Город мертвой мечты

Посвящается автору идеи

Кириллу Румянцеву, его супруге Алёне и их замечательным детям.

А также всем, благодаря кому эта книга стала возможной.

Пролог

Все участники ниже изложенных событий мертвы. На всякий случай, чтобы Вы поняли меня правильно и не подумали, что Вам попалось очередное художественное произведение о кровососущих умертвиях, зомби и прочей нечисти, оговорюсь: мертвы исключительно на тот момент, когда я пишу этот пролог перед тем, как отправить рукопись редактору, и будут еще мертвее, да простит мне читатель подобное сомнительное выражение, на тот момент, когда книга попадет Вам в руки. В остальном же повествование пойдет о некогда вполне живых существах.

Хочу обратить Ваше внимание на то, что ни в коей мере не ставлю своей целью ни нравоучение, ни даже развлечение, ни, Боже упаси, запугивание читателя следующим рассказом о мрачном мире, который, коль скоро вы читаете эти строки, уже не существует, ибо в нем издание и даже написание подобного произведения было бы актом, безусловно, истерически смелым, однако бессмысленным и невозможным. В сущности, я даже не хотел бы рассказывать об этом ныне сгинувшем в небытие мире, однако действующие лица этой запутанной и сложной, но одновременно такой простой и прямолинейной истории столь неотделимы от своего окружения, столь плотно вплетены в обстоятельства, что без рассказа о данных обстоятельствах не обойтись. Так вот эти герои и злодеи, если Вы, конечно, сумеете отличить одних от других (я, например, не сумел) и совершенные ими подвиги или злодейства (опять же, вопрос способности к различению) и то, как менялись их взгляды на мир, и были целью проведенного мною длительного исследования, результат которого Вы сейчас держите перед глазами.

Не спрашивайте (даже самих себя), откуда мне удалось узнать о столь многих и иногда невероятно мелких подробностях данных событий, ибо что вы будете делать, если ответ однажды постучится к Вам в дверь? Я не хочу и не стану вдаваться здесь в какие бы то ни было объяснения.

И еще одно. Верите Вы мне или нет (убеждать Вас не в моих планах), но этот, в сущности, крошечный эпизод из жизни нескольких отдельно взятых существ, которых больше нет, я собирал по крупицам в течение трех с половиной лет. Сведения приходили обрывками, из различных источников, иногда крайне неожиданных, и в разных объемах, однако далеко не всегда под рукой находилось что-то пригодное для немедленной качественной записи информации (диктофон, ноутбук, салфетка и карандаш, на худой конец). Посему записывать новые подробности и фрагменты происходившего там и тогда приходилось на клочках бумаги, в блокнотах, позаимствованные у трудяг-официантов питейных заведений, на листах А4, уже замаранных тонером с одной стороны. Детали же и тонкости некоторых особо щепетильных моментов приходилось додумывать, исходя из случайных фраз, оговорок, намёков и неоднозначного молчания очевидцев событий, тщательно проверять и фиксировать уже значительно позднее. Несмотря на мое старание восстановить хронологию в повествовании, некоторые сцены всё же выбиваются из общей последовательности, так как в один момент времени различные лица, согласитесь, обычно не только находятся в различных точках пространства и занимаются различными делами, но даже одни и те же события воспринимают по-разному. Могу лишь посоветовать следить за обозначенным временем и смириться с возможным неудобством по этому поводу.

Не смея более утомлять Вас своими комментариями, раскланиваюсь и желаю получить от чтения то, ради чего Вы и открыли эту книгу. Но сильно не рассчитывайте.

Э. А.

Часть первая
Обязательства

Изгибом клинка полыхая в ночи,

Затравленный месяц кричит.

Во тьме — ни звезды, и в домах — ни свечи,

И в скважины вбиты ключи.

В домах — ни свечи, и в душе — ни луча,

И сердце забыло науку прощать,

И врезана в руку ножом палача

Браслетов последних печать.

Г. Л. Олди,

«Живущий в последний раз»

Глава 0
Школьный учитель

I

Место: каменная урна

Время: серо-черное утро седьмого дня

Звук: урчание пустого желудка

— Да будет легким исход для несчастных, да не омрачат мучения, боль и страх их голоса, не исказят их ноты, да сольются они в Песне Жизни с тем, что Изначально и Вечно…

Маленький, большеглазый, Эрик Эшлиншир скомканной салфеткой жался в угол шлакобетонного «мусорного ведра». Сюда бросила его, предварительно помяв и истрепав сверх всякой меры, чья-то злая рука. Взгляни кто со стороны, сказал бы, что больше всего Эрик сейчас был похож на использованный клочок туалетной бумаги, к такому не то что прикасаться, в его сторону противно даже смотреть. К сожалению, хозяин «злой руки» не был чистюлей и не брезговал даже бывшими в употреблении средствами гигиены. Подтверждение тому — другие шесть «комочков». Уже шесть дней на каждом рассвете одного из них изымали один за другим из того же «ведра». Слабые, визжащие, они жались к стенам, сползались, как опарыши, в одну кучу, надеясь спрятаться за спинами друг друга, хоть на сутки продлить жизнь одноразовой салфетки, вытолкать кого-то вместо себя навстречу… Чему? Смерти? То, что стояло на пороге, смотрело с упоением, захлёбывалось едкой слюной в предвкушении пира и было значительно хуже. Смерть не была столь отвратительна, не была столь чудовищна, бесчеловечна и страшна, как это…

Эрик остался один. Седьмой рассвет крался к Эрику по ту сторону двери, неспешно, сонно, неумолимо…

— Господи, Господи, Ты — Истинна, Ты — Суть Всего, из Тебя Всё происходит и в Тебя Всё возвращается…

Последние двадцать восемь лет — а именно столько прошло после окончания Мичиганского Университета с отличием в звании Магистра Теологии и Английской Словесности — мистер Эшлиншир в любое время года вставал с рассветом безо всяких будильников. Двадцать восемь лет прошло после приезда по распределению в крошечный Шельвиль — «спутник» города Гринвуд. Целая жизнь! Не пропустил он ни одного дня с тех пор — лишь только светало, с легкой радостью Эрик просыпался и молился до самого восхода. Молитва-песнь лилась искренне, с тихим упоением обращался он за помощью в делах серого дня к Тому, что было в его жизни защитой и светом, уверенностью и силой, сердечным теплом и красотой, знанием и учителем. На восходе он умывался и завтракал, и, после получасовой прогулки до здания школы на другом конце городка, готовил помещение класса и всё необходимое к предстоящим пяти-шести урокам истории или английской литературы. Приехав в Шельвиль, начав эту новую жизнь, Эрик не только стал замечательным педагогом — это была… жизнь внешняя.

— … защити меня от отвергнувших Вечное, от глаз их злопыхающих, от чрева их алчущего…

Он изменился внутри. За двадцать восемь лет он научился видеть свет истины во всём: в школьниках-отличниках и школьниках-хулиганах, в их скандальных и тихих родителях, в деревьях парка и электрочайнике новой модели, в новом здании школы (подаренном городку мэром Гринвуда в рамках программы «Пригороды — это наши тылы!»), в томике Писания и придорожном булыжнике, в себе и в смятом окурке… За этот срок он спас не одного человека, жертвуя, как тогда казалось, последним — не один раз Эрик был и тем, кому «возвращалось сторицей»; он прочел тысячи книг об учителе, которого так долго искал и нашел (точнее услышал!) двадцать восемь лет назад. Он встречал сотни самых разных фанатиков: католиков и индусов, иудеев и буддистов, кришнаитов и православных, индейцев-язычников и мусульман, болельщиков «Янки» и «Монреальских Медведей», ребят и девчонок, отдавших свои сердца киноактерам, политикам и попзвездам. Он возвращал им отданные по молодости сердца, возвращал умы, утраченные в истерическом запале поклонения догмам и идолам, возвращал потерянную веру — в Бога, в себя, в людей, в добро… да мало ли во что. Люди на его пути были подобны малым детям, всё время что-то теряющим, всё время «сующим пальцы в розетку» и «забывающим дышать».

Всех «спасенных» он отпускал с миром в сердце, донося до них, что Мир — един, что «Небеса» — не место за облаками, а то единство мира, которое от нас ускользает, та изначальная Нота, что пронзает пространство и время, и что, придя к миру внутри себя, каждый может эту Ноту расслышать во всем, а значит — подключиться к общему Хору Земли и Неба.

— …дай сил, о Извечный, разорвать тенета обмана и смрада, дай стойкости от страха и наваждения, веди мудростью своею неисчерпаемой меня сквозь мрак…

А вот бояться и предавать, мучить и убивать, прятать сердце при виде чьих-то страданий в саркофаг изо льда и считать себя непоколебимо правым — так и не научился он за последние двадцать восемь лет.

Быть может, поэтому хозяева злых рук решили оставить его напоследок. Они наслаждались каждой новой его попыткой уберечь такую же ветошь, как и он, подставить под беспощадные пальцы себя, закрыть тщедушным телом чью-то жалкую жизнь, дать кому-то еще один день, еще одну надежду… Быть может, поэтому раздавался дьявольский смех, когда костлявый старик катился кубарем в дальний угол камеры, проливал невольные слезы, не имея возможности остановить приходящих на каждом рассвете, когда он истово молился за души тех, чьи мученические предсмертные крики холодили кровь и очерняли сердца, и за жизни живых… пока еще живых… оставленных на следующий рассвет.

А еще… Эрик не умел оставаться равнодушным, когда видел людей… нет, не людей… существ… монстров… искажающих Ноты Единой Истины. Темная, холодная, едкая, фосфорицирующая пустота ползла наружу из их сердцевин.

II
Интермедия — Спрут

Место: Шельвиль — городок-спутник города Гринвуда

Время: Семью днями ранее

Звук: тихий трепет торжества

Прохладным августовским вечером в парке прямо под россыпью ярких звезд собралось несколько сотен горожан. Торжество по случаю открытия нового здания школы было в меру напыщенным и в меру занятным. Последние деньки лета баловали ясным небом, а прибывшие из Гринвуда «шишки» — не самыми скучными речами.

— … и вот именно мы, те, кто добился многого, теперь можем… и ДОЛЖНЫ позаботиться о достойном обеспечении нашей молодежи ВОЗМОЖНОСТЯМИ! Неудивительно, что с промышленным и экономическим ростом нашего общества растут и потребности! В первую очередь — потребности в молодых, квалифицированных, активных, живых, инициативных юношах и девушках, в молодых специалистах самых разных областей! Гринвудская молодежь инертна и имеет предостаточно, они не стремятся к звездам, как ни прискорбно об этом говорить. Будучи оторванными от преуспевающего центра, города-спутники исполнены соблазнов — алкоголь, дурные компании, преступность, мысли о легкой сиюминутной наживе — всё это стоит на пути перспективных ребят и девушек таких городов, как Шельвиль! На пути в жизнь! Кто же защитит их, если не мы — полные сил колоссы, устоявшие в нахлынувших волнах растления нашего времени!? Именно поэтому, наш многоуважаемый мэр и его коллеги инициировали создание программы «Пригороды — наши тылы»! И вот — наконец-то первый вещественный результат действия данной программы — бастион знаний, щит нравственности, кузница нашего будущего! Я рад представить вам первую в своем роде… Школу-интернат имени «Эрнеста Хемингуэя»! Те, кто, не покладая рук, трудились этот год, вкладывая душу в новое здание и его наполнение, заслуживают аплодисментов! Прошу!

Бертран Дон, глава Отдела по Развитию Пригородов администрации мэра города Гринвуд, закончил речь, показавшуюся собравшимся немного затянутой, но бесспорно яркой. На сцену начали подниматься известные люди Шельвиля: от мэра, до преподавательского состава старой школы. Мистер Дон пожимал им руки, улыбался, кто-то даже был удостоен хлопка по плечу. Его пышные усы топорщились от удовольствия, когда он получал благодарность за благодарностью, а уж при виде прослезившегося от чувств мэр Шельвиля…

Благодушие на лице Бертрана в одну секунду сменилось нервозной настороженностью. В глазах очередного поздравляющего, кажется, одного из преподавателей, замершего в двух шагах с протянутой для поздравления рукой… в глазах немолодого, серого, жалкого человечка… он ясно увидел… жалость?… Нет. Отвращение? Сострадание? Страх? Неуверенность?… Смятение?…

— О! Это мистер Эшлиншир! Лучший преподаватель старой школы — вот уже двадцать лет лучший преподаватель! — подоспевший мэр ухватил «лучшего преподавателя» за руку и подтащил к Бертрану. — Мистер Дон, уверяю вас, у нас ТАКОЙ преподавательский состав — не подведут! Будут ковать молодежь… будущее! Будут ковать будущее на совесть!

— Эрик… Эшлиншир — едва произнес будущий «кузнец молодежи». Глаза его, казалось, вмещали сразу полмира, — Очень… п-приятно. Извините…

Школьный учитель с трудом отнял словно обмороженную от рукопожатия с чиновником руку, коротко поклонился, вымученно улыбнулся и поспешил с помоста. В голове его не укладывалось существование чего-то… такого… такого…

Линии Дыхания Мира огибали Бертрана Дона, бежали от него прочь, сама Жизнь — в воздухе, в земле, в свете звезд — кричала, едва коснувшись его… черно-кровавые раны тянулись за усачом через пространство, а его руки… как сердце черной дыры… багрянец, богатый на сгустки, подобно венозной крови тек с его уст — и струился по парку темно-алой паутиной, ища лазейки, трещины, потайные ходы в умы, в души, в сердца подходивших к нему людей.

Эрик едва доволок ноги до дома. Приняв душ, он долго не мог найти равновесие внутри себя, долго ходил из угла в угол. Глаза от увиденного жгло будто кислотой, они непрестанно слезились. Что-то расстроилось в организме пожилого мужчины, его стошнило. Голова раскалывалась. Лишь за полночь ему стало лучше. Эрик вяло улыбнулся. Он не стал раздумывать над тем, как увиденное могло существовать. Он поудобнее устроился на кровати, издал долгий, низкий звук — свою Ноту, вливаясь в Небесный Хор, пропел Звуки Слышания и Единения, собрал всю силу устремления — и Мир зазвучал с ним в унисон.

Никто из шельвильцев, поздравленных вечером Бертраном Доном, не заметит, проснувшись утром: от былого восторженно-благоговейного расположения к чиновнику осталась блёклая тень благодарности, обычная для людей, погруженных в домашние и рабочие заботы, не привыкших помнить что-то хорошее.

А Эрик Эшлиншир проснется счастливым, несмотря на причину пробуждения — удар об пол из шершавого, неровного шлакобетона, ошкурившего его руки и лицо, удар такой, что воздух вылетел с сипом из груди. С легкостью комка газеты он преодолеет каменный мешок от входа до дальней стены, чтобы влететь в кучку из шести обезумевших от ужаса, непрестанно воющих на все лады, бешено визжащих людей.

III

Место: сердце страха

Время: рассвет

Звук: тишина

Он остался один. На сладкое. Вот и рассвет. Пора.

Эрик слышал шаги, злые руки принялись отпирать дверь.

— … и да не убоюсь я зла. Я и Отец мой — Одно?

И безупречные струны Духа Единого Мира беззвучно отозвались:

— Ты и Отец твой — Одно

— Да будет так: пусть путь врагов Жизни будет скользок, и да будут спасены те, что едины с Небесным Хором, и да восстановится гармония Единства в тех, кто отвернулся от Света или был обращен…

Кто-то вскрикнул за дверью, крик перешел в скрежещущий вой, а в каменном мешке вдруг стало светло, будто утреннее солнце заглянуло прямо сквозь стены.

— Но не моя воля, но Твоя, Единый, да будет, — произнес Эрик самую трудную часть, вверяя свою Ноту и свой голос высшему Хору Земли и Неба.

Визг стих, перейдя в злобное шипение, и в «мусорном ведре» воцарился кромешный мрак.

Глава 1
Забегая вперед

I

Место: Парк Стрит, город Гринвуд, что в штате Вайоминг, близ границы со штатом Монтана, у подножья хребта Бигхорн, на реке Рэймон — притоке реки Тонг, США.

Время: около полуночи, начало сентября, на заре 21 века.

Звук: шелест подошв, шелест дождя, шелест облетающей листвы.

Помню, в тот серый вечер я подумал: «Будь я героем книги, автор мог бы черкнуть, дескать, я поправляю шляпу щелчком пальца, мои асфальтовые глаза грустно шарят по горизонту — там, где вот-вот должна появиться луна, а внутренний взор шарит на дне душонки — там, где поселилось неясное, липкое, грязно-бурое беспокойство…»

Если бы просто беспокойство… Это был страх. Страх неясных, но неминуемых, перемен. Перемен, одно предчувствие которых заставляло шерсть встать дыбом. От кончика носа до хвоста.

Впрочем, к черту тот вечер. Этот даст ему фору. Ведь перемены, почуянные мною тогда, наступают прямо сейчас. И я, возможно, единственный безмолвный им свидетель. Там, где совсем недавно был городской парк, скрывавший единственные в городе врата в Мир Духов, сейчас рокочут бульдозеры, выворачивая пни и перемалывая гусеницами осеннюю листву и подлесок. Не это страшно. Совсем недавно я был в Мире Духов на этом самом месте. О да, я был там! Я видел! Миром Духов был миром кошмаров, да таких, что Лавкрафт (упокой Земля его душу!) нервно курит в родном Провиденсе…

Так что пусть. Пусть рвут стальные махины тонкие нити природы. Пусть запечатывают врата. По ту сторону больше нет места даже таким, как я.

Один на один с ночным авеню, я устало шагаю вдоль новенького забора, одно «Работы ведет Муниципальное Строительное Предприятие ООО «Тиффон-И» проплывает за другим. В уродливом свете фонарей мерещится: белые буквы на красном фоне вот-вот будут смыты тонкими алыми струйками. Криво улыбаюсь. Совсем недавно земля парка была не в муниципальной, а в частной собственности, но кто-то — кто бы это мог быть? — уладил нелепое недоразумение, по крайней мере, часть его. Все крутятся, как могут. Я тоже кручусь.

За шумом бульдозеров не сразу замечаю догоняющее меня такси. Мерзкий гудок режет ухо, голос не многим приятнее:

— Дело, браток! Ну ведь никогда, блин, не знаешь, когда и где тебя встретишь, ага. Садись, чо под дождем шлёпать — садись! А то лысина чирьями пойдет, братюня!

Адреано… Странное имя для чернокожего… Кажется, я так и подумал, когда познакомился с ним — с первым человеком в этом проклятом городе. Они были с Коксом… приятели, шкодили в детстве вместе. Кокс… Вспоминаю всё реже, как познакомился с ним…

II
Интермедия — Чума

Место: пустырь за заводом переработки мусора компании Trash Recycle Sys

Чикаго, штат Иллинойс, и не только, но всё в США.

Время: ранний вечер, ноябрь месяц около двух лет назад

Звук: дробный стук капель по картону, приглушенно хрипящий бум-бокс, сип отчаяния и боли.

Чикаго. Меня уже тошнило от голода… и от этого города, когда-то давно, не в этой, не в моей жизни и не мне бывшего родным. Глупо было возвращаться в родной Иллинойс — глупо для дезертира и убийцы. Будь я поумнее, это было бы последнее место, куда я бы сунул свой нос по возвращении в Штаты. Но я был туп. Не настолько, чтобы попасться, но настолько, чтобы приехать. Я слонялся в окрестностях, большей частью в гетто, куда даже гнилейшие из копов предпочитают не заезжать. Вы знали, что и в Чикаго есть район Гарлем? Там я пытался выжить…

Я славно дрался, но у черных, вы не поверите, так развито чувство стаи, что у твоих бродячих собак! Первые месяцы были адом. Но и я нашел свою стаю. Бритые ребята, белые рубашки, черные брюки, подтяжки, красные повязки и черные изломанные кресты. Биты, обрезки труб, ножи, стволы. Нет жалости, нет мозгов, океан ненависти, горный хребет убежденности в собственной правоте. О, я был дома! Я был рыбой в воде!

Как-то раз с одним придурком из этой своры мы грабанули заправку. Вдребезги разбили голову кассиру, взяли бабло, прихватили жратвы в магазине, вышли, и в этот момент… Из сортира вышел охранник, посмотрел нам в след, взял дробовик, и… Голова моего напарника-придурка оказалась вопреки ожиданиям не пустым орехом! Мозги у него всё-таки были! Вот они-то и поднялись в небо четвертоиюльским салютом. А пуля на излете сбила вентиль баллона с пропаном… Вспышка. Интересное чувство — ты бежишь, потом летишь, а мышцы, сокращаясь, натягивают обгорающую кожу, и ты слышишь, как она хрустит, а потом лопается: шпок-пок-пок…

Пару дней я отлеживался на пустыре — там, куда выбрасывают отбросы люди, живущие чуть ниже отбросов. Картонные домики бомжей на свалке за заводом, за ними пустырь — место бесконечно ужаснее свалки. Но я жопой чуял, что чужие там меня не найдут, а местные — не тронут. Обгоревшая кожа на половине спины и задницы загноилась, начала вонять, я едва мог ходить, а потом сил не стало, даже чтоб встать. К запаху отбросов и гноя примешался еще один запах — мучительной смерти. И вот одной дождливой ночью, шатаясь, опершись на обломок хоккейной клюшки, я поднялся-таки и побрел на запах дыма и звуки хип-хопа, не обещавшие ничего хорошего лысому молодчику вроде меня. Но это «ничего хорошего» казалось мне лучше, чем гнить живьем.

Бочки с горящим мусором, пара навесов из грязного полиэтилена и рубероида, под одним из них — археологической древности Кадиллак, двери открыты, мотора не слышно за вырывающимися из хриплых колонок битами и скрэтчами. Черные стояли в несколько кругов, в центр самого большого вышел тощий, очень высокий негр, пожилой, один из немногих, не похожих на бомжей.

Я проталкивался к нему. Не помню, о чем я думал и чего хотел. Наверное, задушить его, снять золотую цепь с шеи и уйти живым. Кажется, я даже не ставил под сомнение шансы этого мероприятия на успех. Видимо, мозг мой сгнил чуть раньше спины. Дождь, пахнувший соляркой, импровизированный капюшон из тряпки на моем лысом черепе, грязь и тусклый свет костров спасли меня от быстрой и незаметной смерти на подходе к кругу. Длинный начал вяло что-то рифмовать под ритм, люди в кругу хлопали, старик явно только разогревал рифмопроизводственные мощности, когда — молния — и… я до сих пор помню его взгляд, поймавший в то мгновение единственные серые глаза в толпе, мои глаза… и из него пошел нещадный, секущий ливень слов, каждая капля которого била меня в грудь. В сердце? В душу? Хоть убейте, не помню, что он пел. Едва-едва припоминаю, примерно о чем.

«Тебе объяснили кто твой друг, а кто — враг, и ты купился, ты поверил, дурак! Но те, кто отправляли тебя в последний бой, не станут умирать рядом с тобой. Они не пойдут с тобой в тот мрак, в котором ты, в котором твой враг. Они все узнают из программы новостей, в которой покажут плачущих детей. И вот ты уже побрит наголо, даже взгляд поменялся, стал таким наглым, Но стоит ли это слез твоей мамы? Твоя жизнь равна девяти граммам. И они уже летят, летят тебе навстречу, может даже не убьют, может просто покалечат. Ты, гребанный м***к, когда-нибудь поймешь, вспомнишь тех детей, которых не вернешь! Не спеши точить ножи. Скажи, зачем тебе война? Твоя жизнь — не только злость. Вся твоя злость — всего лишь сатана. И как я могу судить тебя? Я перед Небом, как и ты, такая же тля, я так же, как и ты, не понимаю этот мир, но есть одно НО — я никого не убил! А ты можешь продолжать верить уродам год за годом, год за годом, ты можешь продолжать верить в сталь, все зашибись! Мне тоже очень жаль. Все джихады, вендетты, крестовые походы придумали суки, придумали уроды, думай головой, головой, а не жопой: Неужели ты так хочешь кого-нибудь ухлопать? Вкус победы — это вкус чьей-то боли. Хотел бы ты сам себе такой доли? Ведь те, кто отправят тебя в последний бой, не станут умирать рядом с тобой!!!»Песня «Не спеши», группа Lumen, www.lumen.su

Будто на поводке он втянул меня в круг, я плелся, едва ли что-то соображая, одним движением он — легко и просто — сбил меня в грязь, вывернул руку, наступил на затылок, вжал лицом в глиняную жижу. И укусил. Укусил в запястье. Так укусил, что я снова услышал этот хруст лопающейся кожи и сухожилий под зубами. Я отрубился. Мойи крики всплыли беззвучными пузырями в грязи.

Сейчас я еду в такси Адреано и едва кривлю губы в улыбке. А было время — я не мог не сгибаться в приступе злого смеха над собой, вспоминая ту ночь. Очнулся уже в «норе», или «где_кинуть_кости», как там называли это место. В памяти остался лишь след агонии длинной в несколько дней и в целую жизнь — по крови вулканической лавой бежал огонь Чумы, огонь нового «я».

Вечером моего перерождения мы сели в Кадиллак времен палеолита или мезозоя и дернули прочь из Чикаго. В дороге Кокс — длинный, тощий, безумно цепкий, резкий и гибкий, черный, немолодой — рассказывал мне, что и как. Учил. Времени было много, Кокс дорожил каждым часом. Всё, что я знаю, я знаю от него; так, как я думаю, — я научился думать у него; то, что я чувствую, научил меня чувствовать он; я живу благодаря ему и той жизнью, которую он предложил, а я принял и полюбил. Десятки городков, сотни закусочных, придорожных мотелей-барделей, первый контракт, работа, первая награда, работа, первый предатель, работа, дорога, леса, работа, дорога, леса, работа, дорога, леса… Кокс советовал повнимательнее к ним, к этим лесам, приглядываться. Там, куда мы держали путь (по его словам, «на самый краешек пасти Дьявола»), такая радость как лес не грозила мне очень и очень долго. И мы приехали. Краешек? Или всё же где-то за?

— Его зовут Адреано.

Тогда у меня и мелькнуло (и с тех пор всегда мелькает): «Странное имя для чернокожего».

— Мамаша — итальянка, папаша — браток. Ты, Дело, считай, что он — твой самый главный босс. Шибздик вонючий, придурок тот еще, но ты его боссом будешь считать, пока не случится одно из трёх: пока я не велю считать иначе, пока он не отдаст концы или пока не отдам их я. Иначе я тебе твою же печень скормлю, — Кокс всего на тройку слов переходит не то на рёв, не то на визг, — Понял меня, пасюк!?

Эти три слова Кокс иначе не произнес ни единого раза. Киваю.

— Прикрывается работой таксистом, не светится. Все «вшивые» заказы будешь получать через него.

Вшивые — значит от смертных и по поводу их суетных дел.

— А заработаешь репутацию, дам тебе ниточки к нормальным заказчикам… Правда, если к тому времени у тебя еще не будет своих ниточек — грош тебе цена, Дело, и мне лучше прихлопнуть тебя прямо сейчас, а еще лучше — было сделать это полгода назад. Так что озаботься этим вопросом. Ты меня понял, пасюк!?

Киваю.

III

Место: улочки города Гринвуд — что в штате Вайоминг, близ границы со штатом Монтана, у подножья хребта Бигхорн, на реке Рэймон — притоке реки Тонг, США.

Время: около полуночи, начало сентября, на заре 21 века.

Звук: шуршание покрышек по асфальту и капель по стеклам и крыше такси, скрип «дворников», молчаливое радио.

— Дело? Ну чо башкой трясешь? Паркинсон одолел?

Адреано выруливает на набережную.

— Я говорю, Дело, ты как всегда профи, хоть и белый да лысый, а бро — получше многих. Бабло под сиденьем. Обрез, который ты просил — под бардачком приклеен, забирай! Я реально задолбался с ним по городу колесить! Кастет в … Ага, ты его уже нашел, только на кой он тебе сдал…

Разбитый всмятку нос — как раз то, на что в Полицейском Департаменте внимания не обратят. Жаль, что из трёх Коксовых «пока не» случилось всё-таки последнее — дух Кокса отправился мирно раскуриваться с Матерью Крысой. После крайнего дела, Адреано (со смерти Кокса для меня уже не «самый главный босс», а только — «шибздик вонючий и придурок тот еще») мне более не был нужен. Вчера мистер Комиссар Нэшвелл как раз объявил по Пятому Каналу о новой программе по борьбе с организованной преступностью. Так чего зря время терять? Я же говорил — всё меняется. И вы даже не представляете, как сильно.

В тот вечер, как и договаривались, я приволок Адреано комиссарской «своре». Как и договаривались — живым и «пригодным к даче показаний». Помню, они прямо слюной исходили, не терпелось приступить к «дознанию», начать «…разматывать змеиный клубок бандитизма, грабежей, насилия, краж и убийств калеными щипцами!» (с) комиссар Деррик Нэшвелл в интервью Пятому Каналу.

Кто же мог подумать, что мафиози с разбитым носом скончается от кровоизлияния в мозг, не приходя в сознание, через час после того, как попадет в руки бравого отдела по борьбе с организованной преступностью? Это условиям Уговора не противоречит. Тем более что Деррику плевать. А я себе купил еще несколько дней спокойной жизни, шанс провести двадцать-тридцать часов за стойкой своего бара, потягивая добрый виски, любуясь официанткой и слушая блюз.

Казалось бы, ради чего еще жить?

Да только я больше не могу так жить. Хочу, но не могу. Чума в крови не дает. Пока рядом был Кокс, всё было иначе. Не было перемен. Жаль, он так и не успел мне рассказать, зачем сам приехал в эту дыру и меня за собой притащил. Весь год, что я здесь один, я ищу. Ищу работу, что была у него здесь, ищу его дело. Ищу, в надежде… На что?

Дело есть Дело. Уговор есть Уговор. Даже если он касается святоши-ничтожества, из-за которого погиб Кокс…

Глава 2
Чужими руками

I

Место: город Гринвуд, штат Вайоминг, близ границы со штатом Монтана, у подножья хребта Бигхорн, на реке Рэймон — притоке реки Тонг, США.

Время: прекрасный дождливый воскресный день. Начало 21 века. Сейчас.

Звук: из динамиков по всему парку льется Strangers In The Night — Frank Sinatra.

От мелкого дождя, просеянного через оловянное решето облаков, нас с Сиддом защищает бело-зеленый козырек вагончика-кафе D’Netty. Мы стоим за столиком-прилавком, трещим о том, о сём, шутим, смеемся. Свет вывески-названия особенно мягок, а бодрящий аромат кофе особенно цепляющ в этот тихий полдень. Последние выходные лета. Парк аттракционов впадает в спячку. Мой собеседник увлечен венским. Я верен американо. Не в ущерб беседе.

— Всё-таки D’Netty — лучшие в штате! Тебе какой?

Сидд… Ты был отличным полисменом. Ты уволился из-за «психологической несовместимости с коллегами», читай — по причине несогласия с методами работы полицейского департамента. Ты стал частным детективом, много и с удовольствием (а главное — эффективно) работал: находил следы пропавших людей (пусть они тебя никуда и не приводили), выходил на продажных копов (пусть и без приемлемых для суда доказательств), следил за подробностями сразу нескольких цепочек убийств, распутывал их потихоньку. Пусть твоё дело и казалось самоубийственным в особо извращенной форме даже тебе самому.

Как сказал дед с палкой и бородой в каком-то красочном фильме, ты «копал слишком жадно и глубоко», Сидд.

— Уважаемый! Один шоколадный и один ореховый!

— Пжалста…

О, как же тщательно я подбираю слова! Пришло время кое-что тебе рассказать…

— Пришло время кое-что тебе рассказать…

Приятель…

— Приятель, — я улыбаюсь широко и почти по-дружески, пусть и немного серьезно. — Ты это заслужил.

Восхитительное лакомство уже кочует с бумажной тарелки мне в рот, ведомое рукой-челноком и обильно дополняемое вкуснейшим кофе.

— Пончики…

Я немного молчу, жую, глотаю.

— …с шоколадно-ореховой, ванильной, вишневой, фруктовой, ягодной начинками, аппетитнее бюста Памеллы, посыпанные пудрой сахарнее улыбки Бритни, политые сверкающей до изнеможения глазурью, что на вид слаще губ Анжелики (той, что танцует в «Тиртоньо», помнишь?). Съел, скажем, ты, Сидд, одну такую штучку — и остановиться не так-то просто. Умял второй, прихлебнул кофе — и будешь ходить к лотку за новой порцией как по расписанию. Полакомился так с месяц — жить без них не можешь. Не фигурально. Фактически.

Я внимательно слежу за твоей реакцией, Сидди, я сохраняю лицо всё таким же шутливо-дружелюбным. Ты откладываешь начатую сладкую булочку, ты косишься на меня, на кофе, не понимая, что за новую шутку я затеял. Ты подозреваешь, что на этот раз я говорю о деле. И ты прав, малыш.

— Да, только фургончик-кафе переезжает, а в том, что встает на его место, сладости уже… не те. Не те-е-е… Нет, ими не утолить голода, не насытить тягу вкусить источник ТОГО манящего запаха ванильного теста. Впрочем, как не унять этой страсти и никакими иными «благами цивилизации». Но ты пока этого не знаешь. Пока — ты ищешь. Нет, не к шелковой коже молоденьких тайских девочек тебя тянет. И не в любимый паб за кружечкой редкого привозного бельгийского пива. И даже не к любимой кассете с порнухой… или, там, сборнику стихов. Тебя тянет перебирать ларек за ларьком, магазин за магазином, кафе за кафе. Ты уже начинаешь замечать на себе изумленные, а потом и недоумевающие, обеспокоенные, ужаснувшиеся взгляды стоящих за прилавками людей в бело-зеленых фартучках. Один пончик за другим. Но всё не то, представляешь? И пудра не та! И крем слишком жидкий! А в глазури — комочки! Потыкавшись так с месяцок, ты приходишь к выводу, что «этим козлам, мать их, похоже, сложно стало нор-маль-ные пончики делать! Ну что тут сложного, в том, чтобы шоколадная крошка была ТЕХ размеров, а? Я что, так много прошу что ли? Всего лишь как следует приготовленный пончик!» Ты идешь по следу, ведомый сошедшими с ума вкусовыми сосочками и взбесившейся памятью, ты ищешь ТЕХ ощущений.

Сидд, не хмурь брови. Ты недоверчив и одновременно обеспокоен.

— Эй, приятель! Это я как пример. Не в тебе дело. Дело в том, что такой «наркоман» даже если и встретит вдруг и цапнет один из ТЕХ пончиков в одном из ТЕХ кафе, не успокоится. Рецепторы вкуса и обоняния к тому времени рехнутся настолько, а мозг и чувства будут пересыпаны неудовлетворенностью до такой степени, что всё его человеческое некогда существо будет способно работать лишь на достижение одной единственной цели — попытку удовлетворения их ежесекундно меняющихся.

Сосредоточение. Всё еще юное в твои 35 лицо заострилось, глаза готовы разить, а мозг уже вовсю работает над тем, как найти того, кого имеет смысл разить. Ты молодец.

— Вот здесь-то и наступает момент, когда что-то делать не только можно, но и нужно. Ребята из «New Self MediCare» обычно находят несчастного, когда тот на грани последней стадии одержимости, и «забирают на лечение». — Грустная ухмылка, вызванная тоном, с которым я это произношу, а отнюдь не догадкой, трогает твои тонкие губы. — Обычно проблем нет. Но если не успевают — его срывает с катушек, и этот психопат, в принципе уже неспособный удовлетворить свои прихоти, дробит кому-то голову подручным тяжелым чем-то, потому что его сетованиям на жизнь никто не внемлет. Он берет охотничий винт и выходит на улицу с намерением доказать, что в этом мире уже нет ничего, ради чего стоит жить. Окружающим не стоит. Свою-то жизнь он защищает с небывалыми упорством и прытью. Его миссия — Святая Месть за то, что «НИКТО УЖЕ ДАЖЕ ПОНЧИКИ НЕ УМЕЕТ ДЕЛАТЬ НОРМАЛЬНЫЕ, ЧТО УЖ ГОВОРИТЬ ОБ ОСТАЛЬНОМ!».

Тогда этим зверьем (это уже не человек, но и для зверья подобное сравнение — оскорбительно) занимается полицейский департамент. На поимку-нейтрализацию подобного доходяги требуется около 5—7 патрульных машин. Плюс шумиха. Плюс пара изрешеченных случайных прохожих, десятки выбитых окон в домах и автомобилях и добрая сотня пуль. Ну и кому это надо?

— Никому, конечно. Репортеры, зеваки, дальнейшее расследование. Списание на синдром «постал» уже прокатывает редко.

— Вот! Вот! Ты меня понимаешь! Получается, что в делах с прошляпленными NewSelf-ом ребятишками и удобнее, и тише, и проще, и дешевле пользоваться услугами Кокса и его ребят, вроде меня. Контракт сразу на год — со скидкой! Но ведь вкусные, заразы! Я вот обожаю!

Подкидываю и ловлю зубами последний кусочек.

— На нас не действует.

Широко улыбаюсь Сидду, он — мрачнее тучи. Платим по счету, покидаем уют столика и козырька. Я бреду под моросящим дождем, среди других кафешек, лотков под тентами, комнат ужасов и смеха, тиров, аттракционов близких к сумасшествию и находящихся далеко за его пределами. Последние выходные лета.

С понедельника парк будет закрыт, малышне и взрослым надо будет самим придумывать себе развлечения. А пока — редкие семейные пары ведут мимо нас с Сиддом своих чад, покупают жвачки, леденцы, «вату» и попкорн, стреляют в тирах шариками, разгоняемыми сжатым воздухом в фигурки волков, медведей, тигров, птиц, динозавров, людей. Морось и зябь почти осенние, но многие решились урвать огрызок лета, ухватить за хвост веселье, вмазаться еще парой улыбок перед серыми сезонами дождей и снегов.

Сидди… Ты идешь рядом, веко правого глаза дергается, в такт ему ветер треплет полы твоего плаща. Я не поднимаю воротник, я даже снимаю шляпу, я наслаждаюсь игрой еще по-летнему теплых брызг дождя на гладко бритой коже головушки, украшенной черными крестом и орлом. Мурчащий женский голос льется, течет по водяной взвеси воздуха, струится со всех сторон, он доносит до моих ломаных ушей песню о лете и славной погоде, прыгающих рыбках в пруду и чьих-то богато-симпатичных родителях…