Игра в античность

Глава 1
Лекция заезжего профессора

— По улицам с неистовыми криками бежали радостные дети. Вслед за ними неслись ошалевшие от всеобщей суматохи взъерошенные собаки с безумно задранными хвостами. Испуганные женщины робко жались к стенам домов. А мужчины тем временем, побросав впопыхах свое оружие, через пролом в могучих крепостных стенах на веревках и катках втаскивали в город огромного деревянного коня. Так пала Троя… — стоявший за кафедрой высокий смуглый мужчина с жесткой щеткой густых темных волос поднял взгляд к окну и замолчал, точно погрузившись в раздумья, не имевшие никакого отношения к его лекции.

В институтской аудитории царил мягкий полумрак. Свет выключили, понадеявшись, очевидно, на серенький рассвет. И он действительно робко заглянул в лишенные штор окна, стараясь протиснуться сквозь них в узкую и длинную, как ученический пенал, комнату с расписанными философскими изречениями партами, криво висящей забеленной мелом доской и колченогой, похожей более на конторку деревянной кафедрой.

Но ветер пригнал с побережья желтоватые, как старое залежалое сало, тучи, из которых посыпал обильный снег, завиваемый все тем же ветром в неистовую метель. За окном тут же сгустились сумерки, затопив аудиторию тусклым призрачным светом, какой бывает в подвалах, когда от забитого наглухо цокольного окошка отдерут пару досок и сквозь запыленное и подслеповатое, как пивная бутылка, стекло прольются внутрь жалкие и испуганные лучики света, готовые при малейшей опасности выскользнуть наружу.

В аудитории потемнело. Но никто из студентов, кучками, как островки еще никем не открытого архипелага, рассевшихся там и сям за партами, так и не решился встать, пройти к выключателю у двери и зажечь свет. То ли они побаивались малознакомого преподавателя, то ли просто ленились.

— Нет, мне нисколько ее не жалко, — имея в виду Трою, поморщился мужчина за кафедрой, все еще не сводя взгляда с окна. — Она должна была пасть. Так решили боги…

— Так это и есть наш Данай? — пробормотал себе под нос приютившийся на задней парте толстый, со всклокоченными седыми кудрями пожилой господин в помятом костюме.

Данай Эвклидович приехал за полярный круг из Питера. Здешний пединститут по какому-то гранту заманил его на пару недель прочесть студентам курс древнегреческой литературы. По институту ползли слухи о таинственной античной пряжке, которая досталась ему от предков и которая якобы в незапамятные времена принадлежала древнегреческому богу красноречия Гермесу. И вроде Данай Эвклидович кому-то ее уже показывал. Может быть, даже и студентам на одной из лекций. Но и без всякой пряжки, как шептались на кафедре литературы, история семьи заезжего профессора была весьма запутана и терялась корнями в сумраке столетий. И теперь любопытствующая местная профессура ходила послушать лекции столичного коллеги. На этот раз дошла очередь до профессора Кукушкина.

— В оранжевом хитоне, поверх которого накинута была лиловая хлена, бог красноречия Гермес стоял незримо рядом, — продолжил свой рассказ Данай Эвклидович. — И были с ним две самые могучие богини — рыжая и серебряная: величественная супруга владыки и бессмертных всех и смертных Зевса — Гера и воинственная и прекрасная пепельноволосая Афина…

— С таким-то жаром о временах столь древних и, мягко скажем, едва ль ему знакомых. Усилие похвально, но подпорчено праздной фантазией, — снова пробормотал Кукушкин.

На этот раз его бурчание не осталось незамеченным. Мужчина за кафедрой гневно приподнял одну бровь и метнул в коллегу-профессора острый, как стрела Артемиды, взгляд. Кукушкин испуганно съежился, всем своим видом показывая, что не позволит себе более ни единого замечания.

— В чреве деревянного коня было нестерпимо душно, — перешел от богов к затаившимся внутри хитроумного создания Афины греческим героям лектор. — Хитоны воинов промокли от пота. А кожаные ремни доспехов натерли тела, врезавшись в них, точно путы, которыми связывают пленников. Медь оружия бряцала всякий раз, когда конь вздрагивал, напрягаясь под напором веревок, на которых его втаскивали в город. Или когда он заваливался на бок, если служащее катком и подложенное под его основание неумелыми руками бревно вдруг выскальзывало. И этот медный звон грозил выдать героев. И кто бы, скажите, тогда помог им? Воины на греческих кораблях? Флот Эллады был далеко, за мысом. Так что в лучшем случае друзья смогли бы лишь отомстить за их гибель. Поэтому богов молили герои в тот миг о спасении и даровании победы. На богов надеялись они. Им одним вручали свои жизни и судьбы. Только на них уповали. И ничего другого им не оставалось. Они сжались в брюхе деревянного коня, вокруг них бесновалась враждебная толпа, на холме возвышался ненавидимый ими город, которым не могли овладеть они многие годы. И где-то в нем, наверху, во дворце Приама, в своей комнате тихо и безутешно плакала Кассандра…

Глава 2
Два филолога

Книги, книги, книги. В старых запыленных шкафах со стеклянными дверцами их было бесчисленно много. Шкафы эти окружали комнату с трех сторон, оставляя свободной лишь четвертую стену, где были окна, выходящие в узкий проулок — зажатый двумя рядами домов глубокий и вечно сырой колодец, да расступившись с противоположной стороны, чтобы освободить пространство для двери. Тяжелые, в потертых растрепанных переплетах, хранивших кое-где следы сусальной позолоты, книги башнями громоздились на расставленных в хаотическом беспорядке столах, затянутых коричневым дерматином, на котором тут и там виднелись чернильные пятна, оставшиеся с тех времен, когда шариковые ручки еще не были изобретены. Это книжное безумие напоминало водный поток, прорвавший своей мощью возведенную людьми плотину и заполнивший окрестные низменные земли. Неустойчивые пирамиды издательского буйства угрожающе раскачивались всякий раз, когда в коридоре или тем более в самой комнате раздавались чьи-нибудь шаги, отдававшиеся таинственным эхом под высокими, погруженными в вечный полумрак потолками.

Выше шкафов и в простенках между окнами виднелись выбеленные стены, похожие на меловые архаичные скалы, помнящие еще динозавров. Впрочем, слово «выбеленные» здесь означало лишь то, что когда-то их чуть ли не современники тех самых динозавров покрыли побелкой. Но за давностью лет она сменила свой белый цвет на желтый оттенок зубов заядлого курильщика.

Вокруг столов стояли стулья с высокими неудобными спинками и сиденьями все из того же неизбывного в казенных и бедных местах дерматина. Несколько пыльных шаров из матового стекла, свисающих с потолка на покрытых патиной медных стержнях, излучали тусклый, как лунное сияние, свет. Именно такой была кафедра литературы педагогического института одного из заполярных российских городов.

В тот вечер там находились двое. Один, тот, что моложе, был высоким и смуглым, его нос имел горбинку, а густые жесткие волосы были коротко острижены. Его античный профиль четко вырисовывался на фоне темного окна, за которым бесновалась отчаянная мартовская метель.

Второй мужчина был тучен, седые кудрявые волосы его были всклокочены, как будто за пару минут до этого он в раздумье запустил в них пятерню, а потом так и не пригладил. Помятый костюм в рисунке своих складок соотносился более с узором на спинке стула, нежели с изгибами тела, на которое был напялен, что выдавало в его владельце человека, привыкшего проводить дни за письменным столом. Вот и сейчас он склонился над кипой машинописных страниц, сидя в дальнем углу комнаты. Тишину, которая царила в помещении, можно было бы смело назвать гробовой, кабы не оглушительное тиканье настенных электрических часов, подвешенных над входной дверью.

Толстяк поднял голову, бросив быстрый взгляд на громогласный хронометр, а затем переведя его на своего более молодого товарища.

— Данай Эвклидович, что же вы домой не идете? — произнес он. — Скоро восемь уже.

— И что с того? — фыркнул заезжий лектор, уставившись на толстяка так, словно тот предлагал ему что-то абсолютно нелепое и даже неприличное для серьезного человека. — Куда мне идти? В съемную квартиру? Это мой дом на ближайшую неделю.

— Но здесь-то чего сидеть, в пыльном помещении? — пожал плечами толстяк.

— А вы… — заезжий лектор замялся, не зная, очевидно, имени своего собеседника.

— Кукушкин Павел Борисович, — с готовностью подсказал толстяк. — Я был у вас сегодня на лекции.

— Да, я помню, — хмыкнул заезжий лектор, вернувшись затем к своему так и не заданному вопросу: — А вы, Павел Борисович, чего сами-то припозднились?

— Я, Данай Эвклидович, студентку жду, — охотно сообщил Кукушкин. — Она мне зачет по античке придет сдавать.

— Понятно, — протянул его собеседник.

Он хотел еще что-то добавить, но его прервал робкий стук в дверь, напоминавший более поскребывание мелкой и не слишком избалованной своими хозяевами собаки.

— Наверное, ваша студентка, — предположил институтский гость. — Хорошо учится?

— Да ничего, старается, — понизив голос, чтобы его не было слышно за дверью, пробормотал Кукушкин и добавил уже громко, адресуясь к позднему посетителю: — Да-да, входите, пожалуйста.

— А можно, я вашу студентку поспрашиваю? — поспешно, заговорщически подмигнув при этом своему коллеге, предложил Данай Эвклидович.

— Пожалуйста, профессор, — торопливо, точно спохватившись, закивал Кукушкин, — буду только рад.

Тем временем дверь открылась, и в комнату, освещенную подслеповатым светом ламп-шаров, вошла худенькая девушка в джинсах и свитере. Под мышкой она с трудом удерживала несколько толстых книжек.

— Павел Борисович, можно? — осведомилась она.

— Давай, давай, Юля, проходи, — подозвал ее Кукушкин.

Девушка сгрузила книги на стол, за которым сидел пожилой профессор, присовокупив их к внушительной стопке уже лежавших там фолиантов, и, скрипнув старым рассохшимся стулом, присела напротив преподавателя, уставив на него опасливый взгляд серых глаз.

Сам же Кукушкин, взмахнув обеими руками, как будто хотел, чтобы гость разделил с ним трапезу, пригласил своего коллегу приступить к экзаменовке. Тот с готовностью подхватил ближайший стул и подсел к общему столу.

— Профессор Астахов, Юленька, вас поспрашивает, — пояснил Кукушкин девушке, которая от этого, как казалось, испугалась еще больше.

Поиграв немного желваками, словно разминаясь перед сложным артикуляционным упражнением, Данай Эвклидович задал студентке, в глазах которой отражался теперь уже полнейший ужас человека, приговоренного к смертной казни и переданного конвоирами в руки палача, свой первый вопрос:

— Скажите-ка мне, что вы вообще знаете о греческом пантеоне?

— Ну, — задумчиво протянула несчастная студентка, кусая нижнюю губу, а затем, собравшись, очевидно, с мыслями, заговорила почти нараспев: — На золотом троне на самой вершине седого Олимпа восседал Зевс Громовержец, владыка и бессмертных и смертных. Его супругой была величественная богиня Гера, покровительница брака…

— Так, так, — весьма оживившись, прервал ее Астахов, — очень хорошо, что вы заговорили о браке. А брак Зевса и Геры был удачным? Как вы считаете? Вас ничего в нем не смущает?

— Зевс был могуч и суров, — закатив глаза, точно желая отбить славу у Гомера, с завываниями заголосила студентка. — Однажды, когда Гера ослушалась его, он подвесил ее между небом и землей…

— Ладно, ладно, — вновь прервал ее Астахов, — эка невидаль. Сколько мужей подвешивают своих жен между небом и землей. Особенно, если выпьют. Вспомните лучше о другом: будучи женой Зевса, Гера доводилась ему еще и…

— Сестрой, — выпалила девушка, упершись измученным взглядом в огромный живот профессора Кукушкина.

— Правильно, — только что не захлопал в ладоши, как казалось, весьма обрадованный таким ответом Данай Эвклидович. — Кровосмешение получается.

— У него не было выбора, — вдруг огрызнулась девушка, явно почему-то симпатизирующая Громовержцу.

— Выбор-то был, — поправил ее Астахов. — Например, Афродита — дочь Урана и…

— Пены морской, — брезгливо поморщилась девушка, уже освоившись в ситуации, а потому осмелев. — Наверное, у Зевса была аллергия на морепродукты.

— Возможно, — хмыкнул питерский профессор. — Так или иначе, но, имея выбор, пусть даже и с перспективой регулярного приема противоаллергических препаратов, Зевс все же женился на своей родной сестре Гере. Давайте теперь поговорим об их детях. Общих, я имею в виду. Кого вы знаете?

— Гефеста, например, — после секундного замешательства выпалила явно вошедшая во вкус столь необычной сдачи зачета Юля, — бога огня, бога-кузнеца…

— Оставим в стороне его профессиональные достоинства, — махнул рукой Астахов. — Что можете сказать о его внешности?

— Урод, — не задумываясь, брякнула девушка, но затем поправилась, боясь, очевидно, вызвать неудовольствие преподавателей столь категоричной оценкой: — Он был хромой, некрасивый, мощный и коренастый выше пояса, но со слабыми ногами…

— Верно, — тут же обрадовано подхватил Астахов. — А не явилось ли его уродство, как вы точно заметили сначала, следствием того, что он был рожден от брака близких родственников?

— Ой! — только и смогла выдохнуть девушка, укоризненно поглядев на профессора.

— То-то и оно! — хмыкнул тот. — Кто еще был сыном Зевса и Геры?

— Арес, — уже предчувствуя недоброе, с несколько вопросительной интонацией выдавила из себя несчастная студентка.

— Правильно, — глаза Астахова блеснули. — Что можете сказать о нем? С точки зрения поведения, я имею в виду. С внешностью у него все было более или менее в порядке.

— Он был злобен, любил войну. Кровь и смерть доставляли ему радость… — загибая пальцы со следами пасты от шариковой ручки, начала перечислять девушка.

— Великолепно, — искренне обрадовался ее экзаменатор. — А теперь, с учетом все того же кровосмешения, сделайте вывод. Смелее, смелее, вы же изучали медицину и психологию.

— Поведение достаточно неадекватное, — опять почему-то воодушевилась студентка. — Излишняя кровожадность, жажда насилия. В общем, явные поведенческие девиации. Точнее сказать не могу. Но вполне возможно, что это связано с генетикой.

— Умница, — расхохотался Астахов, по-видимому, только и ждавший подобного ответа, — просто умница. Стоит ли после этого удивляться, что своих общих детей, рожденных, скажем мягко, от нехорошего брака, божественная царствующая чета не любила больше всех обитателей Олимпа? Помните, Гера даже пыталась убить младенца Гефеста, сбросив его с вершины? Отчего он, собственно говоря, и охромел. Ареса же Зевс все время называл самым ненавистным из всех своих детей…

— И он все время позволял Афине его обижать, — поддакнула студентка, решив, очевидно, перехватить инициативу и показать свои знания, чтобы не остаться без зачета. — Например, Афина направила удар героя Диомеда, и тот ранил бога войны своим медным копьем.

— Точно, было такое дело во время осады Трои, — закивал Кукушкин. — Без Афины старине Диомеду Арес явно был не по зубам…

Поймав на себе кинжальный взгляд своего более молодого коллеги, Кукушкин осекся.

— А теперь, — продолжил Астахов, — давайте вспомним о том — это опять-таки к вопросу, могла ли Гера быть счастлива в браке, — что вместе с ней, Зевсом и их общими детьми, с физическими, заметим попутно, и психическими отклонениями…

— Жертвами кровосмешения, — вставила твердо решившая получить зачет Юля.

— Жертвами кровосмешения, — согласился Астахов, вернувшись затем к прерванной мысли. — Вместе с ними на Олимпе жили дети Зевса от других женщин и богинь.

— Мне бы такое не понравилось, — поморщилась студентка.

— Давайте-ка сходу, кого можете вспомнить? — подзадорил ее Астахов.

— Близнецов Аполлона и Артемиду. Их матерью была Латона, — поняв, что для нее настал момент истины, который склонит мнение экзаменатора относительно ее знаний в ту или иную сторону, начала перечислять студентка. — Гермес был сыном Майи, Дионис — сыном Семелы. Ну и сама Афина, конечно. Уж вообще бог знает от кого. Она родилась из головы Зевса.

— Здорово, — восхитился Астахов. — Вот это знания! Павел Борисович, коллега, я вас прошу: поставьте скорее девушке зачет. И не сомневайся в том, что она его заслужила.

Кукушкин озадаченно взял в руки тут же услужливо подсунутую ему студенткой зачетку. Достав из кармана ручку, он пристроил серую книжицу на свободном от бесчисленных фолиантов краешке стола и почти машинально заполнил пустующую графу.

— Спасибо, Павел Борисович, огромное спасибо, — прижав зачетку к груди, пробормотала студентка.

Схватив в охапку так и не пригодившиеся ей тома, в которых древние поэты рассказывали о богах и послушных их воле героях, чьи имена благодаря этим самым поэтам стали достоянием вечности, она пулей выскользнула из плохо освещенной комнаты.

— Ну? — победоносно вскинув голову, многозначительно произнес Астахов.

— Лихо, — хихикнул Кукушкин. — Я готов признать, что отношения в сонме богов-олимпийцев были непростыми. Но свести всю античную литературу лишь к этому!

— Бросьте, коллега, — отмахнулся от него Астахов. — Литература должна быть живой. Знаете, я иногда чувствую какую-то сопричастность. Трудно объяснить. Но кажется порой, что оттолкнусь от земли и полечу.

— Как Гермес? — хмыкнул Кукушкин.

— Ага, как Гермес, — как-то по-мальчишески хихикнул Астахов.

— Так это корни в вас говорят, — развел руками старый профессор и добавил несколько смущенно: — Могу я полюбопытствовать: откуда у вас такая что ни на есть российская фамилия при столь, как я бы сказал, античных имени и отчестве?

— Да, корни, — задумчиво протянул Астахов, словно не расслышав вопроса своего собеседника, — по отцовской линии. Отца нет уже шесть лет. Или семь? Время быстро летит. Простите, вы насчет фамилии спрашивали? Тут темная история. Я и сам толком ничего не знаю. Фашисты, оккупация, НКВД, репрессии — там всего намешано предостаточно. Мои дед с бабкой жили в Мариуполе. И пропали без вести в войну, перед оккупацией. Греков тогда депортировали. Вывозили эшелонами в Среднюю Азию. Да только мои дед с бабкой, как я выяснил — отец-то мой во всю эту историю не очень вникал, — туда вроде и не приезжали. То есть из Мариуполя их вывезли, а в Фергану они не прибыли. Или бумаги затерялись. Да вместе с бабкой, дедкой и их дочкой — сестрой моего отца. А его самого спасло то, что мать оставила его в Мариуполе в русской семье. Он тогда младенцем был. Побоялась она везти малыша в теплушке через всю страну. А Астаховы его приютили. Отсюда и фамилия. Такие вот повороты судьбы.

— Да, всякое бывало тогда, — вздохнул Кукушкин, протирая стекла очков чистеньким платочком, что достал он из кармана.

— Вырастили, как родного сына, — продолжил Данай Эвклидович, — Николаем назвали. Он, собственно, так Николаем и звался всю жизнь. Это уж я себе отчество переправил в память о предках. Отец, повторюсь, семейными корнями не очень интересовался. Равно как и реликвией нашей семейной. Той самой античной пряжкой, о которой вам наверняка уже кто-нибудь рассказал. А отец мой — то ли не чувствовал он эту самую связь времен, то ли просто слишком поздно обо всем узнал.

Глава 3
Трудный разговор

— Сынок, зайди ко мне, — позвал седой мужчина.

Он сидел на диване в тесно заставленной комнате и вертел в руках какую-то коробочку.

— Чего, батя? — в дверях показался высокий смуглый молодой человек в футболке и полинялых тренировочных штанах.

— Поговорить надо, — словно через силу выдавливая слова, сказал мужчина.

— Батя, я на море хотел сбегать, — замотал головой молодой человек, — искупаться. Может, вечером, а?

— Вечером? — как будто даже с облегчением переспросил мужчина, но потом, вновь добавив нажим в голос, продолжил: — Нет, Коля, море от тебя никуда не денется. А я этот разговор давно откладывал. Удели уж мне немного времени.

— Да уж уделю, — добродушно фыркнул молодой человек, зайдя в комнату и присев рядом с отцом на диване. — Что случилось?

— Вот, смотри, — неловким движением мужчина открыл коробочку, которую держал в руках, достал из нее какой-то блестящий предмет и протянул сыну.

— Что это, брошка? — хмыкнул молодой человек, вертя в руках изогнутую дугой золотую вещицу.

— Пряжка, — буркнул мужчина, словно оттягивая дальнейшие объяснения и давая себе тем самым время собраться с мыслями, — мне так говорили.

— Работа классная, — снова хмыкнул молодой человек, разглядывая украшение, по выпуклой золотой дуге которого, взявшись за руки, бежали в бесконечном хороводе прекрасные юноши и девушки. — Это я тебе как профессионал говорю.

— Коля, да ты же у нас на литейщика учишься в институте, а не на ювелира, — расхохотался мужчина, который, похоже, рад был отвлечься еще хоть на пару минут от неизбежной и явно неприятной ему темы разговора.

— Я и говорю как литейщик, — тоже захохотал в ответ молодой человек. — Литье отличное, тонкое литье.

— Да, — вновь посерьезнев, согласился мужчина, — греческое. Античное. Говорят, эта пряжка принадлежала самому богу Гермесу.

— Чего? — вновь расхохотался молодой человек. — Это который летал на своих крылышках? Мы в школе проходили. Помню.

— Сандалии у него были крылатые, — как-то нехотя поправил юношу мужчина.

— Ах да, сандалии, — хмыкнул молодой человек. — Батя, какой Гермес? В прошлом году человек в космос полетел. Вот это сила! Ты бы лучше Юрию Алексеевичу Гагарину про своего Гермеса рассказал. Чтобы он посмеялся. Думаю, он на орбите никакого Гермеса не видел.

Седой мужчина в ответ через силу улыбнулся.

— Ты эту брошку маме купил? — поинтересовался молодой человек.

— Нет, — отмахнулся мужчина.

— Ольке, что ли? — продолжил свой допрос молодой человек, все еще вертя тяжелую золотую пряжку в руке.

— Это тебе, — пробормотал мужчина и тут же поправился: — Твоя она.

— Мне купил? — растерянно переспросил молодой человек. — Зачем?

— Да не купил я ее, — нахмурился мужчина. — Я же сказал: древняя вещь. Где ее купишь? Повторяю: твоя она, твоей семье принадлежит.

— Нашей семье? — снова переспросил молодой человек.

— Твоей, — упрямо повторил мужчина и, словно с разбегу кинувшись в холодную воду, быстро и строго произнес: — Ты меня, Коля, выслушай и не перебивай. Ладно? Потом можешь вопросы задавать. Но сейчас дай мне сказать. А то я собьюсь и так и буду мямлить.

— Хорошо, батя, — кивнул молодой человек, явно напуганный серьезным тоном отца, — молчу.

— В общем, так, — обреченным голосом начал мужчина, — я тебе не родной отец. И мать…

— Тоже не мать? — хмыкнул молодой человек, пытаясь, очевидно, разрядить обстановку.

Но его шутка явно не удалась. Мужчина лишь вздохнул, упрекая юношу в нарушении обещания хранить молчание, и продолжил:

— Мы для тебя приемная семья. А твои настоящие родители — греки — были нашими соседями. До войны еще. Квартиру эту, как ты и сам помнишь, мы получили, когда я в отставку вышел, и мы с Севера вернулись в Мариуполь. Вернее, в Жданов уже. А до войны мы жили в частном доме в старом городе. А они рядом — родители твои: Никифор и Дориса. И твоя сестра Майя. А тебя звали не Николаем, а Эвклидом.

— Как? — растерянно, но все еще стараясь сохранить некую иронию в голосе, переспросил молодой человек.

— Эвклидом, — повторил мужчина. — Ты тогда младенцем был. Так что ничего не помнишь. Когда перед оккупацией греков вывозили из Мариуполя, твоя мать, настоящая мать, я имею в виду, отдала тебя моей жене Татьяне. Я тогда на фронте был. Впрочем, мое возвращение ты уже и сам помнишь. Большой был. Отдала она тебя, чтобы ты не пропал по дороге. Выжил, значит, чтобы. Так что ты ее за это винить не должен. Она тебя спасала. Это мать. И пряжку эту она отдала Татьяне вместе с тобой. Вещь старинная. В их семье она передавалась из поколения в поколение. И по легенде…

— Я помню, принадлежала богу Гермесу, — перебил мужчину молодой человек. — Да бог с ней, с пряжкой этой. Ты мне про семью мою греческую расскажи. Куда она делась-то?

— Этого я не знаю, — с усилием произнес мужчина. — Не вернулись они. Сгинули где-то. Может, в Средней Азии так и остались. Греков туда вывозили. Но только я думаю, что нет их в живых. Мать бы тебя все равно нашла. Пешком бы пришла из Узбекистана, но вернулась бы.

— Понятно, — бесцветным голосом произнес молодой человек. — Знаешь, батя, если бы не твой серьезный тон, я бы решил, что ты меня разыгрываешь.

— Прости, сынок, — пробормотал мужчина, низко опустив голову, словно старался рассмотреть какой-то мелкий предмет, оброненный на пол.

— А что же вы с мамой раньше ничего мне не рассказали? — поинтересовался молодой человек.

— Прости, сынок, — снова пробормотал мужчина.

— Да что ты все извиняешься? — перебил его молодой человек. — Я ж ни в чем тебя не виню. Я просто говорю: можно же было раньше мне все это рассказать.

— Сначала нельзя было, — устало, но с некоторым облегчением от того, что самое трудное уже было высказано, замотал седой головой мужчина. — Не те времена были, страшные времена. Тогда бы ни меня, ни всю нашу семью за такое по головам бы не погладили, не наградили. Тогда сажали за все: за то, что в плену был, что в концлагере фашистском выжил, что на соседа не донес. А тут — укрывательство сына врага народа! А когда все стало проще, я уже сам боялся. Не энкавэдэшников теперь, а того, как ты это воспримешь. А мать твоя тем паче боялась. Когда, сказала, сможешь, тогда и говори обо всем сыну. А я, сказала, при этом даже присутствовать не хочу. Сердце, сказала, не выдержит. Да и у меня уже сколько лет язык не поворачивался. Ты прости меня. Трус у тебя отец, сынок.

— Ты, батя, не трус, — обхватив мужчину за плечи, дрогнувшим и разом севшим голосом произнес молодой человек, — ты кадровый офицер, герой войны. Ты нашу советскую родину от фашистов спас. Не тебе в этой жизни перед кем бы то ни было извиняться.

— И все же подкачал твой батя. Да и не батя даже получается… — мужчина осекся, и на его глазах заблестели коварные слезы.

— Так мне тебя Степаном Петровичем теперь прикажешь называть, да? — огрызнулся молодой человек.

— Это уж, сынок, как тебе удобнее будет, — пробормотал мужчина. — Я все приму.

— Батя, да ты что, совсем расклеился, что ли? — затряс молодой человек мужчину за плечи. — Ты для меня единственным отцом был и будешь всегда. А мама — мамой. Других родителей я не знаю. Может, они не захотели меня искать, может, погибли. Да только разница невелика. Нет их. Вы у меня одни есть. И Олька с Андрюхой, конечно. И чтобы больше все эти нюни ты мне здесь не разводил. Понял?

— Понял, сынок, — с готовностью кивнул седой мужчина, украдкой утирая кулаком глаза.

— И матери скажи, чтобы не дурила, — продолжил молодой человек. — Не о чем тут разговаривать. Скажешь?

Мужчина снова с готовностью кивнул.

— Только и ты уж мне одну вещь пообещай, — продолжил он.

— Какую? — недоверчиво переспросил молодой человек.

— Пообещай, что расскажешь о греческих своих корнях детям, — твердо произнес мужчина.

— Сам и расскажешь, — озорно прищурившись, фыркнул молодой человек. — Я в холостяках долго засиживаться не собираюсь.

— Обещай, — серьезно повторил мужчина. — Это память будет о родителях твоих настоящих…

— Я же сказал тебе, что… — перебил его молодой человек.

— Я помню, сынок, — продолжил мужчина. — И ты нам родной — был и всегда будешь. Но только твои настоящие родители не воспитали тебя не по своей вине. Такое время нам всем досталось. Спасли они тебя, я так думаю. И ты должен это знать и помнить. И детям своим расскажешь. Так будет правильно. И пряжку эту им передашь. Обещаешь?

— Хорошо, батя, — кивнул молодой человек, все еще вертя золотую пряжку в руке, — давай коробочку, что ли? Положим вещицу.

Глава 4
Прощание с Меотидой

— Мама, где коробочка моя? — крикнул смуглый юноша с жесткой щеткой непокорных волос. — Слышишь, мам?

— Какая коробочка? — в комнату вошла женщина в фартуке и с разливочной ложкой в руке.

— С пряжкой античной, — взмахнул руками юноша, раздраженный непонятливостью матери. — Как будто у меня много всяких коробок.

— Не знаю я, у отца спроси, — вздохнула женщина.

Она явно не разделяла озабоченность сына по поводу античной пряжки.

— Отец только вечером со смены вернется, а я вещи собираю, мне ехать завтра, ты же знаешь, — затараторил юноша.

— Не пропадет твоя пряжка, — отмахнулась от сына женщина. — Куда ей деться? Чего она тебе вообще так срочно понадобилась?

— Я ее с собой в Ленинград хочу взять, — неохотно пробурчал юноша.

— А нужно ли? — как будто даже немного испугалась женщина. — Даня, ты же еще только поступать едешь. Вдруг провалишься?

— Не провалюсь, — гневно блеснул глазами юноша, явно оскорбленный материнским неверием в его силы.

— Пусть так, — согласилась с сыном женщина. — Но все равно: общежитие, экзаменационная суета. Все незнакомое, все новое. Возьмешь да и потеряешь где-нибудь. Или украдет кто. Вещь-то древняя.

— Мама, неужели ты можешь подумать, что я потеряю пряжку, которую носил когда-то на своем плаще сам бог красноречия Гермес? — взвыл от материнского непонимания юноша.

— Так уж и Гермес, — хмыкнула мать.

— Так уж и он! — передразнил ее юноша. — Ты, как и отец, ни во что не веришь. Даже деда с бабкой я искал, а не он.

— Не нашел ведь, — вздохнула женщина. — Не судьба, значит.

— Не нашел, — вздохнул юноша. — Как в воду канули.

— У отца надо спросить, — вернувшись к прежней теме разговора, произнесла женщина.

— Что спросить? — не понял юноша.

— Можно ли тебе пряжку эту в Ленинград с собой брать. Все-таки семейная реликвия, — как-то не очень уверенно, опасаясь, очевидно, нового всплеска сыновнего гнева, пояснила женщина.

— А! — протянул юноша. — Да, конечно, спроси. Вместе спросим. Да только ты же сама знаешь, что он разрешит. Потому что ему все равно. Он даже имя себе возвращать не стал. Так и остался Николаем.

— Его приемные родители… — начала было женщина.

— И что? — оборвал ее сын. — Я что, деда с бабкой не люблю, что ли? Дед с бабкой у меня золотые. Слов нет. Но только и о прошлом надо помнить. Греки мы или нет?

— Греки, — вздохнула женщина. — Кто бы спорил. Назвали же мы тебя Данаем. Тоже было непросто. Нас с отцом потом в райком комсомола вызывали. Спрашивали: что мы имели этим в виду.

— Знаю, рассказывала ты, — фыркнул юноша. — Конечно, греки и Меотида — две вещи несовместные! Откуда нам здесь взяться?

— Что ты меня-то спрашиваешь, сын? — возмутилась женщина. — Такие времена были. А до этого еще страшнее. Тут тебе не твои грифоны с горгонами — тут товарищи похлеще заправляли. Не всегда можно было даже упоминать, что ты грек. Брата моего, когда в армию забирали, русским записали. Не рыпайся, сказали, и молчи. Нет, сказали, в Мариуполе никаких греков. Есть один советский народ.

— И это знаю, мама, — пробурчал юноша. — Но должно же что-то остаться в нас? Мы же… — тут юноша осекся, а спустя мгновение, раздраженно вскинув голову, бросил матери: — Нельзя же быть просто литейщиком, как отец!

— А что здесь плохого? — пожала плечами женщина. — Зарплата на заводе неплохая. Шел бы и ты в наш металлургический институт. По стопам отца, а? Чего тебя несет на этот филологический. Да еще в Ленинград?

— Не знаю, — растерянно пробормотал юноша, как будто слова матери застали его врасплох, впрочем, он тут же продолжил уже более уверенно: — Это я насчет Ленинграда. Хочется почему-то именно туда. В университет. А насчет литейщика, то это точно не мое. Ты же знаешь, мне с детства снились мои греческие боги и герои древности. Как отец мне в пять лет эту пряжку показал, так я и заболел этим.

— Так и живи здесь, в Мариуполе, — развела руками мать. — Возле Меотиды своей любимой. Чего тебе ехать бог знает куда? Дед с бабкой вон прожили десять лет на Крайнем Севере. Снег да мрак. Слышал ты их рассказы.

— Ленинград — это тебе не Заполярье, — огрызнулся юноша. — Не хочу я быть литейщиком.

— Оставайся, — пробормотала мать. — Аттестат у тебя дай бог каждому. На любую специальность здесь пройдешь. Не обязательно на литейщика учиться.

— Ага, на сварщика тогда? Велика разница! — хмыкнул юноша.

Роясь в ящиках письменного стола, он все-таки обнаружил то, что так долго искал.

— Вот же она! — юноша достал из коробочки золотую пряжку и радостно протянул ее матери. — Смотри, мам, пряжка Гермеса!

— Да видела я, — отмахнулась мать, но добавила, невольно завороженная дивной работой древних мастеров: — Красивая.

— Пряжка крылатого вестника богов, — пробормотал юноша. — Знаешь, мам, мне в детстве часто казалось, что еще чуть-чуть — и я полечу. Многие, говорят, во сне летают. А мне наяву мерещилось. Как остановлюсь возле обрыва или просто на морском берегу, так и кажется — оттолкнусь сейчас от земли и взлечу, побегу по воздуху все быстрее и выше. Как славный бог Гермес…

Глава 5
Таинственный поход в лес

Серенький бледный субботний заполярный рассвет давно сдал вахту розовощекому и заполошному, как подросток, мартовскому дню. А тот, быстро пресытившись играми на свежем морозном воздухе, охотно уступил бразды правления сиреневому томному закату. Солнце спряталось за горизонт. И только один его лучик решил остаться еще на мгновение, чтобы как следует разглядеть засыпанные снегом дворы, дома в белых шапках все того же снега, машины, осторожно пробирающиеся по тоннелям улиц, людей, праздно гуляющих в этот весенний вечер или спешащих куда-то по своим делам.

Один из них, будь луч более внимательным, наверняка должен был привлечь его внимание. Это был полный, с пухлыми, розовыми, точно у младенца, щеками пожилой мужчина в пальто и каракулевой шапке пирожком, из-под которой выбивались седые всклокоченные пряди кудрявых волос. За плечами у него был рюкзак, который никак не вязался ни с потертым кашемировым пальто, ни с той самой шапкой, ни даже с самим возрастом этого человека. К рюкзаку приторочен был старый солдатский котелок, почерневший от застарелой и несмываемой, как южный загар, копоти. Причем направлялся пожилой мужчина прямиком в сторону леса.

Поздновато для пикников! Вот что должно было насторожить более внимательный луч, заставить его пристальнее присмотреться к необычному прохожему. Ведь то, что может считаться обыденным мартовским утром, мартовским же вечером должно вызывать массу вопросов. К сожалению, их просто некому было задать. Луч, скользнув мельком по странному путешественнику, отвернулся от него, отвлеченный огромным грузовиком, который намертво застрял в глубоком снегу при выезде со двора на улицу и перегородил дорогу всем другим машинам…

Сопки начинались прямо за домом. Осторожно, с запасом обойдя застрявший в разъезженной колее грузовик, отчего ему пришлось по самые колени залезть в нетоптаный снег, профессор Кукушкин, а незнакомцем с котелком был именно он, выбрался на улицу. Оглядевшись по сторонам, он поспешно пересек ее и по тропе, проложенной собачниками — в этом не приходилось сомневаться, ибо следы их четвероногих питомцев были повсюду, — отправился в близлежащий лесок.

— Он заслужил, — бормотал пожилой профессор, то ли обращаясь к самому себе, то ли оттачивая аргументы для будущего оппонента, — заслужил. Я так им всем и скажу. Как ни крути, а надо все рассказать. Иначе нельзя. Время пришло. Я в этом уверен. И никто меня не убедит в обратном.

Бормоча все это, Кукушкин по плавно идущей в горку тропе все больше углублялся в лес.

— Собаку, что ли, потерял, отец? — окликнул его притормозивший недалеко от него лыжник.

— Подвальный кот тебе отец, — огрызнулся шепотом Кукушкин, а в полный голос крикнул: — Почему собаку?

— Так а чего здесь ходить-то без лыж да без собаки? — искренне удивился лыжник, который, очевидно, рад был возможности сделать привал.

— Может, гуляю я? — хмыкнул Кукушкин на ходу.

— А котелок тебе, отец, зачем? — поинтересовался лыжник, разглядев амуницию профессора.

— Собака от меня на лыжах ушла, — огрызнулся Кукушкин. — Как поймаю, так сразу в котел ее. И сварю. Исключительно в назидание остальной псарне. Понятно?

— Шутник, — буркнул лыжник, потеряв интерес к явно не склонному к разговорам незнакомцу.

А Кукушкин продолжил свой путь в лес…

Глава 6
Неожиданный посетитель

В ближайшее воскресенье, предусмотрительно разузнав накануне у секретаря кафедры адрес квартиры, которую институт снял для Даная, и прихватив бутылку дорогого коньяка, профессор Кукушкин отправился к временному пристанищу своего коллеги. И уже спустя каких-нибудь пятнадцать минут — благо, жил неподалеку — он стоял перед обитой дерматином дверью.

Ему долго не открывали. Но Кукушкин настойчиво продолжал вдавливать в коробочку кнопку звонка. Наконец за дверью послышались шаги, и на пороге появился явно заспанный Данай, очевидно, разбуженный профессорским трезвоном.

— День добрый, Данай Эвклидович, — только и смог выдавить Кукушкин, добавив затем не без некоторого ехидства: — Никак не думал застать вас спящим в такое время.

— А что тут еще делать в выходные? — не очень приветливо пробурчал все еще сонный питерский гость.

— И то верно, — почему-то радостно, как будто ждал именно такого ответа, воскликнул Кукушкин. — Я как раз по этому поводу и пришел.

— Да, проходите, коллега, окажите любезность, — вспомнив о правилах хорошего тона, пробормотал Данай, сторонясь и тем самым предлагая Кукушкину зайти.

— С большим удовольствием, именно так, — затараторил Кукушкин, двинувшись внутрь неуютно, как-то казенно обставленной квартиры.

— Павел Борисович? — явно приободрившись при виде коньяка, который пожилой профессор, когда раздевался, поставил на стоящий в прихожей стул, произнес его столичный коллега.

— Он самый, — с готовность подхватил Кукушкин, восприняв вопросительный тон Даная, как намек на то, что тот не уверен, правильно ли запомнил его имя и отчество, — он самый.

— Да, конечно, я помню, — как-то по-детски смутился Данай. — Я хотел сказать, что лучше, наверное, на кухне расположиться. В комнате бардак у меня, каюсь.

— Разумеется, — закивал Кукушкин и тут же уточнил: — Я не о бардаке, а о кухне. Кухня — то, что надо.

С этими словами он извлек из кармана уже водруженного на вешалку пальто огромный, как глаз сказочного дракона, лимон.

— Проходите, — жестом показал ему путь на кухню Данай. — А я, если позволите, пойду и приведу себя со сна в порядок.

С этими словами хозяин квартиры отправился умываться. Кукушкин же с уверенностью старого холостяка прошел на кухню. К тому моменту, когда Данай вышел из ванной, закончив утренний ритуал, на сковороде уже жарилась яичница, разбрасывая вокруг себя трескучие капельки масла. А на столе, в окружении лимона, нарезанного ломтиками и посыпанного сахаром и отыскавшимся в шкафу молотым кофе, стояла бутылка коньяка.

— Ух ты! — изумился подобной домовитости своего гостя Данай.

— Даже не смейте говорить, что не будете пить коньяк, — нахмурив густые брови, замахал на него руками Кукушкин.

Данай сел за стол, явно довольный тем, что Кукушкин полностью взял бразды кухонного правления в свои большие красные руки, и только изредка, ловя на себе вопросительный взгляд профессора, подсказывал:

— Тарелки вон там. Да, на верхней полке буфета… Соль? А вы что же, яичницу не посолили? Соль здесь, в шкафчике…

— Да, не посолил, — развел руками Кукушкин, — не хотел вам мешать бриться. А сам не нашел. Ничего, так посолим, готовую. Вот уж нашли из чего проблему делать. Открывайте-ка лучше коньячок, доставайте рюмки, стопки. Что там у вас есть?

Данай с готовностью вскочил на ноги и заметался по кухне в поисках подходящей посуды.

— Как вам наш город? — спросил Кукушкин, пока Данай, вскрыв бутылку, разливал коньяк по разномастным рюмкам, которые он не без труда добыл из какого-то шкафчика.

— У меня здесь дед с бабкой после войны лет десять прожили, рассказывали. Дед кадровый военный был, — пробормотал Данай.

— А сами не бывали ранее? — поинтересовался Кукушкин.

— Нет, как-то не доводилось, — хмыкнул Данай и поспешно, опасаясь обидеть в Кукушкине краеведа, дежурно добавил: — Город у вас замечательный. И люди тоже.

— Город как город, — пожал плечами Кукушкин. — Вы не бойтесь, я, знаете ли, не патриот малой родины. Сам с юга. Хотя живу здесь давно. Очень даже. Ну, давайте, Данай Эвклидович, за знакомство!

Коньяк оказался хорош. Разойдясь по профессорским телам приятным теплом, он настроил обитателей кухни на неспешный и обстоятельный разговор.

— Я, Данай Эвклидович, полюбопытствовать хочу, — начал Кукушкин.

— Просто Данай, коллега, — похлопал его по руке собеседник. — Не люблю я все эти отчества. Студентам, конечно, положено. Субординация и всякое такое. Чтобы держать необходимую дистанцию. Но в дружеском общении, я вас умоляю!

— Спасибо, коллега, — в знак благодарности кивнул Данаю Кукушкин. — И все же вернусь к своему любопытству. Грешен, знаете ли.

— Любопытство, как известно, не порок, — хмыкнул Данай.

— Может, и так, — улыбнулся Кукушкин и после небольшой паузы продолжил: — Подозреваю, что просьба моя вам уже и самому понятна. Уж больно много разговоров ходит на кафедре о вашей семейной реликвии. Не покажете старику?

— Пряжку-то? — фыркнул Данай. — Чего ж не показать. Я и сам на нее каждый раз смотрю с удовольствием. Одну минуточку, Павел Борисович.