Искусы Эроса. Бэт и Лис

Искусы Эроса

Глава 1. Линка

— Да не спеши ты домой, подождёт твоя домашняя рутина. Давай пройдемся по скверу, присядем на лавочку вон под той липкой, взглянем на себя со стороны…

— А я уже взглянула. Смотри, разве не модно одетая женщина? В коротком пальтишке, черные брючки, черная шляпа с короткими полями. Будто бы все тип-топ, да?

— Но несколько седых волос, наглеющие морщинки у губ, да?

— Ага. Ну, никак лицо не подчиняется! Ведь хочу, ужасно хочу, чтобы беззаботно-радостным было! Ан, нет. Да и глаза… Недавно с Антоном в лес по ягоды ездили, так женщина, что в поезде напротив сидела, комплимент сделала, — молодо, мол, выгляжу, а вот о возрасте…

— Не догадалась?

— Не сразу… Глаза выдали.

Лина, Ленок, Линка…

Нет, мне больше нравится звать её Линка, с этим польским «ка» на конце, хотя в русском частица эта и придаёт имени… Наташка, Манька, Сашка… нечто пренебрежительное. А меня зовёт она Аннуш, (причём, «н» всегда немножко тянет), а почему именно так, точно не сказала, бросив: ты, мол, похожа… но на кого, не уточнила.

Живем с ней в одном подъезде, знакомы уже больше года и не сказать, что стали уж слишком близкими подругами, — как-никак она моложе меня на восемь лет, — но других со мной и с ней рядом нет, поэтому и тянемся друг к другу, встречаемся, болтаем об увиденным-услышанном, о мужьях, — я о бывшем, поэте, она о «настоящем», писателе, к которого «характер испортился», — вот уже с полгода не помогает ей ни-и в чём, грубит, и даже писать бросил.

Мы сидим как раз напротив детской площадки. Суета разноцветных детишек, их вскрики, смех… Как же успокаивает меня такое! Хочу и Линку увести от грустных мыслей, но кажется, она слишком глубоко нырнула в свою «тему».

— А тут еще эта моя раздражительность, утомлённость…

— И пожаловаться тебе, бедненькой, некому.

— Конечно некому. Антону как-то сказала: устаю, мол, а он: «Ты сама находишь себе дела, поэтому и перенапрягаешься».

— А, может, он прав?

— Ну как он может быть прав, Аннуш? Ведь завтраки-обеды-ужины, дети с уроками, дача с огородом, родной город босоного детства — по выходным, где старенькая мама, которой нужна моя помощь…

— А на работе — «этот десятый канал, который уже достал», и который…

— Ага. И зачем согласилась вести его? — встает со скамейки, поправляет поля шляпки: — Но в то же время, как было не согласиться? «Доверяю тебе раскрутить его» — начальник обрадовал.

— А ты и обрадовалась.

— Да не обрадовалась я, а…

— А что «а»? — улыбаюсь.

— А то «а», что надоело вытягивать беспомощные сценарии, вот и ушла туда, где их нет.

— «А на десятом аппаратура еще не освоена, помощники неопытные» — цитирую её, улыбаясь, чтобы как-то успокоить мою экспрессивную подругу, но она подхватывает:

— А я должна со всем этим справиться, да еще не перенапрягаться?

Браво, Линка! В этом коротком ярком пальтишке и шляпке ты — словно задиристый петушок… или курочка. Прелесть! Смотреть и слушать тебя сейчас так забавно! А, впрочем, как и всегда, и ты для меня — персонаж… правда, не знаю: чего? Рассказа, повести? И напишу ли, хватит ли, так сказать, «материала»?
Но наблюдать за тобой любопытно

— Ты представляешь! Антон-то вчера…

Она впархивает в едва приоткрытую дверь и сразу устремляется на кухню:

— Но вначале, пожалуйста, завари мне кофе.

Да-а, что-то случилось у Линки, лицо — в огне, в глазах — молния, а в руке уже — любимая кофейная чашка, которая под угрозой, — вот-вот уронит! — и, пытаясь спасти, беру поднос, осторожненько конфискую её и ставлю на него. А Линка уже разводит освободившиеся руки в стороны и опять слышу:

— Ты представляешь!? Сижу, припаиваю отвалившийся провод к антенне…

— А кроме тебя некому? — пытаюсь сбить её с темпа.

— А кому? Сыну некогда, а у мужа руки растут не оттуда, не умеет он и этого…

Ура-а, получилось! Она присела, поправила на подносе уже расставленные чашки, ложки, помолчала и:

— Так вот, сижу, паяю, а он входит… со шторой в руках: «Погладь, а то повесила не глаженую». Не знает, что штора отвисеться может.

— И впрямь, — улыбаюсь.

— Ну, я и отвечаю: ладно, мол, поглажу, вот только с антенной… А он и швырнул мне штору в лицо! Да еще ногой — по антенне, стулом — об пол…

Линочка!.. Бедная моя. Как же тебе сочувствую! Обалдел твой Антон что ли?

— Обалдел! — словно услышала: — Теперь не буду с ним разговаривать… два дня!

Ой, Линка, думаю, не выдержишь, такое я могла, но не ты. А, впрочем…

И всё же не разговаривала. Два дня. А когда на третий прямо с утра забежала ко мне, и я спросила: так в чем винил её муж, то и впрямь оказалось, что раздражала его невыглаженная штора.

— Наверное, слукавил твой Антон, — засомневалась я.

— Слукавил. — И снова попросила кофе. — Не в шторе дело, а в том, что «не исполнила «свой женин долг», как изволит выражаться, не пришла к нему по его желанию.

Да-а, подружка, положеньице у тебя… как и у меня когда-то, но об этом ей пока не скажу.

И еще несколько слов о Линке

Интересна она мне еще и тем, что весьма и весьма увлекающаяся особа. То, натащив в квартиру сучков, дощечек и коряг начнет вырезать из них нечто сюрреалистическое и пугающее, то из пластилина… и почему-то именно из темно-зелёного пластилина, налепит бюсты любимых артистов и писателей, а из гипса — странных животных, еще не открытых зоологами: рыбину на курьих ножках или наоборот — курочку с плавниками. Когда с восторгом показывает мне свой очередной шедевр, я теряюсь: ну что сказать то? И обычно ограничиваюсь улыбками, короткими репликами или междометиями: ой… ого… да-а… ой, какая… чудо!.. но никогда не скажу «фу», — боже упаси обидеть мою креативную подругу! Но если, увлёкшись, неосторожно воскликну: а это, мол, что за зверь, то Лина сразу бросится объяснять замысел своего творения, а я тогда замолчу и сделаю вид, что да, мол, ой, мол, ну как же чертовски интересно!

А творений у Линки много, в тесноте лепятся они на всех полочках и тумбочках, и если вдруг кто-то приостановится над «плодами её творчества», то она, торопливо стряхнув пыль со своего детища, с радостью одарит им счастливчика. Правда, далеко не все задумки реализует до конца, и поэтому еще много озадачивающих начинаний, но так ведь… Понять могу: ну да, не зацепилось, не пошло. Ведь главное — не «конечный результат», а поиск, путь к этому самому «конечному» и можно… Но, кажется, отвлеклась я от Линки.

Но самое-самое её увлечение, которое зело… вельми… ну, в смысле очень меня интересует, так это её записки. Правда, делает она их от случая к случаю на девственно чистых перевертышах рекламных листков, но, когда читаю их… а показывает их мне всегда, ибо совершенно не дорожит ими. Так вот, когда вчитываюсь в эти небрежные каракульки, то нахожу в них нечто… Да нет, пишет она, конечно, неважно, язык банален, но схваченные моменты любопытны, так что всегда подмывает тут же переписать её, только что прочитанное, и… Короче, зацепившись за её короткие наброски, попытаюсь из этих эмоциональных письменных… да и устных выплесков написать то ли повесть, то ли рассказ, — на что «материал» потянет, — и в подмогу, персонажем номер два, возьму себя, — будто рядом была, незримо, — а поэтому от Линкиного оригинала мало что останется, но так ведь… Так что писать будем вместе с ней.

Она — на дачном участке. В голубых спортивных штанишках, в оранжевой майке, в красной кепке с огромным козырьком, из-под которой выбиваются светлые завитушки и поблёскивают темные глаза. Живая, яркая мишень для наблюдения. Глаз не отвести. Особенно, когда начинает злиться и отшвыривать от себя длинные пряди картофельной ботвы. И сейчас поведу с ней диалог… но для читателя обозначать начало фраз тире-знаками не буду, — зачем разбивать плавно льющийся текст? Итак…

Линка, похоже, что картошку берёшь ты штурмом.

Да. И одна. Третий день. За счет отгулов копаю эту дурацкую картоху!

Вот и хорошо. Копай себе, да копай, не думая о муже.

Копаю её, копаю, но всё равно крутится одно и то же, крутится, как с заевшей пластинки: конечно, мог бы Антон половину забот взять на себя, ведь два года уже не «служит» как изволит выражается, свободного времени до хрена, но всё читает, читает! Он, видите ли, «самообразовывается». А я кручусь. С восьми утра и до одиннадцати вечера. И только в те минуты, когда наконец-то!.. ложусь спать, ощущаю себя счастливой.

Ну да, и тогда тебе уже не до эротических забав, а он…

А он… Да и не хочу, не хочу привычки в том, что называет «жениным долгом»!

Вот и не думай больше об этом, задуй, загаси свои грустные мысли, или… закопай вот здесь, вместо картошки.

Кстати, о картошке. Дура! Зачем сажала её! Куда теперь дену?

В подвал, Линочка, в подвал.

В подвал, который — в поле, и из которого могут украсть? Бывают же такие тупоголовые, как говорит сын и которые… как говорит муж, любят себя изнурять.

Глядя на тебя, вижу: уже изнурила.

Спина устала кланяться. Стать на колени и ползти с лопатой от куста к кусту?

Смешно будет — на тебя… Брось, не копай, побереги себя… для «женина долга».

А потом на коленях и-и — к «женину долгу»? Нет, надо копать стоя, а то стыдно будет.

Перед кем стыдно то?

Стыдно перед собой. Выкопаю её, а там… А там — будь, что будет. Покрадут эту картошку, померзнет она, но все ж…

Ну вот, видишь? Значит, прав твой Антон: вечно ищешь себе…

«Сама ищешь себе работу!» Ну да, ищу. И на кухне ищу, и на работе ищу, и когда по магазинам бегаю…

Опять заводишься?

Завожусь… Кыш, кыш, мои мысли нахальные!

И опять… Вот она наклоняется… вот с усилием давит ногой на лопату… выбрасывает очередной комок с клубнями, становится на колено, выбирает их из земли, кидает на межу, встаёт, наклоняется, давит, выбрасывает… Ох, Линочка, хотела бы помочь тебе, но… Ну, ладно, скоро кончишь, всего два ряда осталось.

Уф!.. Наконец-то последний куст. Слава богу! Теперь — под наши березы, спиной — на травку. И лежать буду целый час!

Ой, так уж и час? Через пятнадцать минут подхватишься.

Не, час не получится, домой пора. Скоро темнеть начнёт, так что во время ходьбы буду отдыхать и успокаиваться.

Но ведь было, было у тебя целых пять дней полного одиночества, солнца, тишины с шелестом берёз, озорных облаков, бирюзы неба!.. И уже идёшь своим любимым логом.

А в логу-то травка еще по-летнему изумрудна и над ней облаками — вершины желтеющих берез, подсвеченных заходящим солнцем. Остановись, вглядись в эти парящие березы, но только, пожалуйста, не заплачь от восторга, не надо!

Да-а, березы на взгорье такие красивые, что даже плакать от умиления хочется… а, может, от усталости. Но нет, не заплачу, в душе даже радость вспыхнула, — ведь победила же себя! Одна!.. выкопала всю картошку!

Ну да, ведь тебе обязательно нужны…

Ведь человеку просто позарез нужны победы! И не прав Антон, когда говорит: «Главное — не перенапрягаться».

А теперь она — на кухне

Обрезанные джинсы, клетчатая рубашка, лицо хмурое, волосы — в разные стороны… Что-то беспокоит её… со своим скарбом не в ладу, — сковородку суёт под полку наугад, вилку на полку — тоже… Линка, оглянись, твой Антон на кухню вошёл… ой, даже приобнял и:

— Ну, хватит, раскрепостись!

Да что ж ты так? Стряхнула руки, шарахнулась в сторону.

— Зато вы с сыном всегда раскрепощены! Ничего вас не касается! — А-а, это о кране на кухне, который опять течет. — Вы только и озабочены, как бы ни нарушили вашу комфортность! — Чего завелась то на него с пол-оборота? — Вы у нас — баре, а мы с дочкой плебейки у вас в услужении!

Что несёшь? Видишь, он улыбнулся и снова хочет приобнять.

— Ну тебя! Не успокаивай! Ты не умеешь этого делать. Лучше уходи.

Что ж гонишь? Человек ещё не завтракал.

— Вот… Салат, яичница.

В ванную? В зал, на балкон?

— Господи, хоть бы одной побыть!

Успокойся, Линка, он уже переодевается, сейчас уйдёт.

Слава богу!

Из-за тебя уйдет.

Из-за меня… Плохо. Я — стерва? Я — истеричка?

Да нет. Но…

Но как же плохо, что вот в такие дни после работы домой идти не хочется!

Но сегодня-то выходной.

Съездить на дачу? Там тишина, ложок, березки… Приеду, поздороваюсь с «растеньицами», как говорит мама, остепенюсь.

И впрямь, махни туда, природа всегда утешает.

И уже едет, в окно смотрит

Блин! Слезы — вот-вот!

Ничего, Линок, сейчас выйдешь, пойдешь… Ходьба успокаивает. Только не спеши, гляди по сторонам, видишь, вон-он там рябинка краснеет, подсолнухи над заборами тарелками жёлтыми виснут, а дымком-то как пахнет!.. Посмотри, какие стволики у молодых берёзок трогательные!

Но в листве уже оранжевые косички замелькали, да и в изумрудной траве…

И всё равно красиво.

Красиво, но грустно.

Да, грустновато, но… Берёзоньки, не грустите! Вот нагрянет весна и опять оживёте, на ветвях ваших снова в радости залепечут на ветру молодые листочки, а я… нет, а Линка… Линка-а, не надо грустить. Лучше садись на свою старую кастрюлю и прореживай петрушку.

Да-а, хорошо-то как!

Вот, видишь… А теперь поищи грибы в березовой рощице, ведь она — чудо! Да еще заходящее низкое солнце стволы перламутром подсветило, а листья — изумрудом.

Ура! Уже и штиль в душе заискрился.

Ну, я же говорила!

Ой, кажется, по логу замелькала кепка Антона, зачем это он?

Наверное, мириться пришёл. Видишь, даже бидончик воды принёс:

— Вот… по пути захватил. — Теперь бродит по огороду, срывает помидоры, молчит. Но подошёл: — Ты домой скоро?

— А что?

— Да пораньше бы уйти.

Не хочешь пораньше? Не хочешь — с ним?

— А почему пораньше? — И не взглянула даже: — Ты иди, а я еще…

Ничего не ответил. Ни слова не сказал. Ушёл.

Ну и пусть уходит, пусть, пусть!

Но почему и сама заторопилась, чего испугалась?.. А-а, солнышко за рощу покатилось, с востока тучки поползли и вокруг — ни души. Но, может, для тебя это даже и хорошо — легкий стресс, может, тебе и надо…

Странно. Даже благодать в душу опустилась.

И уже как же не хочется тебе уходить из этой тишины, да? От этих вечерних запахов, от быстрого наползания ночи, да? Но надо…

Почти час!.. сижу на бетонной плите, а этого треклятого автобуса нет и нет.

Опять заводишься?

Да не завожусь я, а просто смотрю вокруг.

И смотри. Ведь вначале-то небо потемнело, дома посерели, а потом желтыми квадратами ве-есело так вспыхнули освещенные окна, деревья стали силуэтами, а небо вдруг начало светлеть, будто все его тёмные краски слились на землю…

А мои не все… слились. Но это посветлевшее небо с огромной луной что-то высветлило и во мне.

Вот, видишь? И автобус как раз… А автобус этот с молчаливыми и усталыми пассажирами всегда успокаивает.

Ага, все эти люди, хотя и не смотрят на меня, но сочувствуют и желают добра.

Да, да! И мелькающие под фонарями ярко-зеленые пятна деревьев — тоже.

И огни наползающего города, в котором…

В котором, конечно же…

Конечно, меня ждут.

Глава 2. Я-Ядва и Линка

Теперь — немного о себе… Ну как же, собираюсь писать рассказ… или повесть с двумя персонажами, то, естественно, надо и о другом, то бишь, о главном, слово молвить

Впрочем, кто будет главным, рано говорить… А писать о себе очень сложно. Краткую биографию?.. Нет. О характере, мировосприятии? Тоже нет, ибо по «ходу повествования» читатель поймёт, кто я такая. Поэтому напишу, пожалуй, только вот что: у меня затянувшийся писательский кризис, из которого упорно пытаюсь выкарабкаться, вот поэтому и за Линку ухватилась, как за спасительную соломинку.

А почему за неё? Да потому, что у нас с ней есть нечто общее: в своё время и мой поэт бросил писать вот так же, как теперь — её писатель, да еще… Но нет, не буду объяснять, что кроется за «еще», ибо, наблюдая за конфликтными отношениями Линки с мужем, надеюсь что-то додумать, понять и из своей собственной жизни.

Но поможет ли мне в этом моя «соломинка»?

— Привет!

Линка вспыхивает на пороге, как луч солнышка:

— Мой-то вчера… Домой пришел с букетом!

Ну вот, видишь, а ты…

— И как же давно не преподносил цветы! Даже не помню… — перебила меня и тень мелькнула на ее красивом личике: — А я на радостях торт испекла и всей семьей пили чай. Хорошо так было!

— Будто и не было тех хмурых дней, да?

— Да нет, были они, были, — стало затухать её свечение, — потому что потом всё равно хотелось лечь, отвернуться к стене и рухнуть в сон.

— Линка, радость моя, жизнь — она такая… Жизнь, как зебра полосатая, и зачастую непонятная штучка. Послушай, какие строки оставил нам Владислав ХодасевичВладисла́в Ходасе́вич (1886—1939) — русский поэт, критик. После переворота 1917 года жил за границей.:

Должно быть, жизнь и хороша.

Да что поймешь ты в ней, спеша

Между купелию и моргом,

Когда мытарится душа

То отвращеньем, то восторгом.

Но от философских строк Ходасевича Владислава тень на светлом личике моей подруги стала еще гуще. Зачем я его — ей?.. Может, отвлечь от высокого бытовым, тварным?

— Надо тебе почаще смеяться, а то морщинки у губ всё заметнее.

— Да я разглаживаю их, разглаживаю, но… И как Антон может жить со мной… такой? Ни к чёрту нервы, часто и слезы — вот-вот. Вчера-то, когда легла спать, опять пришел, а я отвернулась и шепчу: «Ну почему не заведешь себе любовницу?».

— А он?

— Он… «Я же тебя люблю» — прошептал. А я как раз перед сном посмотрела кусочек фильма: они вламываются в её дом, зажимают рот, распластывают на кровати, насилуют…

— Её насилуют, а у тебя дыхание перехватило?

— Перехватило. И даже на лбу капельки пота выступили. Ненавижу ЭТО в мужиках! Ну, почему они самое интимное… как «неотложку»?

Она сидит напротив меня в глубоком кресле, — почти утонула в нем, — и её карие глаза начинают темнеть и поблёскивать. Плохой признак. Может и расплакаться… Чем отвлечь?

— Линок, может, поставить твой любимый диск? — Нет, и музыка ей сейчас не поможет. А не поделиться ли тем, в чём была до её прихода? Правда, к поэзии она — не очень… И всё же:

— Ну, тогда от грустного Ходасевича давай нырнём в светлый романтический мир Николая ГумилеваНикола́й Гумилёв (1886- 1921) русский поэт Серебряного века, создатель школы акмеизма. Расстрелян в 1921 году., идёт? Слушай:

Сады моей души всегда узорны,

В них ветры так свежи и тиховейны,

В них золотой песок и мрамор чёрный,

Глубокие, прозрачные бассейны…

…Я не смотрю на мир бегущих линий,

Мои мечты лишь вечному покорны.

Пускай сирокко бесится в пустыне,

Сады моей души всегда узорны.

— Ах, Гумилев, Гумилёв! — Линка вздохнула, взглянула на меня. Нет, веселей ей не стало, но всё ж на какое-то мгновение искринка вспыхнула в глазах… и погасла: — А что же мне делать со своими «узорными садами»? Ведь рядом тот, к которому нет прежней влюблённости.

— А, может, просто нет того, чем ЭТО одухотворялось?

— Ну да, нет «того, чем»…

Искать ответы на вопросы жизни… Всю жизнь помогают мне в этом писатели, поэтому сейчас опять в руках томик Германа ГессеГе́рман Ге́ссе (1877—1962) — немецкий писатель и художник, лауреат Нобелевской премии (1946). и я ищу у него…
Созвучный твоему теперешнему состоянию ответ?
Ой, явилась, Ядва!

Явилась. А как же? Вижу, что опять начинаешь копаться в себе, а как же без меня, без своего двойника?

Ну, хорошо, давай вместе…

«Путь человеческого становления начинается с невинности (детство, первая, не знающая ответственности стадия). Оттуда он ведет к вине, к знанию о добре и зле, к требованиям культуры, морали, общечеловеческих идеалов…»

И похоже, что ты уже прошла этот свой путь.

Да, прошла, но что дальше?

А что дальше… Вот сейчас и узнаешь у любимого писателя.

«И каждого, кто переживает эту стадию всерьез, как развитый индивидуум…

А ты, конечно, развитый…

Не иронизируй. Ведь хотя бы пытаюсь, и то…

«… как развитый индивидуум, путь неизбежно приводит к отчаянию, к сознанию того, что не существует воплощенной добродетели, полного повиновения, беззаветного служения, что справедливость недостижима, а жизнь в добре невозможна…»

Так возможна или нет? Ты то как думаешь на своём этапе?

Ты знаешь… Думаю, что в любом случае жить, барахтаться надо, иначе…

«Отчаяние ведет либо к гибели, либо же в третье царство духа… к постижению милости и спасения, к новой, высшей разновидности безответственности, короче говоря — к вере. Неважно, какие формы и выражения принимает вера, но содержание ее всегда одно и то же: мы не отвечаем за несовершенство мира и за наше собственное, мы не распоряжаемся собой, но нами распоряжаются, потому что за пределами нашего познания существует бог, или иначе — ОНО, которому мы служим и которому можем предаться».

Так что же, и ты можешь только предаться этому ОНО и не отвечать за свои…

Нет, не думаю так… пока, а дальше…

Похоже, с успехом прошла ты первые два периода своей жизни…

Прошла, но заплутала в третьем.

Я — на юбилее.

Антон — в темно-синей тройке с белой астрой в петлице, Линка — в сером пиджачке с розовой. У них — юбилей свадьбы… то бишь, регистрации. Знаю, свадьбы не было, но вот об этом дне вспомнил Антон и только сейчас рассказал, словно жалуясь: «Отмечать будем? — спросил её как-то, а она лишь плечом дернула: ну, мол, если хочешь…»

Но всё же вчера… И ведь сырой, холодный, сумеречный был вечер, а он пришел домой с огромным букетом астр и георгин: «Вот, тебе… Сам вырастил, сам и принес.», на что Линка только буркнула: последние, мол? Но вышла дочка, улыбнулась: «Поцелуйтесь же!» И он чмокнул её в щеку, а она… А она словно отмахнулась.

Антон наливает вино:

— Кто поздравит нас? Дочка?

— Не-е, я не умею…

Но всё же бормочет о здоровье, о золотой свадьбе, до которой «дожить бы родителям надо», и уже пьем, закусываем… Но Линка, что ж так буднично у вас за столом? Наверное, не так бы хотелось Антону, потому и раздражается. Вот и сейчас:

— А ваша мама селедку рядом с «Шампанским» поставить может, — криво усмехается, перед тем, как поднести ко рту кусочек сыра. — Как же неуютно мне у вас! Может уйти? Вон, и снова он нахмурился: — А вашей маме лишь бы работать да работать, и больше ничего не нужно.

Ответишь ему?.. Ну и молодец. Не надо, не порти настроения детям. Да и нелепо отвечать тем же… с астрами-то в петлицах.

А на экране телевизора — девочки изящные, тонкие ходят, крутят попками, и твой Антон уже похихикивает, любуясь ими, а у тебя тоска?

Да потому тоска, что не пришлось быть вот такой, как они, не пришлось хоть раз!.. сбросив лямку забот, надеть вечернее платье и почувствовать себя только женщиной…

Молчи, Линка, молчи! Лучше тоже любуйся этими длинноногими. Нет? И даже сказать что-то хочешь?

— Если верить в перерождение душ, в реинкарнацию, то хотелось бы в последующей жизни быть только женщиной.

Линочка, эта твоя реплика похожа на скулёж. И что ж твой Антон — на это?

— Да брось ты!

Взорвался. Еще и передразнил: «Только женщиной…» Зачем же он так?

— Па, ну зачем ты так? — Молодец дочка! — Пусть человек хотя бы помечтает.

И ты, Линка, глаза — к ней? И в них — благодарность бессловесная: дочка, спасибо!

И теперь молчите. Похоже, что ваш маленький праздник угас, не разгоревшись.

Но «Шампанское» открыли… Да-а, не заиграло оно в вас…

И уже — кофе в чашках, пряник медовый разрезали, но… как буханку хлеба перед обедом.

И уже дети — к телевизору. Пусть смотрят, а ты… А ты подойди к Антону, улыбнись.

Молодец. Подошла… улыбнулась, вынула астру из петлицы:

— Давай твою… в воду поставлю. Пусть еще поживет.

Ни-ичего не ответил твой отвергнутый муж… чина.

Ни-че-го.

И снова — к Линкиным наброскам… да нет, не только к Линкиным

Ветер, полощи, полощи дождём ветви ивы!.. И он встряхивает их. И они уже мечутся, тянуться в сторону балкона, хотят вцепиться в его прутья… И уже тяжелые капли срываются с листьев, шлепают по уже опавшим, затоптанным!

Почти две недели на улице вот такое бесиво, и это значит, что осенние работы на даче закончились, и твой Антон всё дома, дома, дома! И мается от безделья, и нервы у него натянуты. И твои — тоже. Но нет, вы не ругаетесь, а варитесь в своих мыслях и чувствах в одиночку, с глазу на глаз, да? А тут еще это, твоё, вечное: и всё не так, и все не те, да?

Нет, больше не можешь! Вон из квартиры!
Но ведь дождь, лужи, рыхлое серое небо

К троллейбусу, на «тройку»!.. и я — с тобой.

И вот уже замелькали в плачущем окне, засуетились дома, деревья, машины, желто-пурпурные кроны кленов… словно вспышки!

«Суета сует и томление духа». Кажется, из Библии?

Да, из Библии. Но забудь об этом хотя бы сейчас! К черту все эти вечные раздумья о смысле жизни, как живем, почему так, а не иначе? Вон, у ЧижевскогоАлександр Чижевский (1897—1964) — советский учёный, биофизик, один из основателей космического естествознания, философ, поэт, художник.: «В смятеньи мы. А истина ясна, проста, прекрасна, как лазурь у неба. Что человеку нужно? Тишина, любовь, сочувствие и корка хлеба». Вот и всё. И не надо искать чего-то, шарахаться, метаться… как эти листья у обочин, которые никак не прибьются к забору, пора бы уже тебе остепениться, успокоиться.

Но как успокоиться, если уходит…

Что уходит? А-а, не хочешь смиряться с тем, что нужно только мужу, а ты просто «должна исполнять»?

Но должна ли?

Как далеко ты заехала! Ведь скоро и конечная.

Ой, а ветер-то, ветер! Зонтик вывернул и дождь наглый — в лицо!

И по лужам — каплями, каплями… словно выстрелами. И листья, листья-то как мечутся!

Сколько ж их, желтых, исхлёстанных дождем не только в лужах, но и в жухлой траве, в решетке изгороди, на островках тротуара, под деревьями.

А вон в тех домиках, в тепле и уюте, сидят, наверное, за чаем добрые, симпатичные люди и без всяких заумей болтают о разном.

Да, без заумей — хорошо! Вот, видишь этот прекрасный опадающий ясень? Он просто растет себе да растёт, так и ты…

Но ведь, чтобы вот так раскинуться, он, может быть, несколько деревьев заглушил, да и трава под ним что-то хиленькая.

А что ж ты хочешь? Борьба! Выживание только сильных.

Что, и человеку — вот так?..

Да нет, для того и разум ему дан, чтобы уходить от эгоизма. Всемирная мать ТерезаМать Тереза (1910—1997) — католическая монахиня, основательница женской монашеской конгрегации «Сёстры миссионерки любви», занимающейся служением бедным и больным. Лауреат Нобелевской премии мира. В 2003 году причислена Католической Церковью к лику блаженных, 4 сентября 2016 года — канонизирована., наверное, не мучилась терзаниями, подобно тебе, а ездила по всему миру и помогала слабым.

Нет, по миру уже не поеду, а вот домой…

Быстро-то как день смешивается с сумерками и за окном мечутся уже не оранжевые кроны клёнов, а окна домов, изгороди, фонари, деревья, кусты. Смотри, Линка, мужик вошел. Драный пиджак, приспущенные брюки, стоптанные башмаки.

Бомж, наверное, и под дождём промок.

Стоит, покачивается. За поручень вцепился, как утопающий — за соломинку и что-то под нос бубнит.

Но вот, уже выходит.

Ага, но ме-едленно… И что он там бормочет?

«Ос-то-рож-но, двери зак-ры-ва-а-ются!» Шутник…

И захлопнулись створки. Словно отрезали его. И уже он один там… на исхлёстанной дождем остановке. Один…

Вот сейчас приду домой, соберу чего-либо на стол, налью в стаканы нашего домашнего вина, позову Антона, дочку, сына: идите, золотые мои, выпьем, посидим, поговорим…

Но твоего сына нет дома, дочка на машинке что-то шьёт, Антон смотрит новости.

Ну, тогда не сегодня… тогда завтра… в другой раз.

— Нет, я понимаю: Антон — писатель, ему романы писать надо. — Она стоит над плитой ко мне спиной и что-то жарит. — Но теперь, когда почти не пишет, мог бы… А если и начнет помогать, то с раздражением, с надрывом, поэтому уж лучше — сама.

А у неё здесь уютненько! По стенам, на чуть бежевом кафеле, реденько разбросаны цветные пятнышки, над плитой — расписной поднос почти палехской работы, над диванчиком — яркий натюрморт бывшей подруги-художницы, после которого Линка и вдохновилась на создание несколько натюрмортов. Смогла, смогла хозяйка «подручными средствами» создать из кухни вот такой милый уголок.

— Да уж… — запоздало отвечаю на её мини монолог. — По крайней мере домашняя работа — единственное, что не вызывает у тебя сомнений в нужности, да?

— Вот-вот… — вдруг резко оборачивается: — И всё же! Видишь, Антон и сейчас сидит, читает в своей комнате, а я всё еще здесь, на кухне. — Подошла к двери, прикрыла её и все же заговорила тише: — Правда, вчера сходил на дачу, а сегодня… Попросить достирать белье? — Я пожала плечами, хотя вопрос был не ко мне. — Нет, не буду. Он и так взбрыкивает все эти дни, а если и сейчас… то мой выходной — к черту.

Замолкает, но знаю: вот-вот разразится продолжением к «заданной теме».

И я жду этого. Мне это нужно позарез. Плохо? Но так ведь…

— И всё же! — резко оборачивается с чубчиком, закрывшим карий глаз.

— И всё же? — поддразниваю её. — Рискни, Линка, а вдруг достирает?

— А-а, и впрямь! Рискну. Но ласково и мягко.

Да не получится у тебя мягко! Знаю… Но пошла к нему. И мне — за ней?

— Антоша, может, достираешь бельё, а? — Ой, и впрямь ласково говорит, тихо: — Надо только второй раз прокрутить его в машинке и прополоскать.

А её Антоша сидит на диване у окна. И краси-иво так смотрится в контровом-то свете!.. но от книги не оторвался, значит…

— Вечно вы… — Это он её и дочку имеет в виду. — Вечно начнете стирать и… — Очки-то как зловеще блеснули! — Раз начали, так и кончайте.

Интересно, примет Линка брошенную перчатку или молча уйдёт? Прими, Линка, прими, подбрось реплику, давай!

— С дочкой потому стирать начали, что белье грязное уже из корзины лезло.

Обернулась ко мне, глазами спрашивает: правда, мол, мирно я сказала?

Мирно-то мирно, но обиженно, поэтому сейчас еще услышишь.

— Ваше белье, вы и стирайте.

Опять брыкнул. Стерпишь, али как?

— Антон, не только наше…

— Вашего больше. — Снова очками-то как! — И все равно, сказала б раньше…

Сказала б она… А сам не видел?

— Ну что ж говорить-то? Разве не видел?

Украла мою реплику. И что ж твой Антоша?

— И всё равно не буду на вас стирать.

Метнулась на кухню. Молча… Но уже оттуда, громко, что б слышал:

— Ну, хорошо, не стирай. Только знай, что на нас стирать больше не будешь… как, кстати, и не стирал, а сам на себя — пожалуйста.

Линка, обернись, он влетел!.. Ну да, оказывается, она и рубашки ему никогда не погладила, и пуговицы ни одной не пришила, и носков не штопала!

Держись, Линка!

— А кто штопал, ты что ли? — открыла форточку, глубоко вдохнула порцию прохладного воздуха, а муж, не уточнив «кто», расширил претензии: да, только он вкалывает… он ишачит на всех… ой, даже не нужен в семье никому… ой, выжали они из него всё, что могли, а теперь…

И что ответишь на эту тираду?

А ничего не ответила. Нырнула в зал, забилась в свой любимый уголок дивана, заткнула уши ладонями.

Линка, успокойся. Возьми себя в руки. Бывает!

— А ты знаешь, почему он вот так?.. — Всё, уши её слышат. — Вчера опять не пришла к нему, а он ждёт, ждёт моего «визита», но у меня — ни сил, ни желания.

Ах, мой «подследственный персонаж», как же мне это знакомо!

Не сказать, что у нас с Линкой мироощущение — душа в душу, но вот этот фильм об американских диких мустангах только что досмотрели вместе. И она пока молчит, попивая из моей… вернее, из её любимой чашки маленькими глотками остывший кофе с ликёром, — мы любим вот такой… Но чур, кажется, что-то изречь хочет, — глаза-то потемнели, а это признак того, что думает:

— В каких же жестоких боях отвоевывают мустанги свое лидерство!

Линка, но ведь ты не только об этом сказать хочешь! Пока додумываешь, получи-ка моё немудрёное продолжение твоего заключения о фильме:

— Но зато кобылицы — в их «гаремах».

— Вот и среди людей должно бы так же… — Помогло, помогло моё немудрёное! У неё даже щеки зарумянились: — А то наши «мустанги» о-отлично устраиваются: распушат свои хвосты, зацокают копытами, чтобы завоевать «свою кобылицу», а потом и остынут, и остепенятся, но непременно хотят, чтобы «она» оставалась послушной ему всю жизнь… как мой «мустанг», у которого «хвост» уже повис, писать не хочет, как-то пробиваться в жизни — тоже… да и хотя бы просто защищать меня от нагрузок… так почему же я обязана исполнять какой-то «женин долг»?

Уф! На одном дыхании всё выпалила. Молча, смотрю на неё. Как примет моё молчание? Ведь так хочется, чтобы еще что-то…

— Конечно, и ты не знаешь… — говорит-то мне, но ведь себе отвечает! — Слушай, а может, этот «долг» Антон просто выдумал?

Вот теперь ждёт ответа и от меня, но разве я знаю?

— Линка, у него спроси, — улыбаюсь.

И она встаёт, расправляет плечи, словно собираясь сейчас же, сию минуту…

— Вот и спрошу: дорогой мой мустанг, ты же не хочешь быть мне защитой от нагрузок жизни или хотя бы подмогой, вот и не требуй того, чего не заслужил.

Во как грозно!.. Но Линка, моя милая Линка, ведь не скажешь этого своему обиженному мустангу! Не скажешь, как и я когда-то — своему… Тоже терпела, ждала: вот-вот возьмёт на себя часть домашней рутины, поймёт её дурманящее всесилие и почувствует, изменит в себе то, что гасит наши чувства! А он только капризничал, наступал, донимая нелепыми придирками. Как же похожи мы с тобой, да и ситуациями, в которых оказались! Но моя давно разрешилась, а долго ли ты будешь искать выход из своей, и ждешь ли моей подсказки? А подсказывать не буду. И хотя бы потому, что сбившуюся нить жизни ты должна распутать сама, а еще… Ведь мне позарез необходимо видеть тебя вот такую, одиноко барахтающуюся.

Обычно Линка читает только современную прозу, вроде «Кода да Винчи»«Код да Ви́нчи» — роман, написанный американским писателем и журналистом Дэном Брауном., но я пытаюсь, пробую вести с ней «воспитательные беседы» о классике, на что она лишь отмахивается: нет, мол, всё это слишком длинно и скучно. Но я не теряю надежды и изредка «приобщаю к прекрасному» короткими отрывками, а чаще поэзией, вот и сейчас забежала к ней с томиком, а она напротив меня в своём любимом уголке дивана вяжет свитер, который… ну почти уверена!.. или не закончит, или распустит в очередной раз. И рядом — дочка. И с их лиц еще не стёрлись эмоции от прерванного разговора, и я не знаю — о чем они?.. Жаль. Но, может, недоговорённое сейчас и?.. Ага, дочка хочет… и, вроде как шутя:

— Ма, а ты считаешь себя счастливой как женщина?

Ну и вопросик! При мне-то. Но это юное существо понять можно: раз они добрались до него, то хочется ей прямо «здесь и сейчас» — ответ. Интересно, ответит ли мама? Едва ли.

— Не знаю, доченька.

Так и думала! Но чего спицы то опустила? И задумалась. А, впрочем:

— Как-то так получалось, моя родная, что в нашей семейной упряжке я часто ощущала перекос. — Нет, не поймёт твоя родная о перекосе, поясни. — Перекос оттого, что она, моя более сильная половина, не хотела тянуть упряжку вровень со мной. — Линочка, может, не надо при мне такое — дочке? Нет, еще что-то хочет. — И поэтому уставала я… да и устаю страшно, так что некогда ощущать себя только женщиной, тем более, счастливой, и это, конечно, грустно.

Что-то ничего не ответила твоя дочка… встала, ушла к себе, а ты сидишь грустная, жалкая. И чем утешить? Да вот же… тем, с чем пришла:

— Линка, а я к тебе не одна… опять с Гумилёвым. Послушай, моё любимое.

Не отозвалась. Но всё же прочитаю, может, после него…

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далеко, далеко на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Я знаю веселые сказки таинственных стран,

Про черную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых                                                                     трав…

Ты плачешь? Послушай… далеко, на острове Чад

Изысканный бродит жираф…

— Ну как?..

Встала. Смотала нитки. Воткнула в клубок спицы. И что дальше?.. Вздохнула. Улыбнулась:

— Да-а, наверное, до слёз отрадно, если тот, кто рядом, знает и о «тяжёлом тумане», и о том, что уходит вера «во что-нибудь, кроме дождя».

Нет, прекрасными строками поэзии я только еще глубже разбередила ей душу, не подсказав ответа. Может, проза поможет?

— Линка, а вчера попались мне записи той поры, когда искала ответы на свои воспалённые вопросы. Хочешь послушать?

— Валяй.

— Валяю. Только не о личном, а из русского философа Владимира СоловьеваВладимир Соловьёв (1853 1900) — российский религиозный философ, поэт, публицист.. Может не точно сейчас процитирую, но… Сила любви, переходя в свет, преобразуя… Ну да, преобразуя и одухотворяя форму внешних явлений, открывает нам свою объективную мощь и поэтому…

— А об «должна исполнять свой женин долг» у твоего философа… ничего?

— Вроде бы не-е…

— Ну и зачем тогда ты мне его…

— А затем, — опять же мажорно улыбаюсь, — что твой Антон перестал преобразовывать и одухотворять форму внешних явлений, вот и…

— А, может, уже и не может? — прожужжала она буквой «ж», снова принявшись за вязанье.

— Может, и не может, — прожужжала и я.

И она снова начинает быстро ковырять спицами, будто этот самый свитер ей непременно нужно вывязать к вечеру, а я смотрю на неё и думаю: не грусти, Линка, таких, кому «некогда ощущать себя только женщиной, тем более, счастливой», много… можно сказать, целые легионы, но жаль, что легионы эти не могут наступать, а только защищаться… Но, может, еще выложить ей и мои грустные мысли-выводы из собственного опыта? Нет, пожалуй, сейчас не буду. Как-нибудь потом… в другой раз.

Через три дня едем с Линкой в санаторий «Крымское приморье». А получилось так: мне на работе предложили две «горящие» и почти дармовые путевки, и дармовые потому, если возьму и ту и другую. Ну, как было не соблазниться? Тем более, что творческий кризис и, может, волны Черного моря смоют мою депрессию? Но куда девать вторую путёвку? Предложить Линке? Ведь говорила, что отпуск у неё «еще не реализован, хотя отдохнуть бы надо и от домашней рутины, и от Антона». Да и мне, честно говоря, не хотелось расставаться со своим «подследственным персонажем». И позвонила: поехали, мол, посидим у самого синего моря, подумаем над вечными вопросами жизни, да и над твоими… авось придумается что-либо окейное на лоне природы. «Ты думаешь?» — усомнился мой персонаж. — «А вдруг?» — рассмеялась я, чтобы плеснуть на неё радостным оптимизмом. И она согласилась.

А сейчас она идёт впереди меня по тропинке старой сосновой рощи, что совсем рядом с нашим домом, и молчит, молчит.

— Линка, и об чём молчим? — хочу выдернуть её из затянувшейся паузы.

Сделав несколько неторопливых шагов она вдруг оборачивается:

— А об чём говорить-то? — Останавливается, прижимается спиной к сосне, подставляя себя солнцу. — Снова жаловаться на мужа? Так уже, наверное, надоела тебе до чёртиков.

— Да нет, не надоеда, — поспешила заверить и даже чуть не проговорилась, что наоборот, мол… — Так что если есть что… выкладывай, поймаю.

И даже смеюсь. Но она лишь машет рукой и прикрывает глаза, а я… Ах, если б ты знала, Линка, что за этим смехом — не шутка, ведь так хочу знать и следить за каждым твоим шагом!

— Ну, хорошо, — прислонилась и я к сосне, — не выкладывай. — Но надо же что-то ей посоветовать? А-а, вот! То, что спасает меня, но к чему она обращается лишь изредка: — А ты, Линка, пиши, делай записки о ваших ссорах, да и просто… Ну, хотя бы по несколько строк каждый день.