Камо грядеши

Апостол лежал на земле, лицом в пыли, недвижим и нем.

Назарий испугался, что он в обмороке или умер, но вот,

наконец, Пeтр встал, дрожащими руками поднял

страннический посох и, ни слова не говоря,

повернул к семи холмам города.

Видя это, юноша повторил как эхо:

— Quo vadis, Domine?

— В Рим — тихо отвечал апостол».

/«Камо грядеши» Г. Сенкевич/

1

Итак, я остался один — жена где-то в общаге ДПА приютилась нелегально, сын у ее родителей. Распалась семья — бывшая дружная ячейка общества.

Причина? Любовь прошла….

Безусловно, любовь — это духовная субстанция, но брак и дорога к нему — это трудная и кропотливая работа: психологическая, моральная, эмоциональная. Почему-то, прежде чем поступить в институт, надо готовиться, сдавать экзамены….

Мы не готовились, не сдавали — познакомились, переспали, пошли и подали заявления в ЗАГС, ничтоже сумняшеся: либо нам повезет, либо набьем шишки, которые пригодятся. И в результате — вылетели из ВУЗа семейной жизни с первого курса. Теперь я один в большой комнате ИТР-вского общежития «Станкомаша», прохожу терапию — каково это: дорожить кем-то настолько, что утрата невыносима. Так одиноко, что луна за окном кажется милой подругой.

Обидно, досадно, и что же делать?

Успокоиться, поразмыслив, сделать работу над ошибками — почему не заладилось? Найти причины в себе, исправить и попробовать с другой избранницей основать прочный и счастливый союз. Только куда девать сына — забыть, вычеркнуть из своей жизни, отгородиться алиментами?

Нет, не сумею….

В этом мире так трудно отыскать любовь, найти человека, который придаст смысл твоему существованию, и сын мой, пожалуй, есть чистейший образец такой любви. Ребенок — это любовь, которую не нужно искать, которой ничего не надо доказывать, которую не нужно стремиться удержать. Она есть и будет всегда!

Но если он будет всегда в душе, то будет ли счастье в новой семье? И о каком прочном и счастливом союзе может идти речь, если этот крохотный человечек будет занимать место в моем сердце и жизни? Мало того, что мы с ним несчастны — несчастны будут еще две женщины: его мама и моя новая жена.

Есть другой вариант: ждать — ведь мы еще не разведены.

Когда один из двоих предает любовь, надо, чтобы другой продолжал хранить верность и веру. Несмотря ни на что. Если кто-то один ждет, то второму есть куда вернуться. А если и другой, из самолюбия, станет жечь за собой мосты, то уже не будет пути назад. Что напрягает? Уязвленное самолюбие. Что такое самолюбие? Дословно — любить себя. А надо любить вторую свою половину. Надо иметь души поболее — быть великодушным.

Нет, все верно. Живу непрерывным ожиданием. Потому что та, с кем было так хорошо, не может не вернуться. Ведь так, как она любила меня, она больше никого не сможет любить — не выйдет, не хватит сил. Просто она этого еще не понимает. Ей нужно совсем чуть-чуть на то, чтобы вспомнить меня — выскочить из такси, выбежать из дома, сорваться с вечеринки, убежать от друзей и… вернуться. Она же знает, что я ее жду — каждый день, каждый час, каждую минуту. Честно говоря, больше ничем и не занимаюсь.

Хотя….

Через дорогу от моего жилья в подвальном помещении индустриального техникума был небольшой спортивный зал. Днем здесь студенты занимались в секции тяжелой атлетики. Вечером приходили мужики, работники «Станкомаша», качались на снарядах, гремели блинами штанг, гантелями, гирями — растили бицепсы, трицепсы и прочие достоинства мужского тела. А я еще прятался от друзей и знакомых, желающих поддержать меня в тяжелый период, а заодно «раздавить» пузырек после работы.

Ковбои скачут — скрывайтесь индейцы!

С утра в цех, вечером в спортзал, в выходные к сыну — такой распорядок установил. Быт обустроил — в комнате чистота и флотский порядок. Одна засада — неожиданно для себя обнаружил, что совершенно не умею готовить: индюшка сама себя зажарит лучше. Причем тут индюшка? Так время такое — все по талонам. Придешь в магазин за колбасою, а тебе подарок из Аргентины — индейская курица в целлофане.

Однажды рискнул — сунул в кастрюлю, водой залил, поставил на медленный огонь и утопал в спортзал. Когда вернулся, приподнял крышку — мама дорогая! — лапша домашняя со всеми приправами. Наверное, в брюхе индейкином специи были. Додумались! Живут же люди — я прямо таки зауважал капиталистов.

Когда вахтерша общежития тайну раскрыла, снова разуважал. Соседки в кастрюлю мою заглянули — и ну хохотать! Из нутра большой курицы накипью всплыли потроха в целлофане. Нахохотавшись, стимурничали — сварили лапшу мне домашнюю из индейки, как того требуют правила кулинарии.

Я отмолчался — не благодарил и не ворчал за непрошенные вмешательства в холостяцкую жизнь, а когда было из чего готовить, выставлял в кастрюле или жаровне на плиту общей кухни, уходил в спортзал и возвращался к прекрасному ужину. Впрочем, соседки возмещали свои затраты на меня в семейных конфликтах со своими мужьями — вот, мол, мужчина-то настоящий: жена в бегах, а он не пьет и баб не таскает. Мне мужики возвращали упреками. Но я привык к ним и на работе.

Мой старший мастер Гена Шабуров, когда не в духе, всегда наезжает:

— Чему вас там, в институтах учат?

Сам-то он техникум заканчивал и выводил концепцию:

— Чего и не знали — все позабыли!

Даже собака знает, когда ее пнули, а когда запнулись. Ну а я, конечно, Геннадия уважая, избытком скромности не страдал:

— О, сколько нам работы чудной, готовит ум начальства скудный!

Гена только рукой махал:

— Хорошо иметь острый язык: никто не захочет, чтобы ему таким лизали задницу.

И добавил, бросив взгляд на второго сменного мастера (была пересменка):

— Я не понимаю, как с такими людьми делать план. Вы вообще инженеры?

Женька Перфильев (выпускник ЧПИ, АМ-факультета) раскладывал пасьянс в домино, приговаривая:

— Работа, работа — перейди на Федота, перейди на Якова, перейди на всякого. Зарплата, зарплата — приди от Кондрата, приди от Якова, приди от всякого…

Вместо приличествующей моменту озабоченности, он испытывал облегчение, граничащее с эйфорией, по поводу окончания смены. Первое правило Женьтяя — к черту все комплексы!

— Гамлетовский вопрос, — кивнул я Гене на пасьянс.

У того все признаки человека пережившего паршивый день.

— Не знаю, — ответил наш старший мастер, тужась придумать мне задание на ночную смену; махнул рукой. — Ладно, работай. Тебе, кстати, звонил какой-то друг из службы Главного Диспетчера — говорил, ночью заглянет в цех.

— Кто?

— Да какой-то знакомый — говорит, у него к тебе дело есть.

Меньше всего на свете мне хотелось точить лясы с институтскими знакомцами.

С Саней Акашиным познакомил нас Зязев. Я был в институте величина, а теперь он на заводе — заместитель Главного Диспетчера. Выглядел так же, как во время последней встречи, только теперь был в куртке и брючках белых.

— Осваиваешься? Тебе моя помощь нужна?

— А что ты можешь?

— Все!

Мне захотелось, чтобы он пожил моей жизнью, ибо тогда только сможет понять, в чем мне действительно помощь нужна. Интересно, как бы он поступил, если его жена ушла к другому?

Акашин усмехнулся:

— Не понимаешь? — я говорю о работе. Ведь мне известен твой потенциал — сейчас ты сменный мастер, а завтра парторг всего «Станкомаша». Сегодня я тебе помогу, завтра ты мне. Это жизнь.

Акашин ответа ждал. Я поискал его на стенде ветеранов войны и труда «Вечная слава героям». Высказал мнение:

— Мне бы хватило пенсии персональной.

Не оценив юмора, Акашин потрепал меня по плечу:

— Не готов еще? Ничего, обкатаешься. Звони.

Тут я заметил на его запястье часы с браслетом из необычных звеньев разного размера — штучная зековская поделка. Акашин проследил мой взгляд.

— Нравятся? — спросил. — Подарок друзей.

— Ничто так не опускает человека в глазах руководящей и направляющей силы общества, как намек на принадлежность к кругу лиц, побывавших в местах не столь отдаленных.

Акашин растерялся. А мне было легко и приятно — если и была какая-то скованность, то теперь она исчезла без следа. Даже с умилением подумал: «Остались на свете хорошие люди».

Заместитель Главного Диспетчера носом шмыгнул. Потом усмехнулся.

— Ты по политическим взглядам — убежденный?

— Скажем так: я не против, чтобы у жизни были упругие сиськи и круглая попка.

Лицо собеседника расцвело улыбкой:

— Вот это я и хотел услышать!

Акашин достал и открыл записную книжку.

— Где у тебя поблизости телефон?

Стержневым элементом цехового пространства всегда был пронзительный звонок трогающихся мостовых кранов. На него, как на ниточку ожерелья, нанизывались все остальные звенья звуковой реальности: скрежет конвейера на покраске, визг металлообрабатывающих станков, треск сварки и вой пескоструя. И уже вокруг этого сгущались материальные предметы и люди, снующие по цеху, которые не говорили, а кричали, жестикулируя, когда надо было поговорить.

Даже разговоры здесь проходят по заранее предрешенному сценарию. Если ты столкнешься с кем-то на улице города, человек этот скажет: «Извините». Если же здесь на кого-то напорешься, то должен рявкнуть: «Какого хрена под ноги лезешь?» прежде, чем тот успеет облаить тебя. Если не рявкнешь, рявкнет он. Одним словом — производство.

В будке мастеров ненамного тише. Акашин распекал кого-то оглушительно, бодро, безжалостно.

— — Вы когда должны были отгрузить продукцию? — рявкал в трубку. — Вы о чем вообще думаете на работе?

Я черкался на листочке в ожидании момента, когда высокий гость наговорится и утопает. Можно будет в уютном кресле у дежурного электрика погоревать над судьбой, а то и кемарнуть часик-другой. Неожиданно мысли приняли радикально другое направление, и по душе прокатилась волна профессиональной бодрости. Достал из ящика стола чистый лист и быстро написал на нем: «Заказы №147, №322». И далее по пунктам:

1. Составляющие — технология

2. Маршрут — Акашин

3. Реальные сроки сборки — бригадиры

4. График поставок комплектующих — Акашин.

Написанное вдохновило, и я стал с большим нетерпением ожидать, когда заместитель Главного Диспетчера наругается по телефону. Адреналиновая волна, прошедшая по телу, придала ему удивительную легкость и координацию — даже попытался поймать муху налету и достиг успеха. Еще почувствовал острое желание сказать Акашину что-нибудь приятное. Заметил перемены в его лице, которые сразу не разглядел — щеки обветрили и налились румянцем, словно он минувшую зиму по выходным с большой пользой для здоровья катался на лыжах. В институте мы редко встречались, но здесь, похоже, станем друзьями.

Акашин бросил трубку на аппарат — на его лице проступили усталость и отвращение. Взгляд был несокрушимо пуст. Я решился его заполнить.

— Поможешь с информацией, — и передал листок.

Он улыбнулся:

— Что это? Сводка в ЦРУ?

— Попытка уйти от авральщины и штурмовщины.

Акашин поднял левую бровь:

— В самом деле?

— Не знаю: получится ли, но скучно без дела и быть мальчиком для битья.

Акашин кивнул, свернул листок, положил в карман:

— Считай, что ты меня озадачил. Жизнь такая: ты мне — я тебе, а кто этого не понимает, тому приходится нелегко.

Уходил он довольным.

А я растянулся на лавке в будке мастеров и долгое время глядел в потолок, наслаждаясь редким для себя состоянием полного безмыслия. Собственно, не вполне верно было называть его безмыслием хотя бы по той простой причине, что мое сознание, свободное от дум, продолжало реагировать на внешние раздражители, никак не рефлексуя по их поводу.

Флюра, технический контролер, пришла:

— Предъявлять что-нибудь будешь?

— Спроси у бригадиров.

Это было чудесное состояние, в высшей степени непохожее на обыденные умственные процессы — давно мне знакомое. Неясные образы чего-то нового тревожат психику, угнетают, но вдруг наступает какой-то момент, и рождается решение еще одной мучительной проблемы. Дико, должно быть, выглядит для стороннего наблюдателя: лежит себе человек на спине, лежит — вдруг соскакивает, сует ноги в шлепанцы и отбывает в неизвестном направлении вслед за мыслью, устремившейся произвольным маршрутом. А потом оказывается — именно это движение определило судьбу.

В данный момент мысль народилась, но не было шлепанцев, а была Флюра с осуждающей миной на милом татарском лице. Приличия требовали занять ее разговором.

— Флюрочка, ты такая красивая! У тебя есть любовник? А как тебе моя кандидатура?

— Еще один хамский пассаж, и я полностью потеряю к тебе интерес.

— А он есть? Это обнадеживает.

— Не цепляйся к словам.

— А почему я не могу цепляться к словам, которые мне подходят?

— Из материальных соображений — что может предложить девушке мастер с окладом в 150 р.?

Она могла за себя постоять, но все-таки это был удар ниже пояса — я обиделся и начал хамить.

— Ты опускаешь перспективы: вот стану я начальником цеха — буду раскладывать тебя на столе в кабинете всякий раз, когда захочу, и даже слова о любви не прошепчу.

— Станешь — посмотрим.

— Ой, как интересно! А дураки-поэты о любви все талдычат, о чуйствах высоких….

Такого от Флюры не ожидал. Ведь молода еще, замужем не была — откуда цинизм? Вот бабы! Тут же ощутил неприязнь высшей пробы к прекрасному полу: на производстве все быстро изнашивается — и терпимость не исключение.

— С тобой интересно беседовать — твои слова будят мудрые мысли.

— И о чем ты сейчас подумал?

— Гораздо до меня сделан был вывод: все бабы бл..ди! — но я с ним готов сейчас согласиться.

Скулы у Флюры порозовели.

— Знаешь, какие последствия вызывают такие мысли, высказанные вслух? Я вот хочу запустить в тебя пепельницей, но лучше скажу — а ты возьми одну бл..дь из сонма бл..дей и сделай ее принцессой. Это будет мужской поступок.

— Даже не знаю…. Пробовал — но получилось с точностью наоборот.

Она пожала плечами:

— Успех — это сумма попыток.

Наступила гнетущая тишина.

Если мы пикировались, то я проиграл и поднял руки, признавая свое поражение:

— Все, сдаюсь. Удачи тебе в поисках принца!

Это слова, а в душе отвращение — будто не симпатичная девушка предо мной, а змея ядовитая, способная жалить, когда меньше всего этого ждешь.

Вошел бригадир 147-го заказа:

— Мастер, чай готов? А хрена сидишь?

Я внимательно посмотрел на него. Ему было лет около тридцати — малый с пшеничными усами, высоким лбом с залысинами и голубыми глазами. Цвет лица указывал на предрасположенность к апоплексии, и вряд ли суждена ему долгая жизнь. В высоченной до сутулости фигуре ощущалась такая концентрация провинциального демонизма, что сразу начинаешь испытывать давление. Кстати, это он прозвал Куликова «хлюздом, отхаренным в туза».

— А ну покинь помещение с проворным достоинством!

Бригадир улыбнулся:

— Я не к тебе.

Флюра подала ему руку:

— Григорий, ну, вся твоя.

— А что тут у вас происходит?

— Мы поспорили с мастером о его мужских качествах.

Бригадир Григорий расхохотался.

— Ой, не связывайся ты с мастерами — гонор министра, а зарплата дворника. Пойдем, лучше примешь мои качественные бомбешки, да я буду тарить.

Мне нужен был бригадир, и я поплелся вслед за ними, ведущими оживленный разговор — Флюра звонко хохотала и похлопывала Григория ладонью по руке, словно умоляя перестать говорить что-то невыносимо смешное. Глядя на ее ножки, подумал — ну, ни один мужик не скажет другому: «Смотри, какая мозговитая баба пошла».

Было около трех часов ночи, когда я добился, наконец, от Григория ответа на вопрос — сколько бригада может собрать изделий за восемь часов нормальной работы. И некогда было задуматься над словами Флюры — что делает мужчину привлекательным в глазах женщин? Неужто зарплата? Не верилось — ведь я полагал: какие-то сокровища духа. И, тем не менее, дело обстояло именно так.

То, что раньше не вызвало бы и тени улыбки, сейчас показалось смешным гомерически. Я громко расхохотался своему открытию, и от меня шарахнулись две случившееся поблизости малярши с окраски.

Вот это уже интересно: вкалывай-зарабатывай, а бабы сами тебя найдут. А я-то бездарный полагал, будто во мне присутствует некий шарм, способный привлечь, если не всех, то многих женщин — искренних, преданных, любящих. Но ведь в таком противопоставлении заключена невыносимая истина: женщина — тварь продажная! С какой стати ей любопытен мой внутренний мир? Была бы квартира, машина, а остальное…. пусть будет, что есть.

От отвращение к бабам я застонал.

Полно морочить себя самого — любви нет и быть не может: если хочешь счастья в браке, оставь свой внутренний мир в каком-нибудь мусорном баке. «Хлюзд отхаренный в туза», увлекший мою жену, единственно в чем превосходит меня, так это в зарплате. И разве я могу обвинять Ляльку, если она отказывается видеть во мне достойного ей мужчину? Помнится, она упрекала скудность наших доходов: «Вот Саша Лазарев (есть такой родственник) после смены калымит — крыши битумом заливает». А я что ответил? «Так карьера не делается, дорогая». Но что же я могу предложить ей сейчас взамен зарплаты слесаря-сборщика Куликова? Себя самого? Так был уже — и не потянул.

Я вышел из цеха в калитку служебную, сел на лавочку для курильщиков. Невыносимая духота — капли пота между лопатками сбились в ручей. Чувствовал себя разбитым, подавленным — впрочем, в последнее время это постоянное мое состояние. Дым сигареты казался кислым. Оцепенело застыло звездное небо. Утомленной утробой вздыхали цеха огромного завода. Рядом с урной увидел дохлого желторотика — должно быть, выпавшего из гнезда. Одному Богу известно, зачем птицам жить в таком жутком месте — но летают, чирикают. Однажды до смерти напугала летучая мышь, коснувшаяся волос на макушке тонкими прозрачными крыльями. К слову сказать: в мире подлунном столько страданий — для чего мы вообще просыпаемся по утрам?

«Хлюзда» на участке я не приметил. Представил Ляльку в его объятиях и почувствовал слезы на щеках. Вспомнился недавний ее звонок:

— Мыгра, я плачу.

— Значит, не я один….

Говорят, что Бог не подвергнет тебя испытанию, которое ты не смог бы вынести. Но в таком случае встает вопрос — а зачем Бог вообще заставляет человека страдать?

Говорят, время лечит. Но это неправда. Время уходит, а боль не проходит — боль никогда не пройдет….

Закрыл глаза и увидел Ляльку. Вспомнил волосы, губы, тонкий запах ее духов…

Внезапно почувствовал укол в левой половине груди, онемение рук — наверное, приступ. Боже, у меня сейчас будет сердечный приступ — в двадцать-то восемь лет! Попытался сосредоточиться на чем-то, чтобы забыть о боли — вдох-выдох. Встал, присел — вдох-выдох. Наклонился — вдох-выдох. Мельницу руками — вдох-выдох….

Постепенно боль отступила. Только руки словно чужие.

И я совершенно не удивился, когда не ощутил биения сердца.

Легче стало по дороге домой. Боли пропали. Все мысли, ночью промчавшиеся сквозь мою душу и, казалось, ископытившие ее совсем, вдруг стали источником тонкого наслаждения. Печаль, охватившая, была сладка, и я уже опасался, что она уйдет. Такое сожаление испытываешь, когда стоишь под безукоризненно синим небом в прекрасный летний день, полностью забыв о благополучии всех на свете кроме себя любимого, и осознаёшь, что никогда уже не познаешь такого счастья.

Дома, перекусив, улегся на диван и уставился в потолок, изучая его побелку — после ремонта уже померкшую. Сон не шел. Я как раз решал — помечтать на тему «душа просит праздника» или включить телевизор, когда постучали.

— Да-да! — крикнул, не потрудившись встать, — войдите.

Дверь распахнулась. На пороге стоял молодой красавЕц кавказской наружности. Номинально он был мой сосед — кажется, его звали Эдик. Он недавно демобилизовался и учился в милицейской школе, куда дядя его пристроил — большая шишка по этой части. Минувшую ночь курсант, должно быть, не спал — намекали на это небритые скулы, припухшие покрасневшие глаза и запах загула, который, словно мошкара, витал вокруг его чела. Аромат еще тот!

— Чего, спишь, что ли? — спросил, подозрительно оглядывая комнату. — Разбудил? Ну, извини. Бабу хочешь? Вчера на рейде прихватили — расстаться не можем.

Увидел трико на спинке стула — цапнул:

— Можно одену? Видишь?

Кивнул на бриджи форменные свои — они были мокры.

Мелькнула мысль, которую не осмелюсь озвучить — она-то и повела к соседу.

Девица была незнакома и гораздо страшнее ночного кошмара — в солдатской майке на босо тело. От вида ее стало смешно.

— Вера, знакомься — сосед Анатолий. Дашь ему?

— Хорошему человеку разве жалко. Купишь пузырь?

Эдик в моем трико изогнулся лакеем:

— Я сгоняю, а вы пока тут….

Взгляд его жаждал денег.

— Без меня, — сказал я.

В его глазах мелькнул испуг, но тут же был прихлопнут ресницами.

— Дай взаймы.

— Деньги, сосед — самое главное зло на земле.

— Легко говорить, когда они есть.

— Отцепись от него, — вздохнула девица. — Анатолий не такой придурок.

В соседе взыграла кавказская кровь:

— Эй, женщина! Будь осторожней в словах.

А в девице застарелая ненависть проститутки к халявщику от закона:

— А ты…. Это гораздо хуже, чем струсить. Ты рехнулся! Трудно, наверное, быть дебилом?

Мне еще разнимать их придется!

— Я, пожалуй, пойду — не хочется блевать посреди вашего праздника. Отрепетирую серьезное выражение лица и на работу. А вы — чтоб без драки тут.

Денег я им все-таки дал и действительно пошел на работу.

Гена Шабуров удивленно уставился на меня, явно приняв за идиота:

— Еще один, мечтающий обустроить страну? Вот поменьше бы таких, и она не нуждалась ни в каких переделках — все планы партии выполнялись досрочно.

— Диалектик?

— Нет, пострадавший. Все, пытавшиеся обустроить жизнь, кончали тем, что она обустраивала их сама….

В мире, где происходит то, что не должно происходить, часто произносишь слова с противоположным смыслом. Я и сказал:

— А я уверен: каждый становится собою не по воле случая — нет, лишь подлинное содержание составляет его суть. И если выбора нет в настоящем, значит, в прошлом был сделан неправильный выбор.

То ли понял Шабуров меня, то ли нет — взгляд отвел, когда говорил:

— Может, вспомним, наконец, что мы не студенты и начнем вкалывать? Как в вас вдолбить, товарищи мастера, одну-разъединственную мысль — план превыше всего!

Гена, в отличие от меня, не собирался спасать весь мир — и вообще сильно смахивал на человека, который не любил делать то, что он делал.

— Послушай, я же не собираюсь заниматься чем-то противозаконным: посижу, посмотрю, прикину — и что-нибудь выдам: мысли есть.

Разложил на столе в мастеровой техническую документацию заказов и стал выписывать деталировку.

Заскочил Женька Перфильев:

— Как дела?

— Лучше чем у тебя.

— Врут люди.

На любопытство его — люблю, мол, приобретать знания во внерабочее время.

— Надеюсь, ты хорошо себе платишь.

В будке появился бригадир Григорий и все его сто восемьдесят пять сантиметров.

— И этот здесь? Сладок вкус любимой работы?

Он посмотрел на стол, на развернутую документацию, на руки мои… но не в глаза.

— Хочу сверить твои слова с нормами технологического времени на сборку изделия.

— А потом будете резать расценки? Только через мой труп!

— Не искушай.

— Мастер, тебе больше всех надо?

От ответа спас звонок телефона. Мы переглянулись, и Женька нехотя снял трубку. Слушал-слушал, а потом так громко выругался: «Черт!», что мы с бригадиром вздрогнули.

— Начальство тянет? — поинтересовался Григорий.

— Помолчи, а! Просто закрой рот и стой, — и ко мне. — Представляешь? Отпуска всем зарубили до конца года. Блин, концлагерь, а не завод!

— В январе отгуляешь, — подсказал бригадир. — Водка холодная, бабы непотные….

— Гриша, заткнись, добром прошу!

У того непроизвольно дернулись руки.

— Даже не думай! — Женька Перфильев был боксер. Он так стремительно повернулся к Григорию, что тот отпрянул. Бригадир был крупнее и выше, но злая решимость в глазах мастера заставила его отступить — выругался и вышел.

На производстве ценится послушание. Если хочешь шоколадку, веди себя хорошо, и мастер не тронет твою премию за бездефектность и дисциплину труда. И наоборот: если доставляешь неприятности, будешь наказан лишением всей десятипроцентной надбавки к месячной зарплате или части ее. Шаг за шагом, уступка за уступкой складывают производственные отношения.

Результаты анализа технологических операций участка завершения — окраски, сборки и затаривания готовой продукции у меня были готовы к концу дня, то бишь к началу моей смены. Ночью я еще и таблицу нарисовал для наглядности. Две таблицы — для каждого заказа свою. Можно сказать, доклад готов и подтвержден документально — это первое, чему учатся инженеры. Теперь то же самое для комплектующих по механическим участкам — в своем цехе сам, по другим цехам информацию даст Акашин. И тогда можно садиться за маршрутную карту-календарь на каждый день движения деталей до сборки и самой сборки, предъявления и сдачи продукции заказчику — такова была задумка. А дальше — идти к начальству за «добром» на эксперимент или же осуществить его на свой страх и риск.

Риска еще не было, но появилась тревога. Когда прошлой ночью родилась задумка, настроение было совсем другое — тогда переполняла вера, что, рассчитав планомерность движения комплектующих по участкам обработки к сборке и упростив за этим контроль, избавлю цех от штурмовщины. Угнездившаяся за сутки улыбка сползла и опала под ноги, как старая змеиная кожа, когда сопоставил всего два числа — суммарную норму времени сборки плановой партии по технологии и часовую протяженность рабочего месяца. Они разнились не в пользу ритмичной работы! На имеющейся производственной площади, с нашим набором инструментов и механизмов, реальным численным составом бригад поставленный план был невыполним по каждому из заказов.

Вот, блин, засада! И что же делать? Вся задумка моя насмарку.

Еле дождался утра.

Женьке Перфильеву — по барабану. Гену спросить — тот должен знать.

Шабуров из толпы не любил выделяться. Его назначение на должность старшего мастера участка завершения механосборочного цеха случилось задолго до мирового потопа и явилось, с одной стороны, воплощением того, что все народы в стране советской обладают равными возможностями, с другой — настоящим чудом. Однако на шутки по этому поводу Геннадий искренне обижался, полагая, что если будет продолжать целовать начальство в зад, то что-то получит от него взамен — карьерный лимит весь исчерпал.

Покосившись на конспекты мои, старший мастер глубоко вздохнул.

— Меня сейчас больше интересует — сколько изделий сдал ты за смену БТК?

На мое недоумение улыбнулся:

— Шел бы домой — лица уже нет. Вторые сутки не спишь? Ну, хорошо!

Сел за стол, высморкался в носовой платок и приложил его ко лбу.

— Развлекай.

Складывалось впечатление, что у меня дебют на сцене.

Выслушав краткий доклад мой, покачал головой:

— Возможно, в другой раз у меня будет время и желание поспорить об этом, но не сейчас.

— Иногда жизнь не оставляет времени, а требует ответа здесь и сейчас.

— Жизнь или ты?

До меня вдруг дошло — Гена не понял и десятой доли того, о чем я сейчас ему говорил. Даже, наверное, сотой.

В эту минуту в будку мастеров вошел бригадир 322-го заказа Костя Куьмук с лицом Никулина, фигурой Моргунова и голосом Вицина из кинофильма «Самогонщики». Он медленно и осторожно приблизился к столу, осмотрел его и ткнул пальцем в мою тетрадь с записями.

— Эта? Жентяй говорит: ты здесь такое накопал, что нахрен работать….

Его адамово яблоко прокатилось по горлу от ключиц к подбородку.

Гена вскочил и руками замахал.

— Идет производственное совещание, и тебе нехрен совать свой нос не в свои дела.

На попытки бригадира возразить Гена гремел:

— Никаких вопросов! Никаких ответов! Нечего время терять — иди, работай!

Лицо Кузьмука исказила гримаса.

— Мастер! — это уже мне. — Ты скажи — нас действительно дурят?

Мое молчание было красноречивее всяких слов.

— При таком раскладе, — заявил бригадир, — надо приглашать партком и профком.

И вышел.

— Вот было бы это последнее огорчение…, — развел руки Гена, хотел еще что-то добавить, но в горле стал ком; он поморщился, глотая. — Понял теперь, что заварил?

— Не понял, как к этому относишься ты.

— Я не технолог, чтобы читать всю эту муру, — он кивнул на полку с документацией.

— И что мне сказать? Простите за беспокойство, пошел в техбюро?

— Чего добиваешься? Гнешься Кощеем да получишь по шее!

Начальником техбюро нашего цеха был Крюков Валера, выпускник ДПА. Мало того — бывший мой одногруппник той, дофлотской, поры.

— Я и не знал, — абсолютно честно признался он. — Что, правда? Тебе на самом деле хочется поставить вопрос об этом прямо сейчас? Все-таки конец месяца и квартала….

Я промолчал.

Он пристально посмотрел на меня:

— Чего же ты добиваешься?

Святые угодники! Меня это стало доставать! Ничего я не добиваюсь, а просто хочу знать — бардак этот задуман умыслом злым или запущено все от нерадивости.

Я приблизил к Валере лицо:

— Если скажу кое-что по секрету, обещаешь тайну хранить?

Крюков шумно сглотнул и несколько раз кивнул, выдавив хриплое:

— Конечно.

— Я — коммунист. Непонятно, да?

— Понятно, — поспешно заверил он. — Только почему это надо хранить в секрете?

Будь я азартным человеком, то после техбюро прямиком потопал бы в кабинет начальника цеха. Но, увы, я — философ. Тема есть — надо подумать. А на плечах груз бессонной ночи…. Да где там — трех уже! И я поплелся с завода.

Время к полудню спешило, когда вернулся домой. В голове роилось столько вопросов, что не сразу и понял — неужто телевизор оставил включенным?

На диване сидела Лялька.

— Здравствуй, Мыгра, это я.

Сжалось сердце предчувствием счастья — неужто вернулась?

Но у визита жены была цель другая.

— Зачем тебе нужен этот блеф?

— Понимаешь, встретились — Пушнинкова вся из себя такая счастливая: «Ах, Сереженька, мой Сережа!». У них была годовщина регистрации, а мы и на свадьбе не погуляли — теперь пригласила. Давай хоть задним числом отметим — собирайся! Нагрянем — покажем, что есть еще порох и в наших пороховницах. И вообще, как тетечка Лидочка говорит: в жизни только два раза собираются вместе все, кого любишь — на твою свадьбу и твои похороны. И поверь, во второй раз тебе будет не до веселья.

— Ведь это же ложь! Не стыдно будет в глаза им смотреть?

— Какой ты зануда! Помню, в общаге тебя звали Палундрой. Выдохся, да?

А занудный Палундра ощущал одновременно тоску и радость от этой встречи и предложения ее продлить.

— Тебе разрешили со мной поехать?

— Э, давай не начинай.

— А ночевать ты останешься?

— Как будешь себя вести.

И загрустила.

Я переоделся — был готов ехать.

— Ты где?

— Просто задумалась.

— О том, кого нет?

Жена покачала головой:

— О том, как ненавижу мужчин.

— Поменяла жизненное кредо?

И на ее вопросительный взгляд напомнил:

— «С этим прощаюсь, с тем гуляю, на того глаз положила».

— Ошибки прошлого видней.

— И забываются трудней….

Она казалась старше себя обычной. Невольно приглядывался к ее волосам — не пробивается ли седина? Излишне говорить, что я пытался направить ее энергию в приличное русло — например, сына прихватить к Ивановым с собой. Мы сидели в такси на заднем сидении — сидели довольно близко. Я мог точно сказать, сколько сантиметров разделяют наши плечи, бедра, колени. Возникшего меж нами напряжения хватило бы, думаю, зажечь лампочку от фонарика. Но Лялька, казалось, ничего не замечала. А если и замечала, то чертовски умело это скрывала.

— Нам нужен магазин игрушек.

Я только хмыкнул, а губы ее растянулись в улыбке:

— Оленька в интересном положении.

— Теперь понятно — едешь опыт молодой мамы передавать?

— Ни грамма не стыдно! Ведь вы, мужики, делитесь между собой, как плодиться и размножаться.

Я от удивления рассмеялся. А потом почувствовал, что вспотел под рубашкой с короткими рукавами — от напряжения. А вот у Ляльки не дрогнул ни один мускул.

Авто покинули у «Детского мира». Я закурил, стоял, любовался, как жена моя идет к дверям магазина — легкой походкой, расплескав роскошные волоса по плечам.

Господи, этот парень просто вцепился в нее, когда она выходила. Так ведь и Лялька была непротив — она улыбалась ему в ответ.

Мой рассудок мгновенно схватила ярость. Чувство ревности как фантомная боль в оторванной конечности затопило душу. Я заступил им дорогу, сжав кулаки:

— Слышь ты, жаба прыщавая….

Мне так захотелось врезать, чтобы кости его затрещали.

Парень покраснел и попятился, но ничего не сказал. Фыркнула Лялька:

— Мыгра, ты спятил! Это же Шараватов Сережка, мой двоюродный брат. Теть Лиду помнишь? Ее старший сын. Уразумел? А теперь сделай доброе лицо и пожми родственнику руку.

Не узнал пацана — вон как вытянулся. А ведь я его знал.

Черт! Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь знал, как я ревную свою жену. Что сомневаюсь в ней. Провел ладонью по лицу — может и правда станет добрее.

В руках у нее подарок в коробке — кукла с желтыми волосами. Девчонки! Сами уж мамы, а в кукол играют. Что-то я в этом вопросе не догоняю. Недоумение и уняло раздражение.

Брызнул дождь, когда мы поймали такси. Дворники на машине шептались друг с другом, а она катила в Металлургический район. Лялька пристроила голову мне на плечо — клянусь, я перестал дышать. Невозможно прожить с человеком три года и не научиться читать азбуку Морзе отношений — робкие взгляды на званом ужине: не пора ли домой и в постель; молчаливое извинение, когда под столом тянешься к ее руке; улыбка «я люблю тебя», брошенная к ногам. Что сейчас?

— Ты хотел бы заглянуть в будущее, даже если знал, что не в силах его изменить?

Я задумываюсь над ее вопросом.

— Не знаю. Наверное, лучше иметь надежду.

Она гладит меня по щеке.

— А я знаю, что ты любишь меня.

По указанному адресу дверь открыл несостоявшийся свидетель нашей свадьбы Сергей Иванов. Мы шлепнули ладошками, барышни обнялись и на кухню подались.

У Серого первый вопрос:

— Может показаться, что я сую нос в чужие дела, но мне говорили, что вы разбежались.

— А мы думали, новость для вас.

— Значит, правда. Холостуешь, дед — в смысле, торчишь?

Что сказать? Тут наши жены стали накрывать стол в гостиной. Я взглянул на Ляльку, веселую, счастливую и до того красивую, так сильно похожую на свою фотографию, что сердце неистово забилось, а низ живота свело. Все эти месяцы разлуки я беззастенчиво пользовался ее образом. К нему мысленно обращался в поисках утешения. Именно благодаря идеальному образу моей жены, что безмолвно стоит на столе фотографией, я выжил — не дал сгубить себя в угаре пьяном. Потому что верил: однажды она вернется, и мы заживем по-старому.

Иван, засмеявшись, встал.

А я остался с тревожной мыслью — а вдруг она сегодня со мной, чтобы сказать, что уходит теперь навсегда. Поймал ее взгляд. Она взглянула и отвернулась. И это движение охладило мой пыл. Между нами по-прежнему висело предательство — злое чудовище невероятных размеров. И унижение — оно прожгло в моем сердце дыру. И подозрение — я не тот мужчина, которого она в кумиры придумала.

Выпили и еще…. Развязались языки.

Разлад в нашей семье стал главной темой застолья.

Ляльке бы сейчас досталось, но я решил ей прийти на помощь.

— Один очень умный человек сказал: никогда не оглядывайся назад — просто оставь прошлое позади и найди что-то лучшее в настоящем.

— Уж не Гончарова ли? — съехидничала жена, и я стал объектом порицания.

Никогда еще за свою ложь не получал я награды выше.

В минуту уединения она сказала:

— Спасибо, Мыгра.

И бросилась в мои объятия, как самое уютное место на земле. А я зарылся в сладостный запах ее волос. Коснулся губами ее губ, и от печали перехватило дыхание. Это был сон — это просто не может быть правдой! Лялька в моих объятиях! Я прижал ее изо всех сил. Потом взял в ладони ее лицо и упер наши лбы.

— Не думал, что сегодня увижу тебя.

Перецеловал ей брови. Тронул губами ее переносицу; легко, словно бабочка, черкнул по ресницам; едва-едва, словно шепот, коснулся губ — снова и снова.

— Что ты делаешь?

— Забираю тебя в себя. Жаль мы в гостях.

Снизошло умиротворение. Я не стану таким, как все. Никогда не стану, потому что открыл и вобрал в себя истинную красоту. Всю оставшуюся жизнь готов нести ее в себе — обжигающую, как сокровенная тайна, и хранить ее так же доблестно, как мальчиш Кибальчиш военную тайну.

— Я тебя никогда не забуду, Оля Крюкова, — снова прильнул к ее губам.

И снова почувствовал вкус печали. Она поглотила меня, но вдохнула надежду.

Наши сердца бились в унисон.

— Давай будем думать, что сегодня мы первый раз встретились.

— Мыгра, — дрожащим голосом прошептала она, — ведь я тебя тоже очень люблю….

Двусмысленно это «тоже» — то ли она любит, потому что я люблю ее, то ли любит своего Куликова и меня тоже?

Больше она не могла говорить — из глаз ее брызнули слезы. А потом ее прорвало. Лялька никогда в жизни так не ревела (по крайней мере, на моей памяти) — до икоты, до того, что больше вообще не могла издать ни звука.

Тем не менее, в ванную постучали:

— У вас все хорошо?

Пушнинкова, которая теперь Иванова, быстро все сообразила — обняла Ляльку, усадила за стол, принялась потчевать:

— Успокойся — вы не все еще растеряли.

Стуча зубами о край стакана, Лялька сказала:

— Я бы предпочла, чтобы выбор оставался за мной.

Наверное, не для моих ушей. Но я присутствовал, и молчать было унизительно:

— Понятно тогда, почему ты замуж пошла. Чтобы обеспечить свободу выбора — под родительской опекой не разгуляешься.

— Ты о чем? — жена удивленно вздернула бровь.

— Все о том же.

— Вот знать бы, кто и когда посеял зерна сомнения в души ваши! — воскликнула бывшая свидетельница нашей свадьбы.

— Подробности любопытны? — я, кажется, начал хамить.

Сергей налил в рюмки, поднял свою и сам поднялся:

— Не могли бы вы поспорить где-нибудь в другом месте и в другое время?

Дамы не обратили на него ни малейшего внимания.

— Есть идея получше, — поднялся я. — Пойдем на балкон: пусть душу отводят.

— Это верно! — друг мой прихватил со стола бутылку.

Неожиданно Лялька схватила мою ладонь и прижалась к ней лбом — из груди ее вырвался всхлип, напоминающий мяуканье котенка.

— Прости меня! Я веду себя идиотски.

— Вот тут никто спорить не станет.

Тем не менее, когда, попрощавшись с Ивановыми, сели в такси, спросил жену:

— Ты куда сейчас?

Она наклонилась к водителю:

— ЧПИ, ДПА….

Возле общаги студенческой вышла, помахала рукой:

— Спасибо за приятный день! Уверена, ночью тебе меня будет не хватать.

— Вряд ли, — вздохнул и пожал плечами. — Мне сейчас на работу.

И направил такси к проходной.

Следовало бы заскочить домой, переодеться, собрать тормозок — время позволяло. Но, покурив и подумав, вошел в проходную.

Цех, как говорит Иванов, торчал!

Впервые за время моей работы здесь ничто не звенело, не скрежетало, не визжало, не трещало и даже не выло. Где-то женщины пели тихо. Не хватало расстеленных для пикника одеял и вкруг веселящихся людей. И разговоров. Мне так хотелось услышать ответы на свои вопросы.

— Эй, мастер!

Я вздрогнул и обернулся.

Слесарь-сборщик Куликов, «хлюзд, отхаренный в туза», обольститель моей жены стоял за спиной. У нас была причина ненавидеть друг друга — повисло тягостное молчание. Потом он сказал:

— Бардак на киче. Переходи на нашу сторону — в авторитете будешь.

Мне показалось, что я ослышался.

— Ты всерьез?

— Всерьез, — Куликов вытер пот со лба рукавом футболки.

Меня осенило: вот почему в цехе тишина — бригады бастуют.

— В будке народ, — подсказал Куликов.

В конечном итоге все сводится к одному: стадный инстинкт непреодолим, он дремлет в каждом человеке, готовый вспыхнуть в любую секунду. И не имеет значения, по какому поводу толпа всколыхнулась — инстинкт есть инстинкт. Но я был мастером и знал, что должен делать на производстве в любой ситуации: главное для меня — это безопасность людей. Поэтому вошел в будку мастеров, куда набилась большая толпа, и закрыл за собой дверь. Вошел и руки скрестил на груди, надеясь, что выгляжу так же круто, как мне это кажется. Но….

Под ногами был твердый пол, но, казалось, качается палубой — так много мата и брани из многих глоток да сразу, услышал я первый раз. Что за люди передо мной? Может, кто-то кого-то ножом убил в пьяной драке, жену забил до смерти дома или избу спалил с живыми людьми — им теперь сам черт не страшен, потому что терять уже нечего. Как говорится: ужас, мама — куда я попал? Но….

Но я выстоял, вытерпел, откашлялся, нервно сглотнул и готов был вести диалог.

Они продолжали орать и махать руками, но никто не решался смотреть мне в глаза.

Наконец, дали возможность вымолвить слово.

— Как вы думаете — чем это кончится?

— Как говорится, никак не думаем, — ответил Костя Кузьмук.

И бригадир Григорий покачал головой:

— Понятия не имеем.

— Так зачем же народ подставляете?

Кто-то крикнул:

— Мы требуем сюда представителей администрации завода, профкома и парткома!

— Кого-то послали за ними?

Бунтари переглянулись.

— Мы сказали начальнику цеха.

— А тот? — пытал я.

— Поди узнай….

— Пойду и узнаю, — решился я.

— Тогда тебе лучше поспешить: в конторе сейчас директор, — сказал за моей спиной Куликов. «Хлюзд, отхаренный в туза» — должно быть, филер у бунта.

На моих глазах черная «Волга» отъехала от двухэтажной конторы цеха.

Собрался с духом и постучал в дверь начальника — потом открыл и вошел.