Жили-были два буржуя

GET RICH OR DIE TRYIN

(Разбогатей или сдохни, пытаясь)

(Д. Шеридан)

1

Предчувствия томили — быть неприятностям!

Вроде бы неоткуда — начало обычного рабочего дня. На улицах фонари, на небе звезды. Дорога нормальная. Сам в настроении, а вот…

Рубахин на всякий пожарный сбавил скорость. Тут же сигналы за спиной.

Спокойнее, Соломон, спокойнее — в мыслях погладил себя по груди.

Доехал без происшествий. Слава те…

Охранник козырнул у ворот — в руках не базука, а лопата для уборки снега.

И здесь пронесло. Что ж ты, сердешное, так пульсируешь? — это Рубахин о своем сердце, поднимаясь в офис. Но «сердешное» не обмануло — неприятности поджидали, нахально устроившись на его столе. На самом видном месте лежало письмо, адресованное директору энергоремонтного предприятия С. В. Рубахину от теплогенерирующего холдинга «Фортуна». Вот оно, началось!

Сделав вид, что все как обычно, никаких по поводу тревог, Соломон Венедиктович поиграл в Шерлока Холмса — не стал сразу вскрывать, а внимательно осмотрел послание со всех сторон и даже понюхал. Тщетно — никаких сведений, которые помогли бы пролить свет на его содержание, ему найти не удалось. Конверт как конверт. Без отпечатков пятен, стертых ластиком надписей и прилипших табачных крошек. Подумав о том, что на его месте обломался бы и сам великий сыщик с Бейкер-стрит, Рубахин аккуратно вскрыл пластмассовым ножичком пакет и достал из него гербовый лист бумаги с напечатанным текстом.

Соломон Венедиктович обладал довольно импозантной внешностью, но бывали минуты, когда он выглядел глуповато. Брови ползли на лоб, ершик со лба стремился к носу — короче, признак ума прикрывался растительность (от греха). Наш-то не в духе — ежились тогда подчиненные. А сам он в такой ситуации разговаривал с собой.

— Интересное кино! И что мне теперь делать? — спросил свой пустующий кабинет и за него ответил. — По уму поступить, так послать бы всех на хер.

Восприняв собственный ответ как шутку, невесело рассмеялся.

За уголок брезгливо поднял двумя пальцами только что прочитанный документ и потряс, словно надеясь, что буквы с бумаги букашками скатятся на паркет. Скривил улыбку губами:

— Контора пишет, и никто не может ей запретить!

Про тех, кто писал, такое сказал:

— С вами, ребята, чем дальше, тем интереснее.

Пока Соломон Венедиктович «привыкал» к документу, вникал в его суть, тоска с печалью гуляли где-то в стороне и к нему не лезли, но стоило только «привыкнуть» и вникнуть, как накинулись и так взяли в оборот, что хоть плачь. Жалость к себе — это такое чувство, от которого хочешь не хочешь, а заплачешь.

Жизнь не удалась, — думал Рубахин, с отвращением глядя на документ. Разве о таком завершении карьеры мечтал он когда-то, принимая на себя директорские заботы об энергоремонтном предприятии? Тогда ему виделась бесконечная перспектива служебного роста и материального благополучия.

Если что и вредило Соломону Венедиктовичу в течение всей его жизни, так это некоторая поспешность в суждениях и способность искренне заблуждаться, представляя желаемое действительным. Но как-то и это удавалось сглаживать. Потом пришло время лихих перемен, и под шумок один чудило на букву «м» разбазарил всю энергосистему России, распродал достояние народа разным бл… м…. и в том числе, финнам.

Вздохнул Рубахин, отечески покачал головой.

— И эти гады куда-то лезут, на что-то надеются в нашей России.

Задумался о перспективах иностранного капитала в любимой стране.

Но вырвалось неожиданное:

— Не за хрен ведь собачий пропадаю!

Поразмыслив немного, нашел достойное оправдание «пропаданию»:

— Ну и черт с ними! Не стоит долго работать на одном месте — жизнь обедняется.

И даже заставил себя спеть:

— Мы не ищем легких путей….

Впрочем, нет такой песни. Наверное, он исполнял «Марш энтузиастов» — популярнейший хит времен недоразвитого социализма:

— Нам нет преград ни в море, ни на суше…

Еще раз пробежал глазами документ и начал думать, что же со всем этим делать. Чтобы лучше думалось, вставил в рот сигарету и закинул ноги на стол.

Оставим на пока его в этой позе и поговорим о документе, так расстроившим хозяина кабинета. Сим предписывалось, всем руководителям подразделений нового совместного предприятия «Фортуна» пройти аттестацию на предмет соответствия занимаемой должности. В условиях допуска на тестирование первые два пункта не тревожили — и диплом, и трудовую книжку можно купить. А вот третий пункт — непременное знание английского языка — для Рубахина, как шелковый шнур для ослушников падишаха.

Но не таков Соломон Венедиктович, чтобы перед финнам пасовать!

Через две сигареты к нему пришла мысль — если не превосходная, то вполне подходящая. Закурив в третий раз с начала мыслительного процесса, он снова взвесил все «за» и «против». Для принятия окончательного решения решил «обкатать» идею на подчиненном приятеле.

Нажал кнопку селектора:

— Ксюш, Инночкина ко мне.

Это только несведущие люди думают, что между начальником и подчиненным не бывает дружбы на производстве. Иногда случается.

— У тебя как с английским? — с порога спросил Рубахин своего заместителя по снабжению — среднего роста, спортивного, молодого.

— Могу вери вел!

— Как тебе новая жизнь под финиками? Нашел общий язык?

— Да не шибко-то убиваюсь, — пожал Костя плечами, присаживаясь к столу начальника. — Как говорит моя мама: перестройку пережили и это переживем.

— Что, так все плохо? — порадовался Рубахин за приятеля.

— Даже прикольно…, — Инночкин принялся рассказывать производственные анекдоты про головотяпство туполобых финнов в бардаке российской энергетики.

— Да все нормально, — подвел итог Соломон Венедиктович. — Самоутверждаются козлы. Такова жизнь.

— А у тебя что нового? — спросил Константин.

— Есть кое-что, — многозначительно произнес Рубахин. — Начинаю подумывать об отходных путях.

— А не рано ли? — усомнился Инночкин. — Сами выгонят, и просить не надо. Или есть запасные позиции?

— Нет, но есть мысль их создать.

— Думаешь с финнов царский долг взыскать? — пошутил Костя.

И Рубахин в тон ему:

— Нет, лучше со Штатами поссорю.

— Господи, Соломон! С такими связями и на свободе! Когда ты меня с нашими американскими друзьями сведешь?

— Ну, как-нибудь… Давай в Новый Год в столицу махнем…

— Зря затягиваешь, — строго сказал Инночкин. — Мы бы с америкосами такие дела замутили! Какой-нибудь фонд засобачили — например, в поддержку колыбели человеческой цивилизации Аркаима. Филиал в Челябинске, в Москве офис….

— Ты думаешь, они так глупы? — уныло вздохнул Соломон Венедиктович.

— Совсем неглупые, но тупые, — заверил Костя. — Острить тупых — мое хобби.

— Ладно. Я с ними поговорю, и на Новый Год стрелку забьем.

— А давай за океаном — в Нью-Йорке там, или захудалом каком Чикаго.

— И в столице-матушке нашей ништяк! Вокруг елки попрыгаем, попируем. Они когда водки нарежутся, такие покладистые.

— Мне все ясно — начинаю копить на билет в Первопрестольную.

— Думаю, скоро тебе откладывать не из чего будет, — серьезно заметил Рубахин и перебросил Инночкину через стол злосчастный документ.

Костя, прочитав:

— Что за манера сомневаться в профессионализме наших руководителей?

— Вот-вот, — Соломон был рад, что Инночкин его сразу понял. — Скоро у тебя будет новый директор. А может, ты сам в это кресло метишь?

Приговоренный руководитель подозрительно покосился на подчиненного.

— Предлагаешь уволиться? — насупился Костя. — А дальше что?

— Оставайся. Будешь делать от финнов аборты.

— Насчет абортов не знаю, Соломон Венедиктович, но вот семью кормить надо.…

Помолчали.

Костя первый не выдержал паузы — хмыкнул, кивнув на злосчастный «пергамент»:

— Не боятся изобретатели бандитских ножей оставить предприятие без администрации да еще в самый разгар отопительного сезона.

— Разумно мыслишь, — одобрил Рубахин, вновь превращаясь в самоуверенного руководителя, и принялся излагать свой конгениальный план.

Выглядел он на все сто — прям ГОЭЛРО.

— Слушаю критику, — закончил Рубахин.

— Никаких замечаний!

— Отлично! — улыбнулся Соломон Венедиктович. — Признаться, думал: сочтешь мое предложение сумасшедшим.

— Ну… было дело, только в самом начале, а в итоге — любо!

— Ну, любо, так любо, — Рубахин протянул через стол пятерню. — Значит, вместе до финиша?

— Победного! — Костя с жаром пожал ему руку.

— А финны с финнками в финских банях…..

— … пусть финками бреют финнские яйца!

Друзья расхохотались.

— Слушай, а они свинину едят?

— Да хрен их знает! Тебе зачем?

— Дак подложим.

И снова хохот.

Двое русских продвинутых мужиков задумали финку финнам в бок. И не в темной подворотне, а прямо в просторном кабинете директора энергоремонтного предприятия, ставшего структурным подразделением совместного русско-финнского холдинга «Фортуна». От тех, что караулят по подворотням, можно откупиться наличностью из кошелька, а вот от этих такой мелочью не отделаешься. Ишь, как регочут!

Нареготавшись.

— С кого начнем?

— Сверху вниз — тех, кто нам нужен.

— А если…

— «Отключим газ!» То бишь выгоним на хер с плохой записью в трудовой книжке. Кто не с нами, тот против нас!

— Что, так сразу со статьей? — удивился Инночкин.

— Почему «сразу»? — усмехнулся Рубахин. — На любого что-нибудь наскребется.

И подмигнул:

— С кадрами надо работать.

Нажал кнопку селектора:

— Ксения, заместителя по производству ко мне.

Через минуту звонок. Голос Барашкина:

— Вызывали, Соломон Венедиктович? Сейчас приду!

Что-что, а угодить начальству Мустафа Абрамович умел. Исконно русскому человеку, коим считал он своего директора, люба правда-матка в глаза с последующими искренними раскаяниями и извинениями — мол, заблуждался, шеф, прости подлеца. Что и практиковал почти ежедневно.

— Простите меня великодушно, Соломон Венедиктович, — тенорил Барашкин, прижав к груди обе ладони. — Не врубаюсь.

Рубахин строго:

— Раз не врубаешься, садись нахер за стол и пиши заявление по собственному желанию.

— На хер или за стол?

— Однохерственно! Впрочем, если остроумия некуда деть, иди в цирк коверным работать! А хочешь остаться у меня и не лизать финнам жопу, пиши заявление на увольнение. Предупреждаю: не создавай на ровном месте проблему — выгоню по статье.

— Обижаете, Соломон Венедиктович! — Барашкин широко улыбнулся. — Вы ж для меня, как теща родная…

— Садись, пиши, — Рубахин дал понять, что разговорная часть завершена.

Главный инженер Рылин был следующим. Глубоко посаженные недружелюбные глаза, сжатые в ниточку губы и тяжелый подбородок выдавали в нем человека, руководствующегося в жизни принципом: «а мы постоим — на своем настоим».

С полуслова поняв директора, он «врубил дурака» — делал вид, что ужасно озабочен состоянием дел на производстве.

— Я им говорю: как вы могли забыть вагончик в Ебурге? Вагончик! Это вам не будка собачья. Кстати, Костя, твои орлы.

— Да хер с ним! — успокаивал ретивого служаку директор. — Забудут, потом себе заберем. Ты что ли остаешься?

— А эти-то что удумали, уроды…, — продолжал нести «пургу» Рылин.

Рубахин долго и внимательно его слушал, склонив голову на бок и сохраняя спокойствие.

— Слышь, Рылин, — Соломон Венедиктович повертел перед собой ладонями, будто кубик Рубика собирал. — Ты должен быть в курсе, как ежи размножаются.

Тут главный инженер умолк ошарашенный.

— К чему вы? — спросил, промокнув платком лоб.

— Сейчас узнаешь, — и попросил секретаря вызвать главного бухгалтера.

Н. Л. Шулленберг не заставила себя ждать. Дама была аппетитногубая, полногрудая, но с тоненькими ножками, трепетавшими при каждом шаге от многопудовой нагрузки — этакий перекормленный Наф-Наф на копытцах.

— На будущий год нам нужно новое положение по надбавкам стимулирующего характера… — начала главный бухгалтер, едва войдя в кабинет.

— Да на хрен! — отмахнулся Рубахин. — Ничего нам не нужно на следующий год. Потому что следующего года для нас не будет.

Рылин и главный бухгалтер в недоумении уставились на него.

— Ну-ка, повторите, Нина Львовна, что вы мне про этого субчика говорили, — Соломон Венедиктович ткнул пальцем в главного инженера.

Женщина потупилась, будто ей сделали предложение, и заворковала вкрадчиво:

— А вот пусть объяснит, уважаемый Владимир Викторович, почему у него постоянно не сходятся отчетности по командировочным.

Рылин не стал запираться, а сразу же перешел к оправданиям.

— А я не могу подрывать дисциплину в коллективе перед сдачей объекта. Рука не поднимается выдавать деньги на пьянство. Лучше я их…

— Сам пропью! — закончил Рубахин.

— Я не пью на работе, — обиделся главный инженер.

— Ну, «домой унесу». Как это не назови — все равно воровство. Значит так, Рылин, либо ты пишешь заявление на увольнение по собственному желанию, либо по моему желанию Нина Львовна на тебя в прокуратуру строчит донос.

Быть главным инженером предприятия очень хлопотно, но приятно, хотя бы потому, что твое мнение специалиста даже начальством не оспаривается. Всем директорам, с которыми Владимиру Викторовичу приходилось работать, было далеко до идеала, до требовательного и принципиального руководителя, у которого мухи — и те летают строем. Быть главным специалистом у профана Рубахина, да еще склонного закрывать глаза на «шалости» подчиненных с подотчетными деньгами, не в тягость, а в кайф. Но по всем приметам дни Соломошки сочтены: не прорваться ему с его багажом технических знаний и административных навыков через финские рогатки. Да вот ситуация — утопающий хватает за ногу плывущего. Как тут спастись?

Увольняться Рылину не хотелось. Он набычился, каменно стиснув челюсти, в позе: а мы постоим, на своем настоим — Бог даст, сами станем директорами. Думал так, не догадываясь, что в директорах не продержался бы и месяца. Как началось массовое увольнение сотрудников, так и его бы сняли — не уважали главного инженера Рылина на энергоремонтном предприятии.

Смерив упрямого подчиненного оценивающим взглядом, Рубахин сказал главному бухгалтеру:

— Пишите, Нина Львовна, заявление в прокуратуру.

— Может, приказом проще уволить? — подал голос Костя Инночкин. — Зачем же в суд человека?

Рубахин жестко:

— За измену Родине с бл… ми финскими!

Главный бухгалтер:

— Ох, не нравится мне эта затея….

— Всем что-нибудь не нравится, Нина Львовна, — оборвал ее Соломон Венедиктович. — Кому работа, кому зарплата, а кому и директор. Только мне все нравятся, и знаете почему? Да потому что у каждого из вас голова болит только за свою задницу, а у меня за предприятие. И когда любимое детище отдают на разграбление аборигенам из бывшей российской колонии, возомнившим себя культурной нацией, а нас считающих отсталыми свиньями, достойных хлева, меня так прямо с души воротит. Я бы это все лучше взорвал, чем им отдал — как Кутузов Москву.

Лицо директора на глазах наливалось свекольным цветом.

— Пора всем наконец осознать реалии нашего настоящего и недалекого будущего, — демонстрируя начальственный гнев, Рубахин ударил ладонью о стол, — и научиться любить многострадальную нашу Родину. Впрочем, черт с вами! Можете оставаться, но не проситесь потом ко мне. Вы не дети, я вам не добрая мамочка! Всех патриотов с собой заберу, а вы целуйтесь здесь с акала-какалами.

— Вы наш добрый папочка! — вставила Шулленберг, желая разрядить обстановку.

— Спасибо, доченька!

Под свирепым взглядом директора Нина Львовна съежилась, уменьшилась в объеме чуть ли не вполовину.

Выдержав долгую паузу, Соломон Венедиктович сказал:

— Все свободны!

Присутствующих, кроме Инночкина, словно ураганом понесло к двери.

— Но учтите, — сказал им Рубахин в спину. — У меня достаточно крепкая память, чтобы не забыть обиды. Как говорил в такой ситуации крестный отец дон Вито Корлеоне: «Я верю в дружбу и готов доказать свою дружбу первым».

Надо ясность внести, чтобы и читатель смог понять смысл выше сказанного.

А дело все в том, что Рубахин никогда не гнушался пить с подчиненными, а выпимши, любил вспоминать свое лихое криминальное прошлое.

Главные специалисты энергоремонтного предприятия были люди вменяемые — понимали намеки с полуслова. Через четверть часа в кабинет попросился обратно Рылин:

— Я тут подумал: какая мне с этих финнов польза?

И положил заявление на стол.

— Разумеется, — кивнул Соломон Венедиктович и добавил. — Да я забыл сказать: оклад главного инженера на моем предприятии будет на 50% выше, чем здесь.

Цысарочка ты моя! — засветились любовью к начальству глаза Рылина.

Соломон Венедиктович стремился к тому, чтобы его предприятие всегда было на хорошем счету. Хороший счет это не только отсутствие жалоб заказчиков и нареканий со стороны руководства, но и положительные экономические показатели. Этому нимало способствовало отсутствие конкуренции: возглавляемое Рубахиным предприятие было единственным ремонтным во всей энергосистеме Урала. Кадры себе Соломон Венедиктович подбирал расторопные и руководил ими толково, не забывая при каждом удобном случае поощрять ударников и сторонников.

Дождавшись заявления Нины Львовны, приказал Ксюше оповестить инженерно-технических работников об оперативном совещании в кабинете директора в два часа пополудни.

— Ну вот, Костян, костяк нового предприятия создан, — объявил он Инночкину. — Погоним волну сверху вниз.

До совещания предложил снабжающему заму пройтись по производственным участкам. Соломон Венедиктович имел обыкновение каждый рабочий день обходить предприятие. Заходить в кабинеты руководителей и специалистов, оценивать обстановку на местах, интересоваться состоянием дел и настроением людей. Он искренне верил в то, что подобные обходы дисциплинируют подчиненных, давая им понять, что директор где-то рядом, что его неусыпное око зорко бдит.

Если бы он узнал, что эти его обходы сотрудники меж собой называли не иначе, как «наезды пахана», то очень бы расстроился. К счастью он оставался в неведении. Почему «к счастью»? Да потому что нельзя отбирать у человека его заблуждения. Без них он подобен древу без корней — нечем цепляться за реальность. Жалким становится и достойным сочувствия.

Инночкин же имел собственное мнение в этом вопросе — даже три:

— Специалиста учить — дело губить.

— Судить надо по конечному результату.

— Поощрять и наказывать только рублем, без всякой лирики.

Это была тема их постоянных споров, но не сегодня.

После обхода вполне дружелюбные приятели вернулись в директорский кабинет перекусить, выпить чаю, выкурить сигарету. Письмо из «Фортуны» по-прежнему лежало на столе, напоминая о причине затеянной смуты. Рубахин за чашкой чая с бутербродами сделал контрольный звонок домой. Тылы были крепки и надежны — во всяком случае голос жены звучал спокойно, даже доброжелательно.

— Я готовлю на ужин биточки с цветной капустой, — сообщила она. — Но ты, конечно, можешь есть свои любимые пельмени. Если хочешь.

— Да ты что! — притворно удивился Рубахин. — Разве какие-то там пельмени могут сравниться с твоими биточками! В семь буду за столом. Как штык!

Отключив телефон, Соломон Венедиктович прокомментировал приятелю:

— Намедни с братишками засиделся в баре, домой не помню как доставлялся. Утром встаю — мама родная! — благоверная, как сломанный телевизор: изображение присутствует, а звук пропал….

Совещание началось со вступительного слова директора предприятия. Он обожал ораторствовать, и получалось это у него, признать надо, весьма толково.

Сделав суровое лицо и помахав в воздухе письмом из «Фортуны», Рубахин сказал:

— Здесь приказано, мать нашу так: всему персоналу ИТР пройти переаттестацию на предмет профпригодности. Ну и кто выживет, получит соответствующий оклад… Я думаю, ниже нынешнего. Зачем финнам думать о нас, мать иху этак?

Аудитория возмущенно загудела.

— Они уже черте че натворили на теплогенерирующих предприятиях, теперь вот до нас добрались….

И снова пауза для реплик с мест.

— Я знаю, что говорю! — Рубахин рубанул воздух ладонью, будто кто-то ему возразил. — Вижу, что в этой «Фортуне» творится, а будет того хуже. И мы тут решили…

Принялся излагать идею создания собственного энергоремонтного предприятия.

— Смело! — кто-то из зала.

Рубахин грудь расправил и широко улыбнулся:

— Меня поддержали все заместители и главные специалисты предприятия. Дело за вами. Не собираюсь никого упрашивать, а просто призываю вас всегда помнить о том, что вы — энергоремонтники. Специалисты! Да вам равных в России нет! Вам надо в ножки кланяться, а эти придурки закордонные удумали переаттестацию! Как в курятнике на предмет яйценоскости. Тьфу! Кто со мной пойдет?

Рубахин все делал быстро — быстро читал, быстро писал, быстро ел и пил, напиваясь быстро, быстро решал и руководил, быстро впадал в гнев и столь же быстро отходил.

— Берите бумагу, доставайте ручки, пишите заявления на увольнение.

Народ ударился в эпистолярии, а Соломон Венедиктович сел в свое кресло, играя бровями. Начальнице отдела кадров Чирковой приказал:

— Юлия Павловна, соберите и готовьте приказы. А вы, господа, по рабочим местам — и до конца дня занесите в ОК заявления своих подчиненных. Не бывать нам под финнами!

— Хорошо, Соломон Венедиктович!

— Скажите рабочим от моего имени на новом предприятии у всех зарплата будет в полтора раза выше. Слово Рубахина!

— Прямо сейчас и займемся, Соломон Венедиктович…

— Пока оформляются учредительные документы, все в оплачиваемых отгулах.

— Ура командиру!

Прошел час.

Рубахин нажал кнопку селектора:

— Юлия Павловна, много сдано заявлений?

— Ни-од-но-го!

Приятели переглянулись.

— Совсем распоясался народ, — тяжело вздохнув, сказал Рубахин. — Эти чумазые проституты думают, что директор у них не рыба, не мясо, а с капустой пирожок. Ждут, что я им в ножки буду кланяться….

Переварив обиду непродолжительным молчанием, Соломон Венедиктович изрек:

— А мы поклонимся, не сломимся — игра стоит свеч.

Подмигнул Инночкину:

— Волна сверху разбилась о твердолобые скалы, так мы под ними почву шатнем.

— Как это?

— Как в анекдоте.

И рассказал:

— Врач пациента спас, тот: «Чем вас, доктор, отблагодарить?». Мужик со «скорой» видит — палаты у больного навороченные и, боясь продешевить, «Отблагодарите, — говорит, — по-божески». В ответ: «Хорошо, доктор. Буду за вас молиться».

— В че тут суть?

— А в то: что сухая ложка горло дерет.

И по селектору:

— Нина Львовна, всю наличку кассы ко мне.

Инночкину:

— Сади торопыг своих на колеса, чтоб через сорок минут в столовой были накрыты столы для банкета по случаю создания многопрофильного предприятия «Рубин».

И снова в селектор:

— Ксюша, объяви по участкам: в 16—00 в столовой банкет всех сотрудников нового предприятия. Приглашаются все желающие. Вход по заявлениям на работу.

— Многопрофильное предприятие? — удивился Костя. — Ты говорил об энергоремонтном.

Рубахин вознес к потолку палец:

— Думать надо на перспективу. А название не удивило?

— «Рубахин-Инночкин»? Годится.

Вошла Шулленберг с деньгами — вышла без них.

— Ну, давай, Костян, шевели батонами: закуска, выпивка, музон — чтоб все честь по чести. Людям надо угодить.

Идея сработала. Не организовано, но вереницей народ потянулся в отдел кадров, потом в столовую. И там, и там возникли очереди: Юлия Павловна принимала заявления на увольнения, а инспектор ОК Галочка Гончарова — на прием.

В начале пятого часа дня в столовую вошел С. В. Рубахин. Весь коллектив возглавляемого еще им предприятия собрался за накрытыми столами.

Соломон Венедиктович был краток:

— Дорогие коллеги! Сегодня вы приняли мужественное и верное решение. Вы надеетесь, а я уверен, что все плохое останется у нас позади, а впереди будет только хорошее. Желаю всем на новом поприще успешной работы, результатом которой станет наше общее процветание. Не знаю, как вы, друзья, а я уже просто задолбался работать на дядю чужого.

Все дружно поддержали директора.

— Хочется спокойно жить и трудиться. Хочется счастья семье и России!

По бурным аплодисментам, переходящим в овации, седовласые ветераны производства вспомнили длинные пустые речи густобрового, как Рубахин, Леонида Ильича и прослезились. Выпили, целоваться полезли. Соломон Венедиктович чуть не пал жертвой своей популярности….

Вокруг Константина сбилась малолюдная непьющая компания. Обсуждали пафосную речь директора, соревнуясь в острословии. Нина Львовна доверительно склонилась к Инночкину, предоставляя ему великолепную возможность заглянуть в вырез ее платья:

— Давайте поговорим о чем-нибудь приятном! Например, о том, кто как планирует провести отгулы.

Костя демонстративно отвел глаза в сторону:

— Ну, у меня-то отгулов не будет.

— У вас-то понятно, а у других?

— Поеду к теще в деревню. Лес рядом, речка, сугробы — сказка! А воздух какой!

— Я буду дома сидеть. Балбесами своими займусь — оболтусами растут.

— Так, оболтусы или балбесы?

— Какая разница!

— А для меня понятия отдых и планы несовместимы — доверюсь судьбе…

Полностью дошедшая до кондиции основная масса сотрудников понукала выпить:

— Кто родился в ноябре, вставай, вставай, вставай…

— Ну, мне пора, — засобирался Инночкин. — Кажется, оргия начинается.

Но не успел уйти без скандала — уже у дверей тормознул его изрядно «уставший» Рылин и погнал с места в карьер:

— Что за херню вы затеваете с Рубахиным?

Рылин-мурылин, — машинально срифмовал про себя Костя, внимательно разглядывая пьяного инженера (ну, правильнее-то главного, но не сейчас) и прикидывая, кто тот по жизни — чудак на букву «м» или просто контуженный.

— А он разве не толково объяснил?

— Получается: вы с директором умные, а остальные не очень? Но я вам не мальчишка, чтобы мною крутить! Или думаешь, что ты здесь самый крутой?! Так я таких об колено башкой…

Чудак на букву «м», без вариантов, — определился Инночкин.

Рылин сознательно шел на конфликт. Как человек неглупый, догадывался, что неспроста Рубахин затеял возню — в буржуи собрался. Но Соломошка ему не по зубам, а вот эта его конечность правая… Больше всего ему хотелось подраться с Инночкиным прямо здесь и сейчас — при всем честном народе. С нанесением друг другу телесных повреждений легкой и средней тяжести. С привлечением милиции и судебно-медицинской экспертизы. Вот будет знатный шухер, который собьет спесь с этого выжиги из снабжения и поднимет его (Рылина) в глазах директора. А может быть, и сорвет массовый уход людей от финнов, у которых Рылину больше светило. Он так думал.

А Костя иначе. Косте стало ясно, что спокойного разговора не получится. Можно было утащить буйного молодца в туалет и макнуть головой, куда следует, но как-то не хотелось связываться. Опять же — зима на дворе, в коридорах ощутимо сквозит, он же, бедолага, простудится.

Был и другой способ — пожестче. Пара хороших ударов сбивала пьяную удаль не хуже холодного душа. Но Рылин еще не перешел той грани, после которой у Кости начинали чесаться кулаки. Не вдаваясь в детали и уточнения, Инночкин сообщил главному инженеру о своем желании попрактиковаться в хирургии:

— Еще пару слов таким тоном, и я натяну тебе глаз на жопу да заставлю моргать.

Может быть, и удалась эта уникальная операция, но ей помешали.

Атакованный грудь в грудь Н. Л. Шулленберг Рылин хрюкнул и вмялся в стену. В этой позе ослаб, улыбнулся клинически, а отпущенный на свободу, походкой подзагулявшего матроса поплелся к столам в поисках свободного стула.

— Я так и знала, что все закончится скандалом, — сказала Нина Львовна, догнав Инночкина в коридоре. — Как с ними Соломон Венедиктович управляется? Воистину тяжела шапка Мономаха!

Негаданный наследник великого князя добросовестно отдувался.

На пиру-то, как в бане — все равны. Да ему не впервой!

— Командир! — вопил какой-то мужик, наваливаясь на стол. — Дай я тебя поцелую.

Соломон Венедиктович погрозил ему пальцем.

— А с чухонцами целоваться в лом?

— Так-то оно так, но если по правде, то совсем и не эдак, — закатал губы ремонтник.

Хорошее выражение, надо будет запомнить, — подумал Рубахин и крылато добавил к портрету рабочего. — Гвозди бы делать из этих людей — не было б в мире тупее гвоздей!

От сухощавого старичка, подсевшего с боку, так и веяло праведным гневом.

Что-то тут не так, — почувствовал Соломон Венедиктович и напрягся. — Какой-то «перенапряженный» дед.

— Если помните, меня зовут Каблуков Петр Петрович. Да разве ж всех упомнишь! Вон у вас сколько народу.

— А меня Сема Рубахин.

— Я знаю. Если позволите, начну издалеча.

— Надеюсь не со времен закладки первого камня в фундамент ЧТЗ?

— Мой отец погиб на финской войне.

— Ага! Начинаю догадываться…

— Ни в жисть не угадаете. Я этих финнов жду, не дождусь — у меня для них бомба припасена. Вспомнят, сволочи, Петра Каблукова! Обоих нас с батей вспомнят.

Петр Петрович потряс в воздухе кулаком и умолк.

— А от меня-то чего вы хотите? — спросил Рубахин.

— Ничего особенного. Просто прошу оставить в охранниках здесь и принять в новое предприятие.

— В качестве…

— Ну, скажем, подрывника-диверсанта.

— Ага! — Рубахин отстранился от говорившего и окинул его внимательным взглядом на предмет адекватности и вменяемости.

— В случае трагической гибели оклад мой прошу выдавать жене — Каблуковой Марии Тихоновне, — старик даже всхлипнул.

Если вдуматься, подумал Рубахин, то дед молодец — настоящий патриот-партизан!

Подскочил Барашкин, глаза закатил:

— Шеф! Шеф! Такое событие. Кино и цирк в одном флаконе!

Рубахин от деда улизнул:

— Пойдем в коридор, курнем — расскажешь.

Барашкин поведал:

— Мне сейчас с ЧеГРЭСа приятель звонил. Появился у них в офисе какой-то мужик, представился инспектором по кадрам из «Фортуны». Кто-то его там узнал, подтвердил — действительно, бывший кадровик из «Челябэнерго». Ну, тоси-боси, намекает — любую должность за наличку у финнов. Посыпались баксы. Он их собрал, списки составил кандидатов в руководители и укатил. Как оказалось, с концами пропал. А сегодня из «Фортуны» письмо пришло — экзаменация всего без исключения поголовья на профпригодность. Теперь эти лопухи — по три соискателя на одно место — бьются в истерике: и деньги мошеннику впарили, и переаттестации не избежали.

— Нет героя без геморроя! — улыбнулся директор. — Если б тебя искушали, Абрамыч, какую себе должность купил?

— Хватит с меня одного искушения, — помрачнел замдиректора по производству.

Рубахин понял о чем он. По административному положению Мустафа Абрамович является первым замом, но фактически право подписи финансовых документов в отсутствии директора у его заместителя по снабжению. И оклад у Инночкина гораздо больше.

Люди бывают разные — худые и толстые, вредные и не очень, скупые и щедрые, доверчивые и подозрительные, храбрые и трусливые, работящие и ленивые, раскованные и комплектующие… Желающие могут продолжить перечень до бесконечности.

Вредные, скандальные и чересчур дотошные работники не нравились Рубахину патологически. Собственно говоря, все перечисленные категории мало кому из руководителей нравятся. Скорее всего — не нравятся никому. Но у Соломона Венедиктовича была своя метода по выявлению таковых с последующим устранением. Для того он и «опускался» до пьянства в своем коллективе — когда подчиненный вдрыбаган и интересуется у начальника: «Ты меня уважаешь?».

Даже сегодня, на банкете по случаю, он приглядывался и выявлял кандидатов в «гугеноты Варфоломеевой ночи». Рубахин это называл «сталинским методом». Как-то услышал, что Вождь Всех Народов спиртным накачивал своих соратников, потом, слушая их пьяные бредни, делал выводы и подключал Берию.

А веселье уже расплескалось по всей конторе. Кто-то где-то плясал, кто-то пел или пил из горла, стоя в кругу. Парочки целовались. Рылин поправлял здоровье в туалете: он то блевал в писсуар, то умывался холодной водой — здоровье поправлялось медленно.

Рубахин, увидев свое отражение в зеркале над раковиной, вдруг показал ему оттопыренный кверху средний палец правой руки.

Толи о финнах сейчас вспомнил, толи о биточках жены….

2

Это была совсем ничего не обещающая встреча. Случайно столкнулись в дверях магазина студент Инночкин и его преподаватель Вербицкая — она с авоськами, он за пельменями шел, угнетаемый голодом.

— Давайте я вам помогу.

И поднялись в квартиру одинокой женщины — она с желанием отблагодарить знакомого парня ужином, он с желанием принять ее благодарность. Поели, попили кофе, послушали классическую музыку…

— Что это было?

— Бах. Доступный и гармоничный Бах. Тебе он понятен?

Чтобы не врать:

— У вас отличный вкус.

— А что ты любишь из классики?

— Мне, пожалуй, пора.

Инночкин встал.

— Как скажешь, — Клара Оскаровна заметно погрустнела, и Косте захотелось сказать ей что-нибудь хорошее.

— Спасибо за ужин, все очень понравилось, особенно музыка.

— Тебе спасибо. Так приятно провести вечер в чьей-то компании…

— Переезжайте в общагу, — пошутил. — Там этого добра…

— Много не надо. Достаточно одного, но хорошего, — Вербицкая подошла вплотную к Инночкину и неожиданно обвила свои руки вокруг его шеи.

Костя мягко попытался освободиться, но хрупкие на вид руки Клары Оскаровны держали его крепко.

— Мне так хочется, чтобы ты остался у меня еще ненадолго, — губы у доцента и кандидата экономических наук были горячими, и слова они произносили обжигающие. — Думай обо мне что хочешь, только не уходи.

Что же мы делаем? — хотел сказать Инночкин, но не подвластные разуму руки его уже обнимали женщину, а губы тянулись к ее губам. Поцелуи с одновременным освобождением друг друга от одежды продлились не более минуты. Затем Клара Оскаровна увлекла Костю через коридор в спальню.

— Я твоя, — сказала она, извиваясь в его объятиях, и больше ничего не говорила, только постанывала от наслаждения.

В глубине души Инночкин понимал, что никакая это не любовь: им просто-напросто пользуются — ну, да и пусть!

— Это называется — нечаянная радость, — сказала Вербицкая, когда они, наконец, утолили страсть. — Ты сердишься на меня?

— Нисколечко не сержусь, — ответил Костя и не соврал.

Какой смысл сердиться на соблазнившую тебя женщину? В конце концов, им обоим было хорошо друг с другом, Ему, во всяком случае, точно было хорошо. Даже очень.

— Это хорошо, — Клара приподнялась на локте и посмотрела Инночкину в глаза. — Ты придешь еще?

— Не уверен, — ответил Костя.

— Почему? — тонкие брови хозяйки квартиры взметнулись вверх. — Я слишком торопилась, да? Извини, просто у меня больше года никого не было. В следующий раз буду вести себя как надо. Ты оценишь.

— Да не в этом дело. — В подобной ситуации было просто невозможно не обнять женщину и не привлечь к себе. — У меня ведь девушка есть.

— Странно было, если бы у тебя ее не было — такой парень! — сказала Вербицкая, прижимаясь к нему всем телом. — Но я ведь ни на что не претендую, только на встречи… Иногда.

— Я буду себя чувствовать предателем по отношению к ней.

— Да, это проблема, — вздохнула женщина. — Скажу для сведения — я люблю жить одна и не собираюсь жертвовать своим одиночеством, чтобы не пришлось считаться с чужими привычками и желаниями. Когда-то очень хотела завести ребенка, но выяснилось, что мне и это не под силу, поэтому внебрачных детей от меня можешь не опасаться. Для бесед по душам и поездок на море у меня есть подруги…

— Тогда зачем тебе я? — полушутя-полусерьезно спросил Инночкин.

— Исключительно ради секса.

Костя уже достиг того возраста, когда начинаешь понимать, что секс не может быть просто сексом и не влечь за собой ничего. На самом деле с секса все только начинается — и настоящие отношения, и взаимные обязательства, и осложнения с неприятностями.

Правильнее всего было встать, молча одеться и уйти. Навсегда. И при встречах в универе коротко, по-деловому здороваться, не более того. Но подумать легко, а сделать трудно. Хотя бы потому, что подобное поведение было бы невежливым по отношению к милой, очень симпатичной и явно расположенной к нему женщине, которая пригласила его в гости, накормила, угостила вкусным кофе, развлекла музыкой и напоследок показала ему «небо в алмазах». Оттолкнуть ее и начать одеваться было невозможно. Раньше надо было отталкивать. До того, как… Но и просто лежать тоже было тяжело — чувство недовольства собой нарастало и могло спровоцировать взрыв.

Положение спасла Вербицкая — если, конечно, это можно было назвать спасением.

— Ты все же сердишься, — тихо сказала она и замолчала, то ли ожидая ответа, то ли обдумывая следующую фразу.

Инночкин молчал.

— Ты больше не придешь…

— Наверное — да, — «наверное» Костя вставил из вежливости. — Не приду.

— Тогда я сейчас возьму от жизни все, что она способна мне дать, — женская рука скользнула вниз по животу парня, проверяя, готов ли он к новым подвигам.

Для того чтобы немедленно встать и уйти, надо быть святым-пресвятым.

Семь бед — один ответ! — рассудил Инночкин и ни о чем больше не думал…

На завтрак Клара разогрела в микроволновке пиццу, которую они пошустрому съели и выпили кофе….

Потом поехали в универ.

Прошло десять лет.

Рубахин подкинул Костю до банка, пообещал заехать по звонку, но расставаться не торопился:

— А с госпожой Вербицкой у тебя что-то было или только складываются предпосылки?

— Хорошая сегодня погода, — ответил Инночкин, покидая салон. — Солнце светит в синем небе, птички поют, травка зеленеет. Чувствуешь, какой свежий воздух? Как за городом….

— Чувствую, — ответил Рубахин. — Дышу полной грудью. И не стоит так напрягаться; просто подумал: раз ты примерный семьянин, то мог бы я погрешить за тебя — мне не впервой. Тем более по возрасту она мне более подходящая.

Печально все это, — думал Инночкин, поднимаясь по ступеням в банк. — Даже умные люди не могут без пошлости воспринимать существующее бытие.

Когда-то, еще в студентах, Костя склонен был верить в то, что окружающий мир устроен разумно и логично. По мере взросления и накопления опыта, особенно делового, он все больше и больше убеждался в том, что никакой логики в устройстве мира нет. Есть только хаос и определенные причинно-следственные связи, большей частью — неподвластные разуму.

Самое стройное и грамотное, на его взгляд, объяснение придумали индусы. Поступки, совершенные в одной жизни, влияют на все, что творится в другой. Индус бы ответил Рубахину на его закидон — будешь злоупотреблять этим, в следующей жизни станешь пенисом. А Костя не смог.

Госпоже Вербицкой, сказали в банке, занездоровилось, и она уехала домой.

Инночкин позвонил Кларе.

— Что с тобой?

— Мой грех! — повинилась она, совершенно не удивившись звонку Константина. — Что-то неважно себя почувствовала и сачканула. Все документы твои готовы — я их с собой забрала. Приедешь? У меня сейчас просто нет сил снова выходить из дома. Как вернулась с работы, пала трупом и думаю — кто бы мне ужин приготовил? Если хочешь, я завтра встану пораньше и к восьми подвезу тебе эти проклятые бумажки, а?

Последняя фраза была сказана с такой надеждой на то, что слишком рано вставать не придется, что только конченая сволочь могла сказать: «Хорошо, привози утром».

Инночкин не был сволочью, тем более конченой. Поэтому он ответил:

— Я сейчас возьму пельменей и спасу тебя от голодной смерти. Или пиццу?

— Из твоих рук даже яд. Жду.

Затем Костя отказался от услуг Рубахина — не хотелось пошлости слушать, и поймал такси: свой авто на профилактике в СТО. Подумав о Соломоне Венедиктовиче, поймал себя на мысли о том, что пьяный Рубахин нравится ему гораздо больше трезвого — никакой заносчивости, никакого апломба, никакого негатива в отношениях с окружающими. Напротив — сплошной позитив. Да он и сам на лесть подчиненных «Золотой вы человек, Соломон Венедиктович!» говорил без бахвальства: «Когда выпью — да!»

— Как ты вовремя! Молодец! — похвалила Клара, открывая дверь.

В прихожую тут же потянуло запахом свежей выпечки, к которому примешивались ваниль и корица.

Несмотря на заявленное «нездоровье», Вербицкая была не в халате, как ожидалось, а при полном домашнем параде — кремовая трикотажная блузка, светло-коричневые бриджи с завязками на поясе, легкий, естественный, без ярких красок макияж.

— Я испекла сметанный кекс с изюмом, — придав голосу заговорщицкий оттенок, словно речь шла о чем-то запретном и оттого еще более желанном, сообщила хозяйка. — Можешь считать, что старалась к твоему приезду. Так что ты просто обязан попробовать.

— А это куда? — пакет пельменей в руках.

— В морозилку или домой увезешь.

Кекс, стоявший посреди стола, уже успел остыть до той кондиции, когда его можно есть.

— Чай? Кофе?

— Чай, и покрепче, пожалуйста, — попросил Инночкин.

Незаметно для себя Костя слопал почти весь кекс. Хозяйке досталось всего два кусочка, но она не была в претензии.

— Я так радуюсь, когда моя стряпня кому-то нравится, — сказала она. — Иногда накатит: испеку что-нибудь и везу утром на работу, народ угощать. Хлопот на копейку, а удовольствия на миллион.

— В следующий раз, когда что-нибудь съедобное в банк привезешь, не забудь и меня пригласить, — напросился Инночкин.

— Я тебя уж не раз приглашала заглядывать на чашку чая, когда захочется. Только ты такой деловой….

— Ну а как же! Семью кормить надо.

Вербицкая поджала губы:

— Разумно. Только давай об этом не здесь и не сейчас. Еще хочешь чаю?

— Полчашки.