Государыня-правительница

Глава первая. Брачные планы

В дверь осторожно постучали.

Великий государь всея Руси император Пётр Алексеевич досадливо поморщился и выругался сквозь зубы. Небось, опять сыночек богоданный Алешка приволокся: будет проситься со своей девкой в деревню отъехать. Отпустить его, что ли? Или придержать –неизвестно, чем он в деревне-то будет заниматься и кто ему в уши дудеть всякое-разное станет…

Пётр резко встряхнул головой. Да что с ним такое? Алексей, царствие ему небесное, уже три года как на том свете грехи свои замаливает, а сожительница его родила девку и в родах скончалась.

Забыл… Много забывать стал в последнее время, не к добру это, ох, не к добру. Старость подходит, чего уж себя обманывать, а что дальше с державой будет?

Сердечный друг Катеринушка, теперь уже супруга законная, императрица российская, урожденная графиня Скавронская (а кто иное вякнет или даже подумает — горько о сем пожалеет) ежегодно деток приносит. Да не живут детки… Долгожданный сын — Пётр — в четыре года скончался, а до того времени не ходил и не говорил. А второго сына — Павла, родившегося через два года после Петра, вообще через сутки прибрал…

Хотя специальным манифестом младенец Петр Петрович был провозглашен наследником престола (с отстранением от прав на оный старшего сына — Алексея) и «наследственным благороднейшим государем-царевичем Петром Петровичем». Не дал Бог долгих лет жизни.

На кого державу оставлять?

Стук повторился.

Похоже, светлейший князь-пирожник Александр Данилович с каким-нибудь прожектом пожаловать изволил. После того, как женился на старомосковской боярышне Дарье Арсеньевой, на него уже не так косились Рюриковичи да Гедиминовичи в обеих столицах. Вот Алексашка и возомнил о себе невесть что. Ладно, послушаем. Либо дельное скажет, либо будет на кого рявкнуть, а настроение с самого утра к этому располагало.

— Кто там еще? — гаркнул Пётр.

Дверь приоткрылась и появилась сухопарая фигура неизменного секретаря и помощника — Акима Маслова. Приблизил его Пётр за ум, способность к языкам иностранным и молчаливость великую. Говорил секретарь мало, лишь когда без этого обойтись было никак невозможно, запоминал все до капелюшечки, а полезнее его в делах дипломатических, почитай, никого и не было. Все знал Аким — кто на ком женат, кто с кем породниться собирается, а кто на кого войну готовит.

Лоб Петра разгладился, усы перестали топорщиться. Без дела и без зова Аким никогда бы не пришел, а раз уж решился нарушить государево уединение — значит, причина сему была — наиважнейшая.

— С чем пришел, Аким? — отрывисто, как всегда, осведомился Пётр.

— Государь, — тихо произнес секретарь, — ведомо мне стало, что французский посланник господин Кампердон уже до Котлина добрался и там отдыхает после бури изрядной, что во время его плаванья приключилась. Какой церемониал для встречи приготовить прикажешь?

Пётр, не отвечая, глядел в окно. Октябрьский день выдался погожим, хотя ветер дул изрядный, ну да не привыкать же. Церемониал… Будет послу французскому и церемониал по всем правилам, но… со временем. Может, само Провидение привело его на остров-крепость, подальше от посторонних глаз и ушей. Дела-то с Францией — дела важнейшие, брачные. И от дел сих — ох как много зависит.

— А церемониал пока будет такой, — резко повернулся к секретарю Пётр. — Прикажи сей момент какое-никакое судно приготовить. Пробежимся с тобой до Кронштадта… проветримся.

Секретарь поклонился и вышел. За что его и жаловал — ни одного лишнего слова, никаких вопросов: все понял, все исполнит в лучшем виде. И умничать не станет, хотя, видит Бог, умен, ох умен! Небось уже все варианты про себя просчитал, моментом постиг государев замысел. Чин ему, что ли, дать? Хотя и не заикается Аким о том, что придворные презирают его за худородность, но ведь наверняка — задевает самолюбие-то.

Вот решатся дела с французами — получит Аким и титл, и деревеньку, и деньгами немало. Столько, сколько он для осуществление любимого проекта Петра сделал, никто не делал. А подобное рвение поощрять надо: не о себе человек печется, о благе государства российского, да о пользе своего государя.

Пётр вспомнил, как четыре года тому назад, будучи во Франции, поднял на руки малютку-короля Людовика XV и возгласил:

— Вся Франция в руках моих!

Думал — пошутил изрядно, а шутка сия французским аристократам не по вкусу пришлась. Они в то время только-только разобрались с военными делами — воевали, почитай, со всей Европой за испанский трон для французского принца, с трудом своего добились, кое-как замирились с Австрией, а тут — непонятная Россия, успевшая разбить непобедимого шведского короля и изрядно насолить туркам. К тому же наследник престола русского был женат на австрийской кронпринцессе… Правда, принцесса волею Божией во вторых родах скончалась, но родство-то все равно осталось. А теперь что же — Францию к рукам прибрать вздумалось?

Петру же вздумалось сосватать младшенькую свою, Лизоньку, за «христианнейшего короля». Нужды нет, что невеста еще дитя малое — жених ей ровесник, а браки меж высоких особ порой и в колыбелях заключаются. А Лизонька — уже видно — красавицей будет. Придется, конечно, веру поменять, так ему, Петру, это не в обиду. Зато какие родственники будут — Бурбоны!

Регент, высокий принц Филипп Орлеанский, мечту государеву тогда на лету подхватил и всячески показывал, что такая принцесса, как русская, честь для французского королевского дома. Да и пора свежую кровь вливать в монаршьи жилы: Людовик XIV хотя бы сам здоров был, его родители в кровном родстве не состояли. А женился на кузине испанской — и пошло-поехало. За полвека перемерло все потомство короля-Солнца, один только малолетний Людовик XV, правнук, и уцелел. Хотя мальчонка хилый, болезненный… А Лизонька-то — кровь с молоком, отродясь ничем не болела.

Пётр отъехал тогда в Россию с твердой уверенностью: сему брачному альянсу быть! И тут же повелел обучать принцессу Елизавету прежде всего французскому языку и наитончайшему придворному обхождению. Лучшего учителя танцев ей выписал. А науками — не отягощать, сего будущей королеве Франции не надобно. Там главное — политес, да продолжение рода.

И вдруг — как гром среди ясного неба: известие о том, что ко французскому двору прибыла испанская инфанта, ребенок семилетний. И будто бы эту инфанту собираются обвенчать с королем, для чего и привезли во Францию.

Сколько дипломатических ухищрений было затрачено, чтобы выяснить: придумала эту интригу фаворитка герцога Орлеанского, мадам де Фалари, которая вертела регентом, как хотела, и мечтала, чтобы ее любовник стал настоящим французским королем. А сколько золота, мехов и драгоценностей потребовалось, чтобы убедить сию мадаму переменить мнение и пожелать в невесты Людовику русскую принцессу! К тому же Лизоньке уже одиннадцать исполнилось, а по виду можно было все шестнадцать дать. Портрет ее вместе с очередным подарком мадам де Фалери был три месяца тому назад отправлен во Францию…

И вот — прибыл французский посланник. Ясно, для чего: хотели бы отказать, не стали бы снаряжать посольство. Версаль весьма высокомерен, мог и вовсе не отозваться.

На палубе шлюпа, шедшего на веслах по причине встречного ветра, Пётр пришел и вовсе в доброе расположение духа. Он даже позволил себе мысленно рассмотреть и другие варианты Лизонькиного брака. Например, выдать ее за одного из принцев королевского французского дома. У того же регента, кажется, есть сын, тоже Людовик, как и король. Юноше семнадцать лет, вполне созрел для брака, коль скоро любящий отец недавно сделал его главнокомандующим всеми пехотными войсками Франции…

Между прочим, у высокого господина регента, кажется, и дочери есть. Одной семь лет, другой шесть. По возрасту вполне подходят для внука, сына Алешкиного, Петра. Ведь ему придется престол-то передавать, значит, и осупружить должно с иностранной принцессой. С Австрией не заладилось, может быть, с Францией больше повезет…

А главное, нужно раз и навсегда покончить с обычаем этим замшелым, дедовским: жениться российским государям на девицах из знатных российских же родов. Ни к чему хорошему это не приводит, только грызня между знатью сильнее становится… А уж мечты Алексашки, дружка закадычного, и вовсе пагубны. Думает, не ведомо ему, Петру, что спит Данилыч и видит, как бы сыночка своего с принцессой Натальей Алексеевной, внучкой единственной, обручить, или, того паче — одну из своих дочек Петьке-сосунку подсунуть. Царевым тестем стать возжелал, ишь ты! Палки давно не пробовал…

— Аким! — гаркнул Пётр, легко перекрывая свист ветра в парусах и плеск волн. — Где ты есть?

— Тут я, государь, — тут же отозвался секретарь.

— Вернемся во дворец, указ напишешь. И тут же его мне на апробацию принесешь. Уразумел?

— О чем повелишь указ писать, государь?

Пётр фыркнул, но не зло, а весело. Так привык, что секретарь его с полуслова понимает, что даже полуслова ему не сказал. А тот хоть и семи пядей во лбу, но мысли царские, только что в голову государеву пришедшие, читать еще не научился.

— О том, чтобы впредь персоны царского дома сочетались браком только с равными персонами. Сиречь — с девицами и мужами из королевских или герцогских иноземных семей. В ином случае право на наследование трона теряется. Теперь уразумел?

— Уразумел, государь. Но разве девицы…?

— Да, да, да, желаю, чтобы и персоны женского рода равное право с мужчинами на престол имели, ежели принцессами рождены! Как в Англии чтобы. Там все едино — баба или мужик: кто первый родился, тот и на трон уселся.

Секретарь склонился в поклоне и удалился. Вступать в спор с Петром Алексеевичем — себе дороже. Тем паче, что все мысли его заняты сейчас только устройством брака младшей дочери, любимицы Лизоньки. Хотя… и старшей, Анне, жениха нужно будет достойного сыскивать, и внукам, деткам несчастного цесаревича Алексея, сироткам. Хорошо хоть племянниц своих государь разумно пристроил: одну за герцога Мекленбургского выдал, вторую — за герцога Курляндского. Как иноземные дипломаты говорят: прецедент есть. Да и цесаревич Алексей был женат на австрийской принцессе, жаль, тоже померла, царствие ей небесное…

А всего-то полгода тому назад все могло совсем по-иному обернуться. Увидел государь княжну молдаванскую, Марию Кантемир — и влюбился. Вот уж точно — седина в бороду… Так влюбился, что начал планы строить, как бы от Екатерины отделаться, да с молодой красавицей под венец стать. И то сказать — Мария не только княжеских кровей, родство свое от Палеологов да самого Тамерлана считает, умна, ох, умна — то ли на пяти, то ли на шести языках говорит и читает.

Князь-отец Кантемир на грех дочери глаза закрыл: станет Мария императрицей — Молдавия вновь под его скипетр вернется. А уж ежели родит императору здорового наследника… И ведь ползли уже слухи, что и впрямь непраздна княжна: сына ожидает.

Пока только слухи. А ежели и вправду? Тогда — Екатерину на плаху, дочерей — в изгнание или, хуже того, в монастырь. Забывает государь, что здоровье у него уже не то, что замахивается-то по-прежнему круто, да на большее уже не всегда сил хватает…

Аким успел только набросать черновик указа, когда крики снаружи оповестили его, что шлюп благополучно добрался до Котлина. Глядя на берег острова, трудно было предположить, что еще полтора десятка лет назад тут вообще ничего не было, кроме не слишком густого леса, да камней.

То-то удивились шведы, обнаружив весной в своем собственном заливе невесть откуда возникшую крепость, отныне закрывшую им подход к Невской губе.

Крепость же, названную Кроншлот освятили и стали обустраивать далее. Итальянский архитектор Доминико Трезини постарался на славу: помимо крепостных сооружений был возведен трёхэтажный царский дворец (который Пётр недолюбливал) и Итальянский дворец для светлейшего князя Меньшикова (куда же без Алексашки-то!). В Кроншлот на постоянное место жительство переселяли дворян, купцов с семьями и многочисленных работных людей.

Роптали, конечно, но ехали: чай, не в Сибирь ссылают, а царской воле перечить — себе дороже. Потом, правда, смекнули, что на острове жить даже спокойнее: наводнения его не затрагивают, государь со своими причудами не слишком достает, а вот торговать с иностранцами всякой мелочью очень даже удобно. Петра же радовало совсем другое: крепость-остров оказалась столь удачно расположенной, что мимо нее более не могло пройти ни одно неприятельское судно.

Господина Кампердона застали врасплох: он приходил в себя после тяжелого перехода по морю в самом чистом домике Кронштадта — жилище священника. Как раз собирались подать высокому гостю с превеликим трудом изготовленное заморское питье — кофий, как дверь распахнулась и на пороге, задевая головой притолоку, выросла фигура самого государя.

Господин Кампердон дрожащими руками застегивал камзол и пытался одновременно встать, надеть парик и достойно поклониться.

— Да сиди уж! — добродушно усмехнулся Петр. — Аким, перетолмачь господину посланнику, чтобы не пужался, с добром я, хоть и незваный. А потом распорядись, чтобы подали нам водки, да закуски доброй — для разговора.

Французский посланник, уже бывавший до этого в России и немного знакомый с государем и его повадками, и без перевода заметно успокоился. А потому счел себя вправе высказать русскому суверену свои искренние чувства уважения, преданности и прочие положенные этикетом словосочетания. Говорил он по-немецки, медленно, но достаточно правильно, так что Петру не составило особого труда поддерживать беседу и без переводчика.

— Ну, добро пожаловать в Россию, господин посланник, — провозгласил Пётр, поднимая первую рюмку. — Думаю, ради удачного альянса между нашими державами прибыли?

— На все воля Божия, Ваше величество, — дипломатично ответил посланник. — Мне же поручено на сей раз вести переговоры о браке наихристианнейшего короля Людовика…

— Понял уже! — не слишком вежливо прервал его Пётр. — Так согласен твой король со мной породниться? Или все-таки решил с испанской пигалицей осупружиться?

— Его величество король Людовик отсылают ее высочество инфанту обратно в Испанию, — помедлив, сообщил Кампердон. — Принцесса награждена всеми добродетелями и достойна стать супругой монарха, но возраст…

— Да, в трехлетнем возрасте замуж рановато! — расхохотался Пётр.

— Осмелюсь заметить, ваше величество, что я еще раньше предвидел, что такая малолетняя невеста, как инфанта, не соответствовала ни королю, ни государственному благу.

— А мне было бы приятно содействовать моему брату Людовику во всем, и я прошу вас уверить короля, что его дружбу и его союз я уважаю более, нежели дружбу и союз какого-либо другого государя. Инфанту же я бы с превеликой радостью принял в России — невестой моего внука Петра…

Последняя фраза вырвалась у государя неожиданно для него самого. До этой минуты и в мыслях не держал. Ну да помолвка еще не венчание, главное — отшибить охоту у русских аристократов с императорским домом родниться. И так проживут.

— Ваше величество, после столь блистательной победы над этим бичом Европы — шведами — Россия стала воистину великой европейской державой, — дипломатично отозвался Кампердон. — Теперь при малейшей демонстрации вашего флота, при первом движении ваших войск ни шведская, ни датская, ни прусская, ни польская корона на осмелятся сделать враждебного вам движения, ни шевельнуть с места свои войска…

Про инфанту француз ровно и не услышал. Ничего, дипломаты напомнят.

— Воевать с Людовиком я не собираюсь! — опять перебил его Пётр. — Ты, кажись, с брачными предложениями прибыл. Вот давай их и обсудим тут, без посторонних глаз и ушей.

— Ваше величество, — с отчаянием произнес Кампердон, — мне приказано лично увидеть высоких принцесс, ваших дочерей, дабы я мог предоставить моему повелителю наиподробнейший отчет.

— Увидишь, — посулил Пётр, вставая и резким движением отодвигая стул. — Через два дня чтобы был в Питерсбурге, на торжественном приеме в честь полной виктории над шведами. Там принцесс и узришь… и не только их. А потом побеседуем.

— О, ваша мудрость… — склонился чуть ли не до полу Кампердон, мысленно благодаря Бога, что беседа, похоже, закончилась ко всеобщему удовлетворению, и ему не пришлось затрагивать слишком уж деликатные темы.

***

На обратном пути в Питерсбург Аким закончил черновик указа. А на особом листе перечислил персон, коим надлежало искать себе брачных союзов лишь среди лиц королевской или герцогской крови. Принцесса Анна Петровна, принцесса Елизавета Петровна, принцесса Наталья Алексеевна, царевич Петр Алексеевич. Да еще дочка племянницы государевой, которую тот за герцога Мекленбургского выдал. Итого пять.

Но если княжна молдаванская сына родит… никому ни указ этот, ни все остальное не нужно будет. Разве что любимицу Елизавету Пётр все-таки постарается выдать замуж за французского короля: пять лет об этом мечтает, да и отправить принцессу во Францию — это не в монастырь заточить.

Ох, дела коронные, дела опасные!

Кампердон прибыл в Россию в знаменательные для нее дни — шли пышные празднества по случаю заключения долгожданного Ништадского мира со Швецией. На первом же приеме во дворце французский посланник действительно узрел воочию обеих принцесс — Анну и Елизавету. Представили его и их матери — благоверной государыне Екатерине Алексеевне.

«Обе русские принцессы обладают красотой и грацией, но Анна более благородна и сдержана в манерах, тогда как Елизавета чрезвычайно хороша собой, очень весела и приветлива, — писал Кампердон регенту. — Обе оне нисколько не походят на свою мать: толстую, с самым простым и смуглым лицом, с дурными манерами. Сие впрочем не столь заметно за ее обычной неподвижностью и величавостью… Обе принцессы говорят бегло по-французски и по-немецки, и весьма искусны в танцах… Осмелюсь выразить мнение, что младшая принцесса более подходит на роль супруги его наихристианнейшего величества и способна украсить Версаль своей персоной, а также дать королю здоровых наследников…»

Вопрос о вероисповедании даже не обсуждался: подразумевалось, что ежели Версаль выберет одну из русских принцесс, та незамедлительно перейдет в католичество.

Пиры, задаваемые в Петербурге Петром Великим в честь Кампредона, с изумительными для француза попойками, не мешали дипломатическим переговорам о заключении брачного союза России с представителем одной из древнейших династий в Европе — Бурбонами. Пётр, как всегда, замахивался широко: младшую дочь намеревался выдать за французского короля, внучку Наталью — за графа де Шароле, ближайшего родственника регента, а внуку Петру сосватать ту самую испанскую инфанту, которую Версаль собирался отослать обратно в Мадрид.

Император Пётр Алексеевич недвусмысленно предлагал Версалю более чем заманчивые перспективы: союз с сильным государством плюс польскую корону. Да к тому — обручение испанской инфанты с самым вероятным наследником российского престола — малолетним внуком Петра. Было о чем задуматься Версалю, и задуматься крепко…

Тем паче, что с польским престолом все обстояло куда как сложно. Здоровье нынешнего короля Ав­густа II было совершенно расстроено. Бывший курфюрст Саксонии, избранный на польский престол в 1697 году и прозванный за свою невероятную силу Сильным, растерял все силы в блестящей и бурной жизни. От законной жены Кристины Байрейтской у него был только один сын, зато внебрачные дети исчислялись сотнями, а о фаворитках, сменявших друг друга в королевском сердце и постели, ходили легенды.

Законный сын не был законным претендентом на престол: королей в Польше избирала шляхта. И герцог Орлеанский давно уже вынашивал план посадить на трон Речи Посполитой своего старшего сына — герцога Шартрского. Прецедент имелся: на этом троне уже сиживал, правда недолго, принц из французского королевского дома Валуа. Так почему бы не попробовать счастья Бурбонам? А при поддержке русского императора… мечты на глазах приобретали черты реальности.

«Положим, — рассуждал регент, — королевская корона, хотя бы и польская, сама по себе хороша, но за невестой один недостаток: ее отец погиб при загадочных обстоятельствах в застенке. Но ее матерью была кронпринцесса австрийская, а это вполне уравновешивает чашу весов в пользу принцессы Натальи. Главное — не испортить с таким трудом налаженные отношения с Англией: король Георг I, в недавнем прошлом — ганноверский курфюрст — Бог весть почему враждебно относится к российскому императору. Все нужно взвесить, все просчитать…»

Пока регент взвешивал и просчитывал, пока совещался со своими доверенными лицами, пришло еще одно донесение из России от Кампердона — исключительно о принцессе Елизавете:

«Она достойна того жребия, какой ей предназначается; по красоте своей она будет служить украшением версальских собраний. Если ея свободное обращение и удивит с перваго раза французский двор, то, вместе с тем, и очарует его. С свойственной ей гибкостью характера, эта молодая девушка скоро применится к нравам и обычаям той страны, которая сделается вторым ея отечеством, и Франция усовершенствует прирожденныя прелести Елизаветы. Все в ней носит обворожительный отпечаток. Можно сказать, что она совершенная красавица по талье, цвету лица, глазам и изящности рук. Если же в ней есть какие нибудь недостатки, то это только недостатки ея воспитания. Меня уверяли, что она умна, а потому возможно исправить ее, если приставить к ней соответствующую тому особу».

Приложенный к депеше миниатюрный портрет Елизаветы решил дело. Портрет показали самому королю Людовику XV, который так восхитился юной северной красавицей, что и слышать больше не хотел ни о каких других невестах.

— Я женюсь только на этой особе, — заявил он регенту и кардиналу Дюбуа. — Мой августейший прадед, мой дед, мой отец — все вступали в брак по политическим соображениям. Я желаю быть первым королем, женившимся по любви, и покажу всем подданным пример самой высокой и чистой супружеской любви.

— Пусть ваше величество посмотрит и на портреты других принцесс, — попытался охладить королевский пыл аббат Дюбуа. — Принцесса Елизавета наделена всеми добродетелями и прекрасна, но…

— Но этого вполне достаточно, — перебил его юный монарх. — Вы, господин аббат, уже довыбирались до того, что наметили мне в жены нищую дочь польского короля в изгнании. То инфанта-младенец, то старуха… Господин регент, объясните мне, какие выгоды для Франции несет мой брак с польской старой девой?

Юный король проявил незаурядную житейскую мудрость, чего его воспитатели-советники никак не ожидали.

Регент предпочел низко поклониться и заверить короля, что его брачный договор с русской принцессой будет подписан в ближайшее время, и сразу вслед за подписанием невеста приедет во Францию.

Кампердон получил, наконец, депешу из Парижа, в которой ему предписывалось как можно скорее подписать все необходимые для брачного договора документы, заключить сам договор и собираться на родину вместе с принцессой-невестой. О чем и было доложено государю-императору Петру Алексеевичу. Ему же посланник передал и личное письмо регента, в котором говорилось:

«…Вне всякого сомнения, брачный союз между нашими царствующими домами уместен и выгоден для всех. Посему прошу, подписав документы, сопроводить ее королевское высочество принцессу Елизавету во Францию, невзирая на ее юный возраст, дабы она могла принять там истинную веру и вступить в брак с наихристианнейшим королем… Что же касается ее королевского высочества принцессы Наталии, то решение вопроса о брачном союзе между ней и герцогом Шартрским разумнее было бы отложить до официального провозглашения оного герцога польским королем… Переговоры же о браке испанской инфанты надлежит вести с Мадридом, куда принцессу и отправят в самое ближайшее время… Из предстоящего брака Россия извлечет много выгод, к которым император не может быть равнодушным: он вступит в такое родство, лучше которого не отыщется в Европе, соединит свои выгоды с выгодами могущественной державы и, кроме того, враждебные действия против России со стороны Польши прекратятся, возможно, навсегда…»

Аким Маслов, переводя это послание для государя, только плечами пожимал: до чего же все-таки эти французишки много о себе воображают. Им предлагают принцессу сказочной красоты и со сказочным приданным, а понимает это, кажется, только сам король, хотя едва вышел из детского возраста. Им предлагают вторую принцессу абсолютно королевской крови и поддержку в получении польского трона, а они поворачивают так, что этот трон сам им в руки упадет, как только король Август Сильный отдаст Богу грешную душеньку, а они-де отведут от России страшную польскую угрозу и вот тогда можно о браке думать… Да русские отродясь Польши не боялись, все ровно наоборот было! Ох, как бы не разгневался Пётр Алексеевич на такое скудоумие…

Читая переведенное послание герцога Орлеанского, Пётр фыркал, по своему обыкновению, топорща усы, и Аким уже приготовился к худшему. Но неожиданно государь отбросил бумагу и захохотал. Искренне, до слез, что с ним редко бывало.

— Осторожничают французы, — сказал он, отсмеявшись. — Желают и рыбку съесть и…

На крепкое продолжение фразы Аким позволил себе скупо улыбнуться. Даже не улыбнуться — обозначить улыбку.

— Ну и хрен с ними, — все так же весело продолжил государь. — Ты во что, покличь-ка ко мне Остермана, да Толстого. Эти двое самого папу римского магометанином уговорят сделаться. Политес соблюдем, но кота тянуть за хвост не станем. Чтобы через два месяца Лизонька нареченной невестой в Париж отправилась. Да не одна, а с Наташкой-пигалицей. А ты составь черновик письма в Мадрид: будем Петьке инфанту сватать. Пущай гишпанская принцесса у нас подрастает, совместно с женихом. До их свадьбы-то еще — глаза вытаращишь.

Аким поклонился и отправился исполнять поручение, дивясь про себя столь благостному расположению государя. Неужто перестал переживать из-за молдаванской княжны, которая младенчика так и не доносила — скинула? Говорят, помогли ей в этом, да такие персоны, что и подумать страшно. Но, может, оно и к лучшему: император уже не молод, оставлять наследника в пеленках — хуже не придумаешь. А разводиться с нынешней супругой Екатериной Алексеевной и вовсе не время: сие сильно может сказаться на судьбе обеих принцесс.

Нет, все, что Господь ни делает, все к лучшему. Княжна Кантемир в Грецию с болезненным братцем младшим отъехала, и там живет тишайше. А без нее и государыня спокойнее стала, меньше к водочке да наливкам прикладывается и со светлейшим князем Меньшиковым по углам скрытно не шепчется. Весьма светлейший государя этими шепотами прогневал: тот по сей день его пред свои очи не допускает.

Граф Пётр Андреевич Толстой, человек умный и дипломат опытный, выслушал прожекты государя очень внимательно, посасывая пустую трубку. Табак он терпеть не мог, но коль скоро Пётр Алексеевич приказал всем своим приближенным трубки курить… Пусть трубка во рту будет: и государю угодить и зельем дьявольским не травиться. Да и молчать — сподручнее.

Андрей Иванович Остерман, приставленный к юному царевичу Петру наставником, заодно наставлял и любознательную царевну Наталью. Девица сия красотою не блистала, зато к наукам очень тянулась — не в пример своему младшему брату. Остерман, в отличие от русского графа, пустяками не озабочивался, табак предпочитал нюхать. Умен был немец: по-русски говорил без акцента, а коли хотел от прямого ответа уйти, такие словесные кружева заплетал, что ничего понять было невозможно.

— Ну, так что вы мне, господа, скажете? — осведомился Пётр, закончив излагать свои планы.

— Планы твои, государь, воистину тебя достойны, — медленно начал Толстой. — Брак принцессы Елизаветы с королем французским надобно заключать, тут и сомнений никаких нет, такой союзник нам ох как нужен! Но почему ты старшую дочь столь блистательного супружества лишаешь? Анна Петровна и красоты большой, и ума острого…

— Потому и не отпускаю из России… пока, — хмыкнул Пётр. — Острые умы мне самому нужны, чаю Франция своими обойдется. А Лизонька там в самый раз, им как раз такая королева и надобна. На балах танцевать, да детишек рожать.

— Понял, государь, — степенно склонил голову Толстой. — Не сразу, но осознал твой замысел. Тогда скажу про принцессу Наталью. Во-первых, брачных кондиций она не достигла, ей еще десяти лет не исполнилось…

— Осмелюсь заметить, сиятельный граф, — встрял Остерман, — принцесса Наталья к образованию весьма тяготеет и умом не по годам развита…

— Так в брак вступают не для того, чтобы умственными упражнениями забавляться, — огрызнулся Толстой. — Но это ладно, подрастет невестушка, дело житейское. Меня больше твои прожекты относительно польского трона смущают, государь. Герцог-то Шартрский, вестимо, не прочь корону надеть, а его отцу родство с Россией весьма лестно. Да вот польские-то паны ясновельможные, захотят ли своим королем французского принца видеть? Да еще женатого на твоей родной внучке?

— Может, и не захотят, — фыркнул Пётр. — Но ежели с ними не только мои доверенные люди поговорят, а еще и люди регента французского… Сам знаешь, как нынешнего-то короля, саксонца, на польский престол подсадили. Золото да пушки русские…

— Так ведь скинули его уже единожды, государь, ради природного поляка Лещинского…

— Потому скинули, что с нами союз заключил, от нас деньги брал, а сам со шведами заигрывал. Да и вернули мы его потом на этот престол, хоть он этого и не ценит. Помрет — посадим принца французского, пушек-то у нас теперь поболее будет, а Швеция козни строить уже не в состоянии… Ну, по крайности останется Наталья французской герцогиней, так ее будущего супруга от французской короны только один Людовик и отделяет. А тот, говорят, здоровьем слабоват…

— Но ведь ежели с Людовиком что случится, то принцесса Елизавета станет…

— Вдовствующей королевой, — неожиданно перебил Толстого Остерман. — И я в том большой беды не вижу. Королевой Франции все равно будет русская принцесса, только внучка государева, а не дочка.

— Ну, будем на Бога уповать, что король французский окрепнет и царствовать станет долго, — изрек Пётр. — Пока же он еще отрок, да и Лизаньке повзрослеть надо. Пусть займет место инфанты, обвыкается при французском дворе вместе с племянницей своею. Вдвоем-то, я чай, им не скучно там будет. Приданое обеим принцессам я намерен положить по миллиону…

Оба советника дружно ахнули:

— Да где же такие деньжища взять, государь? Казна-то, сам ведаешь…

— А я не из казны деньги возьму! — захохотал Пётр. — Светлейший наш заворовался без меры, мне донесли — три миллиона князюшка хапнул, не считая всякой рухляди, да посуды дорогой. Вот пусть и возвращает наворованное, если не хочет, чтобы я его, как иных-прочих вздернул.

Тут развеселился даже невозмутимый граф Толстой, чья неприязнь к светлейшему князю ни для кого не была тайной. Ай да государь! Думали, просто закрывает глаза на проделки своего давнего приятеля и любимца, а он вон как обернул. Все, что Александр свет Данилович в свои закрома уволок, теперь в казну возвернется. И принцессам достойное приданное, и государству прибыток.

А светлейший, по всему видно, совсем в немилость попал. Бубнили по углам, что только заступничество государыни, Екатерины Алексеевны, спасает его от смерти позорной. Ну, да мало ли чего по углам бубнят…

— И вот еще что, — продолжил Пётр. — Ведомо мне стало, что для старшей дочери своей Александр Данилыч сыскал жениха изрядного: графа Петра Сапегу, сыночка бывшего Великого гетмана Литовского. Сему браку я препятствий чинить не намерен: пусть в ближайшее время граф обвенчается и увозит свою супругу из России. А ежели его тесть за ним соберется, тоже удерживать не стану…

Толстой с Остерманом украдкой переглянулись. Опала, явная опала, но не в Сибирь Алексашку-выскочку загоняют, а дают возможность благопристойно из России удалиться в его малороссийское имение.

— Сына же его единственного желаю сосватать с девицей знатного рода. Мнится мне, средняя дочь князя Долгорукого подойдет. Старшая-то, вроде, просватана уже за посланника австрийского, графа Миллезимо…

И снова советники переглянулись. Нет, государь по-прежнему сохраняет ясность ума, помнит все мелочи… И Меншикову этими браками не столько честь оказывает, сколько руки укорачивает, дабы к короне российской даже в мыслях не тянулся.

— Думаю, князь Алексей не согласится дочку за Меншикова-младшего отдать, — сказал Толстой. — Больно горд князь, да и спесив.

Князь Алексей Григорьевич Долгоруков и вправду был мужем невеликого ума и великой гордости: в молодости шесть лет прожил с отцом-дипломатом в Варшаве, ездил в Италию, но языков иностранных так и не освоил.

— Коли я сам сватом буду, согласиться, — равнодушно заметил Пётр. — А не согласиться…

Тут засмеялся даже осторожный Остерман: не было на Руси человека, настолько лишившегося ума, чтобы возражать государю-императору.

— И последнее, господа советники, — продолжил Пётр. — Надлежит начать скорейшие переговоры о браке внука моего Петра на испанской инфанте. Чтобы привезли невесту в Москву, да обручили побыстрее с царевичем.

— Так ведь она латинянской веры… — не без робости заметил Толстой.

Пётр пожал плечами.

— Сие мне безразлично. Захочет инфанта — примет православие, не захочет — в своей вере будет жить. Тут я никого не неволю. А французскими альянсами поручить заняться князю Василию Лукичу Долгорукому, тот с тамошними обычаями хорошо знаком и быстрее, чем кто-либо управиться. Снабдить его всеми надлежащими бумагами и передать, чтобы не мешкал: дело больно важное… А, вот и Аким. Ступайте, господа, дело надо делать.

Советники откланялись и оставили государя наедине с его секретарем.

— Написал? — отрывисто осведомился Пётр.

— Точно так, государь, извольте взглянуть.

В бумаге, составленной Акимом, говорилось о том, что его величество император Всероссийский предлагает испанскому королю Филиппу V заключить брачный союз между единственным внуком Петра и законным наследником престола российского и старшей дочерью короля Марианной-Викторией, хотя той и исполнилось всего три года. Но и жениху было всего девять лет, так что государь всероссийский предлагает своему брату, королю испанскому, прислать пока принцессу в Россию, дабы она пообвыклась на новой отчизне и привыкла к новому двору, как это принято у коронованных особ.

Через неделю Василий Лукич Долгоруков в сопровождении пристойной свиты выехал во Францию, снабженный всеми необходимыми документами и инструкциями. А вслед за ним полетело очередное донесение Кампардона:

«…Только одна невеста — внука короля английскаго — может считаться соперницею Елизаветы. Но король французский не может жениться иначе, как на католичке, а в Англии никогда не согласятся, чтобы великобританская прин­цесса публично отреклась от протестантства. Напротив того, русская принцесса легко отречется от своей религии для блестящаго брака, и Елизавета обратится в католичество, подобно тому, как мать ея, проте­стантка, приняла восточную веру. Так что остается только поторопиться этим делом».

Пришедшее в Россию месяц спустя послание Долгорукова показывало, что он весьма усердно принялся за порученное ему сватовство, благоразумно не затрагивая вопроса о польском престоле для жениха принцессы Натальи, но упирая, в основном, на огромное приданное обеих невест и сводя все проблемы к средствам обеспечения принцессы Елизаветы на случай ее — спаси Господи и сохрани! — вдовства.

Когда речь все же заходила о расчетах герцога Орлеанского на польскую корону для своего старшего сына, Долгоруков лишь пожимал плечами:

— Да, нынешний король польский может прожить еще лет десять — и что с того? Один раз его уже свергали с трона шведы и возвращали на престол русские. Так почему бы не свергнуть его снова в пользу французского принца и с поддержкою русских?

Аргументы русского посланника произвели на регента и его советников огромное впечатление. Но кто знает, сколько бы еще Версаль раздумывал над решением брачной проблемы, если бы в очередном послании Кампердона регент не прочитал бы о том, что в Петербург прибыли два принца Гессен-Гомбургские, и что государь принял их весьма ласково.

Герцог Орлеанский распорядился отправить в Петербург портрет своего сына, герцога Шартрского, якобы для того, чтобы принцесса Наталья могла оценить своего будущего супруга. Смысл сего послания был ясен обеим сторонам: договоры будут подписаны со дня на день, обеих принцесс надлежит собирать в дорогу на новую родину.

И в те же дни Пётр допустил, наконец, к себе светлейшего князя Меншикова — впервые за долгие месяцы полуопалы.

Александр Данилович, одетый против обыкновения скромнейше, бросился на колени, едва переступив порог царского кабинета. Каем глаза косил на лицо Петра: не всколыхнется ли в том прежнее, не помилует ли вчистую, как уже не раз бывало. Но лицо императора оставалось непроницаемым.

— Встань, князь, — сухо сказал он. — Когда на свадьбу к дочери позовешь?

— Так ведь, мин… ваше величество… государыня-то изволила предложить…

— При чем тут государыня? — нахмурился Пётр.

— А при том, ваше величество, — заторопился Меншиков, — что ее величеству желательно за Сапегу свою племянницу выдать, а Машке моей она другого жениха посулила сыскать.

— Посулила, говоришь? — с обманчивой мягкостью переспросил Пётр. — Сейчас я тебе посулю: ежели через неделю твоя Машка не станет графиней Сапегой, я графа сего из России вышлю. Он на запад поедет, а ты со чадами и домочадцами — совсем в другую сторону. И без поклажи. Уразумел?

— Не губи, государь! Всю жизнь тебе служил, живота не щадя…

— А теперь решил Катьке послужить? Думаешь, она после меня на престол взойдет? Ну, отвечай!

— Так разве ж я один… — пробормотал Меншиков. — Все исполню по твоей воле, мин херц, не гневайся. Машку с Сапегой мигом окручу и пущай в Польше едут.

— А мы с тобой сейчас поедем невесту твоему сыну сватать.

Меншиков побледнел до синевы: в таком настроении Пётр мог женить его сына на последней дворовой девке.

— Не пужайся, доволен останешься. К Долгоруким поедем, княжну Елену в супруги твоему недорослю просить. Я чаю, князь мне не откажет… И вот еще что: те три миллиона, что украл ты, Данилыч, вынь и положь мне немедленно. Два миллиона на приданное принцессам пойдут, третьему я применение сам сыщу.

— Да где же я…

— А где хочешь, — равнодушно ответил Пётр. — А после того, как Машка с графом повенчается, а сын твой на княжне Долгорукой женится, повелеваю тебе отъехать в какое-либо имение твое.

Меншиков молча поднялся с колен. Лицо его враз осунулось, светлейший будто постарел за эти минуты лет на двадцать.

— Так едем свататься? — с недоброй усмешкой спросил Пётр.

— Как прикажешь, государь…

— И про деньги не забудь.

Меншиков только вздохнул и низко поклонился.

А Екатерина-то клялась ему, что отойдет государь, помилует по старой памяти, уж она постарается, кроме светлейшего у нее близких людей при дворе и нет. Эх, Катенька, Катька, Марта незабвенная! Теперь у тебя вообще никого не будет… никогда.

Глава вторая. Завещание Петра

— Маменька! — влетела в покои Екатерины младшая дочь, принцесса Елизавета. — Маменька, гляньте, что мне жених в подарок прислал!

Екатерина оторвалась от своих невеселых размышлений и взглянула на дочурку. Скоро четырнадцать, а по виду — все восемнадцать. И в кого она такая уродилась — ликом ни в мать, ни в отца?

Екатерина вспомнила, что ее рождение очередной дочери — пятой по счету — не больно порадовало: хотела сына, до полуобморока, до черноты в глазах. Чтобы сердечный друг Петруша из полюбовниц ее выше вознес: двое младенцев-то мужеского пола не жильцами оказались, едва окрестить успели. А родила опять девку.

Хотя сам Пётр почему-то возликовал: как раз въезжал торжественно в Москву после славной Полтавской виктории, а ему доложили, что в подмосковном Коломенском госпожа Скавронская родить изволила. Дочку.

— Отложим празднество о победе и поспешим поздравить с восшествием в мир мою дочь, — повелел как всегда непредсказуемый Пётр Алексеевич.

И поспешил в Коломенское, где ему показали крепкого и здорового младенца, причем не обычного малиново-красного уродца, а настоящую беленькую куколку. И уже через несколько месяцев стало ясно: ликом новорожденная удалась в деда, царя Алексея Михайловича.

Все остальные в этой семье были брюнетами с темными глазами. Белокурая с рыжим оттенком, голубоглазая и белолицая Лизанька выделялась еще и ровным, веселым характером: она почти никогда не плакала и улыбалась каждому, кто подходил к ней. Вот уж характером она точно пошла в мать, за что та ее выделяла.