Пепел родного очага

«Когда в конвульсиях земля забьётся,

И на поверхность бремя тяжкое своё извергнет,

И возгласит (в отчаянии) человек:

«Что происходит с ней?»…

Коран, из суры 99.

Перевод В. Прохоровой.

Часть первая

1

Сегодня Хункарпаша проснулся в прекрасном настроении. В распахнутое окно врывался теплый, свежий сентябрьский ветерок, занося в дом запахи крестьянского подворья, дым от вчерашних костров, когда полселения сжигало на огородах картофельную ботву и сухую траву, и звуки раннего утра: перекличку женщин, встречающихся на улицах; мычание коров и блеяние овец, недовольных тем, что их выгоняют на выпасы из теплых хлевов и овчарен; урчание заведенного двигателя машины; стрекот тракторного пускача; грохот конной тележки по вымощенной камнями центральной улице.

У самой оконной створки покачивалась ветка черешни, которую Хункарпаша отрезал каждую весну, чтобы она не скребла по стеклу. Но каждый год к осени она снова вытягивала свою зеленую лапу, словно забавляясь со стариком: отрезай-не отрезай, а следующей весной я опять буду расти! И старый Хункарпаша каждый год радовался этой упрямой жизнестойкости. На самом деле хозяин дома не держал на ветку никакой обиды, просто иногда она будила его посреди ночи тихим поцарапыванием или загораживала вид на улицу, куда старик любил смотреть по утрам, укрывшись тёплым одеялом, опершись руками на подушку и наблюдать, как соседи выгоняют свою живность в стада, как дерутся портфелями мальчишки, провожая в школу востроглазую красавицу — соседку, как над горами восходит солнце, обливающее родное селение теплом и светом. Это было единственное окно в пристрое, сложенном его сыновьями лет десять назад, которое выходило прямо на улицу, и через которое он каждое утро вновь соприкасался с жизнью, говоря самому себе: «Вот и подарил мне Аллах еще один день жизни. Надо бы возблагодарить его». Но не в его привычке было вставать на молельный коврик, который так и пылился под кроватью, и делать утренний намаз. Он просто произносил про себя: «Благодарю, Господи!» Разве этого недостаточно, чтобы Аллах услышал тебя!

И еще Хункарпаша каждое утро с нетерпением ждал, когда же подаст свой хриплый голос Хан, как он звал своего старого петуха. Было этому петуху лет десять. Он и взаправду был похож на восточного хана: в молодости у него был пышный нарядный, прямо-таки павлиний, хвост, который разноцветной радугой свисал прямо до самой земли, оперение петуха, желто — синее, походило на халат, вышитый причудливыми узорами; да и характер петуха — независимый, заносчивый, спесивый — тоже предполагал высокую родословную. Жена давно просила мужа прирезать дармоеда, который уже давно не осеменял кур и даже утром иногда ленился подать голос. С насеста он слезал лишь для того, чтобы поклевать кукурузных зерен, попить горной водицы и задать трепку молодому петуху, который почему-то побаивался куриного патриарха и не вступал с ним в серьезную борьбу, хотя был не менее сильным. «Может быть, и среди кур есть уважение к старшим!» — смеялся Хункарпаша. У него была примета: если Хан прокричит только два раза, то день пройдет благополучно. И хотя лентяй больше двух раз кричал редко, однажды он так раскукарекался, что растревожил все куриное царство селения. И, оказывается, не зря — у соседа загорелся сарай. Огонь быстро потушили, а сосед, чеченец-акинец Басханбек, принес Хану целое ведро отборной пшеницы за своевременно поднятую тревогу. Именно поэтому Хункарпаша и не согласился пустить петуха на суп.

Сегодня он тоже ждал, что же накличет куриный прорицатель, но лентяй молчал и молчал. «Уж не сдох ли!» — с тревогой подумал Хункарпаша и уже собрался без времени вставать с постели, когда за окном разнеслось протяжное:

— Ку-к-ка-р-ре-ку-у-у!

— Один, — считал Хункарпаша, — два… — И когда убедился, что петушиный будильник сработал правильно, добавил: — Слава Аллаху, значит, сегодняшний день должен быть добрым…

А он должен быть добрым, даже очень добрым и счастливым, ведь сегодня в родном доме соберется почти вся их семья: дети, внуки, правнуки, зятья, снохи. Они приедут из Махачкалы, из Дербента, из Хасавюрта, из Москвы и из их небольшого родового аула, который спрятался в ущелье недалеко от Гергебиля. Так происходило каждый год в одно и то же время, когда надо было убирать картошку, снимать виноград, солить капусту, убираться на зиму в доме. «Ах, жалко, что в этом году не будет Лары,» — подумал с сожалением Хункарпаша. Лариса была его самая младшая и самая любимая внучка, только в прошлом году вышедшая замуж за хорошего джигита. Молодые уже ждали первенца, который должен появиться на свет не сегодня — завтра. Не приедет и старший его внук Амир, сын его сына Гусейн-Али, который служит в махачкалинской милиции. Он звонил накануне и кричал в трубку телефона:

— Здравствуйте, дедушка! Как ваше здоровье, как здоровье бабушки? У вас все хорошо?! Какой в этом году урожай винограда? Как у вас нога, все еще болит?!

— Не кричи, сорванец, — перебил его дед, — у меня голова пухнет от твоего крика. И не дави на психику — знаю я тебя, наверно, хочешь сообщить деду какую-нибудь радостную новость, да?

Хункарпаша услышал, как на другом конце раздался задорный смешок.

— От вас, дедушка, ничего не скроешь, вы все всегда знаете! Ведь вы, кажется, в разведке воевали, да?!

— Если будешь пудрить мозги, я тебя отшлепаю фронтовым ремнем. Помнишь такой? Говори по делу, а то у меня и без твоей трескотни дел невпроворот.

— Извините, дедушка, не обижайтесь. Я очень, очень хочу к вам приехать, но не смогу — сегодня мне надо ехать в командировку. Я ненадолго, на полторы-две недели. Как только вернусь, сразу приеду. Поцелуйте за меня бабушку. И, пожалуйста, ничего ей не говорите, а то она будет беспокоиться. Ладно, дедушка?

— Какой ты глупый, Амир, если я ей не скажу, и ты не приедешь, она будет волноваться еще больше. Говори, паршивец, куда намылился, ну!

— Дедушка, зачем вы говорите такие слова: «намылился», «мозги пудрить», «не дави на психику». Ай-яй-яй, нехорошо!

— С бараном свяжешься — у самого рога вырастут. И хватить воспитывать деда. Ты меня понял!? — как можно грознее проревел Хункарпаша в трубку.

— Понял, дедушка, понял. Вы не беспокойтесь, это не опасно. Нам надо сопроводить груз, ну, разное там шарам-барам. — Амир вздохнул. — Жалко, я не увижу дядю Магомеда, дядю Казбека, тетю Зейнаб, тетю Като, своих братишек, сестренок. Передавайте им большой — большой привет, большой, как гора Казбек, светлый, как снег на его вершинах, и теплый, как воды нашего Каспия.

— Тебе бы поэтом быть, — ласково проворчал дед. — Ну, ладно, ты поосторожнее там. Понял?

— Понял, дедушка. Спасибо. Салям?

— Салям, салям, — ответил Хункарпаша уже пикающей трубке и добавил: — Да хранит тебя Аллах.

…Хункарпаша вздохнул и, отбросив одеяло, сел на край кровати. Потер свою раненую ногу, которая, проклятая, зудела каждое утро. Ранение он получил под Опочкой, в сорок третьем, в первом же бою. Тогда фронтовые хирурги не стали вытаскивать осколок, посчитав, что он может задеть какой-то важный нерв, и решили списать молодого бойца вчистую. Но Хункарпаша, как только вышел из госпиталя, порвал справку и снова явился в свою часть, в родной разведвзвод. Командир взвода, капитан Сивашенко, выслушав доклад о прибытии, только вздохнул:

— Как же ты, Паша, с этим подарком к немцам-то ходить будешь. Ладно, оставайся.

Сейчас на месте раны образовался большой, с грецкий орех, желвак. Рана напоминала о себе только в дни ненастья да по утрам, когда расслабленные мышцы чувствовали каждую зазубринку на осколке.

Хункарпаша встал, заправил постель и пошел на кухню. Там на столе уже стоял чайник с заваренными горными травами. Этот чай он всегда использовал для разведения мыльной пены. Он достал пластмассовую чашечку, настрогал туда земляничного мыла, налил заварки и помазком стал взбивать пену. Через несколько минут понюхал, удовлетворенно улыбнулся — хороша пенка!

Дети и внуки над ним смеялись каждый раз, когда он колдовал над своим раствором. Никто не понимал, зачем нужно каждое утро убивать время на взбивание пены для бритья, если в каждом магазине продавали разные гели для бритья и после бритья. И каждый раз Хункарпаша объяснял своим непонятливым внукам, зятьям и сыновьям, что после бритья с такой пеной никакая зараза не пристанет, и если даже порежешься, ранки затягиваются за несколько часов. А какой аромат исходит от кожи, мягкой, розовой, бархатистой, — никаких заграничных одеколонов, лосьонов и гелей не надо! Да что там аромат! Разве можно объяснить этим безусым младенцам, какое наслаждение получает он каждое утро, когда с распаренной мягкой кожи снимает суточный нарост щетины, как сладко пощипывает кожу, как словно мятой воздух холодит щеки. После бритья Хункарпаша каждый раз ощущал себя на десять лет моложе. Ну, если не на десять, то уж на пять точно. А когда Хункарпаша брился при детях и внуках, то в доме ощущался праздник. Они сгруживались около него, смотрели, как он натягивает щеки, подбородок, вытягивает верхнюю губу, смеялись над его гримасами и подсказывали, где осталась хоть одна щетинка. А старик безропотно выполнял все их указания.

Хункарпаша вернулся в свою комнату, достал из комода металлический футляр с безопасной бритвой. Лет до шестидесяти он брился только опасной бритвой, а потом стало подводить зрение, а в очках бриться было неудобно. И тогда он достал свою трофейную бритву, которую привез с фронта. Досталась она ему, когда он вместе с ребятами из разведвзвода притащил из-за линии фронта офицера вермахта. Тот оказался важной шишкой, при нем оказался планшет с тактическими картами нового наступления и офицерская сумка, набитая до отказа шоколадом, пакетиками с кофе, бритвенными принадлежностями и другими необходимыми для солдата вещами. В отдельных пенальчиках сумки были йод, духи, какое-то обеззараживающее средство для интимных частей тела и нож. В виде поощрения начальство раздало содержимое сумки разведчикам: самому молодому достались обеззараживающее средство, по поводу чего не один месяц в его адрес сыпались соленые шуточки, кому-то шоколад, кому-то складной нож, а Хункарпаше, или Паше, как все называли его в разведвзводе, отдали этот бритвенный прибор фирмы «Rotman». Коробочка была красной с надписями на немецком языке, внутри лежала безопасная бритва из бронзы и две пачки лезвий. Он хранил эту бритву как память о войне. А когда достал ее из потайного места, то нашел такой же новенькой и блестящей, как и сорок лет назад. Сохранились даже несколько лезвий той поры.

Хункарпаша поставил перед собой автомобильное зеркало, сел за стол, старательно намылил лицо, надел очки и, подождав, когда кожа и щетина отмякнут, стал бриться, то и дело поглядывая в окно. Закончив бритье, сполоснул лицо той же заваркой и тщательно отер его чистым полотенцем. Потом промыл прибор под краном и поставил на свое место в старенькую горку.

Вот в прихожей звякнули сначала щеколда двери, потом дужка подойника, и раздался совсем молодой голос его жены:

— Паша, ты проснулся, или дрыхнешь еще! Вставай, молоко пропустить надо!

Хункарпаша с удовольствием сделал паузу, чтобы насладиться жениным голосом, и лишь потом отозвался:

— Иду, Надия, иду.

Он вышел в прихожую, подошел к жене и погладил рукой по ее щеке. Спросил:

— Устала? Иди, поспи немного, а я тут все сделаю.

Надия, полноватая женщина среднего роста с вьющимися седыми волосами, выбивающимися из-под платка, улыбнулась в ответ.

— Ты же знаешь, что днем я не усну. Какой сон, мне еще готовить надо.

— Ну, иди, иди, я все сам сделаю.

Когда она ушла в дом, Хункарпаша включил электросепаратор, залил молоко, отладил струйку сливок, которая позванивала в стеклянной банке, и задумался.

2

Жена! Ах, какая у него жена! Хункарпаша улыбнулся. Что бы он делал без своей жены! Надия была его второй головой, второй спиной, второй ногой, которая, проклятая, болит уже пятьдесят шесть лет. Это единственная женщина на земле, которую он любил, любит и, если даст Аллах, будет любить и на том свете. Хункарпаша каждый день тихо радовался. Чего еще надо человеку под старость: у него есть теплый, просторный и уютный дом, еда по зубам, хорошее терпкое вино из своего винограда, урожайная плодородная земля, хорошие сыновья, дочери, внуки, правнуки, соседи и добрая верная жена.

Хотя чего греха таить — были и у него в молодости другие женщины. Но он не считал это изменой. Ведь мужчина на Кавказе, словно винный виноград: чем больше тепла он берет от солнца, тем крепче, вкуснее и безудержнее вино, которое переливается через край. И разве женщина — это не солнце для каждого горячего горского мужчины!

Другой на его месте уже давно бы уцепился за другую юбку, — ой какие женщины, какие красавицы склоняли перед ним свои головы! — но Хункарпаша всегда и в любых обстоятельствах боготворил только свою жену. Он даже подозревал, что Надия знала обо всех его похождениях, но за эти годы так ни разу не сказала, не намекнула и не упрекнула его ни словом. Да он и не чувствовал себя виноватым перед нею, ну разве виноват зрелый, налитой живыми бродильными соками плод, что он вот-вот взорвется от излишней спелости.

Все эти годы они прожили в мире, любви и согласии. Это сейчас молодые не понимают старой народной мудрости, которая подметила, что муж да жена — одна сатана. Сейчас, когда всей жизнью стали править деньги и выгода, каждый старается потянуть одеяло на себя, не понимая, что если ему будет тепло, то другому холодно. Оттого-то в современных семьях ссоры, склоки, разводы, несчастные дети. Молодые еще не понимают, что под старость так хочется полежать под одним теплым покровом, чтобы погреть старые косточки, потереться друг об друга, а то и молодость пробудить. Молодые беспамятны, потому что им и вспоминать-то пока нечего, они все куда-то спешат, стараются забежать вперед, обогнать друг дружку. Но через много лет они обязательно оглянутся, а позади-то ничего и нет — так, пыль одна.

О, черт, опять кольнуло в ногу, опять этот огрызок войны терзал его тело. А с другой стороны, ведь именно ему, этому осколку, Хункарпаша обязан встрече со своей Надеждой.

В том далеком сорок шестом, когда ему сильно повезло, потому что демобилизовали по ранению вместе со «стариками», прошедшими всю войну, он ехал в воинском эшелоне домой. Был декабрь, ненастный, бесснежный, больше похожий на позднюю осень. Хункарпаша, мобилизованный лишь в сорок третьем, должен был служить и служить — некоторые его одногодки вернулись домой лишь в сорок девятом, а то и в пятьдесят первом году. Что поделаешь, тогда всю старую армейскую смену повыбила война, а кому-то надо было охранять отечество, тем более, что бывшие союзники вдруг в одночасье превратились во врагов. Но Хункарпашу отпустили с первыми эшелонами, возвращающимися на родину из Польши. Старая рана все чаще и чаще давала о себе знать. Тогда он был молод, кудряв, беспечен и полон надежд на будущее, с орденом Красной Звезды и тремя медалями на груди.

И как могло случиться, что он, такой здоровый и сильный парень, проведший в холодных и мокрых окопах и лужах почти два с половиной года, двое суток просидевший в окружении в октябрьских болотах под проливным огнем немецких автоматчиков, и даже ни разу не подхвативший простуды, в эшелоне вдруг заболел. Он и сам долго не мог этого понять. Сначала заныла раненная нога, потом он стал чихать и кашлять, не успевая вытирать под носом мокроту. Беспечная, гулявшая фронтовая братва постоянно подсовывала ему спирта для профилактики, но болезнь вцепилась в него, словно клещ. Потом заболела голова, начался жар, а в груди росла теснота, будто там надувалась огромная жаба. Фронтовики спохватились, когда солдат уже не вставал, нашли эшелонного доктора, но тот, прослушав Хункарпашу, лишь развел руками — поздно. Уже полумертвого, в горячке и в беспамятстве рвавшего на себе одежду Пашку, как ласково звали его однополчане, выгрузили на ближайшей крупной станции и сдали военному коменданту с крепким солдатским наказом, чтобы тот отправил его в больницу.

Очнулся Хункарпаша в какой-то вросшей в землю холодной тесной избушке, потому что первое, что он увидел в маленьком окне — это мелькающие ноги прохожих в валенках, ботах, калошах, сапогах, обмотках. Долго вспоминал, как он попал сюда, где находится, и что с ним случилось, но так и не вспомнил. Его память осталась где-то позади него, там, на фронте, среди свиста пуль и разрывов снарядов, в землянке с буржуйкой, в тылу врага, за нейтральной полосой, подпоясанной огромным ремнем из колючей проволоки, в веселом и вечно пьяном эшелоне. Ага, значит, он ехал домой! А что же потом? Да, он заболел. А дальше? А дальше была лишь пустота. Выходит, он так и не доехал до дому. А ведь его ждут родные, он написал им в письме, что к Новому Году обязательно встретится с ними. Что-то они подумают о нем…

Хункарпаша огляделся. Лежал он на сколоченном из горбылей топчане, накрытый потертым и драным тулупом. От тулупа пахло потом, щами, кислотой, овчиной и чем-то еще, непонятным и незнакомым. В одном углу у входа стояла небольшая печурка, а в другом — убогий стол с ведром, полным воды, кружка, несколько алюминиевых мисок и ложек. Стены, обмазанные глиной и закрашенные мелом, были невысокими, если бы он встал, то головой упирался бы в окрашенный известкой потолок.

Он откинул тяжелую полу тулупа в сторону, согнул ноги в коленях и попытался встать, но тут же снова рухнул на жесткую лежанку. Еще подумал: «Что это со мной?» А потом увидел свои исхудавшие руки, покрытые курчавыми черными волосами, и чуть не заплакал. Он попытался поднять ноги, но ослабевшие мускулы тоже не слушались его. Он потрогал лицо и ощутил руками колючую бороду и усы. Хункарпаша навзничь упал на подушку, бессильно откинул правую руку в сторону и сбил с табуретки кружку. Она со звоном прокатилась по полу. Дверь заскрипела, и Хункарпаша увидел заглянувшее в проем немолодое женское лицо. Женщина увидела его открытые глаза, улыбнулась и сказала:

— Слава Богу, очнулся, касатик. — Она вошла в помещение, сложила руки на груди. — А мы уж и не чаяли, что ты отойдешь. Вон как тебя хворь-то скрутила. Ты, почитай, уж неделю пластом лежишь. Надьке спасибо скажешь, она тебя все выхаживала. Как с работы придет — так к тебе, как с работы придет — так к тебе. А ты чего молчишь-то? Подай голос-то. Мы ведь его и не слышали. Расскажи, откуда, куда. По виду-то ты не русскай. Грузин, небось, аль армянин.

Хункарпаша набрал в грудь побольше воздуха и хотел ответить, что он из Дагестана, но вместо слов из его горла вырвался лишь хрип. Женщина замахала руками.

— Ой, молчи уж, молчи! Забыла я совсем, что говорок-то из тебя никудышний. Щас я кипяточку принесу, ополоснем твое горло, тогда и говорить зачнем.

Минут через десять она принесла в бокале горячего чаю. Женщина присела на табурет.

— Сам-то сможешь? А то Надька тебя все с ложечки поила. Давай-ка я тебе подмогну. А чай хороший, на травах, шибко пользительный чай-то. Им мы тебя и пользовали, медом да салом гусиным натирали. — Она засмеялась. — А ты все ругался, да все матом, да по-русски. Смешно так.

Наконец Хункарпаша осилил горячий чай, откинул голову на свернутую фуфайку и тяжело задышал. Почувствовал, как по лицу, по груди, по ногам разлился жар.

— Хорошо ли? — спросила хозяйка.

Он лишь кивнул головой, чувствуя, как все тело наливается истомой и невесомостью. Прошептал:

— Спасибо.

— Ну, вот и заговорил. Ты погоди, касатик, еще денек-другой и совсем забалякаешь.

Женщина говорила что-то еще, но он ее почти не слышал, потому что постепенно стал тонуть в парном тумане, точно таком же, какой разливался над речкой по жарким утрам в его родном ауле…

3

Проснулся он при ярком свете солнечного дня. Он так ослепил его, что еще несколько минут в глазах было темно. Когда Хункарпаша привык к свету, он увидел незнакомую молодую женщину, которая стояла, прислонясь спиной к печке и заведя руки за спину. Она была в вязаной серой кофточке, в юбке защитного цвета. Короткие и темные вьющиеся волосы обрамляли круглое бледное лицо с маленьким приподнятым носиком и полноватыми губами. Но больше всего его поразили глаза — цвета спелой вишни, слегка раскосые и широкие. Она смотрела на него, не моргая, с едва заметной улыбкой на лице и молчала.

— Вы кто? — спросил он.

— Я — Надя, — ответила она.

И ему показалось, что это говорит не человек, а заливается колокольчиком небольшой горный ручеек — до того чистым и звонким был ее голос.

— Надия, — повторил он невольно с акцентом, и снова услышал ее колокольчиковый смех. При этом глаза ее засияли еще ярче, словно на них упал солнечный лучик. Она смеялась так открыто и заразительно, что он не успел обидеться на нее, потому что в первые мгновения даже не понимал, почему она смеется, и засмеялся сам — хрипло и редко, словно выхаркивал из себя этот смех. Услышав его, она сразу посерьезнела и сказала с виноватой полуулыбкой:

— Вы извините меня. Я не удержалась. Вы так ласково и непривычно назвали меня — Надия. Мне очень нравится. Вам тяжело говорить?

— Бывало и больнее. А вы кто здесь — хозяйка?

— Нет, я живу у своей родственницы. Зовут ее тетя Поля.

— А как я попал к вам, Надия? Я ничего не помню.

— В таком состоянии, в каком вы находились, человек не способен что-то помнить, — ответила просто девушка. — Я работаю кассиром на вокзале. Демобилизовалась в июле, кое-как устроилась на работу, тетя помогла.

— Так вы тоже на фронте были?

— Да.

— На каком?

— Первый украинский. А вы?

— На Западном. А жалко, что мы вместе не воевали.

— Почему?

— Мы могли бы там встретиться.

Надя поджала губы и сразу стала серьезной, отчего ее густые брови опустились на глаза. Она ответила:

— Нет, уж лучше здесь.

— Почему?

— Потому что я была медсестрой при полевом госпитале. А в нем больше умирали, чем выживали.

Хункарпаша воздел глаза.

— Я бы поклонился вам, сестра, но не могу этого сделать, и благодарю Бога, что он оставил вас жить. Такая же девчонка, как вы, вытащила меня из когтей смерти. Я бы всем медсестрам поставил огромный памятник, высотой с Казбек, чтобы все видели, кто спас половину солдат на войне.

— Сейчас не до этого, людям есть нечего. Может быть, когда-нибудь. Да и зачем нам памятник, самое главное, что мы живые. Жить надо. А вам поправляться надо, — уже веселее добавила она. — Есть хотите? Ой, что я спрашиваю! Сейчас мы сготовим вам суп из бараньих костей.

У самой двери ее догнал вопрос:

— А почему вы не спрашиваете, как зовут меня?

— А я знаю, я документы ваши посмотрела. Только имя у вас очень сложное, я никак не могу его запомнить.

— Тогда зовите просто Паша. Меня на фронте все так звали.

— Хорошо, Паша.

Хункарпаша одолел всего с десяток ложек горячего супа с домашней лапшой и почувствовал, как его снова повело. Но скоро головокружение прошло, он отер полотенцем мокрое лицо и виновато сказал:

— Никогда не думал, что буду как новорожденный ягненок: сил нет встать, даже есть тяжело.

Надя снова засмеялась:

— На новорожденного ягненка вы совсем не похожи, скорее, на породистого бычка. Через денек — другой на ноги встанете, тогда вас уж ничем не удержишь. — После паузы почему-то осторожно спросила: — Дома ждут?

— Да, очень ждут. Они даже не знают, где я сейчас нахожусь. Так обидно. Обещал к Новому Году быть дома. Сколько же я у вас пролежал?

— Сегодня пятый день. До Нового Года еще целая неделя, так что успеете до праздника увидеть своих родных.

Хункарпаша уловил в ее голосе грустинку. Не зная, что с ней происходит, попытался подбодрить не то себя, не то ее:

— Ничего, все будет хорошо, Надия. А где живут ваши родственники?

Он не заметил, как вмиг потухли ее глаза, и лишь голос, с трещинкой, приглушенный, насторожил его:

— У меня, кроме тети Полины, никого и не осталось… — Хункарпаша мысленно выругал себя самыми последними словами и уже хотел перед ней извиниться, но Надежда продолжала: — Отец еще в финскую погиб, мать в оккупации где-то сгинула, старшего брата убили под Смоленском, совсем недалеко от нашей деревни, где мы жили. От деревни ничего не осталось, мне и возвращаться было некуда. У меня есть еще младший братишка, Коленька. По разговорам, его угнали в Австрию, и до сих пор от него никаких известий. Писала запросы, искала — никто ничего не может ответить.

— Тетя Поля тоже одна?

— Нет, у нее сын живой. Он военный, служит сейчас в Германии.

После долгой, неловкой паузы Хункарпаша спросил:

— Вы так и не рассказали мне, как же я очутился у вас.

— Да все просто. — Девушка села на табуретку, прогладив под собой юбку, и облокотилась правой рукой об стол, подперев ею щеку. — Когда вас выгрузили из эшелона, комендант позвонил в нашу больницу. Там сказали, что больница закрыта, а врач уехал по вызову в какую-то деревню, там женщина рожает.

— А почему больницу закрывают? Разве так можно? — спросил Хункарпаша.

— Время такое — ворья много развелось, крадут все, что попадет под руку: что нужно и что не нужно. А потом на рынке продают. Ну и вот… А я как раз сменялась. Виктор Палыч, это комендант наш, упросил меня приютить вас до утра. Ты, говорит, — медсестра, справишься как-нибудь, а утречком в больницу отправим. Утром врач пришел, укольчики тебе сделал, таблеток дал и сказал, что машины пока нет — сломалась. Так вот и остался ты у нас…

Хункарпаша вдруг почувствовал, что ему до зарезу надо сходить по нужде. Мочевой пузырь готов был вот-вот лопнуть, а сам он чувствовал, как краска стыда заливает его лицо. Только сейчас он понял, что совершенно чужая молодая женщина все эти дни меняла ему белье и постель и выгребала из-под него дерьмо. Он мысленно представил, как это происходило, и чувство неловкости еще больше смутило его. Он вспомнил про госпиталь, где тяжелораненых и больных обслуживали молодые медсестры: они меняли испачканное кровью, калом и мочой белье, мыли и переодевали раненых, поили их и кормили, если надо, писали и читали письма. Для раненных солдат медсестры были вторыми матерями. Но тогда, на фронте, иногда в невыносимых условиях, это воспринималось как обязанность. И Хункарпаша не испытывал ни неловкости, ни стыда, а только благодарность к этим милым созданиям, созданным для украшения и продолжения человеческого рода. Сейчас же он был настолько слаб, что не смог сам встать с лежанки, а попросить о помощи ему не позволяла уязвленная мужская гордость. Но что-то, видимо, было написано в его глазах, потому что Надя внимательно посмотрела на него и, вставая, сказала:

— Паша, я отлучусь минут на двадцать, а вы здесь не скучайте. У меня есть для вас подарок. Хорошо?

Хункарпаша лишь кивнул головой.

Надя пришла через обещанное время. Ворвалась с мороза румянная, оживленная и с порога закричала:

— «Унынью-нет, веселья час настал». — Она поставила на стол патефон и с шутливостью приказала: — А теперь — срочно под тулуп, пора проветрить помещение!

Он лежал под тулупом минут десять и слышал, как она отворила окна, как с улицы доносились хрумкающие шаги прохожих, чей-то разговор, смех, завыванье грузовика, ругань, веселый смех, цокот конских копыт. А потом все стихло, и он услышал веселый голос:

— К представлению все готово! Занавес открывается!

И, когда он высунул голову из-под тулупа, в уши сразу ворвалась знакомая песня:

— Широкие лиманы, зеленые каштаны,

Качается шаланда на рейде голубом.

В красавице Одессе мальчишка голоштанный

С ребячьих лет считался заправским моряком.

На глазах Хункарпаши стали наворачиватся слезы, и он украдкой посмотрел, не видит ли их Надя. Но девушка задумчиво смотрела в окно и с улыбкой покачивалась в танце на одном месте. А утесовский хриплый голос словно обращался к нему:

— Ты одессит, Мишка, а это значит,

Что не страшны тебе ни горе, ни беда.

Ведь ты моряк, Мишка! Моряк не плачет

И не теряет бодрость духа никогда!

Когда песня закончилась, она спросила:

— Как, Паша, тебе нравится эта песня?

— Да, Надия, спасибо, ты лечишь мне душу. Так хорошо стало, вспомнил Махачкалу, Каспий, парки, сады, горы наши. В Махачкале я учился, два года, оттуда и на фронт призвали. Ты знаешь, Надия, я много раз думал там, на фронте, что никогда уже этого не увижу, мне часто снилось какое-то черное ущелье, и будто я падаю в него, и лечу, лечу! А дна все нет, и только страх один, больше ничего не чувствуешь. — Закончил он со вздохом: — Так и не долетел я до дна.

— Наверное, сон вещий был, — ответила Надя. — Хорошо, что не долетел. Нам обоим повезло. А давай я тебе еще одну пластинку поставлю! Хочешь?

Хункарпаша заметил, что они незаметно для обоих перешли на «ты», и тоже ответил:

— Очень хочу, Надия.

Девушка завела пружину патефона, поправила иглу и поставила головку на пластинку. Хункарпаша ожидал услышать что угодно, только не это. В старой тесной избе в глубине заснеженной и холодной России зажигательными молниями заметались искрящаяся мелодия «Лезгинки». Не ожидавший этого, он невольно зашевелил руками и ногами и закричал:

— Оп-па! Ас-са! Давай! Давай! Жги! Оп-па!..

Надя тоже закружилась на пустом пятачке, плавно размахивая руками и поводя головой из стороны в сторону. И вслед за Хункарпашой повторяла:

— Оп-па! Ас-са!

Когда затих последний аккорд, и раздалось шипение пластинки, Надя с хохотом повалилась на стул, а Хункарпаша с еще горящими глазами, задохнувшийся и усталый, спросил:

— Ой, Надия, порадовала ты сердце кавказского мужчины! Скажи, где взяла эту пластинку, я ее куплю за любые деньги.

— Зачем же за любые, — ответила сквозь усталый смех девушка, — я купила эту пластинку тебе в подарок. Слушай на здоровье.

Дверь в комнату отворилась, и вошла тетя Полина.

— Это что тут за свадьбу устроили? — грозно и вместе с тем шутливо спросила она. — Вот молодежь, не успели глазыньки от смерти отвести, а уже пляшут. Ты хоть его кормила, Надька?

— Да кормила, кормила, теть Поль.

— А лекарства давала?

— Давала, давала…

4

…Дверь отворилась и в прихожую вошла соседка, жена Басханбека. Она поставила на пол подойник с молоком, поприветствовала хозяина:

— Салям алейкум. Чего сам? Надия где?

— Салям, Тумиша. Надия на кухне, сегодня гостей ждем, некогда ей. Ты подожди немного, вот закончу, а потом твое молоко пропущу. Ты расскажи-ка лучше, чего там говорит юбочное радио.

— А всякое болтают. Вчера старейшины в мечети собирались, решали, как минарет достраивать станут, как деньги собирать. Сказали, что не будут молодежь на войну отпускать, и ваххабитов пускать не будут. Чего им тут делать, только молодых совращают, наркотики им дают. Сам чего не ходил?

— А-а, — отмахнулся Хункарпаша. — У меня своих хлопот много: картошку копать надо, виноград убирать надо. Да и здоровье подводить стало — ходить тяжело. Нога так и болит, проклятая.

— Война, война, когда же она закончится! — пропела Тумиша. — Из Чечни убежали, так она сюда приковыляла. Вчера двоих раненых привезли, Махмуда и Заку, — ты их, наверно, знаешь. Махмуда в плечо осколком ударило, а Заке два пальца на ноге миной оторвало.

Под гудение сепаратора Хункарпаша снова впал в раздумье. Там, в горах, уже целый месяц шли бои с чеченскими боевиками. Недалеко от его родного села, где похоронены его отец и мать, бабки и деды, тетки и дядья, в Ботлихе и Мехельты, куда даже в Великую Отечественную не дошли немцы, сейчас гремели взрывы и убивали людей. Вместо орлов в горах свили гнезда ваххибиты, люди с чуждой верой, с чуждыми обычаями и чуждыми взглядами на жизнь. Туда из Чечни двинул свои отряды Шамиль Басаев, чтобы отрезать от России кавказскую нефть и Каспий. Видно, он рассчитывал на братские объятья дагестанских народов, а вместо этого получил отпор. А сейчас все мужчины Дагестана готовы взяться за оружие, чтобы вышвырнуть из своего дома непрошенных гостей. «Как там Амир? — подумал Хункарпаша, вспомнив про внука. — Наврал, наверно, сорванец, не поехал он ни в какую командировку, а воюет где-нибудь. Сохрани его Аллах».

— … а цены все растут и растут, — пчелой гудела Тумиша под пение сепаратора. — Вчера пошла на базар, взяла сто рублей, а чего купила? А ничего: две пачки макарон, масло подсолнечное, соль, курицу, и все. Вот и живи, как хочешь!

«О чем это она?» — подумал Хункарпаша, а вслух сказал:

— А в России никогда хорошо не жили: хоть при царе Горохе, хоть при Советах, хоть сейчас, при дерьмократах. Так что не жалуйся, Тумиша. От жалобы вина и еды на столе не прибавиться.

— Твоя правда, Хункарпаша. Такими уж нас, женщин, Всевышний создал. Пожалуешься немного — вроде, и полегше. — Тумиша засмеялась.

— Ну, ладно, заливай свое молоко, — сказал Хункарпаша. — Банку-то под сливки взяла?

— Взяла, взяла.

— Ну, иди к Надие, она тоже с утра язык свой еще не вострила. Поговорите там, косточки наши пообмывайте — глядишь, и нам полегше будет, — поторопил Хункарпаша соседку, когда та отставила подойник и подставила под слив стеклянную банку.

Когда за Тумишой закрылась дверь, и он услышал родной голос жены, которая радостно приветствовала соседку. Хункарпаша посмотрел на ручные часы и отметил про себя, что до прихода автобуса осталось еще два часа. Почти у всех сыновей и внуков были свои машины, но дочь Зейнаб с зятем в последние годы приезжали на автобусе, побаиваясь бандитов и преступников. Если раньше у них были кастеты и ножи, то сейчас без автомата или, в крайнем случае, без пистолета на дело не выходили. Три года назад их ограбили по дороге два вооруженных автоматами бородатых джигита, которые остановили их между двух скал, отобрали машину, вещи, деньги и растворились в ночи. Заявление в милицию не подавали, понимали, что разбойников вряд ли найдут, потому что через час-два они могли находиться или в Чечне, или в Азербайджане, или в горах, куда мирные жители не заходили уже много лет, боясь одичавших абреков и боевиков. Тогда Зейнаб долго плакалась на плече у матери, жалея машину, вещи и деньги, а мать, поглаживая рукой по ее спине, приговаривала: «Дочка, деньги и вещи можно нажить еще, а вот голову ни за какие деньги мира не купишь. Радуйтесь, что живы остались.»

Хункарпаша прислушался к женским голосам, доносившимся из кухни, и снова памятью вернулся в сорок шестой год…

Добрые женщины быстро поставили его на ноги, и уже через два дня он мог бродить по дому. Правда, на улицу они его не пускали — боялись повторного обострения болезни. Хункарпаша то долго стоял у окна, то заводил патефон, то читал свежие газеты, то просто лежал, закрыв глаза. Он пытался представить свою родину, родной аул, лица родных, соседей и родственников, укрытые снегами горы, но перед взором вставало лицо его новой знакомой со сверкающими вишенками глаз, открытой улыбкой и переливающимися на солнце кудряшками волос. Он с нетерпением ждал ее с работы, чтобы только услышать ее голос и звонкий смех, увидеть ее тонкие красивые руки и наслаждаться новостями прошедшего дня.

А тетя Поля, заметив состояние их невольного постояльца, все больше хмурилась, когда они уединялись вдвоем, и бурчала, когда Надежды не было дома:

— Ты, Паша, не больно с девкой-то озоруй, сердечную присуху водой не отольешь, вы разного поля ягоды. Тебя, чать, невеста дома ждет, а?

— Что вы, тетя Полина, какая невеста! У нас замуж выходят в тринадцать — пятнадцать лет. Так что если и остались невесты, то только старые, им уже по восемнадцать или по двадцать лет. Если их никто не берет, то зачем они мне, такому славному джигиту, а?

— Ты все смеешься, а я сурьезно говорю. Ты вот уедешь, и поминай, как звали, а ей маета останется. Да и веры вы разной.

Вера… А какая у него вера? Мусульманская? Но после того, что он вынес и увидел на фронте, он не верил уже ни в Аллаха, ни в шайтана. Его родители и деды с бабками постоянно соблюдали намазы, ходили по праздникам в мечеть, но и только. Это была скорее не фанатичная вера в Бога, а дань традиции, уважение к народным обычаям. И в то же время Ханкарпаша понимал, что он и Надя очень похожи, и одновременно очень разные. Он смеялся в разговоре с теткой, но в то же время понимал, что она права. И, чтобы разом разрубить этот узел, решил уехать как можно скорее.

Хункарпаша собрался и пошел на рынок, чтобы купить цветы. Но рынок был пуст и нищ: там, кроме муки, мяса и молока по заоблачным ценам, ничего не было. А цветы… Какие цветы в это лихолетье и в эту пору! И все-таки он нашел цветочный магазин, где купил куст чайной розы в горшке и, выпросив у продавщицы старый холщовый мешок, укутал его и принес в дом. Хункарпаша поставил его на самое видное место, на подоконник, и представил себе, как обрадуется Надя его подарку.

Но все произошло как раз наоборот. Когда девушка вернулась с работы и зашла в его комнату, она как-то странно, испуганно и отчужденно, посмотрела на цветок, и сразу все поняла. Устало присела на табуретку и лишь спросила:

— Уезжаешь? Когда?

— Завтра, — ответил он.

— Хорошо, — вздохнула она. — На родине, дома, всегда хорошо. Письмо напишешь?

— Конечно, напишу.

— Адрес не забудь записать.

— Я уже записал.

После долгой паузы Надя потерла переносицу. Словно что-то вспоминая, зачем-то поглядела на потолок и сказала:

— Билет я тебе куплю.

— Зачем же, я сам…

Она только усмехнулась:

— Сам… Билетов в кассе на три недели вперед нет. Праздник, да и поезда еще плохо ходят. Кто-нибудь сдаст, я и куплю.

— Спасибо, Надия, — только и смог произнести он.

За ужином тетя Поля достала запотевшую бутылку и выставила ее на стол.

— Вот, выпить бы надо на дорожку. А то не по-русски как-то. Самогонка, — прошептала она. — Водка-то сейчас вон какая дорогущая, никакими деньгами не укупишь.

После первой рюмки все смеялись над каждым словом, после второй спели «Катюшу», после третьей Паша и Надя долго и шумно говорили: так, ни о чем, просто говорили, словно не могли насытиться разговором перед расставанием, словно два путешественника не могли утолить жажду перед походом через пустыню.

Тетя Поля особенно была добра сегодня, она клушкой кружилась вокруг них и выставляла на стол все новые и новые блюда. Но они не чувствовали их вкуса, а наслаждались праздником своих душ, своего духовного родства, и не замечали ничего и никого вокруг.

Надя отпросилась на пять минут, чтобы проводить его. Прибежала на перрон запыхавшаяся и отчего-то бледная и долго искала Хункарпашу среди суетливой толпы. А, увидев его, еще издалека закричала:

— Паша, я здесь! Паша!

Он крутил головой, привстав на цыпочки, и искал ее среди моря голов. А когда нашел, то ринулся напропалую навстречу, расталкивая всех на своем пути и не обращая внимания на проклятия и угрозы в свой адрес. Они встали напротив, лицом к лицу, глаза в глаза, судьба к судьбе, и не знали, что сказать друг другу на прощанье. Казалось бы это так просто выговорить: «До свидания» или «Прощай» или просто «Счастливого пути». Но языки их словно опутала немота. Вот просвистел паровоз и шумно вздохнул парами перед дальней тяжелой дорогой. Первой заговорила Надя:

— Паша, если будешь в наших краях, обязательно загляни к нам. Хорошо?

— Хорошо, — выдохнул он.

— И письмо напиши, как ты там…

— Напишу.

И когда он подался к ней, чтобы приобнять на прощание, Надя положила руки на его грудь и просто сказала:

— Зачем? Ну, мне пора. — И, развернувшись, растворилась в толпе.

Хункарпаша вскочил на подножку в самый последний момент, когда поезд уже набирал скорость, и долго искал среди людей знакомое лицо.

5

Первыми приехали старший сын Магомед с женой и двумя сыновьями. Надежда первой услышала шум мотора и побежала к воротам. За ней потихоньку поплелся Хункарпаша, опираясь на дубовый посошок. Вперед всех к ним бросились внуки, и, обнимая поочередно то бабушку, то дедушку, спрашивали:

— Как у вас дела, бабушка? Как ваше здоровье, дедушка? Всего ли у вас в достатке?

Тот же ритуал проделала и сноха. Сам Магомед загнал машину во двор и лишь тогда подошел к родителям. Был он грузным, широким в плечах и с нависшим над ремнем брюшком, русоволосым в материнскую породу и с рыжевато-седыми усами на белом лице. Кавказская кровь отца проявлялась лишь в его черных глазах, жучками светившихся в белках глаз. Он степенно подошел к матери, осторожно, словно боясь раздавить, обнял ее за плечи и поцеловал в щеки.

— Мама, дорогая, здравствуйте. Вы еще такая у меня молодая.

— Ой, ври больше, — со смехом ответила мать, похлопывая сына по глыбистой спине. — Мне уж скоро на вечный покой пора.

— Мама, зачем так говорите, не надо искушать Аллаха. Он почему-то плохо слышит, когда к нему обращаются за помощью, но всегда готов забрать человека к себе по первой же его просьбе.

— Хорошо, хорошо, сынок, больше не буду. По правде сказать, мне и самой еще не хочется в его райские кущи, — отвечала мать, — хочется еще поковыряться в земле, посмотреть на детей, внуков и правнуков, а если даст Господь, то и на прапрапрапра…

— Ну, разошлась, старая, — проворчал Хункарпаша. — А меня-то с собой прихватишь в такую большую дорогу?

— Да куда ж я без тебя, — со вздохом ответила Надия, и все рассмеялись.