Ключ от дома

Татьяна Дмитриевна проснулась от стука в калитку и нетерпеливого звяканья щеколды. Испуганно приникла к окну, за которым бледнела низкая облачность, — одинокой, ей постоянно мерещилось, что в дом лезут налетчики и грабители, — но, разглядев сквозь голые ветки розовую курточку, поняла, что дочь азартно дергает затворы. Спокойствия это обстоятельство Татьяне Дмитриевне не прибавило, потому что Саша должна была в это время находиться в Москве: либо на работе, либо в съемной комнате, на пару с соседкой. А оказаться ранним утром, когда не ходили электрички, дома — для этого требовались серьезные причины, и Татьяна Дмитриевна подозревала, что они не радостные. Поэтому она, накинув тужурку на ночную рубашку, побежала к калитке в тапочках и, вместо привета и улыбки, встретила дочь тревожным вопросом:

— Ты чего? Уволили?

Лихорадочное Сашино выражение и остановившиеся водяные глаза ей не понравились.

— Мне в вечернюю, я на машине… Мам, я есть хочу!

Саша увернулась от расспросов и побежала в дом. Татьяна Дмитриевна шла за ней по пятам и бормотала:

— С ума сошла! Среди ночи!..

— Успокойся, мам, — не на чужой, Милкин дядя бочки вез в огород, я с ним.

Татьяна Дмитриевна повесила Сашину куртку на вешалку и усадила дочь за стол, продолжая недоуменно бормотать:

— Кто такой Милкин дядя?.. Может, хуже чужого…

Саша не отвечала на материнские нотации, а смеялась, и это тревожило Татьяну Дмитриевну. Она скорой рукой смешала тесто в эмалированной миске, поставила перед дочерью горячие оладьи и спросила в упор:

— Рассказывай. Что стряслось?

Саша размазала растекшуюся сгущенку, собралась с духом и выпалила:

— С Женей встречалась. Вчера…

Татьяна Дмитриевна взялась за сердце.

— Ох… — только и выговорила она.

Женя был горячей и единственной Сашиной любовью. Им она жила, за ним в свое время подалась в Москву, не смущаясь ни его абсолютным равнодушием, ни наличием любимой жены и сына.

— Мама! — взмолилась Саша. — Порадуйся за меня! Я же к тебе, я же сразу…

Татьяна Дмитриевна нахмурилась, внимательно изучила Сашино лицо и вынесла вердикт:

— Ты не ко мне приехала. Идиоткой-то меня не считай.

Она поджала губы. Личная жизнь дочери казалась Татьяне Дмитриевне неправильной, но на этом огорчения не заканчивались — она была уверена, что Саша приехала не домой, не к матери, а к призраку брата-близнеца, который терзал ее с детства странной привязанностью. Эту стыдную тайну семьи Татьяна Дмитриевна, как могла, скрывала от окружающих и от этого мало общалась с подругами, забросив старые знакомства. Если в детстве чудачества дочери еще могли сойти за милую возрастную шалость, то теперь Саша была взрослая, и всерьез объяснить людям, что она разговаривает с покойным братом, было неловко. Покачав головой, она вышла из кухни и принялась собираться — скоро надо было на работу. Когда Саша допивала чай, она вернулась одетая и готовая.

— Ешь, и пойдем, — сказала она решительно. — Как раз на электричку успеешь.

Саша растерялась.

— Мам, я… Может, я отдохну?..

— Одну не оставлю, — возразила Татьяна Дмитриевна. — А мне на станцию пора. — Она вспомнила: — Семена привезла? Которые Лена обещала?

Саша покраснела.

— Мам, забыла.

— Я же говорю, — вздохнула Татьяна Дмитриевна. — Ты обо мне не думала.

Она отвернулась от слез, выступивших на Сашиных глазах. Дочь взяла тетрадный лист со списком, куда Татьяна Дмитриевна заносила текущие дела и необходимые покупки, и произнесла с упреком:

— Мам, может, ты меня в свой список добавишь?

— Добавлю, — пообещала Татьяна Дмитриевна. — Когда дурь из головы выбросишь.

Она вывела дочь на улицу и заперла калитку. Саша дрожала от обиды, но не возражала. На углу им встретилась соседка баба Аня, которая сообщила:

— Татьян, участковый чего-то заходил вчера. Искал тебя.

Оставшийся путь Татьяна Дмитриевна шла рядом с Сашей, но уже не думала о дочери, а гадала, зачем приходил участковый. Опять что-то с сыном Лешей? Еще она вечно боялась, что отберут дом. Примут закон — и отберут. Сначала они двигались по выбитому асфальту, вдоль черных канав, оскобленных граблями, мимо заборов из штакетника с ромбовым узором, но обитатели домов безмятежно спали, и было непохоже, что кого-то норовят обездолить. Потом вошли в центр городка. Когда переходили проспект, где

в окружении ранних зевак пребывала легковушка, влетевшая ночью в фонарь, Татьяна Дмитриевна подумала, что хотя бы этого с Лешей из-за отсутствия прав не случится, — но похолодела от ужаса, представив, что спьяну сын легкомысленно сядет за руль, не вспоминая о правах.

На станции она проводила дочь до перрона, но, только мать ушла, Саша скользнула к краю платформы, слезла на пути и вернулась в город. Через пятнадцать минут она, в запущенном панельном подъезде, стучала в квартиру тетки, Натальи Дмитриевны. За дверью чертыхались, возились, тявкала и скребла по полу собака. Наконец растрепанная тетка открыла и, в отличие от матери, сердечно обрадовалась племяннице:

— Ба, какие люди! Сто лет не виделись, пропащая душа! Проходи, проходи… Славик! — крикнула она сожителя. — Сходи винца принеси, гости.

— Рано еще, — солидно отозвался юный теткин сожитель, младше ее на пятнадцать лет. — Десяти нету.

— Да ладно! Такие правильные… Ну, пивка принеси.

— Не надо, теть Наташ, — возразила племянница, входя. — Мне вечером на работу.

— Господи, всем на работу. Ничего в жизни, кроме работы, не видите. Бездушные вы люди.

Она принялась тискать и целовать собачонку.

— А мы с Масиком душевные! Верно, Масик? Поцелуй мамочку, солнце мое!..

Масик сучил тонкими ножками, повизгивал и вырывался.

— Теть Наташ, — спросила Саша, — у тебя ключей от нашего дома нет?

Тетка насмешливо ухмыльнулась.

— Что, выставила мать? Железная она женщина, не разжалобишь. Нету у меня ключей, дорогая. Разве мать твоя кому-нибудь ключи даст? Скорее рак на горе свистнет. Верно, Масик?.. Не зря на железной дороге работает. Все в жизни — как по рельсам ходит. Ни влево, ни вправо. Она покормила тебя? Хоть это. — Тетка, избавленная от необходимости разыгрывать радушную хозяйку, принялась снова тискать собачонку. — А как поедешь, когда мать на вокзале? Живо засечет, у нее глаз — алмаз. Мимо нее муха не пролетит…

— Я автобусом.

— А-а. Ну, Славик проводит. Славик!..

Выглянул сопровождаемый зудением старенькой бритвы Славик. Пока Наталья Дмитриевна, роняя кастрюльки, опрокидывая пакеты и спотыкаясь о табуретку, приготовила для спутника жизни чашку растворимого кофе, тот успел побриться, привести себя в порядок и перекусить. Тетка, совершив тяжелый труд, вернулась к четвероногому любимцу, который охотно лизался с владелицей, вызывая у Саши приступы тошноты. Выйдя со Славиком на улицу, племянница оторопело косилась на подтянутого парня и гадала, что связывает его с видавшей виды неумехой.

— Надо же, — проговорила она вслух. — Как тетя Наташа не ревнует?

— В смысле? — не понял Славик, нахмурив брови. Он не отличался сообразительностью. — К кому?

Саша улыбнулась. После свидания с Женей она чувствовала себя красивой, неотразимой и не понимала, как рядом с ней не падают на колени от обожания, а топают вразвалочку, равнодушно поглядывая по сторонам. Ей казалось, что весь мир ее любит, и она себя любила больше всех.

— К молодым. Ко мне, например.

В Славиковом голосе прозвучало сожаление:

— Дурочка, — вздохнул он. — Ты не молодая, ты маленькая. Разве возраст — главное?

— А что главное?

Славик подумал и изрек:

— Не это.

И замолчал. Не дал себе труда входить в разъяснения о чем-то сугубо важном, ведомом ему одному с головокружительной высоты собственного опыта. Саша, не получив отклика, на минуту забыла о его существовании. Она шла как по струнке, вдыхала будоражащий весенний воздух с запахами первой травы и чувствовала обжигающие взгляды окружающих, которые, ползая по улице на сонном утреннем автопилоте, моментально просыпались, проникаясь ее победной осанкой и ликующим видом. Славик довел ее до автостанции, сунул руки в карманы и невозмутимо отправился напрямую через площадь, а Саша мечтательно заулыбалась и побежала к автобусу.

Сменившись, Татьяна Дмитриевна пошла не домой, а к сыну. Несколько раз она звонила ему с работы, но телефон не отвечал. Татьяну Дмитриевну это не удивило — она представляла, что, наверное, устройство связи давно разряжено и лежит, забытое, под столом или в ванной.

Чем больше Татьяна Дмитриевна отдалялась от станции, чем ближе оказывалась сыновняя двухэтажка, тем сильнее ощущались неудобство и тоска. Знакомые посмеивались над Татьяной Дмитриевной, иронизировали по поводу ее тяги к трудовой деятельности, но она успокаивалась на работе, а в частной жизни задыхалась и судорожно глотала воздух, как выброшенная из воды рыба. К нервозности, присущей ее трудовому процессу, Татьяна Дмитриевна притерпелась, потому что все это было проходяще и не трогало за живое. Ей нравилось ощущение порядка: поезда ходили по расписанию, действия совершались по инструкциям, и над маленькой станцией нависали крылья огромной организации, в которой чрезвычайные происшествия устранялись, а любая неустойчивость включала невидимый механизм, и после длительного скрипа колес и движений маховиков все приводилось в норму. Но только Татьяна Дмитриевна покидала станцию, как оказывалась беззащитной на чужой территории, где не было ни логики, ни правил, все шло наперекосяк, и с детьми случались постоянные беды, а Татьяна Дмитриевна не понимала — отчего.

Перед домом, где жил сын, она постояла, разглядывая страшноватое кирпичное здание с ободранной штукатуркой. Дом был погружен в уныние серо-болотных оттенков, и Татьяне Дмитриевне пришло в голову, что лучше бы эту штукатурку ободрать совсем, помыть кирпичную кладку… и что, живя в такой депрессивной трущобе, неудивительно запить. Даже занавески на всех окнах были старые, линялые… только на балконе второго этажа сушилось ярко-оранжевое полотенце.

Дверь в Алешину квартиру оказалась незакрытой, но Татьяна Дмитриевна, справляясь с испуганным сердцебиением, замерла на пороге, робко стуча по дверному полотну. Было тихо, внучкина возня не слышалась. Невестка Юля вышла в байковом халате, рявкнув:

— Кто там еще?

Увидела Татьяну Дмитриевну и скривилась.

— А, здрасте…

Повернулась и ушла — войти не предложила. Татьяна Юрьевна вошла сама, несмело продвинулась за Юлей до кухни и спросила:

— Мой-то… где?

Юля раздраженно сдула с лица прядь.

— Где ему быть, пьяный лежит!

Разгоряченная Юля, нависая над полной раковиной, мыла посуду. Одного взгляда Татьяне Юрьевне было достаточно, чтобы понять две вещи: во-первых, посуда накапливалась в доме с неделю, не меньше. И во-вторых — Юля по-прежнему экономила на мыле. Татьяна Дмитриевна, глядя, как невестка скребет посуду грязной тряпкой, каждый раз морщилась — откуда? Вроде из семьи приличной, работящей… сватья — рукодельница…

— А Настя? — заикнулась Татьяна Дмитриевна про внучку, но тут же пожалела.

— Настя? — Юля повернулась к свекрови и уставилась свирепыми глазами. — Вам-то что Настя? Есть у меня силы на ребенка? У меня мужик — только знаешь, что задницу ему вытирать!

— Юленька, я не отказываюсь… — пробормотала Татьяна Дмитриевна. — Когда я не в смене, возьму с удовольствием, ты же знаешь…

Юля в сердцах швырнула тряпку.

— Разведусь к чертовой матери! — провозгласила она, сверкая глазами. — И прав родительских лишу. Лучше никаких родственников, чем такие.

— Юленька, его лечить бы… — попробовала вступиться Татьяна Дмитриевна.

— Сами и лечите! Я ему не нянька.

Татьяна Дмитриевна не стала пререкаться. Она отступила в комнату и услышала легкое похрапывание. Алексей какой-то бесформенной грудой лежал на диване, спал, пахло перегаром, и сердце Татьяны Дмитриевны сжалось от боли. Она хотела подойти к сыну, но ее опередила Юля — подлетела и ткнула пальцем:

— Полюбуйтесь! — Она хлестнула лежащее тело тряпкой. — Дрянь такая, сволочь!

Тело пошевелилось.

— Вставай! — кричала Юля. — Что валяешься, вон… мать на тебя поглядит! Вставай, кому говорю!

— Пошла вон! — взревел Алексей из глубины хмельного забытья.

— Юленька, Юленька… — пробормотала Татьяна Дмитриевна, отступая. — Не надо. Подожди, протрезвеет — тогда…

Но Юля не слушала, и Татьяна Дмитриевна с тяжелым сердцем предпочла убраться. Когда она шла по улице, в сумке зазвонило.

— Таня, привет! — Это была младшая сестра Наталья. — Я на нашей улице…

— Что случилось? — передернулась Татьяна Дмитриевна, и ей представилось, что сносят дом.

— Ничего, — удивленно пропела сестра. — Я к Марине заглянула, она мне шерсти спряла… Дай заскочу? Ты далеко?

— Сейчас буду, — выдохнула Татьяна Дмитриевна.

Через десять минут она снимала внушительный замок с калитки, а Наталья Дмитриевна хвасталась, хлопая по клеенчатой сумке.

— Марина кобеля остригла… Славику пояс свяжу. Он штангист бывший, у него спина надорвана. Греть.

— Вроде свой кобель есть, — негромко удивилась Татьяна Дмитриевна.

Наталья Дмитриевна расхохоталась:

— Масик? Что он мне, овца? Он мне как сын родной!

Татьяна Дмитриевна пожала плечами. Ее так огорчал собственный сын, что она не возражала против кощунственных сравнений.

— Подожди, — проговорила она, когда вошли в дом.

Пока Наталья Дмитриевна располагалась на диване, сестра взяла бумагу, где в нескольких графах были записаны покупки и работы, и вычеркнула строчку «гайка для гладильной доски». Достала гайку, которую получила у слесаря Миши, и завернула в полиэтилен взамен утерянной. Наталья Дмитриевна наблюдала за сестрой насмешливо.

— По бумажке живешь? — сказала она. — Говорила я сегодня твоей Сане…

— Саша заходила? — встрепенулась Татьяна Дмитриевна. — Вот зараза! Я же ее прямо на станцию доставила…

— Уехала, не волнуйся. Славик на автобус отвел. Ключ от дома спрашивала. Светилась прям от счастья. Любовь…

— Полно, — возразила Татьяна Дмитриевна. — Добро бы по-человече­ски. Ведь Женя этот за человека ее не держит. Что за радость? Даже если бы влюблен — не разведется никогда в жизни. Мало, что жена и ребенок. Там ведь квартира московская. Тесть богатый. А у тестя-то этого свой завод в Сибири, и мотаться ему туда не хочется, а может — без взвода охраны появляться не с руки. Они, может, специально для этого зятя и брали — безродного, безответного. И что ее ждет?

— Забери домой, — проговорила Наталья Дмитриевна весело. — Чего ж не заберешь?

Татьяна Дмитриевна вздохнула, поднялась и стала готовить чай.

— Учиться не хочет, — рассказывала она, наливая воду в чайник, протирая стол, нарезая хлеб и колбасу. — Работать негде. Официанток и без нее хва­тает — на грошовую зарплату. Вон, Вику из «Лагуны» чуть не зарезал псих какой-то. И хозяин их не лучше — обращается хуже, чем с собаками. А в «Елочке» свои, семейный подряд.

Наталья Дмитриевна покивала. Вику из «Лагуны» она помнила хорошо.

— К себе на станцию возьми.

— Взяла бы, — Татьяна Дмитриевна оживилась. — Олега Юрьевича бы упросила… и техникум — колледж — можно закончить. Может, не к нам — работа сменная в конце концов. Ни в какую… В ресторане жизнь красивая…

— А чего ты ее в дом-то не пустила? Опять — рвалась с Сашенькой советоваться?

Когда Татьяне Дмитриевне сообщили, что у нее близнецы, она предположила назвать их одинаково, парным именем, существующим в мужском и женском вариантах. Поэтому умершего брата-близнеца звали по умолчанию как сестру — хотя он не успел получить официального имени.

— Может, полечить ее? — несмело спросила Наталья Дмитриевна.

— Как полечить? — Татьяна Дмитриевна горестно покачала головой. — Нет у нас таких врачей. И что я ему скажу? Что она по любому поводу бежит разговаривать с покойным братом? Который умер двух часов от роду? Ну, посадят ее в смирительную рубашку и лекарствами обколют, будет овощ.

Наталья Дмитриевна подняла глаза, осматривая аляповатые обои.

— Где он здесь живет-то? — спросила она.

— Наверху, — Татьяна Дмитриевна указала на второй этаж. — Пойдет… на диван сядет… руку протянет… вон, говорит, Саша…

— Может, дом освятить?

— Полно, — произнесла Татьяна Дмитриевна укоризненно. — Что ты говоришь-то? Что это — нечистая сила? Сыночек мой… все-таки. Как я Саше в глаза смотреть буду?

— Дурдом, — вынесла приговор Наталья Дмитриевна.

Некоторое время сестры молчали, и потом Наталья Дмитриевна вспомнила:

— Близнецов ведь даже в армию вместе служить отправляют, не разлучают. Видимо, половинки-то ей не хватает. Только сама говоришь — плохие советы он ей дает. Неправильные.

— Неправильные… — печально подтвердила Татьяна Дмитриевна.

Она машинально придвинула бумажку, взяла ручку и вписала очередной пункт: «тесьма х/б». Подумав, вписала еще строчку: «столярный клей». Положила ручку, взяла снова и дополнила: «Взять у Юры».

— Отвлекись, — уничижительно произнесла Наталья Дмитриевна. — Потому с тобой и не советуется, что живешь по бумажке.

— Порядок, — сказала Татьяна Дмитриевна. — Как без порядка?

Сестры обсудили хозяйственные вопросы, допили чай, и Наталья Дмитриевна собралась уходить. Татьяна Дмитриевна проводила ее до калитки и смотрела вслед, чтобы вмешаться, если кто-нибудь пристанет к сестре на темной улице. В детстве ей почти не встречались на улице ее родного городка посторонние лица, но со временем чужих становилось больше, и чужие были — чем дальше, тем страшнее, поэтому Татьяна Дмитриевна избегала выходить в темное время и запирала калитку на замок. Тревожно пахло гарью с полей, где жгли траву, и надвигались низкие облака, налитые синевой. Пока сестра не скрылась из вида, мимо Татьяны Дмитриевны прошел сосед, потом показался участковый, и Татьяна Дмитриевна вспомнила слова бабы Ани.

— Фарид, — окликнула она. — Ты чего меня искал?

К участковому она обращалась по-приятельски с непродолжительных времен, когда ее покойный муж работал в мэрии.

Фарид остановился и сморщился в задумчивости. Почесал тонкий смуглый нос.

— Татьяна Дмитриевна, — ответил он не сразу. — Вы тут, на этом месте, давно живете?

Татьяна Дмитриевна вздрогнула от страха, что придут выселять.

— С рождения, — пробормотала она. — А зачем?..

Фарид не ответил зачем. После паузы он продолжал расспросы:

— Как улица раньше называлась?

— Когда-то — Вознесенская… — вспомнила Татьяна Дмитриевна. — Бабушка рассказывала: храм стоял Вознесения — во-он там… где магазин сейчас, на том фундаменте. Потом была — Коминтерна… а потом в Комсомольскую переименовали.

— Коминтерна? — оживился Фарид. — А у вас дед на войне погиб?

— Без вести пропал, — удивилась Татьяна Дмитриевна.

— Деда как звали? Сергей Яковлевич? А фамилия?..

— Что? — поразилась Татьяна Дмитриевна, проваливаясь в глубокое прошлое, где были живы бабушка, мама и папа, и где на стене висели пожелтевшие фотографии деда и прадедов. Потом, когда муж Татьяны Дмитриевны обновил и перестроил дом, фотографии исчезли и на стены не вернулись.

Фарид потоптался и эмоционально шмыгнул носом.

— Нашли вашего деда. Опознали.

— Господи! — воскликнула Татьяна Дмитриевна. Ей в первую минуту пришла мысль о дополнительных хлопотах. Она редко вспоминала о предках, потому что семейные неприятности заслоняли ей исторические легенды.

— Завтра в администрацию позвоните, — сказал Фарид. — Из того поискового отряда парень в нашем городе живет. Он вещи привез.

— От кого? — не поняла Татьяна Дмитриевна. — Какие вещи?

Фарид снова шмыгнул.

— Не знаю.

— Ехать куда-то надо? — крикнула Татьяна Дмитриевна вслед, но Фарид топал дальше. К тому времени уже стемнело, и в круглосуточном магазине, стоящем на церковном фундаменте, погасили окна. У соседей тоже не светилось. Татьяна Дмитриевна опасливо осмотрелась и закрыла калитку на замок.

В мэрии она рисковала потерять время, пока посторонние люди с оторопью на лицах вникали — что ей, собственно, надо. Но нашлись знакомые, которые по старой памяти нажали на скрытые рычаги, и скоро у Татьяны Дмитриевны оказались на руках и адрес, и телефон, и устные комментарии, что следовало, конечно, провести официальное мероприятие, но праздник все равно прошел, забот много, а раз случилась оказия — пускай разбирается сама.

Старая память, пригодившаяся в мэрии, была связана с недолгой работой в начальственном гнезде ее покойного мужа. Попал он туда случайно, на волне всеобщей неразберихи, когда менялась власть, городок бурлил и ни­кто не понимал, что происходит. Некоторые ушлые ребята вспомнили, что Виктор Геннадьевич — чудесный мужик, общительный, веселый, словом, душа компании — подходит на роль своего человека. Виктора Геннадьевича хватило ненадолго, до первого инфаркта, который оказался фатальным. И ничего Виктор Геннадьевич толком не успел, выгод не получил, золотых гор не огреб, только подновил старенький дом, который теперь казался самым ро­скошным на их улице. Это обстоятельство вызывало у Татьяны Дмитриевны леденящий страх, что кому-нибудь приглянется ее одинокое обиталище или землю, не дай бог, продадут, а жильцов выгонят на все четыре стороны. Наблюдая со стороны шатания районной администрации, она уже ничему не удивлялась и верила в любую фантастику, а рассчитывать после смерти мужа ей было не на кого.

Дозвонившись и назначив встречу, она робко направлялась по указанному адресу. По дороге пыталась извлечь из памяти какое-нибудь упоминание о деде, но в сухом остатке, к стыду Татьяны Дмитриевны, оказались жалкие крупицы. Только то, что бабушка называла пропавшего мужа неизменно по имени и отчеству и говорила, что был он ревнивым и не позволял супруге ни пудриться, ни красить губы. Внучка устыдилась небрежения дедушкиной судьбой и готовилась оправдываться — неизвестно перед кем. Вдруг ей устроят экзамен? Вдруг встреча обернется вечером памяти, как перед детишками в школе? И предстоящий визит тяготил, не шли из головы тоскливые мысли об Алексее и Саше, и все было некстати, но отлынивать неприлично, потому что многие уже знали про семейное событие, и следовало являть энтузиазм.

Над зданиями главной улицы — школой, библиотекой, бывшим домом культуры — бежали легкие облака, и под ногами было сыро, и щемяще дуло весной. Вот-вот должны были распуститься почки. Некий Игорь жил на третьем этаже, Татьяна Дмитриевна позвонила, и седой мужчина провел ее в комнатку, где за компьютером сидел плечистый парень в камуфляжной футболке, с перевязанной рукой. Когда тот поднял круглое дружелюбное лицо, Татьяна Дмитриевна сразу успокоилась и поймала себя на завистливой мечте — чтобы Алексей смотрел бы на нее так же трезво и весело. Ей сделалось комфортно, и, присев на предложенный стул, она приветливо и фамильярно спросила у незнакомого ей человека:

— Руку-то повредил… там?

И снова застыдилась, что кто-то во вред здоровью занимается ее дедушкой, а неблагодарной родственнице он даже не приходил на память.

Игорь спокойно заулыбался. Зубы у него были неровные, желтоватые.

— Нет, там безопасно.

— Местная специфика, — недовольно поведал седой мужчина, который сел тут же, на диван. — Лезет куда не надо.

— Чурки порезали, — пояснил Игорь с лукавой застенчивостью. — К девчонкам приставали. Помял немножко… а они с ножом…

— Говорил дураку, — пожаловался седой, обращаясь к Татьяне Дмитриевне. — Нельзя со зверьем связываться. Они скажут: один на один, а придут десять и с ножами.

Татьяна Дмитриевна несмело покивала. Седой смотрелся сурово и внушительно: крепкая фигура, деформированная возрастом и работой… майка с пятнами машинного масла. У него были седые брови, седые ресницы, и только глаза сохраняли молодой оттенок благородного шоколада.

— Ладно, — Игорь потер нос здоровой рукой. — Не горло же порезали.

— Еще не хватало.