Бесплатный фрагмент - 37 ночей

Обычные ночи становятся необыкновенными.

Именно осенью с наступлением темноты происходит самое чудесное и незабываемое. Каждая ночь этого времени года дарит маленький кусочек другой жизни, обыкновенной и странной.

Ночь №1

Пришла пора ложиться спать. Погасили свет. Стало холодно, ветер заскулил. Комната исчезла. Или разрослась до неимоверных размеров. Она растворилась, или я оказалась вне её. Где-то во тьме. В холоде. Глаза начали привыкать к темноте и различили горизонт, светлеющую полосу ночного неба. На её фоне вырисовывались корявые когти ветвей облетевшего дерева. Вскоре взор сфокусировался на чётких чёрных очертаниях, жутких и ярких. Не совсем ясно было, что это, догадкам не хотелось верить. Хотя, чего и следовало ожидать, это были могильные кресты. Большое и чёрное кладбище. Ветер стал подвывать. Поблизости материализовался кованый забор, огораживающий неизвестную могилу с тяжёлым массивным надгробием.

Запахло взрытой землёй, ветер рассердился. Было ужасно не по себе. Неизвестно, что делать. Не хотелось поворачиваться, разглядывать, идти, двигаться. Хотелось домой. Или, на худой конец, притвориться могильной статуей и не двигаться, чтобы никто не понял, что здесь есть живой человек.

Сухая высокая многолетняя трава бесшумно кланялась кому-то. Каждую секунду ожидание чего-то страшного росло и приближалось безмолвно, но неотвратимо. Холодные когти страха медленно вонзались под ребра. Тело затряслось. Тысячи плачущих голосов стали слышаться издалека. Всхлипывания, рыдания, завывания и хныкание.

Голова закрутилась на 360 градусов, но ничего, кроме тьмы одиноких крестов не увидела. Голоса были лишь в ней, не снаружи. Звучали гулко и отдаленно, но чётко. Потом они заговорили.. Шумно и быстро, страдая и жалуясь, проклиная и моля. Я закрыла глаза и почувствовала, как холодная рука скользнула по моему лихорадочно воспаленному плечу. Резко обернувшись я поняла, что это была всего лишь скользкая ветка ледяного дерева, внезапно оказавшегося позади. Но страх не желал покидать сердце.

— Аууууу… — послышался уже живой голос.

— Я здесь, — вскричала я, надеясь.

— Аууу, — голос становился тише, он отдалялся.

Я не хотела потерять хоть что-то живое в этом жутком месте. Сорвавшись, быстро пустилась через преграды, большими и шагами обходила кресты и оградки, мчалась на голос. Но он не повторился более. Светлая полоса на горизонте растворилась во тьме. Стало плохо видно. Ноги замёрзли в холодной грязи. Я обернулась. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Позади стояла моя бабушка.

— Здравствуй! Слава богу, ты здесь.

Она стояла не поднимая глаз.

— Бабушка? Ты пришла за мной? Пошли отсюда. Как хорошо, что я нашла тебя.

Молчание. Я взяла её за руку, и мы пошли. Глаза спутницы не поднимались. Вдруг я поняла, что рука её слишком холодна. Сжав ладонь сильнее я почувствовала, как она растворилась в воздухе. Это был лишь фантом. Кто-то водит меня за нос.

Паника! Невыносимый, физически ощутимый страх пронзил и тело, и мозг, и душу. Я обернулась кругом и увидела младшую сестру моей матери. С осторожностью я пошла к повернутой спиной женщине.

— Это ты?

— Да-да, пошли скорее отсюда. Иди за мной.

Мне стало спокойнее, да и ничего не оставалось, кроме как пойти.

— Бежим, — вскричала она, не оборачиваясь.

Я побежала. Мы проделали долгий путь, прежде чем она резко остановилась. Я чуть не налетела на её спину, но она отступила. Передо мной открылась жуткая разинутая пасть свежей могилы.

— Беги дальше, — сказала тётушка.

Я с ужасом оглянулась на неё. Она наконец повернулась лицом. Всё было в порядке, но глаза опущены.

— Погляди на меня, — попросила я.

Тяжёлые веки медленно поднялись, а за ними была чёрная пустота. Рот расплылся в улыбке, из него расползалась тьма. Фантом медленно растворялся во мгле.

Я осталась наедине с могилой. Туда мне точно не хотелось. Ветер усилился. Завыл. Страшнее было увидеть ещё одного родственника, чем армию живых трупов.

Но никто не появлялся. Я заглянула в могилу, готовая встретить кого и что угодно, но ничего не происходило. Безмолвие.

Безмолвие.

Безмолвие.

Это начинало тяготить. Уж произошло бы что-нибудь! Я устала бояться и ждать. Села на землю, она вкусно пахла. Я взяла в руки жирный ком земли и стала крошить его в руках. Идти было некуда. Кругом — кладбище, тяжёлое и бесконечное. Я разрушила много комков земли.

Вдруг в одном из них нашлось препятствие для моих пальцев. Это оказался точно такой же, как мой, только синий, одинокий, оторванный палец. От неожиданности я вскочила и стала быстро-быстро дышать, чтобы выгнать из себя это тошнотворное ощущение. Я попятилась, но наткнулась на что-то большое и мягкое. Посиневшая, отвратительная, «моя» нога встретилась по пути от могилы. Потом «моя» же рука. Я побежала, боясь увидеть голову.

И вдруг споткнулась, расстелилась по земле и оказалась лицом к лицу с моим лицом. Страшным, одиноким и тронутым тлением — пустые глаза и чернота рта. Захотелось кричать, бежать прочь. Оказаться где угодно, только бы не глядеть в эти глаза. Но моя голова заворожила меня. Я разглядывала свои черты, спутанные волосы, складки губ. Было и страшно, и привычно, и жутко, и спокойно. «Если эти куски трупа — я, тогда кто сейчас думает и боится за меня, кто бежал, кто оказался здесь, на кладбище? Не я?» — я ощупала свою голову, которая только что продумала эту мысль. Мёртвая же голова спокойно лежала на земле, а живая была точно такой же как всегда. «Что происходит, чёрт возьми? Надо собрать все куски и закопать в ту могилу. Непорядок, что всё так», — подумала я, но не тронулась с места. Не хватало мужества взять эти ужасные части тела.

— Мама, — прошептала я, — мам, мне страшно. Приди, пожалуйста, — я захныкала, как в детстве. Никто не приходил.

— Мам, пожалуйста.

Я закрыла глаза и услышала шепот внутри головы: «Просыпайся, доченька, просыпайся».

— Это сон, мама?

«Конечно, сон, разве такое может случиться по-настоящему?».

Я попыталась проснуться. Не получилось. Я открыла глаза и увидела пустые глаза «моей» головы.

— Мама, это я мёртвая?

«Это прежняя ты. Сейчас ты другая».

— Я буду жить?

«Ты будешь жить долго-долго. Только если проснешься скорее».

Я зажмурилась и открыла глаза — всё по-прежнему.

— Мама, разбуди меня!

«Просыпайся, доченька, пора вставать!»

Чудесное реальное утро рассеяло кладбищенскую тьму и сон улетучился, как призрак.

Ночь №2

Мы бежали — штыки наперевес. Маленькие ноги в больших ботинках, худенькие тельца в деревянных латах на десять размеров больше. Солнце слепило, пыль клубами поднималась с дороги, огромные шлемы загораживали ясным глазам путь. Нас было лишь двое против тьмы чёрных воинов, беспрепятственно приближавшихся к нам.

Наши коротенькие детские ножки мчались им навстречу. Когда наконец мы встретились с армией противников лицом к лицу, все, и они, и мы, безмолвно остановились. Мы подняли штыки вверх и тысячи воинов тьмы растворились в силе нашей храбрости.

Окрыленные победой мы побежали на зеленую поляну, освободились от лат и завалились в мягкий шёлк свежей утренней травы. Звонкий смех непроизвольно лился из уст, мы не могли остановиться. Солнце игралось с нами, щекотало и веселило.

— Давай поиграем в машинки, — предложила маленькая девочка.

— Давай в куклы, — предложил мальчик.

Брат и сестра, они всегда готовы были играть в то, что больше всего нравится другому. Мы не стали играть ни одну игру, потому что всё наше внимание приковало одно существо. Взмахом крыльев оно смахнуло все мысли и полностью завладело нашими головами. Красивая бархатистая чёрно-коричневая бабочка. Такие часто прилетали на полянку. Мы не стали ловить её, лишь замерли, наблюдая. Брат бесшумно подполз ко мне и сказал:

— Вчера она прилетала на то же место. Она кого-то здесь ждёт.

— У неё свидание, — сказала я.

— Скорее, дуэль, — ответил брат.

— Точно, — ответил мой тоненький голос, но в голове пронеслась мысль: «Какая дуэль? Бабочка же девочка!»

Мы лежали на животе долгое время, бабочка беззастенчиво летала практически перед нашими любопытными носами. Мальчик резко вскочил, спугнув сказочную фею, посетившую нашу полянку.

— Ты что?

— Надоела она мне. всё, пошли, нам пора ехать.

Я встала немного разочарованная, но послушно, хоть и угрюмо, направилась вслед за бодро шагающим белокурым и загорелым братом. Кожа его из-за стараний летнего солнца стала почти чёрной, а волосы — наоборот, выгорели и стали почти белыми. Я звала его «Огонёк». Все звали его «Огонёк».

Мы зашли в дедову стайку, в которой уже давно не было никаких животных. Огонёк выгнал наш железный зелёный «Москвич» на педалях. Кожаное сидение вмещало двоих. Педали тоже, как раз было две. Она — мне, вторая — Огоньку. Мы уселись и поехали в горку. Солнце освещало нам путь и «Москвич» беспрепятственно, хоть и с трудом, выбрался за пределы двора. Он повез нас на заправочную станцию, где работала бабушка. Неожиданно огонькова педаль перестала работать.

— Ты что? — возмущённо спросила я.

— Я цветов бабушке нарвать.

— Тогда я пошла за печеньем, а то что ей есть там?

— Хорошо.

— Только ты без меня не уезжай.

— Уеду!

— Нет!

— Да ладно, я пошутил.

— Поехали вместе за печеньем?

— Нет, мама увидит, что мы из двора уехали. Ругаться будет.

— А как я у неё печенья попрошу?

— Скажи, Женьке вынесу.

— Она скажет: «Идите дома чай пить».

— Ладно, без печенья поедем. Цветов хватит.

— С ними, что ли чай пить?

Мы захохотали. За печеньем вернуться не решились. Сели в «Москвич» и погнали. Букет из ромашек и каких-то жёлтеньких цветов ехал с нами и торжественно молчал.

Вот мы и на финишной прямой — перед нами бабушкина заправка: большой белокаменный храм детства с таинственной тёмной комнатой, куда можно зайти только с фонарём. А ещё там есть комната, где много-много растений и стоит трёхметровый кактус. Настоящий. Как в пустыне.

— А я в пустыне был!

— Когда?

— В прошлом году.

— Врёшь.

— Нет.

— А я почему не знаю?

— А мама сказала никому не говорить. Через десять лет рассказывать можно.

— Врёшь!

— Не вру!

— Не врёшь. Обманываешь!

— Не хочешь — не верь.

— Ну и как там, в пустыне?

— Как-как. Песок.

— И всё?

— И кактус стоит большой. Трёхметровый.

— Зачем туда ездить, если у бабушки на заправке такой же растёт.

— Ты не понимаешь.

— Объясни тогда.

— Ты не поймёшь.

Мне стало обидно. Я прекратила жать на педаль. Огонёк не стал ничего спрашивать, просто начал жать на обе педали. Машина ехала. Я сидела надутая. Брат остановил «Москвич» и вышел. Я не шелохнулась.

— Что сидишь? Пошли.

Молчание.

— Ну и сиди, я пошёл.

Слезы начали вскипать на моих маленьких глазах.

— Да пошутил я про пустыню, пошутил! Никуда мы не ездили. Всё лето тут были, что не помнишь?

Мне всё равно было обидно.

— Ну прости.

— Мне обидно, что ты сказал: «Ты не поймёшь».

— А что я мог сказать, я же сам не знаю, что там в пустыне и зачем туда ездить, вот так и сказал. Пошли к бабушке.

Ночь №3

Большая дорога. Велосипед быстро-быстро мчит меня. Так тепло и солнечно, что я закрыла глаза и чувствовала пригревающие крылья солнца на щеках, несмотря на то, что ласковый игривый ветер старался скинуть эти крылья и заполонить собою всё вокруг. Золотистое летнее утро купалось в июльской сочной зелени и развевало вокруг себя парашютики добра, словно оно — одуванчик.

Дорога шла вниз, а впереди виднелся крутой подъём. До него было далеко и я наслаждалась беспрепятственным движением, маятник моей души внутри раскачался до такой степени, что стал невидимым и готов был уже раствориться в воздухе, но что-то задерживало его внутри, чтобы я смогла ехать и ехать и проживать этот полет.

Мои глаза познакомились с колосистым полем, почему-то оно было золотисто-пепельным, ярким и таким осязаемым, как я люблю. Из-за круглого поля выглядывало тёмно-синее небо, оно несло своё величие спокойно и гордо. Эта густая и лёгкая синева, словно вдохновенный взмах кисти, переставала сердиться на середине неба и перерастала в организованные припечённые снизу и обласканные солнцем сверху облака. Они лёгкой походкой шествовали по заспанному сутра небосклону, мягкому и всепрощающему. В той части небесного царства, где полноправно хозяйничало солнце, шутливо и легкомысленно кружились лёгкие белые облака-перья, опавшие с какой-то огромной белоснежной космической птицы. И весь воздух был плотным, нёс и кружил какие-то частицы лета, травы, неба, одуванчиков, деревьев, золотистого пуха и дорожной горькой пыли.

Старый красный велосипед с обшарпанной рамой и корзинкой нёс меня так, словно плыл по глади воды, а не ехал по асфальту старой трассы. Ветер игрался моими волосами и обнимал мои пальцы, вытянутые навстречу ему и приключениям.

Я неслась так быстро и легко, что ещё чуть-чуть и, кажется, могла бы взлететь. Поворачивала лицо солнцу, могла отпустить руль с полной уверенностью в том, что мой чудо-велосипед будет бережно нести меня в потоках Вселенной, и ни за что не даст земному притяжению оставить следы своих объятий на моём теле. Я была одна, и со всеми, каждой клеточкой себя чувствовала, как огромен мир и как динамично, словно на велосипеде с нескончаемой горы, движутся, живут клетки каждого человека.

Как души сообщаются друг с другом, преодолевая расстояния, принципы, обиды, неизвестность, стереотипы, сложности и даже полную безнадёжность. Они действуют как листва леса, что растёт по правую сторону от стремящегося в неизвестность старого красного велосипеда. Маленькие частички огромного дерева перешёптываются друг с другом, передают приветы соседним деревьям и показывают свою блестящую белую изнаночную сторону миру, чтобы и самим понять, какие они. Большие солнечные цепи обнимают каждый листочек отдельно и всё дерево целиком. Как любовь.

Ночь №4

Я открыла глаза. Наполовину. На этот раз я оказалась в автобусе. Яркий неуютный свет, полупустой салон. Жёлто-синие сидения, ярко-жёлтые поручни. Моя голова словно склеенная скотчем стеклянная ваза — болезненная, хрупкая. Она прислонилась к прохладному окну, запотевшему от дыхания. Шея и подбородок обмотаны шарфом, руки обмундированы в вязаные перчатки болотного цвета. Глаза так и не хотят открываться больше, чем наполовину, боятся пораниться ярким светом. Кажется, такой горит в морге, или на операционном столе.

Я засунула руки в пустые карманы. Деньги не захотели появиться там, даже когда я сняла перчатки. Ситуация была не из лучших и кондуктор вежливо, как взбесившаяся ворона, попросила меня удалиться из помещения. Да пожалуйста, только остановите автобус.

— Двери всегда открыты, выходите сейчас же.

— Прыгать мне, что ли?

— Вон отсюда!

Я встала с сидения. У меня были очень длинные ноги, и вообще, судя по всему высокий рост. Но себя я ещё не видела — как я выгляжу? Мне стало интересно, а в автобусе — скучно, и я решила прыгать. За окном было темно и слякотно. Вереница фонарей отражалась в блестящей, словно нефть, грязи. Я прыгнула. Встреча с землей оказалась не совсем удачной, ведь я не привыкла прыгать на таких длинных ногах, да ещё и с движущегося автобуса. Правая нога поскользнулась, по-приятельски подбила левую и устроила моему плечу внезапную встречу с обочиной дороги. Инерция, доставшаяся от благожелательного автобуса дала возможность телу прокатиться по земле всеми боками и благополучно остановиться на левом.

Я была ужасно грязная, ужасно. Заморосил дождь. Перчатки стали мокрыми и чёрными, а не болотно-зелёными. Руки сквозь них тоже запачкались, поэтому вытирать измазанные щеки не было никакого резона. Что поделать, я встала и пошла. Оказалось, что выпрыгнула я на мост. Большой, длинный и увенчанный двумя рядами фонарей: нижний излучал теплый, рыжий, сочувствующий мне цвет; верхний надменно изливал белый, просветлённый, но холодный, неуютный свет. Внизу мирно мокли рельсы и шпалы, никаких запоздалых или скорых поездов не шло, и, слава богу, никакой реки там не текло, это было бы последним ударом.

Мои длинные ноги пошли, увязая в грязи и смачно ею почавкивая. Глаза расматривали незнакомый город, образованный кучками кривых серых хрущевок, новых высоток и больших магазинов. Эти кучки были перечеркнуты и разделены однообразными фонарными реками, изредка перебитыми порогами светофоров. Вся эта картина ничего не обещала мне. Впрочем, я и не знала, куда иду, чего хочу, зачем я здесь. Только чувствовала необсыхающую грязь на щеках, руках, одежде и ботинках. Видок у меня был ещё тот, наверное. Мост всё не заканчивался, мыслей в голове не было.

— Де-евушка!

На мосту никого кроме меня не было, скорее всего, окликали меня. Но если никого вокруг нет, кто же кричит? Внизу на путях тоже никого.

— Девушка, постойте!

В первый раз голос был нейтральным, но вторая реплика прозвучала ближе и как-то жутко. Никакой угрозы в голосе не слышалось, но он стал ниже и тише.

— Остановись. Остановись! Стой!

Голос стал хрипеть ближе, я запаниковала, длинные ноги понесли меня быстрее, голова крутилась на 360 градусов и лихорадочно работала, а мост всё не заканчивался.

— Остановись!

Это было сказано властным тихим хрипом метрах в пяти от грязной испуганной меня. Я восприняла это как команду: «Марш!», — учитывая, что две предыдущие реплики можно расценить как: «На старт, внимание…» — и побежала, с каждым шагом набирая скорость. Мокрая грязь впивалась в ботинки, пыталась меня остановить. Фонари начали плавиться и кидать «головы» из стороны в сторону как раненые динозавры. Свет замигал беспорядочно, как на сельской дискотеке, а побег стал вдвойне трудным. Я обернулась и увидела, как мост тает позади, словно пластилин под настольной лампой и все цвета смешиваются, грозя засосать меня в эту вязкую мешанину. Голос крикнул издалека:

— Стой, дура!

Это был злой, рассерженный возглас, похожий на рык тигра с повреждёнными голосовыми связками. И тут меня понесло — грязь закончилась, я ступила на мощёную улицу неприветливого города и побежала что есть сил. Спустившись в подземный переход (именно туда вела мощёная дорога), я обнаружила бомжа, сидящего возле безымянной двери.

Он был одет в чёрную дубленку с вывернутым бараньим воротником, перевязан красным шарфом, на концах которого красовались зелёные полосы и кисти. Голову мужчины прикрывала чёрная шапка с крупными катышками, а ноги были обуты в тяжёлые кирзачи. Он не просил милостыни и вообще не реагировал на происходящее. Впрочем, судя по всему, до моего появления он был здесь один.

Я забежала в безликую дверь, быстро задвинула щеколду и оказалась в общественном туалете. Первым делом подбежала к раковине, возле которой не было зеркала, включила воду и засунула под неё руки прямо в перчатках. Вода текла очень медленно, но грязь смывала. Я сняла перчатки, закрыла глаза, набрала в руки воды и омыла лицо. Как только ладони соприкоснулись с лицом я почувствовала, что руки несли не воду, а что-то жирное, склизкое и противное. Я попыталась открыть глаза, но не смогла этого сделать. В темноте век я пыталась нащупать кран, но его нигде не было, я стала тереть глаза. Бесполезно. Я стала тереть их сильнее. Глаза не открывались, лишь по лицу размазывалась жирная жижа, натёкшая из крана в мои доверчивые руки.

Позади раздался стук в дверь. Мои ногти стали раздирать веки. Бесполезно. Стук превратился в лихорадочное дёрганье двери, я с силой взялась за ресницы и дёрнула их, а сердце дёрнула резкая боль. В тот же момент чья-то рука сильно дёрнула дверь. Мои глаза стали видеть сквозь затуманенную жёлтым цветом щель, образованную отсутствием ресниц. Я разглядела ещё одну дверь, ведущую к кабинкам, заскочила за неё и закрыла щеколду. В этом помещении было окно, и я, подгоняемая звуками хруста предыдущей двери, не раздумывая прыгнула в него.

Оказалось, окно было на расстоянии второго этажа от земли, несмотря на то, что туалет располагался в подземном переходе. Моё приземление (уже второй раз за ночь!) было очень неудачным. Мало того, что глаза не открывались и видели сквозь затуманенную жирной жёлтой жижей щелку, стопы жёстко встретились с неприветливой землёй и передали эстафету коленками, прокатившимся по мелким острым камням. Инерция от падения задействовала мои грязные ладони, которые были так скользки, что не удержали тело. Прыжок завершился сильным ударом головы о землю. Боль множественно отдавалась в голове, но ее рассеял крик из туалета:

— Стой!

Я подскочила и прижалась к стене дома, из которого выпрыгивала. По стенке я стала пробираться вбок. Дом оказался круглым. Обойдя его на 180 градусов я увидела перед собой поле, усеянное такими же кирпичными двухэтажными домами, круглыми, с единственным окном и конусными жестяными крышами из которых почему-то торчали одиночные антенны. Я подняла голову, увидела, что надо мной нет окна и побежала за другой дом, а потом за следующий. Моста не было, перехода, через который я попала в туалет и в помине. Дома, дома, дома. Голос тоже пропал. Я успокоилась. Пошла медленнее. Дома стали гуще, словно я вошла в кирпичный лес. И заблудилась. Я оказалась в окружении круглых домов, стоящих кругом, а в центре круга — я. И тут раздался голос:

— Стой, где стоишь! — и рассмеялся.

Как говорится, мне «будто ножом по спинному мозгу» провели, и я побежала сквозь лес домов. В одном из этих кирпичных близнецов была дверь, в которую я не раздумывая заскочила. Там оказалось что-то в роде метро. Эхом отдавались шаги моих длинных ног. Из улицы закричали:

— Остановись!

Я сделала обратное. Кафельный пол и стены издавали странные ритмичные звуки-вибрацию, а потом завели меня за угол из-за которого вышла целая орда бомжей, одинаковых и похожих на того, что сидел возле безымянной двери. Я хотела закричать, но не смогла. Этого и не понадобилось. Они строем прошли мимо, не обращая никакого внимания ни на что. Голос заботливо прошептал из-за угла:

— Никуда не уходи.

Он снова стал тихим, кровожадным, и пускал в кровь какой-то яд вместе со звуковыми волнами. Я побежала, а мои глаза совсем раскрылись, стали лучше видеть и тут же заметили чёрную дверь, за которую меня спрятала щеколда, защёлкнутая моими руками. Из-за двери вновь послышались звуки приближающейся орды бомжей. На полу лежало бездомное одеяние, точно такое же, в которое был одет каждый из марширующих бомжей. Из-за другой двери, ведущей в неизвестность послышался голос:

— Вот мы и встретились.

И дверь стала издавать звуки ударов. Я быстро надела на себя валявшийся на полу «наряд» и выбежала в армию бомжей. Они сейчас же остановились и повернули тысячу одинаковых лиц прямо на меня. Потом хором развернулись и стали идти, запирая меня в живое кольцо, глядя пустыми глазами. Я вжалась в дверь из-за которой послышался жуткий ласковый голос:

— Тебе ничего не остается — заходи.

Мне действительно ничего не оставалось, кроме как проснуться.

Ночь №5

Мой муж любит другую женщину. Я знаю, что такое любовь, ведь сама люблю его всю жизнь. Такое ни с чем не спутаешь. Я подспудно чувствовала, но поняла только сейчас, что меня он не любит — он был просто влюблен. Все эти годы. Мы ходили, как пара подростков, которая только щупает пальцем любовь как воду — подходит ли она для купания. Вечно счастливые. Цветы, сюрпризы, театр, ночные прогулки.

Хотя бы я ценила каждый миг, хотя бы я не зря это потеряла, хотя бы у меня в жизни была большая любовь. Правда, с моей стороны. И, к сожалению, она ещё не умерла, да и никогда не умрёт — на то она и любовь. Нельзя скрывать от себя очевидные факты. Однажды мы смотрели фильм, где жена спросила мужа: «Ты до сих пор её любишь?», — «Кто тебе это сказал?» — возмущённо спросил он. «Твои глаза». И здесь также. Не думала, что такое случится со мной.

Сижу возле зеркала — предо мной симпатичная женщина сорока пяти лет, которой и не припишешь такой возраст первого взгляда. У меня красивые аристократические руки с длинными пальцами — он всегда восхищался их изяществом. Чью голову теперь им гладить? Мягким подушечкам какие перебирать пряди? К чему теперь мои лёгкие прикосновения?

Самая большая ошибка в моей жизни, что я не родила ему ребёнка. Или себе. Главное — от него. Может быть, он бы тогда и не смог влюбиться в неё? Нет, это неизбежно. Любовь — это что-то предназначенное свыше. Ребенок был бы только ещё одним пострадавшим в этой истории.

Всё так, как должно быть. И всё-таки у малыша была бы я, да и отец не бросил бы его — никогда, в этом я могу быть уверена. Какая я была глупая! Почему у меня нет ребёнка? Ещё несколько лет назад было бы не поздно. У меня сейчас был бы кудрявый ягнёнок, счастливый, сияющий, с заливистым смехом. Способный к математике, как отец.

У меня стройная фигура — очень, ведь я ни разу не вынашивала ребёнка. Длинные ноги, тонкие руки, благородная лебединая шея, правильная форма лица. Все восхищаются моими большими синими глазами и правильным тонким носом. Губы пухлые, чуть меньше, чем нужно для такого лица, поэтому кажется, что я всё время смущаюсь. Замечательная внешность для сорокапятилетнего подростка. Лицо у меня даже сейчас свежее, ведь я не плакала.

Глаза мои такие же томные и ясные — только что-то погасло в них. Зрачки больше не выпускают в мир «теплые ласкающие искры», как говорил мой муж. Я говорю «мой муж», чтобы ещё хоть как-то обозначить нашу связь. Кроме слов, у меня ничего не осталось.

Нет, он не ушёл. И не знаю, уйдёт ли вообще. Он, похоже, и сам не понял, что случилось. Счастливый большой ребенок. Сначала я тоже не хотела верить — всё искала объяснения его поведению. Хотя, в поведении так ничего и не изменилось. Только счастье и тайна наполняют его. Невозможно не заметить. Прошёл уже год — пришла пора сказать себе — мой муж любит другую женщину.

Она — невысокая пухленькая короткостриженая блондинка с серыми глазами и вздернутым меж двух пухлых щёк носом. Кожа жирная, лоснится, с широкими порами. Она производит впечатление приветливой булочницы или мороженщицы. Игривая чёлка чуть прикрывает блестящие смеющиеся глаза.

Она не лишена привлекательности. Но ведь речь не о внешности. Я видела её пару раз — и с первой же встречи, когда мой муж представил нас друг другу, я почувствовала, как в районе солнечного сплетения что-то тревожно встрепенулось. С этого дня я всё-таки бывала счастлива, я постаралась забыть этот укол.

Потом, когда он стал мечтать уже не синхронно со мной, был счастливым обособленно, я всё поняла — но только нутром. Закрывала глаза на его разговоры о ней. Он очень редко упоминал её имя. Но ведь человек может часами рассказывать о чём-то, не испытывая чувств, и ты это забудешь, а одно слово, сказанное с чувством, может запомниться на всю жизнь.

Наверное, теперь он думает, что и не жил раньше. Сейчас он живет обновлённым, его жизнь «обрела смысл». А я? Должна быть счастлива, оттого, что счастлив он? Должна. Но, наверное, я слишком сильно люблю себя. Раньше жизнь меня не била — текла спокойно, сладко, счастливо. Теперь — ничего, по сути, не изменилось. Всё так же.

Только я чувствую, что её образ вытесняет моё любое присутствие. Мы также гуляем, ходим в кафе, танцуем по вечерам, смеёмся. Но он ускользает. Теперь для меня он — автомат, хотя сам этого не понимает, бедный, изображает пылкого влюблённого, которым был когда-то.

Больше нет сил. Чувствовать себя ненужной — не для меня. Да и, чёрт возьми, я люблю его! Любовь ведь не проходит. Надо что-то делать, пока он не начал лгать. Пока не стал тяготиться мной. Этого я не выдержу.

Я почувствовала его запах. Он опять подошёл своей походкой пантеры позади и набросил свои мягкие лапы мне на плечи, коснулся носом макушки и прошептал мне в голову: «Здравствуй, моя радость». Мне кажется, что с его лап сквозь мои плечи опустился огромный тяжёлый, но драгоценный камень и придавил лёгкие и солнечное сплетение. Я не смогла ничего ответить.

Ночь №6

Я собиралась на интервью к часовщику. За окном стояла апрельская теплынь, и воздух был прозрачный и по-весеннему лёгкий. Ароматные почки предвещали чудесные взрывы в скорейшем времени, а трава набиралась смелости для того, чтобы стать, наконец, зелёной. Асфальт ничем не выдавал дорожных подвохов, а пыль на обочине изредка возмущалась, когда незадачливая машина задевала её протёртой шиной.

Время как-то неожиданно перескочило полдень и остановилось приблизительно в районе четырёх часов дня. Мне это не понравилось: опаздывать на интервью к часовщику — дело щекотливое.

Машина быстро донесла меня до нужного места (что-то я не припомню дороги), к двери, выполненной в старинном английском стиле. Чуть отдышавшись, моя рука толкнула её. Приглушенный свет спускался по пыльным лучам на деревянный пол с таинственными расщелинами между досок. Большие напольные часы стояли в разных местах и угрюмо тикали, словно укоряя меня за то, что я пришла и нарушила их мир и покой. Стол с бумагами, который, вероятно, служил для приёма заказов и расчёта был слегка зеленоват, пылен и излучал теплое сияние дерева. По стенам висели часы самого разного вида: от крошек с тремя циферблатами, которые наверняка должны были обосноваться на руке и по ошибке забрели на стену, до огромных, размером с тракторное колесо часищ, должно быть, они сбежали с вокзала. Всё здесь было необычно для меня и очень приятно. Разноголосое тиканье, диапазоном от визгливого и возмущённого до нежного и шепчущего создавало забавный складный ансамбль. Все ждало появления хозяина. Как только я подумала о том, что пора бы ему выйти, ведь после того, как скрипнула входная дверь, прошло около минуты, я услышала шаги. Из вежливости он не стал появляться сразу, а дал мне время освоиться в его царстве.

Он оказался совершенно таким, каким я его и представляла: старый человек, светящиеся голубые христовские глаза, смеющиеся и излучающие морщинки, светлая пушистая борода, сладкой ватой обрамлявшая худое лицо. Удивительно красивые руки. С длинными пальцами и овальными крепкими чистыми ногтями. Пальцы тонкие с выпуклыми костяшками и суставами. Слегка согнуты безымянный палец и мизинец.

Белая льняная рубаха прикрыта чёрным широким жилетом. На шее висят закрытые часы-кулон, потёртые и тускло сияющие. Мне понравились. Хозяин подошёл слегка сутулясь и подал руку.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, я тебя ждал, проходи, пожалуйста. Чаю.

— Спасибо, нет-нет.

— Разве я спрашивал? Попьем чаю. Время со мной летит незаметно.

— Не сомневаюсь, ведь у вас такая профессия.

— Хочешь, чтобы я рассказал что-нибудь о профессии?

— Очень.

— Ты пей чай, а я буду рассказывать. Только ты меня останавливай вовремя — я очень болтлив.

— Я тоже, так что я к вам надолго. Тем более, у меня к вам столько вопросов.

— А тебе часто задают вопросы те люди, у которых ты берёшь интервью?

— Нет, у них другая цель.

— Можно я задам парочку?

— Конечно, я люблю вопросы.

— Не боишься? — он сказал это посмеиваясь, как бы в шутку.

— После такого вопроса мне сразу стало не по себе.

Часовщик улыбнулся, усадил меня на мягкий стул перед маленьким-маленьким круглым столиком, с которого, как только хозяин отошёл, я сдула толстый слой пыли. Оказалось, что по периметру стола вырезан искусный орнамент (он очень напоминал тонкие рисунки моей однокурсницы, у которой завитушки и симметричные фигуры, виньетки и мелкая графика получались просто превосходно). Я нагнулась, чтобы рассмотреть ножку стола, которая своим видом превзошла все мои ожидания. Тонкая с круглыми и ромбовидными переходами и украшениями она заканчивалась (или начиналась) тремя подпорками-разветвлениями. Когда мой взгляд скользнул чуть выше ножки, глаза сфокусировались на удивительном камине неподалеку. Правда весенним теплым днем он чинно покоился.

— Я и забыл, что мой стол с орнаментом. Давно не навещал его, — сказал часовщик и опустил на столешницу серебряный поднос, на котором стояли длинный металлический чайник, две чашки с блюдцами и небольшая вазочка с пухлым печеньем ванильного цвета, — надеюсь, ты сможешь пить чай без сахара? Я не держу такого добра.

— Конечно.

— В жизни каждого человека есть то, что хочется исправить. У тебя есть такие моменты?

— Думаю, я не исключение.

— А если бы это было возможно, ты бы воспользовалась случаем?

— Нет.

— Точно?

— Наверняка.

— Почему?

— А вы бы изменили?

— Сначала твой ответ.

— Потому что я считаю, что всё, что произошло по какой-то причине в моей жизни, должно было произойти. Всё это — череда последствий разных моих поступков. Не было бы чего-то одного, и вся пирамида бы рухнула. Сейчас я бы не была уже собой.

— Я изменял свою жизнь много раз.

— Как же?

— Ты веришь в чудеса?

— Сначала ваш ответ.

— Наши ответы — одно и то же.

— Да, я верю в чудеса. Я думаю, они вокруг нас.

— Природа, люди, поступки?

— Да.

— А тогда волшебство?

Как ни странно, после этого вопроса мне не стало не по себе. Я поднесла чашку ко рту и вдохнула свежий аромат. Там определенно была мята, а я обожаю напитки, в которых есть мята. Вкус чая был необычным, тающим во рту, медово-мятно-базиличным. Или мне так показалось.

— Верю, иначе бы люди не говорили об этом так много.

— И правда.

— Вы тоже верите?

— И не только верю.

— Практикуете?

— Я же часовщик.

— Вот именно. Вы путешествуете во времени. Можете изменять то, что не нравится вам в вашем прошлом?

— Какую погоду ты любишь?

— Больше всего я люблю осень.

— А снегопад?

— Да, мягкий, укутывающий, ласковый.

— Оглянись к окошку.

Я выполнила эту просьбу. За окном медленно падал снег.

— Опять «зима недаром злится»? Это уже не очень приятно — апрель подходит к концу, а тут — такое. Только недавно всё окончательно растаяло.

— Подойдём поближе?

Мы пошли смотреть за окно. Там пухли огромные сугробы, словно вкусное печенье на подносе. К мастерской часовщика была протоптана тропинка. Люди шли медленно, поддаваясь томной ласке ленивого снегопада. Они были одеты по-зимнему.

— Вот это сюрприз!

— Удивлена?

— Не то слово.

— Это зима 2009 года. Хочешь изменить её?

— Неужели 2009? Вот это да! Это была прекрасная зима. Не хочу ничего менять.

— Ты уверена?

— Думаете, я должна поменять что-то?

— Я ничего не знаю о твоей жизни.

— Почему тогда вы перенесли нас именно в это время?

— Потому что эта зима — моя любимая.

— Вы каждый раз переживаете её по-новому?

— Давно забросил это дело.

Я помолчала. Перемена года удивила, но мне было приятно находиться в зимнем 2009 году. Снова находиться. В это время я в другом городе наверняка играла в снежки с нашей школьной компанией. А может, изображала Белоснежку на катке. Или сидела дома, пила чай и читала то, что обычно читают люди в шестнадцать лет.

— Что произошло этой зимой?

— Это был последний год, когда моя жена была ещё здесь.

— Что вы пытаетесь изменить?

— Ничего.

Я молчала. Это была слишком личная тема.

— Я могу быть в этой зиме только час, и каждый раз я подгадываю время, чтобы побыть с ней ещё, и не встретиться у неё в гостях с самим собой.

— Вы давно не виделись?

— Я вижусь с ней каждый день.

— Этой зимой?

— Ты хочешь узнать, почему я не вижусь с ней в том времени, когда мы с тобой встретились?

— Если честно, то не знаю, хочу ли я узнать, почему это происходит.

— Вот и правильно. Почему ты не спрашиваешь, когда мы вернемся назад?

— Потому что я не думаю, что мы останемся в этой зиме навечно.

— Доверяешь мне?

— Просто вы меня перенесли в эту зиму без моего ведома, поэтому вся ответственность за путешествие лежит на вас.

— Доверяешь?

— Ещё сюрпризы?

— Сначала твой ответ.

— Да. Доверяю. Вы добрый.

— Тогда ещё сюрпризы. Я дарю тебе эти часы.

— Они мне не нужны.

— Именно поэтому.

— Вы хотите остаться здесь?

— Да, хочу стать нормальным человеком.

— Вы же из будущего, как?

— Я похож на глупца?

— Всё равно не по себе.

— Эти часы — очень соблазнительная вещь. Будь с ними осторожна.

— Я всё равно не буду их использовать. Может, я их спрячу потом?

— Это твое дело, распоряжайся как тебе захочется. Тебе пора.

Я улыбнулась, принимая в руки те красивые часы, которые висели у часовщика на шее. Я повесила их на свою шею. Они были теплыми и согревающе тикали в районе солнечного сплетения.

— Удачи вам.

— Ты не спросишь, как ими пользоваться?

— Очень надеюсь, что для того, чтобы я смогла вернуться домой, вы всё сделали.

— Ты не спросишь, почему именно ты?

— Вы же сказали, что ждали меня.

— Правильно.

— Мы больше не увидимся?

— Не знаю. Не знаю, сколько я проживу без часов.

— Тогда будьте счастливы, я думаю, вы всё продумали. Всё будет хорошо.

— Прощай.

Я села за столик, а мой странный собеседник надел чёрное зимнее пальто и обернувшись перед дверью, вышел в зиму 2009 года.

Чай был всё так же горяч, издавал аромат, но почему-то зима не желала смениться апрелем. На часах было 15:58, поэтому я была спокойна. Они всё также мирно тикали и отдыхали, мне кажется, они привыкли к моему присутствию. Я откусила кусочек печенья. «Он же сказал, что мне пора. Почему всё ещё зима? Может, зря я не спросила, как выбраться отсюда? Может, он ошибся в расчетах? Вдруг, я останусь здесь? Почему я ему поверила? Это так странно. Я была в апреле, а теперь — зима. А если мне придется проживать эти годы по–другому? Меня же могут узнать. Где я буду жить? У меня ничего с собой нет. Документы…»

Часы пробили 16:00, из одних настенных часиков даже выскочила кукушка. Я посмотрела за окно — зима. Зажмурилась. Просидела так десять вздохов. Открыла глаза — зима. «Нет, это уже не нормально». И тут дверь начала лениво и скрипуче открываться. Я вжалась в стул. Время стало течь очень медленно. В моей голове пронеслось семьсот мыслей по поводу того, кто пришёл, но это оказался часовщик.

— Испугалась?

— Мне придется жить здесь?

— Да, — спокойно сказал часовщик, а мои глаза стали размером с вокзальные часы, — Целый час.

— Слава богу.

— Тогда, может, интервью?

— Я думаю, что редакция ошиблась, и назначила мне интервью только ради вас.

— Почему?

— Вы сказали, что ждали меня. Как ваша жена?

— Прекрасно. Время…

— Удивительная вещь.

— Точно. Ах, нет, тебе пора. Прямо сейчас. Прощай.

— Прощайте.

Зажмурилась. Открыла глаза и никогда ещё не была настолько рада апрелю. Я вышла из обители часовщика и решила прогуляться по мосту. Шла над кипучим Енисеем, он сегодня как-то слишком торопился — наверное, стал больше ценить время. Думаю, ему нужно побольше часов и минут. Я сняла красивые часы с шеи и быстро отпустила их над густой водой. Они летели 45 метров, а потом познакомились с самой красивой и могучей рекой России.

Ночь №7

Я открыла глаза и увидела темноту сквозь пальцы моей руки, прикрывшей лицо. Лежу на животе и стараюсь не шевелиться — нужно сориентироваться и решить, что делать. Голова удобно расположилась на подушке, от которой исходит аромат свежевыстиранной наволочки. Тело накрыто хлопчатобумажной простыней или пододеяльником, чем-то лёгким, правая нога оказалась неприкрытой, и её мучит чувство осиротелости, пока левая томно нежится в тепле простынного вакуума.

Рука, расположившаяся на моём лице оказалась правой и стала сочувствовать оголенной ноге, ибо левая её сестра спряталась с головой (только если можно предположить, что у руки тоже есть голова) под мягкую широкую и уютную подушку. Ещё пару секунд я лежала неподвижно, но потом тело захотело действия. Захотелось резко подорваться, но что-то остановило меня. Я действовала тихо и медленно, чтобы не разбудить сон.

Правая рука начала лениво сползать с лица и тут перед моим взором в кромешной тьме медленно начало обрисовываться бытие комнаты, в которой я по какому-то странному случаю оказалась. Странная гора, располагающаяся сантиметрах в тридцати от моих испуганных глаз вдруг резко перевернулась и превратилась в профиль. От неожиданности моё сердце в одночасье попыталось достучаться до мозга, кровати и, наверное, до соседей снизу, если таковые вообще существовали.

Понятно. Моё тело в неизвестном месте лежит в позе, которая начала ему надоедать, рядом с каким-то абсолютно неизвестным телом, спящим, и, надеюсь, не собирающимся просыпаться. Мой несчастный мозг предложил мне семь тысяч вариантов действий в этой ситуации, но я поняла, что лучше мне оставаться на месте и постараться не разбудить мозг, находящийся где-то в тридцати сантиметрах от моего. Конечно, две головы лучше, чем одна, но пусть вторая пока отдыхает.

Пока моя голова очухивается от шока, глаза, уже окончательно привыкшие к тьме, бродят по объекту справа. Это молодой мужчина. От него пахнет водой и ветром, наверное, он пришёл с улицы и лег спать. Или принимал уличный душ. А, может быть, возле дома есть водоем? Я слышу только ветер. Никакого шума воды. Тихонько поскрипывает ставня, закрытая снаружи, я вижу, как она пытается открыть моему взору то, что находится на улице, но пока её действия увенчались лишь маленькой победой — мне виден просвет между ставнями толщиной с палец. Но крепкий скрипучий крючок делит мой просвет напополам чёрной чертой. Это всё он, сердитый, не позволяет познакомиться с улицей.

Тёмные кудри молодого человека мягко лежат на подушке, они были мокрыми, а теперь — влажные. Наверное, очень мягкие, но трогать не рискую. Высокий лоб заканчивается линиями бровей, они чертят прямые, уходящие к вискам под сорокапятиградусным углом. Чёткие, летящие. А под ними гладкие веки, неожиданно выпячивающие, словно пятерню, густые чёрные спутанные иксами ресницы.

Приподнятые скулы покрыты чуть смуглой кожей, матовой и бархатистой. Такая светится в вечернюю зарю и излучает тепло. Впадины щек не покрыты щетиной, а, может её не видно в темноте. Аккуратный тонкий нос чуть раздувает ноздри в мерном дыхании. Красиво очерченные правильные губы, немного грустные, сложены в расплывчатое сердце. Линия подбородка ровная. Длинная шея с острым кадыком наполовину прикрыта простынёй. Но левая рука выглядывает из-под простыни, она удобно расположилась возле головы и расслабленно изогнута.

Небольшая, но жилистая, она увенчана тонкими пальцами. Наверное, они держат в руках кисть по утрам и изображают на холсте водоем, в котором этот человек купался перед сном. А, может быть, карандаш или уголь. Нажимают на кнопку фотоаппарата. Или пишут, печатают, со скоростью света. Или бегают по другим клавишам — чёрно-белым, ласковым, мягким, и извлекают оттуда мелодии, отзывающиеся в душе. Перебирают неподатливые струны гитары, а может быть, держат смычок. Или разминают в руках безвольную глину, чтобы потом превратить её во что-то необыкновенное.

Что может делать этот человек здесь? Живет? Приехал в гости? Путешествует? Почему он оказался здесь, и сейчас? Так крепко спит, наверное, весь день занимался прекрасными делами: купался, разводил костер и рисовал. Пел под гитару, строил скамейку, чтобы удобно было смотреть на удивительный пейзаж. Подвязывал ветки яблоне или бросал палку собаке. Катался на старом мотоцикле или горном велосипеде. Забирался на крышу и смотрел на закат? Читал умную книгу и курил трубку? Бился над неподдающейся мелодией за роялем?

А я? Почему моё «здесь и сейчас» оказалось здесь? И сейчас. Странный портал перенес меня сюда. Что я должна сделать? Как мне быть? А вдруг человек проснётся? За кого он меня примет — отличная картина, просыпаешься, а рядом незнакомый человек. Прямо как у меня сейчас и здесь. Нет, пусть спит крепко и сладко.

Интересно, как я выгляжу? Может быть, я приехала сюда с ним, или живу здесь, может быть, я сейчас попала в тело девушки, которую он давно знает. Увидеть бы, как я выгляжу. Вдруг я изображаю его возлюбленную, которую он привез сюда, чтобы показать замечательные места, где он вырос, или чтобы увидеть вместе что-то новое. Или они только что познакомились, и между ними вспыхнуло чувство, как бывает: кажется, что навсегда. Думаешь: «всё — я никуда не денусь от этого человека, а он — он меня любит также как я его, в такой ситуации возможен только хороший исход». Или это молодожены, которые приехали на медовый месяц в романтичную хижину на берегу чего-нибудь. Может, я привела его домой, пока нет родителей, или это дача, и мы сбежали на его байке в ночь прямо сюда, так далеко от дома, так далеко от города, так романтично…

Человек справа снова перевернулся и закинул на меня руку. Отлично. Тяжело, но не сильно. Только бы не проснулся. Потерплю. Раз он обнимает девушку, которую я изображаю, наверняка у них любовь. На данный момент, по крайней мере. Интересно, а я смогла бы полюбить его, я, настоящая, а не та, которая здесь, в чужом обличье. Или в своём? Не важно. Могла бы полюбить, думаю. Это очень красивый мужчина. У него большие глаза, наверное, умопомрачительного цвета, глубокие и не блестящие, потому что ресницы не подпускают к ним солнце. Они притягивают и не отпускают, очаровывают и забирают надолго. В кудрявой голове наверняка много идей как сделать мир лучше, как провести время весело и с пользой, интересно и необычно. Поэтические руки переделали массу добрых дел, а глаза, удивительные, красивые глаза, повидали так много, что можно написать целую книгу, нет, много книг, основанных на реальных событиях.

И тут он открыл глаза. Так любит неожиданные поступки — два раза за одну ночь напугал меня до полусмерти.

— Тебе приснился кошмар? — спросил низкий приглушенный со сна голос. Бархатистый и теплый.

Я помотала головой. Глаза у него, наверное, карие, в темноте не видно, но ясно, что они — тёмные.

— Ты такая испуганная, что-то случилось?

Я снова помотала головой и улыбнулась. Глаза смотрели ласково и доверительно, как будто бы раскрывали мне тайну бытия. А потом стали извиняющимися:

— Будем дальше спать?

Я закивала головой. Боялась услышать свой голос — не знаю, какая я здесь и сейчас, вдруг напугаюсь «своего» голоса.

— Тогда закрывай глаза, я не буду спать до тех пор, пока ты не уснёшь.

Я так и сделала.

Ночь №8

На берегу был не песочек, щекочущий и ласкающий, а суровая крупная галька. Когда ляжешь на неё, подстелив махровое полотенце, на твоем теле отпечатываются кудрявые следы крупных овальных камней. Когда лежишь на них лицом вниз, кажется, что они могут многое рассказать. Каждый месяц они видят новых людей, и вообще, неизвестно, как долго они лежат на этом берегу. Они видели дам из тургеневских повестей, страстных и красивых, необычных женщин, которые приходили и одиноко стояли на осеннем берегу, когда море уже не подпускало к себе, а лишь плевалось белой пеной из стальной пучины, отражая тучи-тяжеловесы, нависшие над его рябью.

Я лежала на гальке, даже не подстелив полотенца, ласковые камни холодили тело, отнимая моё тепло, и даря взамен истории из прошлого. Я закрыла глаза на пару секунд. На это время всё в моём сне погасло — не было ни цвета, ни звука, ни ветра, ни камней — чёрная, воздушная, невесомая тишина обволакивала меня. Когда веки распахнули мне мир, неподалеку стояла женщина с чудесными глазами.

Голубые, водянисто-серые, глубокие, они отражали томящуюся в пасмуре небесную массу своей большой выпуклой гладью. Она пристально смотрела вперед, и, казалось, ничего не замечала вокруг. Светлая, почти прозрачная прядь волнистых волос выбилась из подвязанной снизу серой шляпки, на фоне которой её глаза казались больше голубыми, чем серыми. Бледное сердцевидное лицо с широкими скулами и неожиданно маленьким подбородком, который словно постепенно обрезался мастером, желающим достичь идеальной формы, до того момента, пока не осталось слишком мало материала — и лишь тогда форму оставили в покое. Бледное лицо окрашивалось розовыми пятнышками ровных щек. Бархатная, молочная, младенческая кожа словно впитывала в себя ветер и сливалась с ним в чуть заметной дрожи. Маленькие пухлые губы были сжаты в грустную радугу, а изящный подбородок незаметно подобрался к ним и повторил радугу губ маленькой чёрной дугой под ними.

Осень была не вокруг, это молодая женщина излучала её из двух огромных порталов-глаз. Редкие, но длинные, словно кукольные, но тонкие и такие настоящие ресницы изо всех сил поддерживали осень и помогали ей расходиться тонкими струящимися лучами в стороны. Маленькие плечи, посаженные на длинный тонкий корпус, были распрямлены, а хрупкие ноги подавали всё тело вперед. Создавалось ощущение, что если бы не было ветра, женщина могла упасть.

Тонкие пальцы её были затянуты в кружевные перчатки серого цвета, которые плавно переходили в длинный, серый рукав изящного платья, затянувшего маленькое беспомощное тельце в жесткий корсет, и расплескавшего тяжёлую юбку вокруг бедер. Эти тонкие пальцы, с которых начиналось платье, теребили ручку зонта из тонкого материала и кружев, служившими защитой лишь от солнца. Но солнце не заявляло о своём существовании, словно никогда и не посылало на Землю своих лучей.

Осень из глаз плыла вдаль, в ту маленькую плоскую линию, которая обманывала людей, словно говоря «я соединяю в себе землю и небо, за мной больше ничего нет, ничего нет». Но женщина знала, что там, далеко, за горизонтом что-то есть. Что-то дорогое и недосягаемое, только оно смогло породить такую тёплую, ласкающую и саднящую душу осень. Там, где-то далеко, кто-то стоял на палубе сурового корабля и изливал такую же осень из-за горизонта, в нашу сторону, где были женщина, камни и невидимая я. Мне казалось, что если я встану и попаду под действие осеннего портала, то растворюсь в нём и улечу куда-то, за горизонт, к другой осени. Но я не могла пошевелиться, хоть мне и хотелось раствориться в чужой, но такой родной, общечеловеческой, вселенской осени, связующей разные нити жизни.

Внезапно начался дождь. Он безжалостно бросался крупными тяжёлыми каплями. Такими обычно плачут маленькие дети. Наверное, наверху плакал большой малыш. Эти слезы покрывали жестокими поцелуями беззащитное лицо женщины, но она даже не разжала губ. Она чувствовала, как где-то посередине, между ней и горизонтом, над стальным беспокойным морем встречаются две осени, кружатся в нежном стремительном и волнующем танце, соединяются в один большой поток и разливается по всей Земле, по всему миру, по всей Вселенной.

Ночь №9

Я проснулась и пошла на кухню с полузакрытыми глазами. Мне надо было что-то съесть. Что-то вкусное. Открыла морозилку и достала оттуда целое ведёрко сладкого и самого вкусного мороженого с шоколадной крошкой и орешками. Но пока я смотрела в нутро морозильной камеры, с моей кухней что-то случилось, я закрыла дверцу холодильника и обнаружила, что гарнитура нет на своём месте, а вместо него стоит комод из спальни.

Ничего, решила я, значит шкаф надо искать на месте комода, но оказалось, что вход в кухню потерялся, а мороженое в моих руках начало таять. Я открыла его, хотела сесть на табурет, который самолично расписывала акриловыми красками и ставила возле морозилки, но табурета не оказалось в этой комнате. Зато услужливо появился диван. Я не отчаялась, а спокойно присела на него и стала есть мороженое руками. Вкус был восхитительным, таким прекрасным, что я закрыла глаза, чтобы насладиться сполна. Как только мороженое растаяло на языке, я распахнула веки и увидела, что мой диван находится на берегу стального моря, а на меня дует невыносимо сильный ветер, да ещё и покалывает мелкими осколками брызг.

«Слава богу, ведро мороженого со мной, — подумала я, — правда, не помешало бы одеяло». На удивление стоило мне закрыть и тут же открыть глаза, как одеяло оказалось рядом со мной на диване. Я укуталась им, став похожей на голубец, и пошла навстречу морю. Но тут… случайно наткнулась на стену. На огромную стеклянную стену. Я стала щупать её и толкать, пока не обнаружила дверь, ведущую в мою спальню. Зайдя в теплое помещёние я вдруг осознала ужасное: ведро с мороженым осталось на диване. Дверь тут же, на глазах исчезла, испарилась, ушла в небытие, словом, оставила меня в одиночестве, без мороженого.

Зато в спальне на кровати стояла великолепная, маленькая, хорошенькая морозильная камера. Я расплылась в улыбке и с радостью подошла к ней бодрой походкой. Сладко зевнув, распахнула дверцу, из которой пролилось голубоватое блестящее свечение, и прикрыла глаза рукой, чтобы не ослепнуть. За эту руку меня схватили и потащили прямо в морозильную камеру. «Ну, может быть, хоть там мороженое будет», — подумала я с надеждой.

Мороженого там не было. Лишь голубое свечение и крепкая хватка невидимой руки. Я почувствовала себя невесомой и увидела, что подо мной нет пола, а надо мной — потолка. «А всё так хорошо начиналось», — мелькнула безобидная мысль в моей ничегонепонимающей голове. Рука ослабила хватку, или вовсе исчезла, а я осталась парить в бесконечном голубом свечении.

Сверху — свечение. Снизу — тоже. Даже меня не видно, я растворилась. Звенящая тишина и никого кругом. «Неужели я здесь навечно?» — погрустнело то, что от меня осталось. Раздался шепот тысячи невнятных голосов. Говорят хором, говорят разное, и, кажется, на разных языках. В той области, где, если бы я была видимой, располагается грудь, почувствовалось невыносимое давление от беспокойства. Нет, я не хочу слышать их.

— Замолчите! — постаралась крикнуть, но ничего не вышло.

Я не могла издать ни звука. Пошевелиться — тоже. Только закрыть глаза, полные отчаяния. Зажмурившись я ощутила, что могу прикоснуться к векам ладонями, и сразу сделала это. Почувствовав, что мои руки прижимает к моим же глазам ещё кто-то, я решила посмотреть, что происходит. Но ладони невозможно было оторвать — так крепка была хватка того, кто прижимал их. Тогда я расслабилась. Чужие руки — тоже. Чуточку приоткрыв веки, я увидела свой ковер и поняла — я дома! Глаза смело распахнулись, я с удивлением обнаружила, что стою совершенно одна на моём белом ковре в огромном, необъятном чёрном мраморном зале. Совершенно голая.

Я, кажется, начала понимать, что происходит и уже ожидала, что из тьмы противоположного конца зала сейчас же пойдет бесконечный поток трупов, собравшихся на бал к сатане. Обречённая, я стояла посреди помещения, но минуты шли, а никакие трупы из зловещей темноты не выходили. Вообще никто не выходил, и снова тишина. Время текло беззастенчиво, но ничего не происходило. Раздались тысячи шёпотов взволнованных голосов. На этот раз я не испугалась, а решила послушать, что же они скажут. Вникала в произносимые с невероятной скоростью слова, но не могла различить ничего внятного из множества голосов. Попыталась поймать один, самый чёткий и громкий, но он тут же скрылся за другими. Надежда не оставляла мой слух, и я стала различать голоса, они наперебой твердили:

— Ты такая тяжёлая.

— Слишком тяжела.

— Невыносимо тяжело.

— Очень тяжёлая.

— Невозможно тяжёлая.

— Ты тяжёлая!

Я опустила глаза на мой ковер и увидела, как он стал шевелиться, а мраморный пол — трескаться под моими ногами. Стало ясно, что сейчас пол провалится, и падение станет неизбежным. Сгруппироваться и схватиться за голову — всё, что мне оставалось. К счастью, мой ковер оставался подо мной и как ковер-самолет, сопротивлялся воздуху, смягчая моё приземление прямо на ромашковое поле. Как ни странно, именно оно оказалось под рассыпавшимся чёрным мрамором. Тонкий, приветливый, свежий аромат этих милых цветов погрузил меня в атмосферу летней беззаботности, наполнил лёгкие вдохновением.

Захотелось писать стихи. По счастью, неподалеку оказался письменный стол, а на нем листок, ручка и почему-то сигара. «Как я буду курить её посреди ромашкового поля, да ещё и в голубом платье?» — я случайно обнаружила, что на мне прекрасное голубое платье, дарящее лёгкость и кокетливость. Пришлось всё-таки закурить и уткнуться в жёлтый лист. Я начала выводить каракули букв, а они в свою очередь складывались в нестройные строки:

Ты тяжёлая, тяжёлая.

С тобой жизнь, словно пережёванная,

С тобой время порабощённое,

С тобой день неосвещённый.

Ты тяжёлая, как каменная.

Словно глыбами заваленная,

Словно льдиной закаленная,

Словно в стену замурованная.

Пока я писала, сигара делала своё дело: всё заволокло дымом, я подняла глаза, а вокруг — люди, люди, люди, в тесном помещении, все толкутся, толкают мой стул, ходят, кричат, смеются, ругаются, спешат. Красные юбки, сотни красных юбок, миллион частиц тяжёлого сигаретного дыма, звон бокалов, сумасшедший джаз, сладостный аромат крепкого виски и пронзительный крик саксофона. Девушки в вуалетках, кавалеры с пистолетами, карты, летящие ниоткуда, восемь галстуков-бабочек, красивые мужские пальцы, постукивающие по моему столу. Я подняла глаза на владельца изысканной постукивающей пятерни и увидела синие глаза, доверительно глядящие из-под полей шляпы.

— Я покажу тебе выход.

Мне нравилось быть в этой суете и совершенно не хотелось уходить. Музыка была великолепная. Но я встала из-за стола, оказалась на высоченных каблуках и пошла вслед за владельцем красивых пальцев. Я шла и шла, не замечая ни времени, ни людей вокруг.

— Мы пришли, — сказал голубоглазый пальцевладелец и сел за рояль.

«Конечно, — подумала я, — чего ещё можно было ожидать от таких пальцев». Приготовившись услышать томный джаз, я облокотилась на музыкальный инструмент и прикрыла глаза от предвкушения удовольствия. Раздались долгожданные звуки, но сложились они совершенно не в джаз, а в страшный, неповторимый, ужасающий диссонанс, громкий, нескладный набор звуков. Я отпрянула, широко раскрыла глаза в удивлении и обнаружила, что мы находимся на сцене и на нас смотрят тысячи восторженных взглядов зрителей.

— Пой, они ждут, — сказал свихнувшийся пианист.

Правда взгляд его был трезв и спокоен — невозможно было не послушаться. Я запела:

Ты тяжёлая, тяжёлая.

С тобой жизнь, словно пережёванная,

С тобой время порабощённое,

С тобой день неосвещённый.

Ты тяжёлая, как каменная.

Словно глыбами заваленная,

Словно льдиной закаленная,

Словно в стену замурованная.

Зрители стали затыкать уши, недовольно кричать и даже кидаться туфлями. Через пару секунд зал опустел, а пианист продолжал извлекать ужасающие звуки из несчастного рояля. Как только последний зритель покинул помещение, пальцевладелец повернулся ко мне:

— Вот видишь, что им нужно.

— Что? Они же ушли.

— Именно этого они хотели.

— Откуда ты знаешь?

— Каждый вечер, на протяжении многих лет они приходят сюда, и, что бы я ни сыграл, будь то произведение Баха, или современная сиюминутная попса, у них всегда одна и та же реакция.

— Как сегодня?

— Да.

— Зачем же тогда вообще играть им?

— Это моя обязанность.

— И ты не можешь избавиться от неё?

— Я и не хочу.

— Почему?

— Потому что любое дело, что бы мы ни делали, несёт за собой такой результат. Какой бы человек, что бы ни делал. Всегда одно и то же.

Мне стало так грустно, что я сразу же вспомнила про вкусное мороженное с шоколадной крошкой и орешками, которое осталось на диване возле стального моря.

— Пойдём отсюда, — предложила я.

— Куда?

— Я знаю, куда, иди за мной.

Он поднялся со стула, а я зажмурилась, потрогала воздух, нащупала в нем дверь, толкнула её и увидела в проёме мой диван, на котором мирно покоилось ведерко с мороженым.

— Туда?

— Да. Жалко, одеяло я оставила в другом месте.

— Мы его придумаем.

Мы вышли навстречу стальному морю, сели на диван и стали есть руками непередаваемо вкусное мороженое, укрывшись придуманным одеялом, а ветер продолжал хлестать нас осколками брызг. Но нам было всё равно.

Ночь №10

Была сильная метель, ветер бросался струями снега и хлестал ими, словно семихвостой плёткой, изгоняющей тьму. Но тьма оставалась на месте, не хотела быть изгнанной. Мне было холодно, а вокруг — ни души. Никого. Ничего. Чистое, бушующее поле, бескрайнее белое безмолвие. Оно волновало своей бесконечностью и дрожащим одиночеством. Завывания ветра в пустоте увеличивали масштаб безумия, оно расползалось всюду клейкой вязкостью. Холодно и страшно. Ноги не хотели исследовать нетронутые глубины снега, а спина мечтала разогнуться. Передвижение становилось невозможным. От бессилья я закричала, но связки не пожелали издавать звуков. Я зашлась в беззвучном рыдании. Глаза отказывались выдать хоть какую-то порцию слёз.

Тогда я разогнула спину, и пошла по чистяку. Ветер услужливо заметал мои глубокие следы. Я побежала, делала это до тех пор, пока не поняла, что следующий шаг будет последним. И тут всё закончилось. Всё-всё-всё: ветер, снег, боль в теле. Осталось лишь белое безмолвие и тьма. Оно было плоским, как пол, никакого снега — лишь пластиковый дублер заснеженного поля. Я обернулась — позади бушевал ветер, и ничто на свете не смогло бы заставить меня вернуться. Смело шагая вперёд, я ждала подвоха. Тишина давила на уши, создавалось ощущение, что кто-то идет следом. Я стала считать шаги, чтобы избавиться от этого гадкого чувства. Сто, двести, триста, — счёт ускорялся, потому что шаги становились всё больше и быстрее. Четыреста. Я никуда не продвигаюсь. Это ловушка. Ничего не поменяется. Мне придётся провести здесь вечность.

Тишина сдавила барабанные перепонки донельзя, сердце застучало в предчувствии чего–то неизвестного и очень страшного. Озираясь, я ждала подвоха с любой стороны. Ничего не происходило. Стало ясно: ничего не произойдёт. Мне можно не идти — эти пути никуда не ведут. Мне можно не бояться — здесь никого нет. Мне можно не ждать — здесь никого нет. Здесь никого нет!

Я легла на пол и посмотрела в чёрное небо. Там не было ни одной звезды.

Но как можно не ждать? Как можно не пытаться? Я встала и попыталась закричать. На удивление это получилось. Громкое эхо послужило ответом моему звериному, отчаянному крику.

— Ау, кто-нибудь, откликнитесь!

Только эхо. Я пошла. Я побежала. Я закричала.

Бесполезно. Уныние охватило меня.

— Нельзя так! За что?

Такие вопросы всегда возникают в подобных ситуациях. И не никогда получают ответа. Тишина.

Я шла, шла, шла. Горизонт не приближался, пейзаж состоял из чёрного и белого: пола и того, что находилось там, где должно было быть небо. Я развернулась и пошла прочь. Но прочь от чего? Или к чему? Понятно, что единственный выход — страшная, но живая метель, из которой я с таким удовольствием выбралась. Повернувшись кругом я не увидела, где же находится то место, откуда я неслась в мёртвые объятия этой ловушки.

Я пошла ровно назад. Шагала очень долго. Невыносимо долго. Невероятно долго. Пейзаж не менялся. Пришло время отсчитывать обратные шаги. Триста, двести девяносто девять, двести девяносто восемь, двести девяносто семь… Двести… Сто… Три… Два… Один… Я подняла глаза от пола — ничего не изменилось.

Я побежала. Силы приходили из ниоткуда и стало понятно, что двигаюсь в правильном направлении. Я ускорила бег. Кажется, прошло около получаса. Силы ещё не иссякли. Мне не хотелось остановиться, отдышаться или попить. Я могла бежать вечность. Я ускорилась. Прошло много времени. Ничего не изменилось. Я остановилась. Обернулась кругом. С любой стороны одно и то же. Белый пол, чёрный купол.

— Мне придётся провести здесь вечность?

— Вечность, вечность, вечность, ность, ость, ц,ц,ц… — ответило эхо.

«Понятно», — подумала я. Села на пол. Делать было нечего — нечем даже почертить по неприлично белоснежному полу. Я покарябала по нему ногтями, но не нанесла никакого вреда равнодушной поверхности. «Лучше бы я не выходила из метели, я быстрее бы умерла там», — так подумалось, ведь здесь не было чувства усталости, голода, жажды. Я смогла бы сделать что угодно прямо сейчас: прыгнуть с парашютом, нарисовать картину, даже поучаствовать в корриде, — но было поздно. Ничего не сделаешь там, где есть только белый пол и чёрный купол искусственного неба.

Ночь №11

Я бежала уже очень долго. Быстро неслась. По лесу. Мелкие веточки цепляли меня, пытаясь остановить. Это было бесполезно, они лишь разрывали кожу, оставляя на ней маленькие кровавые приветы. Я стала задыхаться, но не останавливалась. Ветка побольше хлёстко ударила по лицу, рассекла щёку. Из царапины потекла густая липкая жижа. Я не остановилась. Ноги запинались о корни и натыкались на шишки, иголки и что-то склизкое, наверное, грибы. Дыхание стало хриплым, тяжёлым, словно приходилось дышать через туго затянутый противогаз. Вскоре страшный кашель настиг меня, изо рта брызгами летела кровь. Наконец нашлась причина остановиться. Оказалось, что стоять на ногах больше невозможно.

Голова прикоснулась к земле правым ухом. Оно сразу же услышало приближающийся топот зловещих ног. Глаза отказывались различать кого-либо во тьме, они старались дотянуться до неба, которое начало покрываться предрассветной сыпью светлых крапинок между рваными облаками. Затылок чувствовал вибрацию жутких шагов, неизбежно приближающихся к моему беспомощному телу. Мне было всё равно, каждый вздох сопровождался кровавыми пузырями, безобразно вылезающими из потрескавшихся губ. Хорошо было наконец полежать. Затылок почувствовал, как шаги максимально приблизились и… Стали отдаляться. Глаза от удивления расширились. Наступила тишина.

Бум! Голова подскочила и уже не опустилась, её, как и всю меня, тащила за волосы какая-то огромная рука. Я схватилась за волосы, которые натянулись и стали одним железным слитком, а потом стала хвататься за проходящие мимо деревья, ветки, в конце концов за землю. Мои ногти по одному покидали меня, оставляя после себя жгучую боль в пальцах и забирая с собой надежду освободиться.

Тело безвольно опустилось и влеклось за сильной рукой, сжимающей мои волосы. Рука тряхнула меня, тело ударилось о землю, язык раскроился о зубы. Я молчала.

— До обрыва осталось совсем немного, — сказал какой-то спокойный голос.

Я молчала.

— Ты ничего не сделаешь?

Я молчала.

— У тебя нет цели — в этом вся проблема.

Я молчала.

— Теперь у тебя есть цель — освободиться.

Я молчала. Язык разбух и не желал шевелиться. Руки постарались опереться о землю, ноги подогнулись и постарались поднять тело, но не устояли. Я села рывком, но снова была опрокинута. Я перевернулась на живот и пыталась подняться на четвереньки. Случайно (или намеренно) пятка в железном сапоге прилетела мне в челюсть и заставила выплюнуть все передние зубы.

— Ещё несколько минут, и ты полетишь вниз. Неужели ты не хочешь освободиться по-настоящему?

Мне стало казаться, что освободиться я смогу, лишь оставляя себя на земле по частям, помечая своим телом наш тернистый путь. Но я решилась на ещё одну попытку: поползла, словно разведчик и постаралась обогнать железные сапоги и стальную руку. На удивление это получилось. Рука отпустила волосы, но сапоги уже дошли до обрыва, поэтому я зря торопилась — обогнав страшную чужую руку, которая уже не держала меня, я как раз угодила в пропасть. Зато лететь было приятно — ветер охлаждал царапины, обдувал больные пальцы и шлифовал разорванную кожу.

Ночь №12

Я собиралась на бал. Огромная комната, служившая будуаром, была наполнена блеском золота и мрамора, величественное зеркало отражало всю её, невероятно увеличивая пространство. Меня клонило в сон. Собираться вовсе не хотелось. Я взяла большую мягкую пуховку, обмакнула её в румяна и стала размазывать по щекам. Они засияли, сразу стало веселее. Лёгкая длинная кружевная рубашка, волочившая шлейф по полу, ласкала кожу и источала сонный аромат свежести и цветов. Тысяча украшений покоились на столе. Они светились неповторимым светом, увлекая в мир драгоценностей и обещая раскрыть свои тайны. Я остановилась на утончённом жемчуге, длинной сияющей нитке мелких горошин. Жемчужные серьги чуть оттягивали мочки приятной тяжестью. Кисти покрылись белыми кружевными перчатками с легчайшей оборочкой. Волосы вихрем взлетели к затылку, спустив несколько кудрявых прядей по бокам.

Тугой корсет прилип к талии, оставив лишь немного драгоценного воздуха — минимум надобности для жизни. Кружевные чулки облепили ноги. Смотрелось красиво, но всё это вскоре прикрылось хлопковой нижней юбкой. Мне нравился такой вид. Я готова была идти на бал в корсете и обычной хлопковой юбке. Но серебристые туфли не выдержали бы такого наряда — пришлось подойти к необъятному шкафу, приветливо распахивающему свои деревянные объятия и окунуться в роскошь ткани, хранящейся в нем.

Меня манил серо-синий атлас с прожилками чёрного. Квадратный вырез платья выгодно обнажал ключицу и выделял маленькую грудь. Роскошная шнуровка посередине подчёркивала талию, а тяжелейшая юбка из тысячи складок превращала фигурку туловища в изящное украшение. Я была довольна, подошла к зеркалу, взяла изысканный бутылёк и прыснула духами. Голова закружилась, я подняла взгляд на зеркало и вовсе не обнаружила своего отражения.

Вместо него расположился вход в освещённое свечами помещение, полное прекрасных дам и дивных кавалеров. Я скользнула в проход и почувствовала на себе взгляд тысячеглазого зала. Взгляд этот был недоумённый с отдалёнными нотками ужаса. Я ничего не понимала, а потом один мужчина сорвал тяжёлую серебристую портьеру, прикрывающую уставшее окно, и набросил на меня. На секунду я погрузилась во тьму, но увидела себя под метрами тканей — на мне не было ничего! С ужасом вынырнув из портьеры я собрала её вокруг и побежала прочь, сквозь проход, откуда вышла, но он вновь стал зеркалом. Полная стыда, сопровождаемая недоумёнными взглядами, я стала искать выход, но обойдя величественный зал, обнаружила отсутствие такового.

Пришлось обойти его дважды и не зря: выход появился прямо на месте зеркала. Я ринулась туда и услышала звук захлопываемой двери позади себя. Обернувшись, я увидела, что поход закрылся зеркальной поверхностью. Я заозиралась. Вокруг меня — белая пустота зазеркалья. Пришлось рассматривать гостей сквозь зеркало, но там были лишь шевелящиеся костюмы и ни одного тела, руки, лица. Лишь танцующие, пьющие, расхаживающие костюмы и великолепные платья.

Ночь №13

Мне снилось, что мы мчимся по закатному лету, по скользкой от жидкого солнца дороге. Поля вблизи и леса вдалеке неподвижно млели в нежных руках лучей и сливались в единое пятно в моих глазах. Ты жал на газ, и мы разгонялись всё быстрее. По пути попадались домики, но всё реже. Я не видела тебя, мой взгляд был занят пейзажем, но я знала, что рядом точно ты. По радио играла чудесная песня Blue October — Chameleon Boy и единственное, чего мне хотелось сейчас — услышать от тебя, что ты меня любишь. Но ты молчал.

Я откинулась на сидение и вытянула руку, с ней стал играться ветер. Солнце смотрело на нас в упор, заняв позицию на конце дороги, уходящей в горизонт и казалось, что мы едем в солнце. Я выглянула из окна и захлебнулась тонной воздуха, мчащегося с невероятной скоростью. Мои волосы вытянулись параллельно дороге, а глаза сощурились в щёлочки. Ты положил ладонь на мою руку, которая держалась за сидение и мне стало ещё лучше, я закричала навстречу солнцу, чтобы оно подождало нас:

— Мы скоро приедем!

Ты засмеялся и сказал:

— Думаешь, подождёт?

— Не знаю.

Я опустилась в сидение и тепло, исходящее от тебя. Ты улыбался, мне было хорошо. Солнце потихоньку уменьшалось, врастая в землю. Ты сказал:

— Оно не ждёт нас.

— Наверное, кто-то звал его сильнее.

— И тому-то оно нужнее.

— Точно. Пусть идет!

— А нам достанется луна.

Мне сразу захотелось луны. Солнце как раз превратилось в ярко-оранжевую полоску, разлившуюся по горизонту, обрамленную розовым сиянием и выпускающую из себя огромные широкие и щедрые полосы света.

— Пока солнце.

— До завтра.

Я обернулась и увидела, что позади небо потихоньку укрывается одеялом звёзд и натягивает его на свою треть. Но до луны звёздная чёрнота ещё не дошла. Мне стало грустно, но ты сказал:

— Я люблю тебя.

— Я люблю тебя. А полчаса назад ты любил меня?

— Наверное. Я хорошо знаю, что было, что есть, и что будет. Но сказать точно не смогу ни о третьем, ни о втором, ни, тем более, о первом.

В эту секунду солнце вскинуло последний прощальный салют в виде яркой ленты, пронизывающей Запад, а позади нас небо раскрыло картину лунной ночи.

Ночь №14

Приглушённый свет салона обещал раскрыть загадки таинственного вечера, мерцание свечей на столах обнаруживало непостоянность времени и приоткрывало взгляды тёмных лиц, блуждающих вокруг. Белые занавески передавали приветы белым гирляндам, белым нарядам дам и кавалеров. Неожиданно из темноты возникла гитара. Все приветствовали её как самую долгожданную гостью и она оправдала надежды, изливая аргентинские ритмы. Танго пролилось в воздух и заполнило собой зал.

Чёрные глаза сверлили тьму, такой взгляд невозможно проигнорировать. Мои зелёные ответили долгим испуганным взглядом. Мягкая, но настойчивая рука потянула мою, слабую и податливую.

Чья-то загорелая щека прикоснулась к моей правой порозовевшей щеке, а лопатки почувствовали на себе руку. Я шагала туда, куда меня направляли, захлебываясь вином аргентинских мотивов, и крутилась в руках партнёра, не зная, что должна делать, и всё ли идет правильно. Я видела лишь изящную и мужественную татуировку на сильной шее и ворот белой рубашки. Темп ускорялся, пары, лица, руки, юбки, волосы, цветы, глаза — всё мелькало так быстро, передавало мне мимолетные приветы, старалось задержаться, но исчезало. Каблуки старательно выбивали ритмы о зеркальный паркет, на что он отвечал звоном и поскрипыванием.

Раздался выстрел. Все остановились. Маэстро стоял с поднятой вверх рукой, из которой зловеще запрокинул голову в потолок красавец-револьвер. Из его дула поднимались в потолок замысловатые пейзажи дыма. Тишина была звенящей и давящей, маэстро поднял голову, чёрные глаза заволокло дымкой злости, ноздри раздувались и расстегнутая рубашка, кажется, дрожала.

— Вailar! — закричал он.

Все стали перешептываться и оглядываться. Пары распались, обсуждая случившееся.

— Вailar! Musica!

Заиграла нервная смешливая милонга и пары взялись из ниоткуда. Рука моего партнера удалялась, но тянулась ко мне, я растерялась, но была подхвачена другим тангеро. Он был спокоен, несмотря на то, что я встречала множество испуганных бегающих глаз. Успокоился и мой учащённый ритм сердца. Он подхватил другую музыку, звучавшую гармонично, умиротворяюще, и в груди наступил покой. Раздался ещё один выстрел и пары поменялись, как и музыка. Моё спокойствие ушло со вторым партнером, я попала в объятия дрожащего мужчины и мы закружились по паркету, сбиваясь, останавливаясь, мешая другим парам:

— Успокойтесь, всё хорошо, у нас замечательно получается, — говорила я неуверенным шёпотом.

Но мои слова не могли успокоить бледные потные руки партнера. Мне стало страшно, сердце забилось вглубь груди и старалось проломить кости, чтобы выбраться наружу и закричать от страха. Я хотела уйти, выбраться отсюда, но пар было слишком много, мы оказались посреди зала.

Дикие глаза маэстро заставили моего партнёра развернуть меня спиной к этим глазам. Мы пытались уйти подальше, вглубь. Но маэстро шёл за нами, а я не могла преодолеть панику, чувствуя, что мой партнёр вот-вот упадет в обморок. Но куда бы мы не уходили, глаза маэстро следовали за нами, он шёл спокойно и настойчиво, словно не было преград. Пары сами расступались перед ним в адском танце.

Я боялась, что этот томящий кошмар никогда не кончится, зажмурилась на секунду и услышала третий выстрел. Все замерли, музыка стихла. От ужаса мои веки распахнулись до боли, а ладонь почувствовала, как слабеет ведущая рука партнера. Он повалился на меня, я пыталась прекратить падение, взяв мужчину за спину, но тело неумолимо сползало вниз.

Мои руки были в крови, чертовски красной, живой и тёплой, через неё уходила жизнь этого мужчины, я не могла вымолвить ни слова. Подняв глаза на маэстро, дико растопырившего руки, запятнанные невидимой кровью, я поняла, что следующая пуля — моя. Красавец-револьвер взлетел на уровень моей груди, сильная рука нажала на курок. Я увидела, как выскочила исполнительная пуля из смертоносного дула, но проснулась прежде, чем она добралась до своей жертвы.

Ночь №15

Снова я танцевала в затемнённом просторном зале. Столики по кругу создавали чувство защищенности, рука партнера внушала ощущение уверенности. Направляла и нежила, применяла силу и ласково приглашала идти. Блестящий оркестр исполнял неповторимую Por Una Cabeza. Сияющий пол отвечал каблукам танцующих, ненужные люстры застыли в безмолвии, а воздух передавал скрипичное напряжение, исходящее от музыкантов.

Неожиданно я почувствовала аромат, который невозможно не узнать. Глаза распахнулись на секунду, сердце подскочило, как раз вовремя — началось музыкальное развитие и мои ноги заскользили по полу, рисуя полукруги, змейки и спирали. Я не смогла перебороть желание отыскать взглядом того, от кого исходил такой знакомый и волнующий запах, но его хозяина нигде не было, он исчез в тысячах спин и рук. Сожаление сжало грудь, пришлось делать глубокий вдох и покориться ведению опытного тангеро.

Глаза всё же изредка рыскали по танцующим, но я усмирила их, запахнув веками. Тур закончился и я отправилась прочь. Заиграла A Un Semejante и на первых словах певицы я вновь почувствовала этот аромат.

Я остановилась, ощутив как чья-то рука легко играется моими волосами. Сердце зашлось в бешеном ритме, я закрыла глаза и почувствовав, как хозяин аромата взял мои руки в свои, растаяла в сладостной улыбке. Всю песню мы балансировали, шагали квадраты, выписывали очо и застывали на месте. На последней музыкальной фразе мы неистово закружились по залу, пары, как по волшебству расступались перед нами в изящных па.

Я всё никак не решалась открыть глаза, боялась, что магия танца рассеется вместе с неуловимым ароматом. Потянулась последняя трогательная музыкальная фраза. Голос певицы звучал а-капелла, а затем волну подхватил чувственный аккордеон. Пройдясь по хроматизмам, он вытянул последнюю ноту.

Именно на ней, дрожащей и волнующей, я почувствовала лёгкий поцелуй в ключицу. Глаза всё ещё были закрыты. Мои руки были отпущены и безмолвно повисли. Уходя, хозяин аромата вновь легко тронул мои волосы. Я не размыкала веки, но сквозь них пробивали себе дорогу кипучие капли.

Ночь №16

Из настоящего шкафа я достала огромный мольберт, которого в реальности нет и в помине. Я вообще такие ни разу в жизни не видела. Гигантский, устойчивый, монументальный, внушительный, пахнет свежим деревом и новенький, как младенец. Заиграла, как ни странно, песня Simon Says в исполнении Method Man & Redman. Я поставила огроменный мольберт в зале, перед окном. Странно. Свет, льющийся из живого стекла совершенно не затемнял необъятного холста, который уютно расположился на мольберте. Резко наступили сумерки. Зимние, мокрые, розовые и промозглые. Я повязала на голову платок и стала похожей на пирата. Осталось только закурить, на удивление в руке оказалась сигара, которую в реальности я однажды курила для фото. Отвратительная вещь, эта сигара. Но во сне! Здесь она была само наслаждение. Лёгкий мятный дым струился в лёгкие, словно эликсир молодости, выходил клубами и кольцами из опьяневшего рта.

Масляные краски появились на столе. Тысяча аппетитных тюбиков, тысяча оттенков, тысяча поводов для радости. Миниатюрное ведерко услужливо подставило под мою ладонь мягкие хвостики кистей. Какое же чудо было трогать их твердые сопротивляющиеся волоски, готовые безжалостно размазать по холсту жирную гусеницу выдавленной краски. Но не хотелось ими орудовать. Хотелось взять в руки податливый изящный мастихин и срезать с красочной гусеницы верхушку, раздавить её резким движением, которое превратит её в прекрасную бабочку одним мазком.

Засветало. Сигара потухла, мне оставалось лишь пожевывать мундштук. Настало время рисовать.

Я брала тюбики наугад, выдавливала щедрые порции цвета на палитру и стала зачерпывать маленькие кучки масла мастихином. С размаху я шлепнула инструментом о холст, который отозвался ленивым пружинистым сопротивлением.

Я накладывала и накладывала краски, мазки, шлепки и эмоции на белоснежный необъятный холст. Кажется, он страдал от такого напора. А потом пел от счастья перевоплощения. Полузакрытыми глазами я смотрела в одну красную точку посреди моего рисунка и продолжала лихорадочно накладывать мазки, с превеликим удовольствием раздавливая нежных гусениц краски.

Стемнело. Сигара вновь выросла в мундштуке. Я опустила мастихин и заполонила холст дымом. Набросав в веселом барабанном ритме красок, я орудовала инструментом безжалостно, вдохновенно. В дыму ничего не было видно. Поэтому ничего удивительного не произошло, когда дым рассеялся.

С холста на меня глядел огромный портрет мужчины с пронзительно синими печальными глазами, хмурой, очаровательной складкой мудрости на лбу и чуть сжатыми губами. Объемные волосы струились широкой волной, доставая до уха. Я не знала его, но он мне безумно нравился.

Встала со стула, чтобы отойти подальше и разглядеть это невероятное чудо. Повернувшись к портрету я без удивления обнаружила, что на его месте — ночной пейзаж, где чернильное жидкое небо вступает в битву контрастов со спелым золотистым полем пшеницы, а извилистая проселочная дорога пытается наладить их отношения.

Слишком долгий процесс рисования волшебным образом заставил окаменеть мои мышцы и лишь неистовые «потягушки» могли разрушить его магию. Потянувшись я обратила взор на холст, который как по волшебству предложил моим глазам натюрморт для созерцания. Длинные стеклянные бокалы бережно держали миллилитры густой красной жидкости, тяжёлая белая скатерть поддерживала хрупкие ножки приборов, запрятав в свои складки тысячи ножей. Неверный свет канделябра, стоявшего посреди круглого стола коварно скрывал ножи, чуть мерцающие, хитростно подмигивающие.

Я закрыла глаза, чтобы увидеть новую картину. Раскрыв веки в предвкушении, я очень удивилась. Передо мной был лихорадочно измазанный холст, которому позавидовал бы самый отчаянный представитель отвратительного современного искусства. Это был первый тревожный звоночек к пробуждению.

Мундштук в моих зубах задымился чёрным и едким дымом, взгляд заволокло. Динь-динь.

Громкая музыка возжелала выдавить несчастные барабанные перепонки моего уха.

Доброе утро!

Ночь №17

В комнате царил предрассветный полумрак, а в распахнутые панорамные окна гляделись суровые невыспавшиеся дома с колоннами, лепниной и чудесными, но неприветливыми со сна, окнами. Летняя ночь потихоньку таяла, разрушая свою магию, растворяясь в моей груди и унося с собой частичку чего-то доброго. Я стояла в вытянутой белой майке. В твоей. Она издавала твой удивительный запах: пот, вино, мыло, одеколон, кожа, сигареты, осень. Я прислонилась к тяжёлому комоду и взяла фоторамку, тысячу лет стоящую на строго определённом ей месте. На потёртом фото был изображен худенький мальчик на трёхколесном велосипеде. Он улыбался удивлёнными бровями, которые практически спрятались в тени маленькой кепочки. Сепия фото навевала ностальгическое чувство, а просёлочная дорога — светлую грусть. Тепло солнца, льющееся с неба, можно было ощутить даже сквозь годы и бумагу.

Я соскучилась по тебе, но ты сидел на стуле лицом к окну. Ты был влюблен в свой аккордеон, удобно расположившийся на твоих коленях. Мне показалось, что ты пытался мысленно договориться с ним о чём-то, но он упрямился. Твои плечи были скрыты тенью, но просыпающееся солнце чуть приподнялось над домами, чтобы смахнуть с них тьму и взглянуть. Это доставляло мне удовольствие. Твои руки то напрягали, то расслабляли мышцы, как бы примеряясь, не начать ли перебирать тонкими пальцами по настороженным клавишам и кнопочкам.

Четвёртый позвонок на твоей шее остро и трогательно выделялся золотистым солнцем, а спину всё ещё окатывали ледяные потоки тьмы. Напряжение в твоем теле передалось мне, я затаила дыхание. Ты повернул голову, подарив выглянувшему солнцу свой профиль. Оно сразу охватило твое лицо своими тёплыми, нежными и приветливыми лучами. Мне захотелось сделать то же самое, но я знала: нельзя разрушать твой диалог с аккордеоном. Можно только бесшумно помочь.

Я достала сигарету из старого железного портсигара. Почему-то он пах порохом. Я подошла и отдала твоим зубам крепкую сигарету, зажгла её и тихо вернулась к посту у комода. Правая стопа неожиданно почувствовала острую боль в подушечке около мизинца. Я отдернула ногу, но не издала ни звука. Маленькой, злющей и страстной кустовой розе, наверняка было больнее, чем мне. Я бережно подобрала цветок, и его собратьев, разбросанных по старой прованской дорожке. Смотрела на красные бутончики, такие жизненные и уже почти мёртвые, и понимала, что их надо срочно спасать живой водой. Три тихие ноты заставили меня позабыть обо всём, они так тронули моё сердце, что рука сжала несчастные розы и подарила им взамен воды алую, живую кровь.

Ты наконец-то договорился с аккордеоном. Моя любимая A Un Semejante пронзила комнату своим появлением вместе с солнечными лучами. Я стояла не оборачиваясь, обездвиженная твоей любовью.

Ночь №18

Тысяча детей стояла передо мной. Все одного роста и возраста, но абсолютно разные, трёхлетние малыши в набедренных повязках. Голубые, синие, карие, зелёные, светлые, тёмные, светящиеся и бархатисто-томные, большие и маленькие, широкие и узкие глаза разных мастей глядели на меня. Длинные и короткие, тёмные и светлые, жёсткие и мягкие, объемные и густые волосы — все были перевязаны посреди лба верёвочкой, на которой, прямо над носом, висели разноцветные камушки. У каждого по одному.

Дети стояли и не двигались. Они дышали и смотрели на меня. Милые лица: маленькие щёчки, носики, подбородки, — были разрисованы краской. У каждого был уникальный цвет и узор, он словно обозначал, из какого племени ребенок. Малыши стояли на потрескавшейся пустынной земле. Вдали она соединялась со сливово-чёрным небом, густо усеянным звёздами, планетами и галактиками, которые никогда не видны с планеты Земля. Дети стояли неподвижно, и так ровно, словно бы нас разделяла необъятная стеклянная стена, или между нами была прочерчена непреодолимая линия.

Я не могла понять, что должна сделать, чего от меня ждут, или что случится. Но мне нравилось разглядывать детей. Из ниоткуда ко мне подошёл мужчина. Двое детей вышли из строя на шаг. Мужчина отошёл, дети вернулись обратно. Справа подошёл другой мужчина — издалека пробирались трое малышей. Мужчина ушёл, дети отправились на свои посты. Так происходило несколько раз. Разные мужчины и малыши, разное количество детей, мальчики и девочки выходили и возвращались. Я не понимала, что мне нужно сделать.

Так продолжалось довольно долго. Неужели это будет длиться, пока все дети не побывают за пределами границы?

Вскоре я начала узнавать в малышах свои черты. У кого-то был похожий нос, глаза или фигура. Волосы моего цвета. Мои жесты. Кто-то похож больше, кто-то меньше. Мужчины были совсем на меня не похожи.

Наконец-то до меня начало доходить. Единственное, что мне нужно сделать — выбор. Эти тысячи мужчин — потенциальные отцы этих детей. Моих. Сколько в мире мужчин? И от каждого может родиться несколько детей. И из миллиона малышей, стоящих передо мной родится лишь несколько, в зависимости от того, кого я выберу стать их отцом.

То есть, если я выберу того импозантного блондина, у меня будет две дочери и сын. Если худощавого брюнета с грустными глазами — близнецы-мальчишки, сын и дочь. А если никого не выберу, никто из этих малюток никогда не воплотится. Что же с ними будет? Неужели они так и останутся образами? Или перевоплотятся в кого-то, похожего совсем не на меня и всё-таки появятся на свет? Не знаю.

Ночь №19

Большое количество людей. Все знакомые: школьные учителя, коллеги, танцоры, журналисты, дети, ученики, писатели и люди, о которых я ничего не знаю, кроме того, как их зовут.

Народ сновал по незнакомой школе, выходил на прибрежную часть стального моря, разлившегося прямо на школьном дворе. Крупная галька расположила на себе несколько сотен зрителей. Мы выстроились в линию рядом с директором школы, в которой я училась, и двумя преподавателями оттуда же. Перед нами открылся вид широкого и длинного пирса, уходящего далеко над морем. На нем собрались, образовав живой коридор, люди в праздничном одеянии.

Невообразимая суета спутывала слова и ноги. Все ходили туда-сюда, быстро переговариваясь, кто-то кричал: «Мало цветов!»

Тучи собирались над морем и теснились у нашей «сцены». Что же должно произойти?

На пирс вышла женщина лет шестидесяти. Красные губы широко улыбались, обнажая белоснежные зубы. Короткие объёмные волосы сострижены в каре, грибочком обрамлявшее светящееся счастьем лицо. Глаза, ярко-голубые, сияли, одаривая любовью каждого. Она была похожа на королеву. Белизна её рубашки подчеркивала свежесть, словно передавая привет каждому. Цветастый пиджак отражал нрав хозяйки: игривый, яркий, веселый, но сдержанный и строгий в то же время. Чёрная юбка заканчивалась чуть ниже колена и передавала эстафету одежды элегантным туфлям на высоком, но устойчивом каблуке.

Леди приветственно взмахнула правой рукой, ярко-красный маникюр рассёк воздух кровавыми полосами. Но женщина была удивительно спокойна и счастлива, несмотря на предупреждения ногтей.

Все ждали чего-то. Неожиданно на пирс въехал Роллс-Ройс 60-х годов. Кремово-бежевый кабриолет, с красными вставками по бокам лениво и бесшумно подкрался к «королеве», ласково приветствовавшей народ. Автомобиль вела прекрасная девушка: нежная блондинка в белом. Лёгкий шифоновый шарф вился над ней, иногда сплетаясь с выбившейся лёгкой прядкой пушистых волос. Красные губы водителя приветственно улыбались, глаза-звёзды сияли. Женщина королевского вида открыла дверцу, хотела сесть, но народ взорвался радостными криками и леди, успевшая лишь поставить одну ногу в машину, снова взмахнула рукой, а потом приложила указательный палец к губам. Наступила тишина. «Королева» беспрепятственно села в свой великолепный Роллс-Ройс. Тучи сгустились. Каждый присутствовавший вытянулся в струнку.

Заиграл оркестр. Плач жалобных скрипок подкрепила духовая артиллерия. Музыка звучала аккуратно, в меру громко, но торжественно. Она отражала собой характер виновницы торжества. Даже издалека, не видя зрелища, любой мог бы сказать: «На сцене она».

Автомобиль тронулся, люди вновь зашумели. Колеса бесшумно скользили в сторону моря. Все притихли. Машина набирала скорость. Что происходит? Пирс совсем скоро закончится! За секунду до того как колеса распрощались с деревом пола, на которых твердо стояли, девушка-водитель, белоснежный хрупкий ангел, раскрыла свою дверь и легко выскочила из Роллс-Ройса. Грациозно прокружившись в воздухе, она приземлилась на самый краешек пирса. Белые одежды взвились вверх, а потом успокоились. На лице её сияло счастье. Она махала рукой вслед автомобилю, уносящему нашу «королеву».

Я испугалась, но женщина на пассажирском сидении вновь взмахнула правой рукой, улыбаясь с наслаждением. Все замерли. Оркестр стих на полуноте. Будто волна тока прошлась по каждому, прежде чем машина встретилась с равнодушными волнами. Автомобиль плавно и беспрепятственно входил в воду. Море с удовольствием поглощало красоту и жизнь.

Я закрыла лицо ладонями, но прежде, чем успела это сделать, увидела удовлетворенность и спокойствие в глазах «королевы». Я не видела, как она исчезла в ужасной глубине. Люди смотрели в горизонт. Спустя десяток минут все начали расходиться. Мы зашли в здание.

— Я так и не увидела, как она утонула, — сказала я.

— Пойдем ещё раз посмотрим. Вечером будет повтор, — сказал мой друг.

— Хорошо.

Мы вышли на улицу.

Большое количество людей. Все знакомые: школьные учителя, коллеги, танцоры, журналисты, дети, ученики, писатели и люди, о которых я ничего не знаю, кроме того, как их зовут.

Народ сновал по незнакомой школе, выходил на прибрежную часть стального моря. Крупная галька расположила на себе несколько сотен зрителей. Мы выстроились в линию рядом с директором школы, в которой я училась, и двумя преподавателями оттуда же. Перед нами открылся вид широкого и длинного пирса, уходящего далеко над морем. На нем собрались, образовав живой коридор, люди в праздничном одеянии.

Невообразимая суета спутывала слова и ноги. Все ходили туда-сюда, быстро переговариваясь, кто-то кричал: «Мало цветов!»

Тучи собирались над морем и теснились у нашей «сцены». Что же должно произойти?

На пирс вышла женщина лет шестидесяти. Красные губы широко улыбались, обнажая белоснежную улыбку. Короткие объемные волосы были сострижены в каре, грибочком обрамлявшее светящееся счастьем лицо. Глаза, ярко-голубые, сияли, одаривая любовью каждого. Она была похожа на королеву. Белизна её рубашки подчеркивала свежесть, словно передавая привет каждому. Цветастый пиджак отражал нрав хозяйки: игривый, яркий, веселый, но сдержанный и строгий (пиджак всё-таки) в то же время. Чёрная юбка заканчивалась чуть ниже колена и передавала эстафету одежды элегантным туфлям на высоком, но устойчивом каблуке.

Леди приветливо взмахнула правой рукой, ярко-красный маникюр рассекал воздух кровавыми полосами. Но женщина была удивительно спокойна и счастлива, несмотря на предупреждения ногтей…

Ночь №20

Мне снилась высокая трава. Сквозь неё можно было разглядеть закат, на его фоне травинки были лишь чёрными бесплотными силуэтами. Яркие оранжевые полосы неба внизу, у самой земли, перетекали в розоватые, а на кончиках растений расположилось фиолетовое небо. Голова моя лежала на земле и смотрела на травинки, еле колышущиеся под мерные вздохи ветра. Гипнотические покачивания наводили размышления о мироздании. Вселенский гипноз заставил меня перевернуться на спину.

Теперь перед взглядом распустился необъятный цветок ночного неба. Если смотреть моими глазами, то сверху небо было затуманено розовыми отсветами ярких лучей — последним приветом сегодняшнего солнца. Далее небесный лоск перетекал в сиренево-фиолетовые мотивы, постепенно превращаясь в сливовое полотно, перерастающее в черноту настоящей ночи. С середины небесного холста на меня приветливо смотрели «плевочки» проснувшихся звёзд. В самом конце композиции настойчиво, словно указательные фонари, горели уже взрослые трезвые звезды, они стойко и уверенно выполняли свои обязанности: светили изо всех сил.

Кто-то взял меня за руку. Не знаю, кто это, и не хочу знать. Чувствую только, что это по-доброму и с любовью.

— Лесной ворон умер, теперь ручная ворона ходит с чёрной повязкой на лапке и жалуется на судьбу.

— Грустно, правда?

— Такова жизнь. Наверное, он где-то летает сейчас призраком.

— Надеюсь, он уже переродился.

— Травой уже стал точно.

— Давно умер?

— Летом.

— А сейчас что?

— Другое лето.

Издалека до нас пыталась дотянуться музыка. Тонкая жалобная флейта.

— Слышишь?

— Это кто?

— Бог. Ты веришь в Бога?

— Не знаю, как это назвать: Богом, Вселенной, Высшим разумом. Верю.

— Только не Разумом.

— Правда. Слишком узко. Вселенская Душа?

— Уже лучше. Если бы у тебя была возможность, спросить у Бога всего один вопрос, что бы ты спросила?

— Как дела? А ты?

— Хах, забавно.

— Что бы ты?

— Зачем он это всё создал.

— Я тебе и сама отвечу.

— Ну-ка.

— Затем, чтобы мы сейчас лежали в траве, любовались закатом и задавали друг другу такие вопросы.

— Хитро.

— Это правда. Неужели хотелось бы, чтобы этого всего не было?

— Нет, конечно, не хотелось бы. Почему тогда: «Как дела?»

— Мне интересно, что он чувствует, создав всё это, наблюдая, участвуя, постоянно живя в этом?

— Для него это естественно, также как и для тебя — существовать.

— И всё же я могу ответить на вопрос: «Как дела?»

— И как же твои дела?

— Прекрасно. Что может быть лучше, чем обсуждать такие вещи?

— Лучше? Только создавать что-то самому.

Флейта приближалась. Было ощущение, что кто-то бродит совсем близко, но шагов не чувствовалось.

— Кто здесь? — я подала голос.

— Тебе не ответят, — сказал тот, кто лежал рядом.

— Почему? — прошептала я.

— Потому что с тобой и так разговаривают.

Я промолчала. Было странно. Но вопросов задавать не хотелось. Хотелось слушать и смотреть. Солнце так и не закатилось, небо оставалось прежним, неподвижным, но живые звёзды продолжали перемигиваться и сверкать.

Ночь №21

Сильно пахло апельсиновыми корками. Яркий позитивный запах стойко обосновался в тёмной комнате. На полу выделялись рыжие мячики фрукта. Ничего больше не было видно в кромешной тьме. Апельсины образовывали собой дорожку, зовущую куда-то в черноту. Я встала с кровати и стала следовать за ними. Идти пришлось долго, но яркие бусины манили вперед, шаг ускорялся, вскоре превратившись в бег. Резко распахнулась дверь, наполненная солнечным светом. Меня ослепило, рука прикрыла глаза, а ноги бесстрашно шагнули за порог.

Они почувствовали под собой что-то острое, словно множество стеклянных осколков, крупных и жестоких. Пришлось быстро перешагивать, натыкаясь на новые препятствия. Ступни покрылись царапинами. Кровоточащими и жгучими. Это можно было лишь почувствовать, потому что обилие света мешало увидеть, что же такое чудовищное под ногами. Переступать становилось сложнее, и через некоторое время я поняла, что ещё немного, и упаду на колени. Спустя пару секунд так и случилось, но колени приземлились на что-то холодное и плоское.

Глаза разглядели под собой облака и город с множеством высоток. Он медленно погружался в вечер. Я оказалась на огромном стеклянном полу, под которым располагался обычный мир. Ступни перестали болеть и кровоточить. Я начала рассматривать пики башен, устремленные прямо на меня, квадраты и треугольники крыш, маленьких людишек, скачущих по ним или мирно сидящих на теплом и добром от солнца шифере.

Девушка в лёгких тканях, с длинными волосами позирует для фото.

Пятеро мальчишек пускают самолетики с детской площадки, расположенной на крыше.

Грустная девчушка пишет что-то в тонкой тетрадке, попутно обрывая лепестки ни в чем не повинной ромашки и развевая их по ветру. Короткие волосы треплются и мешают смотреть, но она не убирает их с лица — бесполезно. Сквозь маленькие полосы просветов в густой черноте прядей она любуется вечером.

Длинноволосый парень что-то напевает пухленькой девушке, подыгрывая незамысловатой песне на старой гитаре. Девушка теребит свою густую косу пшеничного цвета и скромно улыбается.

Компания молодых и безбашенных вскрывает шампанское на покатой крыше, носится босиком по горячему шиферу и что-то громко кричит. Девушки в коротких шортах с высокой талией, широченных футболках или малюсеньких майках, парни с голыми торсами, в рваных джинсах, вспышки фотоаппарата, свист, взрывы смеха, звуки вылетающей пробки… У кого-то в руках появился пистолет, с громким веселым криком он выстрелил вверх, все засмеялись и победно вскрикнули.

Пуля долетела до моего стеклянного убежища. Стекло разлетелось вдребезги. Хрустящий звон, блеск тысячи осколков и безмолвная паника.

Зажмурилась. Открыла глаза. Лечу, обрамленная блеском разбитого стекла, подмигивающими кусочками огромного и когда-то безопасного стеклянного пола. Переворачиваясь в воздухе, я неотвратимо приближалась к земле. Ничего нельзя поделать. Я старалась не кричать. Это бесполезно. Лететь пришлось долго и быстро. Неизбежность!

Уже видна чёткая сетка дорог, снующие букашки машин и циклопы светофоров. Люди, люди, люди.

Резкое приземление. Я упала на один из миллионов перекрестков. Облако пыли поднялось вокруг, но, на удивление боли не было, я смогла встать. Загорелся зелёный для пешеходов. Как ни в чём не бывало, не опомнившись, я пошла через дорогу. Горячий асфальт. Я босиком. И голая. Мне стало чертовски стыдно, я прикрылась волосами и руками.

Но никто не обращал на меня внимания. Всем было всё равно. И я спокойно пошла разглядывать город. На середине дороги я услышала, что позади джазовый оркестр играет неповторимую Hit the Road Jack. Я развернулась обратно. Очень захотелось послушать. Горячий асфальт внушал пяткам уютное детское чувство. Озорная песня поддерживала меня. Музыканты веселились. Они наслаждались своей музыкой, инструментами, звуками, теплым вечером, улыбками прохожих, горячим воздухом. Хотелось стать частью этой маленькой идиллии, но, кажется, я была невидимой. Музыка закончилась, наевшись обильными аплодисментами.

Нужно было идти. Ноги принесли меня в первое попавшееся здание. Сотни людей сидели за столами. Я прошлась между рядами. Работники увлеченно делали пометки в каких-то мелких замысловатых таблицах. Скорость их письма превышала скорость мысли. Чёткие движения, сосредоточенные позы. Кажется, даже если бы посреди зала возник динозавр, это не заставило бы их оторваться от дела. Они не замечали ни вечернего города, ни лета, и уж тем более тех, кто жил на крыше своей необыкновенной жизнью. Скукотища. В конце зала была дверь. Я прошла сквозь ряды живых вычислительных машин и толкнула её.

Громкая музыка в большом затемненном помещёнии иногда перемежалась со звонкими девичьими возгласами. Оказалось, что это — закулисье. Чуть отодвинув занавес я увидела спины красоток кабаре. Когда они образовали круг и некоторые из девушек оказались лицом ко мне, я увидела, как их ослепительные улыбки просачивались сквозь красные губы. Кудрявые пряди на висках обрамляли лица идеальной формы, освещённые ярким сиянием блестящих и бархатистых глаз. Красные юбки, белые подъюбники, чулки и туфли, всё смешалось, всё кружилось, манило, завораживало. Голова шла кругом. Я запахнула кулисы. Справа виднелась ещё одна дверь. Я побежала к ней.

Распахнула. Передо мной была стена из воды. Акулы, маленькие разноцветные рыбки, рифы и водоросли на полу. Всё шло своим чередом, и то, что я открыла дверь, никак не нарушило мерного течения этого странного быта. Захлопнула.

Голова разболелась от громкой музыки. Пришлось уйти в другой конец закулисного коридора и открыть противоположную дверь. Огромные розовые мыльные пузыри кубарем покатились из переполненной ими комнаты. Удушливый запах мыла не давал дышать, а лопнувшие разноцветные капли попали в глаза и стали невыносимо щипаться.

Остался один выход — вернуться к живым вычислительным машинам. Чертовски не хотелось идти туда. Бездушно там. Но делать нечего. Волоча уставшие ноги я шла к средней двери и ударилась рукой обо что-то выпуклое в стене. Обернувшись, я увидела маленькую, но крепкую дверную ручку. Дернула за неё, но она не поддалась. Раздвинув закулисные портьеры, из-за которых выглядывала ручка, я обнаружила маленькую, в половину человеческого роста дверь. Очень захотелось её открыть. Я дергала, дергала. Бесполезно. Оказалось, дверь нужно было толкнуть.

Как только дверь распахнулась, я бездумно шагнула внутрь. Впереди тьма. Я обернулась кругом. Позади — тоже тьма. Боковое зрение внезапно уловило искорку. Резко развернувшись, я обнаружила апельсин. Аромат апельсиновых корок мягко погладил мой нос. Я спокойно пошла по апельсиновой дорожке. Чувствовала себя очень уставшей. Путь привел к кровати. Я легла и, сладко зевнув, проснулась.

Ночь №22

— Прости меня.

Молчание. Я повторила:

— Прости меня, пожалуйста.

Молчание.

Я сидела на полу, обняв колени. В ногах какого-то высокого мужчины. В комнате был полумрак — лица не разобрать. Только чувствуется, что я его сильно обидела, а мне очень нужно прощение. Мучительно жгло в солнечном сплетении. Я облокотилась на джинсовые его ноги. Кажется, устала сидеть так очень долго. Он не отошёл, не сдвинулся. Мой опущенный затылок почувствовал, как на него что-то капнуло. И ещё раз. Я подняла голову. Сверху, с невидимого отсюда лица мужчины капали слёзы. Прямо на меня. Тоже захотелось плакать. Я поднесла ладони к лицу и поняла, что оно опухло — видимо из болезненных глаз долго текли слёзы. Плакать уже не буду — не смогу. Но хотелось что-то сделать. Было ясно, что отойти от мужчины нельзя — случится что-то. Я вцепилась в свои всклокоченные волосы и поняла, что слишком долго держала их, тянула и дёргала — голова отозвалась болезненно.

Что же я такого сделала, на что можно так сильно и долго обижаться, было неясно. Чувство вины не оставляло. Жажда прощения — тоже. Усталость одолевала. Чтобы не потерять рассудок и бдительность, стала рассматривать помещение, где стоял мужчина, а в его ногах сидела безумная от горя и непонимания я.

Это была небольшая комната, заставленная мебелью и вещами, словно сюда недавно переехали. Или наоборот — отсюда собираются уезжать. Зеркало стояло на полу, но смотрело в слепую стену и отражало только её. Диван завален коробками. Штор на гардине нет. Слабое свечение льется из холодных окон. Коробки, коробки, стул, одинокий, как дерево в пустыне. Голый, но чистый пол. Лампочка на потолке. Несколько книг выглядывает из коробки, в неё как попало побросали много мелких вещей, словно смахнули с рабочего стола.

Сидеть было мучительно. Я устала. Ноги и спина ныли, волосы болели. Волосы! Оттого, что я дергала и тянула их, отрываясь на ни в чём не повинных ниточках, выходящих из черепа, за своё отчаяние. Мужчина стоял неподвижно. Начало светать.

— Извини меня.

Молчание.

— Прости, пожалуйста, это больше не повторится, — говорила я, не понимая, за что прошу прощения и что же больше «не повторится».

Бесполезно. Мужчина, стоявший надо мной, кажется, был статуей. Если бы не слезы, капавшие на меня совсем недавно, я бы так и подумала. Чувство вины начинало слабеть. Чем больше солнце просыпалось и затекало в комнату, тем больше оно прогоняло щемящее ощущение в солнечном сплетении.

Соседи включили Земфиру. «Аривидерчи» глухо, но внятно звучала в комнате. Мне стало легко. Почувствовался ветер свободы. «Сколько можно просить прощения за то, чего не совершал?» — я начала вставать. Мою голову погладила мягкая бережная рука. Это не остановило меня. Наполненная свободой я встала и прошептала:

— Аривидерчи.

Обернувшись, я увидела, как мужчина, стоявший напротив, стал потихоньку таять на глазах. Затем он рассеялся. Шагнув вперед, я толкнула дверь и оказалась в новой жизни.

Ночь №23

Бессильная моя рука сползла с кровати. Не было возможности поднять её. Одеяло помаленьку следовало за ней, забирая с собой тепло моего сна. Холодно. Слепое зимнее солнце изливало бесполезные лучи через равнодушное стекло. Неприятно. Придется подниматься.

Пошевелиться было невозможно. Не только рука, но и всё тело не слушалось. Я могла лишь моргать и дышать. Ощущение, будто на меня наложили заклятие обездвижения. Ничего не оставалось, кроме как рассматривать комнату, в которой я проснулась. Не очень большая, полностью бетонная: стены, пол, потолок. Новое белое небольшое окно, заледеневшее до середины, было голо и одиноко.

Нечего рассматривать. Правда я лежала на животе и видела лишь правую часть комнаты. Что там слева — неизвестно. Надо было вставать. Тело не реагировало. Голосовые связки также отдыхали и не собирались издавать звуков. Постаралась уговорить тело. Не слышит меня.

Мысленно я кричала, билась из непослушного тела прочь, а оно — каменное. Ужасно раздражает. Злость вскипала, поднимаясь пузырями до самой кожи. Ею я надеялась растопить тело. Оно не поддавалось. Зазимело от окна, видимо. Неуютно. Захотелось плакать. Не получилось.

От бессилья, запертая в своём теле, я успокоилась.

Через некоторое время снова взялась за попытки. Мысленно я уговаривала руки и ноги, голову и голос. Тело меня игнорировало. Жестоко.

Ничего не оставалось, как приказать ему: «Двигайся! Слушайся меня, живо!» — спокойным и властным мысленным голосом. И (о чудо!) по всему телу пробежали жуткие мурашки, тысячи иголок стали впиваться в меня: плоть просыпалась. Медленно, в сопровождении ужасной боли, я смогла-таки пошевелиться. Колоссальное усилие позволило лишь на миллиметр приблизить руку. Волны тока пробегали сверху вниз, пронизывая всю меня. Казалось, я извивалась, как уж на сковородке, но видимое движение было едва заметным. Зато это заставило тело мало-помалу слушаться. Понемногу приходить в себя.

Кажется, прошла вечность, прежде чем я смогла сесть и спустить ноги с кровати. Пол был ледяной, ноги — босые, кровать — уже прохладная, одеяло — упало. Попробовала поднять его — примёрзло к бетонному полу.

Наконец я решила осмотреться. Повернула голову, повертела ею. Бетон, серость, безмолвие. Двери нет. Ни намека. Вообще нет. Серьезно. Правда? Правда-правда. Реально.

Кажется, я начала разговор с собой.

— Что делать?

— Не знаю.

— Врёшь! Надо стену прощупать.

— Ты видела пол? А точнее, трогала его?

— Я примёрзну и умру.

— Вот именно.

— И каков выход?

— Ждать спасения.

— А-ха-ха-ха!

— От кого?

— Из окна.

— Точно, надо прыгнуть оттуда. Но добраться до него…

— До него допрыгнуть и с него прыгнуть.

— Ха-ха.

— Иди, что сидеть?

— Примёрзну.

— Жить захочу, отмёрзну.

— Иначе умру тут, на кровати.

— Вот именно.

— Иду.

Опущенная на пол нога сразу поняла: дальше дело не пойдет, — и взлетела обратно на холодеющую кровать.

— Что?

— Что-что? Сама не видишь? Идти невозможно.

— Нужно полететь.

— Я не умею.

— Другого выбора нет.

— Ладно.

— Но как?

— Я же оттаяла своё тело. Вот и полечу.

— Вот именно. Надо почувствовать, как это — лететь.

— Я не знаю.

— Нет другого выхода.

— Тут вообще выхода нет. И входа тоже.

— Но как-то же я сюда попала.

— Во сне.

— Точно! Я во сне.

— А во сне может произойти что угодно.

— Всё, я полетела.

Я представила, что моё тело практически ничего не весит и может летать по мановению мысли.

И поднялась над кроватью. Медленно подплыла к окну. Оно заледенело почти до конца. Вверху оставалась лишь десятисантиметровая полоса чистого стекла. Я заглянула в этот спасительный промежуток. Высота второго этажа. За окном — зима. Вдали виднелись скалистые горы, а посреди белого поля извивалась ярко-голубая замёрзшая речка.

В комнате становилось всё холоднее. Я поняла, что ожидает меня то же самое, что и речку. Тоже стать ярко-голубой. Не очень мне это понравилось.

— Я же во сне.

— Надо представить, что лето. Окно растает, и я выпрыгну, будет тепло и свободно.

— Закрываю глаза.

— Это сон, сон. За окном лето. Лето. Тепло.

Тело почувствовало, как воздух начал быстро теплеть. Температура повысилась до комнатной, и я открыла глаза. Окно оттаяло. За ним шумела речка, поле было зелёным, а горы — оживленными. Красиво. Я спустилась на пол. На нем было легко стоять. Я обошла комнату вновь. Двери не было. Становилось ещё теплее.

Окно с лёгкостью распахнулось. Ветерок приветливо послал мне воздушный поцелуй. Я встала на подоконник и, не задумываясь, прыгнула. Высота была приличная для такого прыжка. Ноги коснулись неприветливой земли жёстким ударом. Я распласталась на траве. Мне было всё равно, ведь я — на свободе. Куда идти? Поле, горы, река. Вперед!

Солнце палило. Жара нарастала. Тяжело идти. Невозможно. Я упала. Ползком добралась до речки. Вода — теплая. Но я всё же нырнула: она прохладнее воздуха. Теплеет. Такая же, как воздух. Горячее. Выбраться отсюда.

Солнце нешуточно изрыгало тепло. Видимо, в этом месте ничего не могло быть «просто». «Просто» зима, «просто» лето. Всё было «очень».

Ощущение, будто я — пластилиновая фигурка. Эта фигурка легла на живот и позволила себе расплавиться.

Ночь №24

Диван старый, но пахнет свежестью. Отстиранный. Гобеленовый. Сидеть в нем приятно, мягко проваливаясь. Книга удивительно вкусно пахнет новыми страницами. Бумага плотная и желтоватая. Буквы крупные, красивые.

Белый свет льется уверенной широкой полосой из панорамных деревянных окон, чуть прикрывших свои жидкие глаза веками тяжёлых занавесок. Белоснежная тюль неподвижна. В комнате царит полумрак. Томный, утренний, многообещающий.

Силуэт стола обозначает на себе вазу с одиноким цветком. На полу — семейство подушек. Около стены — широкая книжная полка. Деревянные стены, пол, потолок. Торшер возле дивана. Фортепиано позади. Музыка утра шептала, с ней тихо сплетались звуки еле нажимаемых клавиш. Ласково и томно, кто-то лениво перебирал пальцами по утренней клавиатуре. Щебечут птички, идет медведь, скачет зайчик, капает дождь — фортепиано может всё.

Солнце вступает в силу. Сегодня оно холодное и сероватое. День будет пасмурным, спокойным. Минорные уверенные аккорды прозвучали из-за спины дивана. Умиротворяющие, олицетворяющие утро звуки рождались и исчезали здесь и сейчас. Последний аккорд возвещал: «Пора вставать!»

Подниматься с уютного дивана, завернувшись в плюшевый плед, придерживая его толстой ленивой книгой — одно удовольствие. Меня ждёт окно. Из него выжидающе смотрит зелено-голубое озеро, вмещающее в себя необъятного размера отражение заснеженной скалистой горы, словно высеченной изо льда. Через озеро, практически от самого нашего дома перекинут деревянный белый мост. Чтобы ходить к соседям на том берегу. Брать у них соль, сидеть с их дочкой, вечереть и улыбаться.

Галька на берегу иногда выпускает из себя пучки трав и, когда бывает в хорошем расположении духа, целые кудрявые кусты. Возле домов напротив вообще растут деревья. Правда, листьев на них почти нет.

А на нашем берегу возле моста стоит будка для огромного чёрного пса по кличке Флобер. Он ещё спит. Он засоня.

Надо идти. Потягиваться — замечательное занятие. Сладкое. Книге пора отправиться на полку — её время придет позже. Пледу пора свернуться и отдохнуть. Мне — купаться.

Деревянный душ в бане, прилегающей к дому, кажется, ещё не проснулся и одарил меня несколькими холодными каплями. Но он быстро взбодрился и стал щедро делиться прохладной водой. Махровое полотенце всё не может напиться каплями с моего тела. А масло слишком лениво течёт по коже сутра. И всё же я готова к новому дню.

Пора будить мужчину, который живет здесь со мной почти год. В соседней комнате на одноместной кровати он сладко спит. Глажу по голове спящее создание: «Вставай!» — думаю, а будить жалко. Занавески век мужчины чуть распахнулись, из глаз льётся светлое голубое свечение. Надо же иметь такие яркие глаза.

Проснулся. Я пойду готовить. Деревянная кухня ждёт свой черед. Готова выполнить всё, что нужно. Омлет сегодня. Кофе варить не умею. Растворимый выпьем. Квадратный деревянный столик, метр на метр, раскладные стульчики красноватого тёмного, как и стол, дерева. Уют в кубе. Теплые носки, холстяной передник. Омлет на сковородке лениво рассказывает мне, что когда он был яйцами и молоком, им снились разные сны. А теперь вместе они — омлет.

Мужчина пришёл. Мокрые волосы кудрявились. Сонно улыбалось всё его существо. Сегодня у нас большой день — мы собираемся в горы. Те самые, что отражаются в нашем озере. Те самые, что словно высечены изо льда. Те самые, куда никто не ходит. Те самые, что таят в себе сказки и страшные истории. Сегодня они для нас.

Мы молча принялись за омлет. Оконный свет любопытствовал, глядя на нас. Мужчина пошёл одеваться, а я стала прибирать со стола и собирать еду в путь. Складывала на автомате, не понимая, что, как и зачем. Вот рюкзак наполнен доверху, как и я — предчувствием хорошего.

Послышался звук топора, с размаху втыкающегося в чурку. Для неё удар неизбежен — не спрятаться, не скрыться. Из окна я видела мужчину, он старательно рубил дрова. В горах у нас будет костер.

Не хотелось никуда идти сейчас, пока он не закончил рубить дрова. Постою, полюбуюсь. Красивый. Сильный. Спокойный. Смелый. С ним не страшно. Это всё, что я о нем знаю. За всё время, что мы живем здесь, мы не обмолвились ни единым словом. Кто он, откуда, почему здесь, зачем? Не знаю. Мне всё равно.

Вот и мужчина вернулся. Взял меня за руку. Мы пошли. Молодость и сила. Свежесть и ветер приключений. Фортепиано отозвалось приветливым мажорным аккордом, пожелав нам удачи.

Мы вышли на улицу. Ветер. Прохладно и хорошо — самое то для пешей прогулки. Палаточных приключений.

Флобер проснулся. Чёрная копна приближалась к нам со скоростью света. Весело и приветливо. Чёрные глаза угадали дух приключений, и пёс встал на свой пост: по правую сторону от мужчины. Мы перед мостом. Рюкзаки, палатка, собака. Три вздоха и первый шаг навстречу неизведанным сказкам заснеженных гор, словно высеченных изо льда.

Ночь №25

Я лежала в чёрной комнате, где не было ничего, кроме темноты и моего вопроса, мечущегося по пространству. Постепенно где-то между полом и потолком (если рассуждать логически), появились две медленно вращающиеся маленькие спирали: одна пунцово-розовая, другая сине-голубая. Они разворачивались, вращались, блестели, словно две маленьких галактики. Разрастались.

Сначала они вращались одновременно, медленно, честно и внимательно выполняя полные обороты. Затем красная «галактика» выпустила из себя нить. Та поплыла легко, беспорядочно и изящно. Через секунду синяя «галактика» замерла и притянула к себе красную нить, которая изменила цвет: стала фиолетовой.

Красная спираль стала замедляться, синяя ускоряться. Нить — натягиваться. Прошло несколько тысяч лет. Одна «галактика» стала крутиться совсем медленно. Другая — с бешеной скоростью. Нить стала туго натянутой. Она напоминала собой стальной клинок, повернутый лезвием для того, чтобы измерить, насколько он тонок. И прочен в то же время.

Несмотря на эти обстоятельства, размеры спиралей оставались прежними. И завораживали. Словно единый механизм, велосипед с двумя колесами, но движется непонятным образом: одно колесо крутится со скоростью света, второе практически обездвижено. Взаимодействие не прекращается. «Галактики» всё также блестят крупинками «звёзд», манят в свою глубину, гипнотизируют.

Только проснувшись, я поняла, что эти два живых круга — Прошлое и Будущее.

Ночь №26

Взоры мерещатся отовсюду. Тёмный, тёмный лес. Основательный, густой и коренастый. Солнечный день здесь мёртв. Логово тьмы и пристанище ночи. Даже в жаркий летний полдень. Мглисто, холодно. Идти медленно — невыносимо. Бежать — страшно. Быстрый шаг — лучшая форма здешнего существования. Мурашками сводит тело. Неприятные мысли так и лезут в голову. И эта давящая тишина. Противное безмолвие, чёрное, зловещее.

Ноги влипли в какую-то мерзость. Вся земля устлана ею: склизкой, клейкой массой, тонким слоем укрывавшей собой разлагающиеся листья. Запахло чем-то токсичным, ядовитым. Словно бы ацетоном, смешанным омерзительным средством для мытья посуды.

Поднимать ноги стало всё сложнее — клейкая масса под ними не отпускала ступни от земли, понемногу заманивая их владельца в свои сети, похожие на сладкую приманку гигантского насекомого.

Ноги шли и шли, клейкая масса цепляла и укутывала. Тишина стояла, уперев руки в бока. Ничего не происходило, только паника нарастала.

Клейкая слизь заставила идти медленным слоновьим шагом, а потом и вовсе остановиться. Бледный размытый силуэт стал проявляться из-за далеких деревьев. Дрожь, промчавшаяся по телу, могла бы заставить упасть, если бы не приклеенные к земле ноги. Силуэт приближался, это была газовая масса, постепенно из неё вырисовалась рука, тянущаяся прямиком ко мне, застывшей в ужасе. Я зажмурилась.

И тут почувствовала, что мои ноги кто-то держит. Забыв обо всём, удивленная, я распахнула глаза и увидела, что за мои щиколотки ухватились две болотистого цвета цепкие и ледяные руки, появившиеся из клейкой массы на земле. Рот раскрылся в ужасе, но крика не прозвучало. Через секунду я почувствовала рывок: сильно дёрнули за ноги. Впервые я поняла смысл выражения «сквозь землю провалиться» — тебя словно протягивают в узкую холодную, мокрую канализационную трубу.

На долю секунды мне показалось, что я в безопасности. Время, понадобившееся для течения целой секунды, дало мне возможность понять, что это не так.

В земле было неприятно. Тело сковано, лёгкие не могут раскрыться для глотка воздуха. Впрочем, воздуха и вовсе нет. Глаза созерцают чёрную жирную массу, приправленную камнями и противными, толстыми червяками. Лёгкие каменеют. Конечности немеют. Сильная боль в голове — кто-то снаружи тянет за волосы. Земля держит крепко. Кто бы это ни был, мне хочется, чтобы меня вытащили, пусть даже таким способом. Даже не важно, что там снаружи, если только там есть воздух.

Сильный толчок: меня выдернули наружу. Я оказалась на дне океана, тёмном, синеющем, ледяном. Воздуха здесь не было. Мягкое притяжение. Вверх. Вода стала синей. Голубой. Движение ускорялось. Воздух!

На поверхности безбрежной массы воды. Воздух. Дыхание. Жизнь!

Ночь №27

Ветер невообразимый. Порождаемый природой и скоростью. Снег метёт, хлещет и брыкается. Плюётся колючими снежинками. Фонари, редкие, мелькают, размазанные воздухом. Проносятся сонными, замороченными.

На крыше чёрного паровоза приходится закрываться рукавом от агрессивной действительности. Снежинки то превращаются в белые нити, то выстреливают прямо в глаза смертоносными точками. На чёрном, чёрном пространстве они смотрятся дикими.

Фонарь в руке слушается ветра, а не твоей воли. Скрипучая его песня мешает сосредоточиться и удержать равновесие на мчащемся вагоне. Остро впивается холодный воздух в лёгкие. Но ехать приятно. Хорошо быть здесь и сейчас. Только холодно. И снежинки бьют остервенело.

Придётся сползти с крыши и просунуть ноги в окно, чтобы попасть в жизнетворческое тепло купе. Осторожно, мелкими, но проверенными шагами приближаюсь к краю крыши. Остается лечь на живот и захватить руками перекладину вагона, а ноги просунуть в окно. Кажется, это невыполнимо. Глаза закрываются, живот прикасается к гладкой безжизненной поверхности крыши. Ноги на весу. Когда крыша касается таза, ноги чётко, как по команде, уверенно сгибаются и чувствуют спокойствие вагонных внутренностей. Сесть на раму. Держаться за крышу. Разжать руки. Оказаться внутри.

Внутри!

Сладкий запах курева и чая. Красный бархат старых сидений. Жёлтый ореол вокруг лампочки Ильича. Безопасность. Пустота. Вагон абсолютно одинок — внутри никого нет.

Сесть. Отдышаться. Вдохнуть полный, спокойный, тягучий, сладкий вдох. Нужно двигаться. Где люди? Они нужны. Сейчас!

По всему периметру — ни души. На столах свежие, словно только что оставленные вещи: недокуренная сигарета, карабкающаяся на стенку пепельницы, дымящийся чай, надкушенное пирожное, рассыпанные крошки, смятая накидка, оставленная на сидении.

Вагон жил. Но отдельно от людей. Нужны люди. Где они? Где?

Придется обшарить другие вагоны. Видны следы пребывания человека. Люди где-то здесь. Нужно их найти.

В другой вагон. Дверь тамбура гостеприимно маячила в конце вагона. И резко захлопнулась, как только порог был перейден. Дерзкий плевок острым снегом — привет от ветра. Тьма, тьма. Лязгающие железки, соединяющие вагоны. Скользкие и липкие от мороза. Не хочется ступать.

Дверь тамбура не пускала назад. Делать нечего — шаг на дребезжащее железо. Резко и гулко из вагона, что остался позади, раздались громогласные крики, слившиеся в жуткий вой.

Нога оступилась от неожиданности, ветер выстрелил в последний раз, зубы стремились к рельсам и… всё закончилось.

Ночь №28

Солнце закатывалось. Оно находилось в той стадии опьянения днём, когда могло существовать только под острым углом от земли. Разбрасывало по небу розовые, оранжевые, золотистые и нежно-персиковые всплески, частички себя.

Небо волновалось. На Востоке оно было уже совсем тёмным, и одеяло звёзд приоткрыло свой краешек. Посередине небо колебалось. Не знало быть ли ему уже чернеющим, твердо-синим или поддаться искушению искупаться в солнечных красках. Запад пылал. Боролся с краснотой фиолетовыми оттенками, яростно разбавляя свою синеву сиреневыми прожилками.

Невероятная жизнь неба была очаровательна для только что раскрывшихся глаз. Они выплыли из воды и первое, что увидели — небо. Заозирались. Разглядели поверхность воды, в точности повторяющую непостоянное небо. Гладкую, ласковую, чистую. Она рождала песчаный берег, плавно покрывающийся травой, сначала отдельными росточками, потом густым, плотным ковром.

Одинокое приземистое дерево возле озера напоминало оленьи рога, но человек пока не мог провести эту параллель. Редкие молодые листья на ветвях завораживали его.

Вдалеке мелькали целые стаи деревьев. Словно шепчущиеся существа, они сбивались в кучки и переговаривались на безопасном расстоянии.

От одной семьи деревьев до другой ходили посыльные — какие-то животные, не различить с такого расстояния.

Глаза над водой принадлежали мужчине. Они дружелюбно осматривали прекрасный и спокойный мир вокруг. Мир, принадлежащий им. И сейчас, и всегда.

Человек почувствовал, что у него есть ещё что-то помимо глаз. Интуитивно двигая конечностями, он выплыл на берег. Оказалось, что у него есть ноги, руки, туловище, и даже голова. Сильные и здоровые ноги не учились ходить, но наступили на песок берега. Равновесие выровнялось на третьем шаге. Теперь по Земле можно ходить свободно.

Руки осязали. Ими можно было ощупать всё, что принадлежит человеку: тело, землю, деревья, животных, неуловимую воду и даже ветер.

Что ещё можно делать на большой Земле? Осязать, смотреть.

Человек вздохнул, лёгкий скрипучий стон сладкого вздоха прозвучал в тишине первородной природы. Человек мог слышать. И издавать звуки. Он попробовал ещё, открыл рот и выдохнул непонятные, слитные, первобытные гласные. Заулыбался. Невероятно, но звуки создавал он сам.

Руки от радости вскинулись. На них были пальцы. Они могли сжиматься, разжиматься, хватать, сгибаться вместе и поочередно. Руки тоже могли многое. Легко и свободно они рассекали собой воздух, плавали в нём, прижимались к туловищу и просто лежали, созерцаемые.

Ноги были менее подвижны, но могли даже больше. Они могли удержать человека, отнести его куда угодно. Посадить или положить туловище, подкинуть его в воздух на короткое время.

Эти исследования заняли довольно много времени. Человек был счастлив. Человек устал. Солнце — тоже. Последний, прощальный луч был вскинут до середины неба. Яркий, резкий, словно озарение. Он прощался с человеком. Ненадолго. Интуитивно человек это понимал, и был спокоен.

Открытия вечера утомили своей эйфорией. Человек лег на траву. Он осязал её мягкое, упругое, тёплое и свежее прикосновение. Глотнув упоительного вечернего воздуха, он заснул.

Ночь №29

Дорога сегодня чрезвычайно переполнена. Неимоверный поток гигантских, мизерных, крупных, средних, малюсеньких и длинных машин. Мельтесят. Несутся. Тормозят. Скрипят. Визжат. Тарахтят. Стучат.

За рулем чувствуешь себя как в фантасмагоричном фильме о том, как суетна жизнь, и о том, что все мы — ничего не значащие пешки на беспорядочной доске судьбы. Грустно, но надо ехать. Торопиться, добраться.

Пешеходный переход — впервые за многие минуты круговорота машин.

Люди, словно позирующие для обложки пластинки Битлы, ровным строем переходят дорогу. На фоне беспорядочного роя автомобилей эти человеческие роботизированные движения внушают одновременно спокойствие и ужас.

Поток людей не заканчивается. Они идут точно отмеренными шагами, вбивая их в землю беспульсным мёртвым ритмом. Мои раздраженные глаза на секунду прикрылись.

Открылись. Люди окружили машину. Безжизненные глаза, словно сороконожки, уставились внутрь моего автомобиля. От страха пришлось нажать на гудок. Люди разошлись быстро, но тем же равномерным беспульсным шагом. Моя машина поехала. Испуганный мозг понял: останавливаться нельзя.

Снова тысячи машин, гудящих, сломанных, пыхтящих. Все движутся, спешат, накаляются.

Снова пешеходный переход. Не останавливаться. Пешеходы на страже — только остановишься — пойдут. Закроешь глаза — они тут как тут.

Не сбавляя газа, автомобили безжалостно мчатся по белоснежной зебре перехода. Люди с безжизненными глазами бестолково ждут на одном и другом берегу этой дорожной переправы.

Душно, невыносимо душно. Открыть окно. Сквозь щель с улицы вползает ядовитый запах выхлопных газов и, сладковатый мерзкий трупный аромат. Кажется, он зелёными щупальцами проникает в лёгкие. Окно поползло вверх, но было остановлено сильной ладонью, успевшей забраться в машинное пространство. Стекло со скрипом начало стекать вниз, рука открыла окно и более ничего не делала.

«Аромат» склизко входил в тело, наполняя лёгкие до краев. Машина сама по себе остановилась — нога перестала давить на газ. Зато она, как и её левая напарница, уверенно ступила на раскалённый асфальт, оставив автомобиль покоиться посреди дороги.

Оказавшись на улице, уши почувствовали сильный удар озверевших звуков. Это не поразило ни тело, ни мозг. Ноги равномерно шли, неподвластные воле, ведомые неведомыми силами.

Стало легко и беззаботно. Машинный рой перестал беспокоить и действовать на нервы. Люди, шагавшие в такт с ногами, были абсолютно спокойны и доброжелательны. Путь оказался лёгким, безупречным и даже слегка увеселительным. Солнца не видно за плоским, но твердым слоем смога, покрывшего город. Деревья запылённые, чахлые, полумёртвые. Но — ничего страшного. Всё это позитивно, даже мило. Только вот машины не останавливаются на пешеходном переходе. Ничего, подождём.

Ночь №30

Мы собирались лететь в пансион на маленьком самолете. Пилот был очень молод и не внушал доверия. Паника подспудно бродила по толпе, ещё не переходя в открытую стадию.

Я понимала, что пилот вряд ли справится с управлением, но делать нечего — лететь необходимо.

Мы постепенно загружали собой маленький, размером с большой автобус, самолёт. Размеренно, с предчувствием беды.

Уселись в низкие сидения. Нам была видна дорога сквозь лобовое стекло этой странной машины. Наливное, сиреневатое небо и море, над которым нужно было взлетать. Этот самолёт мог разогнаться и взлететь на маленьком пространстве. Но пилот был не опытен, все это чувствовали.

Самолет заработал. Мотор потряхивало. Пассажиров — тоже. Колёса покатились. Осторожно, неумело, маленький самолёт начал отрываться от земли, потом снова зацепил колёсиками асфальт и подскочил. Пассажиры как один вскрикнули: «Не надо!» — не надо взлетать, слишком неуверенный старт.

Но самонадеянный пилот потянул руль на себя и самолёт, покручиваясь, стал тяжело подниматься в воздух. Все мы чувствовали, что крылья не могут нащупать воздушной дороги. Море показало свои языки, готовые лизнуть брюхо нашей машины.

Пассажиры вжались в свои сидения и вцепились руками во впередистоящие. Самолет заюлил и опустил нос, устремив его в улыбающуюся пасть моря. Резко и правильно, как тело опытного пловца, наша машина красиво вошла в воду. Мы кричали. В море самолет замедлился, нежась в желейной толще воды. Двери раскрылись, и пассажиры начали выплывать на волю. Все, словно русалки, устремили лица к солнцу, зеленеющему сквозь море, и направились вверх. Почувствовав ласковое приветствие воздуха, лёгкие запели. Мокрые головы начали вырастать на поверхности воды, словно по нажатию какой-то кнопки. Мы, взбудораженные, выбрались на берег, счастливые оттого, что живы.

Отдышавшись, мы побрели прочь, к аэропорту. По пути нам встретился пожилой знакомый пилот (так похожий на моего соседа по лестничной площадке!), который должен был везти нас изначально. Он сказал:

— Возвращайтесь к морю, сейчас полетим.

— Что? Нет, мы упали в воду. Мы никуда не полетим!

— На этот раз я поведу самолет.

— Нет-нет! Мы уже налетались.

— Тогда мне придется вернуть все ваши деньги из собственного кармана, а я этого сделать не смогу.

Довод (во сне) оказался сокрушительным. Делать нечего, мы стали возвращаться к морю. Самолёт словно не падал в воду, гостеприимно раскрыл почему-то сухие дверцы. Полные страха и смирения, мы отправились в салон, заполняя собой сидения, будто кто-то расставлял нас по местам. Будто ребенок убирал свои игрушки. Пилот улыбался уверенно. Мы взбодрились. Самолёт весело задребезжал, затрясся, поехал по дороге гладко и беспрепятственно. Мы удачно взлетели и поплыли по невидимой воздушной дороге. Крылья непринуждённо поймали её, доверились ей.

Пассажиры облегченно вздохнули, но тревога всё ещё подавливала солнечные сплетения. Лишь когда наши глаза разглядели во тьме умиротворяющие огни острова, места назначения, наши рты расплылись в улыбках. Полет ещё не завершился, самолёт начал описывать круг над живописными шатрами, коими был усеян остров, и я поняла, что мы приземлимся удачно, и уже можно просыпаться.

Ночь №31

Дождь льёт не переставая. Тоска. Душа постанывает лишь оттого, что она существует. Безлико. Мир безлик. Небо безлико. Словно в мире ничего не бывает больше. И не было никогда.

Капли могли бы стать озорными, но нет. Самые обычные серые, никчёмные капли царапают стекло. Окно слегка запотело и плачет с двух сторон. Со стороны комнаты унылые капли порывисто лижут домашнюю сторону стекла.

Тяжело. Невозможно подняться с табурета. Серый асфальт, серые дома, серые листья, серая трава беспросветно навалились на окно и никуда не пускают мысли. Хочется сдернуть этот пейзаж как штору или рассечь его лучезарной саблей радости. Чтобы из разреза потекли краски, сочные, жизнетворческие.

Синева глубинного неба с разбросанными комками облаков. Или тёмно-зелёная ясность тяжёлого от жизни леса. Лёгкая голубизна озера. Сладость яркоцветных цветочных капелек на неприлично-зелёном склоне.

Но нет. Не действует такая сабля сейчас. У неё отпуск. Или заболела? Может… Хотя нет. Это уже слишком.

Ночь №32

Мы проснулись ночью. Быстро собрали вещи, натянули джинсы, налили воды в бутылки и отправились за дверь. Лифт стоял на нужном этаже и быстро довез нас до места назначения. Мы вышли. Молча. За всё время — ни слова.

Улица встретила холодком летней ночи. Перешёптывающиеся листья сразу смолкли. Ветер оборвал свою песню. Крысы спрятались в убежище. Мы нарушили мирную ночную жизнь сна.

Нас несли ноги, мы плавно текли по улице. Фонари потухли. Мы сели в машину и отправились куда-то в кромешной тьме. Было сложно ориентироваться. Под колесами всё чаще возникали ямы, рождались кочки.

Автомобиль остановился возле маленького домика из уютных, старых, но чистых, устоявшихся брёвен с резными окнами.

Шторы, изнутри прикрывающие окно, немного раздвинулись, но за ними не показалось ни лица, ни рук. Мы постучали в маленькую, испещрённую узорами дверь. Она распахнулась. Никого не было. Внутри — темно. Ничего не видно, но мы всё же зашли. На столе зажглась свеча. Она была толстой и уютной, от неё исходил тёплый запах воска. Он успокаивал. Свеча сбросила со стола тьму и обнажила его. Показались и стулья, изредка оживляемые мерцанием света. Мы сели на них. Деревянные и скрипучие, они не отпускали. Сидеть было приятно. На столе сами собой появились листы бумаги, исписанные изящными завитушками. Буквы плотно прилегали друг к другу, текли равномерным потоком по живой, хрустящей бумаге.

Зазвучал «Полёт шмеля» Римского-Корсакова. Резко, громко, мы подпрыгнули. Стулья — вместе с нами. Оказалось, мы прилипли к ним. Или стулья прилипли к нам. Мы удивились. Но взяли со стола бумагу и стали читать.

Буквы, как и ноты, жужжали, путались, кружились. Мозг практически не воспринимал смысл текста, но почему-то стало так страшно. Руки и глаза не могли оторваться от написанного, не было возможности взглянуть друг на друга.

В руке появилось перо, неумолимо тянущееся к месту для подписи. Неуправляемое человеческой волей, оно норовило заскрежетать и поставить заветные закорючки. Силы сопротивления иссякли, мы обмякли. Вдруг всё остановилось: музыка, буквы, перо. Глаза сфокусировались на связном тексте. Мышцы ныли от перенапряжения.

Лишь только взор был прикреплен к бумаге, где значилось: «Обещаю служить верой, правдой, выполнять любой приказ и повиноваться во всём. Взамен готов принять в дар вечную жизнь в оном теле». И далее — перечень того, за что даруется вечная жизнь. Мерзость, мерзость. Список длинный. Глаза читали быстро, но мозг лишь изредка воспринимал задания. Убийство младенцев. Вскрытие спящих. Насилие. Людоедство. Похищение детей. Выращивание уродов.

Мы переглянулись. Пустые, остекленевшие глаза вперились в мои, точно такие же. Перо ожило и с силой потянулось к бумаге. Мышцы рук напряглись, были готовы лопнуть, лишь бы не поставить смертоносную подпись, дарующую вечную жизнь. На лбу выступила испарина. Над верхней губой — тоже. Перо приближалось к цели. Я втиснула левую руку между его острием и бумагой. Кровь засочилась из подписи, красиво выведенной на тыльной стороне ладони. Затошнило от боли и вида. Перо вдалбливалось в руку, размозжило кожу, дробило кости. Рука не чувствовала боли, только хруст костей был таким неприятным. Кровь заполоняла то, что было написано. Очистительной рекой она размывала красивые буквы, выведенные в омерзительные сочетания.

Мы переглянулись. Глаза обезумевшие. Солнце, почти потухшее в них, вспыхнуло. Дом загорелся, перо добивалось бумаги. Глаза смотрели друг в друга.

Ночь №33

— Да ничего не изменится!

— Обещаю, всё изменится, как только мы переедем.

— Я не верю.

— Не верь, не верь! Просто поехали, и сама всё увидишь.

— Это невозможно.

— Почему? Мы же уже почти купили билеты.

— Изменения невозможны.

— Возможны.

— Тогда почему они не происходят прямо сейчас, почему за ними нужно куда-то ехать?

— Потому что посреди поля с овцами ничего не меняется.

— Вот именно. Вот именно. Это я и хотела услышать. Место должно всё изменить. Место, а не мы.

— Там всё будет по-другому.

— Нет, не будет. Свои проблемы мы увезем с собой.

— Да какие проблемы? У нас нет проблем. Просто в такой дыре кто угодно затоскует.

Мне не хотелось уезжать. Глупый, он думал, что во всём виновато место. Одинокий, идиллический домик в деревне. На самом деле во всём виноват он. И я. Я посмотрела в зеркало. Оттуда на меня глядела белокурая блондинка. Полноватая, мягкая, как младенец. В местах суставов её кожу словно перетягивают тонкие ниточки. Это женственно. За это её любят мужчины. За это её полюбил он.

Этот худощавый, конопатый и загорелый мужчина с обветренным лицом и выгоревшими золотистыми волосами смотрел ясными голубыми глазами.

От вздоха мои крупные от природы кудри, едва достающие до плеч, заколыхались, и я улыбнулась маленьким ртом.

Нам было по тридцать. Дети — двое мальчиков. Три и семь лет. Шумные, озорные непоседы. Машинки, конструкторы, папины инструменты — типичные маленькие мужички. Первенцу в этом году идти в школу. Как только лето закончится. Ещё и потому не хочу переезжать в большой город.

Как только я забеременела старшим сыном, увезла мужа из мегаполиса, чтобы он оставил свои дикие идеи по развитию несуществующего дела. По его простоте мы оказались в долгах. Разбитые, обиженные. Он всё ещё верил, что сможет спасти «дело», а я уже собиралась уходить, как вдруг мы узнали о беременности. Он был готов на всё ради ребенка. Странно: сам дитя и хочет дитя. Мы переехали сюда. В одиночество, покой, объятия благородного, осязаемого труда. Мы стали выращивать кукурузу, держать овец и свиней, кур и коров. Изредка, раз в месяц, к нам приезжают друзья, и каждую неделю — покупатели.

За три года мы не рассчитались с долгами, а я снова забеременела. Сын родился желанным. Ещё два года полной идиллии. А потом стали происходить странные вещи. Муж всё также исправно работал, финансовое положение выровнялось. Но он начал пропадать. Сначала ненадолго, потом на пару часов, а теперь может исчезнуть на весь день. Я пыталась выяснить, куда. Бесполезно. Он придумывал глупые отговорки, бедный мальчик, он не умеет врать. Мы практически перестали разговаривать. Однажды я попросила его взять детей с собой. Он согласился сразу же и с удовольствием. Мысли об измене испарились. По возвращению сыновья говорили: «Мы ездили гулять, бегали по полю».

Мы совсем не разговаривали, но его настроение было совершенно хорошим, он был ласков и спокоен. Мы завтракали в сонном молчании, обедали под болтовню сыновей, ужинали под трескотню телевизора.

Меня хватило ненадолго. Однажды я взяла старый мопед и спустя час после отъезда мужа и детей последовала по единственной дороге, ведущей от нашего одинокого дома. Я останавливалась у коттеджей и кафе, стоящих на пути и спрашивала жильцов и владельцев, не проезжал ли здесь бордовый пикап примерно час назад. Да, проезжал.

Мой путь занял полчаса. Я заехала на холм и увидела большой дом в двухстах метрах от меня. А возле него — наш пикап. Я заглушила мотор, положила мопед в траву и стала спускаться пешком. Скоро навстречу вышел муж. Я растерялась, но он сказал:

— Я давно ждал, что ты окажешься здесь, — его слова впервые за несколько месяцев прозвучавшие в осмысленном предложении, а не на автомате, шокировали меня ещё больше, чем то, что он вышел навстречу.

Я молчала.

— Идем в дом, я тебе всё покажу.

Ночь №34

Тучи клубятся над мостом, чёрные, сердитые, предночные. Небо — черничного цвета. Ярко-розовая полоска на закате. Начинается дождь. Впивается мелкими насекомыми каплями в лицо и руки. Ветер подзадоривает их.

Людей нет совершенно. Одиночество среди туч. За ними произошёл взрыв, озарив края яркой каймой. Небо расплакалось крупными градинами, будто тысяча снежных перепёлок разом снесли ледяные яйца.

Машина с визгом пронеслась по мосту, по пути изрыгнув из резко распахнутой двери фигуристую короткостриженую блондинку с прической Мэрилин Монро. Тело её безжизненно лежало на мокрой пустой дороге.

Её кожа была белой, как нежное тесто, а руки в местах суставов словно перетянуты тонкой ниточкой. Лёгкая, чуть полноватая (это только красило), она валялась белым пятном на грязной дороге. Град безжалостно танцевал болезненную чечётку на ней.

Я быстро подошёл, осторожно тронул за плечо. С трудом разлепились припухшие веки незнакомки, обнажив мутные, но глубокие карие глаза. Она была измотана, не могла встать самостоятельно, и, кажется, совсем не хотела двигаться. Крупные градины молотили нежное тело, но женщина не могла сделать никаких движений, кроме как смыкать и размыкать веки.

Мне пришла мысль, что у неё нет подруг. Потому что такую красоту может выдержать либо настолько же красивая женщина, либо очень счастливая. В нашем мире, к сожалению, дефицит и тех и других.

Я попытался приподнять её за руки, но она продолжала лежать безжизненной куклой. Руки падали, тело не слушалось. Было не так-то просто поднять её. Пришлось приподнять тело, вытянув вверх её ослабшие руки, посадив таким образом. И только потом — подхватить за талию и взвалить на плечо. Не самый красивый способ спасти такую соблазнительную девушку.

Глаза её периодически раскрывались, но конечности болтались словно набитые ватой. Я не знал, куда её нести, но хотел уберечь от града, поэтому зашагал к подземному переходу. Ноша не была тяжёлой, мы быстро добрались. Город золотился мерцающими огнями — включилась ночная иллюминация, хотя сырой запах не добавлял уюта. Град не стихал, но мы были защищены.

Женщина, такая красивая, уложенная на мой плащ, брошенный на бетонный пол, бестолково глядела вперед. Было приятно смотреть на неё, но тоскливо. Я закурил, предложил ей сигарету. Она впервые посмотрела мне прямо в глаза. Пронзительные, толстые, теплые нити потянулись из её зрачков в мои. Она не курила, но поняла, что я делюсь с ней единственным, что у меня сейчас есть (ведь так и было), а значит не причиню ей вреда. Два раза её рука прихлопнула мой плащ, служивший ей подстилкой, приглашая меня сеть рядом. Я повиновался. Она облокотилась на меня, плечо почувствовало расслабленную тяжесть её мягкой кудрявой головы. Мы сидели долго и молча.

Выход подземного перехода озарился жёлтым, теплым и доверительным светом. Ветер донес сухой запах пыли и травы. Захотелось выйти из сырости и прохлады нашего убежища.

— Вы можете двигаться? — тихо спросил я. После долгого молчания звук моего голоса показался фантастичным.

Она закивала. Медленно, но уверенно.

— Выйдем на улицу?

Снова кивок. Я поднялся, взял её за руку. Почувствовал ответное сжатие руки и приподнял её. Женщина постаралась встать, схватив мой плащ. Я подхватил её за талию и взвалил на плечо. Мы шли еле-еле навстречу солнцу. Ступеньки оказались испытанием. Тысячу слов можно было сказать за время её преодоления, но мы молчали.

Солнце встретило нас ласковым согревающим, самым приветливым лучом. Мы сели на нагретый мрамор бордюра, женщина немного ожила. Мне хотелось, чтобы она попила воды, это бы её взбодрило, придало сил. Но воды у меня не было. Денег — тоже. И, кажется, дома. Не было. А, может, был. Я не помню. И вообще, как меня зовут? Где я живу? Как оказался на мосту? Ни мой мозг, ни кто-либо ещё не пожелал ответить на эти вопросы, и вскоре я оставил размышления над ними.

Женщина погладила меня по руке. Её слабое движение смахнуло с меня грусть. Кто она? Почему её выбросили из машины? Почему она вообще там оказалась? Мне начинает казаться, что я её где-то видел, что нас что-то связывает. Теплые волны исходят от неё, будоража меня.

— Хорошо, что мы никуда не уехали, правда? — сказала она хриплым, еле слышным, но таким знакомым голосом.

— Конечно.

— И всё-таки всё закончилось хорошо, — она вздохнула.

Это была моя жена. Какими-то неведомыми путями, не помня, кто нас разлучил, мы вновь оказались вместе. У нас ничего не было, кроме друг друга.

— Что они с тобой сделали? — спросил я натянуто. В моей душе начало нарастать беспокойство, адреналина прибывало.

Она промолчала. Я сказал:

— Главное, что мы теперь вместе. Я придумаю, как всё уладить.

— Главное, что мы вместе, — ответила моя жена и заплакала.

Всё, что я мог сделать для неё — обнять. Именно так я и поступил.

Ночь №35

Так темно и душно было впервые за всю мою жизнь. На голове был мешок, а руки — связаны. Машина неслась со скоростью света. Я не понимала, куда еду, паника клокотала в груди, страх блуждал по телу, мешая дышать.

Машина притормозила, мы начали ехать по колдобинам. Тяжело раскачиваясь, автомобиль швырял меня по салону. Кажется, на заднем сидении была только я.

По ощущениям, в машине я была и вовсе одна. Куда катится автомобиль? Почему я одна, связанная в машине? Куда я качусь? Кажется, с горы. По бездорожью. Что со мной станет? Скорость нарастает. Машина раскачивается сильнее. Слышно, как колеса бьются о камни, бампер тоже. Автомобиль, кажется, сейчас упадет и покатится кубарем. Страх достиг предела. Последний раз машину качнуло, она подлетела… Я зажмурилась, связанная, ожидая жёсткого удара, но его не произошло.

Вместо этого машина столкнулась с водой и начала неотвратимо погружаться вниз. Я заметалась по заднему сидению. Дышать было совершенно невозможно. Но в салоне пока еще не было воды. Запахло сыростью. Кажется, я ослепла от тьмы и страха. Силы в руках сразу прибавилось, я начала мотать ими, но бесполезно. Когда я почувствовала, как давит виски от того, что машина погружается всё глубже, я панически дернула руками и верёвка развязалась. Я сняла мешок и вдохнула уже плотный воздух. Вокруг было темно, автомобиль стекал вниз. Боже-боже! Что мне делать? Открыть стекла? Вода зальет меня! Но если я ничего не сделаю, всё равно погибну. Я начала откручивать окно. Благо в машине были «весла», иначе электроника привела бы меня к погибели. Вода постепенно наполняла салон. Я наполнялась неуправляемой дрожью. Окно раскрылось полностью, вода хлынула в машину, не пуская меня в свои просторы, приколачивая к сидению. Автомобиль быстрее пошёл ко дну. Хотя, кажется, дна здесь вообще не было. Салон наполнялся всё быстрее, времени на вздох оставалось всё меньше.

Я всё-таки выплыла, когда вода успокоилась, заполнив нутро машины. Я плыла и плыла вверх, уши давило очень сильно. Толща воды — беспросветна. Силы иссякали. Мне не доплыть. Сознание отключилось.

Я открыла глаза — душная тьма. Я сухая, но на голове вновь мешок, руки больно связаны, тело измучено. К тому же, оно голо. Стою, кажется, на пирсе. Слышно, как подо мной журчит вода. Чувствуется, что доска узкая. Где она начинается не могу понять. Идти вперед или назад?

Попробовала нащупать ногой путь. Доска зашаталась, я пыталась удержать равновесие, но «пол» расшатался и сбросил меня, как лишний груз. Я летела кубарем, как попало, руки, связанные впереди не могли мне помочь держаться за воздух, голос не мог преодолеть духоту мешка на голове. Вдруг меня резко дернуло, я повисла на руках. Кажется, они были связаны верёвкой, закреплённой наверху. Руки дернулись, вывихнув суставы, тупая боль поразила тело и осталась в нем. Голова стряслась от резкой остановки. Но всё же я была рада, что не оказалась в воде вновь.

Висеть в пространстве с мешком на голове — ужасное занятие. Непонятно, где земля и как освободиться из этого положения. Ничего не понятно! И руки тянет. Катастрофически. Суставы готовы вывернуться и выскочить. Тело болтается, голое, обдуваемое ветром.

Ступни внезапно почувствовали прикосновение. Словно огромный мокрый холодный язык лизнул мне пятки. По телу пробежала крупная, омерзительная дрожь. Снизу послышалось тошнотворное урчание и покряхтывание. Будто кто-то был очень доволен подношением. Я чувствовала как в существе внизу нарастало какое-то чувство. Наверное, аппетит. Слезы беспорядочно катились по моему лицу. Всхлипывать в моем положении очень тяжело. Руки, казалось, скоро оторвутся.

К ногам вновь прикоснулось что-то склизкое. Чуть-чуть. Видимо, я слишком высоко и съесть меня не так-то просто. Послышался скрип. И сильно завоняло. Наверное, чудовище снизу раскрыло пасть во всю ширь, готовое проглотить. Горячий, трупный дух ударил снизу. Меня стали подтягивать вверх. Неужели спасут?

Тянули и тянули. Вверх и вверх. Больные руки почувствовали прикосновение сильных рук. Они вздернули меня на поверхность. Мои руки упали, безжизненные вниз. Я была голая и почувствовала прикосновение тысячи рук. Я шла, ускорялась, меня трогали и это было хуже, чем тонуть. Но всё-таки лучше, чем висеть над пастью неизвестного монстра. Я плелась по толпе, меня швыряло, руки трогали, мысли смешивались, дышать стало совсем тяжело. Одна рука схватила меня за горло, сдавила так, что глаза мои закрылись.

Снова тьма. Я одета, мне тепло. Привычная духота мешка. Ничего не видно. Я сижу в машине. Гладкая беспрепятственная дорога чувствуется под колесами. Страшно, но страх уже привычен. Даже, я бы сказала, он успокаивается. Кажется, открыли окно, стало легче дышать. Я поняла, что руки не связаны. Я подняла их и ударилась обо что-то круглое. Руль! Я сидела за рулем, я была водителем! Я схватилась за него одной рукой, а второй постаралась отвязать мешок от головы. Кто-то резко схватил меня за шею и прижал к сидению. Я стала задыхаться, схватила холодные руки, сковывающие мою шею, но они вцепились мёртвой хваткой. Меня душили до тех пор, пока глаза закрылись.

Темно. Душно. Мешок. Меня крепко держат. Неприятное мужское дыхание в шею. Дрожью пробирает тело. Ноги сильно раздвигают. Внутрь проводят что-то тонкое, металлическое. Больно, очень больно. Чувствую, как живот начинает расти. Быстро. Кажется, сейчас лопнет. Но он останавливается, каменеет, а потом я чувствую, как кто-то стучится оттуда, толкается и бьется. Чувствую, как по животу течёт лезвие, разрезая его, выпуская наружу металлический запах крови. Из живота что-то достали. Безболезненно. Кожа, разрезанная, растянутая висит, истекая кровью, я чувствую, как липкое и теплое течёт по ногам. Но не больно. Только противно. Меня отпустили. Я пошла. Наощупь. Женские руки подхватили меня и повели куда-то. Я слушалась, думая, о том, что было во мне, что вырезали? Зачем?

Я почувствовала ласковое прикосновение теплой воды к моему телу. Почувствовала, как отстают куски кожи, бывшие животом. Меня вытирают мягким полотенцем. Одевают в чистое. Резкий укол в шею. Тьма, тьма.

Я открываю глаза. Без мешка. Лежу на мосту. Градины крепко бьют по телу. Но асфальт, холодный и гостеприимный, такого красивого серого цвета. Мне никуда не хочется. Всё хорошо. Я вижу. Вижу. И дышу.

Ночь №36

Город был подавлен. Улицы пустовали. Резкий звонок оповестил об окончании комендантского часа. Двери домов распахнулись, на улицу выползли, приковыляли, выкатились люди. Если их можно было так назвать.

Землистые лица сердито смотрели множеством глаз. И одно лицо тоже могло смотреть множеством глаз. Острые, маленькие, солнечные, гигантские, страшные, глубокие, с густыми ресницами или лысые — глаза.

Волосы грязные, засаленные, у всех одного неопределенного цвета, спутанные.

Я озиралась. Чёрные одежды недолго скрывали существа, казавшиеся людьми. Многорукие, искривленные, сгорбленные.

Рядом оказалась старушка с ясными, ангельскими глазами. Я улыбнулась ей. Она не ответила. Она не двигалась. Пару секунд я смотрела на светлый лик. Голова старушки завибрировала, через две секунды на лбу выступили капельки крови, постепенно они перерастали в трещину, череп начал раскалываться, глаза поехали в стороны, рот искривился и через пару мгновений половинки головы раскрылись и обнажили точно такую же седовласую голову с ангельскими глазами. Новенькую, всю в крови от рождения. Старушка достала платочек, вытерла лицо и пошла дальше по своим делам, оставив за собой две половинки черепа.

Меня затошнило. Я пошла дальше. Мимо ковыляла женщина. Из её рта пыталась вырваться маленькая противная змея. Создавалось ощущение, что эта скользкая тварь — язык несчастной. Видимо, так и было. Женщина изо всех сил пыталась не выпустить её наружу, но та острой гладкой головкой прокрадывалась в складку губ, показывая чёрные злые глазки-бусины миру.

Не хотелось идти дальше. Впереди показалась густая тьма. Она быстро продвигалась вперед, навстречу мне, внушала страх и неприятное чувство: желчь поднималась вверх по пищеводу. Тьма приближалась, внутри неё вырисовывались силуэты толстых лысых голов. Вокруг них поднимались клубы пыли, серые, в контрасте с яркой чернотой толпы.

Я собралась свернуть в переулок, но все повороты куда-то исчезли, встреча оказалась неотвратимой. Я сжалась в комок, но тьма толпы настигла меня резким ударом, я смешалась с чёрными безглазыми лысыми головами, ударяясь о железные тела. Меня швыряло между головами, кидало от одного металлического тела к другому. Из носа пошло что-то жидкое и горячее. Кровь. Толпа резко остановилась.

В каждой чёрной голове раскрылись синие прорези беззрачковых глаз, они светились и завораживали. Эти прорези обратились ко мне, точнее, к моему носу, и стали приближаться, головы издавали странный звон и шум, словно летающие насекомые. Звук ускорялся и поднимался, вскоре стало невыносимо слышать его, и в моей голове что-то лопнуло. Стало темно и тихо.

Через мгновение я открыла глаза, обнаружив, что валяюсь на асфальте, окруженная плотным кольцом синих прорезей глаз, склонившихся надо мной. Крови под носом не было, но было что-то неприятное, склизкое и прозрачное. Мелкие насекомые стали сбегаться к этой слизи под носом, на щеках, подбородке и шее. Тысяча маленьких муравьев, букашек и многоногих маленьких существ бежали на манящий их вылизанный участок моего лица.

Я стала задыхаться от страха и мерзости, насекомые заполонили всё пространство под носом, мешая дышать. Ползая противными маленькими ножками по моему лицу, они вселяли панику и страх, но это было ничего, по сравнению с тем, что произошло дальше. Насладившись склизкими слюнями под моим носом, они не остановились и не ушли, не исчезли, они направились прямиком в мой нос, заполоняя дыхательные пути, пробираясь в мою голову, одуревшую от осознания этого.

Синие прорези равнодушно глядели на меня. Бесполезно просить о помощи. Тело моё стало сотрясаться, чёрные головы собрались и, снова превратившись во тьму, отправились дальше. Я чувствовала, как насекомые расползаются по телу, оказываясь в голове, под кожей и ногтями, в глазах и под волосами. Я стала чесаться, болезненно. Кожа пузырилась, бугорки насекомых, снующих под ней, создавали мелкую рябь на всём теле.

Я пошла, чувствуя, как тяжелеет моя голова, глаза наполняются чем-то, становятся чёрными, круглыми и выпуклыми.

Люди вокруг стали обращать на меня больше внимания. Испуганные взгляды исподтишка волновали. Но я шла дальше. Странные уроды сопровождали мой путь. Мужчина с опухшей разлагающейся рукой. Мальчик с полупротухшей головой, из которой то и дело показывались толстые личинки. Прямоходящая девушка с четырьмя ногами. Мужчина с маленькими ручками, торчащими из ноздрей. Он подошёл ко мне, стал смотреть прямо в глаза. Было невыносимо противно, я пыталась обойти его, но он преграждал путь. Он потянулся своим лицом ко мне, словно для поцелуя, я отпрянула и сильно толкнула в грудь этого типа. Ноздреватый упал и завыл от падения, как ребенок. Громко, очень громко.

Уроды стали сбегаться. Вперед всех у смолкнувшего, еле шевелящего ручками из ноздрей, человека, оказалась четырёхногая красотка. Остальные подошли позже, стали кричать: «Убийца!» — хотя мужчина дышал, глаза его были открыты.

Кто-то крикнул из толпы:

— Убить медведя!

Я негодовала. Какого медведя?

— Нет, нет, я её поцелую. Я заберу её себе. Не убивайте, — закричал ноздреватый и прытко поднялся на ноги.

Он попытался схватить мою руку, но я стала отбиваться. Все хором сказали:

— Посмотри на себя! Он — твое спасение.

— Что? Отпустите меня, мне противно! — я негодовала.

— Посмотри на себя, красавица!

Я повернулась вправо. Из-за стеклянной двери магазина было видно небольшое овальное парикмахерское зеркало. Я наклонилась, чтобы быть отраженной в нем. На меня смотрели большие чёрные выпуклые глаза медведя. Медвежья голова примостилась на моих плечах. Я окаменела. Первой мыслью была: «Я сошла с ума!»

Второй: «Это даже к лучшему. Иначе здесь невозможно выжить. Сейчас я всех распугаю», — и попыталась оскалиться. Вышло жалко. Я расстроилась, встала на четвереньки и удалилась восвояси.

Ночь №37

Внезапно настало время всеобщего человеческого долга.

Оказывается, люди решили создать второе Солнце. В прямом смысле слова, создать аналогичное светило в Солнечной системе.

Причем, наиглупейшим образом: из светоотражающей ткани было сшито огромное полотнище, наподобие парашюта или воздушного шара. Каждый человек должен был взяться за одно из креплений в основании этого парашюта, чтобы его надули.

Рядом со мной стоял самый жестокий и злой мальчик из сиротского приюта, мы оба были оттуда. Но и он смягчился под влиянием масштаба действия. И грустно смотрел на меня. Я тоже была грустная. Ибо было ясно, что второе Солнце не принесет ничего хорошего. Пришлось взяться за своё крепление в ожидании катастрофы.

Началось невообразимой красоты и масштаба действо: ткань надували и высоко-высоко в закатном небе, ставшем наполовину чёрным и звёздным начало подниматься необъятное тканевое Солнце. Оно простиралось так далеко, что, кажется, могло достать до Большой Медведицы. Оно закрыло собой всё небо. Люди на мгновение притихли.

С каждым моментом паника внутри моей груди возрастала. Было трепетно и страшно. Внезапно высшая точка тряпичного Солнца загорелась. Огонь распространялся со страшной скоростью. Люди отпустили основание «Солнца» и разбежались, кто куда, а оно, несчастное, отправилось гигантским горящим клубком слоняться по просторам Космоса. Мою голову заняла лихорадочно носящаяся по черепной коробке единственная мысль: «Как мы сейчас умрем?» — а в том, что спесивым людям суждено в этот раз погибнуть, я не сомневалась.

И тут началось. На секунду шокированная Земля замерла, а потом всколыхнулась, решив, видимо, сбросить с себя взбеленившееся человечество. Так и случилось, гравитация исчезла, все мы полетели в Космос. Земля в этот момент сдвинулась на некоторое расстояние. Я увидела летящей рядом подругу детства, мы улыбнулись друг другу и поздоровались. Мы сосредоточились в ожидании окончания Атмосферы и того, что наша способность дышать окажется ненужной.

Внезапно Голубая планета смилостивилась. И вернула всех к себе.

Ось Земли стала пунктирно менять положение. Созвездия смешались, звезды каждую минуту образовывали красивые золотистые картины в небе, которое то темнело, то становилось нежно-голубым.

Гравитация снова на пару минут пошутила над нами, пустив летать по неведомым воздушным дорогам. Но вскоре неизменно притягивала людей обратно.

Как только люди оказались на твердой земле, они внезапно разбежались.

Слева я увидела приближающееся море. Из-за изменения положения земной оси, моря стали преследовать Луну, где бы она не была, оттого и оказались здесь. Правда на безопасном расстоянии. Синие, чёрные.

Установился серый рассеянный свет. Я отправилась в сторону кипарисового леса (откуда он здесь?), где гуляли коровы. Большая часть пространства была огорожена красной лентой, табличка на ней сообщала: «Осторожно, москиты!»

Я вернулась к дороге, шла и шла. Паника вновь заклокотала в грудной клетке.

Идти становилось всё сложнее. Я обернулась и увидела, что море слева практически омывает дорогу. Оно было сладостно-красивым. Высокие волны таяли в рассветном блеске (солнце оказалось позади моря), вода была нежно-голубого цвета и сливочно-черничной консистенции. Она была мягкой и приветливой. В то же время смертоносной.

Дорога вилась вперед влажной серой змеей. Издалека начала виднеться грязная тёмно-сине-зелёная «Газель», я стала голосовать и машина остановилась. Там был мужчина с маленьким сыном. Они тоже пытались избежать моря, но не знали, как это сделать: «Куда ехать? Мы поедем туда, куда вы скажете».

Я подумала, что нужно ехать на возвышенность, чтобы спастись от моря, которое уже практически лизало нам пятки. Но мы этого не сделали. Просто поехали прямо.