Бесплатный фрагмент - Золотой жёлудь

ЗОЛОТОЙ ЖЁЛУДЬ

Мистический детектив

«…что нам страшно повезло найти друг друга. Возможно, я это пишу, потому что у меня сейчас ничего хорошего не происходит, но, когда я думаю о любви, то вспоминаю не только маму с папой, не только свои первые увлечения, но и тебя.

Ты казалась мне сестрой, о которой я всегда просила родителей. Мы знали друг друга насквозь. Мы ходили, обнявшись. Господи, сколько отшагали вместе, рука в руке, сколько песен перепели.

Я до сих пор чувствую, как ты кладёшь мне голову на плечо — вдыхаю твоё дыхание и чувствую — не смейся! — запах краковской колбасы, которую ты часто приносила на чердак вместе с куском хрустящей булки. Твой голос звучит у меня в ушах: советы, предупреждения, наши перепалки, — в детстве ты не умела шептать.

Я была новенькой, скучала по Ленинграду. В новом классе у многих, в том числе у девчонок, были обритые головы, и в первые недели в школе все эти чужие лица сливались для меня в одно. Я даже видеть стала хуже, чтобы никого не рассматривать.

Но потом из этого недружелюбия вдруг выделилось твоё лицо, ты одолжила мне свой учебник. Или, нет — я впервые запомнила тебя, когда убирала класс вместе с Мальковым. Он меня дразнил. Ты тоже там была и потом призналась, что жалела меня.

Так быстро люди сближаются только в детстве. Кто кого выбрал? Я тогда выбора не имела. Значит, ты — меня. Мы очень быстро стали единым целым: «Лидасей». Нас всюду приглашали вдвоём. Я научилась фыркать, как ты. Мама удивлялась: откуда эта кошачья привычка вдруг у меня взялась? А ты старалась одеваться, как я. Мне это льстило.

Помнишь, на уроке Мария Ивановна иногда говорила что-то очень серьезное, требуя полной тишины. Эта тишина была невыносимой. Мы сдерживались из последних сил, но, едва взглянув друг на друга, чувствовали приступ смешливости. Достаточно было одной-единственной гримасы, чтобы мы подавились хохотом. И добрая Мария Ивановна выгоняла одну из нас немного проветриться.

Мы часто ссорились, когда нам стало лет по тринадцать-четырнадцать. Ты дулась целую неделю, приревновав меня к девчонкам, с которыми я каталась на коньках в Парке культуры. Помнишь? А я на тебя обиделась, что ты без спросу дала кому-то почитать моего Жюль Верна. Но мы знали путь к прощению. Именно тогда я поняла, что люди имеют в виду, говоря о безоговорочной любви.

Твоя мать меня обвиняла: мол, я тебе голову заморочила своей игрой. Но я знаю, что игра здесь не при чём, я не была виновата. Это Алькина смерть тебя потрясла…

Я не сразу осознала, что мы превращаемся в женщин, что будем в большей степени, чем мужчины, заложницами своих тел: беременностей, родов и этого ежемесячного проклятья, к которому я оказалось совершенно неподготовленной. Мне показалось, что моё тело, ещё вчера не доставлявшее хлопот, превратилось в ловушку.

Я проплакала всю ночь и призналась тебе, что хотела бы родиться мальчиком. Но ты так мудро ответила, что ЭТО будет случаться только раз в месяц, у каждой женщины ЭТО должно быть. Так нас природа устроила. Ты произнесла всё это шепотом…

П.А. опять ворчит, что я много керосина трачу на ерунду. Но мне надо дописать.

Ты отдалилась от меня, когда мы стали студентками. Тебя раздражало многое из того, что я говорила. Ты ведь никогда не интересовалась такими вещами. Я всё это понимаю и совершенно не хочу, чтоб ты из-за меня пострадала. Тебе надо строить свою жизнь, доучиваться.

Но, подружка моя, если б ты знала, как я скучаю по тебе. Мечтаю просто сжать твою руку, а ты сжала бы мою. Помнишь, как мы делали во время бомбёжек? Немец отключал мотор своего самолёта и на несколько секунд наступала тишина, нам оставалось только прижаться друг к другу под одеялом и надеяться, что смерть не над нами сейчас пролетает. Я губы в кровь от страха искусывала. Обидно было бы умереть молодой… Помнишь, бомба один раз упала во дворе и на нашей кухне окно выбило? Странно, вот тогда я почему-то не испугалась.

Мама мне пишет, что ты жива-здорова. Почему же ни на одно из моих писем не отвечаешь, Лида? Каждый день этот вопрос в моей голове крутится. Но больше не буду тебе…».

1.

Пахнет сеном и дымом, скрипит гамак, тёплый ветерок теребит волосы.

— Молоко привезли! — это голос отца.

— Тише ты, Лидка спит, — говорит мать отцу.

Открывается калитка, о неё со звоном ударяется велосипед: молочница Зина идет с бидоном к дому. Лида лежит в гамаке на набитых сухой травой подушках. Сквозь марлевый шатер, которым она прикрыта от мух, пытается с жужжанием пролезть одна из них, самая жирная и настырная.

Остальные звуки знойного июльского полдня стёрты. Далеко прогрохотало — это маленькие вагонетки везут на завод глину с карьера. Потом несколько раз лениво гавкнула соседская собака.

Рядом с сараем звякнули ковшиком, пролили на землю воду и негромко выругались — отец сидит на лавке, перед самоваром, на трубу которого надет старый кирзовый сапог. В бутыли с узким горлом плавают изюм и чёрные корки — готовится новая порция кваса.

«Где мой цыпленок?» — спросит отец позже, когда Лида будет крутиться рядом. Поймает дочку и посадит к себе на плечи.

— Ангел Господний, с небесе от Бога данный… — из комнаты, сквозь распахнутое окно и другую белоснежную марлю, несётся бормотание матери, прерываемое вздохами, потому что она то и дело поднимается с колен. — Господи Спасе наш, спаси и сохрани раба твоего Николая и чад его — Лидию и младенца Александра…

Лида плавно покачивается в этих тепле и заботе, пока её не выдергивает из них резкий женский голос:

— Боря, Боря, где ты, Боря?

Срабатывает и замолкает сигнализация на чьей-то машине, и Лида сначала не понимает, какому миру она сама сейчас принадлежит.

— Боря, ну Боренька же!

Нетрезвая женщина во дворе наконец находит своего Борю: то ли кота, то ли мужчину, то ли ребёнка. Лидия Николаевна приподнимает голову, и приснившийся ей деревенский полдень растворяется без остатка. Если он и был на самом деле, то восемьдесят лет назад. го

Отсветы той абсолютной любви, которая окружала её в раннем детстве, пришли от погасших звезд. Родители давно умерли. Скоро и она умрет.

В подъезде её дома пахнет кошачьей мочой, в лифте — человеческой, но в спальне так свежо и тихо, что даже не верится, что по другую сторону дома шумит Кутузовский проспект. Кап-кап… Это вода на кухне.

«Надо сказать Серёже, чтобы прокладки заменил в кране», — который раз напоминает себе Лидия Николаевна, осторожно переворачиваясь на другой бок. Она гладит пушистый шерстяной плед: «Мягкий», — и прислушивается к своим внутренним ощущениям. Ничего не болит, вот только ноги замёрзли.

Она уже не помнит, откуда пришла привычка мысленно перечислять первые три вещи, которые в данный момент слышишь, чувствуешь, видишь. В молодости эта игра казалась простой, но сегодня Лидия Николаевна всё хуже справляется. Эх, старость… Ты снова беспомощен, как в младенчестве, но уже ни у кого не вызываешь умиления или желания понянчить.

Перед глазами её лет десять как висит узорчатая занавеска, скрывающая картину мира. Занавеска эта потихоньку разрастается, и теперь лишь по периметру мелькают размытые образы, в которых Лидия Николаевна с трудом различает предметы и лица. Сдвинуть бы занавеску эту или разорвать на кусочки.

Но Серёжа сказал, что такая слепота и в Англии не лечится. Витамины, зелёные овощи, отсутствие стрессов — вот всё, что врачи предлагают.

Лидия Николаевна нащупывает на тумбочке будильник, подаренный ей собесом — опять поставила его вверх тормашками! — нажимает на кнопку, и будильник буратиньим голосом объявляет время.

«Полдня проспала! Что ночью-то делать буду?» — ужасается старуха, ногой находя тапочки. Она заплетает свои растрепавшиеся седые космы в тощую косицу, с привычной ловкостью скрепляет прическу старым обувным шнурком, застегивает на все пуговицы просторную байковую рубашку, донашиваемую после покойного мужа, и плетётся на кухню.

Поужинав позавчерашним супчиком, сваренным из замороженных овощей, Лидия Николаевна лезет в хлебницу, где обычно хранятся сладости, и ничего там не обнаруживает. Даже её любимые мятные пряники закончились. Серёжу попросить? Занят он: работа, семья. Его Люси такая милая и по-русски прекрасно говорит, при каждой встрече обнимает старуху. Грудь у англичанки большая, мягкая, шея пахнет цветочными духами. Пусть у Серёжи в семье все будет в порядке и малышка их растёт здоровой…

Лидия Николаевна низко склоняется над столом, медленно проводит по нему кончиками пальцев — в последние годы они стали очень чувствительными — и сметает крошки хлеба в ладонь. Точно так же делала много лет назад её мать. Лидия Николаевна, которая всю жизнь отталкивала от себя простонародные манеры, в старости стала похожей на мать, хотя уже не осознает этого. Да если б и осознала, не стала бы ничего менять. Она снова свободна в словах и поступках, как малый ребенок.

Собрав крошки, старуха протирает стол потемневшей страшненькой губкой. Дочь несколько раз выбрасывала эту губку, но Лидия Николаевна неизменно достает её обратно.«Поразбрасываетесь», — ворчит она не столько на дочь, сколько на все эти новые, народившиеся после войны поколения, не знаюшие настоящих лишений.

Помойное ведро под раковиной выложено мусорным мешком. Дочка радуется, что мать начала использовать пластиковые мешки вместо газет — ведь они стоят сущие копейки. Не замечает Света, что мешок этот — несъёмный.

Лидия Николаевна включает воду и начинает греметь тарелками, подбадривая себя пением. Голосок у неё серебристо-звонкий, словно у девушки, и в этот момент она похожа на пичугу, которая суетится в клетке. Скоро этот шум и грохот сменятся стуком массажного коврика в спальне. Ничто не должно нарушать однажды заведённый порядок.

Раздаётся телефонный звонок, но Лидия Николаевна не спешит к аппарату. В это время дня ей обычно надоедает соседка, женщина многословная и недалёкая, все разговоры которой — об очередной склоке в магазине да о чужих невоспитанных детях и собаках.

Недавно до Лидии Николаевны донесли сплетню, что соседка хвалится во дворе, как опекает одну слепую бабулю — это её, значит.

— Без опекунов обойдёмся, — обиженно объявляет Лидия Николаевна надрывающемуся телефону. Он не умолкает, и она раздраженно снимает трубку. На другом конце провода раздается незнакомый робкий голосок, но Лидия Николаевна голосам и голоскам больше не верит.

Вокруг полно желающих облапошить пенсионерку. В прошлом году она своими собственными руками вынула из-под перины и отдала мошенникам тысячу долларов, думая, что спасает попавшего в аварию Серёжу.

— Ну говорите, говорите же! — строго приказывает старуха в трубку.

Девушка испуганно замолкает, потом всё же набирается смелости.

— Лидия Николаевна, здравствуйте, я­ — внучка Аси Грошуниной… Вы должны помнить. Вы ведь в юности были Семилетовой? У вас голос такой молодой, даже не верится…

— Только голос и остался, — обрывает старуха надоевший ей комплимент.

Девушка приехала из северного городка и снимает угол неподалёку от ВДНХэ. (Именно так и сказала, инопланетянка — не ВДНХа, а ВДНХэ). У неё совсем нет знакомых в Москве. Кроме Лидии Николаевны.

— А мы разве знакомы? — с московской жестокостью спрашивает старуха.

Но девочке достаточно произнести всего одно имя из далекого прошлого — «Лижбэ», чтобы Лидия Николаевна сразу подобралась и помолодела.

— Неужели Ася жива? — она вдавливает трубку в ухо, чтобы не упустить ни слова.

— Бабушка умерла, в ка… — голосок пропадает, на линии начинается треск, связь обрывается.

Лидия Николаевна задумчиво кладет трубку обратно, но руку не убирает, напряженно ждёт. Телефонные звонки бывают разными. Иногда судьба словно делает пальцами вот так — щёлк! — и твоя жизнь никогда не будет после этого прежней. Когда девушка перезванивает, любопытство уже не на шутку одолело Лидию Николаевну.

— Маша, а вы не можете завтра приехать ко мне? — приглашает она девушку. — Я вас чаем напою…

И Лидия Николаевна жирным чёрным фломастером записывает Машин номер в потрёпанную школьную тетрадку, где почти на каждой странице — по длинному ряду крупных неровных цифр с такими же крупно выведенным сверху именами: «СВЕТА», «ЛЮСИ», «СЕРЁЖА».

Закончив разговор, старуха спешит к телевизору, усаживается вплотную к экрану и прикрывает глаза в ожидании сериала. Она часто засыпает, слушая его натужные, высосанные из пальца диалоги, но сериал хотя бы вносит осмысленность и распорядок в её одинокую жизнь.

Пока что передают сводку городских новостей. Трое пострадавших в автомобильной аварии, один водитель скончался. Серёжа часто по этой улице ездит.

«Только бы не Серёженька, — привычно умоляет неизвестно кого Лидия Николаевна, массируя свою впалую грудную клетку. — Лучше я вместо него умру!». Но она так же быстро успокаивается. Сегодня её главными мыслями будут мысли об Асе Грошуниной.

2.

«В эту страну можно попасть, топнув ногой возле замурованной лестницы чёрного хода, тогда лестница продолжиться, сказала я, и Лида сразу попросила: «Покажи». Мы полезли на чердак… не знает, что я подобрала ключ… жёлудь из маминой пуговичной шкатулки. Мама говорит, он мёдный, но пусть это будет золотой жёлудь королевы. Я сказала Лиде, что мы должны его найти во что бы то ни стало.

На чердаке она расшибла коленку и испугалась, но потом ей понравилось. Вечером делали карты, писали расписки кровью в вечной дружбе. Айша и Лижбэ, охотницы за золотым жёлудем. Лидка отказывалась прокалывать палец, но я сказала, что если она такая трусиха…

Мария Ивановна посадила меня с Мальковым, чтобы я на него влияла. Он весь урок пугал меня своим перочинным ножиком. Дома я плакала. Папа посмеялся, что я боюсь коротышку, который мне по плечо. Да не боюсь я его! Но не могу драться, мне жалко любого человека… Папа принёс подушку, и я по ней колотила изо всех сил.«Вот, барышня, тренируйся пока. И завтра так поступишь, если он снова полезет. Никогда не уступай наглецам».

«… У нас появилось метро! Мальчишки устроили в честь этого «салют» — выбрасывали из окна в школе подожжённые газеты. А я на открытии станции «Парк культуры» видела самих (вымарано) и (вымарано)!!!

Народа почти не было, в основном дети стояли, когда оба вышли из машины и совсем рядом со мной прошли! Я ожидала увидеть румяных великанов, ведь на портретах они выглядят такими здоровяками, а они оказались маленькими и жёлтыми… Да, ещё новость! Зиновьев и Каменев теперь — враги народа. Мария Ивановна приказала зачеркнуть их лица в учебнике…

…второй де­нь гости, танцуем под новый патефон, который подарил дядя Юра­. Мама всё время ставит «Гавайскую румбу», а мне нравится «Арабелла». Дядя Юра пригласил меня на танец и поклонился, как взрослой.

А потом я накинула на себя мамину лису, надела папину шляпу, взяла лампу и исполнила «Тюх-тюх, разгорелся наш утюг» из”Весёлых ребят». Лампа разбилась, мама сказала: «Аська в своём репертуаре. Всё пополам да надвое». Но я хотела, как Орлова…

Шумели сильно, и Домна своего Михеича несколько раз присылала. Папа налил ему водки, тогда Домна сама пришла, водку обратно со злостью на стол поставила, а Михеича утащила. Смешно, как он её боится.

Потом папа кружил меня… Обращается при всех, словно с маленькой. Потом мама танцевала с дядей Юрой и пела: «И столяр меня любит, и маляр меня любит, любит душечка-печник, штукатур и плиточник»… Не люблю, когда родители пьяные.

…потому что не так сильно скучаю по Марсову полю. Хотя Ленинград всё равно лучше. Дядя Юра обещал подарить нам дрессированную овчарку из НКВД! Это за то, что папа выдал им очень опасных преступников, убежавших со стройки канала возле его хозяйства. Преступники хотели спрятаться в сарае, их там и поймали. Страшно подумать, какие ещё преступления эти люди могли совершить, если бы их побег удался…»

— Старьё берем, старьё берём, — старьёвщик стоит во дворе со своим огромным мешком. — Костей, тряпок, бутылок, банок!

Лида поднимает голову от разложенного на широком подоконнике домашнего задания и щурится на яркое солнце. Когда-то она боялась, что старьёвщик утащит и её.

Вот Насониха с третьего этажа несёт ему галоши с красной подкладкой, и принимается торговаться, словно рваные галоши имеют ценность. Неожиданно соседка вскрикивает: по улице пулей пронесся, ударившись о коленки Насонихи, дворовый рыжий кот, а вдогонку за ним — шпиц Кнопс.

Лида смеётся и сажает кляксу на почти законченное домашнее задание. Какая неприятность! Она чертыхается и быстро оборачивается — не слышала ли мать. В их доме «чёрные» слова не в чести. Потом хватает промокашку и так сосредоточенно прикладывает её уголок к испорченному листу, что даже кончик языка высовывает от усердия.

Переулок называется Тёплым. Рядом — веками нахоженные, наезженные, намоленные места, стены Новодевичьего монастыря.

Дом Семилетовых стоит рядом с мрачными корпусами «Красной Розы». Из открытых окон фабрики несется беспрерывный шум станков. Мать Лиды успела поработать там ткачихой, когда фабрика ещё принадлежала французу Жиро. Но потом она вышла замуж за такого же выходца из подмосковной деревни и стала «полукультурной», как сама себя называет, домохозяйкой.

В эту комнату без особых удобств на первом этаже родители въехали ещё до рождения Лиды. После революции уже почти двадцать лет прошло, а Семилетовы до сих пор волнуются, что живут в чужой квартире (авось, господа не выгонят, когда вернутся).

Комната перегорожена надвое шкафом. На одной половине — огромный сундук с пронафталиненными вещами, этажерка с Лидиными учебниками, покрытый белоснежными чехлами диван и круглый стол, на котором сейчас сидит отец, Николай Иванович Семилетов.

На другой половине — большая родительская кровать с горой подушек под белыми кружевами, икона с обгорелыми венчальными свечами за стеклом, видавшая виды швейная машинка «Зингер» с наваленной на неё грудой кусков чёрного драпа, на котором белеют намётки и нарисованные острым сухим обмылком линии. Под стрёкот машинки, управляемой умными отцовскими руками, эта беспорядочная груда скоро превратится в дорогое мужское пальто.

Из украшений в комнате — лишь настенная полочка, по которой не первый год шествует унылая процессия разнокалиберных слоников, и тяжёлый мутноглазый стеклянный шар на комоде, рядом с таким же древним зеркалом, купленным по дешёвке во времена нэпа. Лида разучивает в этом зеркале гримасы и улыбки.

В кроватке с плетёной сеткой спит маленький Алька — ему жарко, к его лобику прилипла прядка волос. Спал бы так ночью. Сегодня, когда она взяла брата на руки потетешкать, Алька разулыбался, внимательно посмотрел на неё, потом схватился пальчиками за ухо сестры и принялся его откручивать.

Лида вскрикнула, вырываясь. Но он, воркнув, больно вцепился ей в волосы. У неё слезы полились из глаз, и это было ещё не всё. У брата недавно выросли два первых зуба, верхний и нижний, все на них умилялись. Не выпуская её волос, младенец впился этими зубками в Лидин нос. Ууу! Борьба шла на равных. Лида верещала, братик натужно кряхтел, но держал её мертвой хваткой.

Она отодрала его от себя — как ей показалось, вместе с собственной кожей. За свободу пришлось расплатиться клоками волос, которые остались в крошечных кулачках…

Лида пожаловалась на Альку матери: «Отнеси его, откуда взяла». А мать рассердилась: «Ишь, барыня какая!» Брата надо любить.

Девочка отворачивается от окна и смотрит, как в столбике солнечного света вьются белые пушинки. Их много летает по квартире — словно ангелы крылья свои здесь пообтрепали. С кухни тянет переваренным борщом: мать готовит обед и опять ругается с соседом. Лида представляет каждого у своей керосинки, в напряженных позах. У матери руки упёрты в бока — она, маленькая, от этого кажется больше. Оба грозят наслать «фина» друг на друга.

Но в этой коммуналке фининспектор не нужен никому. Ни соседу, который делает на продажу пуховки для пудрениц, ни семейству Семилетовых, чей глава тоже подрабатывает дома.

Николай Иванович с большим куском драпа устроился по-турецки на столе и негромко напевает «Соловья-пташечку», кладя аккуратные стежки. Стол стоит у раскрытого окна — здесь больше света и воздуха. Распахнутые прямо на улицу створки мешают прохожим на узком тротуаре. Народ окно закрывает, портной снова открывает… Время от времени он распрямляется над шитьем, чтобы помассировать свой больной желудок.

Две войны, плен и ссылка не убьют Лидиного отца, а желудок доконает в мирное время. Хотя это ещё нескоро произойдет. Пока что Николай Иванович работает — и дома, и в ателье Комиссариата по иностранным делам, наряжая богатых граждан и советских дипломатов в солидные пальто…

Старьёвщик наконец уходит, и мир за окном ненадолго становится скучным. Но вот раздается цокот копыт, и Лида снова таращит глаза: по улице едет бричка, которой управляет извозчик в кафтане. С тех пор, как метро пустили, брички здесь нечасто появляются.

Во время строительства метро ходили слухи, что под землёй потревожили НЕЧТО. И, по странному совпадению, в то же время жителей Хамовников одолели мыши и тараканы. Бабы во дворе говорили, что от этой напасти можно избавиться с помощью мученика Трифона.

Мать прибегала к иконам прямо с кухни, и после её молений на деревянном крашеном полу оставались отпечатки мокрых пальцев. Молитвы не помогли. Тогда она обратилась к старинному заговору про остров Буян и про семьдесят семь старцев, сидящих там под дубом.

— Возьмите вы, старцы, — горячо шептала мать, ударяя ножом в угол, откуда обычно выползали муравьи, — по три железных рожна, колите, рубите чёрных мурьев на семьдесят семь частей! А будь мой заговор долог и крепок. А кто его нарушит, того чёрные мурьи съедят.

Суеверия уживаются в ней с набожностью. На Пасху она посылает Лиду святить куличи. Хорошо, что хоть на Успенский Вражек, а не к Николаю Святителю. А то одноклассники увидят — засмеют: пионеркой называешься, а в церковь ходишь, как неграмотная бабка. Лида из-за этого не любит ни сам праздник, ни церковный мир.

Лида стесняется своих родителей. Особенно после того, как услышала разговор учительницы немецкого с Марией Ивановной: «Неужели Семилетова — дочь портного?»

Крестьянские корни не скроешь ни с отцовской, ни с материнской стороны. Когда отец трезвый, он шутит, возвращаясь домой: «Можно к вам, хозяева?». Когда пьяный, объявляет свой приход: «Открывай! Хозяин пришел!»

Родственники Семилетовых, собираясь за праздничным столом, поют свои простые песни. После «Священного Байкала» обычно затягивают «Бродягу».

Голоса сильные, особенно у отцовской сестры. Приземистая скуластая тётя похожа на Чингисхана в юбке, но стоит ей взять первые ноты и продолжить проникновенно, достигая недостижимых для других высот и глубин, как её внешняя непривлекательность исчезает. От тёти начинает исходить сияние, словно от жар-птицы. Каждый за столом теперь хочет петь, как она.

К песне присоединяюся хозяева и гости — даже те, кто обычно стесняется петь в одиночку. Женщины стремятся слиться голосами с тётей, мужчины ведут свою партию, их проникновенные низкие ноты придают песне значительности. Лида раньше даже думала, что отец и его братья сами пережили каторгу. Да что там Лида — весь двор тихо волнуется, слушая «Бродягу», льющегося из широко распахнутого окна.

Но Лиде хочется, чтобы её родители были похожими на Асиных: чтоб музицировали на белом рояле, танцевали под патефонную «Арабеллу» и говорили красиво, без всяких там «ихний», «значить» и «табаретка». И чтобы мама носила такую же шляпку и муфту из лисьих хвостов, а у отца были кожаные портфель, пальто и краги.

«Может, меня перепутали с кем-то при рождении?» — думает иногда Лида и тут же отметает эту мысль: нет, она слишком похожа на своего отца, у неё тот же разлёт бровей и глаза цвета лесного ореха. Но чувство, что она не принадлежит миру родителей, не оставляет её. Она бы с не раздумывая поменялась местами с Асей. И ей всё чаще кажется, что Ася заняла место, приготовленное жизнью именно для неё, Лиды. Именно в такой семье должна была родиться Лида со своими способностями и тягой к прекрасному.

Асин отец возглавляет гигантский совхоз неподалеку от строительства Беломорканала. У Грошуниных даже телефон к квартире висит — вдруг Асиному отцу когда-нибудь позвонит сам товарищ Сталин? И пусть у них дома неубрано и безалаберно, зато всегда есть цветы в вазах.

В самый первый приход туда Лиду поразила белая дверь, разделявшая комнату и коридор: она была такая высокая, со стеклянной вставкой наверху. И вообще в этой квартире, хоть она и коммунальная, было светло — не то, что у Семилетовых на первом этаже, с этим длиннющим мрачным коридором и замызганной общей кухней.

У Асиной мамы пальчики тонкие, прозрачные. Они не для мокрых тряпок и жирных половников. Этими пальчиками она красиво берет кусочки разрезанных шоколадных конфет, когда пьет свой кофе и рассказывает девочкам, как была небогатой петербургской барышней и летом снимала чердачок на даче в Финляндии, по соседству с личным водителем самой балерины Ксешинской. Как покупала лайковые перчатки в ломбарде, а потом относила их обратно, потому что денег на еду не оставалось. Как в стачках участвовала. Как будущий муж просил её руки у её родителей.

Белый хлеб Асина мама называет булкой, тротуар — панелью. Исковерканные французские словечки, то и дело слетающие с её языка, раздражения не вызывают.

— Выставки, музЭи, театры… Опера… — мечтательно говорит она.

А Лида вздыхает: она сама, хоть и родилась в Москве, ни разу не бывала в театре. История с походом в Большой случится позже. Вова Римаков позовёт Асю и Лиду смотреть балет «Три толстяка». Когда они приедут в театр, то окажется, что взволнованная Лида забыла билет дома.

Придётся Вове мчаться обратно в Тёплый переулок. Хорошо, что Лидин отец, как обычно, будет работать у окна. И хорошо, что теперь есть метро, иначе бы Вова не успел. В Лидиной памяти после того похода в театр на всю жизнь останутся две яркие картинки: запыхавшийся, раскрасневшийся Вова со смятым театральным билетом в кулаке и летающий над сценой продавец воздушных шаров.

Представление они будут смотреть из партера. В одном кресле усядется Вова, в другом — Ася с Лидой…

— Илюша, хочешь кофе? Я свежий недавно заварила.

Асина мама ласково спрашивает мужа, поглаживая его редеющую шевелюру. Он только что пришёл с работы. Его поношенная гимнастёрка пропахла дешёвым табаком, её постирать бы.

— Кроме кофе ничего нет? И где твои часики новые? — он косится на её запястье. — В ломбард снова отнесла?

— Я их выкуплю, честное слово, — виновато улыбается она.

Вздохнув, усталый Илья Игнатьевич целует руку жены и направляется на кухню — быстренько приготовить себе что-нибудь перекусить.

Может, и хорошо, что она не так часто занимается домашним хозяйством. А то один раз решила отстирать пятно с небольшого, но дорогого персидского ковра — замочила ковер в ванной и, забыв о нём, уехала на всё лето из Москвы.

3.

Внучка Аси Грошуниной показалась Лидии Николаевне типичной провинциалкой. Без провинциальной бойкости, впрочем. Не в том смысле, что все провинциалки наглые, а в том, что те из них, кто рискнул покинуть родные места ради приключений в столице, всё-таки должны отличаться особым складом характера.

Когда девушка, едва не выронив, протянула Лидии Николаевне пакет мятных «Невских» пряников, старуха сразу подумала, что эта неловкость прохладных длинных пальцев ей знакома. Гены — сильная штука.

Лидии Николаевне захотелось рассмотреть Асину внучку. Но, как ни подводила она Машу к окну, как ни тянулась незрячим лицом к её лицу, смогла увидеть только длинную светлую прядь, которую гостья то и дело отбрасывала назад, да молодой блестящий глаз.

Предложив Маше тапочки, Лидия Николаевна с некоторым московским высокомерием, в которым не призналась бы никому, даже себе, повела гостью по своей трехкомнатной квартире. Пусть приезжая девочка увидит столичный уют, трёхметровые потолки и солидную мебель. Всё добыто честно, ещё в советские времена — благодаря труду и нескольким филигранно рассчитанным квартирным обменам.

— Вот так жизнь и прошла… — хозяйка со сдержанным достоинством кивнула на семейные фото в рамочках, густо толпящиеся на буфете.

На чёрно-белых фотографиях она, юная и нарядная. В белом платье в горошек — рядом с мужем. Фото, где они молодые, живые, с блестящими, ещё не потерявшими зоркость глазами, с настоящими зубами. На пике жизни, когда всё в организме исправно работало, соки быстро бежали по телу, и страсти кипели, а объятия были жаркими.

И дальше, дальше… Жизнь идёт, фасоны меняются, но фотографии пока — чёрно-белые. В кримпленовом платье — со Светочкой и зятем. В строгом костюме, с подретушированными чертами — это была улыбка для доски почёта. И снова работа, работа — групповой снимок во время заграничной командировки, иностранный мэр с большой золотой цепью на груди вручает ей цветы и благодарственную грамоту.

На цветных снимках: Серёженька на всех этапах роста и мужания. Младенец, школьник, жених, рядом со своей Люси, и вот он уже отец, с маленькой Даниэлой на руках. Странно представить, но через двадцать-тридцать лет и эти фотографии покажутся какой-нибудь ещё не родившейся сегодня девчонке выцветшими и старомодными.

— Мужчины наши уже ушли навсегда … — со вздохом делится Лидия Николаевна. — Зять ещё нестарым был… Так что опора у нас одна — мой внук.

— Симпатичный, — вежливо замечает гостья.

Лидия Николаевна кивает с гордой улыбкой. Кто бы в этом сомневался?

— Вдобавок программист талантливый, — хвастает она и тут же тихим, но значительным голосом добавляет — на всякий случай, чтобы провинциалка не питала надежд. — Женат на англичанке!

Лидия Николаевна уже не в состоянии разглядеть эти снимки, она просто помнит их. Ведь они — доказательство её благополучной, достойно прожитой жизни. Покойный муж считался не последним человеком у себя на работе, но именно она была главной добытчицей в семье. И дочке она много дала, и внука помогла в люди вывести. Никто не был разведён, и молодые не бедствуют, не ссорятся. Разве не её заслуга?

— На работе меня уважали, на пенсию не хотели отпускать, — хвалится Лидия Николаевна, ловя себя на мысли, что отчитывается о прожитой жизни перед приезжей девчонкой, словно разговаривает с самой Асей. Но ведь Ася умерла?

— Да, умерла, ещё совсем молодой. В ссылке, в Карелии, — Маша сдержанно упомянула ничего не значащий городок, от названия которого в памяти её собеседницы в следующую же минуту осталась только первая буква «П». — Там мама родилась и я.

В девушке становится всё заметнее вежливая холодность. Или в Карелии все такие? Что ж, Россия огромна… Это на юге цыганские страсти кипят, а на севере эмоции спрятаны.

— Жаль, что она ушла так рано, — вздыхает Лидия Николаевна, но при этом думает: «Ася сама виновата. Разве не глупо выступать против системы? Кто не умеет жить по принятым правилам и использовать их в своих интересах, почти всегда погибает».

— Лидия Николаевна, вы ведь с бабушкой моей дружили с самого детства. На чердаке в какое-то королевство играли.

«Откуда эта приехавшая из Карелии девчонка столько знает?» — передёргивает плечами старуха.

— Мне просто мама рассказывала, — быстро объясняет Маша, заметив удивление собеседницы.

Лидия успокоенно кивает — объяснение принято.

— Помню что-то смутно… Страшноватой была та игра.

Чердак казался помещением запретным, таинственным. В полумраке простыни и силуэты сохнувших на верёвках мужских фуфаек словно оживали. А коты, бесшумно скользившие среди сломанной старой мебели и попахивавших дымом печных стояков, казались пришельцами из другого мира. Даже взрослые женщины боялись ходить туда в одиночку, обычно развешивали бельё вместе.

Ася выдумала Дерево, которое то лежало под землей, то поднималось во весь рост к облакам. И Лида одно время так увлеклась игрой, что стала видеть странные, с запахом сухих трав и листьев, сны. Они начинались в одном и том же подземелье, откуда вели ходы к разным дверям. Двери открывались то на вокзале, то на вершине Дерева, то в магазине, то под Новодевичьим монастырем. Но рассказывать этой девушке про свои детские сны необязательно.

— Последний раз мы виделись на Новый 1947-й год. Отмечали всей честной компанией. Ставили пластинки. Ася танцевала аргентинское танго.

— С кем?

— С одним… нашим… одноклассником, — не сразу отвечает Лидия Николаевна. — Он вернулся с фронта раненым, хромал, но у них так хорошо получалось.

Да уж, им в тот момент ничто не могло помешать… Прошедшие десятилетия снова прессуются для неё в одну плоскую секунду, и она в который раз ловит себя на оскорблённом чувстве. Эту обиду она так и не смогла простить.

Вспомнив знакомую картинку: патефон на подоконнике распахнутого окна, отставленную в угол инвалидную палочку и два тянущихся друг к другу профиля, один резкий, с зачёсанными назад волосами, другой русалочий, нежный, — старуха привычно ждет, что знакомая боль слабо сожмет её сердце. Лидия Николаевна косится на Машу: заметила ли?

— Асю вскоре после этого и сослали, — скорбно поджимает она губы.

— Жалко, конечно… Она очень жадная до жизни была. Мечтала стать писательницей, актрисой, режиссёром — всем одновременно.

— У вас снимков её не сохранилось?

— Валяются где-то на антресолях. Я внука попрошу поискать, — обещает Лидия Николаевна, ещё не до конца уверенная, надо ли ей снова встречаться с этой девушкой. — Значит, вы бабушку свою никогда и не видели? Я вам расскажу, что Ася очень красивой была. Сегодня могла бы пойти в модели.

Если б захотела… Но Лидия Николаевна не рассказывает Маше, что по тогдашним обывательским меркам её бабушка была, как бы сказать… не очень. Асю дылдой обзывали.

Едва «питерская» появилась в их классе, всё в её внешности — длинные конечности, не по-московски прозрачные глаза, светлые волосы, которые она зачем-то мыла каждый второй день, хотя все нормальные люди мылись раз в неделю, почти мужская неряшливость в одежде — всё сообщило одноклассникам, что перед ними чужая.

Когда вдруг стал очевидным Асин талант к литературе, одна девочка, напрягая свой узкий лоб с единственной морщинкой, раскритиковала сочинения Грошуниной за то, что та слишком умничает. И заодно обсмеяла Асину необузданную манеру танцевать. «Жалко мне тебя, — получила она в ответ. — Твой дух приземлён и убог, и жизнь твоя будет такой же».