Царь Соломон и другие израильтяне

Обнять Дракона

Как не приедете? Почему???? Мост сломался???? Какой — Аялон? Через рот… Ясно.. Нет — какие обиды, бывает. Ок, созвонимся…

Блин! А я уже запаковала все — до последней ложки! Друзья называется… Вырастала из друзей, как из одежды. Казалась сама себе умной и непростой. Потом отсеялись знакомые. Позавчера ребенок орал, что ненавидит и хочет в этой жизни одного — не быть похожей на меня, а сегодня на мою почту не приходит даже спам‼ Нет, я не жалуюсь, живется мне в общем-то неплохо… Хотя не исключено также, что я уже умерла‼!

Я хотела рассказать о том, как ехала за границу, а оказалась в Израиле — справа-налевой стране, где замечательно быстро сохнет белье, а вместо четырех сезонов три: хам, хам меод и хамсинжарко, очень жарко, и ветер из пустыни, несущий песок и зной. Но сегодня что-то пятое: льет и льет, нос за дверь не высунешь. Это хорошо для страны, но совершенно отвратительно для конкретного гражданина. Короче, если вы меня спросите, как жизнь, я вам отвечу: по-разному. То плохо, то очень плохо…

Раньше я жила на улице Гордон и думала, что люблю Израиль. Когда переехала в Бат-Ям, то поняла, что любила я в сущности улицу Гордон и ее королевское окружение: улицы Шломо-а-Мелех, Шауль-а Мелех, Эстер-а-Малька и Кинг-Джорджцаря Соломона, царя Саула, царицы Эстер и короля Георга. Как до этого Галкина, Палкина, Чалкина, Малкина и Залкинда. А моими соседями были интеллигентные тель-авивцы — «еким» и «фриким»выходцы из Германии и чудаки — от английского freak. Один из них, Шизаф, человек ограниченных физических возможностей и неограниченного миролюбия, требовал полюбить арабов как саму себя и даже вывесил на балконе плакат: «Только МЕРЕЦКрайне левая партия, готовая отдать почти весь Израиль арабам* принесет народу счастье!»

Или фрау Грети Рудякофф — вдова киевского профессора из Германии. И не спрашивайте, кто откуда — ясно лишь, что Грети не из Киева. Ей восемьдесят девять лет, и она блистательная красавица: эта улыбка, напоминающая о Голливуде времен Марлен Дитрих, камея на кружевном воротничке. Эх, не быть мне опрятной старушкой, это куда сложнее, чем красивой женщиной. Вот когда жизненно необходимы бриллианты, джакузи и личный массажист. Впрочем… Глупо и неприлично жалеть о молодости и красоте. Масса людей прошли через это — и ничего! Умерли…

Но вернемся к Грети. Прихожу к ней просить ключи от крыши — надо мои русские телеканалы обустроить — и вгоняю ее в состояние фрустрации: «Абсурд, хар Данцигер, фантастише абсурд!» — это она с хозяином по телефону мою проблему обсуждает. Что характерно для «еким» — шестьдесят два года знакомства и все еще «герр Данцигер». Наконец она снисходит и объясняет на иврите: оказывается, не иметь ключей — это вопиющее легкомыслие! Если случится пожар и на крышу приземлятся «геликоптеры», то будут спасены только владельцы ключей, а я погибну в пламени!

Напротив, в полуразвалившемся особняке с вавилонскими каскадами жил Большой Хези. Дом построил его папа — владелец такого же дворца, но в Багдаде. Хези сдавал квартиры за символические деньги, и требовал от жильцов — всех, кто влип — любви, а также регулярно выходить на физзарядку, молитву и субботники. Жильцы его ненавидели и втихаря мечтали о революции. По утрам Большой Хези вываливался на балкон и орал: «Слушай, Израиль! Мэрия Тель-Авива — воры и бляди!» — потому что денег на этот коммунизм не давали.

А когда я выходила в ночную смену — то еще удовольствие, кто понимает — этот сверкающий, шумный даже в шаббат город принимал меня в свои объятия как добрая мама. Нет, скорее, как ласковый, загорелый и нахальный моряк дальнего плавания. Мне становилось тепло, уютно и хотелось идти, не останавливаясь. И я шла, и замечала по дороге, что на углу Дизенгофф и Гордон открыли новое кафе — примерно двадцать восьмое по счету на этом углу. Слава те господи, будет наконец, где перекусить!

Потом жилье подорожало, и пришлось взять шутафасосед, с которым делят квартиру*.. Его звали Сергей, и будь он тараканом, я бы сказала, что это очень правильный таракан — не высовывался, когда я дома, и не оставлял следов. Но иногда, к несчастью, он открывал рот. «Это твои таблетки? Выбрось немедленно — все лекарства гадость», «Израиль — сраная страна, я на нее срать хотел!» «Друг твой застрелился, потому что дурак», «Приду поздно, но трезвый». Благодаря ему, я теперь в курсе, что означает выражение «человек русской культуры». Это когда сначала поливают Израиль, потом объясняют, какое ты, в сущности, дерьмо, а в конце сбегают, не заплатив за квартиру.

В результате я перебралась в Бат-Ям — маленький филиал ада. Не верите? Цитирую: накануне праздника мэрия Бат-Яма «приглашает посетить Музеон Бейт ха-Шоа и осмотреть ландшафтно-архитектурную экспозицию, моделирующую карту концентрационных лагерей Европы периода Холокоста». Весело-весело встретим Новый год!

Теперь я живу в районе Амидар, возле белой арки и черной пушки, и меня окружает электорат ШАСсефардская религиозная партия, чей ядерный электорат — малообразованные уроженцы Востока –«хозрей тшува, ше хаю бифним». Ну то есть вернулись из тюрьмы в лоно религии. Шимон из квартиры напротив знает по-русски два слова — «блад» и «хуйня» и одну фразу — «зе пиздец таим»вкусный*, чем крайне гордится. А Шломи с нижнего этажа стучит молотком до глубокой ночи, и на все замечания отвечает одинаково: «Я этот дом сожгу!»

— Шломи, но ведь у нас с тобой один дом.

— Вот потому и сожгу.

Да, экстраполяция не его сильное место. Он все время строит — застроил двор так, что велосипед негде поставить. И плевать, что мэрия планирует снести «кибенемат» всю эту Воронью слободку — правовое сознание на нуле. А в синагоге пляшущие человечки сначала орут «Барух ата Адонай», а потом рассуждают об «привить детям научное мировоззрение». Щас врублю им французский шансон — к вопросу о мировоззрении. Равноправия никто не отменял!

Так, расслабилась, успокоилась, взяла себя в руки.… Все будет хорошо, пути Господни неисповедимы, а жизнь прекрасна и удивительна… Если правильно подобрать антидепрессанты.

А хотите, я опишу вам свою ежедневную прогулку по Яффо? Он совсем не похож на криминальное Русалкиновольный перевод названия Бат-Ям — дочь моря, где море ласковое, а у жителей на лбу написано «Жизнь — говно и сделать ничего нельзя… по эту сторону прицела».

Яффо очень живописный. Там пахнет морем и рыбой, там среди трущоб красуются роскошные белые дворцы, из которых мусор выбрасывают прямо на улицу — под ноги туристам. Над городом возвышается музей Иланы Гур, которая заработала миллионы на пряжках для ремней и вложила их в эту крепость и крайне абстрактное искусство. Понять его не дано никому, но музей посещают ради чудного ресторанчика на крыше. Потом рассказывают знакомым: были в музее… давка нехмадочень мило.

В Яффо живут братья-арабы, и гулять по нему… ну скажем так: интересно. Сегодня подошел ко мне юный арапчонок и спросил: эйх ани нихнас ла кус шелах?примерный перевод — разрешите вам впендюрить Деловито, будто дорогу на рынок выяснял. Я сначала опешила, а потом прикинула кой-чего кой к чему и поинтересовалась: это у вас так принято знакомиться? Не поверите, он смутился! Наверное, не захотел отвечать за весь народ.

Есть там овощная лавка, владелец которой почему-то уверен, что я очень хороший человек. Он сообщает об этом регулярно, а я в ответ прошу его поделиться своим мнением с моей дочерью. Как-то летом этот сын Востока спрашивает:

— Почему ты не заходила раньше? Я бы тебе подарил арбуз…

— Так что же тебе мешает сделать это сейчас? — недоумеваю я.

А он отвечает (внимание, тут будет сложно):

— Я тебе хотел сделать подарок на пятьдесят шекелей, а сейчас они совсем дешевые, всего пятнадцать — нет смысла…

И я ушла — без арбуза, но в полном восхищении. Потому что Восток — это очень, очень тонкое дело.

Впрочем, есть у меня и настоящие друзья. Например, бывший крестный папа яффской наркомафии. Имя называть не буду — разве что в переводе: Пан Аравийский, понтифик. Он потерял в криминальных разборках всех сыновей, совершил хадж в Мекку и стал праведником: не грабит, не убивает, не изменяет жене — ну почти. Мы встречаемся на пляже Гиват Алия — в последнее время годфазер пристрастился ловить рыбу.

— Дополнительный заработок? — спрашиваю.

— Нет, с морем разговариваю, рыб зову…

— Приходят?

— Только девушки. Мужики не хотят.

— А как ты их различаешь?

— Ведут себя более сексуально.

Накануне выборов выяснилось, что «отец арабов» собирается голосовать за… Либермана. Еле уговорила отдаться Ликуду. Хороший человек… Если не врет, конечно.

Но вот Яффо закончился, начинаются приморские скалы с их неизменным лежбищем кошек. Сочетание охренительное: вечное море, древние камни — и символ уюта кошка. Причем в каких-то промышленных количествах — лежбище, одно слово. Что они там делают — неизвестно, но выглядит довольно безумно… как скрипач из Бердичева среди пальм и минаретов.

Вообще, это даже как-то глупо и несвоевременно — рассказывать, как я приехала в Израиль. Ей-богу, ну кто же его — в смысле Израиль — еще не знает? Здесь нас уже больше чем там, и дел у нас немало, и проблем… И кому это вообще интересно, где живем? Интересно — как! О-о.

Но я вам все равно расскажу. Даже если вы мне за это не заплатите. Потому что я такой человек, что всегда рассказываю. Потому что если не рассказать — то как бы ничего и не было. «Жил-был я — помнится, что жил…» А если описать — то это уже факт. А если хорошо описать — то даже явление культуры.

С чего начинается Израиль? С израильского центра — такой бедной на лицо, но богатой внутренне развалюхи с повышенной концентрацией лиц еврейской национальности. Нет, даже не так. Никакой они не национальности, несмотря на то, что Шнеерзоны и Янкелевичи. Они работают евреями, потому что им за это платят. И они сидят в своих кабинетах, и принимают других, которые тоже не особо евреи, но по иной причине. Те, другие — глубоко русские (или украинские) рабочие и крестьяне. С неуверенной гордостью сообщают они каждому встречному в этом самом центре: «Наша бабушка была в девичестве Волькенштейн!». Они приезжают из Мелитополя и Жмеринки и стоят в очереди до глубокой ночи. Иногда выходят на улицу, многажды предупредив соседей, что они сейчас, сей момент, совсем ненадолго. Охранник такие выходы не одобряет — видимо, они наносят ущерб безопасности Израиля. А про безопасность тут понимают! Нет большего патриота Эрец Исраэль, чем колхозница из Пятихаток, чью бабушку Волькенштейн признали легитимной. Но природа берет свое, а туалета для народа в консульстве не предусмотрено.

В очереди тоскливо… Вот девочка лет семнадцати с огромным животом и лицом сикстинской Мадонны, и ее муж — лет сорока и с внешностью Шарикова. Хорошо бы его не пустили в Израиль — думаю я себе — ведь и вовсе калмык какой-то, ну что ему там делать? А девочка смотрит на него любящими сикстинскими глазами, и гладит потихоньку, и становится от этого еще красивей.

Еще одна супружеская пара учит иврит и все время ругается. Они почти старики, но отношения легкие, студенческие:

— Валька, ну ты поняла или нет? Олехет — это в настоящем времени. А в прошедшем — алахти. Очень просто.

— Да отстань от меня, это тебе просто. А я все думаю — стулья складные брать или нет? Фима говорит, что со стульями там проблема…

— Этот твой Фима сам большая проблема! Десять лет в Израиле — никто, ничто и звать никак! У него — другое, у нас — совсем другое.

— Я посмотрю, кем ты там станешь….

— Не отвлекайся: олхим, олхот, алахну…идем, идут, пошли*

Но вот долгожданная дверь открывается и я внутри. Консул очкаст, толст, важен и говорит по-русски почти без акцента. Правда, потом оказывается, что сам родом из Харькова. Он просматривает документы и одобряет: «Так, мать, Мира Абрамовна, — хорошо, отец Виктор Теодорович — очень хорошо. А как бабушку звали? Эсфирь Рафаиловна? Очень, очень хорошо — поздравляю с израильским гражданством!»

И все завертелось, завертелось… Последняя ночь в пустом доме (диван наутро забирает подруга). Промозглая осень, серо, гадко. И кучка людей на перроне — небольшая. Но чтобы их собрать понадобилась жизнь. Это — мое богатство, и второго такого уже не будет. Все. Маспик. Алахнухватит, уходим*.

А потом мы плыли на теплоходе «Дмитрий Шостакович» — большом, красивом и подозрительно бесплатном. Я долго не могла примириться с огромным количеством халявы по дороге в Землю Обетованную. Разъяснили эту загадку члены экипажа — очень живописного, шведско-украинско-мозамбикского и еще какого-то. Оказывается, если собрать всех евреев в положенном месте, то сразу за этим наступит царство божье на Земле… Как вам нравится?

И они в это верили — Джек из Уганды, Толик «с-под Ровно», Майкл — соотечественник Андерсена. Радостные, уверенные в себе и в своем деле, с огоньком, слегка безумным, по-моему, в глазах. А мы, пассажиры, вкусно ели, много спали и плыли. Неизвестно куда, непонятно зачем. Забавно: я-то думала, что одна такая — еду в полную неопределенность, даже город еще не выбрала. А другие, эти хитрые и пробивные другие, знают все наперед, и вообще их ждет на берегу целая армия родственников, а у меня на всем свете только дочка Маша да кошка Кузя! Но даже те, кто выглядели деловыми и бросались разными местными словами типа «мисрад клита», «битуах леуми» и «Офаким»министерство абсорбции, Институт национального страхования и маленький городок на юге, аналог Зажопинска, все равно не знали главного: что они будут там делать?

Впрочем, был среди нас человек, который знал абсолютно точно, чем займется. Девочка Поля, с большим животом и сикстинскими глазами, плыла на корабле совсем одна. Ее мужа, калмыка Шарикова, действительно не пустили в Израиль — уж не знаю по какому праву. И она ехала, полная решимости вырвать его из лап израильского консульства — любой ценой.

— Саша такой мягкий, к жизни неприспособленный… Как он там выкрутится без меня — просто не представляю!

Да, у этого ребенка за плечами хорошая школа — никакой Израиль ей, по-моему, уже не страшен.

А «Дмитрий Шостакович» плывет и плывет — со всеми своими кошками, собаками, евреями и мозамбикцами. Проплываем Турцию — беленькие домики среди скал, очень оживленно. Что мы знаем про Турцию? Ага, вот: «Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна…». Странный текст — и как я раньше не замечала.

— Это шо, пролив Гибралтар? Ничо так, симпатично…

Уроженка Жмеринки, судя по выговору, но косит под итальянский неореализм. Джинсовая юбка в блестках, ветер треплет плохо покрашенные волосы… Для Джека из Уганды и Моше из Офакима мы с ней одно и то же — «эти русские». И надо принять — хотя очень хочется отречься. Опять кушаем, опять спим — ну когда же это кончится!

Расскажу вам об ульпане. Учительница Зива родилась в семье владельцев пекарни. Когда она сообщила, что хочет в университет, это вызвало бурю возмущения: какой нафиг университет, кому это надо — бизнес процветает! Но Зива настояла на своем. В университете она встретила хорошего парня с теми же стартовыми условиями. Они создали крепкую еврейскую семью и родили, как положено, троих детей. Когда их старшей дочери исполнилось восемнадцать, девочка заявила, что университеты ей не нужны, потому что она хочет быть… нет, не пекарем, зачем так кругло. Парикмахером. Это естественно вызвало бурю возмущения…

Зива говорит: «Иврит — язык очень многозначный. Вот например идиома за деревьями леса не видать — ме ров а эцим ло роим эт а яар — вы понимаете, о чем это?»

Еще как понимаю! Я просто вижу, как оно рождалось — в пустыне Негев, под развесистым кактусом, это древнееврейское выражение! И представляю, как сидел Элиэзер Бен-Йегуда, создатель современного иврита родом из Белоруссии, на завалинке и размышлял: чем бы его заменить зимующих раков. Думал-думал — и придумал! «Я тебе покажу… откуда рыба писает».

Корни, наши русские корни… Когда я стану знаменита, то начну свою биографию со слов «Ничего страшнее детства со мной впоследствии так и не случилось». Клинтон пишет мемуары за двенадцать миллионов, а я даром. Под лозунгом «Догоним и перегоним Америку по мемуарной части».

Мой дед носил шикарное имя: Теодор-Бенцион. Естественно, дома его называли просто Федя, соседи, чтоб не напрягаться говорили «Здравствуйте, профессор» и только слепой танкист Рыбачков приветствовал по-армейски обстоятельно: «Мое почтение, Тореадор Яковлевич!» Дед, как и другие члены нашей семьи, был человеком здравомыслящим: «Сначала стань инженером, а потом делай что хочешь», — эта фраза глубоко запала мне в душу.

Искусство они в принципе уважали — как одну из отраслей общечеловеческой культуры. Но не разбирались. Увидев по телевизору хор им. Пятницкого — или любой другой хор, а также оркестр — дед обычно вслушивался пару секунд, после чего авторитетно заявлял: «Куча бездельников! Что изменится, если уволить из них половину?»

Тем не менее, он искренне восхищался соседом, Ринальдо Иванычем, который на слух (!) отличал Моцарта от Бетховена. Сын баскского сепаратиста вообще-то имел другое отчество — Олохуевич. Но сохранить его, работая учителем в школе, Ринальдо не сумел — сами понимаете.

Дедушка Федя, добрый и мудрый, был даже не подкаблучником, а просто зомби своей страшной жены — моей бабушки. Нет, я не буду о плохом — это грех. Просто вспомню, как он рассказывал мне сказку о Курочке-Рябе и убаюкивал песней «По долинам и по-о взго-орьям» — единственной колыбельной, какую знал. Как останавливался, уставший, на лестнице и произносил на идиш: «Нету больше девичьих сил». Его походка была трогательно неуверенной, как у Плейшнера в «Семнадцати мгновениях» — рассеянный чудак-ученый… Он пошел на войну рядовым, брал Берлин и остался жив — до сих пор не пойму, как ему это удалось.

Дедушка работал до последних дней. Однажды, уже очень-очень старый, он шел, опираясь на палку, по университетскому коридору, а навстречу шествовал, окруженный свитой, новый ректор, говорун и демократ, присланный на смену прежнему — партийцу и взяточнику. Увидев деда, он, в рамках продуманного образа, рассыпался в комплиментах: «Дорогой Теодор Яковлевич, вы наш старейший и всеми любимый педагог…» — ну и так далее. Дедушка осмотрел его из-под кустистых бровей, подумал немного и сказал: «Лицо мне ваше знакомо, а вот фамилии не припомню…»

Деда, мой деда! Я очень тебя люблю и всегда любила — даже когда кричала на тебя, даже когда хамила. Прости, если можешь…

Дед и бабка многого добились в жизни и растили ребенка, неожиданно свалившегося им на голову, в комфорте и с удовольствием. И ребенок — в смысле я — поначалу оправдывал ожидания. Он был живой, развитый и подавал определенные надежды. В частности надежду окончить школу, куда-нибудь поступить и защитить диссертацию. Что было очень модно в то время.

Бабушка говорила: я учу тебя, как надо жить на свете. С хорошей учительской интонацией. И я ей верила — поскольку с детства была впечатлительной. Я и сейчас такая — когда слышу по телевизору «Оставайтесь с нами!» мне как-то неловко переключаться на другой канал.

Как должна себя вести девочка из хорошей семьи? Прилично! Как одеваться той же девочке? Не думая. Потому что думать об одежде — это пошлость и мещанство. Кстати, сама бабушка одевалась у лучших портных и даже обувь шила на заказ, но это почему-то не противоречило образу настоящего советского человека.

Бабушка Нина была из тех глубоко больных женщин, которые благополучно эксплуатируют все, что движется, «ад меа вэ эсрим»до ста двадцати лет, а на вскрытии приятно удивляют патологоанатомов.

«Интеллигентная дама, — говорили о ней косметички и педикюрши. — Меньше пятерки не оставляет».

Как бы вам ее описать… Есть люди-алкоголики, есть наркоманы, а бабушка подсела на скандалы. Довести до белого каления, до истерики и битья головой об стену было ее единственным развлечением. Она не пела, не играла на фортепьяно и не разгадывала кроссворды. Не вышивала крестиком. Не готовила вкусные блюда. Она убивала словом.

Слова бывали разные. Например, такие: «Когда я умру, тебя никто на порог не пустит. Тебя будут гнать отовсюду и бить смертным боем, как собаку». И такие: " Люди любят меня за то, что я люблю людей». И еще такие: «Лю-у-у-уди, сосе-е-е-еди — на по-о-омощь!»

И люди прибегали и приводили милицию. Но бабушку они не заставали — она тихо трусила в свою комнату и запирала дверь на замок. Вся радость общения доставалась нам с дедом.

Бабка гордилась своим умным мужем на вынос. А дома открыто презирала и заставляла выполнять самую грязную работу — избивать ребенка, к примеру. Но дед был совершенно не приспособлен к таким подвигам — бабушке приходилось вмешиваться и наказывать меня собственноручно.

Бабку с дедом свел его отец — очень уважаемый в Екатеринославе человек. Харизма Якова Бенционовича, мудреца и учителя, седобородого красавца, была так велика, что женщины и девушки влюблялись до самой его смерти.

Бабушка Нина, которую тогда звали Нехамой, приехала из провинциального Чернигова и поступила в университет. Была ли она красивой, по фотографии определить трудно. В любом случае современным канонам ее внешность явно не соответствовала. И я не возьмусь судить, родилась ли она той, кого я знала — или исчадьем ада сделала ее жизнь.

Бабушка была спортсменкой — бегуньей и прыгуньей. В конце двадцатых спортивное общество «Маккаби», где она состояла, назвали сионистским врагом, и бабка угодила за решетку. Именно там она и встретила своего будущего свекра: Яков Бенционович, первый чемпион Екатеринослава по шахматам, сидел в той же камере.

О том, что происходило в тюрьме, я не имею ни малейшего представления: было ли это большое помещение для множества людей или они там находились вдвоем, как долго это продолжалось, какие отношения между ними сложились…

Думаю, она влюбилась в Якова Бенционовича — как и множество юных дев нашего города. А он… Он решил, что барышня с таким властным характером — это ровно то, что нужно его младшему сыну, застенчивому юноше с глазами пойманной птицы и ярко выраженной склонностью к философии.

Так девушка из местечка попала в семью любимого мужчины — на правах невестки.

Про жену Якова Бенционовича я знаю немного: ее звали Рахель, и она не умела ни читать, ни писать. Бабку мою, которая к тому времени из Нехамы превратилась в Нину, Рахель очень сильно не любила. В 1941-м, когда перед ней стоял выбор, ехать с невесткой в эвакуацию или же остаться под немцами, она выбрала второе. Прабабушку Рахель расстреляли в Красноповстанческой балке, где находится сегодня Ботанический сад — вместе с одиннадцатью тысячами других евреев.

Дед в это время был на фронте. Он ушел добровольцем и в 1942 году вступил в партию. Не из любви к коммунистам, а чтобы выжила семья: у жены и детей беспартийного шансов было значительно меньше. По крайней мере, он так думал.

На войне дед встретил русскую девушку по имени Маша и захотел с ней остаться. Но жена узнала об этом, подняла на ноги все военное командование — и деду пришлось вернуться. Процесс превращения в зомби был завершен.

Бабка обожала болеть. Она лежала, закатив глаза, и стонала: «Ы-ых, как мне дурно, как мне дурно!» Иногда выходила из образа: «Федя, ты колонку выключил?» — Получив положительный ответ, откидывалась удовлетворенная на подушки и продолжала: «Ы-ых, как мне дурно!»

Бабушка Нина умерла в 85 лет от перелома шейки бедра. Вскрытие показало, что она была совершенно здорова. Сказать, что я ее не любила — значит, ничего не сказать.

Потом пришло время выбирать мне профессию.

— Вашей внучке надо идти на филфак, — говорила наша классная — у нее такие способности!

— Ну причем тут способности, — презрительно роняла бабушка, — просто она из интеллигентной семьи. И вообще, хорошо подвешенный язык я лично серьезным делом не считаю.

Что ответила на это учительница русского языка, осталось неизвестным — бабушку такие мелочи не интересовали. И мне выбрали профессию — очень симпатичную, довольно престижную, а главное надежную на все времена — архитектор. Хотя единственный предмет, по которому я имела тройку, был именно черчение. Но дед посоветовался с коллегами из политеха, те вспомнили о собственных отпрысках, которым тоже придется куда-то поступать, и горячо обещали выковать из меня приличного инженера.

С тех пор начались мои несчастья. Начертить даже просто кубик было мукой, а уж делать курсовые проекты….Я плакала, плакала, а потом вышла замуж — так была решена проблема диплома, и начались проблемы личной жизни.

Мужчины — существа трепетные, мятущиеся и совершенно непостижимые. Я знала много мужчин — хороших и разных. О хороших сказать нечего, а среди разных были застенчивый мучитель, трусливый расточитель, сентиментальный палач, отмороженный Казанова и один ходок-импотент. Он называл свой член Шалом, а когда я спросила, почему не Ицик или Моше, объяснил, что это сокращение от «кли шалом» — орудие мира. Адвокат по разводам, между прочим.

Нет, с женой у него ничего серьезного — так, кооператив по разведению детей. Люди не становятся ближе оттого, что тридцать лет гадят в один унитаз. Он сидел на антидепрессантах и активно искал большую любовь за умеренную цену. Как-то его любимый сайт знакомств разослал приглашения по всем электронным адресам — есть такие мудрые сайты, за нас решают. Ну и жена, конечно, получила. Что сделала? Мужа поблагодарила. Теплые, дружеские отношения. А куда деваться — у них масса общего: квартира, машкантаипотека, посудомоечная машина.

Но Яков А. — самый удивительный мужчина, из всех, кого я встречала в жизни. В плохом смысле этого слова. И в хорошем тоже. У него десять — или сто — женщин одновременно. Он им почти не врет. То есть врет немножко — поначалу, для затравки. Он рассылает горы смс-ок своим astonishing lady, где сообщает, как сильно он их хочет: nothing personal — just want to fuck you badly! Он готовит потрясающие блюда, потому что он француз из Парижа, и парижанином останется — несмотря на 30 лет в Израиле. Он способен заниматься любовью часами — властно, нежно и изобретательно. Он просто окутывает теплом — и застарелые комплексы тают на глазах и выходят наружу слезами счастья.