а старшину потом медалью «За отвагу» наградили, хорошо бегал. Отец получил благодарность от самого Сталина.

Но вообще, с самого начала войны он был в пехоте. Воевал сначала помощником комвзвода, а когда в бою погибли командир взвода и роты, принял командование на себя.

В наградном представлении к ордену Красной Звезды написано, что во время жестокого боя, находясь под перекрестным минометно-пулеметным огнем, будучи раненным, не покинул поле боя, не бросил своих товарищей и метким снайперским огнем уничтожил 21 фрица. В документе именно так и написано «фрица»!

Однажды, дело было перед наступлением, из роты дезертировали два солдата. Не просто дезертировали — ушли к немцам! ЧП! Правда, надо отметить, солдаты были узбеками, они по-русски почти ничего не понимали, а уж по-немецки — тем более. Может, и хотели выдать какие секреты, да ничего у них не вышло. А немцы, увидев их бесполезность, раздели их, обрезали по пояс шинели — и снова к нашим с поднятыми руками отправили. А в военное время с предателями, сами знаете, — какой разговор. Короткий. Но тут тучи сгустились и над командованием роты: не уследили! Под горячую руку могли и вслед за дезертирами отправить! Но начался бой, не до разбирательств, и вовремя боя отца тяжело ранило — полгода потом в эвакуационном госпитале в Клину выхаживали. А когда дело к выписке подошло, явились в госпиталь «сваты» — давай каждый в свои войска сватать. Тут-то отец и подумал, что искать свою часть — себе дороже. Так и попал к танкистам. А что? Сколько было историй, когда кто-нибудь — не по злобе, просто в житейском разговоре — мог, например, похвалить немецкую технику, оружие — и всё, в штрафбат, а то, и того хуже, — расстрел перед строем. Война для отца закончилась 10 апреля 1945 года, когда он вместе со своим экипажем «тридцатьчетверки» наряду со всеми взяли штурмом крепость Кенигсберг.

После войны отец не сразу домой пришел, не всё ж просто делается. Они потом еще помогали немцам хозяйство восстанавливать, затем, когда Японии войну объявили, две недели в теплушках сидели, ждали, вот-вот опять на фронт отправят. Но война с Японией быстро закончилась, однако для солдата дело нашлось — еще несколько месяцев продолжали оказывать помощь немцам.

Ну, а потом демобилизация, возвращение домой. Ехал-то победителем, а вот куда… Дома никто не ждал: супруга сгинула, детей не было. В общем, возвращался в родные места, подошел к пристани, что напротив села Сохатино, вещмешок за спиной, форма военная, на груди ордена и медали, а мальчишки — мамкины дети, увидев издали солдата, приняли его за отца, и с радостными воплями к нему, на грудь бросились. Вот ведь как бывает. Так он и заменил им отца.

Уже потом, когда они с матушкой официально расписались, он настоял, чтоб фамилия у мальчишек отцовская осталась, чтобы помнили свою родовую. И за это они по сию пору благодарны ему, что не дал прерваться линии Каленских.

А там и я на свет появился. Между прочим, немного от темы отклонюсь, но скажу, что в Параде Победы принимал участие танк под номером 23, доставленный из Калининграда. Отец рассказывал: у его танка такой номер был. Хочется верить, что это был танк именно моего отца. Разве может это не вызывать гордости?!

Так вот, родился я, жизнь мирная уже вовсю налаживается, про трудности говорить не буду — у меня-то, несмышленыша — какие могли трудности быть? Живи, расти, науку жизненную осваивай. Я и осваивал, коров не боялся, была и у нас коровенка, от вредного петуха отбиваться научился, по улицам деревни гонял, как и все — что еще надо?! Но нежданно пришла беда.

Как-то по лету — родители были на работе — мой друг Юра Лещенко со своей матерью пошли в лес за голубицей, я и упросился пойти с ними. А идти — не ближний свет, считай, 12 километров до Березовки. Была раньше в наших краях такая деревенька. Для того, кто повзрослей — не расстояние, но для меня, мальца, пройти столько — подвиг. Оставаться одному дома, когда впереди лес и сладкая ягода!

Нарвали ягоды — и обратно, а я уже и устал почему-то, хотя не считался слабаком, уже и пить очень хочется, и слабость в теле, и ноги не идут, присел возле кусточка — не могу идти дальше — и всё тут! А надо мной подсмеиваются: эх, мол, ходок, обуза только. Давай, дескать, возьми себя в руки, пойдем! Попытался… Кое-как дошли до моего дома, сел я на лавочку, и больше не встал. Онемело у меня всё, и говорить не могу. У меня спрашивают что-то, а я слышать-то — слышу, а в ответ — ну, никак, ни словечка! Всё понимаю, а будто не живой!

Взял меня дед в охапку — и в больницу.

Так началась моя больничная эпопея. Врачи никак не могут определить, что со мной, говорят, дескать, паралич, вирус какой-то, не понять ничего.

И провалялся я в районной больнице несколько недель. И лечить толком не лечили и улучшения никакого, а только хуже.

Спасибо, работала в больнице медсестра кореянка тётя Катя Нюдэ. Она доктору все уши прожужжала, что у меня полиомиелит, а тот ни в какую не слушает, мол, не лезь не в свое дело! А я день ото дня всё угасаю и угасаю. Наконец, медсестра всё же настояла, чтобы меня в Благовещенск отправили, в детскую больницу. Вызвали санитарную авиацию, посадили нас с матушкой на самолет «У-2», кто на таком самолете двухместном не летал, никогда не сможет себе представить, что это такое. Я на руках у матери, она меня к себе прижимает, попали в грозу, сверкала молния, болтало так, что казалось, будто наизнанку выворачиваюсь.

Добрались до города. Оказался я в больнице в инфекционном отделении в палате с такими, как я, инфицированными детьми, а времени-то уже сколько прошло! Оказывается, была эпидемия. В общем, лекарствами какими-то меня, конечно, напичкали, но мне совсем худо стало. Видел, как иногда из палаты выносили умерших, слышал, как горько рыдали их матери. Пошел второй месяц моих там мытарств, и врач сказал матушке, что надо ей уезжать, мол, не дело ждать не понятно какого конца. Сам-то понимал, какого. И матушка всё тоже поняла.

И вот, помню, склонилась она надо мной, сама плачет, целует меня, а меня уже, как и нет. Ну, всё. Конец. Умер. Уж и не знаю, как получилось напоследок глаза приоткрыть. Вижу, мама уже в дверях палаты, вижу, как она оглянулась, чтобы взгляд последний на меня бросить. И тут я, который три месяца молчал, который не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, вдруг вымолвил. То ли прошептал, то ли промычал, а может, прошептал так, что криком это вышло — в общем, вырвалось у меня из горла: «Ма-а!»

И, наверное, именно в этот момент Смерть, уже готовая меня с собой забрать, и отступилась! Какая-то неведомая сила подняла меня с кровати, сделал я один шаг и упал. Матушка бросилась ко мне, опять рыдает, целует, шепчет что-то, прибежавшему доктору лепечет, мол, заговорил, живой. Тут как-то всё и завертелось, и опять вокруг меня забегали люди в белых халатах, и что-то во мне самом произошло, какая-то живинка появилась, почувствовал я в себе некую силу, некую тягу к жизни. Вряд ли можно словами объяснить то мое состояние, но если просто — то почувствовал я, что мои мучения заканчиваются.

И дело очень быстро пошло на поправку.

Заново заговорил буквально через неделю, а там и начал бегать по больничному саду и просил маму, сбивать уже поспевшие груши.

Знали бы вы, какими сладкими казались мне эти груши! Кажется, до сих пор ощущаю во рту сладость тех груш моего. не самого сладкого, детства…

Так что, сказав, что в пять с половиной лет умер, я неправильно выразился: в пять с половиной лет по-новому родился.

Мой юный друг велосипед. Первые радости

Разве можно передать словами ту радость, которую испытывал, когда меня выписали из больницы?! Радость от того, что могу ходить, бегать, прыгать, — делать всё то, что было естественно для моих сверстников, и чего совершенно неожиданно и мгновенно на несколько месяцев лишился. Мое тело будто наверстывало упущенное, был постоянно в движении, казалось, я совсем-совсем не уставал!

Конечно же, после победы над смертельным недугом был окружен повышенным вниманием и заботой близких и знакомых. Несмотря на то, что жили мы небогато, как и все в округе, меня баловали подарками. Из них на долгие годы запомнился первый в моей жизни велосипед.

Этот транспорт в те шестидесятые годы считался чуть ли не роскошью. Не каждый взрослый мог позволить себе купить это немудреное средство передвижения, а чтобы позабавить им подростков — на такую покупку нужно было долго копить. Зарплаты были — смех один, деревня и выживала-то за счет своего подсобного хозяйства. А на «велике» умудрялись перевозить и сено, и даже дрова… Иной раз столько понавьючат на бедный велосипед — думаешь: верблюд-не верблюд по дороге движется.

У нас, хоть и изрядно потрепанный жизнью, велосипед был, латаный-перелатанный, но на ходу. На нем катались старшие братья, и иногда по делам ездил отец. Почти все мальчишки катались на родительских велосипедах «под рамкой», поскольку не доставали от седла до педалей. Такую же школу прошел и я. Чтобы цепь не зажевала шестерней штанину, ее подвертывали и скрепляли бельевой прищепкой. В нашем сельском хозяйственном магазине велосипеды продавались редко, а если они появлялись в продаже (как тогда говорили: «выбрасывали»), то раскупались мгновенно. Узнав, что велосипеды поступили в магазин, чуть ли не всей улицей бежали поглазеть на такой транспорт.

Родители, опасаясь, что могу на большом велосипеде разбиться или повредить ноги, пообещали купить детский велосипед, но при условии, что не буду корежиться на взрослом: после болезни кости мои были совсем слабыми. С каким нетерпением ожидал этого события! Но, скажу вам по секрету, всё равно, когда взрослых не было дома, украдкой все же брал велосипед и гонял по селу.

Бывало, к нам по праздникам, а то и просто по-приятельски в будний день, заходил в гости знакомый родителей дядя Филипп Паламарчук. Он работал в клубе киномехаником. Дядя Филипп воевал на фронте с фашистами. Его многие знали и уважали. Детей у него не было, и дядя Филипп как-то по-особому заботливо относился ко мне: то угощал конфеткой, то приносил ягоду. Жил он от нас через одну улицу и всегда летом приезжал на трофейном дамском велосипеде. Каким образом он смог привезти велосипед из Германии, неизвестно, но велосипед был — всем велосипедам велосипед! Усиленные никелированные обода с такими же блестящими спицами, на руле закреплены рукоятки ручного тормоза, а спереди — фара, которая во время движения давала свет от маленького генератора, закрепленного на вилке велосипеда. Генератор давал ток от трения привода о поверхность колеса. Коричневое кожаное сиденье опускалось так, что я мог доставать до педалей. Над крылом заднего колеса был прикреплен багажник и металлическое сиденье, предназначенное для пассажиров. Когда дядя Филипп гостил у нас, он один час разрешал мне покататься на своем чудо-транспорте. Но с условием: велосипед никому не давать.

Гордый оказанным доверием, я мчал в клубный сад, где рассекал на «велике» по аллеям. Клубный сад — это огражденная добротным забором березовая роща с красавицами-березами. Помимо ипподрома, стадиона, где предусматривалось почти всё для различных соревнований, на территории сада имелись площадки для игры в волейбол, баскетбол, для прыжков в длину и высоту, тир, качели и турники, ну и, ясно, танцплощадка. Песочницы с грибками для детей располагались на специально вырубленной от деревьев солнечной стороне. Имелись беговые дорожки и садовые аллеи. Сад был для сельчан и гостей любимым местом отдыха и проведения праздников. Клубным сад назывался лишь по той причине, что примыкал к районному Дому культуры, который привыкли просто называть клубом.

В один из дней из Райчихинска приехал на выходные мой брат Виктор — он жил там у тетки Насти. Виктор, ожидая призыва в армию, после школы уехал работать на Райчихинский стекольный завод.

Домой брат привез свой первый заработок и отдал его матери, но она сказала, чтобы своими деньгами он распоряжался сам, потратил на самое необходимое. Витёк дал двадцать рублей отцу и пояснил, что это Сережке на обещанный подарок. Родители добавили еще пятнадцать рублей и втайне от меня купили велосипед.

Утром, проснувшись, я вышел из дома во двор и обомлел: у крыльца стоял сверкающий краской новенький велосипед. На руле прикреплен звонок, к рамке — сумка для ключей с велоаптечкой и серебристый насос; на раме красовалось название: «Школьник».

— Вот, сынок, это подарок от нас с твоим братом. Береги его! — Сказал отец.

Растроганный, я бросился к Виктору и к родителям благодарить за полученный подарок. И тут же стал опробовать велосипед на ход. Пахнущий свежей смазкой, кожаным седлом, велосипед вел себя безукоризненно: работали тормоза, звенел звонок и легко крутились педали со встроенными светоотражателями из красного рифленого стекла.

Проехав под завистливые взгляды ребят с одного в другой конец улицы Киевской, я остановился у лавочки возле нашей калитки. К этому времени у дома собралось с десяток ребят не только с нашей, но и соседней улицы Луговой. Весть о моей обновке разнеслась по селу, каждый хотел взглянуть хоть глазком. Кто тренькал звонком, кто рассматривал насос. В общем, моих приятелей интересовало всё, и я охотно показывал свой подарок. Потом, освоившись, ребята поочередно стали просить дать им прокатиться. Пока дома не было родителей и брата, я согласился и отдал велосипед первому моему другу Юрке Лещенко. Вот тут всё и началось.

Не успеет слезть с велосипеда очередной ездок, как руль быстро выхватывался, на велосипед прыгал следующий очередник, и «велик», как маршрутный автобус, уходил в очередной заезд. И так этот «челнок» ходил туда-сюда до тех пор, пока Вовка Демидович не вернулся обратно, ведя велосипед в руках. Растерянно пожимая плечами, он сказал, что велосипед сломался.

Мы все стали смотреть, что же случилось, и можно ли починить, исправить поломку. Но поломка оказалось больно серьезной. Педали велосипеда крутились, а тормоза не работали. Вовремя прокручивания педалей большая и малая шестерни вместе крутились, а колесо стояло на месте без движения. Все сразу разбежались по домам, чтобы не попало. Оставшись один, я горько заплакал от обиды.

Узнав о происшедшем, отец и брат сильно меня не ругали, лишь бурчали, ссылаясь на плохое качество поломанной детали. На следующий день отец поехал на работу и забрал с собой заднее колесо. Вечером он принес колесо домой и сказал, что токарь выточил такую же деталь из какого-то особо прочного металла, и теперь сносу не будет. Закрепил колесо на раме, проверил, все ли работает, улыбнулся и сказал:

— Ну, вот и все, можешь ломать дальше.

К велосипеду с тех пор относился бережно, тщательно за ним ухаживал, смазывая цепь и подшипники в обоймах на втулках колес, поддерживал одинаковое давление в шинах. Несмотря на это, хлебнул с ним горя, да не один раз. Однажды наехал передним колесом на небольшой камень, от чего руль выбило из рук, по инерции я налетел на руль лицом, ударившись зубами о крепежный болт, да так, что полетели искры из глаз. Из рассеченных губ текла чуть ли не ручьем кровь, а во рту что-то было лишним. Как оказалось, это были кусочки обломанных наполовину двух передних зубов. О ЧП не стал никому из взрослых рассказывать, чтобы не поставили велосипед на прикол. Как какой-то собачонок зализал в прямом и переносном смысле слова свои раны и продолжал гонять своего «Школьника» до тех пор, пока со мной не произошло очередное происшествие.

К новому учебному году мне справили серые шерстяные брюки, пошили вельветовую курточку и купили новые ботинки и сандалии. Вот такой наряженный поехал в школу на торжественную линейку. Все было здорово, старшеклассники подарили воздушные шарики, и я довольный, прицепив шарики к рулю после линейки, покрутил педали к своему дому. Всегда перед поездкой на правую штанину цеплял прищепку, чтобы брюки не попали в цепь. И на этот раз поступил также, но доехав до школы прищепку снял, а вот, когда возвращался обратно, то забыл прицепить. Эта забывчивость могла стоить мне и жизни. Уже рядом с домом штанина попала в цепь, и её так затянуло, что я с велосипеда кубарем полетел на землю. Как голову не свернул — непонятно, а сверху на меня со всего маха обрушился мой железный друг. Когда я более-менее пришел в себя, то увидел, что край штанины на два зуба шестеренки зажат цепью. Решив, что можно освободиться без снятия цепи, приподнял велосипед и, удерживая, стал прокручивать правой рукой шестерню, а левой оттягивал штанину чтобы сильно не замарать о смазку. Шестерня вдруг легко подалась и большой палец моей левой руки, насквозь пробитый зубом шестерни, молниеносно оказался в шестерне зажатым цепью.

От дикой боли так взвыл, что из соседнего дома выбежали сосед Генка Пешкин и его мать тетя Мария. Генка быстро открутил колесо и ослабил цепь, освободил мой палец и штанину. Когда палец освободили, кровь как из брандспойта хлынула на одежду. Ёще больше корчась от боли, я продолжал завывать, обливаясь слезами. Родителей дома не было, и тетя Мария увела меня к себе домой, где вначале палец отмыла бензином от смазки, а потом сунула в какой-то раствор. Кровотечение уменьшилось, а потом, когда палец засыпали стрептоцидом, замотали в подорожник и обмотали бинтом, кровь и вовсе перестала течь. Мне дали какую-то таблетку, и боль немного утихла.

Тетя Маруся постирала в холодной воде брюки и курточку, и вывесила на ветер на улице. Одежда быстро высохла, она утюгом — ещё «доисторический», на углях, от него шел вкусный запах, как от костра — ловко все погладила и, как мне показалось, одежда ничем не отличалась от новой. Палец был похож на клубок шерстяных ниток или на красный нос клоуна, поскольку на марле красовалось пятно выступившей и засохшей крови. В таком виде я предстал перед отцом с матерью.

Батяня быстро отвез меня в больницу. Дежуривший хирург, осмотрев рану, промыл ее вновь в каком-то растворе и обмотал палец бинтом, сказав, что до свадьбы заживет. Палец стал еще больше, напоминал хорошее полено. Неделю ходил на перевязку, с опаской поглядывая на свой велосипед, и не прикасаясь к нему. Но когда рана затянулась, покрывшись коркой, и повязка больше не требовалась, я повеселел и вновь стал с упоением гонять на «Школьнике».

А шрам на пальце и выцветшая фотография, где я снят вместе со своим другом «Школьником», до сих пор напоминают о тех славных днях. Всё плохое и физическая боль быстро забываются. А в памяти даже всякие неудачи и несуразности всплывают так, что вызывают добрую улыбку и спокойное душевное тепло…

Пал смертью храбрых

Случилась беда — попал под машину наш пес Барсик. Зла он никогда никому не причинял, разве что, лаял иногда по ночам — так и то, не по злобе своей, а больше с испугу. Пёс-то был не сторожевой, не волкодав какой, а так, про таких говорят «двортерьер». Детвора в округе любила Барсика, поскольку был он вполне себе добродушный и легко откликался на предложения поиграть, поучаствовать в забавах. Пёс постоянно играл с детьми, те постоянно с ним возились. В общем, был, что называется, своим, только на четырех ногах. И вот его не стало, и я долго не мог пережить эту утрату: все-таки потерял настоящего друга, своего соратника во всех детских проказах-приключениях.

Долго не мог успокоиться, места себе не находил. Чуть что — вспоминал, как мы с Барсиком то на соседских кур засаду устраивали, будто в тайге на живность дикую, то в пограничника Карацупу играли — да мало ли. И снова слезы на глаза наворачивались.

Как-то в гости к нам приехал дальний родственник из Свободного — он работал участковым. Узнав о моём горе, пообещал подарить овчарку.

В один из дней, когда я, возвращаясь домой из школы, открыл калитку во двор, из собачьей будки выскочила овчарка! К тому времени, ожидая обещанного, я все перечитал об этих собаках и сразу определил породу: восточно-европейская. Глаза собаки сверкали, пасть была оскалена, она бросилась на меня, а я замер, как вкопанный, сильно испугавшись такого оборота. Буквально в метре от меня собака вдруг перевернулась и упала. Ее сдержала мощная цепь, которой собака была привязана к будке. От боли (а скорее, от злости) овчарка страшно зарычала, а потом залилась остервенелым громким лаем. Из дому вышел отец, загнал овчарку в будку и укоротил цепь.

— Вот тебе собака! — сказал отец, — зовут ее Дженни. Не простая собака — это смесь волка и овчарки. Она служила в колонии, и ее списали по возрасту.

Я расстроился: не ожидал, что собака, которую мне обещали в подарок, окажется такой недружелюбной!

Но отец заверил, что через месяц Дженни привыкнет, надо только постараться найти с ней общий язык. И действительно, постепенно мы притирались друг к другу. Я угощал ее сахаром, подбрасывал кусочки мяса, — не то, чтобы задабривал, нет — дрессированную умную собаку подачками не возьмешь! Просто разговаривал с ней, объяснял, что теперь мы должны быть «не-разлей-вода». И, мне кажется, она вполне понимала. Буквально через неделю стала вылазить из будки навстречу мне, ранее всё время дичилась, наружу и не высовывалась. Наконец, позволила погладить себя.

И вот глажу ее, а самому бросилось в глаза, что Дженни, похоже, принесет щенков. Позвал отца с матерью, и они подтвердили, что скоро будет приплод. Вот поэтому-то, догадался я, она и оказалась такой злой и неприступной. Через две недели у Дженни появились щенки — их было двенадцать. Щенята оказались крупными, с одинаковым окрасом, но двое из них — явно крупнее остальных. За щенками тут же, образно говоря, выстроилась очередь желающих. Батько потирал в оживлении свой нос и говорил, вот, мол, Дженни молодец, — будет магарыч!

Однако, утром следующего дня мать обнаружила, что почти весь выводок — не выжил, — остались только те, что были крупнее остальных. Мы побежали смотреть, и правда, Дженни вынесла их из будки и выложила в ряд, не было только тех, которых приметили мы. Дженни оставила их жить. Что это было — природный инстинкт или что-то иное — трудно сказать, видимо, она специально оставила более сильных.

Щенки быстро росли, и на семейном совете решили назвать того, что был покрупнее и почему-то серо-пепельного цвета — Туманом, а второго — поменьше — Дозором. Дозора отец отдал своему племяннику, а Тумана мы оставили себе.

Однажды Дженни сорвалась с цепи, порвала нескольких собак, что бегали мимо дома, загнала соседа, который приехал с лесозаготовок и был одет в ватник и телогрейку, на дерево, и никого не подпускала к нему, пока не приехал отец. Народ начал жаловаться, роптать, что, дескать, здесь не колония, а они не зеки. И тогда отец отвез Дженни в свое родное село Сохатино, где она потом долго несла службу, охраняя совхозное добро.

Туман же постепенно подрос и стал мощным кобелем. В нем были собачья стать и красота. Он добросовестно охранял дом, сидя на цепи. Особо не лаял, но, когда кто-нибудь заходил во двор, он просто молча подбегал на всю длину цепи по проволоке, садился напротив вошедшего, и не давал тому двинуться, до тех пор, пока кто-нибудь не выходил из дома. После чего отходил в сторону и ждал команды.

Мой старший брат Владимир натаскал Тумана на охоте, и тот бесстрашно держал лося и кабана, мог легко догнать косулю (тогда их было множество, не то, что сейчас, да и пугливы особо они не были).

Володя говорил, что цены нет нашей собаке: на охоте Туман — генерал!

Когда заканчивался охотничий сезон, Туман опять исправно исполнял свои обязанности по охране дома.

Мы, подростки, часто хвастались своими собаками и иногда устраивали уличные собачьи бои. Однажды, не спросив разрешения, я взял Тумана на такую собачью драку. Нашему питомцу пришлось драться с мощной беспородной собакой Джеком — высокой, коварной. Джек всегда был цепным и потому очень злым.

Когда отпустили ошейники, Джек по команде хозяина налетел на Тумана, и произошло это так быстро, в одно мгновение, что я не успел дать нужную команду своему псу.

Джек с ходу вцепился Туману в горло, и тот, бедный, от боли и неожиданности завизжал. Я сильно испугался и пожалел, что ввязался в эту затею. И вдруг Туман невероятно каким движением сбросил с себя Джека, набросился на него и рванул за спину так, что послышался хруст. Собака сразу обмякла, а Туман начал давить её. Хозяин Джека Аркашка заплакал, — тоже испугался — и стал просить оттащить Тумана. Но ни команды, ни палка не могли остановить эту очень серьезную драку. Мальчишки побежали за водой и кое-как отогнали Тумана. Он стоял в нескольких шагах с окровавленной мордой и рычал, а Джек лежал растерзанный, но еще живой.

И тут вдруг одна из собак неожиданно вырвалась из рук своего хозяина — уже и не припомню ни клички собаки, ни хозяина, и бросилась на Тумана. Но тот опередил ее, хватанул за бок, собака завизжала от боли и бросилась наутек. Туман догнал и начал трепать за шею, и бросил только тогда, когда собака перевернулась на спину и как бы подняла лапы, мол, сдаюсь.

Туман обернулся — и вовремя: ребята решили отомстить за побитых собак и спустили на него оставшихся трех здоровых дворовых псов, и те с остервенением набросились на Тумана. У меня промелькнула мысль — всё, пропал бедный Туман.

Но мой стойкий пес дрался, как герой, хватал соперников за брюшину и за горло. Одна собака прихрамывая отскочила в сторону, и мы, поняв, что он сейчас передавит всех, бросились разнимать свору, уже не жалея и себя. Я огрел палкой своего родного пса, Туман отскочил, и, как мне показалось, с удивлением, с непониманием посмотрел на меня.

Разгоревшаяся драка вряд ли бы скоро закончилась, если б не подъехал мой брат. Он уже вполне по-взрослому отвесил кому подзатыльника, кому пинка, разогнал нас и собак по сторонам. И, надо сказать, вовремя всё сделал: еще чуть-чуть, и все бы перекалечились: и мои приятели, и наши питомцы.

Туман из той кровавой схватки вышел победителем, но ему, как и мне, хорошо досталось, и мы долго зализывали раны: он физические, а я моральные.

Джек, первый участник драки, не выжил. За гибель пса отцу пришлось заплатить деньги хозяину. По селу разнеслась весть, что наша собака — самая сильная и самая злобная. И с тех пор по нашему кварталу, особенно мимо нашего дома, собаки не бегали, да и собачьи бои закончились.

А Туман продолжал верно служить нашей семье, и всегда, когда в руках он видел рюкзак и ружье, радостно лаял. Если его не брали на охоту, жалобно и отчаянно скулил, а то и начинал завывать, как настоящий волк.