16+
Я ничего не придумал
Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 172 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

История одной книги

Предисловие дочери автора

Если бы меня в тот день не шибануло током… Всё сложилось бы по-другому! Интересно бывает взглянуть в прошлое и проследить — из каких-таких мелких событий строится наша жизнь… Какие звенья ложатся в цепочку судьбы…

Весной 2008 года я полезла вытирать пыльна стене под потолком, и, проведя мокрой тряпкой по обоям, получила ощутимый удар током. Ай!!! Решили, что надо менять всю проводку на даче — пока не полыхнуло. Папе было уже 84 года, но он решил взяться за эту работу. Он нарисовал схему проводки на 1 и 2 этажах, и взял меня в подмастерья. В мои обязанности входило:

— закупка проводов, коробок, розеток и прочей мишуры.

— последовательный демонтаж старой проводки — так, чтобы дом не терял жизнеспособности.

— зачистка проводов с помощью ножика или маникюрных ножниц — в зависимости от толщины провода. Это, братцы, было довольно трудно, но под конец я так насобачилась, что теперь могу и вам зачистить, если позовёте.

— прибивание новых проводов к стенам и потолкам.

Папа осуществлял общее руководство, собирал коробки, долбил ужасные стены и потолки — толстенные, и набитые какой-то трухой, которая всё время сыпалась в глаза и на голову… В общем, в течение месяца, я по утрам встречала папу на станции, и до вечера мы вкалывали, обеспечивая плавучесть нашему древнему кораблю.

Естественно, за этими трудами праведными, нам иногда хотелось поговорить не только на производственные темы, но и «за жизнь». Тем более, что с 14 до 45 лет я папу почти не видела, и нам предстояло заново узнать… и полюбить друг друга.

Как-то у нас зашёл разговор о войне, и папа рассказал мне две фронтовые истории из своей жизни — такие, что я обомлела…

— Папа! Вот было бы здорово, если б ты это записал!

Ты так интересно рассказываешь!

— Да ладно… Кому это надо…

— Мне надо! Внукам надо!

— Да ладно… Дай-ка отвёртку!…

Так началась история главной в моей жизни книги…

Возможно, я ошибаюсь… Но я до сих пор думаю, что мой отец — гений. Широчайший кругозор. Потрясающие способности. Золотые руки. Невероятная память. Жизнелюбие, остроумие, смелость… Ох, природа… Зачем ты на мне отдохнула? Я уже года четыре никак не могу перейти на ТЫ с моим ноутбуком, а папа в свои 84 года сам легко освоил компьютер со всеми прибабахами — интернетом, фотошопом, почтой, видеозаписями, Word-ом… Реставрировал старинные семейные фотографии, составил ветвистое-тенистое родословное древо… Но за книгу никак не хотел садиться.

Помню, как сладко щурясь и помахивая книжкой Николая Амосова (знаменитого украинского хирурга), он говорил — «Не боюсь смерти! Я легко умру, от сердца…» Очень уж эта мысль его грела и успокаивала. Да и меня тоже… Пару лет назад он лежал с инфарктом в госпитале ветеранов войны, с огромным синяком на животе — от гепарина, и, прижимая к груди том стихов Набокова говорил — «Такие стихи… Так и хочется к сердцу прижать».

Верю, что и поэзия, если она настоящая, помогает ранам зажить. И физическим, и духовным…

А потом… Через несколько дней я, лёжа в ванне, решила совместить приятное с… приятным, и позвонила отцу.

— Что-то, Таня, нехорошо мне… Температура поднялась…

…В больнице поставили диагноз — пиелонефрит. Я, взглянув на анализ крови, зашла к лечащему врачу —

— ЧТО ЭТО? ЛЕЙКОЗ?

— Ой, да… Давайте, допишу в рекомендациях направление к гематологу…

Так начался новый период нашей жизни.

Стернальные пункции. Безудержные носовые кровотечения. Тяжёлая анемия. Приступы стенокардии. Повторные инфаркты. Больницы, больницы, больницы. Жуткие реанимации, в которых лежишь-дрожишь абсолютно голым, вне времени и пространства, без права поговорить с родными…

По-своему, это было даже счастливое время. Я ездила в больницу почти каждый день, кормила папу, воевала с медсёстрами, брала за грудки врачей… А главное — по многу часов говорила с папой…

А как же — КНИГА?!!!

НЕ УСПЕЛ!!! НЕ НАЧАЛ ДАЖЕ…

Мне было безумно жаль его… Я думала, что он скоро умрёт. Я скрывала это своё знание, как и страшный диагноз — я подделала справку… Я «наградила» отца всего лишь лимфобластным лейкозом первой стадии, а не четвёртой, терминальной… Но… тогда он не будет торопиться с книгой! Как быть? Как поступить правильно?

Всё-таки он начал работу над книгой. И даже вошёл во вкус. Возвращался к ней после мучительных ходок в больницу. Бросался к компьютеру, как в бой.

«…Бросался к компьютеру, как в бой…» Да, так это и было.

Потекли счастливые, наполненные осмысленным трудом дни. Разве не счастье — услышать по телефону родной — лучший в мире! — голос:

— Да, приезжай. Написал я про Клюева, как ты просила. Зокардис у меня кончается, и конкор. Забеги в аптеку…

Ура! Это тот Клюев, подполковник, о котором я услышала в Белоострове, кого полюбила на всю жизнь…

Разве не счастье — ехать в метро — К ПАПЕ! Бежать от метро по улице, потом по лестнице на третий этаж, дважды жать на кнопку звонка его коммуналки! К ПАПЕ!

И вот — я в его чудесной уютной комнате, полной музыки, книг,

картин, фотографий…

— Садись, почитай пока. А я чайник поставлю.

Я сажусь у монитора и читаю. О чудесных людях — простых и знаменитых. О родных, друзьях детства, фронтовых товарищах.

Дон Кихот — Мунька Радзыминский.

Последний Герой — Пётр Бунеев.

Отец Солдат — подполковник Клюев…

Моя задача — увидеть и исправить опечатки. Обсудить непонятные места. Сказать о своих сомнениях в стилистике.

Вначале книга его суховата, похожа на официальную биографию:

«Я, Соколов Владимир Иванович, родился 8 января 1925 года в Ленинграде. Моими родителями были…»

Но постепенно… она начинает дышать дивным воздухом ленинградской весны… арбузной корюшкой… Наполняется очарованием деревенского дома, построенного дедом… Пронизывается щемящими детскими дружбами и влюблённостями… Болью и гордостью за свою Родину разрывает сердце…

Папа всё додумывает, доделывает, исправляет. Нещадно выкидывает кипы уже распечатанных страниц, если они хоть с малейшими огрехами. Мужественно восстанавливает плоды своего труда, безжалостно уничтоженные зависшим компьютером… Догадывается, что всё надо немедленно скидывать на флэшку…

Больница-дом-больница-дом…

ХОЧУ УСПЕТЬ! ХОЧУ УСПЕТЬ!

Ведь, если я расскажу об этих людях — они не умрут вместе со мной!

УСПЕТЬ-УСПЕТЬ-УСПЕТЬ!

Но иногда он звонил мне и говорил:

— Не хочу больше писать. Никому это не надо, никому не интересно.

Спазм сдавливал мне горло. Едва сдерживая слёзы, я лепетала в трубку:

— А как же я? Папа! МНЕ НАДО!

И потом уже, давала волю слезам, умирая от обиды и бессилия…

Проходило время, и он снова брался за работу… «Только ради тебя. Я за тебя умру…»

…Он не умер в первый год своей болезни.

30 августа 2009 года я получила экземпляр его самиздатовской книги:

«Дорогой Танечке, вдохновившей меня на этот труд,

с благодарностью и любовью. Папа.»

Вопреки прогнозам врачей, папа прожил ещё четыре года, и написал ещё четыре тома автобиографических заметок. Всё это пятикнижие он назвал МОЯ РОДОСЛОВНАЯ. Не очень мне понятно такое название, но это не важно. Позже он решил назвать свою книгу «Я ничего не придумал».

Что помогло ему жить так долго? Сила воли. Любовь к жизни. Светлый разум. Любящие люди вокруг…

— Доктор неотложки, начавшая реанимацию дома, и лично передавшая папу — с рук на руки — в отделение реанимации больницы Святого Георгия.

— Другие доктора, умные и честные — спасибо всем огромное.

— Моя дочь Маша и её подруга Лена.

— Сын моей подруги Арсений — мой брат по станции переливания крови.

— Папина жена Элеонора Евгеньевна. О, помню одну из новогодних ночей, когда она тайно осталась в больнице, и спала рядом с папой, на добрую зависть мужичкам — товарищам по палате…)))

— Сын Андрей… И много, много других добрых людей…

Последнюю, шестую книгу, папа написал по моей просьбе. Я лежала в онкоцентре, тайно от него. Говорила, что простудилась. Гуляя по больничному коридору, опутанная дренажами, я говорила:

— Папа, ты такой счастливый человек! Напиши книгу о счастье.

И вот она передо мной: «Если хочешь быть счастливым — будь им»

Санкт-Петербург, 2013 год.

В ней 47 страниц. А кончается она так:

«СПАСИБО ТЕБЕ, ГОСПОДИ, ЗА СЧАСТЛИВУЮ ЖИЗНЬ».

*********************************************************************************

Таня Станчиц —

Татьяна Соколова (Ющенко) 25.01.2015

1925—1945 годы
Воспоминания ленинградца

БИОГРАФИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ

Я, Соколов Владимир Иванович, родился 8 января 1925 года в городе Ленинграде. Моими родителями были Иван Никанорович Соколов и Ольга Андреевна Соколова, урождённая Станчиц. Таким образом, я возник в результате слияния двух генетических линий: Соколовых и Станчицев. Поэтому родословная, над которой я работаю, имеет целью проследить движение этих линий, как в прямом, так и в обратном от меня хронологических направлениях.

Отец родился в крестьянской семье. Ещё до революции приехал на заработки в Петербург, работал станочником на заводе Лесснера, а затем в компании Зингер распространял швейные машинки. Во время работы в Петербурге он познакомился со многими людьми, ставшими впоследствии видными партийными и государственными деятелями: Николаем Шверником, будущим председателем Президиума Верховного Совета СССР, Е. Г. Евдокимовым и другими, что, как мы узнаем в дальнейшем, стало для него причиной больших неприятностей.

Мама, которая также родилась в крестьянской семье, получила среднее педагогическое образования в Твери. Она работала учительницей в сельской школе. Отец познакомился с ней, женился и увёз молодую жену в Ленинград. Официальное образование отца — два класса церковно-приходской школы. При общении с отцом никто не мог этому поверить. А ведь в числе его друзей были выдающиеся деятели науки и искусства, такие как создатель системы звукозаписи Шорин, один из пионеров нашей радиотехники Шапошников, артист Александринского театра Вальяно и другие. Высокого уровня общей образованности папа достиг благодаря природной любви к знаниям и незаурядным способностям к их усвоению. Основными источниками интеллектуального развития были для него, конечно, книги и, что не менее важно, общение с высокообразованными, интеллигентными людьми.

Почти каждую неделю родители ходили в театр. Чаще всего они посещали «Мариинку» и «Александринку». Возвратившись домой, они обсуждали виденное и слышанное. Меня же водили в цирк и в ТЮЗ. Особенно я любил цирк. Билеты покупались заранее, и я очень боялся заболеть перед радостным днём. Нередко именно так и случалось.

Папа любил технические новинки. У нас был первый во дворе детекторный радиоприёмник, подаренный отцу его конструктором Шапошниковым, первый советский ламповый приёмник ЭКЛ-4. Когда на Невском впервые установили громкоговорители, мы с папой ездили их слушать. Мы ездили втроём на Невский в кинотеатр «Октябрь», чтобы посмотреть цветные американские кинофильмы «Кукарача», «Три поросёнка» и «Забавные пингвины». Первый фильм — игровой, остальные — мультипликационные. До этого цветные кинофильмы в СССР не демонстрировались. Мы с мамой смотрели в Выборгском доме культуры первый советский звуковой фильм «Путёвка в жизнь». До этого фильмы были «немыми». У нас появились первые во дворе велосипеды английской фирмы BSA. В СССР велосипеды тогда ещё не производились.

Я пишу эти строки на компьютере и не перестаю удивляться скорости технического прогресса и тем грандиозным изменениям в жизни людей, которые произошли на протяжении всего одной человеческой жизни.

Работал отец председателем обкома профсоюза работников электрослаботочной промышленности, т.е. промышленности средств связи.

Как только я научился говорить, мама заставила меня запомнить наш адрес: улица Комсомола, дом 49, квартира 10. Она объяснила мне, что это может понадобиться, если я случайно потеряюсь.

Квартира, которую отец получил после революции, была на втором этаже. Окна выходили во двор. В квартире были четыре комнаты, две из которых принадлежали нам. В остальные комнаты отец, во избежание принудительного «уплотнения», прописал своих хороших знакомых.

В одной из комнат жили две незамужние женщины из родной деревни отца — тётя Тоня и тётя Наташа. Они работали на фабрике «Красная нить» и не любили Сталина. Я сам видел, как они выкалывали ему глаза на портрете.

В другой комнате жил друг отца дядя Ричард, по фамилии Маурат (он был латыш), с женой тётей Фаней. У них родилась дочка Галя, с которой я подружился, когда она подросла, а дядя Ричард стал алкоголиком. Я сам видел, как он отпивал понемногу из трёх (по числу семей) бутылочек с денатуратом, которые стояли на кухне для разжигания примусов. Дядя Ричард был очень хороший, добрый человек, но ничего не мог поделать с собой и, чтобы не вредить семье, ушёл, как я узнал из разговоров взрослых, пешком в Москву. Больше его никто никогда не видел.

Все три семьи жили дружно, без конфликтов.

Кроме жилых комнат в квартире была уже упомянутая большая кухня с плитой, которая служила столом для примусов, туалет и малюсенькая кладовка, которую все называли темной комнатой. Отопление в квартире было печное. На всю квартиру на кухне был один кран с холодной водой.

Один раз в неделю ходили в баню.

Ранние воспоминания

Я помню себя очень рано. Мама держит меня на руках у окна, а тётя в белом халате что-то отмечает у меня на спине карандашом. Конечно, тогда я не знал, что это карандаш, но сохранился зрительный образ жёлтой палочки и ощущение щекотания на спине. Когда я, будучи уже взрослым, рассказал маме об этом воспоминании, она очень удивилась и подтвердила, что когда мне было около года, я заболел. Отец пригласил знакомого детского врача Захарову, которая действительно отмечала на моей спине химическим карандашом место, где надо было поставить горчичник.

Ещё одно воспоминание из раннего детства (не очень эстетичное). Мы с мамой гостим летом у дяди Фени (маминого брата Феодосия Андреевича) в деревне Попово Тверской области, где он, как тогда говорили, учительствовал. Школа размещалась в бывшем помещичьем доме с большим запущенным садом, куда можно было попасть с веранды. В доме находилась большая классная комната и квартира учителя из нескольких просторных комнат. Я прекрасно помню обстановку: старинная мебель, гитара на стене (дядя Феня любил петь, аккомпанируя себе на гитаре), настольные бронзовые часы со статуэткой и т. п. Надо сказать, что зрительные образы, собственные мысли и ощущения особенно хорошо сохраняются у меня в памяти.

Так вот, суть события, о котором я собрался рассказать, состоит в том, что заигравшись, я неумышленно наложил в штаны. Я очень огорчился, потому что понимал безобразность моего поступка. Сколько тогда мне было лет я не помню, но читатель, имеющий детей, безусловно знает, в каком возрасте это может случиться у нормального здорового ребёнка.

Итак, противная тяжесть в штанах (я и сейчас отчётливо помню это ощущение) и сознание неотвратимости заслуженного наказания заставили мой детский ум интенсивно искать выход из создавшегося положения, чтобы если и не избежать справедливого возмездия, то хотя бы смягчить его.

Мама в это время была нездорова и потому лежала в кровати. Я придал своему лицу самое печальное выражение и, опустив голову на грудь, стал молча ходить взад и вперёд около маминой кровати. По моему расчёту мама, заметив моё тяжёлое состояние, должна была забеспокоиться и спросить меня: “ Вовочка, что это ты такой печальный, что с тобой случилось? “ Тут я признался бы ей во всём и она на радостях, что ничего более страшного не произошло, простила бы меня. Так оно и вышло.

Ленинградское детство

Папа, как человек передовых взглядов, считал, что маме надо устроиться на работу, а я должен воспитываться в коллективе. Поскольку мне было 5 лет, меня определили в очаг, который находился недалеко от дома на Нижегородской улице (ныне улице Лебедева). Очаг — это то, что сейчас называют детсадом. Мои воспоминания об очаге крайне отрицательные. Вместо того, чтобы читать любимые книги или заниматься другими интересными делами, мы должны были водить хороводы и разучивать дурацкие песни, вроде: «Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка — пионеров идеал-ал-ал, тот не знает наслажденья-денья-денья, кто картошки не едал-дал-дал!» Или: «Взвейтесь кострами синие ночи! Мы пионеры — дети рабочих. Близится эра светлых веков, клич пионеров — Всегда будь готов!». Всё это мне совсем не нравилось. Но, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло: я начал часто болеть и меня вернули домой, а мама опять стала домохозяйкой.

У меня было счастливое детство. Отец и мать любили меня, не досаждали нравоучениями и не ограничивали свободу выбора занятий. Впрочем, может быть, я не давал для этого серьёзного повода.

Я очень рано пристрастился к чтению. Читать я научился практически самостоятельно, сопоставляя значение слов с их начертанием. Я спрашивал у мамы: «Что здесь написано?» «Во дворе уборной нет», — отвечала мама. «А здесь?» — «Заборная книжка». Так назывались тогда карточки для получения продуктов питания и промтоваров. Я понимал их назначение, но не понимал, причём здесь забор.

Научившись читать лет в пять-шесть, я читал всё, что мне нравилось. Папа был большой любитель книг. Он постоянно их покупал. Это была классика, чаще всего в академическом издании, и современная литература. Лет в восемь я с интересом прочитал «Декамерона». Особенно понравились мне иллюстрации.

В те редкие вечера, когда папа приходил с работы раньше, чем меня укладывали спать, он садился у моей кровати и на сон грядущий читал мне Некрасова или Гоголя. Он любил Некрасова и хотел, чтобы и я его полюбил, но мне Некрасов не нравился, а Гоголя я полюбил и с удовольствием читал его самостоятельно. Нравился мне Жюль Верн. С интересом я читал книги о гражданской войне, о географических открытиях. Особую роль в моём развитии сыграли книги из серии «Занимательная химия», «Занимательная физика», «Занимательная…» и т. д. Интересно, что в детстве я совсем не читал детских книг и познакомился с ними, когда стал взрослым.

Чтение определило мои игры и увлечения. Играл я с помощью воображения. Я представлял себя капитаном корабля. Корабль — это вся квартира. Моя комната — это рубка корабля. Я смотрю в окно во двор, но это не двор, а бескрайний морской простор. Я ставил химические и физические опыты. Изготавливал микроскопы. В возрасте девяти лет делал порох, получал ядовитый газ хлор. Во втором классе мне попался учебник химии для седьмого класса. Он меня так заинтересовал, что я проштудировал его от корки до корки. Я был в восторге от логичности химических формул, от возможности предсказания результатов взаимодействия химических веществ.

Я очень любил животных. Не раз приносил домой котят, но они у нас не приживались, потому что никак не удавалось приучить их ходить в песок. Однажды я нашёл на улице белого крысёнка. Он долго жил у меня. Мне купили самочку снегиря. Я её очень любил, но она погибла от зубов очередной кошки, которую я принёс домой. Это была большая трагедия для меня. Я отрезал от снегирки крылышко, поместил его в рамку под стекло и сделал надпись: «Снегирка. Погибла 15 декабря 1933г.» Позднее у меня жил ёжик.

Не надо думать, что я всё время сидел в своей комнате. Много времени я проводил и во дворе. Я играл с ребятами в «казаков-разбойников», бегал по дровам, сложенным штабелями во дворе, нырял в подвальное окно с одной стороны дома, а выныривал с другой стороны и т. п.

Здесь надо было бы, пожалуй, остановиться и подробнее рассказать, что такое довоенный ленинградский двор. Это не просто огороженная стенами территория дома, в которую можно попасть только через ворота, а своего рода детское государство, со своими законами и традициями. Но я лучше расскажу о нём в отдельной главе.

А сейчас вернёмся к школьному детству. В первом классе я учился в школе на проспекте Карла Маркса, напротив Боткинской улицы. Добираться до неё было неудобно, да и школа была неважная. Попал я в неё только потому, что в другие школы меня не принимали из-за того, что мне было всего семь лет, а прием был с восьми. Родители почему-то не хотели ждать ещё год. В школе мне не понравилось. Она напомнила мне очаг. На переменах нам не давали проводить время так, как нам хотелось. Опять появились хороводы. Нас разделяли на две группы, и одна группа пела: «А мы просо сеяли, сеяли! Ой дид Ладо, сеяли, сеяли!» Другая группа, взявшись за руки, наступала на первую и орала: «А мы просо вытопчем, вытопчем! Ой дид Ладо, вытопчем, вытопчем!» Я и сейчас не понимаю смысла этих действий и не знаю, кто такой «дид Ладо», и так ли пишется его имя.

Учиться мне было не интересно. Читал я бегло, считать тоже умел, а делать всякие упражнения и выписывать буквы с нажимом, как тогда полагалось, мне не хотелось. Поэтому в «Табеле успеваемости» нередко появлялись двойки и тройки и записи такого рода: «Плохо вёл себя на уроке», «Дрался на уроке» и т. п.

Но сохранились и радостные воспоминания: я влюбился в девочку, имя которой я не запомнил. Я дарил ей карандаши (дома на этажерке стояла целая коробка с красивыми жёлтого цвета карандашами фабрики имени Красина), а также пёрышки и другие предметы.

Для тех, кто не знает, о каких пёрышках идёт речь, разъясняю, что писали тогда металлическими перьями, которые вставлялись в деревянную ручку — вставочку, как называли её ленинградцы. Перо обмакивали в чернила, налитые в чернильницу «непроливайку», которую каждый школьник носил в портфеле. При движении пера вниз полагалось усиливать нажим. Поэтому при написании букв все линии, образованные движением пера вниз, получались более толстыми. Это и называлось писать с нажимом.

Девочка принимала мои подарки, а моё сердце разрывалось от радости, и я думал о том, чем бы её еще порадовать. А дома, ложась спать, я придумывал всякие фантастические истории. Я представлял себе, как она тонет в реке, а я её спасаю. Она лежит на берегу, беспомощная, в мокром платье, прилипшем к телу. Я наклоняюсь к ней, а она благодарно обнимает меня.

С этого времени я постоянно находился в состоянии влюблённости.

Второй класс я окончил в школе на улице Михайлова. Она была ближе к дому, и я мог ходить в неё без сопровождения мамы. Предметом моей любви во втором классе была девочка по фамилии Гончарова. Но здесь у меня был соперник — Юрка Елисеев. Гончарова отдала предпочтение Елисееву. Я очень страдал.

На следующий год родителям удалось перевести меня в хорошую, так называемую образцовую школу №7 на улице Комсомола. В этой школе я полюбил Нину Порошину. Я ей также дарил подарки, угощал конфетами, и мы вместе ходили в ТЮЗ. Местом встречи был сквер у Финляндского вокзала.

В этой школе были замечательные педагоги, учиться было интересно, и у меня были хорошие отметки.

Родители купили мне фотоаппарат «Фотокор», и я ездил на Невский во Дворец пионеров на занятия в фотокружке.

Я подружился с одноклассниками Митей Бесовым и Женей Масловым. Мы организовали свой драмкружок и в квартире Масловых ставили пьесы. Отец Маслова был профессором Военно-медицинской академии и имел боль- шую квартиру. Существовал и школьный драмкружок, но туда принимали только старшеклассников.

У нас была замечательная преподавательница литературы — Евгения Викторовна. Она умела так заинтересовать учеников, что даже самые ленивые из них стали добровольно, сверх программы, писать дома сочинения на различные темы. Евгения Викторовна читала их вслух на уроках, очень деликатно указывала на недостатки и хвалила за достоинства. Началось стихийное соревнование между учениками, каждый хотел отличиться.

В 1937 году отмечалось столетие со дня смерти А. С. Пушкина. Евгения Викторовна дала мне задание: написать на городской конкурс сочинение на пушкинскую тему. Я пришел домой. Вдохновения не было, На улице было сыро и противно. Я взял тетрадь и начал: «Тёмный осенний день. Холодный дождь бьет в оконное стекло. Открываю томик Пушкина — и вдруг: “ Под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег лежит; прозрачный лес один чернеет, и ель сквозь иней зеленеет…«». Короче говоря, написал сочинение, отдал учительнице и забыл. А через месяц Евгения Викторовна объявила в классе, что Вова Соколов получил первую премию на городском конкурсе. Меня наградили библиотекой из русской классики. Не надо думать, что мы были такими уж паиньками. То, что мы вытворяли на уроках английского языка и уроках пения — не хочется даже описывать. Всё дело в учителях.

А какой прекрасной была ленинградская весна! Постепенно всё сильнее и сильнее пригревает солнышко. Из водосточных труб течёт вода, всюду журчат ручейки. Воздух пахнет весной — ни с чем не сравнимый радостный запах!

Во двор привозят снеготаялку: неуклюжее сооружение, состоящее из большущего котла, открытого сверху, и топки снизу. Солнце заглядывает во двор редко, и, если снег не убрать, он будет лежать там до середины мая. Дворники загружают снег в котёл и разводят огонь в топке. Талая вода стекает через трубу в люк.

Как только стает снег, пройдёт ледоход по Неве и деревья покроются молодой, ярко-зелёной листвой, наступает весёлое время ловли корюшки, которая огромным косяком идет несколько недель по Неве.

По берегам Невы сооружают специальные пристани. Рыбаки на лодках забрасывают сеть в реку, а потом её вытягивают с помощью воротов на пристань. Во время большой перемены мы бегаем на Неву смотреть, как ловят корюшку.

В этот период во всём городе стоит знакомый всем коренным ленинградцам запах корюшки, похожий на запах свежего огурца. На улице пахнет сырой корюшкой, в квартирах — жареной. Такого не было, и нет ни в одном городе мира, кроме Ленинграда-Петербурга.

Хутор Косой Брод

В конце двадцатых годов Советское правительство, с целью развития сельского хозяйства, разрешило крестьянам переселяться из деревень на хутора и осваивать пустующие земли. На это предложение откликнулись наиболее смелые, инициативные крестьяне. К таким людям относился и брат отца Михаил Никанорович Соколов, проживавший в деревне Костешино в Тверской области в 20 км от Торжка.

Дядя Миша попросил папу оказать финансовую помощь, для строительства на хуторе жилого дома и необходимых хозяйственных построек. В качестве вознаграждения он предложил построить заодно и дом для нас, чтобы нам с мамой и отцу во время его отпуска было где отдыхать в летнее время. Отец согласился. Вот так появился прекрасный хутор Косой Брод. На речке Осуге, которая протекала метрах в трёхстах от хутора, было место, где можно было перейти её по колено в воде, если идти слегка наискосок. Отсюда и возникло название хутора.

Хутор располагался на опушке леса. До ближайшего населённого пункта — деревни Костешино, было 2 км. Вверх по течению Осуги была водяная мельница и маслобойка. Однажды, когда папа отдыхал на хуторе, мы с ним пошли на мельницу, и мельник угостил нас свежим льняным маслом. Он налил масло в миску и дал нам по куску ржаного хлеба. Мы макали кусочки хлеба в масло и отправляли их в рот. До сих пор не могу забыть чудесный вкус и аромат свежего льняного масла.

Раза два за лето слышался скрип телег на дороге, проходившей невдалеке от хутора. Это костешинские крестьяне везли зерно на мельницу. Всё остальное время на хуторе и вблизи него не было ни одного постороннего человека.

Ежегодно, в дошкольные и школьные годы, в мае папа провожал нас с мамой на вокзал и сажал в поезд, который вёз нас в Торжок. В Торжке нас встречали сестра мамы тётя Надя и дедушка Никанор на телеге. Дедушка

Никанор, отец моего папы, жил на хуторе вместе с дядей Мишей. Он отвозил нас вместе с багажом домой к тёте Наде. В день приезда мы обычно отдыхали у тёти Нади. Дедушке покупали «маленькую». Он выпивал её, приходил в благостное состояние и пел песню: «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, горишь ты вся в огне». «Вот жизнь-то и получшела», — говорил он. А я играл с сыном тёти Нади Вовкой, моим ровесником. У тёти Нади были ещё дети: Сергей, Жоржик и Анатолий, но они были гораздо старше меня.

На войне погибли все дети тёти Нади, кроме Жоржика, а мужа тёти Нади, Никодима Арсеньевича Деринга, ещё до войны арестовали, и он исчез бесследно в застенках НКВД.

На другой день утром, провожаемые всем семейством тёти Нади, мы отправлялись на хутор. Расстояние в двадцать километров мы преодолевали часов за пять

На хуторе для меня было раздолье. Хочешь — иди на речку купаться, хочешь — иди в лес собирать грибы или ягоды, А хочешь — вообрази себя лётчиком, и лети над лесами и горами, в которые фантазия легко преобразует травку и кочки на земле. А можно пойти к ручью, в котором водятся всякие водяные букашки, жучки и рачки, и наблюдать за ними, сажать их в банку, чтобы лучше рассмотреть, и придумывать им названия, вроде: водяной клоп, скорпион, жук-ныряльщик и т. д. У ручья я мог проводить часы.

А как радостно было после грозового дождя, когда из-за туч появлялось солнце, бегать по лужам! Лужайка между домами дяди Миши и нашим домом была покрыта сплошным ковром ромашки. Грунт был плотным и лужи долго держались после дождя. Я до сих пор помню приятное ощущение от шлепанья ногами по тёплым лужам и от щекотания подошв ног травяным ковром.

Дом наш был срублен из сосновых брёвен. С крыльца входящий попадал в сени. В сенях был туалет, кладовка и лестница на чердак. Из сеней дверь вела в кухню с настоящей русской печью. Через кухню можно было пройти в просторную гостиную со столом посередине. В гостиной была дверь на веранду. К гостиной примыкали ещё две комнаты: библиотека и спальня. В библиотеке стоял книжный шкаф с интереснейшими книгами в старинных переплётах: «Жизнь животных» Брема, многотомная «Вселенная и человечество», «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона. Было много и других книг, но эти были самыми любимыми.

Как приятно было, лёжа на белом полу из гладко выструганных досок или покачиваясь в кресле-качалке, перелистывать страницы тома «Вселенной и человечества». В книгах этого великолепно иллюстрированного издания рассказывалось о возникновении Земли, о появлении растений и животных, о первобытных людях, о различных расах, о путешествиях и географических открытиях и т. д. Трудно описать словами то волнующе-радостное, похожее на фантастический сон состояние, в которое я погружался. А воздух в комнате был наполнен свежим запахом смолы, исходящим от тёсаных бревенчатых стен.

Зимой в нашем доме на кухне жил дедушка Никанор. Чтобы дом не отсырел, надо чтобы в нем кто-то жил и протапливал печки. После нашего приезда дедушка переселялся в дом дяди Миши. Иногда он рано утром приходил к нам, брал удочку, которая стояла в сенях, и говорил: «Пойду пымаю голавля на обед». Через некоторое время он возвращался с несколькими толстыми голавлями и отдавал их маме. Он никогда не приходил без улова.

Семья дяди Миши состояла из его жены, которую я называл тётей Сашей, и детей: Зины, Вали и Юры. Зина была почти взрослая, Валя — немного старше меня, но она была девчонка, а Юра был мал, для того чтобы быть моим товарищем, поэтому я жил, в основном, своей жизнью.

В хозяйстве дяди Миши были кошки, лошади, корова, овцы, куры и свинья. Сейчас я понимаю, что свиньи все время были разные, но все они назывались Машками. Свинья свободно разгуливала на свободе. Я любил с ней играть. Ездил на ней верхом. С Юркой мы придумали такое развлечение: сажали свинью на задние ноги, а потом еловой шишкой надавливали ей на хребет около хвоста. Машка при этом хрюкала. Это называлось стрелять из пушки.

Когда в отпуск приезжал папа, жизнь становилась ещё интересней. Особенно я любил ночные прогулки с ним, когда всё небо усеяно звездами, а над темным лесом висит серп луны. Всё становилось волнующе таинственным, не таким, как днём.

Мы ловили ежей, которые, как известно, выходят на охоту ночью. Принеся ежа домой, мы наблюдали за ним, поили молоком, а потом выпускали на волю. Одного молодого ёжика, который быстро приручился, мы привезли в Ленинград, и он долго жил у меня в комнате, пока я не отдал его в школьный живой уголок.

А потом наступала пора, когда появляются светлячки, которых мы называли ивановскими червячками, потому что они появлялись к Иванову дню. Это было фантастическое зрелище: сотни зелёных огоньков мерцали в тёмном лесу. Если положить несколько светлячков на ладонь, то вся она освещалась зеленым светом.

Однажды мне захотелось поразить родителей чем-то необыкновенным. Я прибежал домой и соврал: «Папа, мама, я сейчас видел сразу семь ежей!» Папа посмотрел на меня насмешливо и спросил: «Точно семь?» «Точно», — сказал я и покраснел. С тех пор, когда папа подозревал, что я говорю неправду, он спрашивал: «А это не семь ежей?»

Как профсоюзный работник, отец прекрасно разбирался в законодательстве по социальному обеспечению. Поэтому к нему часто обращались за помощью люди из его родной деревни Костешино и из других окрестных деревень. Он никому не отказывал. Одним он помогал подобрать необходимые документы и грамотно составить заявление для получения пенсии или пособия по инвалидности, с другими даже сам ездил в Торжок в райсобес, чтобы помочь им добиться реализации их законных прав. При этом он делал это, по моим наблюдениям, даже с удовольствием.

Когда нам с папой приходилось бывать в Костешине и других деревнях, не было отбоя от желающих пригласить нас в гости. Если мы соглашались, нас угощали парным молоком, мёдом, яблоками или вишнями из сада. Можно сказать, что люди не просто уважали, а любили отца. Это мне нравилось.

Жизнь на хуторе познакомила меня и с тёмными сторонами деревенского быта. Очень ярко запечатлелся в памяти такой эпизод. Мы с мамой пошли в Костешино, чтобы купить что-то из продуктов. Зашли к тёте Поле Тихоновой, папиной двоюродной сестре. Я любил посещать этот гостеприимный дом, потому что мне разрешалось пользоваться садом, где можно было досыта наесться прямо с деревьев яблоками, грушами и вишнями. Кроме того, при доме была столярная мастерская дедушки Тимофея. Мастерская была наполнена чудесным запахом свежих сосновых стружек. Я любил наблюдать за работой дедушки Тимофея.

Так вут, мы сидели за разговорами в комнате у тёти Поли, когда на улице послышались крики, мимо окна, топоча ногами, пробежали какие-то люди. И тут раздался женский вопль, запомнившийся мне на всю жизнь: «Ми-и-тьку убили! Живот ножом распороли, кровища-то так и хлещет!» Мне стало страшно. Тётя Поля вышла на улицу и, возвратившись, сообщила, что Митьку зарезал во время драки парень из соседней деревни.

В каждой деревне в то время был свой религиозный праздник. Например, в одной деревне праздновали Ильин день, в другой — Иванов день, а в третьей — Троицу. На праздник приходили парни из других деревень. Напившись, устраивали драки, нередко кончавшиеся убийством или увечьями. Были постоянно враждующие между собой деревни. Парни, собираясь на праздник во «вражескую» деревню, заранее запасались орудиями убийства, так как знали, что обязательно будет драка (за этим и шли). Такова была традиция — жестокая и бессмысленная.

Жизнь крестьян была заполнена рутинным тяжёлым трудом. Не было электричества, отсутствовала телефонная связь и радио. Может быть, это и являлось одной из причин диких праздничных «развлечений». Однако и здесь были исключения. Встречались люди, которых смело можно назвать крестьянскими интеллигентами. Они были любознательны, выписывали газеты и журналы, агрономическую литературу, интересовались достижениями науки и первыми приобретали технические новинки, появлявшиеся в продаже. К таким людям относились, в частности, Соколовы и Тихоновы.

Хозяйство в значительной мере было натуральное. В доме дяди Миши стоял ткацкий станок, на котором его жена, тётя Саша, ткала льняную ткань. Естественный цвет ткани — серый. Потом её отбеливали, расстилая зимой в солнечный день на снегу. Нитки для ткани пряли с помощью прялки или веретена зимой, когда меньше сельскохозяйственных работ. Лён сеяли перед домом. Когда он созревал, его «теребили», т.е. выдёргивали из земли, и вязали в снопы. Из стеблей льна получали волокно для ниток, а из семян — масло.

Мылом для стирки не пользовались — слишком дорого. Бельё сперва кипятили в щёлоке. Щёлок — это раствор солей, содержащихся в древесной золе. Потом бельё «отбивали» на реке с помощью валькб. Валёк — это массивная, слегка изогнутая деревянная доска, длиной сантиметров пятьдесят, с короткой ручкой. Обильно смоченное бельё раскладывалось на доске и по нему колотили вальком. С высоты своего образования я теперь понимаю, что здесь использовался принцип гидравлического удара. Вода с силой пробивалась через волокна ткани и увлекала с собой частицы грязи. До сих пор у меня в ушах стоит характерный звук шлепков валька по мокрому белью.

Интересно, что выстиранное и высушенное бельё не гладили с помощью утюга, а «катали». Расправленное бельё наматывали на скалку. Скалку катали по столу с помощью каталки. Каталка — это доска сантиметров 80 длиной с короткой ручкой. Нижняя, рабочая поверхность каталки — ребристая. Если положить конец каталки на скалку с бельём и двигать её вперёд, то скалка покатится по столу. При «катании» белья ребристая поверхность каталки издаёт рычащий звук: «ррр, ррр, ррр».

Папа подарил дяде Мише детекторный радиоприёмник конструкции Шапошникова. Собрал его сам Шапошников, друг моего отца, а ящичек для приёмника сделал из красного дерева дедушка Тимофей. Приёмник не имел усилителя, и для надёжного приёма нужна была мощная антенна. Дядя Миша с папой установили две высоченные деревянные мачты, между которыми был натянута антенна — провод длиной метров пятьдесят. Приём был хороший, но только через наушники. Кстати говоря, детектор в этом «первобытном» приёмнике был из кусочка германия, т.е. полупроводниковый. Дядя Миша стал первым обладателем радиоприёмника в деревне.

О жизни на хуторе я мог бы рассказывать без конца, но боюсь, это может надоесть читателю, а потому закончу повествование словами классика: «Счастливая, неповторимая пора детства!».

В войну хутор «Косой Брод» прекратил своё существование. Дядя Миша вынужден был переселиться в Костешино, а оба дома были проданы на вывоз в Торжок.

Довоенный ленинградский двор

Улица Комсомола (бывшая Симбирская) упирается в улицу Лебедева, которая в пору моего детства называлась Нижегородской. Угловой дом №51 двора не имел. Поэтому первая от угла арка — это вход во двор дома №49. Попасть во двор можно было только через калитку в железных воротах. Сейчас эти ворота демонтированы.

На ночь калитка запиралась, а на улице перед воротами на табурете сидел дежурный дворник в белом фартуке. На груди у него красовалась бляха с номером 49. Никто без его ведома не мог войти во двор. У дворника был свисток, который служил средством связи, а на каждом перекрёстке стояли постовые милиционеры. Один стоял на пересечении улиц Комсомола и Нижегородской, а другой — у Финляндского вокзала. Если случалось какое-либо происшествие, дворник свистел в свисток, и тотчас к нему на помощь спешила милиция. Дворники сидели у всех дворов, и на свисток одного из них обычно откликались другие. Трудные были времена для ночных грабителей и хулиганов.

Работу дворников контролировала милиция. Дворники должны были поддерживать во дворе чистоту и порядок. На них возлагались и дополнительные функции: они должны были знать всех жильцов дома в лицо и наблюдать за их поведением. Иначе говоря, они служили осведомителями.

Кроме того, дворники могли по просьбе жильцов за небольшое вознаграждение наколоть дров и принести их в квартиру, последить за поведением детей во дворе, когда родителей не было дома и т. п. Дрова складывались штабелями во дворе или хранились в подвалах, где для каждой квартиры были сооружены небольшие дощатые кладовки, запиравшиеся на замки.

Служебные квартиры для дворников назывались дворницкими. Наш двор состоял фактически из двух дворов, соединённых внутридворовой аркой, поэтому в каждом дворе была своя дворницкая. В первом дворе в дворницкой жила семья дворника по фамилии Валентик. Во втором — семья дворника Скрипенёва.

Естественно, что территориальная обособленность порождала и обособленность детского сообщества. Были дружественные дворы, а были и враждебные, мимо которых было опасно проходить в одиночку — могли затащить во двор и разбить нос или отнять шапку — просто так, для самоутверждения. Таким враждебным двором был двор дома 45. Иногда возникали драки двор на двор.

Однако эти столкновения не имеют ничего общего с тем, что нередко происходит сейчас, когда подростки насмерть забивают людей ногами, железными прутьями и даже ножами.

Существовали неписанные, но неукоснительно соблюдаемые правила боя. Важнейшим из них я считаю — «лежачего не бьют». Если человек упал, никто его пальцем не тронет. Если человек сказал: «Хватит!», боевые действия против него немедленно прекращаются. О применении ног и, тем более, железных прутьев и речи быть не могло. Основным оружием был кулак.

Исключение допускалось при «бесконтактном» столкновении, когда два воюющих отряда, находясь на расстоянии нескольких десятков метров друг от друга, стремились поразить противника камнями или ледышками. Здесь, конечно, если не увернёшься, можно получить шишку на лбу. Однажды кусок льда попал мне в нос. Потекла кровь, но всё постепенно зажило. Позднее, при осмотрах у отоларинголога у меня отмечалось искривление носовой перегородки.

Однако за всё время противостояния домов 49 и 45 не было ни одной серьёзной травмы. Кроме того, такие столкновения происходили далеко не каждый день, да и дворники препятствовали их возникновению.

Вернёмся к жизни двора. Ребячье сообщество состояло из детей различного возраста. Самыми младшими были дошкольники, которым родители разрешали самостоятельно гулять во дворе, самыми старшими — ученики шестых-седьмых классов. Старшеклассники обычно жили другими интересами, не связанными со двором.

Во главе сообщества стоял, как теперь принято говорить, «харизматический лидер», то есть человек, которого никто не избирал и не назначал, но все ему подчинялись. Таким лидером у нас был Вовка Мордасов — сын директора Невского химкомбината.

Итак, чем же занимались ребята во дворе? Прежде всего, играли, как и все дети. Играли в лапту, в чижика, в «штандр», в пятнашки, в «казаков-разбойников» и другие коллективные игры. Рассказывать о правилах всех этих игр вряд ли имеет смысл.

Играли также и в разные денежные игры, например, в «пристенкб». Суть игры состояла в следующем: первый игрок плашмя бросал монету о стенку с таким расчетом, чтобы она отскочила как можно дальше. Второй проделывал то же самое со своей монетой, но старался, чтобы его монета упала как можно ближе к монете первого игрока. Если его монета оказывалась от монеты первого игрока на расстоянии, позволяющем коснуться обеих монет одновременно большим пальцем и любым другим пальцем руки, то второй игрок выигрывал обусловленную сумму. Если это не удавалось сделать, то уже первый игрок снова бросал свою монету о стену, стараясь, чтобы она упала как можно ближе к монете второго игрока, и пытался «пялом», т.е. растопыренными пальцами, коснуться обеих монет.

Большой популярностью у мальчишек, естественно, пользовалась стрельба. Самой безобидной была стрельба из рогатки. Если удавалось достать хорошую резину, можно было пробить свинцовой пломбой водосточную трубу. Если выстрелить из такой рогатки в оконное стекло на лестнице, то стекло не разбивалось, а образовывалась дырка, как от пули.

Гораздо опаснее была стрельба из «поджигал». «Поджигбло» — это упрощенный вариант пистолета эпохи Пушкина. Ствол пистолета изготавливался из металлической трубки, заклёпанной с задней стороны. Он крепился с помощью проволоки к деревянной рукоятке. У заклёпанной стороны ствола делалось небольшое запальное отверстие, сообщающееся с внутренней полостью ствола. В ствол пистолета засыпался порох и забивался пыж из бумаги. Затем в ствол закладывалась свинцовая пуля, и снова забивался пыж. С помощью резинки или нитки к стволу крепилась спичка. Она располагалась так, чтобы головка находилась около запального отверстия. Пистолет был готов к действию. Чтобы произвести выстрел, достаточно было чиркнуть коробком о головку спички. Вместо пороха можно было использовать соскобленные головки спичек.

Стрелять из пистолета было куда интересней, чем из рогатки, но опасней. Ствол мог взорваться и ранить стрелка. Я понимал это и старался обеспечить максимальный запас прочности ствола.

Мы устраивали соревнования по фехтованию на шпагах. У меня оказались хорошие способности к фехтованию, и я был чемпионом двора. Шпаги делались из палки, на которой закреплялась фанерная гарда для защиты руки. Разумеется, никаких защитных масок у нас не было. Тем не менее, обходилось без травм лица.

Играли также в футбол и в хоккей без коньков. При отсутствии мяча гоняли консервную банку.

Наконец наступила очередь рассказать об одном, мало кому сейчас известном, обычае довоенного ленинградского двора.

Сижу дома, занимаюсь своими делами. Вдруг со двора раздаётся крик: «Вовка! Выходи во двор, Колька Макака с Гошкой Долгополовым стыкбться будут!» Выбегаю во двор. Вижу Кольку и Гошку, которые направляются в сопровождении толпы болельщиков к месту стычки. Во дворе была парадная с большим холлом на первом этаже. Здесь жил когда-то богатый человек. Этот холл был излюбленным местом стычек. Вовка Мордасов спрашивает: «Как будете стыкаться — до первой крови или до „хватит“?» Соперники решают: «До „хватит“». Начинается кулачный бой. Болельщики с интересом наблюдают за поединком. Наконец низкорослый Гошка с разбитым в кровь носом не выдерживает. «Хватит», — говорит он. Бой немедленно прекращается. Всем ясно: Колька Валентик, по прозвищу «Макака», сильнее Гошки.

Так устанавливалась иерархия в силе. Никто не составлял списков, но всем было известно место каждого мальчишки в этой иерархии. А как же быть с малышами, которые не могли сражаться на равных с более взрослыми ребятами? Существовала формула — «вызвать на левую» или «вызвать на правую». Это означало, что заведомо более сильный закладывал одну руку за спину и дрался только одной рукой.

Иерархия не оставалась неизменной. Тот же Гошка, например, почувствовав силу, мог снова «вызвать» Кольку. Отказываться от вызова было позорно. Стыкаться для выяснения сил было обычным делом.

Девочки не участвовали в стычках, но бывали и исключения. Однажды я видел, как стыкались девчонки. Ничего кроме смеха такие стычки у ребят не вызывали.

Не надо думать, что вся жизнь двора сводилась к подвижным играм и дракам. Ребята много читали и обменивались впечатлениями от прочитанного и виденного в кино. А появление на экранах фильма «Чапаев», вызвало настоящую бурю эмоций. Фильм смотрели по нескольку раз. Его обсуждали и взрослые и дети. Мы стали играть во дворе в Чапаева, а потом решили поставить по фильму спектакль. Сценарий сочинили сами, коллективно. Спектакль состоялся в квартире Вовки Мордасова, потому что у Мордасовых была самая большая квартира во дворе. Вовка был Чапаевым, а я играл комдива Еланя. Спектакль прошёл с успехом. Были довольны и взрослые и дети.

Вторым фильмом, вызвавшим невероятный ажиотаж, была кинокомедия «Весёлые ребята». Ребята взахлёб пересказывали друг другу эпизоды фильма, изображали голосом джаз.

Интересны некоторые не очень существенные, но характерные особенности взаимоотношений ребят того времени. Скажем, стоило мне выйти во двор с пирожком в руках, как первый же встретившийся мне парень говорил: «Цйкни пирожка!» Это означало, что я должен отломить кусок пирожка и дать ему, но совсем не потому, что он голоден, а просто потому, что так было принято. Слово «цйкнуть» означало поделиться. Действие, как мне представляется, носило ритуальный характер.

Во дворе я дружил с Юркой Алексеевым. Он жил подо мной в восьмой квартире. Нас объединяла любовь к химическим опытам. Юрка был «колбасником». Так называли ребят, которые любили кататься на «колбасе», т.е. прицепившись сзади к трамвайному вагону и держась за «колбасу» — болтающийся шланг. Это кончилось тем, что Юрка попал под трамвай. Ему отрезало ногу, и он ходил на протезе, смешно подпрыгивая на здоровой ноге для увеличения скорости передвижения.

Характерным для того времени был вопрос, задаваемый при знакомстве: «Ты чем интересуешься?» Ответ мог быть, например, таким: «Я интересуюсь химией. А ты чем?» Предполагалось, что человек обязательно должен чем-то интересоваться.

Уже в детском возрасте каждый выбирал себе будущую профессию. Один мечтал стать полярным лётчиком, другой — врачом, третий — водолазом. Никто не говорил о зарплате. Это была чистая, романтическая мечта о профессии. Дело доходило даже до крайностей. Мальчик, который мечтал стать летчиком, хотел покончить жизнь самоубийством, когда после окончания десятого класса его не приняли в лётное училище по состоянию здоровья.

Сознание ребят формировалось яркими событиями того времени: героической эпопей спасения летчиками пассажиров парохода «Челюскин», раздавленного льдами в Северном море, полётами на стратостатах в верхние слои атмосферы, подвигами водолазов, поднимавших со дна морей затонувшие суда и т. п.

Так жил ленинградский двор до войны, до блокады.

Конец ленинградского детства

Утром 2 декабря 1934 года я шёл по улице Комсомола в школу. На углу ул. Комсомола и Михайловской, в витрине магазина на первом этаже я увидел портрет С. М. Кирова в черной рамке с красными ленточками. Кирова все знали, это был самый главный человек в Ленинграде — секретарь обкома партии. Я пришёл в школу, там ребята уже обсуждали убийство товарища Кирова. Я был так взволнован этим событием, что даже сочинил стихотворение, которое начиналось словами: «Ты умер, товарищ Киров, но слава твоя уживёт, она закрепится в сердцах у рабочих и никогда не умрёт».

В остальном сперва ничего не изменилось. Мы продолжали учиться, радио и газеты сообщали о раскрытии заговора врагов народа, которые убили товарища Кирова и готовились убить других руководителей партии и правительства. Мне было только непонятно, почему среди врагов народа оказались люди, которые до сих пор считались старыми большевиками, которые боролись с царизмом за счастье народа, а царское правительство за это сажало их в тюрьмы и посылало на каторгу. Потом врагами народа, а также английскими и японскими шпионами оказались герои гражданской войны, которым только что присвоили звание маршалов Советского Союза.

Но постепенно обстановка изменилась и в школе. У нас в классе учился мальчик по фамилии Лейферт. Он был немец. Мы с ним не дружили, потому что он был не такой, как мы, но и не враждовали. Это был флегматичный мальчик, одетый в серый костюмчик с короткими, выше колена, штанишками с зелёными кантиками. Мы все, разумеется, ходили в длинных брюках. Мама его тоже была одета не так, как наши мамы. Мы называли её насмешливо «мадам Лейферт». Так вот, однажды Лейферт не пришёл на занятия. Нам стало известно, что родители Лейферта арестованы. Потом мы узнали, что арестован, как враг народа, отец другого мальчика по фамилии Руткевич.

В соседнем классе один мальчик из озорства нарисовал на доске свастику. Учителя были взволнованы и провели с нами беседу о том, что свастику изображать нельзя, так как это символ фашизма.

Надо сказать, что мы почему-то любили изображать свастику, которую называли фашистским знаком. Конечно, эти действия были просто детской шалостью, не имеющей никакой политической подоплёки. Был даже такой приём: свастика рисовалась мелом на ладони, а потом можно было шлёпнуть товарища по спине, и на ней отпечатывался этот знак

.Так вот, через некоторое время мы узнали, что отец мальчика, нарисовавшего свастику, арестован. Не знаю, за свастику или нет, но факт остаётся фактом.

Потом кто-то обнаружил, что на обложке стандартной школьной тетради, где штриховым рисунком был изображён вещий Олег из стихотворения Пушкина, враги народа нарисовали свастику. Я внимательно рассмотрел рисунок и установил, что на ножнах меча, постаравшись, можно было выделить группу штришков, которая при достаточно хорошем воображении могла быть принята за свастику. Тетради были отобраны и возвращены нам после того, как с них были содраны обложки.

Дома от ребят я узнал, что ночью арестован парикмахер Коцак, который жил этажом выше нас. Постоянно, среди детей и взрослых, я слышал разговоры о том, что кого-то арестовали. Мне было как-то тревожно, но интересно. Так я жил до того дня, который круто изменил мою жизнь.

Это случилось осенью 1936 года (точную дату я не знаю). Напомню, что нам в квартире принадлежали две смежные комнаты. Из коридора был вход в комнату родителей, а из неё — вход в мою комнату. В дверном проёме моей комнаты вместо дверей висели портьеры.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее