Мечты сбываются

Поехать согласилась только крыша…

/Н. Резник/

1

Что же касается Кубы, то даже сейчас трудно поверить, что такое могло когда-нибудь произойти. Ну, во-первых, у меня было три подписки:

— о невыезде за границу — раз;

— о запрете на прописку в столичных городах (вы помните? — их было 15, да еще Ленинград) — два;

— о запрете на контакт с иностранцами — три;

Это наследие службы на границе, учебы на закрытом факультете, работы на оборонном предприятии. Но, видимо, к партработникам подход особый.

Во-вторых, я и в Крыму иль на Кавказе ни разу не был, ни в каких братских республиках…. А тут — бах! — Куба.

Вобщем дело было так. Только меня утвердили в аппарате, подходит завпарткабинетом, а на общественной работе — член комитета профсоюза, отвечающая за путевки, и говорит:

— Куда поедем отдыхать?

— С вами на край света.

— Крайнее Кубы места нет.

— Пишите — Куба. Вы со мной?

Ни грамма не боялся ее сварливого характера, потому что знал — острова Свободы мне не видать, как своих ушей. Причина? Смотрите выше.

Это было в январе. В декабре она опять подходит:

— У вас когда отпуск? Вам разрешили поездку на Кубу. Надо побывать в обкоме профсоюзов и подтвердить свое желание.

Дальше от истины она едва ли могла быть.

Не веря счастью своему, тут же написал заявление на очередной отпуск и отпросился у начальства в область. Там все подтвердилось.

Это было похоже на сказку братьев Гримм. Если бы в январе ко мне не подошла тетка из профкома, если бы я не ляпнул: «… с вами на край света!», если бы она не ответила: «… крайнее Кубы места нет», то вряд ли я там побывал. Этим «если бы» нет конца. Его Величество Случай сыграл свою решающую роль.

Вобщем, как бы там ни было, а дело сделано — я лечу на Кубу.

После возвращения из Челябинска мне потребовалась ночь смятений и утренняя пробежка по морозу, чтобы, наконец, понять: то, что произошло — реальность, а не сон. Позавтракав, лег на диван и погрузился в глубокий и спокойный — а проснулся, когда на дворе сиял день.

Надо было собираться.

Укладывая вещи в чемодан, подумал вдруг — толпа в райкоме надеется на отвальную в гараже. Однако, времени уже не осталось — договорился: сегодня я ночую у сестры (от нее до вокзала пять шагов), а утром с первой электричкой ту-ту! в Челябинск.

После сборов и обеда прилег на кровать, не веря своему везению, и опять уснул. Когда проснулся, за окнами уже смеркалось. Сон помог, по крайней мере, в одном — теперь окончательно убедился, что я лечу к земле Америго Веспуччи. И то, что казалось иллюзией, словно по мановению волшебной палочки обернулось в реальность. От этой мысли настроение сразу поднялось.

Отец еще до прощального часа наворчался на мою бесшабашность, мама напечалилась — отбытие из родного дома со всех точек зрения должно пройти безукоризненно. Расцеловавшись с ними у порога, вполне собой довольный отправился к сестре, заранее начав скучать по дому.

Проходя мимо райкома, вдруг ощутил непреодолимую усталость — видимо реакция на все события последних дней. Такое желание возникло — хоть к вахтеру зайти и отдышаться посидеть. И, наверное, зашел бы — вдруг Пал Иваныч открывает двери. Сразу решил — вот на ком отыграюсь в плане отвальной.

— Шеф, — говорю, — ты ведь не против со мной выпить на дорожку?

— А как ты догадался?

— Да у тебя вид уставшего от жизни человека.

— Ну и что? — проворчал Пал Иваныч. — Зато ты сияешь, как новогодний шарик.

Да, я рад, безумно рад своей поездке. Но чужая зависть сейчас невыносима. Восторги, похвалы и подковырки окружающих ничего, кроме дискомфорта не дают. Сейчас мне в час прощальный нужна лишь стужа — суровая, уральская — надышаться впрок.

— Так ты согласен со мной пройтись за «линию»?

— Небось, считаешь себя умником?

— Честно говоря, да, — самодовольно кивнул я и потянул шефа под руку. — Тренин учил нас в школе: главное, что ценится в дипломатии — умение уходить от прямых ответов. К сожалению, я таковым не обладаю и говорю всегда, что думаю.

— Рад, что едешь? — похоже, Кожевников жутко завидовал. — С каким настроением?

— С настроением конкистадора. Они когда-то говорили так: «Убей мужчину, люби женщину!»

— Не понял.

— Убивать и заниматься любовью — обычные манеры конкистадоров, культивированные ими в Новом Свете. Они считали, что радостнее предсмертного хрипа врага, агонизирующего с кинжалом в животе, может быть только сладострастный стон женщины в объятиях. Закон джунглей, Пал Иваныч — острое втыкается в плоское. А ты что, не знал?

Шеф был удивлен: я разболтался и так не походил на себя обычного.

— Не страшно через океан лететь? — спросила сестра, ничуть не удивившись, что я нагрянул не один.

— Кто-то из великих полководцев говорил: «Если тебя мучают сомнения, готовь пути отступления». Я приготовил плавки — если самолет рухнет в океан, доплыву до ближайшего острова и предстану в подобающем виде.

— А вдруг там аллигаторы?

— В океане?

— На острове.

В тот момент перспектива быть съеденным крокодилом на необитаемом острове волновала меня меньше всего.

— Теть Люсь, мы с Пал Иванычем тяпнем на дорожку?

Я достал из чемодана бутылку водки.

Сестра не одобряла такого рода романтизм и сентиментальность, но, исполняя роль хозяюшки радушной, в качестве закуски предложила сварить пельменей. Потом выяснилось, что их мало для двоих — а нас в квартире трое. Пал Иваныч уверил, что никуда не хочет торопиться, и мы уселись лепить национальную русскую закуску. Шеф экзотично так смотрелся в галстуке под женским передником с закатанными рукавами рубашки.

В разгар стряпни на пороге появился зять — со слов сестры укативший в недельную командировку. С каждой минутой жизнь становилась интересней.

— Муж за порог, а у нее уже любовник с сутенером, — приветствовал Владимир Андреевич нашу поварскую бригаду.

Железная логика! Хотя понятно — шутит.

По опыту нашего родства знал, что зять легко отходит от вида спиртного на столе, и достал еще одну бутылку из чемодана — вот чем Фиделя буду угощать? И приходится надеяться, что похмелье будет не тяжелым.

Пришлось лепить пельменей еще на одну тарелку. А потом объясняться за столом — кой черт несет меня в полуденные страны?

— Да что я, в конце концов, хуже Магомета, к которому горы не ходят в гости? — собрался и поехал сам.

Сестра за рыбу деньги:

— Жену себе там присмотри, Магомет! Говорят, кубинки самые красивые.

— Партийным работникам жены не нужны. Мы — движущая сила советского государства; нам не до баб-с…. Верно, Пал Иваныч?

Но шеф имел на это свое мнение — он погрозил мне пальцем:

— Всякому сердцееду обязательно найдется женщина подстать.

Спорить не стал, но был не согласный с Пал Иванычем потому, что не был и не хотел быть сердцеедом. Я просто не готов осесть. И говорил так каждой женщине, которая предполагала нечто иное. Был честен и открыт, не скрывал намерения сохранить свободу, как можно дольше, что едва ли было свойственно тем вкрадчивым обманщикам, которых обычно называют сердцеедами.

— У меня на этот счет имеется возражение, — заметила сестра. — Не смотря на свою занятость в проблемах государства, ты не отказываешься от встреч по субботам с некоей дамой на улице Лермонтова — мне родители все рассказали.

Они с мужем понимающе переглянулись и рассмеялись.

Бросив осуждающий взгляд на родственников, вздохнул:

— Ваша правда — на свидания хожу регулярно, но о браке речи быть не может.

— Помоги Господь той женщине, которой ты сделаешь предложение, — благословила будущую невестку сестра. — А ты, братец, запомни: любовь поддерживает жену и мужа в трудные времена.

Я гордился тем, что давно уже (целых два года!) не терял рассудка из-за баб. Можно сказать — забыл, как это, быть женатым. Единственное, что накрепко засело в голове, это смутные воспоминания: вроде бы, женатых чаще кормят, но за это надо постоянно «выносить ведро» и «уделять внимание». Причем, если с «ведром» все более-менее ясно, то со «вниманием» трудно неимоверно — каждый раз эта фраза означает нечто новое. Однако нет благодатней почвы для подобных мыслей, нежели душа тридцатиоднолетнего парняги, малость приуставшего от сердечных мук. Тем более, что данное гражданское состояние легко обратимо.

Между тем, Пал Иваныч как-то незаметно перебрал и стал уверять присутствующих, что меня ждет великое будущее.

— У меня такое чувство, что он далеко пойдет. Более того, хотите предсказание? Анатолий Егорович закончит свои дни или в тюрьме, или в Кремле.

Про тюрьму это он здорово и, главное, к месту!

Вобщем вечер удался на славу! Ведь ни сестра, ни ее муж не ожидали, что мы с шефом устроим им такой праздник партийной говорливости.

Утро следующего дня было серо-снежным. Впрочем, серость его заметил, подъезжая в электричке к Челябинску — когда рассвело.

Всякий раз, когда бываю здесь, вырываются из темницы памяти не сразу и с трудом подавленные воспоминания. Сойдя лишь на перрон, вернулся в прошлое — в то время, когда был с Лялькой счастлив в этом городе. Те три медовых года были неповторимыми. Но идиллия слишком хороша, чтобы быть долгой. Теперь думаю, что даже и тогда не верил, что моей жене нужен именно такой муж, как я.

Когда не ждешь утраты, беда обрушивается внезапно, разрывая в клочья сердце, душу. Готовность к несчастью смягчает страшный эффект неожиданности. Предвидение дает шанс контролировать ситуацию и избежать роли пассивной жертвы.

Как мы мудры бываем задним-то числом!

Сейчас, вырвавшись на волю, сотни непрошенных воспоминаний кружили голову — и все о Ляльке. Она определенно создана Природой, чтобы сводить меня с ума. И сводила, пока не приказал себе: забыть все, что связано с ней — конечно, кроме сына.

А, может быть, любовь все еще хранится где-нибудь на самом донце сердца? К чему терзаться? — пусть это будет тайной. Секретом равносильном лжи. О, мать босая! Мое сердце врет рассудку. Оно уже не учит, что правильные поступки требуют смелости, совести и характера. Потому-то все мои поступки за последние два года не содержат ни капли из того, что взято в принцип. Вот так открытие!

В конце концов, чтобы успокоиться, побрел пешком с вокзала в сторону обкома профсоюзов, как адепт пришедшего к нам с Запада движения хиппи. Да тут недалеко — три остановки на трамвае. Отключись — приказывал себе — сосредоточься на поездке; такова жизнь — она проста лишь на экране, где за час-полтора решаются проблемы все.

Небо так и оставалось свинцово серым, когда добрался к намеченной цели. Впрочем, какое в городе может быть небо? Та серость, что была над головой, даже небом-то не выглядела. Если бы какому горожанину вздумалось поднять взгляд к источнику снежной мороси сыплющей за шиворот, то ничего нового для себя он не обнаружил — тот же снег, только вид снизу.

Я немного опоздал — группа отъезжающих на Кубу уже вся в сборе, уже перезнакомились, уже ораторствует назначенный ее руководитель. Зовут мужика Назаров Николай Иванович, в повседневной жизни он второй секретарь троицкого райкома КПСС. Не путайте, пожалуйста — в Троицке два кома партии: горком и райком. Так вот, Назаров из райкома, на меня наехал:

— Тебя одного ждем!

В принципе, что ему ответить? Дурак винит другого, умный себя, мудрец — никого.

Пожал плечами:

— Так получилось.

— Ты инструктор Увельского райкома партии? Вот раз опоздал, будешь комиссаром группы.

Ошарашен, честно. Не ожидал. Удружил коллег коллегу. «Памущински», называется. В очередной раз готов снять шляпу перед все объединяющей и всех направляющей силой общества. Мол, благодарствуйте, товарищи, за доверие.

Выяснив, что путешествие на остров Свободы из Челябинска начнется на фирменном поезде «Южный Урал», который отправляется лишь вечером, вывел на уровень приоритета проблему, кратко сформулированную так — и что дальше?

Повез трамваем чемодан в камеру хранения. Под стук колес на стыках рельс сам не заметил, как стал бурчать что-то уличное из далекого детства: «Я иду по Уругваю. Ночь хоть выколи глаза. Слышны крики: Раздевайся! Ой, не надо — я сама….»

Разочарованно посматривал из окна на серый от снега и выхлопных газов город и съежившихся от мороза горожан. Ни пальм, ни солнца, ни девушек в бикини… — как живут? Твою медь!

Решение остаться на Кубе вдруг возникло и — до вокзала еще не доехал — стало крепче прапорского лба. Но потом, сбагрив чемодан в ячейку хранения, позвонил бывшей теще и получил ее согласие на прогулку с сыном — он был дома. Думать о всякой хрене стало некогда.

А сын за то же:

— Ты там не останешься?

Не дожидаясь моего ответа, нацелился реветь.

Ответ мой был такой:

— Война покажет план. А ты не желаешь жить на Кубе? — там индейцы, там пираты.

Маленький патриот великой Родины замотал курчавой головой.

Оба! — предчувствие толкнуло в бок, плеснуло в кровь адреналину. Эй, инструктор, не зевай — пользуйся моментом.

Разделывая котлету вилкой под стук бьющегося на все детское кафе сердца, закинул пацаненку мысль:

— А если мама согласится переехать, ты поедешь?

— С мамой? — да.

— Тогда спроси ее.

Солнце село. Потемнело. Мы сгрудились на перроне. Фирменный поезд «Южный Урал» гостеприимно распахнул двери красных вагонов. Призывно улыбались проводницы. Назаров ругался:

— Ну, что за дурость! А может, они и в Шеннон сами доберутся?

Двух мужиков из группы не хватало — передали, что в Москве будут самолетом.

— Шеннон это где? — спросила, беспокоясь, Майя Николаевна.

— В Ирландии, — ответил Николай Иванович.

А его двухметроворостый земляк Николай Николаевич, парторг из учхоза «Троицкий», добавил сурово, вежливость забыв:

— В стране непуганых педрил.

О, новый дивный мир! Завидно? То-то.

Мне вдруг живо представилась страна чужая — оживленная траса; ревут, проносясь, какие-то события; что-то сталкивается; кто-то стреляет; порхают в воздухе зеленые бумажки долларов; женщины красивы, как в кино; кто-то кричит; кто-то смеется….

Короче — За-гра-ни-ца!

Толпа всосалась потихонечку в вагон.

В моем купе супружеская пара и женщина, которая на перроне за окном все прощается и не может распроститься с кем-то близким. Наконец состав тронулся, и она вошла в купе — всхлипывая и размазывая тушь с ресниц платочком по щекам.

В полном соответствии с рекомендациями товарища Руссо, изобретателя идеи гуманизма, стал утешать ее, приобняв за плечи:

— Ну, что мы плачем? Я же рядом….

Отпихнув меня добросовестно наеденным задом, она рухнула на полку нижнюю — да в рев, да в голос. Это ж надо — как баба убивается! Вот дал бы Бог, меня так полюбили. Да где там! — скорей мента поганого в рай пустят.

Сосед купейный головой качает — глядит как прокурор и осуждает:

— Разве так можно?

Да ну вас! Никогда не угадаешь сходу, как нажить с бабы ласк, а не проблем. Помнится, у свата Кольки здорово все получалось. Ну, ничего-ничего, поворчите — наука, она тоже забесплатно не приходит….

Э-эх — я выдохнул в кромешную тьму, мчащуюся мимо за открытым окном туалета, последнюю затяжку дыма сигареты да остатки воспоминаний крутой юности и отправился в купе.

Вернувшись, обнаружил, что столик полным-полнехонек домашних закусонов, и была даже наливочка в оплетенной бутылке из-под «Ркацители». А у меня и водки в чемодане нет!

Роза (так плаксунью звали) уже привела в порядок симпатичную татарскую мордашку и приветливо звала:

— Ужинать? Милости просим.

Подозрительно веселы были и супруги.

Смысл того, что сейчас происходило в купе, примерно такой — я, конечно, повел себя бестактно по отношению к горюющей Розе, но они (попутчики мои) народ культурный и меня прощают. Ну, я и размяк.

Насчет ужина и прощения размяк. Но в долгу быть не привык. На следующий день пути узнал от проводницы, что в Казани стоим 20 минут, и предложил сокупейникам:

— Водочки? — я сбегаю.

Сосед промолчал, жена тоже, и только Роза, потянувшись этакой пантерой в период брачных игр, сказала:

— Хочу пи-ии-ва.

Ага, пива — согласился я, еще не понимая, на что обрекаюсь. Водку можно с приплатой взять в любом ресторане — может даже в нашем, вагонном. А пиво?

Выскочил из поезда, весь вокзал обрыскал — туда-сюда, сюда-туда… не могу найти. Потом смотрю за окном вокзала через площадь на стене какого-то киоска столбиком реклама — «бир», «беер», «быра» — ну, пиво, значится. Приобрел десять бутылок и понял, что заблудился. Где паровоз? Куда идти? У кого спросить? Народу тьма и все — татары: моя твоя не понимает.

Вот тут, признаюсь, испытал почти экзистенциональный ужас. Так нелепо отстать от поезда в самом начале пути.

Чтобы отогнать панику, попробовал философствовать: нет желаний — нет страданий. Но в том-то все и дело, что я изо всех сил желал вернуться в свое купе до отправления поезда. Ну а поскольку не получалось — страдал ужасно. Хоть реви.

Вот когда Роза-то припомнилась!

Вокруг куда-то спешили пассажиры — на перрон? с перрона? — пойми. Я даже забыл номер платформы, на котором ошвартовался родной наш красновагонный фирменный «Южный Урал».

Наконец определился с направлением вокзал — пути: куда идти. И тут объявляют, что наш поезд из Челябинска в Москву отправляется с платформы номер….

Вот я понесся переходом, едва уворачиваясь от встречных-поперечных, потом по лестнице, прыгая через четыре ступеньки. Как стеклотару не побил — уму непостижимо. Когда выскочил на платформу, двери вагонов закрывали проводницы. Но я таки успел проскользнуть в состав.

Соседа по купе звали Василием, и работал он в лесничестве. Жена Тамара там же.

Только появился я, запыхавшийся весь, в купе, Васек так оценил состояние мое:

— Испужался?

— А ты знаешь, что такое страх?

— Ну, и?

— Это желание не находится в ситуации, которой ты не можешь управлять.

Тамара к месту ляпнула:

— Когда люди не способны понять друг друга, они тоже боятся.

И Роза поддержала тему:

— Если победить страх, невозможное становится возможным.

Налетай, философы — пивасик! А впереди у нас — западный край мира.

И первой потянулась Роза — гибкая как кошка, которой не мешает лишний вес.

Ни один фантаст-писатель не смог бы даже предсказать — мы прибыли в столицу нашей Родины в седьмом часу утра. Как и было указано в расписании — тютелька в тютельку. А что ты хочешь? «Южный Урал» — это таки марка!

Сгрудились на вокзале. Назаров пошел искать отдельный транспорт, чтобы не растерять народ в общественном. Возможно, кто-то подсказал ему, как надо поступить. Пусть суетится — на то он и руководитель группы, на то и путевочка у него бесплатная. А как это ему удастся, пусть эфиопов беспокоит.

И у медлительности есть свой предел — это неподвижность.

В беззаботном времяпровождении на вокзальной лавке тоже есть очарование. У меня, например, появилось время задуматься над вопросом — зачем городу Троицку два кома партии? Я недавно тут прочел….

Их совместное проживание оправдывал историк Паркинсон (ничего общего с профзаболеванием боксеров). Согласно его первому закону работа заполняет сроки, отпущенные на нее. У этого закона есть две движущие силы:

— чиновник стремится множить подчиненных;

— чиновники создают друг другу работу.

Откуда, спросите, такая эрудиция. Оттуда же — из прочитанного.

А еще статистика:

— общее количество занятых в однопартийном секторе страны растет на 5—7% в год безотносительно к каким-либо изменениям в объеме требуемой работы (если таковые были вообще).

И при этом им…. точнее, нам прилично платят. Почему?

Наверное, потому, что каждый начальник боится конкурентов в среде своих подчиненных. Лучший способ не создавать опасных соперников — приглашать в аппарат малокомпетентных элементов. Лучший способ подавить в них любые поползновения к инициативе — переплачивать. Таким образом, начальники обеспечивают себе стабильный покой.

Они-то обеспечивают, а мне обидно — в чем это я малокомпетентен? Хотя можно помолчать, раз хорошо платят или путевочки в тропики подкидывают. Вот вернусь очень загорелым и стану самым примерным-распримерным инструктором райкома! Никому слова против не скажу. Марксом клянусь!

И спасибо партии родной за такой подарок!

Что до счастья — это можно понять и на вокзальной лавке: счастье — это жить и делать, что прикажут, изредка путешествуя по Земле, бывая в таких местах, как Москва, Куба…. и т. д.

Итак, у меня сформировалось новое мировоззрение.

Какой момент в жизни самый важный? — сейчас!

Какое дело самое главное? — заниматься тем, что поручают!

В чем секрет счастья? — открывать для себя мир!

Мне больше нечего искать — я понял все. Не имеет смысла карьерный рост — вряд ли Назаров (а он второй секретарь!) чувствует себя сейчас счастливее меня.

Всегда терзался тем, что не могу найти своего места в жизни. Теперь точно знаю — мое место там, где нахожусь. Никому не завидовать, никуда не стремиться — просто жить, испытывая счастье от своего существования. Наконец-то исполнилась заветная мечта — воспринимать каждое мгновение, как чудесный дар.

Теперь меня не страшит будущее — вообще больше ничего не боюсь: когда находишься на своем месте, то нечего бояться.

Самое забавное заключается в том, что никто из окружающих не заметил моего перерождения. Ни один человек не догадался даже, как одним счастливым на планете стало больше. Люди продолжали заниматься своими делами — суетились, хмурились, о работе думали, о заботах наступающего дня.

Наверное, и вы удивитесь, спросите — что с тобой, Анатолий? Москва на тебя так подействовала или манящая за горизонтом Куба? Может, ненароком брякнулся с ума?

А, может быть! Мне надоело быть разумным — ведь безрассудные всегда правы!

Впрочем, не брякнулся я никуда — ум мой ясен, готов к новым заданиям партии и правительства. А сейчас — к впечатлениям в пути на остров в Карибском море.

Ну, где же там Назаров? А то у меня новая тема зашевелилась в голове.

Как-то читал — наибольшее количество знаменитых путешествий человек совершал, продвигаясь с востока на запад. Ну, там, Колумб, Магеллан, другие парни…. сарматы, гунны и монголы, например. Во все времена люди стремятся следовать за солнцем, желая выяснить, куда проваливается этот огненный шар. Они считали, что ответ на этот вопрос можно найти только на западе. Получается: движение на запад — это стремление заглянуть в будущее?

Ладно, заглянем и увидим. Что дальше?

Помнится, в Анапе учебная рота отряда морских специалистов настолько поразила меня своей разумной организованностью, что все шесть месяцев, находясь там, я размышлял о создании некоей трудовой коммуны, базирующейся на флотском распорядке. Возможно, Куба — это тот остров, о котором мечталось. И коммунный эксперимент там ведется в масштабах целого государства. Интересно было бы взглянуть. Да и поучаствовать.

Теперь, на основе этих умственных изысков поездка к острову Свободы мне казалась уже не результатом каких-то успешных действий (заслужил!), а вроде как бы наоборот — наказанием за все прегрешения мои. Ведь посмотрите, сколько напридумано!

А будь я поощрен начальством этой путевкой — благодушествовал бы на достигнутом. Победа не учит так, как поражение может научить — история гласит. Ведь поражение — это прелюдия к радикальному перевороту в жизни: в нем есть стимул и новаторство, а в победе сплошной консерватизм. Не я это придумал, еще Черчилль говорил: успех — это способность идти от поражения к поражению, не теряя оптимизма. Для меня его слова — суть прозорливой жизни.

Дальше что?

Конечно, Куба! Все ли там откопаны сокровища, зарытые флибустьерами? Я люблю вникать в неведомое….

Но хватит! Если Назаров сейчас не явится, уйду уж слишком далеко в понимании вещей.

Сквозь стекло вокзальных окон начали просачиваться свет наступающего дня и необъятный мир, полный всевозможных тайн и знаний. Не обязательно быть мудрецом, чтобы их постигать, достаточно быть свободным от догм, внушаемых нам мудрецами. Существует лишь одна необходимая наука — наука свободно мыслить самому без заданных рамок, без всяких априори. Ищи свой путь и будь спокоен.

Впрочем, человек не сможет стать свободным, если его будет угнетать голод — подумал и почувствовал, как разыгрался аппетит. Наше тело тормозит мысль. Так вот что такое стресс — при одной мысли «голод» желудок сжимается и зовет на помощь….

Ну, наконец-то! Назаров выцепил автобус «ПАЗик», и мы едем его левым рейсом с Казанского вокзала в гостиничный комплекс «Измайловский».

Сколько суеты на переполненных улицах. Автомобилисты сигналят в пробках, пешеходы толпятся на остановках и у входов в метро. С воем сирены проезжает машина скорой помощи. Москва! Как много в этом слове для сердца русского! Где-то здесь в Кремле всеми обожаемый Михал Сергеич Горбачев, объявивший стране перестройку. Только зачем поднимать потолок, когда пол проваливается?

Измайловский гостиничный комплекс. Назаров рассчитывается с водителем автобуса — тот требует прибавки: мол, задержался с вами в пробках. Так мы что ль в пробках виноваты?

Ох, уж эти москвичи! — совсем гостям не рады.

Возникает пауза неловкая.

Двухметроворостый Николай Николаевич громыхает басом:

— Помнится, конкистадоры Кортеса спалили свои корабли на мексиканском берегу, чтобы не испытывать искушения вернуться в море. У нас нет выбора — автобус придется сжечь, если мы хотим попасть в Америку. У кого есть, дайте спички.

Водитель уезжает разочарованным.

Более уютной комнаты гостиничного номера я в жизни не видал — светло и чисто прибрано. С высоты 24-го этажа открывался великолепный вид на столицу. Жаль, что пристанище на сутки — я бы пожил здесь. Москву бы посмотрел. Вагиз Захарович (сосед по номеру) обещает показать. Но сначала дело.

Назаров предлагает всем оставить сто рублей для обмена на кубинскую валюту, остальные деньги сдать в сберкассу до возвращения с острова Свободы. Эту кучу финансовых купюр я, как комиссар, должен отвезти по назначению и положить на свое имя. В охранники мне дадены два провинившихся летуна. Они Москву знают.

— Пойдем через парк — тут ближе.

И это парк?! Три чахлые березы — Измайловский парк? Ну, блин, москвичи, вы даете! — стране угля: мелкого, но много.

Но нет, лучше ни о чем не думать, а то воображение опять может завести слишком далеко и поставить все с ног на голову. А у меня в портфеле состояние, которое жжет руку. И еще экскурсия по Москве. И еще…

Черт возьми! Я жрать хочу! Маковой росинку во рту не было, как покинули наш фирменный «Южный Урал». А хлопотное утро перетащилось в день….

Был уже полдень, когда я, наконец, избавился от денег.

Вагиз добросовестно ждал меня в номере, валяясь на кровати. В Москве у него живет сестра — он позвонил, и она пригласила нас на замечательный татарский плов.

— Никаких сестер, — заявил я. — Времени в обрез — пельменная и площадь Красная.

На лице Захарыча отразились растерянность и огорчение.

Наскоро перекусив в чебуречной, спустились в метро и поехали в сторону центра.

То ли обидевшись за плов и сестру, то ли еще чего, Вагиз беспрестанно ворчал — на Москву и москвичей, на погоду (было хмуро, сыро) и мою провинциальность. Мы еще спускались в метро, а я уже думал, что меньше всего хотелось бы проводить время в его обществе. Но куда деваться? Я первый раз в столице — не знал даже, на какой маршрут садиться, на какой остановке выходить. Пусть говорят — язык и до Киева доведет, но в Киев мне сейчас не надо. И я терпел ворчуна-соседа, кляня его (не в слух, конечно) татарской мордой.

В какой-то момент терпение лопнуло — выругался про себя. Ядовитые слова в адрес Вагиза уже готовы были сорваться с губ. Собирался заявить, что не нуждаюсь в его услугах проводника, как вдруг подумал, что мне еще ночевать сегодня с ним придется, и лучше уж смолчать. Мне невтерпеж побывать на Красной площади — где парады ходят табунами и демонстрации, где Ленин в Мавзолее и Горбачев в Кремле. Ради такой цели можно было перетерпеть сварливого татарина. Русь триста лет терпела их — не надорвалась.

Добрались на удивление быстро. Немного прошли….

Красная площадь действительно была Площадью — скопление народа и простор. Дух захватило! А Вагиз все гундит, гундит над ухом. Нужно прогнать его, подумал, но слова отчего-то застряли в горле, а к глазам подступили слезы. Встал и стою, озираясь, в самом центре. Совершенно отрешенный, испытывая в тот момент только одно чувство — мучительно сладкое счастье сопричастия к русской истории. Казалось, что каждый камень брусчатки под ногами свят и наполнен свидетельством великих событий. И самый воздух исполнен звуками гимнов и воплями народа всех веков. Патриотизм щемит сердце — хочется служить Отчизне каждой частицей своего существа. Какой эффект! Вот это да!

— Сейчас смена караула будет, — Вагиз тянет к Мавзолею. — Пойдем, позырим.

Заметив мое состояние, удивился:

— Ты чего?

Мы пристроились к большой толпе зевак с камерами и фотоаппаратами — а кто и просто так, вооруженный любопытством.

— Смотри, — сказал Вагиз, — сейчас появятся из ворот башни.

День задался хмурым и холодным. В воздухе пахло снегом.

Но лишь раздался звук строевого шага караульных по спине побежал озноб.

Толпа заволновалась:

— Смотри! Идут! Идут, смотрите!

Впрочем, слышна была и тарабарщина языков мира, но смысл таков же.

Зажужжали камеры, защелкали фотоаппараты, засверкали вспышки.

Наши парни бравые с карабинами в руках шли на пост №1. А эти суетятся, балаболят так, что оторопь берет. Ну, замрите же вы, черти иностранные — куранты бьют!

— Даже не думай! — Вагиз потащил меня прочь от очереди в Мавзолей. — Смотри, конца не видно: до закрытия и половина не пройдет. Погнали в ГУМ: водки купим — ты мне должен за экскурсию.

Насчет долга он был прав. А возможно, и очереди. Настало время мне брюзжать:

— Ты, Вагиз — настоящая занудная задница половецкого коня!

Он не обиделся, он даже взорвался смехом.

— Где слова берешь? — с тобой от скуки не помрешь в ближайшие сто лет!

В ГУМе взял горячительных напитков для Фиделя и Вагиза.

Потом начались бодания.

— Поехали к сестре — там плов.

— Отстань! Возьмем чебуреков на закуску и в номере посидим перед телевизором.

— Пора прекратить эти глупости твои, — заявил Вагиз. — Ты в Москве, а не в своей деревне.

— Знаю, — согласился я. — Езжай один — она ведь брата ждет. Водку возьми — ты заслужил.

— Ты, Анатолий, мужик неплохой, — Вагиз подвел черту знакомства. — Твое общество мне по душе, но через чур всерьез воспринимаешь жизнь. Я это вижу. Когда-нибудь бываешь беззаботным? О чем ты думаешь? О чем молчишь?

Он проводил меня до номера в гостинице, а потом сунул в карман зимней куртки бутылку водки:

— Я к сестре: давно не виделись, и жаль тратить тут с тобой такой чудесный вечер.

Ну, а мне не жаль. Уложив покупки в чемодан, спросил у горничной, где есть буфет на этажах — сходил, поужинал. Потом погрелся в ванне. Включил телевизор и лег спать.

Проснулся среди ночи — Вагиза не было. Выключил телевизор. Отдернул штору и, придвинув к окну прикроватный столик — он на колесиках — сел на него в трусах и позе лотоса, ладони на коленях.

Передо мной была Москва в сиянии ночных огней. А я так высоко, словно лечу над ней — завораживающее зрелище. И почему все это так…. так невероятно, так ослепительно прекрасно? Только лишь потому, что подо мной Москва? В Париже или Нью-Йорке фонари светят не так?

Как здорово все получилось — ночь, сверкающий предновогодними гирляндами огней огромный город, полет на ослепительной высоте. Увидеть Москву и умереть! Нет, я точно должен умереть! Не может же столица всегда действовать на меня именно так. А разве я подозревал, что в моей душе кроется столько огня?

Ушедший день и эта ночь стали откровением.

Как хорошо, что нет Вагиза — никакого не было желания с ним разговаривать, хотелось быть одному и думать о вещах великих, вечных и непостижимых.

О небе, например…. неба тоже нет. Только светлячки огней на земле — сверкают, загораются и гаснут, гоняясь друг за другом — мрак неба разогнать им не под силу.

О Москве, которая разбудила в душе неведомые доселе чувства. Какой прекрасной кажется она от своих огней, мерцающих, словно расплавленное золото. И, вроде как, она вытягивает из меня самую суть меня. Из глубины души — я чувствую — поднимается страстное желание жить здесь и править государством. Еще неистово желал чего-то — но сам не знал чего.

Возможно, наступила ночь осознания своего могущества — в смысле, что я могу?

Перевел дыхание.

Как же приручить тебя, Москва?

И усмехнулся, будто получил ответ.

Ну, хорошо — как завоевать доверие твое, уважение и признание; стать другом как?

И сам ответил — скоро, уже совсем скоро, моя столица, мы больше не будем себя чувствовать одинокими, потому что мы будем принадлежать друг другу навсегда.

Навсегда! — мне понравилось, как прозвучало это слово.

2

Из аэропорта Шереметево-2 летят воздушные суда во все концы планеты. Кого тут только не увидишь — греков с итальянцами, сирийцев и евреев, арабов всех мастей и папуасов. Ну, а меня, понятно дело, народ здесь видит в первый раз.

Когда человек привыкает к чему-нибудь, он смотрит на это притупившимся взглядом. Я же здесь смотрел во все глаза. И то, что видел, заставляло призадуматься: человеческий интеллект, который стоял за тарабарской речью, цветом кожи и разрезом глаз, был непонятным, а потому всеподавляющим.

Интересно, — думал я, — какие чувства в них вызывают русские? Здравым смыслом — мы всегда служили миру избавителем: Наполеону Бонапарту с Адольфом Гитлером бестолковки отвернули, татар остановили, которые монголы. Теперь пиндосов из Соединенных Штатов держим на прицеле. Но тут правит историческая мудрость — сам выбирай себе врагов, не заводи случайно. А коли выбрал, помоги раскаяться. Наверное, поможем.

Ладно, это все — заслуги не мои. Моя задача — сделать честь острову Свободы своим визитом. Вот только так и не иначе! А домой вернусь, буду гордиться — я на Кубе побывал. По другому ведь нельзя: люди подумают — не возгордился человек, значит гордиться нечем.

А как там с климатом? Чем встретит остров сахарного тростника? Москва золотоглавая морозцем провожает. Нас завели в какой-то закуток, раздели чуть ни донага — ботинки зимние на туфли поменяли: на Кубе снега нет. Переживем! Другое дело — что там делать? Праздность для меня — проклятие! Я расцветаю, лишь когда приходится работать напряженно. А ром, девушки, кубинские сигары…

Впрочем, посмотрим.

Я почувствовал, как восторг наполняет душу. Карибское море! Оно наверняка не схоже с тем, что виделось в Анапе. Сколько раз представлял его в романах Сабатини и Шишовой!

Да что там море людоедов! Весь мир лежал передо мной — садись в самолет любой, лети во все концы планеты. Но даже на задуманном маршруте — чудесных впечатлений тьма. Пусть будет всего месяц приключений, но этого вполне достаточно. Это даже больше, чем достаточно: на годы дум, на два века размышлений!

Пожалуй, с тех пор как покинул Увелку, сегодня мне впервые захотелось от души шутить, смеяться, подразнить кого-нибудь…. А когда один из летчиков-налетчиков и моих бывших телохранителей (в сберкассу сопроводителей) шепнул доверительно: «Червонцы есть? Заныкай и в декларацию их не вноси — на десятки наши, что угодно можно в Шенноне купить: берут, как баксы», как не крепился, тут, не выдержав, расхохотался:

— На шпионские нужды собирают?

У меня оставалось несколько трехрублевок. И я решил «заныкать» их для бедненьких шпионов — не внес в таможенную декларацию. Но погранец на КПП так осуждающе посмотрел, что я решил избавиться от контрабанды еще до посадки в самолет.

И тут на витрине какого-то киоска (буфета? бара?) в зоне ожидания впервые увидел газированный напиток «FANTA» в двухлитровой пластиковой таре. Я чуть не закричал восторженно — заграница началась! Вероятно, у всех бывает такое чувство — когда что-нибудь услышанное увидится, да в первый раз.

Сунул девушке трояк. Мало? Достаю еще. Она качает головой:

— На инвалюту.

Во, блин! Заграница началась — будто не в Москве уже.

Видимо лицо мое стало таким растерянно-несчастным, что девушка по ту сторону прилавка ласково спросила:

— Куда летите? На Кубу? Ой, как интересно! Привезите мне ракушку — вот такую. Или звезду морскую. Или коралл.

— Будешь ждать?

— А вы учтивый кавалер? Что же вы нахмурились? У вас нет ни жены, ни девушки?

— А ты поедешь из своей Москвы со мной в колхоз, быкам хвосты крутить?

— Нет, уж лучше вы в столицу.

— И кем я буду здесь работать?

— Москва большая, что-нибудь придумаем.

Шикарно завитые волосы буфетчицы пепельной гривой ниспадали на хорошенькие плечи. Мне вдруг захотелось окунуть лицо в эти причудливые локоны, прижать девушку к своей груди. Но мало ли чего в жизни иногда хотелось….

— Сердце красавцев склонно к измене, — пропела она мне на прощанье.

Простая трепотня, а я расстроился. Сел на диванчик, ожидать объявления на посадку в самолет рейсом «Москва — Кингстон». Только успел закрыть глаза, навалился сон. И очень странно было мне, что сплю и вижу песчаный берег тропического острова, пальмы; слышу крики попугаев и шум резвящегося по соседству мальчика.

Его мама с типично британским вытянутым лицом очень спокойно относилась к шалостям сынули. А он то бегал в ботинках по мягким диванчикам, то ползал по полу, изображая охотника на — кто у них там, на Ямайке водится? — наверное, кайманов.

А рейс, похоже, что задержат. На небо, такое нежно-голубое с утра, набежали облака, сгустившиеся в тучи, и пошел снег.

Ну, задержат, так задержат — можно будет улечься на диванчик помечтать. Или хотя бы выспаться, как следует. В последний раз, на родной земле….

Несмотря на угрозу задержки рейса, наши туристы громко и весело переговаривались, а женщины в кружке даже песню затянули.

Только Роза на шалости пацаненка недовольно проворчала:

— Вот ублюдок!

По тому, как прищурилась его мама, я понял — она знает наш язык.

Ни петь в хоре, ни ругать чужих детей мне не хотелось. Полежим, подумаем — сказал себе, скинув туфли и вытянувшись во весь рост на диванчике.

Почему решил, что мама маленького непоседы англичанка, и летят они в Кингстон? А может, и ни мама даже — уж больно отчужденно смотрит она на проказы мальчика. И как-то вроде бы устало…. Гувернантка? Нянечка? Да Бог с ними….

Отряхнувшись от реальностей, сладко зажмурился, представив себе, как сейчас высплюсь, пока непогода тормозит вылет самолета.

Однако выспаться в аэропорту в тот день мне не пришлось. За полчаса до времени отлета подтащили самолет впритык к аэровокзалу и объявили нам посадку.

— Не выспались? — с улыбкой спросила Роза, пока мы топали телескопическим мостом на борт.

— Да что вы! Спать-то я не спал, но зато лежа мог наедине с самим собой и без помех переварить все впечатления.

— За границу первый раз?

— Да как сказать! Когда командир курс корабля неверно рассчитает, тут и заграница еачалась. Сколько раз мы сети на винте таскали из Китая.

— Вы — моряк?

— И пограничник.

Когда усаживались, веселые голоса и смех звучали из конца в конец в двух салонах самолета. Если не знать, что мы летим одной командой, то можно было бы решить, что просто встретились добрые друзья.

Пристроившись в своем кресле, я тут же крепко прикемарил, несмотря на всеобщее оживление. Проснулся уже в полете.

Противный мальчуган оказался рядом — через проход. Тоже уснул и проснулся вместе со мной, моргая слипшимися от слез ресницами. Тоненьким голоском с горестным всхлипом позвал кого-то одним словом, очень похожим на «мама». Его строгая наставница лишь покосилась. Но тут же откликнулись сердобольные русские женщины. Несколько рук потянулись к иностранчику:

— Иди ко мне. Иди-ка сюда, детка.

И малыш, вынырнув из-под ремня, отдался в чужие и добрые руки, доверчиво опустив кудрявую головку херувимчика на грудь незнакомой женщине, готовый снова уснуть под ласками и поцелуями. Опекунша (гувернантка иль мать) головою лишь качнула осуждающе.

Я полулежал, откинувшись в кресле, и думал, думал, думал….

Случается же видеть сны, после которых жалко просыпаться! Мне снова грезилась далекая страна — море, пальмы и какая-то очень смуглая сеньорита. Она удалялась от меня, ступая глубже в воду — сверкающие под лучами солнца волны поглощали ее бронзовые прелести. Она оглядывалась на меня, призывно улыбаясь. И никого. Я поклонился низко ей. Она засмеялась и на чистом русском языке: «Мужчины так никогда не кланяются любимым дамам». Я снова поклонился, приложив руку к сердцу. «Другое дело!» — она нырнула, сверкнув шоколадными ягодицами в капельках сверкающей воды….

Тут я и проснулся. С трудом успокоившись, огляделся. Многие тоже спали. Здоровяк Николай Николаевич храпел могучим басом. Вспомнились наставления моей покойной ныне бабушки Даши: «Ночью — грозовые тучи, а утром, глядишь, солнышко! Так и настроение наше…» Рейс не отложили — самолет взлетел, не смотря на снег, и мы летим на запад, догоняя (обгоняя?) солнце. «Помни, внучек, самые черные ночные мысли уходят, когда поднимается солнышко!» — тоже от мудрой Дарьи Логовны. Дак когда же мы его увидим?

Мое кресло крайнее к проходу. А у иллюминатора расположился пожилой азиат юго-восточной внешности — между нами другой, но помоложе. С улыбками в четыре глаза они косились на меня, явно рассчитывая на общение. Говорить хотелось пожилому, а умел по-русски молодой. Они почирикали между собой, и молодой напыщенно спросил: