Объяснение в убийстве

Все персонажи романа вымышлены, любые совпадения событий случайны

ЧТО ЗА КАРТА — СПЛОШНЫЕ КРЕСТЫ!

— А я хожу от дома к дому, от одного хожу к другому, — напевала я нехитрую песенку, возвращаясь с рынка во второй раз за день. С утра пораньше я уже закупила продукты и отнесла их домой. А потом принялась покупать почти то же самое по второму кругу, потому как жила на два дома, и в обоих приходилось готовить и наводить порядок.

Правда, во втором доме, вернее, квартире, мне, за что бы я ни взялась, помогал любимый мужчина, тогда как муж считал, что мыть посуду или шинковать овощи — это не мужское дело. Может, он имел в виду, что мужское дело — это гвозди заколачивать или деньги зарабатывать, но и этого не делал тоже. Порой казалось, что в своей компьютерной фирме он работает из чистой благотворительности. Но я уже привыкла к тому, что главный добытчик в доме — это я. Зато материальная независимость давала мне больше свободы и право не отчитываться в своих действиях.

Настроение у меня было радужным, я не шла, а почти летела. Сегодня был наш с Черновым день. Мы строили график работы таким образом, чтобы, хотя бы раз в неделю устраивать себе полный выходной.

Под пожарной лестницей моего дома на только что пробившейся из-под снега траве лежала мёртвая девушка. Поскольку у меня нет привычки глазеть по сторонам, я увидела труп и стоявших рядом с ним двух оперов, внезапно, подойдя к ним почти вплотную.

(Удивительно, что она вообще всё это заметила!)

То, что девушка мертва, было понятно сразу. «Выбросили с седьмого этажа», — почему-то сразу решила я. Я не знала этой девушки, но в настоящее время её не узнала бы и родная мать, настолько разбито было лицо, обращённое к серому небу, которое давно не радовало своим присутствием зимнее солнце. Поношенные белые сапоги, расстегнутые и чуть приспущенные светлые джинсы, распахнутая бежевая куртка, на шее — ярко выраженная багрово-сизая полоса, — всё это я успела разглядеть, не останавливаясь и не замедляя шага, в какие-то несколько мгновений. «Хотели изнасиловать, били, душили, сбросили», — попыталась я определить ход событий последних минут жизни этой несчастной.

У подъезда стояла машина Чернова. Значит, он уже здесь. Я вошла в подъезд, нажала на кнопку вызова лифта и, поняв безуспешность своей затеи, пошла на седьмой этаж пешком.

Вчера, когда я около восьми вечера возвращалась отсюда домой, лифт тоже не работал. Я спускалась вниз по ступеням, и было немного страшновато идти по неосвещённым проёмам лестницы. Почему-то ещё подумалось, что кто-нибудь однажды по пьянке или неосторожности обязательно выпадет в одно из этих громадных, в человеческий рост, с побитыми стёклами окон, располагающихся между этажами. А выпал человек с пожарной лестницы. У меня вчера родились даже строки, что-то вроде «Я боюсь высоты и огня, но зато я в воде не тону…», но я сразу почувствовала, что из этого стихов не получится, и не стала продолжать.

(Гораздо позже стихи все-таки получились.)

Я позвонила в дверь, которую Чернов открыл сразу, словно стоял за ней.

— Ты уже знаешь? — спросила я вместо приветствия.

— Да, малыш, проходи.

И пока я переодевалась в халатик, Андрей рассказал, что труп сразу не увидел, так как подъехал с другой стороны дома, но к нам уже приходили опера, которые опрашивали жильцов дома, не слышали ли те ночью чего подозрительного.

(Я не стал рассказывать Дарье, какие страшные пять минут пережил. Опер объявил с порога, что с нашего этажа сброшена молодая женщина, и предложил мне выйти на пожарную лестницу — взглянуть, не знаю ли я её. Меня словно по сердцу резануло: а вдруг это мой малыш? Мало ли что могло случиться. Если это оказалось бы именно так, я, наверное, сам кинулся бы следом… На негнущихся ногах шагнул на площадку пожарной лестницы и глянул вниз. Многого с этой высоты не разглядеть, но было очевидно, что мёртвая девушка мне незнакома. И сразу отлегло…)

— Ты представляешь, малыш, — смеялся Чернов, — звонок в дверь. Открываю. В халате и с Уголовным кодексом в руках. Опер спрашивает, живу ли я здесь. Отвечаю, что нет, и в этот момент он замечает подозрительное кроваво-красное пятно на выключателе. Сразу вопрос: «Что это?» Я, конечно, сказал, что это томатный сок, но опер принялся тереть пятно пальцем, и, казалось, хотел его лизнуть, но не решился.

— И как это на тебя сразу не надели наручники? А потом провели бы обыск и нашли в шкафу пневматический автомат УЗИ. Чем не кандидат за решётку, — заметила я, отмывая влажной губкой пятно от сока с выключателя.

— Ну да, а потом бы ещё соседи показали, что из этой квартиры частенько раздаются женские крики…

— Бесстыжий, — я запустила в эту наглую физиономию губкой, но, слишком лёгкая, она не долетела, и в этот момент в дверь снова позвонили. Пришёл майор лет сорока пяти, спокойный и серьёзный. Он расположился на кухне с тем, чтобы заполнить с нашей помощью «Протокол опроса свидетеля». Мы добросовестно отвечали на вопросы.

— Фамилия, имя, отчество… Место работы и занимаемая должность.

— Чернов Андрей Дмитриевич, депутат городской Думы Краснодара, директор юридической конторы «Наше дело».

Я обратила внимание на то, что Андрей не назвал своей второй должности (или третьей?) и сказала:

— Леденёва Дарья Дмитриевна, заместитель редактора криминального еженедельника «Судный день».

То, что Чернов — редактор этого самого еженедельника и, соответственно, мой шеф, осталось за кадром.

(Зачем какому-то менту знать, что я сплю с собственным замом?)

— На чьё имя квартира? — продолжал майор свой опрос.

— На моё, — вздохнула я. — Но живу не здесь, у меня есть ещё квартира.

— А вы — муж? — спросил опер.

— Не совсем, — ответил Чернов, и опер внимательно оглядел нас обоих…

— Значит, так. «Двадцатого февраля двухтысячного года в восемь тридцать утра я пришёл в гости к своей знакомой Леденёвой Д. Д. В этом доме не ночевал и ничего о произошедшем убийстве сообщить не могу», — подытожил майор, делая особенное ударение на слове «знакомой».

(Бедолагу-майора таким положением дел не удивить. Мало ли он знает пар, встречающихся в дневное время на подпольных квартирах и ночующих, как добропорядочные граждане, в супружеских спальнях, покинуть которые окончательно не позволяет чувство родительского долга перед собственными детьми. Майор понимал, что ему тут нечего ловить, и заполнял протокол по обязанности, для проформы: у мужчины и женщины, покидающих семьи для тайных встреч, есть занятия поинтереснее, чем сбрасывать с пожарных лестниц посторонних девушек.)

— А это точно было убийство? — спросил Андрей — Не могла девушка выпасть с площадки сама?

— Не могла, — вздохнул майор, — дело в том, что её предварительно задушили.

— Да. У неё на шее была странгуляционная борозда, — сказала я, и майор посмотрел на меня подозрительно:

— А вы откуда знаете?

— Видела труп, когда шла утром с рынка. Её сбросили с нашего этажа?

— С вашего, — ответил майор и посмотрел на меня ещё более подозрительно. — Имя Галина Алексеенко вам ни о чём не говорит?

Я не знала девушки с таким именем, и это имя говорило мне сейчас только о том, что со мной опять что-то неладно. Вчера, делая наброски очередной статьи, я записала в блокнот «Алексеенко». Эту фамилию я придумала для героини своей будущей статьи, потому что по соображениям этики не могла назвать читателю её настоящее имя. Мне стало как-то очень неуютно на душе. Я ответила майору, что не знаю такой девушки, и мы с Черновым расписались в протоколах.

— Чёрти что, — сказала я, едва закрыв за майором дверь, и показала Андрею свой рабочий блокнот с записью «Алексеенко», а потом включила компьютер, в котором были набраны несколько глав романа, который я начала писать. А начинался он фразой: «Вас когда-нибудь пытались выбросить с седьмого этажа?». — Что происходит, Андрей?

— Я всегда утверждал, что ты у меня — ведьмочка.

— Ты хочешь сказать, что я предчувствовала это убийство? Не знаю. Но вспомни случай, когда мы отдыхали летом в Бете, и в двух шагах от нашей веранды свалился в пропасть и погиб мужчина. А теперь эта девушка выпадает с пожарной лестницы, которая расположена прямо за дверью нашей квартиры! Рядом ходит смерть, и мне страшно!

— Я с тобой, малыш, — сказал Чернов, нежно прижимая меня к себе, но мысль о возможном сексе ни его, ни меня не посетила.

Мы заварили чай, позавтракали, беспрерывно обсуждая происшедшее: кто мог убить девушку и по каким мотивам, было ли изнасилование, слышал ли кто-то из соседей её крики, если нет — почему не кричала. Был ли убийца её знакомым, или она нарвалась на маньяка. А потом Андрею позвонили, и он огорчил меня известием о том, что в городской Думе срочно собирается внеочередное заседание комитета, и ему надо бы съездить на пару часиков.

(Стоило пару раз в случае крайней необходимости оставить нескольким знакомым номер телефона нашей подпольной квартиры, как звонить сюда стало чуть ли не полгорода с той же завидной регулярностью, что и в контору.)

Мне впервые стало страшно оставаться одной в нашей квартире. Позвонила на работу Лизе. Подруга корпела над очередным репортажем с молодежного форума, который писался ни шатко, ни валко, и была рада отвлечься на разговор со мной. Я неоднократно предлагала Лизе перейти в наш еженедельник, но она, соглашаясь, что у нас и темы круче, и коллектив интересней, всё никак не могла решиться. Её смущала скандальная слава нашего издания. Приключения Лизка искала в личной жизни, а на рабочем месте предпочитала покой и стабильность, и её «Молодёжка» вполне ей это обеспечивала.

Я рассказала Лизе об утреннем происшествии и поделилась мнением, что всё это неспроста, и впечатление такое, словно вокруг нас с Черновым образовалась какая-то чёрная дыра, в которую проваливаются люди. Но Лиза была в подобных вопросах гораздо прагматичнее меня.

— Так ты договоришься до того, что человек родился, прожил на свете семьдесят лет и умер только для того, чтобы его похоронная процессия встретилась тебе по пути на работу и испортила настроение, явившись дурным предзнаменованием для начала дня, — сказала она. — Заперлись там с Черновым в своём любовном мирке и потихоньку впадаете в маразм от избытка чувств. Ты бы лучше приехала ко мне в гости и посмотрела, какую я люстру шикарную приобрела, а ещё перестановочку в зале произвела. Муж, конечно, ворчал и упирался, но квартира так сразу преобразилась, что любо посмотреть.

(Всё правильно. Женщине для полного счастья нужен дом, забитый мебелью и мужчина, который бы время от времени переставлял её с места на место. И чем реже мужик свою жену имеет, тем чаще ему приходится двигать мебель, ибо удовлетворённой женщине абсолютно всё равно, в каком порядке располагаются её шкафы и диваны.)

Я пообещала Лизе как-нибудь выбрать вечерок, заехать к ней пообщаться и оценить люстру. Несколько раз я выглядывала в окно. Трупа из него видно не было, но я знала, что тело ещё не увезли, потому что у гаражей, расположенных напротив моего окна, толпились люди, глазеющие в ту сторону и обсуждающие происшедшее.

Наверное, такое возможно только у нас в России: мёртвая девушка, убитая ночью, весь день лежит на земле в жилом микрорайоне, даже не прикрытая простынёй, на глазах у жильцов и случайных прохожих, в том числе и детей. Впрочем, чему тут удивляться, если однажды в центре города в течение шести часов на стреле башенного крана провисел самоубийца-крановщик, которого никто не снимал до приезда эксперта, а эксперт на весь город только один.

Потом раздался дикий женский крик. Наверное, пришла мать или кто-то другой из родственников убитой. Представляю, каково увидеть такое!

Вернулся Андрей, и мы бродили с ним по квартире, не находя себе места и продолжая выстраивать всевозможные версии случившего. Пожарили цыплёнка, но поесть толком не смогли. Не давали покоя тревожные мысли и неприятное ощущение оттого, что там, с торца нашего дома, витает над мёртвым телом загубленная душа. Чтобы хоть как-то от этого всего отвлечься, я взялась за привезённые Андреем свежие газеты.

— Смотри, как интересно, — привлекла я его внимание, — тут пишут, что идеально подходят друг другу люди, в именах которых совпадает максимальное количество согласных. Например, Валентин и Валентина.

— Возможно, малыш, — отозвался Чернов. Тогда мы тоже подходим друг другу. Дарья и Андрей. Совпадают «д» и «р».

— Ерунда это всё. Ты забыл, что муж у меня тоже Андрей? Уж какая идеальная у нас с ним пара, дальше некуда! Тогда по идее с Александрами мне и вовсе сам Бог велел сочетаться узами Гименея. Все три согласных в моём имени совпадают. Но, однако ж, ни с одним Сашкой, хотя многие мне и нравились, ничего никогда путного не выходило.

— Ладно, малыш, Бог с ними, с именами. Хочешь, я покажу тебе свой любимый пасьянс?

— А ты умеешь раскладывать пасьянсы? — удивилась я.

— Балуюсь иногда на досуге. Тащи карты!

Мы уселись на палас. Андрей раскладывал карты, объясняя мне, в чём суть игры. Я сразу же увлеклась. Один из пасьянсов Андрей назвал екатерининским и сказал, что научил ему императрицу князь Потёмкин…

Где-то около четырёх дня тело наконец-то увезли в морг, и стало немного спокойнее. К семье я решила уйти в тот день пораньше, потому как надо было готовить мужикам ужин, с тем расчётом, чтобы хватило на два дня, и назавтра можно было домой не спешить.

Однако дома у меня никого не оказалось. На письменном столе лежала записка от Митьки: «Ушёл на школьный вечер. Буду около 22-х часов». Я провозилась часа два в кухне и поняла, что Андрей сегодня не придёт. Очередное «дежурство». Никем не востребованный ужин остывал на плите, а я сидела, всеми покинутая, и раскладывала карты, загадывая при этом желания. Пасьянсы раскладываться не хотели.

Господи, ну, зачем я вообще сюда прихожу, в этот дом?! Эта мысль в последнее время посещала меня всё чаще.

(Почти каждый вечер, возвращаясь к своей семье, я думал о том же.)

Несколько раз ко мне на колени запрыгивал Бакс, но я его скидывала, потому что этот не в меру игривый кот пытался расположить карты по-своему, отбивая их лапой в сторону. Оскорблённый полным невниманием к его сиамской персоне, Бакс, в конце концов, уселся посреди кухни и принялся скрести лапами линолеум. Это была угроза наделать кучку или лужицу прямо здесь и сейчас. Я запустила в наглеца тапочкой. Бакс отпрыгнул в сторону, невинно посмотрел на меня своими бирюзовыми глазами и снова принялся скрестись.

— Ну, вот! А ведь из пипетки тебя молоком поили! Вырастили на свою голову!.. Ладно, пошли, вымогатель, — я взяла кота подмышку, и мы отправились смотреть телевизор. То есть смотрела, конечно, я, а Бакс удовольствовался тем, что улегся мне на живот, пригрелся и, немного помурлыкав, вскорости заснул. Сон был основным занятием этого создания. По ночам Бакс спал исключительно со мной, меня вообще любят кошки, я их — тоже. Может, в прошлой жизни я принадлежала к их породе?

(Да она и в этой жизни к ней принадлежит! По гороскопу Львица и Тигрица. Кошка в квадрате.)

В одиннадцатом часу вернулся сын и сразу же набросился на еду. В его четырнадцать лет всё время хочется есть. Утолив голод, Митька положил передо мной составленную им самолично анкету. Она называлась «Хорошая ли вы мама?» и выглядела примерно так:

Если ваш ребёнок пристаёт к вам с глупыми вопросами, вы:

говорите, что устали от его трескотни;

предлагаете ему прочесть свою последнюю статью;

кричите, что лишены возможности посмотреть свой любимый фильм.

Если ваш ребёнок не купил хлеба и забыл вынести мусор, вы:

делаете это за него, ворча, что никому ничего нельзя поручить;

не даёте ему денег на карманные расходы;

надеваете ему на голову кастрюлю и колотите по ней половником…

— Дима, я плохая мать? — спросила я огорчённо, проглядев анкету.

— Почему — плохая? Вовсе нет.

— Но ты же зачем-то составил эту анкету. Я редко бываю дома, мало уделяю тебе внимания, да?

— Да нет, это я так, хохмы ради, — сказал Димка, который, будучи крайне дипломатичным мальчиком, не любил никого обижать. Но я поняла, что ему действительно не хватает общения со мной.

Мы посмотрели с Митькой какой-то пустой боевичок по телевизору и около одиннадцати разошлись по койкам. Мне не спалось. Стоило закрыть глаза, как возникала картина. Светловолосая девушка в бежевой куртке идёт по коридору. Она не бежала, не кричала — просто шла, покачиваясь и слегка пританцовывая, и была сильно пьяна… Потом балкончик на пожарной лестнице… Девушка курит… Мужчина, невысокого роста, тёмноволосый, носатый, его имя начинается с буквы «А»…

Лицо вырисовывалось всё яснее, ещё немного, и изображение стало бы совершенно чётким… Я вскочила и вышла на кухню. Я не хотела этого видеть и знать! Включила свет и снова принялась раскладывать пасьянсы, пытаясь оградиться от навязчивых видений. В голове возникали отрывочные фразы, которые постепенно складывались в стихи. В отличие от пасьянса они, кажется, получились.

Как причудливо карты легли!

Но пасьянс мой ещё не разложен.

Загадаю о вечной любви,

Только этот расклад невозможен.

Что за карта, сплошные кресты!

С этой мастью не светит удача.

И закрыли мне дамы ходы,

Королей своих ревностно пряча.

Со своею поспорю судьбой,

Раз уж выдался вечер свободный.

И не нужен король мне чужой —

У меня в рукаве благородный.

Разложу по мастям всех рядком,

А не выёдет — попробую снова.

Из-за пиковой дамы тайком

Подмигнул мне красавец бубновый…

Заснуть мне удалось только под утро. Это был не лучший день в моей жизни. И хуже всего было то, что я почему-то была уверена: странная история с убийством девушки на этом для меня не окончится.

ПРОЦЕНТ БРАКА

Все, кто хотел выразить своё возмущение моими статьями, опубликованными в субботнем номере, в понедельник утром уже поджидали за дверью кабинета, и я натыкалась на них, едва выходила после планёрки в приёмную. С выражениями благодарности обычно никто не спешит, и, едва завидев первых посетителей, я сразу понимала: предстоит неприятный разговор.

Лицо этого мужчины сразу показалось мне знакомым. Скорее даже, не лицо, а осанка, манера двигаться величаво, с достоинством и говорить так же. Он стоял очень прямо, в дорогом пальто и со сложенной газетой в руках. С нашей газетой.

— Вы — Дарья Леденёва? — удостоверился мужчина и прошёл вслед за мной в кабинет. — Я хотел бы переговорить с вами по поводу вашего материала «Врачи просто ждали её смерти. И дождались».

И тут я узнала его. Главврач городской больницы. Ещё бы ему не придти выяснять ко мне отношения! Я недвусмысленно показала, что во вверенной ему больнице месяц назад врачи буквально убили пожилую женщину. Она умерла из-за равнодушия медиков, которые сначала поставили ей неправильный диагноз, а потом не уделили должного внимания.

Больную доставили в приёмный покой с варикозным расширением вен в нижней части пищевода, у женщины из горла фонтаном шла кровь, но первые полчаса к ней вообще никто не подходил, а затем девять часов подряд, до самой смерти, в её вены вливали физраствор. Двенадцать бутылок. А женщине нужна была кровь. Но только через четыре часа выяснили группу, которая оказалась редкой, а потом заявили, что крови мало, и она нужна молодым.

Каково было двум дочерям услышать ночью от дежурного врача, что их семидесятилетняя мама своё уже отжила, а утром — от профессора, что вполне можно было бы сделать операцию, сердце у старушки выдержало бы! Но к тому моменту оно уже остановилось.

Я ещё так красиво завершила материал. «Очень трудно поймать врача за руку и доказать, что он мог спасти человека и не сделал этого. Для медиков наша единственная мама — естественный процент брака в работе. На производстве, где на конвейере стоят наши с вами жизни, халатность людей в белых халатах — это ответ на вечный вопрос: быть или не быть».

По-моему, очень эффектная концовка. А главврачу не понравилось. Он спросил, уверена ли я в своей правоте. Я ответила, что на все сто, и тогда он заявил, что в таком случае нечего ему со мной разговаривать, и он пойдёт к главному редактору. Бедняга Чернов!

Через полчаса я к нему заглянула. Главврач уже удалился, и Андрей был один.

— Обещали иск? — спросила я.

— Да какой там иск, малыш! Так только — душу излить, выговориться мужик приходил. А то он не знает, что творится в его больнице. Ясно, крови нет, медикаментов не хватает, простыни драные, зарплата у медперсонала мизерная, но это же ещё не повод стоять над больным в ожидании, пока он благополучно скончается!.. У тебя ксерокопия медицинской карточки есть?

— Конечно. И письменные рассказы дочерей о событиях той ночи — тоже.

— Ну, вот видишь. Подай сейчас главврач в суд на газету — возможно назначение независимой экспертизы, в ходе которой будет доказано, что пациентка погибла по вине врачей. Родственники начнут требовать возмещения морального ущерба и высудят приличную сумму, не говоря уже о том, что в ходе гражданского процесса может быть возбуждено уголовное дело. А после подобного прецедента в суды повалят толпы родственников, которые также считают, что их близких загубили в больнице. Другое дело, многие ли из них правы, но шума будет! Это совсем не в интересах нашего посетителя. Другое дело, что членам нашего коллектива теперь лучше в эту больничку не попадать — зарежут насмерть при вскрытии фурункула на заднице!

А потом позвонила женщина, которая прочла статью, так не полюбившуюся главврачу больницы, и решила поведать мне свою судьбу. И после обеда я отправилась разыскивать указанный дом на улице Северной, поскольку звонившая была так слаба, что практически не выходила из квартиры.

Нина Арсеньевна жила в просторной трёхкомнатной квартире с мужем, двадцатидвухлетней дочерью и внуком, но на момент моего визита была одна. Она с порога предложила мне разделить с ней обед, предупредив, что все протёрто и обезжирено, поскольку ничего иного ей есть нельзя. Я не рискнула присоединиться к трапезе, так как не была уверена в том, что смогу проглотить хотя бы ложку подобной еды и, чтобы не обидеть хозяйку, сказала, что уже пообедала в редакционной столовой и лучше выпью чаю. И Нина Арсеньевна, усадив меня на кресло в зале, медленно и осторожно прошествовала на кухню. Я вызвалась ей помочь, но она сказала: «Сама. Сама. Я пока ещё могу».

А потом мы пили чай, и она рассказывала мне историю своей жизни, которую превратила в ад ошибка хирурга во время простейшей операции. С тех пор она перенесла ещё одиннадцать операций и превратилась из цветущей женщины в калеку.

— Дочка мне досталась тяжело. Когда родилась Рита, мы с ней сразу после роддома оказались в больнице. Внесли этой крохотулечке инфекцию, и начался сепсис. Никто не верил, что девочка выживет. Спасение было в молоке. А у меня его, слава Богу, было столько, что хватило ещё и адыгейского мальчика выкормить. Мать его подошла: «А вы что, молоко в раковину сливаете?» — «А куда ж мне его?». Стала она мне Русланчика своего носить на кормление. На лбу мне какой-то знак нарисует, примета у неё вроде такая. Просила только, чтобы муж её не узнал, что русская кормит. «Ладно, — говорю, — мне-то что». Сейчас часто вспоминаю этого ребёнка. Ведь такой, как моя Ритка уже, только тёмненький, наверное… Выгляжу я обманчиво. Вроде симпатичная женщина, да? А ведь на мне места живого нет.

Изуродованное тело этой женщины трудно описать. Она распахивает передо мной домашний халат, и я вижу, что она изрезана вдоль и поперёк. В центре живота вместо кожи — тоненькая плёнка, через которую можно наблюдать, что происходит внутри.

— Соседи говорили: что она всё по больницам, здоровая ведь женщина, — продолжает свой рассказ Нина Арсеньевна. — А я выйду из дома, живот пелёнкой затяну, натяну плащик вместе с улыбкой, выпрямлюсь и иду, со всеми здороваюсь, за угол сверну и только тогда: «Ой!». Никому ведь незачем знать, каково мне на самом деле. Началось всё это двенадцать лет назад. Непроходимость. Вышла домой после операции (теперь этот хирург — известнейший в крае), съела две вареные картошки — заворот кишок. Соседка выскочила вместе со мной на улицу, дома я скорой дожидаться не могла, и до её приезда каталась по траве. «Нет у вас непроходимости, — сказали мне семь хирургов сразу. — Вы просто напуганы». В госпитализации отказали. Я с ума сходила от боли. Бросаюсь к заву хирургическим отделением: «Вы тут главный, помогите!». — «А вы рентген делали?» И тут я упала… Вторая операция длилась четыре с половиной часа и без общего наркоза… Я терпеливая, стонала тихо.

В палате восемь коек и три тумбочки. Я провела в ней несколько месяцев, всё это время со мной сидела свекровь. Она меня любила. Я ведь работящая, весёлая была. Ей уже семьдесят пять было. Сидит-сидит ночью у моей кровати на стуле, да и упадёт на пол. Плакала всё: «Да за что ж тебе такое, дочка! Лучше бы я умерла». А у меня пневмония, абсцесс лёгкого, брюшина распалась. Питание — капельница, в нос — кислород, в животе — трубочка, которая через неделю после операции провалилась. Я плачу: «Мама, я на части распадаюсь. Смотрите Риту».

Выписали меня из больницы как безнадёжную. Домой — умирать. Я уж и деньги отложила на похороны. А всё улыбалась. Потом такое дикое желание было стянуть горло и повеситься на бинтах, так, думаю, и застынет на лице навечно эта натянутая на него улыбка. Ритка прибежит домой со школы: «Папа, мама ещё не умерла?».

Появилась я в больнице снова, как приведение. Там на меня, как на него, и смотрели. Стою в бурках каких-то, сапог натянуть не могла, бледная, а всё живая. Ритка плачет: «Дядя доктор, спасите маму. У всех мамы есть, а у меня не будет». Профессор сказал: «Постараюсь, и, может, она ещё купит тебе на свадьбу перстенёк». Так и вышло.

Почитать мою историю болезни — сплошной роман. Меня только на кафедре студентам показывать. Оно, конечно, болезнь не красит. У меня ведь коса в руку была, на гитаре играла, в хоре пела. А после того, как пролежала полтора года, волосы вытерлись на голове. Ходить заново училась. И всё же старалась оставаться женщиной. В больнице ты не человек, ты просто больной. Это и имя твоё, и кличка, и социальное положение. И выглядеть ты должен соответственно. А я, видите ли, всё прихорашивалась. Причешусь, подкрашусь…

Стала жаловаться на боли в правом боку. «Посмотрите на себя в зеркало, какая вы больная, — говорит мне лечащий врач.– Вам только кажется, что у вас боли. Вы психопатка. Я вам психиатра вызову». Ночью меня стало рвать. Нашла в ординаторской врача: «Сделайте что-нибудь!» — «Ну, зовите сестру, пусть ношпу даст, — сонно отвечает он». Утром подошла к зеркалу — вся жёлтая. УЗИ показало камни в жёлчном пузыре. Ещё немного, жёлчный пузырь просто лопнул бы. Я врачу говорю: «Вот вы, Ольга Ивановна, шевелюру мою заметили и помаду на губах — тоже, а камни в жёлчном пузыре — нет?» — «Готовьтесь на девятую операцию».

Знаете, Даша, какая интересная штука — клиническая смерть? Блаженство начинается с ног. Я переживала её дважды. Сначала холодеют ноги, потом холод поднимается выше… выше… Я слышу: «Всё бесполезно. Если не сейчас, на столе, то к вечеру умрёт». Но я ведь уже умерла! Сознание — это облако, оно парит над телом, и я с изумлением наблюдаю за тем, как врачи склонились над моим телом, этим бревном, и что-то там делают с ним. А я лечу! Долго лечу высоко в небо… Только это было не так, как рассказывают другие — чёрная дыра, а наоборот — всё блестящее, как детские новогодние шары и дождики. Великолепные колонны, всё сияет, так красиво! А облачко сознания летит… А потом такой строгий голос: «Возвращайся назад. Здесь жизни нет». И я послушалась.

А во второй раз совсем близко видела лицо умершего брата, он кричал: «Нина, не подходи близко!». В тот раз пожалела, что вернулась к жизни вновь. Хотя всегда верила: не умру. Мне отмерен свой срок. «Вы нам надоели, — сказали мне в больнице. — Неужели вы не понимаете, что никто уже не хочет вас лечить». Я понимала. Уже все оставили на моём теле по несколько автографов. Что же мне, прикрыться простынёй и на кладбище ползти? Я же машинисткой работала. Столько диссертаций на медицинские темы напечатала! Все термины знаю. А практику пришлось проходить на собственном изрезанном теле. Тереблю врачей: посмотрите мне здесь, проверьте там. А кто молчит — тот должен умереть.

Посмотреть мою карточку — так я на миллионы дефицитных лекарств съела. А кто мне их давал? Самой-то тоже купить не на что. Такая нищета! Некоторые препараты половину моей пенсии стоят. И у близких из-за меня жизнь не складывается. Муж столько лет нормально не живёт, какая я жена! Дочка с мужем развелась. Мне бы ей помогать, а не ей — мне! Перешить бы живот заново, в последний раз, да чтоб попрочней, да нервишки подлечить. Ни разу в жизни ни в санатории, ни в доме отдыха не была. Меня уже и вода, из крана капающая, раздражает.

Я подумала, что меня тоже раздражает вода, капающая из крана, и ещё — что я не выдержала бы такого. И словно угадав мои мысли, Нина Арсеньевна говорит:

— Предлагали мне всякие экстрасенсы свои услуги. Да что мне они, я такого за эти годы насмотрелась, что сама стала экстрасенсом. И у кого что болит — вижу, и кто из больных скоро умрёт — знаю, и кому долгая жизнь суждена — тоже. Вам вот жить долго, очень долго. Почти до девяноста лет.

— Не хочу до девяноста, — вздохнула я, — хватит и семидесяти пяти.

— Эх, Даша, если есть здоровье — что ж не жить-то, особенно в труде. Я и дочке говорю: положил кто камень — положи на него свой, посадил кто дерево — посади рядом своё. И сейчас, как могу, тяну своё семейство. Борщик на мясе им сварю, открою крышку, понюхаю — нельзя! А так хочется. Ем свои сухарики, слабею, голова кружится, а живу!

Я уходила от этой женщины, для которой невозможно подобрать слова утешения, под сильным впечатлением. Я не медик, и не знала, можно ли сделать так, чтобы она вернулась к нормальной жизни, и что для этого нужно: лекарства или ещё одна операция. Ничем не могла ей помочь, разве что написать об этом удивительном характере, позволяющем жить, несмотря на всю боль и желание умереть, чтобы её больше не чувствовать.

Вернулась в редакцию и сразу же пошла делиться впечатлениями о визите к Нине Арсеньевне с Черновым. Андрей сидел за столом, заваленном, как обычно, грудами бумаг, и что-то быстро строчил.

Он немного послушал меня и сказал:

— Ты не выговаривайся, малыш, а иди и пиши. Переложи все свои эмоции на бумагу, должен получиться неплохой материал.

Я перешла в свой кабинет и набрала на компьютере первые строки будущего материала, который назвала словами своей героини: «Кто молчит, тот должен умереть». Но тут позвонила подруга Лиза и начала с упрёков, что так и не дождалась меня на выходные в гости. Я сказала, что каюсь, обещаю исправиться, и тут же предложила, если она, конечно, хочет, пойти куда-нибудь попить кофе с коньяком.

Лиза хотела. И я пошла к Чернову выпрашивать пятьдесят рублей для похода в ближайшее кафе. Полтинник мне выдали незамедлительно, но Андрею явно не понравилось, что мы собрались идти в кафе уже после шести вечера. Он беспокоился, как я буду потом добираться, и предложил, чтобы по домам нас с Лизой часов в девять развёз наш редакционный водитель Юрка Шаманов. Я не возражала.

Лизка у меня красивая. Платья на работу она носит такие, в каких обычно ходят в ресторан. Её муж Руслан возражает только против чересчур глубоких вырезов, из которых буквально вываливается Лизкина роскошная грудь. С тем, что её бесконечные ноги всё равно не упрячешь, Руслан уже смирился и больше не пытается купить ей юбку подлиннее — всё равно она её урежет. Вот и сейчас она скинула чёрный кожаный плащ, повесила его на спинку стула, и осталась в чём-то безумно-сиреневом, обтягивающем её нестандартные формы, как чулок. Лиза уселась, встряхнула своими длинными чёрными волосами, закинула ногу на ногу и сказала:

— Рассказывай.

Но я понятия не имела, о чём ей рассказать. О последних материалах — вряд ли ей будет интересно. О Чернове — ещё менее. Лиза считала, что я слишком затянула с ним роман, и из любовника он практически превратился во второго, почти законного, мужа. А кто же говорит о мужьях! Кому это интересно? Я пожала плечами и закурила, и тут Лизка спросила:

— Вот всё думаю, не превратиться ли мне в блондинку? Как-то измениться хочется. У тебя какой фирмы краска? Какой оттенок на упаковке: значится пепельно-русый или светло-пепельный?

— Я не крашу волосы.

— Как — не красишь? В смысле, вообще? — озадачилась подруга, подозрительно вглядываясь в корни моих волос. — Что, никогда, что ли? Надо же.

— Только периодически посыпаю голову пеплом, — рассмеялась я.

Мы заказали кофе, коньяк, арахис, чипсы, шоколад и принялись болтать обо всём на свете — погоде, общих знакомых, сыновьях и шмотках. Лиза всё поглядывала по сторонам в поисках устремлённых на неё влюблённых мужских взоров, но таковых не наблюдалось. За одним из столиков сидела пара средних лет, за другим — трое мужчин явно за сорок, ещё за двумя, сдвинутыми вместе, — молодёжная компания, в которой девчонок было больше, чем парней. Но Лиза всё же дождалась интересующих её объектов — двух мужчин лет двадцати семи, симпатичных, в элегантных костюмах, при галстуках, и тут же принялась стрелять глазами в их сторону, смеясь и говоря несколько громче, чем следовало бы воспитанной девушке.

— Ах, какие мальчики, ты, смотри, смотри, — привлекала время от времени Лиза моё внимание.– Этот, светленький, особенно.

— Именно что — мальчики, — рассмеялась я. — Куда нам, старым кошёлкам.

Лиза даже обиделась немного:

— Ну, во-первых, никто никогда не даст нам с тобой наших тридцати семи лет — максимум по двадцать восемь. А во-вторых, они и сами на нас очень даже, замечу я тебе, заинтересованно поглядывают.

— Ты же бросила, — отозвалась я на Лизину попытку вытянуть сигарету из моей пачки.

— Сто раз бросала, — одну сигарету Лиза ненароком сломала и принялась вытягивать другую.

И тут к нам подошел один из тех парней и попросил зажигалку. Сначала он поднёс огонёк к Лизиной сигарете, затем закурил сам и сказал:

— Девочки, вы не будете возражать, если мы с товарищем пересядем за ваш столик? У нас небольшое торжество, и хотелось бы его с вами разделить.

Я не решилась возразить, Лиза бы мне этого никогда не простила. И через пару минут парни уже расположились за нашим столиком. Лиза успела шепнуть: «Только не умничай, умные бабы никому не нужны. Мы с тобой — швеи-мотористки. Ясно?». Мне всё было ясно.

Впрочем, у мальчиков были свои представления о роде наших занятий. Один из них вызвался угадать наши профессии, и тут же решительно заявил, что мы непременно должны быть медсестричками, и он прямо-таки видит нас в беленьких халатиках, которые очень нам идут. Что ж, в конце концов, у каждого свои сексуальные фантазии, их надо уважать. Мы с Лизой, поохав от удивления по поводу поразительной прозорливости нашего нового знакомого, принялись весело щебетать о том, как тяжело сейчас работать, какие капризные пошли больные, и как мало платят. А Лизка так увлеклась, что стала уже плести что-то о том, что мечтает стать анестезиологом, но никак не может пройти по конкурсу в мединститут.

(Вернее было бы сказать не «по конкурсу», а «по возрасту». )

Ребята представились Виктором и Михаилом, «сотрудниками спецслужб», коими они являлись с той же степенью вероятности, с какой мы с Лизой — медицинскими сёстрами. Но я вдруг поймала себя на мысли, что и мне тоже приятно пококетничать с симпатичными хлопцами и послушать щедро расточаемые в наш адрес комплименты. Беспокоило только, что наша кампания слишком много пила, и почти без закуски, ведь орехи и чипсы — это не еда, если учесть, что мы с Лизой сегодня даже не обедали. Я почувствовала, что пьянею, но взглянула на часы и успокоилась: через пятнадцать минут должен был приехать Юра. Предложила Лизе пройтись в дамскую комнату, и пока она обрисовывала красным карандашом свои полные капризные губки, сообщила, что пора собираться.

— Вот и собирайся, а я лично никуда не спешу, — заявила Лизка, и я поняла, что она успела-таки порядком надраться. — У тебя и муж дома, и Чернов есть, а у меня — никого. Вечно ты, как только какой-то подходящий вариант наклюнется, норовишь развалить компанию.

Все мои доводы о том, что она может обменяться со своим Михаилом телефонами и встретиться в другой раз, а сейчас было бы очень удобно, если бы Юрка развёз нас по домам, не возымели действия. Лизка закусила удила и требовала продолжения банкета. Видно, парень ей понравился конкретно, и она не хотела пускать дело на самотёк.

Мы вернулись за столик, и я объявила, что мне пора. Ребята заметно расстроились, принялись уговаривать посидеть ещё немного, но я решительно направилась к выходу, и Виктор последовал за мной. Он явно намылился провожать меня до дома, но мы не прошли и ста по улице метров, как я заявила:

— Спасибо, что проводили. А вот и моя машина.

Прекрасно сознавая всю глубину своей стервозности, я распахнула дверцу нашей служебной «Волги» и уселась на переднее сидение, оставив бедного парня посреди улицы в полном недоумении. Есть особый кайф в том, чтобы пофлиртовать с человечком, а потом элегантно испариться.

— Что, обломала парня? — рассмеялся наш водитель, поняв мой маневр.

— Только вздумай шефу доложить, — пригрозила я, прекрасно зная, что Юрка непременно это сделает.

(И он доложил!)

РЫЦАРИ ПЛАЩА

На следующий день я снова принялась за отложенную вчера статью, но во второй раз была оторвана от этого занятия звонком Лизы. Я ожидала, что она, захлёбываясь от восторга, поведает мне о том, чем завершился вечер, или, по крайней мере, пожалуется, что опять перепила, сдуру парню нагрубила и прогнала его (обычно этим и заканчивались все Лизкины похождения), но действительность превзошла все ожидания. Голос у Лизы был больным и несчастным, она объявила, что у неё — крупные неприятности и просила срочно приехать, так как по телефону ничего рассказать не сможет. Подруга пребывала в дурацкой уверенности в том, что её муж поставил на телефон жучок, чтобы прослушивать её разговоры. Я сильно сомневалась в том, что Руслан стал бы заниматься подобной ерундой, но приехать пообещала. Лиза не часто просила меня о помощи, хотя всегда охотно предлагала свою.

Я объявила Чернову о том, что у Лизы что-то произошло, и попросила на пару часов машину. Юрка вёз меня уже знакомым ему маршрутом в Юбилейный микрорайон и по дороге выспрашивал:

— Что там стряслось у твоей подружки? Может, я могу оказать первую медицинскую помощь?

— Ты со своими подружками сначала разберись. Добегаешься, что и Натаха, и Верка, обе разом тебя прогонят, и лишат тем самым одна — любви, другая — крыши над головой. Будешь тогда подпрыгивать!.. А Лизке ты неинтересен, она блондинов любит.

— Подумаешь, — сразу же надулся Юрка.

— Слушай, а что ты на Натахе никак не женишься? Сколько вы уже вместе, лет восемь?

— Думаешь, я ей не предлагал? Сто раз предлагал. Ни в какую! Мы ж с ней вместе, как кошка с собакой, а врозь не можем. Неделю не увижу её — всё! Хоть на стенку лезь. А она упёрлась, говорит, что я на шесть лет моложе, и обязательно рано или поздно её брошу. А так вроде и муж при ней, и со мной любовь крутит… С одной стороны надёжно, с другой — приятно.

— Да и ты неплохо пристроился. Днём с Наташкой, ночью — с Веркой, и обеим рассказываешь, какой у тебя шеф изверг, как много работать заставляет.

— Пусть жалеют, — весело ответил Юрка, который по пути от одной своей женщины до другой умудрялся ещё и девочку какую-нибудь подцепить. Если бы этот любвеобильный шалопай умел ещё и деньги зарабатывать, цены б ему не было.

(Ах, эта вечная женская погоня за идеалом. И любовь, и деньги сразу? Так не бывает. По крайней мере, не в России. Тут уж или — или.)

Лиза открыла мне дверь и молча похромала в спальню, упав на огромную смятую постель, на которой, по-видимому, и валялась до моего прихода. Разглядев подругу на свету и прекрасно понимая, что это совсем некстати, я всё же рассмеялась. Волосы у Лизки были всклочены и выглядели поблекшими, лицо распухло, а под глазом красовался огромных размеров фиолетовый синяк.

— Вот это, я понимаю, страсть! — сказала я, усаживаясь на пуфик.

— Смешно, да? — прохрипела Лизка и уткнулась лицом в подушку.

— Это кто тебя так? Милый блондинчик Миша, работник спецслужб?

— Милый блондинчик посидел пару часиков и исчез. Сказал: на минутку — и растворился. Сижу, как дура, а его всё нет и нет, — начала Лиза свою печальную повесть, приподнявшись с подушки и опираясь на локоть. — Но мы до этого ещё бутылку коньяка усидели. И вот сижу, не знаю, что делать: то ли ещё подождать, то ли уходить уже, и тут подходит ко мне парень, весь такой из себя, и приглашает на танец. Я встала и попёрлась с ним танцевать. Вот, дура, прости господи!

— Очень самокритично!