Под одной обложкой собраны очень разные рассказы. И каждый рассказ повествует о скрытом в глубине души человеке, с которым мы вступаем в конфликт, чтобы освободиться от его страхов и боли, от заблуждений и ложных целей, что он нашептывает нам из тени. Имен у этого человека множество и множество лиц. Авторы сборника постарались вывести его из тени, показать нам, чтобы мы смогли найти и вступить в битву со своим забытым человеком.

Анна Гутиева

Майя Филатова
Никто слезам не верит

У подъезда дежурила полиция, поэтому чемоданы пришлось оставить внизу. Лифт не работал, и Але с Лизой на руках пришлось подниматься пешком, благо невысоко — второй этаж. Но едва ступив на площадку, Аля вскрикнула: дверь в квартиру была открыта, и именно там копошилась полиция.

— Сереженька! Папа! — крикнула Аля, отдав полицейским паспорт и опустив на пол Лизу, — пустите же меня, я здесь живу! Сережа!

Из дальней комнаты в коридор вышел, прихрамывая, седой мужчина в спортивном костюме, а за ним показался щуплый и хмурый мальчик лет четырех-пяти, весь в диатезе. На лицах и деда, и внука красовались синяки. Губы мальчика были разбиты.

— Господи, что произошло?! — закричала Аля.

— Обнесли нас, доченька… Это я виноват, — понурился старик.

— А что с Сережей? Сынок, иди ко мне!

Мальчик приблизился и уткнулся лицом в живот своей матери, с силой оттолкнув жавшуюся туда же младшую сестру.

— Сережа, что ты делаешь! — вскричала Аля, поймав дочку за руку, чтобы та не упала.

— Ты шавшем паахая, — прошепелявил Сережа, ударил Алю кулаком и замахнулся еще.

— Ты что творишь?! — Аля перехватила запястье сына и отодвинула его от себя, — что произошло? Что с твоими зубками?! Папа, что у вас случилось?

— Сережу… он с горки упал, — сказал старик сдавленным голосом, — зубы выбил… а потом нас ограбили. Видишь, полицию вызвал… работают…

— Ограбили?!

К тому моменту, как Алин муж, пыхтя, поднял чемоданы в квартиру, Аля увидела, что воры вынесли всю технику, даже старый ламповый телевизор. Вся техника была подержанная, с Авито, но воров это не остановило. Как и пытавшийся защитить имущество дед, который, впрочем, в душе радовался, что его супруга отбыла в дом отдыха по социальной путевке, как сердечница.

— Съездили, называется, — протянул Алин муж.

Он и так-то был не в восторге от двухнедельного пребывания среди детей-инвалидов, а теперь вообще только и смог, что стрельнуть у полицейского сигарету и закурить прямо в коридоре.

Аля села на чемодан — ноги не держали. Они с мужем беспросветно работали на ипотечный кредит — но много ли получают медики из периферийных колледжей в государственной детской стоматологии? Только на ипотеку и хватало. Жили же на пенсии Алиных родителей и пособие на «солнечную» Лизоньку, но на семью из пяти человек этого все равно было мало. Что они будут делать теперь, без техники?! Даже чайник увели, даже миксер… Не так представляла себе Аля жизнь в столице, когда уговаривала родителей продать все имущество в их городке и переехать в Москву.

«Отработав» квартиру, полиция ушла. Аля вышла проводить полицейских и у все еще не работающего лифта встретила соседку сверху, та шла гулять с ребенком. Розовощекий крепенький малыш, на два года младше Сережи, но почти того же роста, шел рядом с коляской и грыз крепкими зубками большой пряник на палочке. Аля знала: один такой пряник стоит как буханка бездрожжевого хлеба, который Аля иногда покупала детям, чтобы их побаловать, и один только раз пробовала сама.

— Добрый день! А к кому это полиция приезжала, вы не знаете? Мы вот из магазина приехали, припарковаться не могли… А в новостях ничего нет, — спросила соседка, отрываясь от смартфона, из которого гремела детская песенка.

— Понятия не имею! — зло ответила Аля, щупая в кармане свой кнопочный телефон.

Эта допотопная трубка, а еще подержанный, с трещинами смартфон мужа были последним, что осталось теперь в доме из техники.

Пожав полными плечами, соседка спустила коляску на площадку и потом продолжила спускаться по второй лестнице. Крепыш с хрустом отгрыз с пряника сахарную обливку — такую же белую, как улыбка Сережи.

Бывшая улыбка.

— От сладкого зубы портятся, — сказала Аля и, поглядев на пыхтящую с коляской соседку, добавила, — а от перекусов прибавляется лишний вес.

— Жить вообще вредно, от этого умирают, — жизнерадостно ответила соседка и, достав из кармана коляски еще один пряник, протянула его Але, — это ручные пряники без сахара и глютена, угощайтесь!

Ручные! Без глютена! Боясь даже прикинуть, сколько хлеба можно купить за эти «вкусняшки», Аля молча покачала головой и развернулась к своей квартире. Там, за облезлым дерматином, ждала кухня без холодильника, ванная без стиралки, комната родителей без телевизора… Откуда взять деньги на все? А ведь Сереже теперь еще и пластинка нужна. Не ходить же так в садик! Что люди скажут? Мать стоматолог, а сын беззубый! Позор!

— Пора сгонять жиры, — пробурчала Аля, глядя в зеркало на свои острые скулы, — больше работать и меньше жрать… Больше денег, меньше жира. Так и любимому больше понравится.

* * *

Прошла осень, проснежила зима. Весна выступала прогалинами. Межсезонье — время простуд, и все начали болеть. Температурили, метались в бреду. Особенно тяжело болел Сережа, кашлял, задыхался, звал маму. Но когда Аля склонялась над сыном, он открывал глаза и отталкивал ее: «Ты шавшем паахая». Аля плакала и не могла понять своего первенца, свою гордость, свою основу семьи. Аля готовила самые любимые каши Сережи и даже купила пряник на палочке. Но Сережа смотрел на мать злыми, полными слез глазами, отворачивался к вязаному коврику на выцветших обоях и молчал.

Потом начала задыхаться Лизочка. Задыхалась странно, беззвучно, ночами, пару раз Аля утром с трудом добудилась дочь. Аля стала спать в детской, и все прошло. Но Лиза, даром что не могла говорить из-за инвалидности, явно стала бояться брата, один раз даже укусила его, и следы ее мелких зубов долго еще виднелись на бледной Сережиной коже.

Наконец, Алину маму госпитализировали с осложнениями на сердце. Папа ездил в больницу каждый день — не с гостинцами, купить которые было не на что, а просто повидаться и… привезти внукам «сэкономленное» бабушкой яблоко или апельсин.

В тот роковой день Алин папа опять уехал, а муж валялся с воспалением легких. Дети были уже здоровы и прыгали по квартире, требуя внимания. Сережа в последнее время вел себя хорошо, возился с сестренкой, и та перестала пытаться его снова укусить. Вопреки собственным принципам Аля посадила детей смотреть мультики, сварила кашу на обед из последней горстки крупы и ушла в магазин: надо было купить специальных продуктов для Сережи, у которого обострилась аллергия, а еще у Али окончательно продрались брюки. Брюки они с мамой делили на двоих, ходить на работу или в собес стало не в чем, и Аля отправилась в ближайший секонд, за новыми.

Когда Аля вернулась, в квартире стояла абсолютная тишина, даже часы не тикали — остановились. Пахло горелой кашей, которая к тому же виднелась на стенах. Аля прошла в спальню — там поперек кровати валялся муж, в обнимку с бутылкой, в которой еще утром была водка — купили, чтобы протирать по ночам ножки детей, в качестве профилактики от судорог.

Аля растолкала мужа и еле добилась невнятного рассказа, что Сережа пулял в Лизу подгоревшей кашей. Уложив мужа обратно, Аля прошла в детскую. Там никого не было. Сережу Аля нашла в комнате бабушки и дедушки, мирно спящим на их диване под орущий телевизор, причем шли не мультики, а какой-то боевик, а Лизы не было. Нигде.

Аля стала метаться по дому. Куда дочь могла залезть? Что могло прийти в ее инвалидную головку? Аля открывала шкафы, переворачивала столы и даже заглянула в технический люк за унитазом. Дочки нигде не было.

Аля прошла по квартире еще раз, медленно всматриваясь во все мелочи. И вот в детской увидела, что окно закрыто неплотно, а самодельная москитная сетка сорвана. Аля рывком открыла окно и в последних отблесках дня разглядела внизу, в кустах, цветной мешочек…

Когда приехала скорая, Лиза почти не дышала. Аля поехала с ней, но по дороге в больницу девочка умерла. «От переохлаждения», — дали вердикт врачи. Травм почти не было, все-таки кусты и снег смягчили падение, да и этаж всего второй. Но тот же снег таял, одежда промокала, кусты не пускали, а двухлетняя девочка с синдромом Дауна внятно позвать на помощь не могла. Но если бы ее нашли раньше, она была бы жива.

«Как она могла оказаться в кустах? Как выпала, если окно было закрыто изнутри?!» — все думала Аля. Те же вопросы задавали полиция и опека. Еще их интересовало, почему дети были одни с пьяным отцом, где была мать, где дед с бабкой… Аля, комкая насквозь мокрый носовой платок, отвечала, что муж сроду не пил, что дед с бабкой в больнице, что она ходила за продуктами, а окно никто не открывал, потому что все недавно болели. Но перед глазами у нее стояло выражение лица Сережи в тот момент, когда кроватку покойной сестренки выносили из комнаты, на продажу.

— Теперь я буду жить один. Мамочка, ты теперь будешь со мной, — широко улыбался Сережа, улыбался с чистой, искренней радостью, какой Аля не видела у него со времен до приснопамятного ограбления.

Но было в этой улыбке что-то еще, что-то, заставившее Алю вздрогнуть и поскорее выйти из комнаты.

* * *

Минуло сорок дней. Аля сидела в детской, на полу, на том месте, где была кроватка Лизоньки, и снова плакала. Рядом сидел Сережа и рисовал людей с пистолетами между ног. Всхлипнув, Аля поежилась — несмотря на то, что весна была уже в разгаре, из окна тянуло холодом. Аля решила закрыть окно, начала вставать и неуклюже завалилась на бок.

— Мамочка, тебе холодно? — спросил Сережа, вскакивая на ноги, — сиди, я закрою!

Мальчик ловко залез на широкий подоконник и закрыл створку, моментально справившись с замком.

Страшная мысль пришла в голову Али.

— Сереженька… Окно… а когда ты научился?..

— А что тут уметь, — пожал плечами мальчик, улыбаясь белыми искусственными зубами. Потом нахмурился: — Мамочка, что с тобой?

Аля подскочила на ноги, тяжело дыша. Сережа подошел к ней, но она отшатнулась, крича:

— Не трогай меня! Убийца!

Аля выскочила из детской, потом из квартиры, потом из подъезда во двор. Но легче не стало. У подъезда отливали зеленью кусты, в которых нашли Лизу, а чуть дальше на газоне светились желтые первоцветы, которые она так любила рисовать.

Аля остановилась, вдыхая весенний воздух. Неужели это правда и Сережа выбросил Лизу из окна? Нет. Нет, он не мог так поступить, она наверняка выпала сама, а он просто испугался и сбежал. А потом забыл… Это же просто дети! Или нет, не просто? Он такой странный стал последнее время. В садике проблемы. Бьет других детей, игрушки ломает, особенно кукол. Мама что-то про кошку говорила, кажется… Хотя при чем тут кошки? Сами по себе мяукают и плачут, совсем как дети. Детский беспомощный плач, в котором и боль, и любовь, и просьба…

— Вот разорались-то! — вдруг сказал кто-то, и Аля открыла глаза.

У подъезда стояла бабка с первого этажа, а рядом с ней — та соседка с коляской и крепышом, ровесником Лизы. Мальчик сидел в коляске и листал книжку-непромокайку с цветными рисунками. Такую книжку Аля хотела подарить дочке на день рождения и копила деньги, не покупала Сереже новую футболу в садик, все растягивая утюгом старую, из которой он давно вырос.

— Да уж, концерты закатывают ничего себе такие, — подтвердила соседка, — а в марте, помните, как орали? Один раз прямо под окнами так орала кошка, так орала, уняться не могла!

— А… где орала? — вклинилась в разговор Аля.

— А вон там, в кустах, — ответила соседка, показывая на то место, куда упала Лиза, — я тогда уж думала службу отлова вызвать, но потом стихло. Стерилизовать их надо, и…

— Это тебя надо стерилизовать! — крикнула Аля, сжимая кулаки: она наконец-то нашла истинного виновника трагедии с Лизой, — сучка! Ты должна была поднять жопу и проверить, что происходит! А ты! Это ты! Да я тебя… Изведу! Клянусь могилой Лизоньки!

И Аля бросилась прочь, чуть не сбив с ног обеих соседок.

* * *

Еще живя в своем родном городке, Аля увлекалась оккультизмом и мистикой. Странное хобби для будущего врача, но девушку нисколько это не смущало. Наоборот, она любила дежурства в моргах: тихо, спокойно. Можно почувствовать, как некроэнергия медленно сочится из рядов никелированных ящиков — временных могил. И — Аля точно знала — именно сделанный в нужное время в нужном месте ритуал помог ей соблазнить парня подруги и тут же залететь. Дальше дело техники — скандал, справка из консультации, свадьба. Заполучив любимого, студента того же медицинского колледжа, Аля стала уговаривать и его, и своих родителей переехать в Москву. Тут снова пришлось прибегнуть к помощи заклятий и черных свеч, и незадолго до родов семья переехала. Так сбылась мечта — у Алиных детей в графе «место рождения» стояло «Москва», и прописка была соответствующая. Правда, денег от продажи имущества на родине на московскую трешку не хватило, пришлось добрать ипотекой. Помог материнский капитал и выплаты молодым семьям до тридцати лет. Но дальше пришлось выкручиваться самим. Наступила нужда.

Теперь, после смерти Лизы, Аля решила снова обратиться к магии, в первую очередь, магии социальных связей: поразмыслив, девушка поняла, что с задачей извести соседку она одна не справится. Для начала Але пришлось добыть смартфон — подержанный, разбитый, но с интернетом. Потом Аля погрузилась в форумы и группы — знакомилась, писала, рассказывала, искала сочувствия, обсуждала, что можно сделать, как отомстить за брошенную умирать девочку. Предложений было много — в основном они касались законодательства, статьи за оставление в опасности, например. В итоге Аля сколотила группу неравнодушных, которые помогли «копать» под соседку. Присоединилась к «движению» и мама — без особой охоты, скорее из беспокойства, куда такая дорожка может завести дочь.

С помощью мамы, которая стала плотно общаться с соседкой, когда та выходила гулять со своим крепышом, интернета и связей форумчан в полиции Аля выяснила все о соседке и ее семье — как кого зовут, кто где живет, чем владеют. Но, увы, подкопаться было не к чему: врагами Али оказались коренные москвичи с наследной собственностью, высшим образованием и неплохими зарплатами, а кое-кто еще и служил в силовых ведомствах и при желании мог бы «закопать» и саму Алю. «Кровопийцы гэбэшные, мало того, что деда с бабкой сгубили, так теперь дочке дорогу перешли!» — плакала Алина мама. А сама Аля окончательно поняла, что придется нанимать настоящую ведьму. Но денег на нее не было, а Сережа опять сильно заболел, и Аля решила потратить имеющийся ресурс на здоровье живого ребенка, а месть за смерть дочери пока отложила.

* * *

Отшумело лето. Аля выбила путевку на море, свозила Сережу подлечиться. Но мальчику стало хуже: он заразился всеми «приморскими» инфекциями, от грибка до ротавируса, плюс обострилась аллергия. Аля ловила себя на мысли, что сын становится похож на покойную Лизоньку, даже глаза стали такие же раскосые, как у нее. Только в другую сторону. Диатез превратился в коросту, которая покрывала теперь не только щеки, но и руки, и тело мальчика. Вспухли суставы, кончики пальцев стали как барабанные палочки.

В начале осени Сережа пошел в садик, но опять бросался на детей с кулаками, а еще поймал во дворе котенка и прямо на площадке, на глазах детей, начал мучать его, засовывая в попу карандаши. После этого, по единогласному заявлению родителей группы, Сережу отчислили из садика.

Впрочем, это не было большой потерей: Сережа и так постоянно болел. А потом начал задыхаться. Приступы учащались и становились все сильнее. Скорая стала чуть ли не дежурной машиной у подъезда.

Наряды приезжали разные, давали мальчику кислород, советовали приобрести свой баллончик и побыстрее уезжали, к более серьезным случаям. А потом приехал пожилой хмурый доктор. Он долго оглядывал мальчика… и сказал, что по всем симптомам у ребенка, вообще-то, СПИД. И предложил взять кровь на ВИЧ.

Аля, конечно, возмутилась — она всегда «блюла чистоту», и вообще работала в поликлинике, откуда? А вот муж посмотрел исподлобья и сказал анализ делать.

Анализ пришел положительный.

Стали разбираться — это действительно оказался СПИД, причем запущенный. Сереже дали несколько месяцев, от силы полгода.

— Я женился по залету, как приличный человек! А ты-то бракованная! — шипел муж, собирая вещи, — то инвалида родила, то позорную болезнь в дом притащила! А потому что некому, кроме тебя! Некому!

Аля выла и металась, но муж был непреклонен. Ушел в никуда и тут же выкинул симку, чтоб не доставала.

Аля повыла вечер, но теперь Сережа был на ней, и это отвлекало от разбитого сердца. Аля металась в поисках лекарств, но на этой стадии помочь не мог уже никто. Тогда она выбросила все вещи из детской — одежду, мебель, игрушки, чтобы не было ни пылинки. Каждый день мыла полы с хлоркой по два раза. Завела отдельную посуду, которую тоже обрабатывала хлоркой. Из всех игрушек оставила Сереже одного только резинового мышонка и сказала, чтобы бабушка читала мальчику книги. Через закрытую дверь. Сережа сидел взаперти в своей комнате и только два раза в неделю выходил с бабушкой гулять — совсем рано утром, чтобы никто его не видел и ничем не заразил.

Вскоре после установления такого режима отец Али достал где-то пистолет и застрелился, оставив записку: «Те грабители изнасиловали Сереженьку. Я никому не говорил и ему не велел. Думал, забудется. Думал, один раз не пидарас. А насильник, видимо, был больной. Теперь вот как получилось. Моя вина. Жить с этим не могу».

Приехавшая на освидетельствование полиция, прочитав записку, только пожала плечами: прошло полтора года, единственный свидетель мертв, мальчик несовершеннолетний и показания давать не может. А вот за наличие в доме нелегального оружия впаяли штраф. Правда, еще опросили соседей, кто и когда слышал выстрел. Показания дала и соседка, под которую копала Аля — грохот, мол, ребенка разбудил. «А как кричал мой сын, когда его насиловали, ты, конечно, не слышала! И ничего не сделала! Опять!» — хотела заорать Аля, но горло сковало так, что она не могла говорить еще неделю.

* * *

Когда зима стала поворачивать на весну, Сережа вылез по простыне из окна и сбежал. Одет он был легко и потому быстро замерз. Он встретил соседку сверху, просил телефон позвонить, но та не узнала мальчика: приняла за бомжа с железнодорожной станции неподалеку и просто прогнала. Сережа простудился и слег.

Аля уже почти не работала, старалась проводить как можно больше времени с сыном. Но тут неравнодушные коллеги подсунули ей халтурку — дежурство вместе с главврачом, который как раз говорил о том, что хочет взять кого-нибудь работать к себе в кабинет, на повышенную ставку.

Дежурством и Алей главврач остался доволен, особенно тем, что девушка, зная о строгом нраве начальника, отключила телефон. Только вот потом, когда Аля вышла наконец позвонить, увидела пропущенные вызовы от мамы.

И смс.

«Сереженька умер».

Аля стояла в коридоре первого этажа, напротив регистратуры, и кричала — истошно, громко, на разрыв связок. Ее успокаивали, приносили воду. Кто-то пошел за успокоительным — сделать укол. Наконец девушка замолчала, и ее удалось усадить на стул. Совершенно сухими глазами на перекошенном лице Аля смотрела, как люди идут в гардероб и регистратуру со своими детьми — здоровыми, живыми детьми. Смотрела, и пальцы ее скрючивались, незримо обхватывая шею главврача, из-за которого она пропустила последний миг Сережи.

А потом Аля увидела соседку, из-за которой заболел Сережа. В то утро она привела своего крепыша проверить зубки — ровные белые зубки, которым не вредили сладости на палочке, не выбивал насильник… И тут Аля заметила на мальчике синий однотонный шарфик, точно такой же, как у Сережи.

Увидев этот шарфик, Аля поняла: соседку надо не просто сживать со свету. А начинать с ее ребенка. Вот это будет настоящая месть.

* * *

Форум бурлил. Алю называли героиней и мученицей и собрали внушительную сумму, чтобы морально поддержать «виртуальную подругу», которая уже стала лидером в этой небольшой группе. Однако переданные ей деньги Аля вложила не в домашний обиход, а в гонорар ведьмы: в середине лета, наконец, нашла такую, которая согласилась «спалить» целую семью. «Всю обратку на себя примешь», — предупредила ведьма перед тем, как заключить договор. Аля согласилась — самое дорогое она уже потеряла.

Еще ведьма сказала, что будет вести дело лично, и переехала жить к Але в бывшую детскую, да еще требовала ее хорошо кормить и содержать. Аля все делала и получила награду: в больницу увезли соседку вместе с ее крепышом, у которого внезапно развился круп.

Из больницы соседка вернулась нервная и бледная, а еще через месяц увезли ее одну — уже в психушку. Крепыш же ее, уже не такой плотный и розовощекий, неудачно скатился с горки и выбил передние зубки и больше не мог есть ничего, кроме фруктовых пюре и каш, а кашами он плевался. Поскольку он ходил в садик — тот же садик, что и Сережа, и даже к тем же воспитателям, набравшим новую группу, — Аля попросила ведьму сделать так, чтобы мальчик вылетел из сада за поведение. Сверкнув золотым зубом, ведьма сказала, что уже запрограммировала на это малыша, но активировать эту программу — отдельные деньги. Не долго думая, Аля отдала ей скопленное на ипотеку и с удовольствием следила, как вышедшая из больницы соседка теперь забирает ребенка из садика в обед, потому что его отказываются оставлять там на полный день. Сама же соседка потеряла ухоженный вид, перестала работать и на все стала смотреть с подозрением: у нее начались галлюцинации.

Аля уговорила ведьму допустить ее до ритуала и самой выбрать, какие «глюки» навевать соседке. Ведьма сказала, что за это Аля отдаст свое сердце. Аля рассмеялась — ведь ее сердце умерло вместе с детьми, сгорело с папой, развеялось по ветру с ушедшим мужем. И под руководством ведьмы вплела в безумие соседки христианскую канву — чтобы та считала себя воплощением Богородицы, призванной нести свет.

Соседку снова увезли — растрепанную, зареванную, с баллончиком краски в руках — она рисовала на машинах кресты и строки из писания. Ухмыльнувшись вослед уезжающей машине, Аля поднялась к себе…

И нашла остывающую маму с перекошенным лицом.

— Вон из моего дома! — орала Аля на ведьму, вышвыривая ее колбочки и свечи из окна, — будь ты проклята!

— Это я-то проклята? — смеялась ведьма, — а сама-то какова? Душу за золотое колечко продала, детей своих сгубила, безвинные души со свету сживаешь, а меня проклясть хочешь?

— Что значит, я детей сгубила?! — Аля даже остановилась и опустила руку с очередной свечой.

— А то. Знаешь, почему твои дети умерли, а соседкин малыш нет, хотя я заклятье могильное делала? Ты, когда еще до меня, душой торговала, просила что? Мужика. Живого и здорового. Что угодно за это обещала. Вот он и есть живой да здоровый, а смертушка за детьми пришла. Мужик сбежал, правда, но разговор-то не за то был. А соседка твоя себя между смертью и сыном поставила. И колечко свое, по любви, а не по залету, принятое, за него добровольно отдаст. За дитя, а не за мужика. Вот и все. Как говорится, каждому по потребностям.

— Вооон!! — Аля кинула в ведьму свечой и схватилась за стул.

Но ведьма была уже у входной двери.

— А квартирка у тебя хорошая, заберу, пожалуй, за моральный ущерб, — сверкнула на прощанье зубом ведьма и вышла, чуть не столкнувшись с приехавшей на вызов скорой-труповозкой.

После похорон мамы денег на жизнь не осталось, не то что на ипотеку. Аля решила продать опустевшую квартиру обратно банку. Но стоило ей подписать договор и начать собирать вещи, как вопреки всем условиям пришли цыгане со всеми документами и ордером на выселение. Аля свернула в трубку четыре свидетельства о смерти и стала защищаться, призывая на помощь своих мертвых детей и родителей. А потом улучила момент и отправила эсэмэской все деньги, вырученные за квартиру, в благотворительный фонд помощи детям.

Ни банк, ни цыгане свое не получили.

Зато получила соседка: похудевшая после всех больниц, она снова шла мимо, гулять вместе со своим крепышом. Живым, здоровым и с растущими новыми зубками. Аля рванулась перегрызть ненавистную глотку.

Но санитары из Кащенко были сильней.

Л. Мейзер
Временная петля

Уставшее августовское солнце уже скатилось за горизонт, но земля по-прежнему дышала жаром. Теплый, медовый аромат пижмы смешался с запахом свежих опилок, травы и успокаивающей речной прохлады, но в этом коктейле деревенских ароматов отчетливо улавливались металлические нотки, похожие на запах в литейном цехе. Сквозь красноватое марево, окутавшее холм и долину, проступали силуэты пустующих домов. Вокруг них валялись на земле куски черепицы, остатки кирпичных стен, похожие на разноцветное морское стекло, и оконные рамы. На улицах не было ни души. Вдруг протяжно завыла собака, а вслед ей подтянулся целый хор надрывных голосов — свора некогда домашних собачонок дружно загоняла последних живых котов. Старик Томас, сидевший теперь на скамейке в окружении цветущей канны, встрепенулся, покрепче запахнулся в истертый, замасленный плед и потер глаза. На миг ему подумалось, будто на другом берегу реки мелькнул крошечный, едва заметный огонек. Томас вытянул из-под пледа руку, коснулся ружья, стоящего тут же, возле скамейки, и замер. Пару часов назад он зарядил шесть новеньких, блестящих патронов. Иногда в долине действительно мелькали одинокие машины, но они никогда не приближались к деревне, а двигались за горизонт, в сторону города. Время шло. Склон оставался пустынным и тихим, и только чайки истерично летали над рекой.

— Опять лисы бегают, — нахмурившись, сказал старик Томас и закашлялся от того, что давно ничего не говорил. Вдоль берега уже пополз легкий вечерний туман. Стало неприятно и зябко.

— Всех бы перестрелял. Жаль, что нечем, — буркнул Томас и крикнул в сторону дома. — Какой лисий воротник был бы у тебя, старушка моя! Лисий мех тебе не идет, конечно, но никто тебя здесь и не увидит! А лис тут, вон — целые стаи бегают! Выкармливают щенков своих паршивых.

Из дома слышался звон, по-видимому, посуды, бой часов, и, он не расслышал точно, но похоже, она ласково назвала его в ответ романтиком. «Уж такой бы воротник ты мне добыл!» — да, вот так. Томас усмехнулся. Подумав о жене, он вспомнил, что она только-только принесла ему горячий чай, как делала это каждый вечер последние сорок лет. Дымящаяся чашка стояла тут же, на скамейке. Сегодня жена подала ему какую-то терпкую бурду из сосновых иголок и ромашек. Редкостная гадость. Даже печенья не было. Обхватив чашку руками, Томас вдохнул аромат, счел его тошнотворным и подставил замерзшие щеки под плотные клубы пара.

Так они жили уже несколько дней. Никакие попытки вывезти стариков из деревни не увенчались успехом: ни уговоры сыновей, ни слезы дочерей, ни даже истерики, вплоть до катания по полу и битья посуды, которые устраивали внуки по наущению старших — ко всем Томас остался равнодушен.

— Пап, ты совсем из ума выжил? — кричала младшая дочь Лианна. — Ради чего нужно умирать как последняя скотина? Или тебе мало жертв?

— Твои манипуляции не сработают, — холодно отвечал Томас.

— А как же дети? Ты хочешь, чтобы вся семья осиротела без тебя?! Какой смысл теперь-то здесь оставаться?

Но он молча захлопнул перед ней дверь кабинета. В конце концов, Карл Вейн, их последний родственник, в бессилии всплеснув руками, уехал вслед за остальным семейством в колонне разноцветных машин. Об их недавнем присутствии напоминали лишь сорванные шторы, битый сервант, горы книг на полу и гниющие остатки праздничного ужина на столе в гостиной. Каждый день Томас бушевал, и злобно щурился, и кричал, чтобы жена разобрала, наконец, этот бардак, но по глупости или старости она забывала. Из-за смрада, который источали объедки, скисшие и прогнившие продукты в подвале, вставший водосток и труп кошки на кухне, Томасу приходилось спать во флигеле и ходить за водой вниз по холму к заброшенному колодцу.

Тропинка, по которой он когда-то гулял со своим отцом, а его отец — со своим отцом, начиналась на самом краю деревни и уводила в небольшой вишневый садик, где Томас, будучи семилетним мальчишкой, впервые поцеловал соседскую дочку. До сих пор он помнил ее сосредоточенное лицо и пухлые губки, но никак не мог вспомнить ее имени. На ней ли женился их сосед лет пять спустя? А что потом с ней стало?

Сейчас здесь простиралась буро-зеленая трясина, и Томасу приходилось пробираться медленно, прощупывая каждый шаг, цепляясь за торчащие из воды коряги — некогда пушистые вишневые деревья. Болотная топь временами бурлила, выпуская тягучие пузыри, которые, хлопая, источали невыносимое зловоние. Как только по долине пробегал очередной тяжелый гул, от которого трещала и пылала голова, а в городе поднимался вой сирены, болото оживало. Оно училось дышать. Раньше Томас представлял себе все иначе. Самостоятельно выбрать свою смерть показалось ему делом благородным и возвышенным, словно жертву, которую он принесет, должны были воспеть в легендах. Особенно сейчас, когда выжившие земляне навсегда лишились своей культуры и искусства. У них не осталось ни героев, ни врагов, ни ошибок, ни уроков прошлого. Ему хотелось, чтобы жертва, которую приносил он, Томас Вейн, стала символом единения в последние тяжелые мгновения; символом, дающим человечеству шанс возродиться где-то там, среди звезд, далеко от Земли. Ему хотелось, чтобы о нем помнили как о герое, оставшимся со своим народом и избавившим спасшихся землян от лишних хлопот, пусть и в одиноком доме на опустевшем холме.

Но когда гул впервые достиг границ области, когда Томас впервые его услышал, у него перехватило дыхание. Он только что спустился с холма — это и так давалось ему с большим трудом — и почувствовал, как легкие будто бы схлопнулись, стянутые жестким кожаным ремнем. Его руки и ноги обмякли, как у тряпичной куклы, не слушались. Он задыхался. Ведро выскользнуло из рук и, звякнув, исчезло среди тины и мха. Томас никак не мог глубоко вдохнуть всей грудью. Голова закружилась; на мгновение он потерялся и не заметил, как ботинок заскользил по влажной земле. Он засучил руками, пытаясь ухватиться за корягу, и тут же, навалившись всем весом на подвернувшуюся лодыжку, рухнул по колено в болото. Перед глазами потемнело. Брызнули слезы. Томас услышал собственный резкий вдох, и боль пронзила его с такой силой, что он взвыл как подстреленный волк. Вгрызаясь зубами и ногтями в тропинку, он едва вытянул себя на твердую землю, распластался и захныкал как младенец. Гул постепенно усиливался. Томас запаниковал. Он всем телом ощущал жар от раскаляющегося болота, но проклятая нога, еще и без ботинка, непроизвольно поджималась, как это бывает у раненых собак, и не желала крепко стоять на земле. Томас размазал по лицу грязь и слезы, пытаясь очистить глаза, встал на четвереньки и, что есть мочи проклиная всех Богов и людей, правительство и собственную семью, которые бросили его здесь умирать, пополз вверх на холм. Время от времени он садился, пытался сделать глубокий вдох, но снова не мог. Воздух вокруг накалялся. В голове невыносимо жужжало, и он цеплялся за единственную мысль, которая не давала ему остановиться: «А если она ушла? Решила, что я тут помер, и уехала? Будь ты проклята, старая кляча! А если Карл ее все-таки увез, пока меня не было дома? Неужели мне придется умирать одному?»

— Ты снова хочешь порушить мою жизнь? — в отчаянии воскликнул он, подняв взгляд в небо. Тогда-то он и увидел алый след от упавшего метеорита в первый раз. Его голос пронесся над верхушками деревьев и растворился, вспугнув стаю ворон. — Как пять лет назад, когда ты, неблагодарное ничтожество, отрекся от всего святого, что я тебе дал? Ты хочешь увидеть, как я тут сдохну? Никогда — помяни мое слово! Это ты подохнешь один, никому не нужный! А обо мне будут петь песни!

Томас резко клюнул носом и проснулся, все еще ощущая вонь гниющего болота. Губы у него иссохлись и треснули. В горле настолько пересохло, что язык прилип к небу и с трудом ворочался. Он понял, что сидит все на той же скамейке у дома и в той же неудобной скрюченной позе. Деревня погрузилась в кромешную темноту. Алый смог, весь день стоявший над долиной, рассеялся, и было видно, как тлеют вдалеке желтые огни аэродрома. Кое-где — кажется, на берегу реки, и в вишневом саду, и еще на старом кладбище — поднимались вверх плотные столбы дыма от свежеупавших метеоритов. Земля в тех расщелинах вздымалась и изрыгала пепел.

Но вокруг холма воздух был холоден и прозрачен. Пах серой и гарью. В багрово-черном небе Томас едва различил борозды, оставленные спасательными самолетами. Сегодня он их снова упустил. Ему думалось, что прямо сейчас десятки выживших счастливчиков поднимают на станции тост за свое вновь обретенное будущее. Должно быть, там, наверху, семейство Вейнов счастливо празднует избавление от немощного старика, подарившего им все, чем они владеют теперь. «Чтоб вы там подавились!» Придерживая руками ногу, обернутую в тряпки и обрывки платьев, Томас медленно распрямил колено и скривился: щиколотка невыносимо ныла, но он не хотел даже смотреть, вспухла ли она или, возможно, посинела. Он долго и бессмысленно смотрел в темноту долины, на расщелины, оставленные метеоритами, и представлял, как бы сейчас стрелял лисиц и лисят, а жена принесла бы ему вкусный горячий чай. Несколько раз она, кажется, позвала его ужинать, но есть ему совсем не хотелось. «Какая гадость этот хлеб из опилок и травяной сок. Лучше с голоду тут помереть. Ешь его сама!» — думал он. Постепенно он снова ушел в себя.

Сколько времени прошло — неизвестно. Томас открыл глаза, смахнув набежавшие от ветра и холода слезы, сощурился, несколько раз сжал и разжал веки. Руки и плечи у него затекли, пальцы замерзли, но только что он отчетливо услышал шорох. Возле забора был некто. Некто чужой. Томас уже протянул руку, намереваясь схватить ружье, когда через открытую калитку в сад вошел человек с агвентиловой свечой и небольшим букетом в руках. Он был высокий, плечистый, на вид молодой и, похоже, в военной форме. Свеча отбрасывала яркий теплый свет на его усталое лицо. Томас нахохлился, завернулся покрепче в плед и стал похож на взъерошенного, злобного воробья.

— Пришел нас убрать? Я даже соскучился по вашему нытью! — воскликнул он, внезапно развеселившись. — Выходит, вы унизились и до убоя стариков, которых и без вашей помощи снесет с лица Земли? Кому я тут выдам гостайну, скажи на милость, если из выживших — одни собаки? Или ты пришел по заказу нашей дорогой родни?

Человек молча поставил свечу на землю и сел рядом с Томасом.

— Если ты пришел дознаваться до проекта «Сателлит-5», то можешь сразу проваливать! — продолжал старик. — Данные о вирусах мы давно вывезли на станцию, подальше от вашего любопытного носа. Или про договорняки? Помилуй! Давай сразу пулю в лоб! Или же тебя прислали нас вывезти? Так-то мы с женой не нуждаемся в ваших подачках! Катился бы ты отсюда на станцию, сынок, пока по головке не прилетело. Ради чего шляться в самом эпицентре прилетов.

— Здесь ничего не изменилось, — холодно сказал молодой человек. — Удивительное постоянство.

Томас фыркнул, нырнул под плед и достал из куртки сигару.

— Так ты еще живой?

— Я пришел попрощаться.

— И цветы притащил? Для матери, что ли? Какая прелесть!

— Думаю, она простит меня за сентиментальность.

— Посмотрим еще, достоин ли ты ее прощения.

Молодой человек тяжело вздохнул и положил букет на землю. Его лицо приняло странное выражение смиренности и обреченности, но глаза, казалось, слегка улыбались. Совсем рядом со скамейкой возвышался небольшой земляной бугорок с наспех сделанным деревянным крестом.

— Она ведь не придет, — глухо сказал он. Лицо Томаса вытянулось и посерело. — Разве она в доме? Когда ты говорил с ней в последний раз?

— Не смей даже думать о ней! — и Томас сиплым, надрывным голосом гаркнул: — Если посмеешь выйти к нему, то, клянусь, я переломаю тебе все кости! — он развернулся и зашипел молодому человеку в лицо: — Забудь, что она твоя мать, и проваливай! Ты бросил нас! Ты плевал на семью, на правила, на наши устои, на наше положение.

— Я сегодня слишком устал, чтобы спорить. Есть вещи поважнее.

— Ишь ты, устал он! — Томас дышал тяжело, резко, а лицо его было красным, будто он только что вышел из жаркой бани. — Знаешь, почему ты оказался там, где оказался?

— Неважно. Уже ничего не изменишь.

— Твоя ошибка в том, что ты считаешь, будто есть какая-то «та сторона» и «эта сторона». На деле же, есть абсолютное зло — такие, как они; а значит, и как ты, бестолковые предатели, — и все остальные. Никакого равноправия между нами нет.

— Ты хотя бы помнишь имя своей жены?

Томас вздрогнул, сощурился:

— Какого черта ты притащился сюда? Или твои новые дружки-сепаратисты не добыли тебе чип втемную?

— У меня всегда был чип. Ты — мой отец, нравится тебе это или нет, а здесь скоро не останется живых людей. Какая теперь разница, кто и во что верил и почему. Лучше поговорим о том, что вот-вот должно произойти.

Томас запахнулся в плед, как в огромный кокон, раскурил сигару и выпустил изо рта огромное облако дыма.

— Ты, похоже, окончательно сошел с ума, — сказал он.

— Я пришел за тобой, — молодой человек открыто посмотрел Томасу в лицо. «В прошлый раз мне бы не хватило на это смелости», — мелькнуло у него в голове; он продолжил: — Ты здесь совсем один. Она ведь давно умерла и лежит тут, у наших ног. Цветы я действительно принес для нее.

Томас не ответил. Он смотрел куда-то в темноту и выглядел отстраненным и скучающим.

— Дядя Карл похоронил ее здесь два месяца назад, еще до того, как они все уехали, спасаясь от метеоритов. Лианна расскажет об этом Кайлу, когда он приедет на станцию примерно через три часа.

Вдруг Томас ясно вспомнил лицо своей жены, а еще, каким оно было в тот самый погожий весенний денек много лет назад; вспомнил ее обрамленный золотыми кудряшками лоб, ее персиковые губки и тот их самый первый поцелуй в вишневом саду, когда обоим было всего по семь лет. Ее имя отчетливо звенело у него в голове. Он забыл, когда они говорили в последний раз. А где та горькая бурда из ромашек, которую она принесла? Томас потер лицо руками, чтобы отогнать нахлынувшее головокружение.

— Ты кто такой вообще? — процедил он сквозь зубы.

— Я одновременно и твой сын, и нет, — улыбнувшись, отвечал молодой человек.

— Хочешь сказать, что пришел по мою душу? С того света, что ли? — усмехнулся Томас, но как-то неуверенно. Ему показалось, что в свете агвентиловой свечи на лице Кайла проступают странные, угловатые черты, которых он раньше не замечал. Он ясно понимал, что такие же губы были у его жены Ингрид, что точно такой же лоб был у него самого, — но лицо младшего сына, сидящего сейчас перед ним и которого он увидел впервые за пять лет, было ему совершенно неприятно и незнакомо.

— Я пришел предложить тебе сделку, — спокойно и тихо сказал молодой человек. — Ты ведь знаешь, что у меня есть сын, Майкл, и у него нет чипа, чтобы попасть на спасательный самолет. Все, у кого нет пропуска, вскоре умрут от обезвоживания, задохнутся или погибнут под метеоритами. Взамен я облегчу твои страдания прямо сейчас.

— Вот же благодетель выискался! Чужие выродки — не мои трудности.

— Он твой внук. Всего лишь ребенок.

— Раз его отец решил жить по-своему — пусть несет ответственность за свой выбор! Пусть ищет помощи у своих дружков. Что ты мне дашь взамен за помощь предателю? Скорую смерть? Тут и без тебя все сложится как по маслу.

Молодой человек нервно щелкал костяшками пальцев. Он столько раз представлял в голове этот разговор, что должен был предусмотреть все варианты, но снова столкнувшись с Томасом лицом к лицу, понял, что вот-вот опять наделает глупостей. Все повторяется, как это было два года назад, слово в слово. Он незаметно поправил пластырь, скрывающий на лбу морщины.

— Наказывай меня, но при чем тут дети?

— А пусть вы оба будете наравне с теми, чьи интересы ты с такой страстью защищал. Чем их дети хуже? У них ведь чипов нет и не будет.

— Не делай эту ошибку.

— Моя единственная ошибка — это рождение и воспитание предателя, решившего испортить систему, которую мы создавали годами! — взревел Томас, выронив изо рта сигару. Его лицо исказилось и стало похоже на маску. Кайлу показалось, что на щеках Томаса блестят слезы. — Никогда они не будут равны нам. Никогда! Жаль, что сыновей не выбирают, иначе я бы никогда не выбрал такого, как ты. По твоей милости и глупости теперь процветает черный рынок и система рушится. Это все твоя мать! Это она воспитала такого предателя и глупца, который уничтожает чипы, а затем едет выпрашивать их у своего папочки. Будьте вы все прокляты вместе с теми, кто сейчас там, на станции, гуляет на все деньги, которые я нажил кровью и потом, и кто бросил нас здесь умирать!

— Повторяю, Ингрид, твоя жена, уже умерла. Вашего мира скоро не станет, — Кайл поднял сигару, поднес ее к губам и вдохнул терпкий дым. Томас, весь красный, дышащий жаром и ненавистью, отвернулся. — Ладно. Я слишком устал. Видимо, ты никогда не снимешь розовые очки и всегда будешь обвинять меня, что бы я ни сказал. Я уже все это слышал два года назад. В прошлый раз я даже плакал. Я умолял на коленях, чтобы ты спас Майкла, твоего внука. Два года я ждал, чтобы сегодня прийти из будущего и сохранить маленькую невинную жизнь, которую ты у меня отнял, — взор Кайла затуманился. Он разговаривал будто сам с собой, далекий и холодный. — В тот раз ты убил своего внука за то, что не смог простить мне старые ошибки. Потому что пять лет назад я действительно сражался против тебя за то, что было мне тогда дорого. Но ты не дал Майклу чип, и невинный ребенок погиб под метеоритами. Почему я вообще должен жалеть тебя? Пожалел ли ты меня хоть раз?

— Ты сам выбрал себе подружку. Сам выбрал свою судьбу. Твои трудности, что чипы вам, отродьям, не положены.

— Через пять часов Майкл снова погибнет. Похоже, это бессмысленно. Тебя даже не цепляет, что я рассказал о перемещении во времени.

— Судя по твоей роже, ты сделал это противозаконно, — усмехнулся Томас и сплюнул. — Собственно, как обычно.

Кайлу вдруг почудилось, что тяжелая ноша, которую он два года носил где-то на груди, стала легче.

— У меня билет в один конец.

— Проваливай. Ты мне надоел, — буркнул Томас.

Кайл отстегнул от ремня флягу и хорошенько взболтнул ее. Он видел, как зажглись глаза Томаса, — лицо его приняло просящее выражение, но глаза оставались пустыми и холодными.

— Хочешь пить?

Томас не сдвинулся с места. Он остро ощутил дерущую горло, словно наждачная бумага, сухость.

— Я сказал, что в подачках не нуждаюсь, — процедил он сквозь зубы. — Пусть тебе прилетит.

— Обязательно прилетит. Но тебе я желаю сдохнуть здесь безболезненно и быстро, — Кайл открутил крышку.

Томас весь вспыхнул. Его подбросило на месте. Он зашелся таким сильным кашлем, что из глаз брызнули слезы и побагровели щеки. Он бил руками по пустоте перед собой и задыхался, похожий на бьющуюся в агонии мясистую рыбу. Кайл протянул ему флягу, и Томас принялся жадно обсасывать узкое горлышко.

— Я ничуть не жалею, что пять лет назад выставил тебя из дома! — едва отдышавшись, выпалил он. — Чтобы ты и твои выродки, все вы, неблагодарные, сгнили в том мире…

— Тот Кайл давно умер, — мягко сказал молодой человек. — Просто я хотел дать тебе еще один шанс, можно сказать, покаяться. А сейчас мне нужен твой чип. Ты же хочешь увидеться с мамой?

Томас набрал в грудь воздуха, но ничего не смог сказать. Он шарил рукой по скамейке, пытаясь нащупать кружку или ружье, но ничего не нашел. Кайл безучастно смотрел, как белесая жидкость потекла по подбородку отца. Белки его глаз приобрели сиреневый оттенок. Тело старика Томаса обмякло, и он рухнул лицом на землю возле деревянного креста. «Не думал, что порошок так быстро сработает».

— Знаешь, я никогда раньше, — сказал Кайл, наблюдая, как сигаретный дым клубится на фоне беззвездного неба. — Никогда я не чувствовал себя таким свободным.

Он погасил агвентиловую свечу, взвалил безвольное тело на плечи и поволок в дом. Через пять минут Кайл стоял у раковины в ванной комнате и до обжигающей боли тер руки намыленной губкой, но свернувшаяся под ногтями кровь никак не вымывалась. Он едва успел оторвать обвисшие, пропитанные кровью рукава рубашки и зарядить еще теплый чип в пистолет, как послышался визг тормозов. На холм, переваливаясь через колдобины и остатки кирпичных стен, влетел старенький джип. Увидев его, Кайл почувствовал, как что-то словно бы кольнуло ему прямо в сердце. Его собственная копия, каким он был два года назад, держа в руках такую же агвентиловую свечу, вышла из машины и, сделав знак тому, кто сидел внутри, зашла в дом. Зажав покрепче пистолет, Кайл бросился через заднюю дверь во двор, подлетел к джипу и постучал в окно.

— Пап, ты же только что ушел. Почему так быстро вернулся? А где дедушка?

Майкл открыл замки, и Кайл, завалившись на сидение, едва удержался, чтобы не обнять сына. Он так долго этого ждал!

— Дедушка не придет, родной. Ему нездоровится. Наверное, он прилетит потом. Он просил кое-что тебе передать, — приставив пистолет с чипом к животу Майкла, Кайл спустил курок. Майкл еле слышно пискнул.

— Держи, — Кайл достал из кармана сложенный листок бумаги. — Мы нашли для тебя чип и документы. Представляешь, там так и написано: «Майкл Вейн»! Давай прочитаем их вместе на аэродроме? Здесь плохо видно.

— Правда, пап? — Майкл не смог сдержать улыбку. — А почему ты плачешь?

— Просто я очень сильно тебя люблю, — Кайл взглянул на часы. — Никогда не стыдись говорить, что ты Майкл Вейн. Что бы ты ни думал, чего бы ни делал, всегда будут те, кто тебя поддержит и кто осудит. Но у тебя всегда буду я — помни об этом, хорошо? Я всегда тебя приму, — Майкл кивнул. — Мама бы тобой очень гордилась. Не выпускай бумажку из рук! Я на минуту.

Кайл выскочил из машины, в три прыжка пересек двор и забился за поленницу. Скрипнула входная дверь, и Кайл из прошлого, нервно озираясь, подбежал к джипу. Взревел двигатель. Как только они уехали, Кайл из будущего сел на скамейку и, достав из-за пазухи пачку сигарет, закурил.

На горизонте загорался алый рассвет. Воздух потяжелел и больше не пах свежестью. Вскоре старенький джип превратился в еле различимую точку, которая уверенно мчалась по долине в сторону аэродрома. Через двадцать восемь часов метеорит-гигантик, который ученые будущего назовут крупнейшим среди упавших в тот месяц, разнесет маленький городской аэродром, а тех, кто окажется в пяти сотнях километрах вокруг воронки, отравит неизвестным на тот момент газом. Но это случится потом. А сейчас, думал Кайл, он ни о чем не жалеет. Билет в один конец. Он встал и направился в сарай за лопатой. Ему, как и всем, кто еще был жив в округе, оставалось жить три дня.

Андрей Владимиров
Один день Сергея Сергеевича

Слегка отодвинув занавеску, отделяющую кухню от комнаты, Сергей Сергеевич просунул в образовавшуюся щель голову и замер. Когда глаза привыкли к темноте, он бесшумно скользнул внутрь. Темнота была не полной, и утренний свет пробивался в комнату чуть выше и по бокам от плотных штор. Шторы специально сшили такими плотными, чтобы защититься не только от света ночных фонарей за окном, но и от шума оживленной улицы. Может, это был чисто психологический эффект, но казалось, что вместе с шумопоглощающим стеклопакетом в комнате стало заметно тише.

Сергей Сергеевич посмотрел на безмятежно спящую на краю кровати жену. На мгновение в памяти всплыло видение, когда он так же смотрел на нее первый раз. Прошло уже больше двадцати пяти лет, но для него она оставалась все такой же, какой была тогда. Вздохнув, он отпустил воспоминание, осторожно прикоснулся, а потом положил руку ей на плечо, ощутив ее тепло и передавая ей капельку своего. Потом он наклонился к ее щеке и нежно поцеловал, стараясь не разбудить.

Он снова глубоко вздохнул и уже около дверной занавески услышал, как она повернулась с боку на спину и сонно спросила:

— Сколько времени? Уже уходишь? Опять поздно вернешься?

— Рано еще. Спи. Постараюсь особенно не задерживаться. Звони, если что.

Яркий утренний свет на кухне снова заставил его замереть на мгновение и привыкать к новому освещению. Прищурившись от света, он оглядел их крохотную кухоньку. Да, маленькая, зато все под рукой. Он взял со стола свой мобильник, подошел к входной двери, надел туфли и, стараясь не шуметь, вышел из квартиры.

Лирическая минутка закончилась, и в нем снова включился автопилот. На автопилоте он вставал по будильнику, умывался и брился, завтракал, мыл и убирал за собой посуду. Теперь на автопилоте он спустился с третьего этажа, быстрым шагом прошел по просыпающейся и пока еще безлюдной улице до входа в метро и нырнул под землю. Названий станций он тоже не слушал и не смотрел, ориентируясь по внутреннему таймеру, настроенному на один и тот же ежедневный маршрут. Переходы с одной станции на другую, дверь вагона, ближайшая к переходу или выходу в город, — все было словно записано во внутреннюю программу и происходило без участия его мозга.

Нельзя сказать, что в дороге его мозг продолжал спать или просто лентяйничал. Сергей Сергеевич по привычке брал при входе в метро утреннюю газету, читал анекдоты и разгадывал судоку. Иногда, правда, мешали непрошеные мысли о работе или о семье, и тогда судоку приходилось доразгадывать уже после выхода из метро.

Официально по справочникам от метро до офиса, где он работал, пешком было двадцать минут. Раз в полчаса от метро ходила маршрутка, но он любил пройтись и взбодриться перед работой или освободиться от рабочих забот по пути домой. Обычно на эту дорогу у него уходило около пятнадцати минут. Отведенные двадцать он тратил, если на ходу продолжал решать судоку. Когда опаздывал или торопился, то укладывался в двенадцать, а то и десять минут.

Этим утром он не торопился и не думал о судоку — головоломка так и осталась неразгаданной, внутренне Сергей Сергеевич готовился к неотвратимой неприятности на совещании. Он не раз проговаривал сложившуюся ситуацию с начальством в его кабинете. Вроде бы и единственный выход сообща нашли, но в пятницу ему нашептали, что ожидается публичная порка. Вот он и размышлял над линией своего поведения, решив в итоге ничего никому не объяснять и не доказывать публично.

На проходной он поздоровался с вахтером, предъявил пропуск, взял ключ от кабинета и прошел по пустым коридорам к себе. До начала рабочего дня еще оставался час, а до начала еженедельной планерки — аж целых два. Можно за это время что-то нужное и полезное сделать, например, поработать над отчетом по очередному договору.

Через час его от работы оторвал телефонный звонок. Звонил начальник лаборатории, как раз по поводу этого самого отчета.

— Нет, я еще не закончил. Постараюсь сегодня, но не знаю… Давайте подходите ко мне в кабинет сразу после обеда со всеми исполнителями, и поговорим. Хорошо, нестрашно, пусть не все, а те, кто будет. Там кое-что подправить надо. И по-хорошему бы в одном месте заново пересчитать и обосновать. Вообще, там надо обязательно добавить какое-то обоснование по многим местам, пусть кратенькое, всего на абзац или даже пару предложений, но надо, а то непонятно. Кое-что я сам хочу написать, но не уверен, что сегодня успею. Словом, приходите в два часа — разберемся.

Оставшийся час прошел в работе незаметно, и — о чудо! — кроме этого звонка никто этим утром больше не звонил и не заходил. Обидно было прерывать приносящую удовольствие работу и останавливаться на недописанной и даже еще не до конца сформулированной мысли, но до совещания оставалось уже меньше пяти минут.

Перепрыгивая через ступеньки, он помчался на четвертый этаж. Увидев впереди начальников других отделов, он перешел на нормальный шаг и вошел в зал совещаний вслед за ними.

* * *

Зал располагался на последнем этаже здания и не имел ни одного окна. Висевшие на стене под потолком кондиционеры могли обеспечить комфортную температуру, но в помещении всегда было душно. Этот зал казался Сергею Сергеевичу каким-то искусственным и неуместным, как и сами еженедельные планерки по полтора-два часа. Все вопросы он старался решать лично с начальниками других отделов или с собственным начальством у него в кабинете. Лишь изредка, когда кто-то из нужных ему людей отсутствовал из-за командировки, отпуска или по болезни, он пользовался планеркой, чтобы договориться о встрече. Иногда, конечно, случались и срочные поручения от вышестоящих организаций, но и они после планерки дублировались через канцелярию. Смысл собственного участия в этих совещаниях он видел лишь в том, чтобы информировать высшее руководство о том, чего они могут не знать, или если решение возникшей проблемы требует их вмешательства. Планерка была для директората. Директорат и устанавливал свои порядки, вплоть до строгого определения своего места за столом совещаний для каждого отдела. Глядя на то, с какой радостью, с каким облегчением и с какой скоростью участники обычно покидают это душное помещение, Сергей Сергеевич полагал, что он не одинок в своем мнении о планерках.

Войдя в зал, Сергей Сергеевич, улыбаясь, молча кивал в ответ и за руку здоровался со всеми, мимо кого проходил к своему стулу. Витька Бондарев, начальник смежного отдела, уже сидел на соседнем месте. Вопросительно глядя в глаза, он пожал руку, но не дождавшись никакого ответа, продолжил делать пометки в своем блокноте. В этот момент в зал вошло руководство без отсутствующего директора, расселось в президиуме и сразу же начало еженедельную планерку.

По очереди, один за другим присутствующие докладывали о работе своих отделов или служб за прошедшую неделю и о планах на эту. Иногда Борис Мансурович даже о чем-то их спрашивал, чтобы не повторять дежурное «спасибо» перед переходом к следующему докладчику. Но на это Сергей Сергеевич только еле-еле снисходительно улыбался. Ему достаточно было один раз бросить взгляд на сидевшего во главе стола Бориса Мансуровича, чтобы уловить в его лице азарт охотника, загнавшего свою жертву и предвкушающего момент расправы. Он ждал. Они оба ждали, когда подойдет его очередь.

Сергей Сергеевич был уверен, что ничего, что могло бы помочь решить стоящие перед ним и перед его отделом задачи, на планерке он не услышит. Убрав свисшую на глаза прядь, он машинально провел пятерней по рано поседевшим волосам и подумал, что ему пора бы наведаться в парикмахерскую. Присутствующие склонились каждый над своими столами и время от времени делали какие-то записи, не поднимая глаз. Или делали вид, что делали записи. Он один смотрел на все как зритель, поглядывая на висевшие на противоположной стене большие часы, стрелки которых, нервно подергиваясь, неумолимо приближали то, про что говорят: «Чему быть, того не миновать». Казалось, что он вообще никак ни на что не реагирует. На его лице не отражалось никаких эмоций. К тому то моменту, как подошла его очередь, на планерке не было сказано ничего, что касалось бы работы его отдела или его лично. Он подождал, пока будет произнесено название его отдела, и отрапортовал:

— На прошлой неделе заказчик принял нашу работу. Подписал акты сдачи-приемки и в пятницу оплатил выставленный счет. На этой неделе планируем положить черновик отчета еще по одному договору вам на рассмотрение. Отдел ведет три экспертизы. Работы выполняются по графику. Нарушения сроков нет.

— Все по плану? А что с плановым документом? Напомните нам, когда его нужно было сдать? Когда он, наконец, будет утвержден? — начав спокойно, но постепенно добавляя ехидства и громкости в голосе, спросил замдиректора.

— Борис Мансурович, — с некоторой усталостью, но скорее со снисхождением, чем с раздражением, Сергей Сергеевич посмотрел ему в глаза. — Теперь его не только утверждать, но даже рассматривать не будут. Мы с вами это уже не раз обсуждали, и вы все прекрасно знаете.

— Я знаю. Я знаю, что плановая работа не выполнена. И что теперь мне прикажешь делать?!

— Что можно, мы сделали.

— Я спрашиваю, когда этот пункт плана будет выполнен?

— Не знаю. Я не могу сказать когда. Не хочу обещать, если не знаю. Теперь, наверное, только года через два.

— Я не понял, что ты мне ответил? Ты не знаешь?! А кто будет знать? Кто в этом виноват? — железа в голосе начальника прибавилось.

Присутствующие притихли и даже перестали делать свои пометки и записи. Некоторые опустили глаза и лихорадочно пытались вспомнить, нет ли за ними каких подобных долгов или не дали ли они иного повода начальству выплеснуть гнев на них. Когда между репликами повисала короткая пауза, было слышно, как минутная стрелка на настенных часах делает очередной скачок, звук этот бил по ушам, как удары шпицрутенами.

Сергей Сергеевич благодаря, именно благодаря своему подсевшему в последнее время зрению не смог бы разглядеть эмоций на лице начальства, даже если бы и попытался, если бы захотел. Но он не хотел. Он прекрасно знал отношение к себе. Он знал и почти физически ощущал, что своими спокойными безэмоциональным ответами просто выводит начальника из себя, и думал только о том, как бы не довести его этим до взрыва. Ему все это уже порядком надоело.

Когда после спокойного кабинетного обсуждения его первый раз на совещании публично спросили о ситуации, он искренне пытался что-то заново объяснить, полагая, что начальник в круговороте дел мог просто забыть какие-то детали. Было обидно, потому что он считал это несправедливым. Единственным выходом для него стало продолжение работы и показное спокойствие. Когда ему сказали, что у начальника возникла личная проблема с деньгами и, скорее всего, будут проблемы с премиями, Сергей Сергеевичу стало ясно, к чему все сегодня идет. Когда сам замдиректора у себя в кабинете в сослагательном наклонении впервые намекнул о такой возможности, Сергей Сергеевич попросил не давать премию лично ему, но с сотрудниками, которые оставались после работы и работали в выходные, расплатиться после получения денег от заказчика. И вот теперь деньги пришли, Мансуровичу доложили, и его перед всеми «возят мордой по столу» видимо неспроста. Наверное, денег одного его отдела начальнику мало. Сергей Сергеевичу было искренне жаль присутствующих и их время.

— В общем так: пока ты этот вопрос не закроешь, пока твой документ не будет окончательно утвержден и официально опубликован, никаких денег, ни за уже выполненный договор, ни за следующие работы, твой отдел не получит. Тебе ясно?

— Ясно, Борис Мансурович.

— Ничего не хочешь добавить?

— Все, что мог, я вам уже сказал. Мне все ясно. Вы не хуже меня знаете сложившуюся ситуацию. Добавить к ней мне нечего.

— Тогда все.

Сергей Сергеевич вздохнул, снова откинулся на спинку стула и первый раз по-настоящему улыбнулся.

Остальные участники скороговоркой отчитались и получили свое заслуженное «спасибо». Затянувшаяся планерка закончилась. Все засуетились, стараясь поскорее выбраться из-за стола и разойтись по своим кабинетам. Человек пять сочувственно посмотрели на Сергей Сергеевича, кто-то даже молча похлопал его по плечу, кто-то пожал руку, пытаясь приободрить. А он только молча улыбался им в ответ.

Где-то внутри у него стало светло и даже немного весело. Еще около года назад, когда у начальства возник конфликт с другим начальником отдела, с тем почти все сразу же перестали здороваться за руку и разговаривать там, где их можно было увидеть вместе. Тогда он искренне не понимал, почему тот начальник отдела каждый раз при разговоре спрашивал: «А ты не боишься со мной разговаривать у всех на виду?» Тогда анекдот о том, что Мансурыч человек не злопамятный, а просто упрямый, злой и память у него хорошая, воспринимался именно как анекдот. Теперь у Сергея Сергеевича была возможность посмотреть на реакцию коллег, сравнить и улыбнуться.

Он последним вышел из зала совещаний и начал медленно спускаться к себе на первый этаж, но на третьем его перехватила начальник расчетного отдела.

— Сергей Сергеич, я же вам еще в пятницу прислала положенную сумму по договору. Вы распределение премии по своему отделу подготовили?

— Да, я подготовил, обсудил с исполнителями, но специально не пустил дальше. Вы же слышали, что было сейчас на планерке?

— Ну, мало ли что. Вы мне пришлите, а там видно будет. Нет, лучше распечатайте, сами подпишите и занесите мне. Остальные подписи я соберу. Может, он еще передумает. Я схожу к нему сама за подписью. Вы, главное, все сделайте с вашей стороны и принесите мне распределение, а там посмотрим.

— Хорошо, сейчас распечатаю и принесу.

— Да, еще, Сергей Сергеич, а вы про себя не забыли?

— Ну да, я там тоже в списке есть.

— Нет, я про персональную премию за заключение договора. Ведь это вы принесли договор? Или это начальство договорилось, а вы просто заключили?

— Нет, я сам изначально ездил к заказчику и обо всем договаривался.

— Ну вот и мне так помнится. Так вы напишите отдельно. Обязательно напишите.

— А смысл?

— Вы просто напишите, а остальное не ваша забота. Ну, не подпишет, так не подпишет. Просто отказывать это, знаете ли, всегда непросто, а еще директору свой отказ обосновывать — тоже дело не из приятных. Он потому и выбрал сегодняшнее совещание, что директора не было, а он его замещал. Вы, главное, подготовьте и мне все принесите. Сегодня — слышите меня, Сергей Сергеич? Се-го-дня!

— Хорошо, сделаю.

Сергей Сергеевич снова улыбнулся. Пусть даже ничего не получится с премиями, но сам этот разговор был ему приятен.

* * *

Войдя в свой кабинет, он автоматически включил кофеварку, открыл выходящее на проходную окно и стал вспоминать логику собственных рассуждений в работе над отчетом, прерванную совещанием.

Зашумела кофеварка, наливая в маленькую чашечку горячий ароматный кофе, когда раздался стук в дверь. В приоткрывшийся проем заглянула голова улыбающегося Витьки Бондарева:

— Во! А я как раз хотел на кофеек заглянуть. Можно? Угостишь?

— Заходи, Витя. Конечно. Хочешь — эту чашку бери, или я тебе другого сделаю.

— А это у тебя какой, крепкий?

— Да, почти самый крепкий.

— А у тебя вроде был послабее и с ванилью, остался еще?

— Да, конечно, тебе такую же чашечку или побольше?

— Давай побольше.

Сергей Сергеевич встал из-за стола, поставил чашку с кофе себе на стол, заменил капсулу и нажал кнопку на кофе-машине, поставив для напитка обычную чайную чашку.

— Сам возьмешь, ладно?

— Конечно-конечно, — кивая, подтвердил Виктор.

Сергею Сергеевичу было жаль, что опять пришлось отложить работу над отчетом, но это было нормально. Он поэтому и старался приходить на работу на час пораньше и задерживался по окончании, что в рабочее время постоянно кто-то заходил, звонил, давал срочные поручения, просил подготовить справки, сделать что-то еще незапланированное или напомнить о горящих сроках давно порученного. Он ждал, пока Виктор возьмет свой кофе и сядет напротив, даже не пытаясь гадать, зачем тот к нему зашел.

Виктор был помоложе и на вид очень приветливым, открытым и даже немного простоватым. Он появился в организации около года назад и заменил того самого начальника отдела, у которого до этого возник конфликт с начальством. Он ехал из другого города на другую должность в вышестоящей организации, но его покровителя как раз «ушли» с работы. Единственное, что тот успел сделать для своего протеже, это пристроить его к ним.

Возникла неловкая пауза. Сергей Сергеевич ждал, а Виктор как будто стеснялся и начал, наконец, с вопроса.

— Ну и что теперь? Что будешь делать?

— А что теперь? Что изменилось? Кричи, ругай, наказывай — если изменились правила, то я все равно не смогу получить официальное утверждение своего документа, пока не будет утвержден другой. И мы с Борисом это не раз проговаривали. Он сам внимательно рассматривал наши предложения по разработке нового документа, без которого этот дальше не пойдет. Предложения утверждены, включены в план будущего года. Что сегодня изменилось? Ну разве то, что он вынес всю эту кухню на общее обозрение еще раз и отчитал меня перед всеми.

— Вот!

— Что вот, Витя, что вот? От этого что-то изменится?

Бондарев посмотрел на собеседника с недоумением.

— Ты че, не понял? Он же теперь тебя просто съест.

— А зачем ему это? От этого что, документы быстрее разрабатываться станут и утверждаться? Я вдруг после этого научусь более доходчиво объяснять, а меня научатся и захотят лучше понимать? Я не понимаю, зачем он нагнетает. Он же все прекрасно знает.

— Ну, ты видел зачем: чтобы денег не платить.

— А смысл? Ну, не заплатит он эту премию, задержит ее или не выплатит вообще — чего он этим добьется? Не знаю, как у тебя, но у меня за счет договоров средний заработок почти в десять раз выше, чем оклад. У моих сотрудников, наверное, поменьше, потому что не каждый из них во всех договорах участвует. Ну, пусть в пять раз. Мои девчата на работе до позднего вечера пашут, даже в выходные приезжали на работу, чтобы последний договор в срок сдать. Он думает, что они бесплатно это делать будут? А ведь нам на премию не больше двадцати процентов от договора идет, а остальное в бюджет предприятия, ему в бюджет, в его копилку, ведь он у нас за все договора отвечает?

— Он.

— Ну, так что он выигрывает, если не будет платить по оплаченным договорам?

— Так ты же договора уже заключил, значит, сделаешь.

— А зачем мне это теперь? Если я и мои люди заработанных денег не получат, зачем нам упираться? А если мы перестанем работать, просто перестанем работать во внерабочее время, будем приходить и уходить по звонку, никакой работы дома и в выходные, тогда все сроки полетят, репутация предприятия пострадает — ему это надо?

— Он тебя знает как облупленного. Он знает, что ты так не сделаешь, не захочешь быть виноватым перед заказчиками.

— Да, это не в моих правилах, но что мне теперь терять, если меня уже и так назначили виноватым. Виной больше, виной меньше — какая разница? И не во мне дело. Я могу и после работы остаться, и в выходные работать, но не могу просить других делать это бесплатно.

— Какие просьбы? Ты — начальник! Твое дело поручения раздать. Если не успевают на работе, то пусть после работы и в выходные делают.

— Это же договорные работы, они не обязаны их выполнять. Нет, Витя, я так не могу. Это пусть Мансурыч так работает и другие отделы, а я не могу.

— Только все равно ты же и будешь перед всеми виноват. А я предупреждал: не надо с Мансурычем ссориться.

— Витя, а я ссорился, я хоть раз говорил, что он неправ лично ему или тем более публично?

— Но ты ведешь себя так, будто он неправ, а начальник всегда должен быть прав.

— Я веду себя так, как для себя считаю правильным и порядочным. Я не спорю и не критикую его решения. Если не согласен, то предлагаю другой вариант не вместо, а дополнительно. Всегда выполняю его окончательное решение.

— Вот! Это же для него и есть как бунт на корабле, которым он капитанит уже столько лет. Директора́ приходят и уходят, а Мансурыч вечен. Не лезь ты на рожон со своим мнением. Возьми публично вину за эту ситуацию на себя. Уверен, что Мансурыч поймет и будет тебе благодарен.

— А ты думаешь, я не просил его «наказать» только меня, но не лишать остальных того, что они заработали?

— Ну, это все разговоры. Делать-то что теперь будешь? Если ты что-то поднакопил и готов дальше работать за одну зарплату, то я не уверен, что у твоих сотрудников такие запасы есть. Им это вряд ли понравится. Говорю: нет у тебя другого выхода. Надо идти к Мансурычу.

— Если все упирается лично в меня, то я готов уйти, чтобы других из-за меня не наказывали.

— Не питай иллюзий. Некуда уходить. Я тебе объяснял, что у него за эти годы все схвачено. Он знает всех в отрасли, и нынешних, и не менее влиятельных бывших. Один звонок, ну два, и тебя никуда не возьмут, даже если ты с кем-то уже договорился и кто-то что-то тебе обещал. Кто ты и кто он? Я тебя уверяю, что они откажут тебе, либо из расположения к Мансурычу, либо во избежание будущих проблем для своих предприятий. Некуда тебе идти. Не пойдешь к нему с покаянием, так он не уволит, нет, зачем, когда ему твои знания, имя и авторитет у заказчиков нужны. Но с должности он тебя снимет, на одну зарплату посадит, да и ту урежет. Тебе это надо?

Сергей Сергеевич молча соглашался с тем, что ему это совсем не надо, и ломал голову, к чему Виктор клонит и зачем. Он знал, что тот слишком часто бывает в кабинете у замдиректора, что уже поднимал перед руководством вопрос о слиянии их отделов под его, естественно, руководством. Да, это именно он в пятницу предупредил его о публичной порке, но не он ли сам и подсказал Мансурычу эту идею? Сергею Сергеевичу вдруг стало душно, хотя окно за спиной было открыто.

— А он что, уже директором стал, чтобы уволить меня или снять с должности?

— Ты что, не понимаешь, что как он захочет, так и будет?

— Догадываюсь.

— Да, Сергей, кстати, если тебе самому деньги сейчас нужны, то ты скажи. Я буду распределение премии готовить по своему отделу и могу тебя включить, а ты потом так же сделаешь и вернешь. А если твоим сотрудникам нужны деньги, я их могу к своим работам привлекать. Как тебе это?

— Спасибо, не надо.

В дверь постучали, вошла секретарь директора, подошла к рабочему столу и протянула письмо, на которое нужно было подготовить срочный ответ.

— Спасибо, Верочка. Позвонили бы — я бы сам заскочил.

— Я просто рядом была, поэтому захватила с собой. Вы посмотрите, Сергей Сергеевич, там, кажется, срок исполнения вчерашний день, но прислали нам это только утром во время планерки.

— Это по-нашенски, по-бразильски, не привыкать. Я постараюсь через пару часов подготовить вариант ответа и тогда пришлю вам. Или кому? Директора же сегодня нет, кто будет смотреть?

— Присылайте мне — я посмотрю, кто из замов в этот момент будет на месте.

— Хорошо, сделаю. Спасибо.

— Что там? — поинтересовался Виктор.

Сергей Сергеевич по диагонали пробежался глазами по тексту.

— Опять двадцать пять. Зильберштейн прислал новое письмо о том, что мы все неправильно делаем, ставим под угрозу будущие поколения, а за каждым нашим решением неприкрытым взглядом видна коррупция.

— Ну, удачи тебе с ответом! — Виктор коротко засмеялся, потом приподнял в руке пустую чашку и вопросительно посмотрел на Сергея Сергеевича.

— Иди-иди, оставь, не думай даже, поставь на стол, я помою.

— Спасибо за кофе!

Оба гостя вышли, а Сергей Сергеевич взял обе чашки с блюдцами и пошел их мыть. Ему и самому хотелось чуть пройтись, освежить лицо холодной водой, избавиться от этих утренних разговоров и вернуться в рабочее состояние.

Поднимаясь к умывальнику на второй этаж, он невольно прокручивал в голове разговор с Бондаревым и спросил себя, зачем тот приходил. Он сомневался, что это было просто желание попить кофе и потрепаться. Ему не верилось, что тут было дружеское желание помочь. Какая может быть премия через другой отдел, если они все утверждаются Борисом Мансуровичем? Очевидно же, что после сегодняшнего никакая сумма напротив его фамилии не будет утверждена! Зачем Витя это предлагал, если сам все прекрасно понимает? Хотел показать, что он не просто коллега, а друг? А про сотрудников — надо же такое предлагать, как будто и без того втихую не уговаривает их перейти к нему в отдел. Или Витя хотел прощупать реакцию, разведать, что он собирается делать, так ли он себя поведет, как они с Мансуровичем просчитали? Сергей Сергеевич отогнал вопросы прочь и попытался сосредоточиться на том, что теперь нужно делать ему самому.

Стало ясно, что вернуться к работе над отчетом до конца рабочего дня не получится. Он позвонил в отдел кадров, договорился о встрече по личному вопросу. Потом позвонил в лабораторию и попросил захватить к нему на предстоящее совещание и тех сотрудников, кто участвовал в уже законченной и сданной договорной работе. Потом вспомнил про свое обещание начальнику расчетного отдела. Он снова засомневался, стоит ли делать это сейчас или лучше после совещания с исполнителями работ. «Сейчас» перевесило — он распечатал, подписал и отнес документы в расчетный отдел.

После этого он взглянул на часы, решил, что предстоящий разговор с сотрудниками обдумает во время обеда, и стал внимательно читать переданное ему письмо, отделяя эмоциональные оценки и обвинения автора от тех аргументов, какие можно было парировать по существу, со ссылками на национальные или международные документы и на практику их применения.

* * *

После затянувшегося разговора в отделе кадров работать над отчетом уже не хотелось, да и не получилось бы, потому что все мысли в голове были о другом. Сергей Сергеевич позвонил домой.

— Я уже заканчиваю и скоро буду собираться. По дороге что-то купить? Хлеб есть? Что, творог? Какой? Где, во «Вкусвилле»? Хорошо, я зайду. Больше ничего не надо? Ладно, до встречи!

Закрывая окно, он вдохнул приторный запах шоколада от расположенной поблизости кондитерской фабрики, пробежался взглядом по комнате и понял, что чуть не забыл свой сотовый телефон на зарядке. По дороге до метро он заскочил в магазин, где на удивление не было никого из посетителей, поэтому покупка заняла минимум времени. В метро он снова на автопилоте входил, выходил, пересаживался на другую линию, шел пешком по эскалатору, что вверх, что вниз, пока не вышел на своей станции на улицу.

Эта улица была для него родной, хоть жил он здесь немногим более десяти лет. Здесь жили его бабушка и дедушка, когда были еще молодыми и только познакомились. Потом они уехали, но без малого пятьдесят лет назад дедушке к выходу на пенсию дали однокомнатную квартиру на улице его молодости. Теперь в ней жил он сам со своей семьей — сначала только с женой и дочерью, а потом и с родившимся уже здесь сыном. Конечно, однокомнатная квартира для четверых была очень тесной, но советская власть закончилась, новое жилье надо было покупать самому, а цены были такими, что заработать нужную сумму он не мог. Он вспоминал, как когда-то бабушка жаловалась, что денег не хватает, а дедуся отвечал: «Лизочка, ты же видишь, что я честно работаю и все до копейки приношу в дом. Обманывать и воровать я не умею и не стану, грабить тоже. Давай стараться жить на те деньги, что мне платят за мою работу». Это было, когда социализм только строили, теперь его уже сломали. А что изменилось?

Сергей Сергеевич помнил эту улицу с детства. Тогда она была другой: она была вдвое у́же и вымощена брусчаткой, как на Красной площади. Он с родителями жил тогда в комнатке в коммунальной квартире не так уж и далеко отсюда, и каждое воскресенье, а суббота тогда была в школе учебным днем, да и для родителей стала выходным уже на его памяти, они всей семьей обязательно навещали бабушку с дедушкой. Иной раз они ходили сюда пешком, потому что троллейбуса было не дождаться. Дедушки с бабушкой уже не было, но все здесь хранило память о них и о его собственном детстве, было родным.

До дома от метро было всего пять-семь минут пешком, но за это время все рабочие неурядицы и проблемы ушли куда-то на задний план. Он шел домой. Он уже был практически дома.

* * *

Поднявшись пешком на третий этаж, а он даже с полными сумками предпочитал ходить по лестнице, а не пользоваться лифтом, Сергей Сергеевич подошел к своей двери. Он не стал звонить, чтобы никого не отвлекать от их дел, а открыл сам. На звук открывшейся двери первым отреагировал сын:

— А, это ты, пап. Что ты сегодня так рано?

— Да настроение было какое-то нерабочие, поэтому ушел вовремя. А ты кого ждал?

— Никого. Просто ты обычно позже приходишь, и я подумал, это сестренка после работы заехала.

— А что она звонила, обещала?

— Да нет, просто. Ну ладно, пап, я там с ребятами на связи. Мы только что поели с мамой, так что извини, у нас там команда, мне пора.

— Если чаю или еще что, ты зови, ладно?

— Ладно.

Сергей Сергеевич переобулся, прошел мимо открытой двери в ванную, где, склонившись, стирала жена. На кухне достал купленный творог, хотел было убрать его в холодильник, но оставил на столе, чтобы жена убрала сама, куда ей надо — «где положишь, там возьмешь».

Плотная занавеска, которую опускали на ночь, была подвязана, открывая проход в их комнату. Вообще-то комната в квартире была одна, а дверь в нее была напротив входной двери. Это уже они сами перегородили вытянутую комнату двусторонним шкафом-купе и прорубили в стене второй проход с кухни, в который Сергей Сергеевич вставил из бруса дверную раму. Получилось две мини-комнаты: одна, чуть поменьше, сначала была для дочки, а вторая для него с женой, а позже и с сыном. Когда родственники предложили дочке бесплатно пожить в пустующей однокомнатной квартире, на ее место перебрался сын.

Сергей Сергеевич переоделся, подошел к открытой двери. Санузел в их крохотной квартире был совмещенным, раковина была занята тазиками и стираемой одеждой. Жена по-прежнему стирала в ванной. Он молча стоял и смотрел на жену. Та обернулась.

— Что, уже пришел? Тебе в туалет?

— Я бы еще обувь помыл и руки тоже, — попытался пошутить Сергей Сергеевич.

— Сейчас, минутку. Ну все, иди. Ой! — она взялась рукой за поясницу.

— Ну что же ты руками-то все стираешь? Почему не в машинке?

— Вечно ты всех учишь! Ты, вон, как гвоздь в стену вбить, полку повесить, кран починить, лучше бы сыну рассказал и показал, а с готовкой и стиркой без твоих советов как-нибудь обойдусь.

Сергей Сергеич взял оставленные у двери туфли, зашел в туалет и закрыл за собой дверь.

— Ты суп будешь? — прокричала с кухни жена.

— Что-то мне вообще ничего не хочется, — ответил Сергей Сергеевич, ругая себя, что поддался при ответе своему настроению и эмоциям вместо простого согласия.

— Не хочешь — не ешь. Если передумаешь, кастрюля на плите, еще теплая.

«Что-то я все не так говорю и делаю», — подумал про себя Сергей Сергеевич, тщетно пытаясь сначала горячей, а потом холодной водой смыть с лица остатки сегодняшнего рабочего дня.

Он тщательно вытер руки и подошел на кухне к жене, взял ее за плечи и с улыбкой посмотрел в глаза.

— Ну, здравствуй. Добрый вечер!

— Добрый вечер. Так суп будешь или я его на подоконник переставлю?

— Буду.

— Только половник вымой, а то он грязный вместе с посудой в раковине. И посуду потом всю помой.

— Хорошо, все помою.

Сергей Сергеевич наклонился и поцеловал жену в щечку.

— Ну все, хватит. Ты тут сам, а мне еще стирки на всю ночь.

— Давай я что-то постираю, когда поем.

— Ты постираешь, как же! Я сама. Ты мне потом выполощешь все, а то у меня уже поясницу хватает.

— Хорошо, сделаю.

Жена снова ушла стирать, а Сергей Сергеевич занялся своим ужином.

* * *

Он заканчивал мыть посуду, когда на кухню вернулась жена.

— Что-то я устала сегодня.

— Отдохни.

— Где тут отдохнуть, когда даже сесть по-человечески негде.

— Чайник поставить?

— Себе ставь — я не хочу.

— Можно идти полоскать белье?

— Нет, я его только что залила обеззараживающим раствором. Ему минут десять надо постоять. Ну, что у тебя сегодня на работе? Как прошла планерка? Как твой Борис Мансурович?

— Ну, как? Как начальству и положено — ругался.

— Все из-за того документа?

— Да. Только теперь перед всеми начальниками отделов.

— Ну, как наработал, так и получил. Начальству виднее.

У Сергея Сергеевича на мгновение сверкнули глаза, сжались кулаки, он чуть не вскипел, но удержался от напоминания ее же слов в отношении стирки и готовки. Он промолчал, сосредоточившись на заливке воды из фильтрующего кувшина в чайник и стараясь говорить как можно спокойнее.

— Если бы это была исключительно моя вина, то было бы не так обидно. Но еще обиднее, что он из-за меня весь отдел наказывает.

— Как это весь отдел?

— Сказал, что не заплатит за выполненную работу и впредь не будет платить, пока я с этим документом не закончу.

— Так закончи.

— Это невозможно. Я же объяснял тебе не один раз, что теперь нужно другой документ разработать, чтобы утвердили этот, а это около двух лет.

— Это для тебя невозможно, для других все возможно! Вон, твой Витька Бондарев — приехал без году неделя, а уже квартиру купил, а ты меня из года в год только словами кормишь про невозможно. Вот у него, наверное, никаких проблем с Мансуровичем нет, поэтому и все возможно.

— Ну что ты опять? Я же говорил, что он на прежней работе денег сумел скопить, а я сюда с долгами переходил. У него и у жены было по своему дому, один они продали, какую-то иномарку продали. Что же ты сравниваешь?

— Да потому что ты только отговорки ищешь и оправдания, а другие все для своей семьи делают.

Сергей Сергеевич сглотнул хотевшие сорваться с языка слова и пошел заниматься стиркой.

Жена что-то продолжала говорить, чем-то возмущалась на кухне, но за шумом льющейся воды и выполаскиваемого белья слов в ванной комнате было не разобрать. Сергей Сергеевич всеми силами пытался загасить поднимающуюся и никак не желающую отступать бурю негодования от несправедливых, как ему казалось, обвинений. Он не мог понять, что и зачем сейчас говорила его жена. Она же знала, что он не слышит ее. Разве не надо подойти к человеку, если хочешь, чтобы тебя услышали и поняли? Разве тот, кто говорит, не больше других заинтересован в том, чтобы его услышали и поняли? К чему тогда весь этот монолог на кухне, для кого? Кого она убеждает, что он такой плохой, никчемный и во всем виноватый? Саму себя? Он подумал, что ей, наверное, просто надо выплеснуть эмоции, как грязную воду после стирки белья. Он постепенно успокоился.

Когда он вернулся на кухню, жена молча пила чай, и он обрадовался, что все уже миновало. Он налил свежезаваренного чаю в свой стакан в красивом металлическом подстаканнике, подаренном дочерью на юбилей, и тоже сел за стол.

— Ну давай, — спокойным голосом начала жена, — расскажи мне, как ты видишь нашу дальнейшую жизнь, что ты собираешься делать.

— То, о чем мы с тобой говорили, то, на что ты согласилась, то и буду делать. Уволюсь. Поеду за границу консультантом на год. Там будет две вакансии, постараюсь пройти конкурс хотя бы на одну, а это контракт на три года. Возьму вас к себе. Там накопим деньжат, если не на квартиру целиком, то хотя бы на существенный взнос.

— То есть ты собираешься уехать, бросить нас здесь, чтобы мы в этой помойке жили, а сам будешь за границей шиковать?

— Шиковать я не буду. Я же принял их предложение только после твоего согласия. Мы же вместе почти месяц обсуждали все за и против и решали. Ты же согласилась.

— А кто здесь будет по судам таскаться? Все на мне? И дом, и сын, и еще суды?

— С адвокатом мы все обсудили и обо всем договорились. Сейчас надо только ждать определения даты рассмотрения нашего дела против городских властей. Как только дата определится, он даст мне знать, и я обязательно приеду.

— А потом, после суда?

— А что после суда? Ждать официального решения, получить его на руки.

— Но с ним же надо будет по всем инстанциям ездить, чтобы нас восстановили в списках нуждающихся в жилье.

— Ну, извини, это, наверное, мне сделать будет сложнее.

— То есть все на мне?

— Наверное, да, это на тебе. Зато можно будет квартиру купить не по рыночной, а по государственной стоимости.

— Я и говорю, что опять на меня все вешаешь. А что на работе будешь делать? Ты там уже сказал?

— Нет, на работе никто не знает. Только в кадрах, да и то я в сослагательном наклонении говорил, и только про увольнение. Куда, что, как не упоминал и никому говорить не собираюсь.

— Что и Витьке Бондареву не проболтался?

— Ему тем более.

— А что так? Ты же раньше с ним вась-вась, делился абсолютно всем, даже нашими проблемами, как с другом.

— Друг у меня один, зато настоящий — это Андрей. Но я и ему ничего пока не говорил. Для него это, конечно, будет проблема.

— А для него-то с какой стати?

— Ну пока все работы для их компании выполняли мы, а я за все отвечал. Без меня будет сложнее. Конечно, я чему-то своих научил, но им без меня будет сложно.

— Хочешь для всех хорошим быть? И отделу будет тяжело, и другу, а мы тебе кто? Твой Мансурыч, когда узнает, что ты уходишь, тебе вообще не заплатит, а тебе и не надо! Ну, давай, отказывайся от наших денег, раздавай их всяким дашам и клашам, как ты уже делал, когда он им премии срезал. Конечно, тебе же деньги не нужны! Все для других! Тебе насрать, что семья живет в невыносимых условиях. Что у меня уже ни сил, ни здоровья, ни нервов не осталось, что я на сына уже срываюсь. Ты же у нас «хороший»! Что же ты для любимой жены и детей не можешь быть хорошим, заботливым мужем и настоящим отцом? В кого твой сын вырастет? Какой пример он видит перед глазами? Про себя уже не говорю. Сколько раз повторяла, что здесь жить нельзя?! Я здесь задыхаюсь, мне дышать нечем, я жить здесь не могу. Не можешь квартиру нормальную купить, как у всех, тогда сними мне отдельную, чтобы я там жить могла, если тебя здесь все устраивает! У тебя одни отговорки: я работаю, я стараюсь. А нет ни квартиры, ни денег! Ну, купи квартиру, если ты работаешь! Почему все другие живут как люди — одна я как…? Только горбачусь здесь с утра до ночи на вас всех. Я что рабыня, служанка. Работаешь — так найми себе домработницу: пусть здесь порядок и чистоту наводит, по магазинам носится, обеды готовит! Ты утром ушел, сел в своем кабинете и только лясы точишь целый день с анями-манями. Как ни слышу, так будто мужиков у тебя на работе нет — одни бабы. И сам ты как баба! Только языком мелешь, а ничего не можешь! Ни-че-го! А я в этой… Ну, нельзя же это называть квартирой! Ты всю жизнь мою загубил! Если и есть, что хорошего вспомнить, так это только в школе, с мамой, папой и сестрой. А как за тебя вышла, так и жизни больше нет, и вспомнить нечего. Ну что ты молчишь?! Сказать нечего? То мать твоя мозг выносила, теперь ты доводишь. Ну уехали от нее, но здесь же жить нельзя! Или вся твоя любовь — это одна фальшь и сплошное вранье, одни пустые слова? Что ты можешь?! Трепло, а не мужик! Ну как с тобой сын сможет стать настоящим мужчиной?!

Резко открылась дверь в комнату, оттуда вышел сын, встал в коридоре и с исказившимся лицом закричал во всю силу своих легких:

— Хва-тит-а-рать! Оба!

О вернулся к себе и громко захлопнул за собой дверь.

В квартире на мгновение повисла тишина, сквозь которую просачивались казавшиеся теперь не раздражающими, а мирными звуки шумной улицы за окном.

Жена молча ушла в ванную комнату, а Сергею Сергеевичу вдруг в голову пришла чудная мысль: «Эх, знал бы Борис Мансурович, что мне приходится выслушивать дома. Это от своей семьи мне уйти некуда, а на работе всегда можно сделать выбор. Может быть, тогда понял бы, что оскорблениями и публичной поркой от меня вряд ли чего можно добиться. Ну, так незачем мне еще и его проблемы на себя взваливать — своих хватает».

Сергей Сергеевич раздвинул диван-кровать, постелил, лег и задремал. Когда пришла жена, он подвинулся к ней, обнял за плечи и попытался поцеловать.

— Отстань! Отодвинься. От тебя воняет! Фу!

Остатки сна моментально сняло как рукой. Он отодвинулся, насколько это было возможно, повернулся на спину и попытался сдержать подступающие слезы. Справившись с эмоциями, он тихонько встал, взял одежду, вышел на кухню и поплотнее задернул штору.

Он оделся, сел за стол и уставился пустыми глазами в стену. Внутри было абсолютно пусто. Не было ни обиды, ни боли, ни мыслей, ни желаний. Даже чисто женский вопрос «За что?» лишь на миг мелькнул в подсознании и растворился в пустоте. Снова захотелось плакать от собственного бессилия и от того, что его не понимают самые близкие и дорогие ему люди. Даже сын в этом сегодняшнем скандале считал их равно виноватыми, как будто это он, Сергей Сергеевич, кого-то в чем-то обвинял или упрекал, а не просто пытался объяснять, что все не обязательно так, как видится другим.

Вдруг в его голове промелькнула сумасшедшая мысль, и он начал лихорадочно искать бумагу и хоть что-то пишущее, чтобы ее не упустить. Закончив писать, он уже взял себя в руки, постелил на полу кожаное пальто, скрутил куртку себе под голову и, накрывшись банным халатом, заснул.

Утром автопилот, конечно, уже не работал и все требовало от него осознанных действий. Ему не хотелось ни кофе, ни чаю. Он оделся, потом все-таки не удержался и бесшумно подошел к спящей на кровати жене.

Он видел всю ту же молоденькую девушку, в которую когда-то влюбился и которую хотел сделать счастливой. Ему было до боли обидно, и он чувствовал себя виноватым в том, что не может ей объяснить, а она не может понять, что счастье не приходит с квартирой или деньгами, что человека нельзя сделать счастливым — счастливым человек может стать только сам. Он не стал ни касаться, ни целовать ее, как накануне, боясь потревожить сон или вызвать негативные эмоции. С печалью он долго смотрел на нее, потом очень тихо ушел, бесшумно закрыв за собой дверь.

Рядом с кроватью остался листок бумаги, на котором он утром переписал то, что пришло к нему перед сном.

Есть песни, которые люди поют

Без устали и без намека на лень.

И песни им новые силы дают

Из месяца в месяц и изо дня в день.

— Ты самый никчемный мужик на земле!

Да ты и мужик, и отец никакой!

О детях не думаешь и обо мне.

Всегда и во всем занят только собой!

Твердишь о работе, но это обман.

Когда бы ты делом был занят хоть чуть,

То не был бы вечно пустым твой карман

И вверх продвигался твой жизненный путь!

На что ты способен? Ну, сам посмотри!

Ни кран починить, ни с детьми поиграть.

Живешь эгоистом, один, без семьи.

Что будет твой сын о тебе вспоминать?

Как изредка с папой в «Макдональдс» ходил?

Не лыжи, хоккей и футбол во дворе,

А лишь «Чупа-чупс», ди-ви-ди, «Хэппи мил» —

Хорошая память о детской поре!

Хоть что-нибудь сделал ты в жизни своей,

За что благодарность бы мог заслужить?

Зачем заводил ты семью и детей?

Хотелось «как все», «как положено» жить?

Живем в тесноте, в нищете, как скоты!

Я разве мечтала о жизни такой?!

Мечтала о счастье, а что сделал ты?

Да я просто дура, что стала женой!

Что было хорошего в жизни моей?

Что вспомнить — так только до встречи с тобой,

Из школьных да ранних студенческих дней,

Пока я не стала «замужней вдовой».

Хоть мужа нашел бы ты мне наконец,

Пока я не стала старухой седой.

Я б тут же ушла от тебя под венец,

Узнала бы счастье, любовь и покой.

А ты только нервы мне день ото дня

Изводишь бездельем и ленью своей.

Уж лучше одной, чем такая «семья».

Ушла бы, да жалко невинных детей.

Устала тебе каждый день повторять:

Квартира нужна, а не это «купе».

Но ты ничего не готов предпринять,

Что есть — и за то благодарен судьбе.

Нет сил и нет слов мне бороться с тобой.

Как будто со стенкою я говорю.

Как только твоею я стала женой?!

Как смел ты сказать мне когда-то: «Люблю»?!

— Слова этой песни, как музыка мне.

Я с ними сроднился, и я к ним привык.

Я слышу их всюду, порою во сне

Мне кто-то поет, что, мол, я не мужик.

День свадьбы тебе как поминки и боль.

Ты пой, если это тебе по душе,

О счастье, надеждах, загубленных мной,

О так и не сбывшейся светлой мечте.

Ты пой, но при этом, прошу, не сердись,

Что в искренность слов я не верю твоих.

Я знаю, нелегкая выпала жизнь,

Связав наши судьбы в одну для двоих.

Я знаю, что сил не хватает порой,

Что многое нужно и многого нет,

Что муж твой не гений, совсем не герой…

Но я помолчу, если можно, в ответ.

Ты пой, если песня тебе по душе.

А я потерплю — это мне не впервой.

Веками об этом поют для мужей.

Так пой же и ты мне, любимая, пой!

Конечно, приятнее было бы мне,

Когда бы иные слова ты нашла.

Но, видимо, рано и в жизни моей

Пора эта просто еще не пришла.

Но я и сейчас не ропщу ни о чем,

Завидна и радостна доля моя —

И в будни, и в праздники, ночью и днем

Любимая песню поет для меня!

Артур Каджар
Ангел

Бабушка распахнула шторы и проворчала:

— Сколько можно спать, день давно на дворе!

Утреннее летнее солнце ворвалось через щели в зеленых деревянных ставнях, широкими теплыми полосами освещая пляшущие пылинки в воздухе. Комната, в которой спали я, младшая сестренка и две двоюродные сестры, отделялась от гостиной белой застекленной панельной перегородкой.

Сестры были младше меня, я только-только вступал в подростковый возраст, очень сильно вымахал за последний год, обогнав сверстников и остро ощущая чрезмерную худобу и неуклюжесть.

Бабушка намазала бутерброды маслом и медом, мне — без меда, у меня болел коренной зуб слева.

— Доедайте и марш за водой, по десять раз каждый. Мыть вас буду.

Я сказал, что не хочу сегодня мыться, и разозлил бабушку.

— Это еще что такое? Думаешь, вымахал и можешь свои порядки устанавливать? — прикрикнула она. — Мыться не будете — вши заведутся, и что я вашим родителям скажу?

— Как будто мы в детском саду, — буркнул я в ответ, но все равно как миленький потащился вниз за ведрами.

Деревянная лестница со второго этажа двумя пролетами спускалась в центр сада, по периметру обложенного каменной кладкой. Во дворе с раннего утра до захода солнца слышалось кудахтанье беспокойных кур и гудение пчел.

На первом этаже двухэтажного дома была тихая и полупустая комната со старым диваном и сундуком, набитым дядиными книгами. В жаркие дневные часы больше всего я любил, завалившись на диван, читать. И сейчас я глянул с тоской на недочитанную книгу, но на крыльце стояла готовая батарея ведер и бидонов разных размеров, которые бабушка выдавала нам согласно возрасту, и о чтении пришлось на время позабыть

— Десять раз, — крикнула сверху бабушка, — буду считать!

Улочка, обсаженная тополями, делала крюк и заканчивалась у старой церкви из темного замшелого туфа. Тут же был и единственный на все село родник, который бил сильной струей из бронзового наконечника, торчащего из полуразбитого хачкара. Вода набиралась в длинную поилку, возле толпились вперемешку куры, гуси и воробьи.

Здесь было место встреч деревенских женщин, которые не торопились расходиться, судача о новостях, знакомых, погоде — обо всем вперемешку. У входа в церковь на плоских, нагретых солнцем камнях всегда сидели несколько старушек в платочках. Шум, гам, смех женщин, кудахтанье кур, колокольный перезвон — эти звуки примешивались к шуму воды из родника, которая била так мощно, что ведро заполнялось буквально за несколько секунд и нужно было изловчиться, чтобы не обрызгаться при этом.

На пятом по счету походе за водой, когда я наполнял и отдавал сестрам их ведерки и бидончики, я увидел позади в очереди высокую девочку, явно не деревенскую, одетую по городской моде и в слишком короткой по деревенским меркам синей юбке. Она весело смеялась и говорила о чем-то с другой девочкой, смуглолицей толстушкой в длинном сарафане.

Перед тем как заполнить свои ведра, я пропустил стоявшую сзади женщину с бидоном в одной руке и младенцем в другой, а затем и подружку-толстушку. В итоге оказался рядом с высокой девочкой, и чем больше я на нее смотрел, тем больше она мне нравилась. Она оказалась одного роста со мной, большеглазая, с немного круглыми щеками и черными вьющимися волосами до плеч. На шее блестел медальон.

Незнакомка смело улыбнулась, и на щеке появилась ямочка. Точно такая же имелась и у меня, из-за чего я старался поменьше улыбаться. Я вдруг увидел себя со стороны — худой неуклюжий мальчишка, с ободранными коленками, пропустил свою очередь, чтобы таращиться на красивую взрослую девушку-старшеклассницу.

Но в этой улыбке незнакомки и ясном искрящемся взгляде мне почудилось, что я ей понравился и она одобряет мою уловку. Никому я так долго не смотрел в глаза и продолжал бы смотреть, если бы она не рассмеялась:

— Ну, чего ждешь? Наливай.

Я моргнул, проглотил слова и жестом показал ей, что уступаю. За моей спиной кто-то недовольно заворчал.

На обратном пути я чувствовал, что лицо у меня горит, оставшиеся походы к роднику пролетели незаметно. Каждый раз, огибая церковь, я искал глазами в толпе у родника белую блузку и синюю юбку, но, видимо, в том доме, куда она приехала погостить, сегодня был не банный день.

Вечером бабушка по очереди купала нас в большом тазу и, когда дошла моя очередь, я заявил, что сам помоюсь.

— Меня застеснялся? Или, думаешь, подался в длину и сразу взрослым стал? — рассердилась бабушка. — Давай раздевайся, и без разговоров.

После купания я отправился поиграть в карты к Валерику, который жил двумя домами подальше от нас. Его из Тбилиси привозили обычно на все лето, как и нас из Еревана. Но по сравнению с нашим его пребывание в деревне было просто королевским. Во-первых, ему повезло с бабушкой, которая не контролировала каждый шаг. Во-вторых, у него водились деньги, и он мог покупать сладости в деревенском магазине. И в-третьих, у него был переносной японский кассетник. Он делился со мной своими благами, больше из-за того, что я обладал лучшей в мире рогаткой и временами одалживал ее на пару часов.

Валерик, полненький и громогласный, несмотря на то, что был младше меня на год, на все имел готовое мнение и, казалось, был в курсе всего на свете.

Я боялся, что он поднимет меня на смех, но все равно почему-то не удержался и рассказал ему про встречу у родника. Когда я описал девушек, Валерик облизнул ложку, которой ел халву из банки, и заявил:

— Знаю, кто такая. Тоже из Тбилиси, Анжела зовут, приезжает сюда к двоюродной сестре, на лето. Сестру зовут Ася, ее мать какой-то дальней родственницей моей бабо приходится.

Потом добавил, начав тасовать карты:

— Мне бабо не разрешает к ним ходить, когда эта Анжела у них. Не связывайся с ней, она старше тебя. К тому же испорченная.

— Это в каком смысле испорченная? — поразился я.

— Ну, мини-юбку носит. Шуры-муры крутила с кем-то, встречалась, говорят.

— Ну и что, что встречалась?

Валерик как-то противно скривил губы.

— Уж не знаю, что они там на этих встречах делали, — хихикнул он.

Я разозлился:

— Ни фига не знаешь, а языком треплешь. Еще раз про нее так скажешь — по башке врежу!

Мы с Валериком уже несколько раз в драках выясняли отношения, и он знал, что я сильнее его, так что он просто промолчал. Играл я невнимательно и проиграл партию.

— Влюбился, что ли? — Валерик кинул на меня взгляд поверх карт.

Я строго посмотрел на него, но, убедившись, что он не собирается смеяться, отбросил карты и сказал как можно равнодушнее:

— Просто неохота играть сегодня.

Валерик с задумчивым видом собрал карты в колоду и прищурил левый глаз, как делал всегда, когда решался на какой-нибудь дерзкий шаг.

— Отдашь рогатку на неделю, если познакомлю?

— Еще чего! Зачем мне с ней знакомиться?

Валерик пожал плечами.

— Мне показалось, тебе хочется. Зачем тогда расспрашивал о ней?

Из кухни послышался зычный голос:

— Валери-и-ик! Я пошла к соседям! В чайнике шиповник с медом заварила.

— Хорошо! — крикнул в ответ Валерик и спросил меня: — Ну что, давай решай. Или боишься?

Мы пошли на кухню и разлили горячий напиток в эмалированные кружки.

— Нет, на две недели, — сказал Валерик, глядя на меня и отхлебывая из кружки.

Я к этому моменту уже решился и был на все согласен, но все же сказал:

— Посмотрим. Еще ничего не сделал, а уже торгуешься. Мы же не можем просто так взять и пойти к ним домой? Или что?

— Вставай, долго идти. Они под той горой живут, где кладбище. По дороге что-нибудь придумаем.

Во дворе Валерик спохватился, что не захватил магнитофон, и вернулся в дом, а я вышел на дорогу, по которой пастухи с криками гнали коров и овец. Уже вечерело, жара спала, скалы на вершине горной гряды за окраиной деревни отдавали багровым от заходящего солнца.

Я одновременно и хотел, и страшился возможной встречи с Анжелой. Хотел, потому что весь день прокручивал в памяти детали встречи и не мог от этого избавиться. Ни одна девочка не смотрела на меня так, как она. А боялся того, что опять выставлю себя идиотом, впавшим в ступор, как там, у родника. Да и о чем мне с ней говорить, со старшеклассницей? У нее ведь другие интересы наверняка, круг знакомых из сверстников.

Но, с другой стороны, я ведь жутко начитанный, по крайней мере так все говорят. Если захочу, могу на любую тему разговаривать. Особенно тут, в деревне, где ей найти достойного собеседника? Я немного приободрился от этой мысли. Да, мы с ней могли бы неплохо подружиться, оба городские, высокие, и даже ямочки на щеках одинаковые.

Что такое гадкое Валерик говорил про нее?

Я на миг зажмурился и тут же ясно увидел темно-карие глаза вблизи и открытую улыбку с ямочкой на щеке. Нет, не может она ничего плохого сделать!

Валерик вернулся с магнитофоном. Возле домов хозяева встречали своих овец и загоняли во дворы, либо ухватившись за мохнатые шкуры, либо просто пинками задавая нужное направление. Блеяние овец, коровье мычание и лай пастушьих собак, к которым присоединялись все собаки в деревне, — в этой какофонии никакого магнитофона, конечно, слышно не было.

Деревня была большая, а идти пришлось чуть ли ни в самый ее конец. Тут царила тишина, солнце зашло, и стало быстро темнеть. Каменистая узкая дорога, поднимающаяся в гору, была мне знакома, по ней мы часто забирались на кладбище, чтобы поиграть там в прятки или, забравшись повыше к ложбине на верхушке горы, поваляться в высокой траве.

По дороге мы не смогли придумать ничего толкового, как нам напроситься в гости, к тому же изрядно стемнело, мы устали и немного приуныли.

Но когда Валерик остановился и кивнул в сторону дома с ярко освещенной верандой, еле видимого из-за фруктовых деревьев, у меня забилось сердце.

Я думал о том, что Анжела где-то рядом, и от этого внутри разлилось тепло. Валерик включил кассетник, и едва братья Bee Gees сыграли вступление, как вдруг зашлась резким лаем собака. Это было настолько неожиданно в вечерней тишине, что мы посмотрели друг на друга с явным намерением дать деру оттуда. Но Валерик быстро сориентировался.

— Похоже, это их овчарка, за воротами, — сказал он. — Сейчас кто-нибудь выйдет.

Он прибавил звук магнитофона, и собака за воротами стала лаять еще громче.

Я вдруг испугался того, что Анжела и Ася тут же догадаются о цели нашего прихода. Скорее всего, Анжела уже рассказала ей о неуклюжем худом остолопе возле родника, который при виде нее словно воды набрал в рот. Вот потеха будет для них! Я сказал:

— Слышишь, пойдем! Давай в другой раз!

— Сдрейфил, что ли? Все нормально.

Я уже приготовился к тому, чтобы развернуться и убежать, но в этот момент Валерик произнес:

— Смотри, вроде кто-то выходит!

И правда, калитка в створе ворот приоткрылась, и оттуда появилась женская голова в белом платке. Свет ручного фонарика ударил по глазам.. Женщина что-то крикнула, но мы ничего не расслышали, пока Валерик не убавил звук магнитофона.

— Валерик, ты, что ли?

— Да, тетя Мариам, с другом, с кладбища возвращаемся, — бойко соврал Валерик.

Тетя наконец выключила фонарь и сказала:

— Чего стоите? Заходите, мы как раз гату в тонире испекли.

Я продолжал стоять на месте, но Валерик схватил меня за рукав и чуть ли не насильно потащил за собой.

Когда мы зашли во двор, замолкнувшая было овчарка снова проявила бдение, дежурно облаяв нас, но, завидев, что мы с хозяйкой, подбежала и завиляла хвостом. Двор был небольшой и хорошо освещался, от калитки веером расходились несколько дорожек, выложенных плоскими камнями.

Тетя Мариам схватила собаку за ошейник и сказала нам, махнув рукой в сторону постройки, темнеющей справа от дома:

— Идите туда, там Ася с Анжелой, а я пока Мухтара на цепь посажу.

Мы дошли по крайней дорожке до старой, просевшей от времени пекарни. Постучавшись и не услышав ответа, мы толкнули растрескавшуюся дубовую дверь и вошли внутрь. Внутри было заметно теплее, чем во дворе, ароматно пахло выпечкой. Электрического света не было, и поначалу мы лишь щурились, пытаясь привыкнуть к скудному освещению лампы и пары свечей, стоящих на земле возле тонира.

— Кто там? Валерик? — раздался из темноты голос, который спустя несколько секунд добавил, — осторожней, там ступенька!

Но было уже поздно. Я, шагнув в пустоту, покачнулся, не удержался на ногах и растянулся на твердом земляном полу. Раздался короткий смех, затем с лампой в руке кто-то подошел ко мне. Правое колено сильно саднило.

Я поднял голову, скользнув взглядом по белым колготкам, и уставился на Анжелу, позабыв о боли. Она что-то спросила, и я точно так же, как утром возле родника, ничего не расслышал, наблюдая лишь за движением красиво изогнутых губ и неуловимо появляющейся ямочкой на щеке.

— Сильно ушибся? Где болит?

Я согнул ногу и показал, колено успело опухнуть, а небольшая царапина слегка кровоточила.

— Вот почему не надо в деревне в шортах ходить, — нравоучительно заявил Валерик у меня за спиной, — был бы в штанах, ничего бы не было. Всем привет! Как дела, Ася? А мы мимо проходили, твоя мама увидела нас и позвала гату есть.

Я почувствовал, что краснею от такого вранья, но успел подумать о том, что в темноте никто этого не увидит. Анжела поставила лампу на землю и присела, отчего ее лицо оказалось совсем рядом.

Ася тоже присела на корточки, осмотрела колено и вскрикнула:

— Надо йодом помазать. Не трогай, я схожу в дом за ним!

Валерик положил магнитофон, потом незаметно отвесил мне щелбан и крикнул Асе вслед:

— Подожди, вместе пойдем!

Все произошло так быстро, что я не сразу осознал, что мы с Анжелой сидим рядом, совсем одни, под тихо звучащую из магнитофона музыку — «Отель „Калифорния“». Я смотрел, как желтоватый свет керосиновой лампы огоньками плясал в ее темных глазах.

— Ну что, сильно болит?

Голос был немного низкий и протяжный. Я мужественно помотал головой. Она улыбнулась. Зубы белые, передние два чуточку длиннее остальных.

— Только сейчас поняла! Ты же немой?

Я прочистил горло и попытался что-то сказать, одновременно снова отрицательно покачав головой.

— То есть говорить ты можешь. Кивни, если да.

Я кивнул. Она не выдержала и прыснула от смеха, потом сделала страшные глаза и произнесла шепотом:

— Принца заколдовала злая ведьма. А я добрая фея и сейчас попробую тебя расколдовать, закрой глаза!

Я почувствовал на лице легкое дыхание, затем ее горячие мягкие губы мимолетно коснулись моих. Я сидел с закрытыми глазами, не дыша, пока она вновь не засмеялась.

— Открывай глаза, принц! А теперь можешь говорить?

Я открыл глаза, голова немного кружилась, и я снова закрыл их.

— Какой хитрый принц! — продолжала она со смехом. — Не надейся, больше расколдовывать не буду, все равно не помогает!

Я открыл глаза и начал смеяться вместе с ней. Анжела ткнула пальцем в мою щеку.

— А у тебя, оказывается, такая же ямочка, как у меня!

Она одним легким движением вскочила на ноги и протянула руку, помогая мне встать.

— Хватит на земле сидеть, еще и простудишься. Пойдем погреемся!

Я встал и скрипнул зубами, чтобы не застонать, но она заметила, как скривилось мое лицо. Откинув волосы руками, она сняла с шеи медальон на веревочке, приложила его к губам и протянула мне.

— Вот, будешь прикладывать к колену. Эта монетка с ангелом, энджел называется. Бабушка подарила, говорит, английские короли таким лечили людей.

Я пощупал круглую рельефную монету, для настоящей она была слишком легкой. Я поднял голову, ее глаза были серьезными.

— Только не смейся, ладно? Она не настоящая, это копия, но тоже помогает, честно. Не говори про него никому, хорошо? Заживет — вернешь.

Я засунул медальон в карман, и в это время сзади скрипнула дверь и кто-то сказал:

— Валерик, не забудь про ступеньку!

Мы с Анжелой рассмеялись.

— Ну, раз смеются, значит, ничего страшного, — это был голос тети Мариам.

За ней шли Валерик и Ася с чайником и кружками на подносах. Когда мое колено было обработано йодом и забинтовано, мы стали усаживаться вокруг тонира. Я сел на теплые камни, которыми был обложен край колодца, и осторожно свесил туда ноги. Приятная, почти горячая волна шла снизу, где на самом дне тлели угли. Валерик сидел слева от меня, а Анжела справа.

Ася протянула мне алюминиевую кружку с чаем и спросила:

— Ну как, болит?

— До свадьбы заживет, — хохотнул Валерик.

Тетя Мариам отломила кусок от круглой плоской гаты, лежащей на низком деревянном столике, протянула мне и сказала:

— Да через неделю и следа не останется от этой ранки.

Валерик не мог угомониться:

— Ну, значит, через неделю можно готовиться к свадьбе!

Ася тоже засмеялась, и, судя по тому, как она поочередно кидала взгляды на меня и Анжелу, этот дебил Валерик явно проболтался ей.

Я не удержался и толкнул его локтем, отчего он пролил горячий чай на себя, вскрикнул и уронил кружку вниз.

— Вай мэ! — он возмущенно посмотрел на меня. — Чай горячий, я обжегся!

— Не такой уж горячий, — пробормотал я, отхлебнув для наглядности из своей кружки.

А Анжела добавила:

— Ничего, до свадьбы доживет.

Теперь рассмеялись все. Тетя Мариам принесла нам длинный металлический прут с загнутым острым концом, которым достают готовый лаваш из тонира.

— Вытаскивайте кружку, а я пошла, скотину еще подоить надо. Только смотрите, сами в тонир не упадите.

Валерик заявил, что он доставать кружку не будет, лучше музыку для нас подберет. Я доел свой кусок гаты, стараясь жевать правой стороной, чтобы зуб от сладкого не разболелся, отложил чай и взял в руки прут. Мы опустили головы и стали вглядываться в глубокое дно колодца. Угли еще тлели, но не так сильно, чтобы можно было что-либо разглядеть.

Ася встала, принесла откуда-то пару газет, скомкала и кинула вниз. Они мгновенно вспыхнули, освещая закопченные черные стены.

— Вон кружка! — крикнула Анжела.

Я и сам ее увидел и попытался поддеть за ручку, но ничего не вышло.

— Дай-ка я попробую.

Анжела взяла у меня прут и попробовала сама, но тоже не добилась успеха, к тому же газеты уже успели сгореть дотла.

Валерик к этому времени нашел и включил какой-то заунывный блюз.

— Э, ничего без меня не умеете. Ась, не принесешь еще газету?

Но у него тоже ничего не получилось. Мы провозились где-то около получаса, отбирая друг у друга прут и посылая Асю за газетами. В итоге Ася попросила дать ей тоже попробовать и с первой же попытки подцепила и вытащила кружку.

Мы сидели и болтали при свете свечей, грея ноги в остывающем тонире. Моя робость улетучилась, я чувствовал себя легко и радостно, несмотря на то, что разговор велся серьезный, о привидениях.

Ася, сидящая напротив меня, шепотом поведала о том, что по ночам в полнолуние на кладбище приходят привидения и издают жуткие звуки. Я, хоть и слышал от дедушки, что это шакалы воют на горе повыше кладбища, почему-то притворялся, что верю этому. Анжела сидела так близко, что наши колени и плечи соприкасались. Мы с ней часто переглядывались, и я видел по ее смеющимся глазам, что она тоже притворяется, будто ей страшно.

Валерик, округляя и без того круглые глаза, соглашался с Асей, добавив от себя, что знает одного мальчишку, который в такую ночь оказался на кладбище и с тех пор стал заикой, не может толком ничего сказать, и еще вдобавок бедняга окосел с той поры. Валерик свел глаза к переносице и показал, как сейчас выглядит косой мальчишка.

— Да, я тоже о нем слышала! — с жаром сказала Ася.

Мы с Анжелой переглянулись и одновременно прыснули со смеха. Валерик презрительно посмотрел на нас и сказал:

— Да что с вами разговаривать, тили-тили-тесто!

От этого нам стало еще смешнее. Потом я постарался сделать серьезное лицо и сказал:

— А хотите по-настоящему страшную историю?

Валерик недоверчиво сжал губы, но Ася и Анжела одновременно сказали:

— Хотим!

Я начал пересказывать «Черного кота» Эдгара По, которого недавно прочитал. Они слушали очень внимательно. Я, не поворачивая головы, ощущал взгляд Анжелы, и от этого красноречие мое только усиливалось. Только я добрался до мести черного кота, как вдруг скрипнула дверь и все вздрогнули, а Ася даже вскрикнула. Вошедшая тетя Мариам объявила, что уже поздно и нам пора домой.

— Ну ма-а-а-м, — захныкала Ася, — тут такой рассказ интересный.

— В следующий раз. Полночь почти, а им еще на другой конец деревни идти.

Мы поднялись, свет свечей заколыхался, и в полутьме я ощутил, как Анжела пальцами легонько сжала мою ладонь. Она быстро шепнула:

— Хочешь, завтра поднимемся на гору, где старая мельница? Там такое лавандовое поле, с ума сойти! Зайду за тобой днем, жди.

Я кивнул, мы с ней переглянулись и отошли друг от друга.

Когда я и Валерик попрощались и вышли, на улице было уже прохладно, светила полная луна, вдалеке завывала собака.

— Ну что, доволен? — спросил Валерик. — Когда рогатку отдашь?

— Что? Какую рогатку? — рассеянно спросил я, но потом вспомнил. — А-а, утром получишь.

— Может, сейчас зайду к тебе и отдашь?

Я подумал о бабушке и согласился, с условием, что он возьмет на себя ответственность по поводу нашего позднего прихода.

— А что я ей скажу?

— Не знаю, придумай что-нибудь, у тебя это хорошо получается.

Так оно и вышло. Бабушка, не заметив забинтованную ногу, с порога накинулась на меня и полушепотом, так как в доме, видимо, спали, стала посылать на мою голову такие изысканные проклятия, какие знала только она. Валерик сказал, что это по его вине мы заигрались в карты. Потом незаметно получил от меня заслуженную рогатку и ушел.

Мне не спалось, я лежал в постели с открытыми глазами и улыбался в темноту. В голове не было мыслей, только образы, сменяющие друг друга. Какая-то восторженность переполняла меня, сердце билось учащенно, и я даже ощущал пульсацию по всему телу. Это волнение, которого я раньше не испытывал, придавало мне сил, я чувствовал себя большим и смелым парнем, на которого обратила внимание красивая девушка.

Спустя какое-то время сердцебиение пришло в норму, я перестал улыбаться, но сон все равно не шел. Мысль, которая зародилась после того, как Анжела поцеловала меня, и которую я подсознательно игнорировал, теперь полыхала в голове и не давала покоя. Что, если Валерик был прав, и она вот так запросто может целоваться и с другими тоже?

Поворочавшись еще в постели, я почувствовал, что больше не в силах лежать. Встал, бесшумно оделся и, прокравшись на цыпочках через гостиную, вышел в прихожую, стараясь не скрипеть половицами, отворил дверь и вышел наружу. Уселся на верхнюю деревянную ступеньку лестницы, обнял себя за колени и положил на них голову. При свете луны весь двор напоминал застывшую серебристую картинку с черными пятнами теней от деревьев. Ни единого дуновения ветра, ни лая собак — тишина стояла такая, как будто ватой заложили уши. Я полез за пазуху и вытащил монетку. По ободку шла какая-то надпись, больше похожая на узор. На одной стороне был крест, на обратной удалось разглядеть маленькое грустное лицо и два больших крыла.

Вот он, знак того, что Анжела предпочла именно меня. Медальон ведь ей очень дорог, и кому попало она бы его не отдала. Я приложил монетку к колену и посмотрел вдаль, на темный огромный силуэт возвышающейся горы. Представил, как мы с Анжелой, убежав ночью из дома, поднимаемся на эту гору. Собираем там огромный букет розово-фиолетовых цветов, потом сидим на плоском камне на самой вершине, взявшись за руки, и смотрим вниз, на эту красоту. Мы понимаем друг друга без слов, и даже можем полететь, если захотим. Постепенно мир внизу начинает просыпаться, первые петухи подают голос, раздается мычание коров, собаки начинают утреннюю перекличку. Край неба на горизонте начинает светлеть, луна меркнет, и мы с минуты на минуту ожидаем восхода солнца. Анжела берет меня за плечо повыше локтя и сильно сжимает.

— Просыпайся, оболтус! Ты что, лунатик, что ли? Почему не в постели?

Я зевнул, протер глаза и оглянулся. Бабушка стояла надо мной и трясла за плечо. Рассвело, петух под лестницей кричал изо всех сил. Я попытался встать, но ноги так затекли, что я снова сел, застонав. К тому же ушибленная коленка больно стрельнула.

— Что это с ногой? Это так вы вчера в карты играли?

Бабушка осторожно развязала бинт на ноге и осмотрела ранку.

— Сиди, сейчас приду.

Она вернулась с банкой прополиса, наложила новую повязку и отправила меня в постель.

Я проснулся далеко за полдень, в доме было жарко и тихо, сонно жужжала муха на окне и тикал маятник в гостиной. Я посмотрел на циферблат — начало третьего! А вдруг Анжела уже пришла?

Я выбежал на веранду второго этажа. Жаркое солнце палило изо всех сил. Внизу, в тени лестницы, сестры шумно игрались со скакалкой. По всему периметру за каменной оградой нашего сада не было видно ни души, за исключением нескольких кур.

Я испытал некоторое разочарование, но вслед за этим и облегчение. Если Анжела забыла либо передумала приходить, может, это и к лучшему? Что мы с ней будем делать вдвоем, о чем буду говорить с ней? Не все же время содержимое книг пересказывать!

Бабушка, собиравшая внизу зелень с грядки, разогнулась и крикнула мне:

— Умывайся и иди за стол, сейчас приду кормить тебя.

Обеденный стол стоял под окном, я без аппетита ковырял вилкой в тарелке, время от времени поворачивая шею и выглядывая наружу. Краем глаза я замечал, как бабушка, сидевшая напротив, внимательно следит за мной.

Анжелу мы увидели почти одновременно. В той же белой кофточке, что и вчера, она неожиданно появилась из узкого переулка и зашагала по направлению к нашему дому. Высоко подняв голову, она, казалось, улыбается и смотрит сквозь стекло прямо на меня.

Я вскочил, но бабушка тут же осадила меня:

— Пока не доешь, из-за стола нельзя выходить!

Проходя мимо меня, она надавила рукой на мое плечо, заставив сесть обратно. Хлопнула дверь, я вздрогнул и кинулся вслед за бабушкой. Положил руку на ручку, распахнул было дверь, но снова притворил ее, оставив узкую щелочку. Бабушка спустилась по лестнице, отворила калитку и что-то сказала Анжеле, та повернулась и ушла той же дорогой.

Бабушка вернулась и села на свое место.

— Что ты ей сказала? — спросил я.

— Садись и доешь.

Я сел и повторил вопрос.

— Сказала, что ты сегодня не сможешь никуда пойти.

— Почему?

Она строго посмотрела на меня.

— Потому что я ходила на почту, звонила твоей маме. Она сказала, что договорилась на сегодня с доктором по поводу твоего зуба.

Я снова вскочил.

— Я должен ей все объяснить! Сам скажу!

Я наткнулся на взгляд бабушки, жесткий и непреклонный.

— Она уже ушла, — слова ее звучали четко и весомо, — и я ей все сказала. Так что успокойся и доешь.

В голове у меня шумело от злости и беспомощности. Никогда я не чувствовал себя настолько беспомощно маленьким, словно на поводке у взрослых. Я, стоя, схватил кусок хлеба и так отчаянно стал его жевать, что надавил на больной зуб и громко застонал от острой боли, пронзившей щеку.

Спустя полчаса бабушка посадила меня на автобус, заплатив водителю. А еще через пару часов меня в городе встретила тетя, мамина сестра, но к зубному мы пошли только на следующий день. В то лето меня обратно в деревню не отправили.

Позже выяснилось, что бабушка провела целое расследование, а так как в деревне ничего ни от кого не скроешь, выяснила, где и у кого мы с Валериком провели вечер, и ужаснулась. Желая спасти меня от «распутной» Анжелы, она договорилась с мамой и спешно отослала меня в город.

Первое время презрение к себе буквально душило меня, я замкнулся в себе, заодно перестав на несколько месяцев разговаривать с мамой. Папа пытался вести со мной разговоры как с мужчиной, и кончилось это тем, что я и с ним перестал говорить. Я видел, что родители очень сильно переживают, а по утрам у мамы часто бывают заплаканные глаза, и в итоге решил пожалеть родителей, хотя и не простил им такого предательства. Как не простил и себя.

Я все прибавлял в росте, и школьный учитель определил меня в секцию баскетбола. На первых же тренировках выяснилось, что мне не под силу докинуть тяжелый мяч со штрафной до кольца. В зале при тренере ребята только ухмылялись, но в раздевалке откровенно смеялись и подначивали меня. От отчаяния и злости я начал заниматься с папиными гантельками, устраивать утренние пробежки и даже научился подтягиваться на турнике.

Весь год я хранил медальон, тщательно пряча в укромных местах, и с нетерпением ждал лета. Когда наконец в первых числах июня мы приехали в деревню и бабушка, ахая, получала городские гостинцы, я, с медальоном в кармане, постарался улизнуть и пойти к Валерику. Его всегда привозили в деревню пораньше.

— Куда это ты? — окликнула бабушка.

— К Валерику, а что?

— А то, смотри у меня, чтобы не повторилось, как в прошлом году.

Мама сказала бабушке:

— Ну, мам, что ты опять?

— А ты не затыкай мне рот! Небось, побольше твоего знаю, — осадила ее бабушка и повернулась ко мне, — чтобы ноги твоей рядом не было с этим домом на горе. Узнаю — через калитку сюда не впущу.

Я посмотрел на маму, она кивнула и выдержала мой взгляд.

Валерик за год догнал меня по росту и стал смелее. С порога нагло сообщил, что рогатки нету, украли в Тбилиси.

Я сел на знакомую тахту, а он притащил новый кассетный магнитофон и стал им хвастаться. Я, не в силах больше терпеть, спросил про Анжелу.

— Тю-тю твоя Анжела, залетела и чуть было не родила, — ошарашил меня он. — Кто-то обманул ее, что ли. Хорошо еще, родители вовремя вмешались. Но отец все равно из дома выгнал.

Пока я пытался понять, как Анжела может рожать и почему ее выгнали из дома, Валерик продолжил:

— Мать месяц назад привезла ее сюда, к своей сестре, Асиной матери. Подальше от Тбилиси, — он по-взрослому сплюнул, — а только все равно вся деревня уже знает ее историю.

— Так она, что… — я сел, — тут, что ли?

— Ну да, а куда ей еще деваться? Но я ее не видел, из дома почти не выходит. Да и из деревни никто к ним не ходит, — сказал Валерик и назидательно добавил, — говорил же тебе, испорченная она.

Я вскочил со сжатыми кулаками.

— Я сейчас этот магнитофон об твою башку разобью!

Он посмотрел на меня и испуганно обнял кассетник.

— Да будет тебе! Ну хорошо, извини, — пробормотал он, — такой же псих остался, не вырос вообще.

Я сел обратно, глядя в пустоту. Потом мне стало так нестерпимо жаль ее, что из глаз предательски выкатилась слезинка. Валерик удивленно хмыкнул, затем подсел ближе и неловко одной рукой обнял меня.

— Знаешь, я ее как-то встретил в деревне после того, как тебя увезли. Спрашивала про тебя. — Он помолчал. — Грустная была.

Я встал, похлопал его по плечу и вышел из дома. На улице я разревелся по-настоящему. Шагал по какой-то улочке и руками, а затем рубашкой вытирал лицо. Я дошел до родника, умылся и выпил холодной воды, потом отошел к церкви и сел на камень, хорошо прогретый солнцем. Вечерело, день стихал, у родника никого не было. Бродячая белая собака напилась из ручья, вытекающего из родника, и подошла ко мне. Выгнув спину, она потянулась и улеглась возле моих ног. Слушая журчание ручья и затихающие деревенские звуки, я гладил собаку и постепенно успокоился. Я достал медальон из кармана брюк.

Мне показалось, что у ангела с закрытыми глазами особенно печальное лицо. Ангел, который, возможно, ошибся в той взрослой жизни, о которой я раньше не задумывался. Падший ангел, которого все осуждают и сторонятся.

Я прижал монетку к губам, потом сунул ее в карман и зашагал прямо к дому под горой. Белая собака встала и пошла за мной.

Гульнара Василевская
Сияние солнечной пыли

Ася открыла дверь и вошла в квартиру.

— Максим?

Никто не ответил. Сняла пальто. Прошла в комнату. Положила сумки.

Солнечный луч пробивался через щель в темно-зеленых портьерах и разрезал комнату пополам. В нем парили и искрились пылинки. Дома никого не было. Набрала по мобильному Максима. Номер недоступен.

Она задумчиво обошла по короткому периметру комнату, свободному от антикварной мебели и книг на полу. Книги были повсюду — в шкафу, на подоконнике, на журнальном и даже обеденном столах. Остановилась глазами на иконостасе — части стены с фотографиями. Вот Ася маленькая сидит между мамой и папой, одна рука ее на мамином колене, другая — на папином, как мостик — держит. Бантик съехал куда-то набок. Асе двенадцать — нос большой, глаза напуганные, пионерский галстук. Ася — студентка с однокурсниками на фоне историко-архивного. Тут все улыбаются, стоят в дурашливых позах, только сдали экзамен. Каланчой возвышается ее Мася. На фотографии он смотрит на нее. Удивилась, хотя рассматривала фотографию тысячу раз: «Как ясно это было видно всегда».

Снова мама, запечатлена в три четверти, словно артистка, так художественно тогда умели снимать любого человека. «Красивая», — подумала и проглотила вздох. Дальше висит фотография Теть Марины. Марина улыбается. И мама улыбается. Мама неуловимая. Возвращаясь домой, привозила вместе с запутавшимися в ее волосах запахами костра и ветра дальних странствий чудесные черепки с оборванными рисунками, которые можно было дорисовать в воображении. Марина же была своя, привычная, и пахло от нее молоком, булочками и солнечной пылью, наполнявшей «их» комнату праздником в ясные дни. В детстве Ася любила, проснувшись в такой выходной, еще долго лежать и наблюдать за танцем пылинок.

Родители Аси — археологи — все время мотались по раскопкам. Оседая в зимнее время в городе, они собирали вечерами и в выходные коллег, друзей, соседей, до хрипоты спорили о каких-то автократиях и хассунской культуре, пели песни под гитару. Забрав после работы Асю из сада, мама бросалась варить картошку, чистить селедку или жарить котлеты — что удавалось добыть в магазине — стол нужно накрыть до прихода «народа». Асю девать некуда. Комната одна, поэтому она перебывала на всех застольях. Было весело. Напевшись, Ася в конце концов засыпала у кого-нибудь из гостей на коленях.

Родители разошлись, когда девочке было двенадцать. У папы появилась другая жена. Потом и мама нашла себе другого мужчину и привела его в их дом. Вот тогда Ася уже прочно поселилась у Теть Марины, маминой старшей сестры, у которой раньше обитала только на время отъезда родителей. Когда тети не стало, комната, а следом и вся квартира — с убытием соседа по коммуналке, перешла Асе по наследству.

Завершив круг, Ася собрала волосы, села работать.

Она была одним из редакторов известного журнала. Востребованным. Брала много рукописей, практически никому не отказывая, даже самым посредственным авторам. Хорошо — появились компьютеры, и тексты присылались по электронной почте — не надо было таскать тяжеленные сумки с распечатками. Работала скрупулезно, ссутулившись перед экраном, вычитывая ляпы от корявых, напыщенных фраз до обыкновенной синтаксис-орфографии. Потом долго объясняла по телефону начинающим литераторам, почему выбросила, сократила, переписала. Утешала, обещала… И так без конца.

Открыла очередную рукопись. Вчиталась. Закрыла. «Тоска, — думала она. — Безнадежно».

Часы пробили.

Словно получив какой-то импульс, Ася решительно встала, быстро прошлась по комнате. Зависла у фотографии на столе: Максим, она и Ваня. Ване семь. Это было радостное время повторного обретения друг друга после неудачных браков, нового узнавания и абсолютного принятия. Сколько вместе прочитали книг. Сколько ходили в театры и потом засиживались допоздна за чаем на кухне, обсуждая и заново проживая самые трогательные моменты спектаклей. Как весело они колесили по стране с палаткой, поднимались в горы и оседали на море, возвращались домой закопченными робинзонами. А самое главное, было ощущение единого организма, разом счастливо просыпавшегося утром и принимавшегося за дневные хлопоты после наполненного нежностью кофе. Ваня, Асин сын, стал общим, еще прочнее связал эту пару легким характером и открытостью миру, благодарно отозвавшись на появление в его жизни настоящего мужчины — нового отца.

Пошла в ванную. Налила в таз воды, насыпала порошок, принялась энергично стирать, так что пена клочьями разлеталась в стороны.

Максима все не было.

«Сколько мы вместе? Десять лет? Одиннадцать?»

Иван вырос. Потихоньку все исчезло куда-то. Осталось вечное ожидание Максима с работы. Он все чаще задерживался. Ася отпускала его по вечерам и выходным проведать свою болезную маму. Сжималась и всякий раз ожидала беды. Ася все понимала, мама нуждается в помощи. Она поддерживала своего Масю изо всех сил. Готовила, стирала, убирала, создавала тот самый быт, который помещение делает домом. Даже стала перебирать крупу перед тем, как варить кашу, как с детства привык Максим и тяжеловесно учила-настаивала свекровь, чего они с Теть Мариной никогда не делали — и так хорошо, лучше скорей читать, спрятавшись вдвоем под мохнатым пледом, или идти во двор кататься на коньках. Ася навещала вместе с Максимом его мать, помогала с уборкой, приносила гостинцы и подарки. Подарки принимались. Благостного настроения хватало на час-два. Потом нужно было срочно катапультироваться из ее дома. Становилось тяжело дышать от каких-то построенных буквально на полутонах вздохах, полуупреках, жалобах, брошенных вскользь обидных слов. «Она не может накопить добро, — в очередной раз подумала Ася о матери Максима. — Все хорошее в нее проваливается, как в бездонную бочку».

Боясь потерять Максима, Ася незаметно для себя стала отказываться от самой себя, умалчивать о том, что не нравится, что тяжело и неприемлемо выносить. Она перестала понимать, чего же ей самой хочется.

Пядь за пядью Ася сдавала свою территорию, прощая поздние приходы, а то и неприходы его домой. Она упорно не теряла надежды, что они поженятся. Даже купила книгу по психологии, как совместно с партнером «проработать отношения, чтобы вернуть угасшие чувства». И Мася ведь не отказывается, с готовностью садится рядом, когда она задает ему вопросы из книги и затем аккуратно записывает его и свои ответы в приложенную к опроснику таблицу. Но ведь она понимает, что борется за их счастье в одиночку. Максим радостный, бодрый, но какой-то… отдельный. Постояла в задумчивости и еще яростнее принялась за белье.

* * *

Максим шел по пустынной улице. По утрам все еще было морозно. Вдыхал запах кофе, который вырывался из открытого термоса. Останавливался. Отхлебнув, шел дальше, ломая твердым шагом слюдяные окошки замерзших луж. Щурился на солнце и улыбался. Допил кофе. Сами собой шаги замедлились. Не дойдя до дома ста метров, остановился и, страшась увидеть в знакомом окне родной силуэт, все же поднял голову и посмотрел. Затем резко развернулся и пошел прочь.

* * *

Затрещал мобильный. Ася схватила трубку. Звонил один из новеньких авторов. Начал грубо, с наезда: «Вы почему у меня выбросили третий абзац? Он самый лучший в рассказе!».

«Здравствуйте, — начала Ася. — Он повторяет второй. Текст получается рыхлым, и внимание читателя сразу же рассеивается».

Ее нетерпеливо прервали, начали что-то доказывать. Ася чувствовала усталость, не хотелось ничего объяснять: «Хорошо, я еще раз почитаю и напишу вам».

Пошла на кухню, налила себе чаю, вернулась в комнату.

«Где же Мася?» — привычно ныло все внутри. Набрала его номер. Недоступен.

Как не хватает Теть Марины!

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.