Подруга для председателя

В толкотне и в суете

Принцесс полно, да все не те.

Где же та красавица,

Та, что нам понравится.

Та, что с нами справится.

(П. Маккарти)

1

Блаженно растянувшись на кровати, обвёл взглядом комнату. Мне определённо нравился новый родительский дом, который они построили и благоустроили, пока служил на границе. Как-то у меня будет в общаге?

Чувствуя, что мысли о новой жизни развеселили, почти успокоился после спора с отцом — никак не хотел отпускать меня старый вечером на электричке в Челябинск. Строил планы — заночую в Шершнях у сестры, а утром в ЧПИ. А он — нет, утром поедешь на автобусе. Мы заспорили. Потом я согласился — ладно, будь по-твоему. Подумал — запрусь на учёбу в институте и пропаду с родительских глаз на полгода. Пусть хоть этот вечер будет нашим. Вспоминали с ним Ханку….

Когда наутро вышли в гараж к отцову «Запорожцу», презентованному инвалиду войны государством, подумал — холодно, не заведётся машина. А она завелась и весело побежала вперёд по заснеженной дороге. Я увозил с собой ощущение домашнего покоя и уюта, о которых с надрывом мечтал долгие годы службы.

Дребезжа и подпрыгивая на каждой рытвине, «Запорожец» въехал в Южноуральск. Я поглядывал в окно на двухэтажные дома — они мне почему-то казались ненастоящими. Южноуральску не хватало масштабов, и потому дома его и улицы выглядели декорацией. На автобусной станции толпа народа. Взглянул на отца и укоризненно покачал головой — вот и приехали!

— Посиди немного, — он оптимистично двинулся к кассе.

Скоро вернулся с билетом, вложенным в красные корочки удостоверения инвалида войны, объявил:

— Место двадцать пятое.

Я постарался не улыбнуться.

— Спасибо.

В автобусе моё место оказалось рядом.… С кем бы Вы думали?

Вот и скажите, что судьбы нет — всё происходит по воле случая. Хрен там! Она есть — всё предначертано на Небесах задолго до исполнения на Земле. Ведь мог же вчера уехать на электричке в Челябинск — мог, но не уехал. Судьбе было угодно посадить меня в автобусное кресло рядом с бывшей подругой, из-за которой начались все мои злоключения — драка с бандитами, бегство в пещеру, служба и только через три с лишним года возвращение домой. И надо же было встретиться!

В первый момент растерялся — Господи, ты-то почему здесь (я не про Господа)? Два часа ехать с тобой, когда мы уже однажды на всю жизнь расстались. О чём говорить? Как я был облапошен и брошен? Впрочем, нет, помнится, я её бросил.

— Здравствуй, Надя, — сказал, чувствуя себя стервецом.

— Господи, ты ли это?

— Как видишь.

На мне был бушлат с бескозыркой, клёши и флотские ботинки на высоком венском каблуке. На коленях чёрный портфельчик с якорем на язычке — дембельский саквояж.

Автобус урча покатил по городу.

— А я и не знала, что ты служил во флоте. Совсем вернулся?

— Да, вот еду в институт восстанавливаться.

— Да ла-а-адно! Впрочем, ты ведь у нас очень умный — ни как твой сват.

Колька служил морским пехотинцем где-то под Владиком.

— Вы переписываетесь?

— Только осталось.

— Замужем?

— Нет.

— Что со Стахориком?

— Убил его Колька. Толпой подловили, избили и бросили под автобус. Потом водителя судили — чуть срок нахаляву не схлопотал.

Я замолчал — вон оно как!

За окном мелькали последние дома города перед выездом на трассу. Мне захотелось его открыть, высунуться и заорать — помогите, люди! прошлое догоняет!

Но я спросил:

— Ты, правда, веришь, что он убил?

— Наивный, — сказала Надюха. — Твой сват на всё способен.

Господи, кого она из себя корчит — престарелую тётю, много повидавшую в этой жизни?

— Где твой ребёнок?

— А что? — ощетинилась Надя.

— Да нет, ничего. Просто думаю, что маленькие дети должны жить с родителями.

— Ты посмотри на него — какой правильный! Давай, женись, и заберём малыша из детдома.

— И ты, не любя, пойдёшь за меня?

— Пойду — вон ты какой красивый: ленты в якорях, а грудь, наверное, в медалях.

Я напрягся, себе шепнул — дыши, не психуй, думай головой, а не нервами.

Взгляд мой был смертельно холоден:

— Слушай, а мне это надо?

— А помнишь, говорил, что любишь? Ромео из себя изображал. А оказалось — ты такой же поддонок, как и твой сват.

Я смотрел на неё с патрицианским презрением к нижеползающим:

— И ты уверена, что это правда?

— Да, это неправда, — спокойно сказала она. — Из вас двоих я любила только его.

— А теперь, я вижу, добилась аттестата зрелости в житейских науках, и готова пойти за кого угодно — даже за меня, недостойного.

— Все вы сволочи, — сказала Надюха и тихо заплакала.

— Я тебя утешать не собираюсь, — не знаю, почему сказал я. — Это всё равно, что говорить сковородке, что у неё дно закопченное.

Надежда завелась сильнее.

— Меня в жизни никто так не оскорблял, — сквозь слёзы сказала она.

Я был несокрушим:

— Да будто бы.

Но я действительно не умел утешать, а громкий плач её раздражал. Мне захотелось закричать — слушай, Надюха, хватит дурить! У тебя была любовь честного чистого парня, а ты выбрала негодяя. Кто теперь виноват?

Громкий плач её перерос в истерику — она подвывала волчицей, надрывно всхлипывала и кулаками размазывала тушь по щекам.

Окружающие зашевелились:

— Эй, что там происходит? А ну-ка перестань! Эй, парень, пересядь сюда.

Я бы запросто, но сидел у окна, и через Надюху не выбраться, да она и не выпустит — это точно. Сиди и слушай, раз уж судьбой так предназначено. И я сидел.

К нам подошли.

— Девушка, вам плохо? Может, пересядете?

Надюха всхлипнула и успокоилась.

— Нет, нет, всё нормально. Старого друга встретила…. разволновалась.

А когда разошлись сердобольные по своим местам, тихо сказала мне:

— Зачем ты меня обманул?

Я промолчал — новый виток напряжения? А она продолжала:

— Коля, Коля, я тебя так любила…

Мне показалось, что она сбрендила, а с такими, говорят, лучше не спорить, но я сказал:

— Я не Коля, меня зовут Анатолий.

Смотрел на неё и думал — нет, ничуть барышня не увлекает, было когда-то, но прошло. Да и она сама виновата — крутила шашни за моей спиной. Теперь уж о чём?

— Правда? — она спросила и выдохнула. — Жаль.

На вокзале в Челябинске Надя буркнула отрешённо:

— Встречаться будем?

— А надо ли? Жди своего Николая — скоро и он дембельнётся.

И мы расстались.

Козырнул вахтёру у входа во второй корпус института:

— Я в деканат.

Сдаю бушлат в гардероб — гардеробщица:

— А кепочку в рукав.

Водрузил бескозырку на бестолковку, улыбнулся:

— Не стоит.

В деканате две женщины активно обсуждали животрепещущую тему, не обращая внимания на меня, вошедшего.

— Слушай, нельзя же каждому мужику вешаться на шею!

— Да? А кто дважды был замужем? Я или ты?

— И что? Тоже мне! Тебе просто не повезло, а то бы выскочила в семнадцать лет.

— А ты что так нервничаешь? Наверное, опять с Дмитрием своим поссорилась?

— Ненавижу ублюдка!

— То есть — история в самом разгаре? Любовь, ненависть — всё едино. Тебе никогда не говорили, что противоположность любви называется равнодушием?

Я покашлял. Обе дамы воззрились на меня — сначала на грудь, расцвеченную иконостасом наград, потом на клёши и корочки с высоким венским каблуком, потом на бескозырку с ленточками, и уж потом только на моё волевое, мужественное, невозмутимое лицо моряка-пограничника.

Хозяйкою кабинета была секретарь деканата Фаина Георгиевна — средних лет дама с белокурым шиньоном и скуластым татарским личиком. Она важно кивнула — подходи, мол, поближе. Я положил перед ней военный билет.

— Ну и что?

— Главный корабельный старшина Агарков, — представился официально. — Был в академе, служил, теперь демобилизовался и хочу восстановиться.

— Не поздно ли? Занятия уже два месяца идут.

Я промолчал. Фаина пожала плечами:

— Ждите. Сейчас будет перерыв, и кто-нибудь из начальства подойдёт обязательно.

Вышел в коридор, пристроился на подоконник. Вскоре действительно начался перерыв и столпотворение народа. Сновали студенты с зачумленными от избытка забот глазами — в очках, узких брючках (в коротких — до щиколотки), в пиджаках и рубашках навыпуск. Прекрасная половина студенчества скользила, извивалась, проникала в любые щели плотной толпы на шпильках, платформах и толстых каблуках, раскачивая бёдрами платья, юбки и обтягивающие джинсы. Сколько их тут! А мы-то, балбесы, думали на кораблях, что женщин на всех не хватит.

Несколько человек вошли в деканат. Не психуй, не паникуй, дыши глубже, думай головой — ну и что, что два месяца! — сказал сам себе и тоже вошёл вслед за ними. Это были старосты, которые сдавали и получали журналы групп.

Заместитель декана по младшим курсам Пётр Иванович Михайлов (в народе ПИМ, а когда раздражал — ПИМ Дырявый) олицетворял собой мудрость и властность. Одет он был в просторный тёмно-синий костюм времён победы над проклятым фашизмом. Взгляд его под седыми бровями являл отеческую нежность и учёную невозмутимость.

— Ну и что, что прибыли? А почему не к Новому Году?

Когда вот так вот встречает начальство, от которого зависит судьба, то вам только остаётся ретироваться, согласившись — да, извините, я вернусь сюда первого сентября будущего года. А я закусил удила.

— Не понимаю, почему я не могу восстановиться сейчас?

— Вы намного отстали — пропустили два месяца.

— Ну и что?

— Вам сейчас не догнать группу. Вас выставят из института в зимнюю сессию… если до неё доберётесь.

— Я проучился год перед службой.

— Хм…. И что, к примеру, у вас было по начерталке?

— В зимнюю сессию? «Хорошо».

— Хм… «Камикадзе», — он обернулся к Фаине Георгиевне. — А вы что думаете по этому поводу.

Она улыбнулась:

— Симпатичный морячок.

Пим перевёл дух и снова бросился в атаку:

— Учтите — мест в общежитии нет, стипендии все распределены.

Мне показалось, он сейчас взорвётся, затопает ногами и заорёт — пошёл вон, наглец такой! — так лицо его побагровело.

— Почему мест нет? — встрепенулась секретарь деканата. — Позвоните Галине Константиновне — она любит моряков и что-нибудь наверняка придумает.

Пётр Иванович махнул рукой:

— А, сами звоните. Я на кафедру — это секретарше. Потом мне — Хорошенько подумайте и решите — если напишите заявление о зачислении, я завтра подпишу.

И ушёл, бросив от двери:

— Боже, как люди упрямы! Это нехорошая черта.

Фаина Георгиевна набрала номер телефона:

— Галина Константиновна, ты на месте? Здравствуй, голубушка моя. Как дела? А на личном фронте? С переменным успехом? Желаю удач. Примешь к сердцу судьбу молодого человека? Моряк, красавец, герой! Помнишь, каким был Жорик Москаленко, только этот в плечах пошире — взглянешь, растаешь. Сейчас пришлю.

Положила трубку и мне:

— Знаешь, где наше общежитие?

Я кивнул.

— На втором этаже комендатская.

Снова кивнул.

— Коменданта зовут Галина Константиновна. Думаю, место она тебе найдёт. Если не пугает отсутствие стипендии, пиши заявление. Завтра утречком я его подсуну начальству, и начнём оформляться.

Написал и пошёл в общежитие.

Передо мной была женщина средних лет, которая, показалось, могла дать фору любой юной леди. Я увидел на её лицо следы былой красоты — чувственные губы, коричневые глаза — насмешливые, живые, влюбчивые. Она вполне могла сыграть в кино императрицу Екатерину Великую, хотя звалась Галиной Константиновной и была комендантом общежития. В ней было что-то театральное — от драматической актрисы. Короче, она была настоящей женщиной — зрелой и соблазнительной.

— Отслужил? — спросила она, картинно подняв бровь.

Мне показалось, она хотела сама показать мне место для проживания, но потом её что-то отвлекло. Она торопливо сунула мне пару ключей с бирками и махнула рукой:

— Иди, выбирай.

Я пошёл снизу вверх.

В комнате №304 никого не было — стояли незаправленными три кровати, а четвёртая была убрана совсем — то есть, разобрана на составляющие, приваленные к рундуку (шкафчику для одежды). На её законом месте теснились музыкальные инструменты — ударная установка с тремя разнокалиберными барабанами и тарелкой, да ещё две гитары с колонками. Такое соседство не вдохновляло.

В комнате №407 тоже не было никого, но кровати стояли на своих местах и одна без постельного белья. Я вернулся в комендантскую:

— Эта.

Галина Константиновна черкнула записку:

— Иди в подвал, получай бельё.

Увидев перед собой расправленную постель, я вдруг потерял всякий интерес к окружающему миру и без сил, страшно уставший за безумный день, провалился в оазис свежих белых простыней. Напоследок подумал, что графин с водою и стакан на столе положительно характеризуют обитателей комнаты.

Проснулся, когда появился первый сосед — среднего роста, мускулистый малый, с подбородком спортсмена.

— Сазиков Вова, — подал он руку, мельком взглянув на мою одежду на спинке стула. — Добро пожаловать на гражданку.

Я её пожал:

— Прошу добро в вашу команду.

— Моряк, значит. С какого флота, на какой курс?

— А ты служил? — вопросом на вопрос ответил я.

— Да минет меня доля сия….

В комнату вошли ещё два члена команды, споря на ходу:

— Там где мужчина и женщина, третьим всегда будет дьявол.

— С чего ты взял?

— Где-то читал. О, у нас пополнение.

Ребята представились:

— Олег Орленко.

— Боков Владимир.

Представился я.

Они тут же продолжили прерванный трёп:

— И всё-таки женщина это такая скотина, с которой надо держать ухо востро.

— Э-э-э…. Но мы ведь только что говорили…. Или всё это так: бла-бла-бла?

Сазиков подал голос:

— Перед сном о бабах — для здоровья надсада.

— Какой сон? Идёмте рубать.

И мы вчетвером пошли в студенческую столовую, которая работала теперь по зимнему расписанию — с семи утра до восьми вечера. Олег и там, склоняясь к тарелке, развивал свою женоненавистническую теорию:

— Честность с бабами уместна, как муха в стакане. А почему? Только начнёшь ей доверять, она тут же предаст.

Меня начала раздражать его предвзятая категоричность.

— И нет сомнений? — спросил я.

— В чём? — Олег дёрнул головой так, что его массивные очки в роговой оправе чуть не оказались в остатках картофельного пюре.

— В том, что утверждаешь.

— Жизнью проверено.

— Ну, хорошо, давай рассудим логически. Ты утверждаешь, что ты хороший, а все бабы плохие. А почему ты хороший? Потому что не совершаешь дурных поступков. Верно? Это пока. А потом начнёшь верить, что всё, совершённое тобой, просто прекрасно и другим быть не может — ведь ты же хороший. В итоге имеем самовлюблённого эгоиста, между прочим, инженера — командира производства.

Олег обиделся:

— Откуда ты такой умный? В армии научили?

— Во флоте, — поправил я.

Орленко не остался ночевать в комнате.

— Обиделся? — недоумевал я.

— Да нет, — разъяснил Сазиков. — У него невеста в городе, заявление подали — скоро свадьба.

— А я подумал, он баб ненавидит.

— Одно другому не мешает, — заскрипел пружинами кровати Боков, устраиваясь почивать. — Тёзка, песенку на ночь.

Сазиков достал гитару с антресолей, сел в трусах на кровать по-турецки и запел, безбожно фальшивя аккордами.

— На горе у реки лес зелёный шумит

Под горой за рекой хуторочек стоит.

Боков:

— Пой, старшина.

И сам запел:

— В том лесу соловей звонко песни поёт

Молодая вдова в хуторочке живёт….

Фаина Георгиевна заявление моё приложила к приказу о зачислении в группу ДПА-130. Отправила в моментальное фото за фотографиями на студенческий билет, зачётку и ещё для пропуска на кафедру, куда действовал особый пропускной режим. А ещё с дополнительными печатями он (пропуск) открывал двери на военную кафедру и в корпус «V», где стояли узлы и ступени настоящих космических ракет. За одной печатью отправился в третий корпус — только что отстроенное, но ещё не полностью заселённое здание. Гулким пустым коридором дошёл до нужной двери, постучался, вошёл.

Два улыбчивых молодых человека проверили мои документы — те, что я подал, и те, что были у них в белой папке. Взяли с меня подписку о неразглашении государственной тайны. С милой улыбкой напомнили о войсках, в которых служил:

— Бдительность не теряйте, если что подозрительное узрите, сразу сюда.

И меня завели:

— Стучать не привык, а вот если бы поработать. В вашем ведомстве вакансий нет на полставки?

Они улыбнулись. Один спросил:

— Жизненные принципы поменяли?

Другой зачитал документ из папки:

— На контакт о сотрудничестве не идёт.

Ай да, Антошка, сукин сын, загубил карьеру! Не сумел разглядеть во мне задатки великого разведчика, контрразведчика, на худой конец, сотрудника КГБ. Но это я в шутку, скорей с благодарностью вспомнил особиста погранотряда лейтенанта Антонова. Ещё думал, топая в деканат, что во всей этой истории с китайскими диверсантами осталось множество нераскрытых тайн — и одна из них — почему меня даже не допросили по поводу действий экипажа в момент задержания желтомордых и выхода из строя сторожевого катера. Возможно, в то горячее время не до меня было службам секретным — большие потери в личном составе, обезглавлен отряд и самоубийство капитана Тимошенко, начальника особого отдела. Может, сквозь пальцы посмотрел Антоха на мой скорый дембель похожий на бегство. А может, не знал? Да Бог с ними! Я ведь не в бегах, не скрываюсь, если виноват в чём — судите. А пока что… будем учиться. Но какова оперативность в конторе! Я ещё не студент, а досье на меня уже в институте. Да, с этими ребятами не соскучишься. И надо держать ухо востро.

Весь день ушёл на оформление документов и допусков. Напоследок Фаина Георгиевна сказала, что староста группы ДПА-130 живёт в общаге, зовут его Сергей Иванов. В комнате вместе с ним жили ещё два одногруппника — оба Андрея: один отзывался на Карымсакова, другой на Фролова. Четвёртым жильцом был Владимир Курочкин, как гласила табличка на двери, из группы ДПА-132. Я постучался и вошёл в комнату:

— Прошу добро.

Они пили чай. Я пробежался взглядом по лицам — ага, парень с симпатичным татарским лицом, наверное, Карымсаков, а остальные…. но я ошибся — это был Сергей Иванов. Он держался с уверенностью и достоинством старослужащего — первым пожал мне руку и присвистнул на иконостас наград:

— Что, больше нечего надеть? Так и будешь бренчать в институте?

— Сниму и срежу погоны, как только встану на учёт в военкомате, а ходить буду в этом, пока на гражданку не заработаю.

Сергей налил мне чаю в кружку, а Карымсаков (мы уже познакомились) уступил стул, пересев на кровать.

— Да, трудно тебе будет, дед флота советского, за два месяца группу догнать. Ну, ничего, поможем, чем сможем — я завтра поговорю с пацанами. Чем сможем…, — он повторил, а потом спросил. — Стипуху дали?

На моё отрицательное покачивание головой:

— И здесь поможем талонами на питание: группой скинемся — с голода не умрёшь.

Попив чайку, Сергей предложил мне сигарету, и все дружно пошли курить на лестничную площадку чёрного входа. Взглянув на меня поверх пламени спички, он спросил:

— Где служил?

— В 15-ой отдельной бригаде сторожевых кораблей и катеров — на Ханке, короче.

— А я в Омске, в ракетных войсках стратегического назначения.

Он снова подал мне руку, и я снова её пожал.

— Нормально служил?

Я промолчал. Разве значки на груди ни о чём не говорят?

Он понял по-своему.

— Земля вертится, время идёт. Нужно жить и забывать.

— Всё забыть? — спросил я.

— Служба хорошо вспоминается за бутылочкой, а в институте о ней лучше не думать.

Пожал плечами — тебе видней: ты проучился целых два месяца.

Но оказалось, что Серёга и на рабфаке проучился год. А поступал вместе со мною и вылетел в армию из группы ДПА-102, которая была на картошке, когда мы заливали пол бетоном общежития №8 — так что до службы мы с ним могли, но нигде не пересеклись.

— Что, Дед (похоже Сергей придумал мне псевдоним), страшно служить на границе?

— Да можно служить. Главное — не терять надежды дожить до смерти.

— Верно сказано! Может, по поводу? — предложил Иванов.

Я покачал головой:

— Нет. Сегодня надо хорошенько выспаться, а завтра на службу — мне надо осилить за два месяца программу четырёх.

— Ну и правильно! — Сергей хлопнул меня по предплечью.

Потом я вернулся в свою комнату, разделся, лёг, закрыл глаза и стал думать о завтрашнем дне — уходящий был через чур длинным.

И он наступил — день, который ничто не могло испортить. Над городом ещё было темное небо, но сам он сиял огнями витрин, фонарями уличного освещения, окнами многоэтажек, в которых просыпались люди, завтракали и спешили, на остановки, в учреждения и заведения, на заводы и в институты, в школы, ясли, детские садики. Суетливые челябинцы — мои новые земляки!

Думаете, я совершил подвиг, за два месяца догнав группу? Не знаю, может быть. Я не учился на ДПА ни дня, но некоторые дисциплины первого курса были те же, что и на стройфаке. Может быть, та память включилась и выручала меня — может, ещё что-то. Часто на лекциях я чувствовал — то, что читает преподаватель мне хорошо знакомо. Я точно знал, как надо выполнять практические задания, и от этого вдруг на душе становилось тревожно. Прошлое властно вторгалось в настоящее — нет, не ИСовское, а пещерное. Три года оно не беспокоило меня, а тут вдруг проснулось. При мысли о том, что однажды оно вернётся в меня окончательно, и я вдруг начну понимать птичий язык, а сам зарычу тираннозавром, меня охватывал дикий ужас. Мне вновь стали сниться диплодоки и прочие доисторические существа. Возможно, причиной тому были чудовищная усталость и постоянное напряжение, которые сводили с ума.

В группе встретили меня с недоверчивым удивлением и жалостливой благосклонностью. Что хочет этот моряк с Дальнего Востока? Будь он хоть четырежды старшина — институт это не линкор, здесь приобретают технические знания, а не корабельные навыки. Моя изнурительная погоня за уже освоенным ими не вызвала у одногруппников одобрения, но мне помогали.

Каждый день после занятий два-три человека приходили ко мне в общагу, и всем хватало работы. Кто-то методом сечения параллельными плоскостями проекций сопряжённых фигур находил линии их пересечения в моей рабочей тетради по начертательной геометрии — а потом объяснял мне на пальцах, как это у него получилось. Кто-то перерисовывал мне лабораторные по физике и общей химии. Кто-то навёрстывал техническое черчение. Самый умный из всех грамотеев Володя Булдашев занимался со мной высшей математикой. Причём, так — решали задачи к предстоящей практике, и если я что-то не знал, он не подсказывал, а быстро листал конспект или учебник и тыкал пальцем — об этом здесь почитай. И копились знания.

После десяти вечера парни уходили, а я ещё часов до трёх ночи корпел над конспектами в комнате для занятий. Каждый день, включая выходные, был заполнен тяжким умственным трудом и беспредельной жестокостью к организму — спал я не более четырёх часов. Господи, было же время, когда мы дрыхли сверх всякой нормы — только не выспишься впрок даже на месяц вперёд.

В столовой питался на талоны, которые выдавались в группах на бесплатный обед — а я на них ещё и ужинал, и завтракал, добирая разницу булочками и пирожками к вечернему чаю. Угощал ребят, а они меня деликатесами, которые привозили из дома. У меня на такие круизы совершенно не было времени.

Парни в комнате скептически хмыкали на мои титанические усилия в борьбе с собственной необразованностью.

— Тебе оно надо — всё знать? Есть ведь шпоры…. Ты раньше в могилу себя загонишь, чем до сессии доживёшь.

Я пожимал плечами:

— Если умру, то молодой и красивый.

Олег сыграл свадьбу (без нас, забыв даже о мальчишнике) и переехал к жене, не выписавшись из общежития. На его место нелегально подселился Шурик Силинский — друг и одногруппник Володи Бокова. С его появлением у нас в комнате участились застолья. Впрочем, трезвенник и спортсмен Сазиков привёз из дома коньки и уходил в такие часы на каток. Я — в комнату для занятий. Но однажды не успел ….

— Слышь, мореман, выпей с нами, — прозвучало почти угрожающе. — Что ли не уважаешь? Мы ведь тоже служили — не ты один.

Их было шесть человек за столом — двое наших и гости.

Напряжения не хотелось. Я взял в ладонь полстакана водки.

— Молодец! Закуси.

Взял и бутерброд с колбасою.

— Учи, не учи, — поучали меня подвыпившие второкурсники, — всё равно без шпор не пойдёшь на экзамен. Так что…. А давай за службу. Вот где было хорошо!

Ещё раз приняв «на грудь», я начал подвывать со своей кровати, листая конспект:

— А приказ приближается — это можно понять

Старшина всё старается нас на кухню (камбуз?!) загнать….

А за столом уже пьяный базар:

— Ссстараешшшьссся, ссстараешшшьссся, а на экзамен придёшь, а там — бац! — такой плевок в душшшу….

— Учти, мореман: хороший студент — хороший инженер, а плохой — главный. У тебя голова на плечах есть?

— Ну, как бы да.

— А почему ты ею не пользуешься по назначению? Учти, мореман, то, что ты сейчас зубришь, в жизни не пригодится, потому что выпускники ДПА по специальности не работают никогда: только директорами, но широкого профиля — от Успенского кладбища до ресторана «Арктика».

Заниматься уже не хотелось. Думать тоже. Но привычка, как известно, вторая натура, и я листал конспект, вслушиваясь в разговоры подвыпивших коллег.

Вошли две девушки с журналом санитарного состояния комнат.

— Что это тут у вас? Ага, пьянка! Ну, всё мальчики, ставим «банан».

— Ну, что вы, девчата, разве мы пьём? Всего пару рюмок — первую и несколько вторых.

Боков кинулся их уговаривать и, кажется, в коридоре уговорил. Вернулся:

— Прикалываются: староста этажа — парень. А вообще-то это они на тебя, Антоха, пришли посмотреть. Такая популярность у женского пола, а ты зубришь вечера напролет. Или ты избегаешь их по другим причинам?

И пропел:

— Время идёт — забывать о том нельзя

Нужно прожить нашу молодость не зря….

Силинский:

— Ну, так верни их обратно — сейчас мы им старшину на блюдечке подадим, голенького….

Собутыльники заинтересовались:

— Ты что, как дембельнулся, нигде, никого, ни в какую щель?

Я промолчал, вспоминая. Солнце пронзительно светило в прозрачном воздухе, выбивая лучами искры из белого праздничного убранства деревьев за окном. Декабрь, и уже в аудиториях припахивало Новым Годом. Физик охлопал ладони от мела:

— Успеваете записывать?

— Успеваем.

Передали записку: «Мы с подружкой поспорили — какой ветер моряки считают самым благоприятным?» Предлог познакомиться и встречаться? Эх, прекрасные вы мои — не до вас сейчас, и я написал: «Который юбку выше задирает».

Парни посидели еще, и ушли в парк догоняться пивом. Звали меня….

На румяных боках облаков ещё догорал закат, но на улице уже зажглись фонари. Я с ненавистью задёрнул шторы и, не раздеваясь, завалился на нерасправленную кровать. И зачем только Господь придумал женщин?

Завтрашний день обещал быть трудным. Как, впрочем, и все дни подряд. А может, устроить себе выходной? Сходить куда-нибудь, расслабиться, отдохнуть…. И непременно с девушкой. Выходной, чёрт бы его побрал! Мне, организму, моим мозгам нужен отдых — ибо этот вечер на выходной не тянет. И ещё — сильно хотело напиться. Наверное, я алкоголик. Или параноик. Или…. Надо спать.

…. Мы целовались у реки — мой посох Хранителя, её мешочек из шкуры енота для женских дрючек валялись подле. Над нами ярко светила луна.

— Эола, мне нужно идти на лекцию, — тихо я произнёс, с трудом отрываясь от её губ — и ненавидел себя за то, что должен был это сказать.

— Иди, — сказала она, но не отпустила меня из объятий, а наоборот, прижалась ко мне и закрыла глаза…. Долго молчала, потом сказала, — Хранитель, не уходи…. Только не смейся…. Я темноты боюсь. Всё время кажется, что….

Я поцеловал ее, и…. дальнейшее касается только нас двоих….

В декабре жизнь моя несколько утряслась. Вернее, в ноябре я ещё носился, как угорелый, пытаясь заполнить все бреши от пропущенных занятий, но потом понял, что восполнить весь объём упущенных знаний всё равно невозможно, и сосредоточился на текущих. Вообще, жизнь студенческая стремительна — вряд ли найдётся такой гений, который смог бы приобретать знания ещё быстрей. По крайней мере, я на такого не тянул. Но старался. Кое-что у меня получалось, а многое нет. Что изменилось?

Во-первых, стало заметно, что некоторые мои коллеги о пройденных материалах мало что помнят, плохо разбираются в них или вообще ничего не поняли, но на что-то надеются. Это меня успокоило.

Во-вторых, шпоры, шпоры — со всех сторон мне твердили — шпоры выручат из любой ситуации. Можно, говорили, даже не учить, и приводили примеры. Это меня расхолаживало.

В-третьих, я явно переусердствовал в погоне за знаниями, истощил свой закалённый военно-морской организм и ни о чём кроме сна более не мечтал. Вслед за усталостью подкатило равнодушие. Готов был плюнуть на свой жёсткий режим, выспаться, выпить и поволочиться за девушками, если бы не Пим Дырявый. Я просто наяву видел его ухмыляющуюся физиономию, как он подписывал приказ о моём отчислении — а я, мол, что говорил? Нет, уж, дудки! Такой радости я тебе, Валенок Изношенный, не доставлю. И мучил себя над конспектами до трёх часов ночи, всё более теряя вкус к жизни.

В-четвёртых, на меня смотрели, как на маразматика — никто не восхищался моим усердием и первыми успехами (а как же без них!). Наоборот, все ждали, когда я сойду с ума, и меня можно будет кормить сигаретами, или вешать плакат на спину «Дайте пинка деду флота советского». Я это чувствовал, но к толпе не ластился — салажня, много они понимают в настоящем морском характере.

В-пятых, мне не могли простить равнодушия к женскому полу. Не было его, но разве всем объяснишь? Сначала прекрасная половина (так говорится, на практике — едва ли десятая часть всего поголовья) терзалась любопытством, потом ненавистью (чувство сродни любви), потом презрением — пустили слух, что я голубой. Успокоились на негативных последствиях службы на атомной подводной лодке и перестали доставать анонимными записками подобно той, о которой я уже говорил.

Ну и в-шестых…. жизнь продолжалась, и нужно работать.

Губу обратно закатай — девчонок ему захотелось! Это я ругал свой организм, волокший моё невыспавшееся тело на первую пару к 8—00.

Ах, так! — взбрыкнул он.

И что ты мне можешь сделать?

А хочешь, штаны тебе обделаю? Вон на те ножки посмотри.

Я вспомнил, в Анапе такое бывало — на первый этаж учебного корпуса заходили девчонки с гражданки, пообщаться со знакомыми курсантами через перила. С такими коленками (я о девчонках) …! Хватало одного мимолётного взгляда — пока до четвёртого (где был класс самоподготовки) этажа доберёшься, не только у меня случался конфуз.

Слушай, перестань, а. Веди себя прилично.

А хочешь, всем бабам покажу, что ты о них сейчас думаешь.

Не поверят — они считают меня голубым.

Или подводником — а я их моментом разубежу.

Чтобы отвлечься от тревожащих мыслей, решил заговорить организму зубы — я знаю, почему ты такой противный.

Ну и…?

Заклинающую зверей помнишь? Вот эта старуха в тебе сидит.

Кажется, умолк, удивлённый.

А я уже в аудитории, и всё внимание человеку за кафедрой….

2

Сергей оглянулся от дверей, прошёлся по фигурке Клары Оскаровны взглядом профессионального растлителя, подмигнул (ну, не ей, конечно) и вышел. Плюснина подсела ко мне:

— Теперь с вами…. Что мы имеем?

Иванов дождался меня в коридоре:

— Как она тебе, Дед?

— Милая женщина.

— А ты заметил, как она покраснела, когда сказала про девятилетнего сына?

Я промолчал, но подумал — почему ты-то не покраснел? А сказала она про сына следующее:

— Мой девятилетний сын разбирается в аналитической геометрии лучше вас, Иванов.

— Ну, как? — это он теперь про зачёт.

— Допустила, но сказала, что векторной алгеброй будет заниматься со мной после сессии на каникулах.

— Ты уж не теряйся, — вздохнул Иванов. — Тётка незамужем.

Потом встрепенулся:

— Ты сейчас куда?

— Тридцать первое декабря! Куда спешат все добрые люди? Конечно, домой, за стол, как любящий сын примерных родителей. Вообщем, на электричку и в Увелку.

— Нет, Дед, постой — ты мне здесь нужен, причём позарез.

Я возмутился:

— Серый, я три года не был дома, после дембеля только три дня, потом сразу сюда и опять на два месяца. Да они там с ума сходят — ждут, не дождутся.

— И ты меня бросишь? Между прочим, сам заварил….

Вот он о чём. Случилось нам с ним как-то выпить — гитару в зубы и на второй этаж. Субботний вечер — общага полупуста, а в комнате 228 жили две первокурсницы — Света Аверина (из нашей группы) и Ленка Харчевникова (с гидравлики). То ли Светка Серёге, то ли он ей строили глазки на лекциях, а тут такой случай…. Короче, пошли женихаться. Добавлю — у Серого прекрасный голос и отличный аккомпанемент на гитаре.

Светка вышла:

— Мальчики, к нам нельзя.

— А что так? — Серёга насупился.

— Пришли земляки Ленкины с четвёртого курса, сидят, пьют вино.

— Сколько их? — это я.

— Четверо.

— Пригласи-ка хоть одного.

Вышел Валерий Железнов — парень не только из того же Миасса (город такой), что Серёга, но из одной школы и одного с ним класса. Впрочем, это для информации — разруливал я.

— Слушай, братишка, у вас пять минут, чтобы с достоинством уйти через дверь — по истечении этого срока, я вас повыкидываю в окно.

У меня под галанкой тельник, и я стучал пальцем в железновскую грудь.

Он вернулся посовещаться, и, посовещавшись, вчетвером покинули комнату раньше указанного срока.

Потом у Серёги был с ними конфликт в электричке — тогда он отбился, но его предупредили, что нанесенная обида смоется только кровью. У нашего старосты два хвоста по зачётам, и ему не до Нового года в родительском доме — надо готовиться, надо сдавать — третьего января уже консультация на первый экзамен. Короче, Серый завис, остаётся в общаге и приглашает разделить с ним компанию. Что там затевает Железнов, одному ему известно — то ли уедет домой, то ли нет, и заявится к Серёге с требованием сатисфакции.

Придётся остаться.

— Слушай, а девчонки в общаге?

— Зайдём, узнаем — если здесь, пригласим.

Серёга опять о своём:

— Когда мы с Оскаровной рядом сидели, по-моему, неплохо смотрелись, а?

— Серый, ты маньяк.

— Я всего лишь ищу судьбу. Ну и что, ребёнок девяти лет — главное, мама симпатичная, и хороший человек.

Я вспомнил тот вечер в комнате у девчонок. После ухода четверокурсников, мы играли в фанты — Серёге спеть, Светке сплясать и вдруг…. Ленке поцеловать Анатолия.

Мы одновременно повернулись и уставились друг на друга. Чёрт! Меня кинуло в жар, потом голова закружилась. Она неуверенно шагнула ко мне. Я обнял её, но не спешил целовать — уткнулся носом в роскошные волосы, вздохнул всей грудью восхитительный запах…. Как объяснить то, что между нами возможно сегодня произойдёт?

— Лена, я… люблю тебя.

Она подняла на меня огромные глаза, и наши губы встретились.

Я проснулся оттого, что шевельнулась Лена. Открыл глаза. За окном уже брезжил рассвет — наверное, девятый час. Девушка доверчиво прижималась ко мне, щекоча ресницами шею. Я осторожно погладил её по пушистым волосам, разметавшимся по подушке. Разве можно обидеть такую девчонку? Всё равно, что поймать бабочку и оборвать ей крылышки.

— Ты не в обиде?

— А ты?

Ничего между нами не произошло — были только объятия и поцелуи.

— Не надо, — сказала она, и мне этого хватило, чтобы не переходить границы, очерченной резиночкой её трусиков

А Серый нападался с кровати — Светка тоже не уступила.

— Слушай, если Ленка сегодня напьётся, она надаёт мне по шее — ведь я ей тогда в любви объяснился, а после ни разу не подошёл.

— Да, Дед, плохи твои дела — такое девчонки никому не прощают. Впрочем, их иногда трудно понять — очень они странные, загадочные и нелогичные существа. Сначала рыдают, что мы их не любим, а потом скандалят, когда подходишь, и прогоняют.

— А у тебя со Светкой как?

— Да никак. Я ей сказал, что без секса никаких отношений.

— А она?

— У неё глазки на мокром месте — она думала, мы с ней под ручку будем ходить в кино. Детский сад, короче.

— Ну, подружил бы для начала….

Иванов категорично:

— Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает.

И я поменял разговор:

— Слушай, если их будет толпа, ты не лезь — я знаю, как с этой братвой обращаться. Если не осажу, вызову Железяку один на один и так начищу ему пятак, что другим не захочется драться.

— Ты, Дед, действительно такой крутой?

— Запомните, рядовой — когда русский воин бьётся за правду он патологический герой. А где машутся моряки — там вообще посылайте за плотником.

Был полдень, когда мы покинули институт — до Нового года двенадцать часов.

Серёга пожал мне, прощаясь, руку:

— Давай, подгребай к нам часиков в восемь. Ты сейчас спать?

Не мешало бы выспаться в уходящем году. Но и долги ещё не все розданы — зачем они в новом? Прыгнул в троллейбус и покатил на улицу Доватора по врезавшемуся в память адресу.

Иногда судьба сама улыбается: встретил Афоничкина у подъезда его дома, под руку с девушкой — не убежать, не отбрыкаться.

— Ну, здравствуй, дорогой!

Он ко мне обниматься, а я его кулаком снизу в челюсть — тресь! — не сильно, не до смерти, чтобы очухался.

— Помнишь, гнида, должок?

Афоничкин сплюнул кровь от прикушенного языка.

— Что тебе надо, чтобы ты отстал?

— Тельник с начёсом, который украл, или пять минут драки.

— Хорошо, — согласился Афоничкин.

Я его девушке:

— Засекайте — через пять минут верну вам вашего кавалера или то, что от него останется.

— Я сейчас в милицию позвоню, — обеспокоилась она.

— Не надо, Соня, это наши дела, — он снял шапку, шарф, куртку и отдал ей.

Афоничкин ринулся на меня сломя голову — глупец, на что он рассчитывал? Драка — это не просто удары руками, ногами или головой, это очень красивый танец, в котором надо больше думать, чем двигаться. Эмоции должны остаться за кругом — они мешают сосредоточиться, а значит, надеяться на успех.

Этот поединок — хоть я на него и не особо-то рассчитывал — прокручивал мысленно много раз. Но вот чего не ожидал, так это свидетеля в лице милой девушки. Я знал, что Афоничкин подлец, помнил, что его следует наказать, но если бы в подобной ситуации встретился он мне с ребёнком, и малыш попросил: пожалуйста, не трогайте моего папу — как бы я поступил? Не правда ли идиотские мысли приходят в голову, когда кулаки свистят у косицы?

Я тянул время — у меня не было злости, и смущала девушка, поглядывающая на часы. Наверное, она думала — то, что мы делаем в порядке вещей у бывших морских пограничников. А я не знал, как закончить драку. Раньше знал, а теперь нет — все планы мне эта Соня спутала. Может, с Афоничкиным поговорить? Дать ему срок — пусть тельник вернёт, да и забыть все эти дела. Пусть он меня убедит, что изменился — любовь его сделала порядочным человеком. Вот как Курносого…..

Он ведь искренне шёл ко мне обниматься — думал, что сослуживца увидел, а я его по морде кулаком — бац! Сейчас у него уже был подбит глаз (белок красный, как у вампира), течёт кровь из носа и рта, а меня он ни разу и не достал — я даже не запыхался, и думал об эффектной концовке. Руки-ноги-шею ломать ему желания уже не было, как и устраивать сотрясение мозга. Так что же с тобою делать, Афоничкин? Обида в прошлом, мы в настоящем…. Простить, тебя, тварь?

Призадумалавшись, утратил бдительность, и один раз он таки меня достал. Я облизнул разбитый уголок рта и отступил на пару шагов:

— Ладно, давай поговорим.

Девушка вмешалась:

— Ребята, время…. Вы сказали пять минут.

Афоничкин повернулся и пошёл одеваться. Я остался на месте:

— И ничего не скажешь?

Он натягивал куртку:

— Да пошёл ты….

— Слава Богу, — проходя мимо, я бросил девушке, — не мне быть его женой.

Она не осталась в долгу:

— Бог, когда мужчин создавал, не очень тщательно выбирал материал.

Наверное, она была очень умна, и Афоничкин её устраивал таким, каким был. Или что-то обо мне имела в виду?

Остаток дня я проспал. А после шести общага загудела — на всех этажах чадили кухни подгорающим маслом, засновали разнаряженные девчонки, звенела стеклотара в пакетах у поднимающихся по лестнице, и на входе городские ругались с вахтёром. В каждой обитаемой комнате накрывались столы. В восемь часов на втором этаже в телезале грянула дискотека. Все веселились и праздновали наступающий Новый Год.

— Что невесёлый? — встретил меня Сергей Иванов.

— Уже где-то отметился, — заметил Курочкин припухший уголок моего рта.

— А пусть не лезут.

— Мы победили? — спросил Сергей.

— Увы, старый, ничья.

— Ну что? — предложил Иванов. — Метнемся к стаканам?

И царственным жестом указал на стол. По студенческим меркам он вполне был приличным, разве что салфеток не хватало, а так было всё — вилки, стаканы, закуски, выпивка и кастрюля варёной картошки. Ждать было некого, а нас было трое — Володя Курочкин не поехал в свой город Свободный Амурской области. Нет, был ещё телевизор, который обещал культурную программу праздничного вечера. Да ещё Железнов где-то с компанией….

Празднество началось. Сергей предложил:

— За наступающий!

Выпили.

— Внизу танцы — пойдём?

— Ага, из меня балерина….

— Девчонки здесь?

— Светка здесь, Ленка уехала.

— А Железнов?

— У него в комнате целая компания городских парней.

— Может, закроемся? — предложил Курочкин.

Мы с Серёгой в один голос:

— Ну, уж нет!

— Тогда не перебирайте, чтобы быть в форме.

— Ты что, боишься ужраться с банки пива?

— И литра водки…, — проворчал Курочкин.

Но сосед по комнате его не одобрил:

— Ты, Вован, забыл бессмертные слова великого поэта — и долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я литрой пробуждал…