Бесплатный фрагмент - «Вторник». №3, апрель 2020

Отдел прозы

ВАЛЕРИЯ НАРБИКОВА

ИНИЦИАЛЫ

Маленький роман

Дано: Однополое время года, память — X радуга?
Решение: Они жили в ветхой землянке ровно тридцать лет и три года, старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу.
Они жили в ветхой землянке, и ему было ровно тридцать лет, а ей три года, и когда об этом узнали, его посадили в тюрьму, а ее отправили в детскую колонию.
Ответ: Радуга повисла, как Обломов.

I

Бр был дейст­ви­тель­но бр-р-р. Он слу­жил в церк­ви, ку­да при­хо­жа­не при­но­си­ли бан­ки и бу­тыл­ки. Од­наж­ды он ута­ил не­сколь­ко ба­нок и бу­ты­лок и сде­лал из них ку­кол. Они бы­ли очень по­хо­жи на жи­те­лей ко­ло­нии. На гор­лыш­ки бу­ты­лок на­де­вал ме­до­вые или май­о­нез­ные бан­ки, сверху на­тя­ги­вал чу­лок и при­де­лы­вал мяг­кие ват­ные но­ги, а ког­да кон­чи­лась ва­та, стал при­кру­чи­вать пру­ти­ки. Ку­кол зва­ли так, как бы­ло на­пи­са­но на эти­кет­ках. Боль­ше все­го он по­лю­бил Изол­лу-Бел­лу. Снял с ру­ки ча­сы и на­дел ей на руч­ку.

По ве­че­рам ко­ло­ния бы­ла гад­ко про­зрач­ной. За про­зрач­ны­ми сте­на­ми си­де­ли у всех на ви­ду од­но­по­лые су­щест­ва. Сквозь сте­ны бы­ло вид­но, как кто-то ве­ша­ет­ся, кто-то пьет чай, кто-то спит.

Днем Бр на­хо­дил­ся в церк­ви: при­ни­мал бу­тыл­ки, свя­тил их, а по ве­че­рам он пи­сал — это не пре­сле­до­ва­лось — об Ур­не.

При­хо­жа­не зве­не­ли бу­тыл­ка­ми все на­стой­чи­вей, тре­буя от­крыть дверь в цер­ковь. Бр по­смот­рел на ча­си­ки, они по­ка­зы­ва­ли шесть ут­ра, он на вся­кий слу­чай за­вел их, и ему сти­ло при­ят­но. В цер­ков­ные стек­ла бил рез­кий снег и за­но­зил их. Бр за­жег лам­пад­ки у бу­ты­лок и по­шел от­кры­вать дверь.

При­хо­жа­не хо­те­ли как мож­но ско­рее из­ба­вить­ся от этих хруп­ких пред­ме­тов куль­та. Они бо­я­лись на­ка­за­ний за тре­щи­ны, а еще боль­ше — за укры­тые оскол­ки. Они не лю­би­ли бу­ты­лок и бо­я­лись их, они не лю­би­ли свое сходст­во с ни­ми. Пе­ред вхо­дом в цер­ковь они сто­я­ли и об­суж­да­ли при­ме­ты. Те, у ко­го бу­тыл­ки пос­ле мытья за­по­те­ли, го­во­ри­ли, что это к силь­но­му мо­ро­зу. Дру­гие утверж­да­ли, что об­ра­зо­вав­ши­е­ся у гор­лыш­ка кру­ги не пред­ве­ща­ют ни хо­ло­да, ни осад­ков.

Бр поз­до­ро­вал­ся с при­хо­жа­на­ми, они за­улы­ба­лись и успо­ко­и­лись. В церк­ви бы­ло теп­ло, сто­ял лег­кий пе­ре­звон, и толь­ко че­рез не­сколь­ко ча­сов он был на­ру­шен кри­ком кош­ки. Кош­ки жи­ли в церк­ви, и слу­ча­лось так, что они ора­ли и пу­га­лись собст­вен­но­го кри­ка, отяг­чен­но­го эхом.

В этот день Бр про­ти­рал бу­тыл­ки, ста­вил свеч­ки, а ког­да ста­ло тем­неть, за­стыл и дол­го так си­дел, по­то­му что ему не­ку­да бы­ло ид­ти: и дом, про­зрач­ный, как до­ждь, и дом, го­ря­щий, как зуб, — все до­ма бы­ли за­пол­не­ны кем-то, и с вы­со­ты цер­ков­но­го ок­на бы­ло вид­но, что не­ку­да ид­ти. И он от­крыл кни­гу и, как в прош­лый ве­чер и как в ве­чер сво­ей мо­ло­дос­ти, на­пи­сал еще не­сколь­ко строк и по­свя­тил их Ур­не.

Ур­на сня­ла шап­ку-по­ган­ку, и во­ло­сы про­ка­ти­лись по спи­не. Она раз­бро­са­ла во­круг се­бя по­греш­нос­ти, ка­кие но­сят жен­щи­ны, и ста­ла вид­на це­ли­ком. Ур­на не бы­ла про­зрач­ной, под ко­жей все бы­ло скры­то. Сза­ди Ур­на бы­ла глад­кой. Сза­ди нее сто­ял Со­кра. Он сто­ял на гру­бых пят­ках и то­же не был про­зрач­ным. Его те­ло бы­ло про­ще ее. Там, где у нее бы­ли кур­си­вом гру­ди, у не­го — толь­ко ма­лень­кие опе­чат­ки.

Она, ка­за­лось, бы­ла со­зда­на пись­мен­но, он — уст­но. Ур­на се­ла на ко­ле­ни к Со­кра толь­ко за об­ра­за­ми. По­дул ве­тер и стал тол­кать их.

Со­кра за­ко­пал но­ги по са­мые ко­ле­ни в зем­лю, а Ур­на при­вя­за­ла се­бя к не­му шар­фом, и они боль­ше не бо­я­лись уле­теть. Раз­дал­ся гу­док теп­ло­хо­да, и Ур­на за­ткну­ла уши. Со­кра под­тя­нул теп­ло­ход за гу­док, и пас­са­жи­ры ста­ли вы­хо­дить на бе­рег. «Хо­чешь, уй­дем? — спро­сил Со­кра. — Сей­час не­льзя, нас уне­сет, — от­ве­ти­ла Ур­на». И они еще креп­че при­жа­лись друг к дру­гу. Ве­тер при­нес ра­му с це­лы­ми стек­ла­ми. Оста­ва­лось ее толь­ко укре­пить, что­бы по­лу­чи­лось го­то­вое ок­но с ви­дом на мо­ре. Так и сде­ла­ли. Со­кра от­ко­пал но­ги, Ур­на раз­вя­за­ла шарф и от­кры­ла од­ну створ­ку ок­на. От влаж­но­го вет­ра ок­но ста­ло мок­рым и все уто­ну­ло в лас­точ­ках. Но­чи ста­ли стар­ше дней, но не до­но­си­лось ко­ло­коль­но­го зво­на: ле­конт-де-лиль-вилье-де-лиль-адан.

Бр от­ло­жил кни­гу, за­пер цер­ковь и по­шел вниз по ули­це. Сте­ны до­мов при­ят­но све­ти­лись, о них до­вер­чи­во тер­лись бес­при­зор­ные кош­ки.

— Кис-кис-кис, — по­звал Бр кош­ку. Она не по­до­шла — не за­хо­те­ла или не рас­слы­ша­ла.

На де­ревь­ях ле­жа­ли ку­би­ки сне­га. Бр щелк­нул по од­но­му, по дру­го­му, но па­лец его быст­ро за­мерз, и он опус­тил ру­ку в кар­ман. Даль­ше спус­кал­ся все ни­же и ни­же буль­ва­ра­ми, по­ка не до­шел до двух­э­таж­но­го до­ма и не уви­дел при­би­тый к сте­не дох­лый но­мер. В по­дво­рот­ню свер­нул про­хо­жий и упер­ся струй­кой в угол. Бр про­шел ми­мо, ку­пил в ки­ос­ке ку­сок мы­ла и вы­мыл в сне­гу ру­ки. Чи­с­ты­ми ру­ка­ми он при­кос­нул­ся к Ур­не. Он сде­лал так, как об­ни­ма­ют, он сде­лал так гроз­но, как об­ни­ма­ют по па­мя­ти. Бр по­всю­ду ис­кал сходст­ва с Ур­ной, со­еди­нял най­ден­ное, он вы­брал до сих пор не­из­вест­ную фор­му, и в пер­вой стро­ке у са­мо­го бе­ре­га ку­па­лись ры­бы, а во вто­рой под­мыш­ки Ур­ны бы­ли в сти­ле ро­ко­ко.

Бр вер­нул­ся в цер­ковь, ког­да во всех нор­ках уже ле­жал снег: об­руч на об­ру­че. И с пер­вых же ми­нут по­чувст­во­вал, что без не­го здесь был не ве­тер. Бр осмот­рел ящи­ки с бу­тыл­ка­ми, свя­чен­ные ут­ром бан­ки.

Все бы­ло на мес­те. Но ког­да он по­до­шел к Изол­ле-Бел­ле, то сра­зу до­га­дал­ся, что кто-то тро­гал ее за ча­си­ки. Они сто­я­ли. Бр за­вел их, но они шли очень мед­лен­но, и вско­ре опять оста­но­ви­лись. И Бр про­спал ут­ром и не слы­шал, как не­сколь­ко ши­пя­щих ру­га­ли его пред­пос­лед­ни­ми сло­ва­ми. Ут­ро бы­ло злое, как Хо­да­се­вич, а глав­ное-пре­глав­ное то, что оно на­чи­на­лось в пять ча­сов и кон­ча­лось в две­над­цать. И во всем под­ра­жа­ло по­эту, ро­див­ше­му­ся в 1886 го­ду и умер­ше­му в 1939-м.

Не страш­но при мыс­ли об этом? Нет? А, по­то­му что еще бу­дет день и ночь! Но и день ведь то­же ро­дил­ся в 1799-м и умер в 1837-м. И ночь, хо­тя она и бы­ла дол­гой: 1889–1966. Но бу­тыл­ки слов­но до­го­во­ри­лись ни­че­му не удив­лять­ся.

Днем Бр съел без­вкус­ный са­лат свек­ровь, ку­да вхо­ди­ли два не­из­мен­ных ком­по­нен­та: свек­ла и мор­ковь, и стал де­лать по­да­рок для Ур­ны.

А меж­ду тем у не­го в жи­во­те ра­зыг­ра­ли ба­ла­ган­чик. И если бы кто-ни­будь при­ло­жил ухо, то мог яс­но услы­шать: «Вы не об­ма­не­те ме­ня — это моя не­ве­с­та!» Но не­ко­му бы­ло при­ло­жить ухо, и по­это­му ни­кто не услы­шал. А так, разо­брать бы­ло труд­но — бур­чанье, да и толь­ко.

Де­лая кук­лу, он ду­мал: так прий­ти не­удоб­но, а с по­дар­ком я при­ду и ска­жу: вот, та­кие жи­те­ли в мо­ей стра­не. Меж­ду на­ши­ми го­су­дар­ст­ва­ми нет гра­ни­цы, но вы о мо­ем ни­че­го не зна­е­те, а я о ва­шем знаю так ма­ло! По­смот­ри­те, она про­зрач­на, у ме­ня не бы­ло под­хо­дя­щей бан­ки, по­это­му у нее вмес­то го­ло­вы элек­три­чес­кая лам­поч­ка. Эта де­вуш­ка ни­ког­да ни­ко­го не лю­би­ла, и ей ни­кто не го­во­рил «вы», если толь­ко не счи­тать, что од­наж­ды ее вы­по­ро­ли, по­это­му у нее та­кие боль­шие гу­бы и та­кие ма­лень­кие крылья, но у нее кра­си­вое имя — Та­ма­ра Та­ра­кан. Он сде­лал кук­лу к но­чи и ре­шил, что те­перь уже ид­ти позд­но, под­нес ее к све­ту, но его ис­пу­гал воль­фра­мо­вый ске­лет внут­ри лам­пы.

Бр по­ста­вил кук­лу на стол и от­крыл ок­но. Над ним бы­ло чер­ным-чер­но и ду­ло, как из ог­ром­ной ды­ры. «Не­боск­вод», — по­ду­мал он.

II

Ночь ка­за­лась еще тем­нее, по­то­му что не бы­ло ча­сов. Ма­лень­кие не­по­движ­ные со­ба­ки от­ли­ва­ли ме­дью. Ули­цы, про­тив­ные, как гряз­ные но­ги, как ни­чьи но­ги, ле­жа­ли раз­ве­ден­ные, по­то­му что бы­ли под­ня­ты мо­с­ты.

И мо­с­ты, и гра­нит­ный па­мят­ник пер­вой ма­ши­не, и фон­та­ны с при­вку­сом ржав­чи­ны в си­зи­фо­вой во­де на­хо­ди­лись да­ле­ко от Ноч­ной биб­лио­те­ки, вла­дель­цы ко­то­рой — Ур­на и Со­кра — мед­лен­но спа­ли на вто­ром эта­же, так как ни один чи­та­тель в эту ночь не при­шел, по­то­му что по­бо­ял­ся гро­зы. Но гро­за не мог­ла раз­ра­зить­ся здесь, по­сколь­ку раз­ра­зи­лась в ко­ло­нии.

Мно­гие бу­тыл­ки, за­стиг­ну­тые на ули­це врас­плох, бы­ли по­би­ты. В ка­на­вах блес­те­ли оскол­ки стек­ла. Бр вы­шел из церк­ви, ког­да до­ждь вмес­те с гря­зью еле-еле во­ло­чил­ся по ка­на­вам и бы­ло яс­но, что опас­ность ми­но­ва­ла. Ря­дом с цер­ковью сто­я­ли при­хо­жа­не, за­драв го­ло­вы, смот­ре­ли вверх на са­мый ку­пол, у ко­то­ро­го оскол­ком мол­нии бы­ло от­би­то гор­лыш­ко. Бр при­вел им по­хо­жий при­мер в три дейст­вия, те опус­ти­ли го­ло­вы и по­шли по до­мам.

Ур­на от­кры­ла гла­за, ей по­ка­за­лось, что в уг­лу гро­моз­дят­ся стулья. Их под­рост­ко­вые ху­дые спин­ки и вы­пя­чен­ные реб­ра ис­пу­га­ли ее. Она до­тро­ну­лась до Со­кра и мя­ук­ну­ла.

— Что ты? — спро­сил он. — Еще ра­но, спи.

— Мне ка­жет­ся, что за мной кто-то под­гля­ды­ва­ет. По­смот­ри, кто сза­ди.

— Ты прос­то ус­та­ла.

— Нет, по­смот­ри.

— Хо­ро­шо.

Со­кра по­смот­рел и ни­ко­го и ни­че­го там не уви­дел.

— Ни­ко­го там нет, — ска­зал он.

— Но я чувст­вую взгляд.

— Усни.

Бр от­ло­жил чер­но­вик, хо­тел пе­ре­пи­сать на­бе­ло, но тут его отвлек увяд­ший тюль­пан с вздер­ну­тым из­ги­бом ко­рот­кой шеи. От тюль­па­на не­хо­ро­шо пах­ло. Бр при­под­нял его мор­даш­ку, от­пус­тил, а по­том стал бес­по­кой­но за­гля­ды­вать в уг­лы, как ве­ник. Бы­ло му­сор­но и хо­лод­но.

Тог­да он сел за стол и об­ра­тил вни­ма­ние на то, что у Та­ма­ры Та­ра­кан со­вер­шен­но от­сут­ст­ву­ют гру­ди. Он спо­хва­тил­ся и стал ис­кать что-ни­будь та­кое вы­пук­лое: проб­ки, чаш­ки, но все это ей не шло. Слу­чай­но его взгляд оста­но­вил­ся на двух ка­туш­ках: ро­зо­вой и свет­ло-си­ре­не­вой.

Они уди­ви­тель­но под­хо­ди­ли ей. И на од­ной из них бы­ла эти­кет­ка: экстра, 200 мет­ров, 10 ко­пе­ек. Бр остал­ся до­во­лен сво­ей на­ход­кой.

— Ти­ше, — ска­за­ла Ур­на, — го­во­ри по­ти­ше.

— Я во­об­ще ни­че­го не го­во­рю, — от­ве­тил Со­кра.

— Ты гром­ко го­во­ришь, а я про­шу по­ти­ше, мо­жет быть, я еще усну.

— Жал­ко, что мы ни­ког­да так ра­но не вста­ем, — ска­зал он, — ты слы­шишь ме­ня?

— Слы­шу. Жал­ко.

Имен­но в этот миг Бр хо­тел по­сту­чать в ок­но, но Со­кра от­крыл ок­но, по­это­му стук не был слы­шен.

— Хо­чешь, по­гу­ля­ем, — спро­сил Со­кра, — по­ка еще не рас­све­ло?

— Да­вай, — ска­за­ла она.

Они вы­шли че­рез чер­ный ход, от­ку­да обыч­но вы­хо­дят на ули­цу кош­ки. На улич­ных ча­сах, на об­лом­ках стре­лок си­де­ли две пти­цы.

Ча­со­вая пти­ца точ­но по­ка­зы­ва­ла че­ты­ре. Ми­нут­ная ко­ле­ба­лась меж­ду чет­вертью и по­ло­ви­ной, но все вмес­те обо­зна­ча­ло, что шел пя­тый час ут­ра. Хо­лод суе­вер­но, как и во все вре­ме­на, пря­тал­ся в ру­ка­вах паль­то и у са­мой шеи. К ве­рев­кам сна­ча­ла боль­шие, по­том по­мель­че, по­мель­че, по­мель­че, бы­ли при­пе­ча­та­ны нос­ки. Ур­на, не сни­мая пер­ча­ток, до­ста­ла из су­моч­ки бу­тыл­ку бе­ло­го ви­на и, улы­ба­ясь, про­тя­ну­ла ее Со­кра.

— От­ку­да это у те­бя? — спро­сил он.

— Кто-то из чи­та­те­лей оста­вил. Хо­чешь, зай­дем в подъ­езд и вы­пьем за нас?

Пласт­мас­со­вая проб­ка за­ску­ли­ла и сле­те­ла.

— Ты пер­вая.

Ур­на сде­ла­ла три буль­ка.

— Те­перь ты.

От­пи­вая из гор­лыш­ка, они не­воль­но бо­го­хульст­во­ва­ли око­ло по­лу­ча­са. Пус­тую бу­тыл­ку по­ста­ви­ли у ба­та­реи. Вы­шли на ули­цу, шли и не­сколь­ко ми­нут глу­по сме­я­лись, и услов­ные ши­ро­та и дол­го­та ка­за­лись и ши­ре, и доль­ше.

— Ска­жи: е я — в я — в я, — про­си­ла она.

— Не ска­жу, — упря­мил­ся.

— Ска­жи!

— Ну, вя-вя-вя.

— Чис­тил! — ра­дост­но вос­кли­ца­ла. — Чис­тил зу­бы. Ты це­лы­ми дня­ми чис­тишь зу­бы.

Впе­ре­ди из ту­ма­на вы­де­лил­ся дом, и, как при­зрак, обо­гнул о тлыж­ник.

— Он на­сто­я­щий? — спро­си­ла Ур­на.

Со­кра кив­нул.

— Ну, как что, на­при­мер?

— Не знаю.

На ма­лень­ком лу­гу пас­лись две не­ко­ро­вы и та­кие же тем­ные не­ку­ри­цы, их охра­ня­ла не­со­ба­ка, ко­то­рая не ла­я­ла.

— А где ты ро­ди­лась?

— А ты?

— С кем ты ро­дил­ся?

— В чем ты ро­дил­ся?

— Не знаю.

— И я не знаю.

— А если бы те­бя при­ве­ли в ка­ме­ру для пы­ток и по­тре­бо­ва­ли, что­бы ты ска­за­ла прав­ду?

— Что имен­но?

— Ну, где ты ро­ди­лась?

— Я бы ни­че­го не ска­за­ла.

— А если бы они по­вер­ну­ли ры­чаг?

— Я бы ска­за­ла, что не знаю.

— А если бы они ста­ли спра­ши­вать о под­роб­нос­тях: с кем ро­ди­лась, в чем ро­ди­лась, и опять по­вер­ну­ли ры­чаг?

— Я бы за­пла­ка­ла, по­то­му что, прав­да, не знаю.

Ур­на при­жа­лась к Со­кра, и не­сколь­ко ми­нут они шли и ни о чем не го­во­ри­ли. В пус­той сто­ло­вой для так­сис­тов съели по пи­рож­ку и вы­пи­ли по ста­ка­ну чая.

— А ты ви­дел ког­да-ни­будь свою ма­му?

— С кем?

— Это не мой во­прос.

— И не мой.

— Как ты ду­ма­ешь, ка­кой ме­ня ви­дят про­хо­жие?

— Где ты ви­дишь про­хо­жих?

— Пусть да­же те, ко­то­рых я сей­час не ви­жу.

— Те… не­множ­ко че­ка­ну­той.

— По­че­му?

— По­то­му что у те­бя от­ре­зан во­рот­ник.

— А те­бе нра­вит­ся мое ли­цо?

— Очень дав­но.

На сле­ду­ю­щих ули­цах уже ста­ли по­па­дать­ся про­хо­жие. Сте­ны до­мов бы­ли пе­ре­пач­ка­ны. Упи­тан­ные бал­ко­ны отя­го­ща­ли до­ма.

— Я хо­чу в дру­гой го­род, — ска­за­ла Ур­на.

— В дру­гой нас не по­шлют, а если по­шлют, то толь­ко ма­том.

— Я не хо­чу ма­том.

— Смот­ри, — ска­зал Со­кра, — по­ста­ви­ли еще од­ну буд­ку.

Он по­ка­зал на суф­лер­скую буд­ку, в ко­то­рой си­дел де­жур­ный и под­ска­зы­вал про­хо­жим, что им на­до де­лать. Он ци­ти­ро­вал строч­ки из­вест­ных по­этов, и про­хо­жие слу­ша­лись.

— Да­вай пе­рей­дем на дру­гую сто­ро­ну, — пред­ло­жи­ла Ур­на.

— За­чем, по­слу­ша­ем, что ска­жет.

Из суф­лер­ской буд­ки: бе-бе-бе.

— Он при­нял нас за празд­ных гу­ляк, — ска­зал Со­кра.

Из буд­ки: ме-ме-ме.

— Мо­жет, убьем его? — ска­за­ла Ур­на.

— За­чем? Да­же если те­бе без­на­ка­зан­но или на­ка­зан­но раз­ре­шат ска­зать все, что ты хо­чешь, те­бе есть что ска­зать? В сущ­нос­ти, все, что я го­во­рю, я го­во­рю се­бе, в луч­шем слу­чае — те­бе.

— А в худ­шем? — спро­си­ла Ур­на.

— А в худ­шем то­му, кто услы­шит. Толь­ко я за это не отве­чаю.

— А это прав­да, что у те­бя при­ши­ты ру­ки?

— Это прав­да.

— Хо­чешь, зай­дем в цер­ковь? — ска­за­ла Ур­на.

— Все рав­но, как ты хо­чешь.

— Пред­ставь се­бе, на­при­мер, культ бу­тыл­ки, — ска­за­ла она, — свя­тят бу­тыл­ки, за­жи­га­ют око­ло них лам­пад­ки.

— Ну и что? — ска­зал Со­кра. — Все это услов­нос­ти.

— Тог­да бы ты хо­дил в цер­ковь?

— Я же го­во­рю, что это ни­че­го не ме­ня­ет: и хо­дил бы, и не хо­дил. Так зай­дем?

— Нет, — ска­за­ла Ур­на.

— Те­бе что, груст­но? — спро­сил Со­кра. — Пой­дем в биб­лио­те­ку, уже со­всем рас­све­ло. Кто это са­жа­ет ко­люч­ки на ули­це?

— Мне так хле­буш­ка хо­чет­ся. Толь­ко не го­во­ри ни­че­го, я те­бя люб­лю.

— Как это лю­ди по­ни­ма­ют друг дру­га, — ска­зал Со­кра. — Ведь од­но сло­во со­сто­ит из раз­ных слов. Вот я отве­чаю те­бе: «Ко­неч­но». А мо­жет, ты ду­ма­ешь: конь-ешь-на, то есть ешь мой конь, на-ка.

— Ты мне не ве­ришь? — спро­си­ла Ур­на.

— Нет.

— Зна­чит, ты мне не ве­ришь! Так это же хо­ро­шо. Ты, прав­да, не ве­ришь?

— Ко­неч­но, не ве­рю, — ска­зал Со­кра.

— Зна­чит, я мо­гу го­во­рить те­бе все, что хо­чу.

— Конь-ешь-на, — ска­зал он. — Ну, ска­жи те­перь все, что хо­чешь, раз уж это так хо­ро­шо.

Ур­на при­жа­лась к Со­кра и ни­че­го не ска­за­ла.

Бр при­ду­мал шесть пред­ло­гов, ку­да мож­но пой­ти (в, по, к, на, под, из-под), но спот­кнул­ся, оста­но­вил­ся на меж­до­ме­тии «ой» и ни­ку­да не по­шел. Его пят­ки бы­ли твер­ды­ми, как пем­за. С их по­мощью он без тру­да от­тер чер­ни­ла на паль­цах

.

Про­дол­же­ние сле­ду­ет

Павел Андреев

Катенька

Рассказ

июль 1914 г.

Яб­ло­не­вый сад По­ли­кар­па-ку­ла­ка был та­ким об­шир­ным, что, на­хо­дясь у его на­ча­ла, не­воз­мож­но бы­ло усле­дить, где он за­кан­чи­вал­ся и на­чи­нал­ся Те­ши­лов­ский лес. Лю­бу­ясь этим са­дом и меч­тая, как хо­ро­шо эта­кий сад иметь да сколь­ко яб­лок и груш с не­го мож­но со­брать, стат­ный де­ре­вен­ский па­ре­нек Прош­ка ра­зи­нул рот и по­за­был­ся на миг. Лишь при­зем­лив­ша­я­ся на его но­гу кад­ка с ме­дом смог­ла вы­вес­ти его из это­го меч­та­тель­но­го оце­пе­не­ния, че­му он, вправ­ду ска­зать, был не очень рад. Прош­ка тот­час чер­тых­нул­ся, схва­тил­ся за но­гу, и, по­пры­гав в та­ком по­ло­же­нии на од­ном мес­те, взял кад­ку и при­хра­мы­вая по­бе­жал к те­ле­ге. Был ка­нун Ме­до­во­го Спа­са, в са­ду на­ли­ва­лись яб­ло­ки, по­лу­ден­ный зной за­вер­шал­ся ти­хой и дол­гож­дан­ной про­хла­дой ве­че­ра, во­круг бы­ло так ти­хо, что слы­шал­ся не толь­ко скрип су­хос­тоя в ле­су, но и жуж­жа­ние шме­лей и шерш­ней, кру­жив­ших над са­дом и хле­вом.

Во­дру­зив на остав­лен­ную у во­рот те­ле­гу кад­ку, Прош­ка по­хро­мал че­рез двор об­рат­но к по­гре­бу, где мол­ча­ли­вый ра­бот­ник Сте­пан вы­гру­жал еще кад­ку с со­ле­ной ры­бой и не­сколь­ко бу­ты­лей с до­маш­ни­ми на­лив­ка­ми и по­лу­пи­вом. Прош­кин отец со­брал этим ле­том не­ма­лый уро­жай со сво­е­го на­де­ла, частью со­би­рал­ся про­дать его на гря­ду­щей спас­ской яр­ман­ке, частью ре­шил об­ме­нять на раз­ное спод­руч­ное добро, ко­то­рое пой­дет в за­па­сы на зи­му. Ког­да стар­шие вый­дут из об­раз­ной, то в из­бе на­кро­ют стол и от­празд­ну­ют удач­ный об­мен. По­ли­карп ску­пал или вы­ме­ни­вал хлеб у де­ре­вен­ских, а за­тем на­жи­вал­ся на его про­да­же в го­лод­ные го­ды, как то бы­ло де­вять-де­сять лет на­зад, ког­да Прош­ка еще маль­цом был. Но кресть­я­не-бед­ня­ки все рав­но при­ез­жа­ли ме­нять и тор­го­вать на По­ли­кар­пов ху­тор, ведь это бы­ло бли­же, чем до го­ро­да, да и как-то бо­лее по-свой­ски.

От­та­щив дру­гую кад­ку к те­ле­ге, Прош­ка ждал по­ка Сте­пан за­не­сёт уго­ще­ние в из­бу и вер­нёт­ся. Об­ло­ко­тив­шись на крыль­цо, он вновь за­ду­мал­ся и не за­ме­тил, как из-за спи­ны вы­ныр­ну­ла хо­зяй­ская дочь с ды­мя­щим­ся са­мо­ва­ром в ру­ках. Прош­ка ес­тест­вен­но тут же при­пус­тил за ней.

— Здравст­вуй, Ак­синь­юш­ка. Как ты по­жи­ва­ешь?

— Ни­че­го, по­ти­хонь­ку, — от­ве­ти­ла она, впро­чем, да­же не взгля­нув в сто­ро­ну Прош­ки, боль­ше за­бо­тясь как бы не об­жечь­ся и бла­го­по­луч­но до­нес­ти са­мо­вар.

— А ку­да это ты его та­щишь? — про­дол­жал он до­пы­ты­вать­ся, — Сам-то с мо­им ба­тей ещё на мо­леб­не, а как до­кон­чат, так в из­бе ча­ёв­ни­чать бу­дут.

— А это я не вам, это для нас с Ка­тень­кой. Мы в са­ду по­си­деть с сест­ри­цей ре­ши­ли, — при этом Ак­синь­юш­ка бро­си­ла на Прош­ку взгляд, да­вав­ший яс­но по­нять, что не его это де­ло, ку­да и за­чем она та­щит са­мо­вар. С тем она его и оста­ви­ла по­сре­ди дво­ра, а са­ма устре­ми­лась в сад и про­па­ла за де­ревь­я­ми.

Об­ло­ко­тив­шись лок­тя­ми на ко­ло­дец и за­ки­нув но­гу на но­гу, Прош­ка вновь по­гру­зил­ся в раз­мыш­ле­ния. С од­ной сто­ро­ны, ему на­до бы­ло за­кон­чить ра­бо­тен­ку, а с дру­гой — хо­те­лось пой­ти вслед в сад к де­ви­цам. Ак­синь­юш­ка с Ма­шень­кой, доч­ки По­ли­кар­па, бы­ли ему, ко­неч­но, не ров­ня, а их стес­ни­тель­ность и при­род­ная скром­ность всег­да ме­ша­ла им об­за­вес­тись им тол­пой же­ни­хов. Кра­са­ви­ца­ми они не счи­та­лись, и еже­ли кто к ним и сва­тал­ся, то толь­ко по­за­рив­шись на добро их от­ца, а тот не­вдол­ге та­ких же­ниш­ков спро­ва­жи­вал. Но вот Ка­тень­ка — тут дру­гое де­ло. Не­льзя ска­зать, что­бы бой­кая, но в оби­ду се­бя не даст, об­щи­тель­ная и в ме­ру смеш­ли­вая, но не­глу­пая и всег­да се­бе на уме, Ка­тень­ка бы­ла доч­кой Се­мё­на Морд­ви­на, не бед­но­го, но и не за­жи­точ­но­го му­жи­ка и счи­та­лась пер­вой кра­са­ви­цей в де­рев­не. Не­льзя ска­зать, что она бы­ла са­мой кра­си­вой из всех де­ре­вен­ских де­ву­шек, но в не­за­у­ряд­нос­ти ей не­льзя бы­ло от­ка­зать — боль­шие чёр­ные гла­за, пыш­ные рес­ни­цы, ак­ку­рат­нень­кий но­сик и пыш­ная пе­пель­но-ру­сая ко­са.

Раз­мыш­ля­ю­щим о Ка­тень­ке, ко­то­рая по­ко­ри­ла его серд­це еще на ве­чер­них гу­ля­ни­ях в Тро­и­цын день, Прош­ку за­стал ра­бот­ник Сте­пан:

— Что, Про­хор Алек­се­ич, креп­ко при­за­ду­ма­лись? Бак­лу­ши бьём? За­кинь-ка, дру­жок, ещё ме­шок кру­пы на ба­ти­ну те­ле­гу, да и при­хо­ди — хо­зя­е­ва чаем пот­че­вать бу­дут.

Во­лей-не­во­лей Прош­ка по­бе­жал в ам­бар за­кан­чи­вать по­ру­чен­ную ему ра­бо­ту. Де­вуш­ки, си­дя­щие в са­ду, все ни­как не шли у не­го из го­ло­вы. Толь­ко на­пра­вив­шись ре­ши­тель­но в сад, он был не­ожи­дан­но оклик­нут от­цом Иль­ей, ко­то­рый окорм­лял­ся у По­ли­кар­па:

— Прош­ка! По­ди-ка сю­да, у ме­ня для те­бя де­ло есть.

Отец Илья был мо­ло­дым, энер­гич­ным, не­вы­со­ким свя­щен­ни­ком с ум­ным и кра­си­вым ли­цом биб­лей­ско­го скла­да: пыш­ная, чёр­ная бо­ро­да и та­кие же чёр­ные, как смоль, бро­ви при­да­ва­ли ему гроз­ный вид. Поп был од­ним из сы­но­вей Кось­мы Бон­да­ря, и да­же не­сколь­ко лет служ­бы при­чёт­ни­ком в По­кров­ском мо­на­с­ты­ре не вы­би­ли из не­го страсть к ра­бо­те — он вы­ре­зал для при­ход­ско­го хра­ма жерт­вен­ник, под­свеш­ни­ки и на­лой, но не гну­шал­ся сде­лать для ко­го-то боч­ку или ко­ле­со. Сло­жён он был креп­ко, на сла­ву, ку­лак имел с хо­ро­шую под­ко­ву, го­лос зыч­ный, «аки тру­ба ери­хон­ския», на ме­же­ва­нии ни­кто с ним не спо­рил, и не­час­то да­же до­хо­ди­ло до то­го, что­бы с ме­жи раз­дал­ся его труб­ный глас. Нуж­но при­знать­ся, что, бу­ду­чи пом­лад­ше, Прош­ка, бы­вая на по­пов­ском дво­ре или на празд­нич­ных за­столь­ях, от­ца Илью из­ряд­но по­ба­ивал­ся. Его же­на, ма­туш­ка Ан­на бы­ла со­вер­шен­но по-биб­лей­ски скром­на, мол­ча­ли­ва, впро­чем, име­ла не мень­ший го­нор, прос­то про­яв­ля­ла его ре­же, су­гу­бо в че­ты­рех сте­нах. У них был сын, две до­че­ри, и вот уже в чет­вер­тый раз ма­туш­ка бы­ла на сно­сях.

По­дой­дя по­бли­же, он уви­дел, как отец Илья вы­вел из се­ней за ру­ку ка­ко­го-то па­рень­ка. Тот, опус­тив го­ло­ву, се­ме­нил и стран­но по­ка­чи­вал­ся без про­ды­ху, взад-впе­рёд.

— Вот это, Ва­сеч­ка, — ска­зал ба­тюш­ка это­му па­рень­ку, — Про­хор: бу­дешь по­ка его слу­шать­ся. Я, ког­да вый­ду из до­ма, за­бе­ру те­бя и об­рат­но к ма­мень­ке отве­зу. Иди по­гу­ляй с ним.

Не при­ба­вив ни сло­ва, да­же не по­вер­нув­шись к Прош­ке, отец Илья скрыл­ся в двер­ном про­еме. До­са­ду и огор­че­ние Прош­ки бы­ло не опи­сать, на его по­пе­че­нии оста­ви­ли двад­ца­ти­лет­не­го ду­рач­ка, с ко­то­рым ему на­до бу­дет во­зить­ся. К то­му же, он до­га­дал­ся, что бла­го­да­ря юро­ди­во­му на сво­их пле­чах остал­ся без уго­ще­ния — во из­бе­жа­ние не­по­ряд­ка, за стол то­го ре­ши­ли не пус­кать.

— Ты от­ку­до­ва бу­дешь? — со­кру­шен­но спро­сил бла­жен­но­го Прош­ка.

Ва­сеч­ка буд­то оглох и не отве­чал, ис­ступ­лён­но топ­чась на тра­ве пе­ред крыль­цом. Прош­ка пов­то­рил свой во­прос.

— Из Ва­си­лёва я, Ку­ма­чо­ва Ан­на — ма­мень­ка моя, из Ва­си­лёва-сам, от­ту­да бу­ду, да.

— Вот мне те­перь и ма­ять­ся с то­бой, блаж­ной, — про­ши­пел впол­го­ло­са Прош­ка.

Юро­ди­вый двад­ца­ти­лет­ний ува­лень рез­ко и не­при­ят­но рас­сме­ял­ся, а за­тем вновь при­нял­ся топ­тать­ся и кру­жить­ся. Прош­ка по­че­сал го­ло­ву, по­ду­мал и ре­шил за­вя­зать раз­го­вор еще ра­зок.

— А ты знал, — на­чал Прош­ка, — что ког­да в Ва­си­лёво чу­гун­ку про­кла­ды­ва­ли, мой дед там мост стро­ил. При­чём не прос­то стро­ил, а ар­телью…

— Ага, да, знаю! Я это ви­дел, был я там тог­да, — пре­рвал Прош­ку и при­нял­ся го­ло­сить ду­ра­чок, — я сам там тог­да был, я его знаю, я его по вет­ру по-над ле­сом и ре­кою во­дил! Та-та…

— Врёшь! — вос­клик­нул Прош­ка, а про се­бя по­ду­мал: «Эк, да ты у нас, ка­жись, не прос­то ду­рак, ты зна­чит еще и буй­ный».

— Ну, пой­дём к дев­чон­кам в сад, Вась­ка, раз те­бя за стол с ра­зум­ны­ми людь­ми не пус­ка­ют — сквозь зу­бы об­ро­нил он, — толь­ко ты смот­ри, при­лич­но се­бя ве­ди, а то в лес от­прав­лю.

«Нет ху­да без добра и добра без ху­да», — по­ду­ма­лось ему. Бла­жен­ный ни­че­го не отве­чал, лишь про­дол­жал се­ме­нить за Прош­кой, смот­реть в зем­лю и буб­нить та­ра­бар­щи­ну.

Ху­тор По­ли­кар­па на­хо­дил­ся на воз­вы­ше­нии, а сад — ещё вы­ше до­ма, и от­ту­да от­кры­вал­ся вид на лу­га и опуш­ку ле­са. Солн­це уже кло­ни­лось к вер­хуш­кам елей, хо­тя не­льзя бы­ло ска­зать, что уже ста­ло тем­неть. Его лу­чи зо­ло­ти­ли кис­точ­ки ко­вы­ля, цвет­ки зве­робоя, по­кры­ва­ли изу­м­руд­ной эмалью ста­рую рас­ки­дис­тую сос­ну на са­мой гра­ни­це ле­са и лу­гов, что со­зда­ва­ло ощу­ще­ние сказ­ки, буд­то бы ла­пы елей и со­сен скры­ва­ют от внеш­не­го ми­ра ка­кие-то не­смет­ные бо­гат­ст­ва. Прош­ка не­воль­но за­лю­бо­вал­ся этой ве­ли­чест­вен­ной кар­ти­ной и не смог отвес­ти взгля­да, по­ка и по­ля­ну, и лес не за­сло­ни­ли вет­ви яб­лонь.

Вне­зап­но Вась­ка, до это­го во­ло­чив­ший­ся по­за­ди, под­ско­чил к од­ной из яб­лонь, ка­ким-то ог­ром­ным прыж­ком, слов­но зверь схва­тил­ся обе­и­ми ру­ка­ми за ствол и од­ним ма­хом со­гнул его до зем­ли. Прош­ка спер­ва опе­шил, не зная, что и де­лать, за­тем под­бе­жал и стал стас­ки­вать ду­рач­ка с де­ре­ва. Тот по­на­ча­лу по-зве­ри­но­му ши­пел, со­щу­рив гла­за, и не от­пус­кал де­ре­во, по­том на­чал рас­слаб­лять ру­ки, об­мяк и по­ва­лил­ся на Прош­ку. Де­ре­во по­кач­нув­шись в сто­ро­ну, вновь вы­пря­ми­лось. «Ну и си­ли­ща», — по­ду­мал Прош­ка, вста­вая и отря­хи­ва­ясь.

— Ты не ду­ри мне, — при­крик­нул он на бла­жен­но­го и по­до­шел к яб­ло­не. «Не­да­ром же го­во­рят, что у ду­ра­ков весь ум в си­лу ухо­дит», — по­ду­мал он. Ощу­пав ствол де­ре­ва и осмот­рев его со всех сто­рон, он убе­дил­ся, что тот был це­лым. «Тут же без ма­ло­го пол­то­ры чет­вер­ти. И как-то он со­гнуть смог?»

— Ты смот­ри, не ду­ри мне, — пов­то­рил Прош­ка и, всё про­дол­жая ди­вить­ся и по­че­сы­вать го­ло­ву, по­брел даль­ше, вглубь са­да.

О чем шеп­тал­ся с де­ви­ца­ми Прош­ка, бы­ли ли ему ра­ды Ка­тень­ка с под­ру­га­ми, мы не зна­ем, ведь он о том ни­ко­му не ска­зы­вал. Толь­ко По­ли­карп был не очень рад, ког­да, про­во­жая со­се­да, уви­дел его сын­ка, пле­ту­ще­го­ся по са­ду за до­черь­ми, с са­мо­ва­ром в ру­ках и ска­тертью. Впро­чем, вслух он ни­че­го не ска­зал, лишь свёл бро­ви и крик­нул что-то Сте­па­ну. Прош­ка же всё про­дол­жал осаж­дать Ка­те­ри­ну:

— Кать, а, Кать, а как ты до­мой до­би­рать­ся бу­дешь? Вма­ле стем­не­ет, что ж ты, пеш­ком до­мой пой­дёшь?

— Пеш­ком пой­ду, а что ж не пой­ти, — бес­страст­но па­ри­ро­ва­ла та.

— Так за­чем же те­бе пеш­ком, че­рез лес-то, да ещё и ночью. Мы с тять­кой на кля­чон­ке при­еха­ли, мо­жем те­бя с со­бой взять.

— Ну, раз уж пред­ла­га­е­те, я от­пи­рать­ся не бу­ду, — по­ту­пив гла­за и хи­хик­нув, от­ве­ти­ла Ка­тень­ка и скры­лась в до­ме. Прош­ка тот­час ра­дост­но на­пра­вил­ся к от­цу, за­ра­нее пред­чувст­вуя три­умф, но тот не во­все раз­де­лял его ра­дос­ти.

— Де­ло в том, что я от­ца Илью с ма­туш­кой и тво­им Вась­кой-друж­ком по­обе­щал до­вез­ти — от­ве­тил ему отец. — Ма­туш­ка, ты же зна­ешь, брю­ха­тая, да и меш­ков и ка­док, как ви­дишь, там на­ва­ле­но не­ма­ло. При­дет­ся и те­бе пе­хом пой­ти — вот за­од­но и Кать­ку про­во­дишь, авось ей и при­гля­дишь­ся.

Пос­ле этих слов ба­тя по­мог от­цу Илье и его се­мейст­ву взо­брать­ся на те­ле­гу, сел на пе­ре­док, взял вож­жи и, мах­нув Прош­ке ру­кой, по­ка­тил вниз по до­ро­ге. По­ли­карп и его до­маш­ние, вы­шед­шие про­во­жать, по­ма­ха­ли ему вслед, и вско­ре те­ле­га скры­лась за де­ревь­я­ми. По­ли­карп не­добро огля­дел Прош­ку во­про­си­тель­ным взгля­дом.

— Я Кать­ку жду, — из­ви­ня­ю­щим­ся то­ном про­бор­мо­тал тот.

По­ли­карп хмык­нул и ушёл в дом. Прош­ка остал­ся один.

На ули­це мед­лен­но, но не­ук­лон­но тем­не­ло, уже с тру­дом мож­но бы­ло раз­ли­чить сос­ну на опуш­ке, ту не­уло­ви­мую гра­ни­цу, ко­то­рая от­де­ля­ет лес от лу­гов, да­же вы­бе­лен­ный пе­сок до­ро­ги ста­но­вил­ся все тем­нее и не­от­ли­чи­мей от окру­жав­ших его трав.

— Ну что, пой­дем? — оклик­ну­ла его из две­рей Ка­тень­ка.

Прош­ка обер­нул­ся. Она сто­я­ла на крыль­це и за­вя­зы­ва­ла ко­сын­ку под под­бо­род­ком.

— Пой­дём, — от­ве­тил он. «Нет ху­да без добра и добра без ху­да», — по­ду­ма­лось ему.

Ночью лес осо­бен­но не по­хож ни на что. На фо­не се­ре­ю­ще­го не­ба сто­ят чёр­ные, не­опрят­ные, как об­трёпан­ные мёт­лы, сос­ны, лес скри­пит, да­же если нет ни ма­лей­ше­го ве­тер­ка. Вет­ки под но­га­ми по­трес­ки­ва­ют, каж­дый пень, каж­дая ку­ча бу­ре­ло­ма при­о­бре­та­ет не­ви­дан­ные очер­танья. Прош­ке бы­ло не по се­бе, они шли уже боль­ше по­лу­ча­са, по­след­ние от­све­ты днев­но­го све­ти­ла по­гас­ли, и на­сту­пи­ли гу­с­тые, мрач­ные су­мер­ки. А вот Ка­тень­ка во­все не бо­я­лась, и всю до­ро­гу мол­ча улы­ба­лась Прош­ке, при этом как-то ехид­но и вы­зы­ва­ю­ще.

— А что ты ве­се­лая та­кая, Кать? Тут на­обо­рот, ос­то­рож­но на­до смот­реть, опас­ли­во, вдруг зверь ка­кой-ни­будь встре­тит­ся или ли­хой че­ло­век.

— Да че­гой-то тут бо­ять­ся? — том­но про­тя­ну­ла Ка­тень­ка, иг­ра­ясь кра­ем сво­ей ко­сын­ки. — Наш лес, Те­ши­лов­ский, сколь­ко мы здесь бро­ди­ли, яго­ду со­би­ра­ли. Авось не за­плу­та­ем, до­ро­гу до до­ма най­дём.

С эти­ми сло­ва­ми она сня­ла ко­сын­ку и рас­пус­ти­ла во­ло­сы. В во­ло­сы впле­лись лу­чи толь­ко взо­шед­шей из-за на­ко­неч­ни­ков елей мра­мор­но-тус­клой лу­ны. Ка­тя сна­ча­ла за­мур­лы­ка­ла мо­тив пес­ни, а за­тем и за­тя­ну­ла куп­лет:

Вот и па­ла ночь ту­ман­ная,

Ждёт уда­лый мо­ло­дец,

Чу! Идет, при­шла же­лан­ная…

— Ой, да хва­тит те­бе, и без то­го страш­но, — по­спеш­но обо­рвал ее Прош­ка.

Ка­тя лу­ка­во сверк­ну­ла на не­го гла­за­ми из тем­но­ты и ска­за­ла:

— Да я вро­де ни­че­го страш­но­го и не пе­ла, — и они мол­ча про­дол­жи­ли путь, лишь из­ред­ка вновь раз­да­ва­лось Ка­ти­но мур­лы­канье.

Не­воз­мож­но бы­ло да­же опре­де­лить, на пол­пу­ти они или им ещё дол­го ид­ти до де­рев­ни — так тем­но во­круг бы­ло. Впро­чем, кро­ме скри­пе­ния де­ревь­ев слыш­но ни­че­го не бы­ло, но эта ти­ши­на пу­га­ла еще боль­ше. Вско­ре, за де­ревь­я­ми за­мель­ка­ли тус­клые огонь­ки — не­по­нят­но, ми­га­ли ли это лу­чи­ны в гряз­ных ок­нах изб, но­си­лись ли над топью бо­лот­ные огонь­ки или блес­те­ло в лун­ном си­я­нии ка­кое-то озер­цо. Прош­ка ре­шил про­би­рать­ся ту­да, бла­го это бы­ло даль­ше по до­ро­ге и при­ба­вил шаг. Так, за­смот­рев­шись вдаль, он про­ско­чил под упав­шей мо­ло­дой сос­ной, при­ва­лив­шей­ся к ста­рой оси­не.

— Тьфу ты, черт возь­ми, — опом­нив­шись, вы­ру­гал­ся он, по­том сра­зу пе­ре­крес­тил­ся и плю­нул че­рез ле­вое пле­чо.

— Что слу­чи­лось? — спро­си­ла так же про­тяж­но, как и всег­да Ка­тень­ка.

— Под цы­ган­ски­ми во­ро­та­ми, не за­ме­тив, про­бе­жал, да еще и чер­тых­нул­ся. Не­льзя под та­ки­ми де­ревь­я­ми хо­дить, тре­уголь­ные во­ро­та в ад ве­дут. Вот я ду­рак, ей-Бо­гу! Да тут и оси­на к то­му же, на ней же Иуда по­ве­сил­ся…

— А я вот возь­му и прой­ду, — ве­се­ло вос­клик­ну­ла Ка­тень­ка и прыг­ну­ла под сос­ну. — И еще раз прой­ду! — и про­бе­жа­ла об­рат­но. — И ещё! и ещё! и ещё, и ещё… — ни­как не мог­ла уго­мо­нить­ся она к Прош­ки­но­му изум­ле­нию.

— Ты… ты, ты что… тво­ришь? — толь­ко и мог вы­мол­вить он.

— Что хо­чу, то и тво­рю, — вне­зап­но оста­но­вив­шись, про­из­нес­ла Ка­тень­ка и на­пра­ви­лась к не­му. — А ты что тво­ришь? Ду­ма­ешь, я не знаю, что у те­бя на уме? Ду­ма­ешь, я не знаю, за­чем ты за мной увя­зал­ся? Про­во­жать ме­ня, ночью, по тём­но­му ле­су? Ду­ма­ешь, я ду­роч­ка де­ре­вен­ская?

— Я… у ме­ня и в уме та­ко­го не бы­ло… — про­дол­жал мям­лить Прош­ка.

— Ну что ж, я и не про­тив, — и тут Ка­тень­ка ски­ну­ла са­ра­фан, от­стег­ну­ла по­нёву и про­тя­ну­ла ру­ки к Прош­ке. Её се­реб­ря­ные от лун­но­го све­та во­ло­сы па­да­ли на ма­ла­хи­то­вые пле­чи, еле за­мет­ные клю­чи­цы спус­ка­лись от бе­ло­ка­мен­ной шеи к по­лу­кружью гру­дей. В ямоч­ке меж­ду гру­дя­ми си­де­ла, рас­то­пы­рив ла­пы, раз­дув­ша­я­ся бу­рая жа­ба, от ко­то­рой, по­тя­нув­ший­ся бы­ло Прош­ка тут же ша­рах­нул­ся. Под­няв взор, ис­пу­ган­ный па­рень уви­дел, что в гла­зах у Ка­тень­ки свер­кал ру­би­но­вый от­блеск, как буд­то в глу­би­не был спря­тан кро­хот­ный уго­лёк.

За­кри­чав, Прош­ка бро­сил­ся стрем­глав бе­жать к ми­гав­шим вда­ли ог­ням, че­рез ва­леж­ник, че­рез вы­во­рот­ни, че­рез ца­ра­пав­ший его ли­цо су­хос­той. Сза­ди он ни­че­го не слы­шал, толь­ко ти­хий свист ве­тер­ка и скрип де­ревь­ев, треск ве­ток и шо­рох листь­ев да хвои под но­га­ми. На­ко­нец, он вы­бе­жал на по­ля­ну и уви­дел вда­ли в све­те лу­ны из­бу, без еди­ной све­чи, но всё же. Огля­нув­шись, он не раз­гля­дел сре­ди ве­ток ни­че­го, кро­ме тем­нев­ших пней и ка­ких-то не­яс­ных, ко­лы­шу­щих­ся фи­гур. Он ло­ма­нул­ся к из­бе, ре­шив по­сту­чать, но вдруг оч­нул­ся и по­нял — он вновь на ху­то­ре По­ли­кар­па. Зна­чит, он сде­лал здо­ро­вый круг по ле­су, по­бе­жав от этой… Да­же не хо­чет­ся ду­мать! Впро­чем, ему бы­ло не до рас­суж­де­ний — он взо­брал­ся на крыль­цо, уда­рил по две­ри — та от­кры­лась са­ма. В до­ме бы­ло тем­но, не бы­ло слыш­но не зву­ка. Ему это по­ка­за­лось стран­ным, да­же по­до­зри­тель­ным — ведь долж­но быть слыш­но хоть ко­го-то, мы­чанье ско­та или храп чей-то, по­это­му Прош­ка и огля­дел­ся. На ху­тор По­ли­кар­па по­хо­же не бы­ло — там, где был ко­ло­дец, воз­вы­шал­ся гни­лой пень, по­ко­сив­ший­ся хлев про­рос кус­та­ми, про­гнив­шее на­ск­возь крыль­цо по­кры­то гри­ба­ми, вмес­то по­гре­ба вы­сил­ся холм, по­рос­ший по­лынью, всё осве­щал на­стыр­ный и не­вер­ный свет лу­ны.

— Ме­ня под­жи­да­ешь? — про­шеп­тал кто-то сза­ди. Прош­ка обер­нул­ся, его по­ва­ли­ла на­земь уже со­всем не­зна­ко­мая Ка­тень­ка. Он по­пы­тал­ся от­бить­ся, но ды­шать ему ста­но­ви­лось всё труд­нее, вско­ре он не мог да­же дви­гать­ся. Да­же ни­че­го пе­ред со­бой не ви­дя, кро­ме не­про­гляд­ной тем­но­ты, он про­дол­жал пы­тать­ся дви­гать ру­ка­ми и но­га­ми, но у не­го все мень­ше это по­лу­ча­лось. Он буд­то бы по­гру­жал­ся в тя­гу­чий и душ­ный, лип­ну­щий к те­лу ту­ман…

Вско­ре, ду­хо­та на­ча­ла от­сту­пать, он смог ски­нуть с се­бя не­по­силь­ный груз и, на­ко­нец, при­под­нять­ся на лок­тях. Он об­на­ру­жил се­бя не на крыль­це, а на пе­чи, в сво­ем до­ме. Бы­ло дейст­ви­тель­но душ­но, в но­гах ле­жа­ла сбро­шен­ная ов­чи­на, ко­то­рая ему ви­ди­мо и ме­ша­ла спать. Прош­ка слез с пе­чи и вы­шел из из­бы, что­бы по­ды­шать и умыть­ся. Бы­ло ран­нее ут­ро, тьма лишь чу­точ­ку под­све­чи­ва­лась вос­хо­дя­щим солн­цем. За дверью бы­ло про­хлад­но, лёг­кий ве­те­рок тре­пал на­ко­неч­ни­ки елей. Вслед за Прош­кой, из-за две­ри вы­гля­ну­ла его мать:

— Че­го не спишь-то?

Прош­ка не­хо­тя от­ве­тил:

— Сон не­при­ят­ный при­снил­ся, вот и всё. Ма­туш­ка, а мы вче­ра с ба­тюш­кой к По­ли­кар­пу ез­ди­ли?

— Как же, ез­ди­ли, мно­го че­го на­ку­пи­ли. Ты что, за­был?

— А вер­нул­ся я вче­ра с ним? — про­дол­жал спра­ши­вать Прош­ка.

— Нет, один ты вер­нул­ся. Позд­но очень при­шел и спать сра­зу лёг, ни го­во­ря не сло­ва. А сон и мне не­при­ят­ный при­снил­ся, ви­дать, не­настье се­год­ня ка­кое-ни­будь бу­дет, — Прош­ки­на ма­туш­ка да­же вы­шла на крыль­цо и за­тво­ри­ла за со­бой дверь, при­го­то­вив­шись к рас­ска­зу, — При­сни­лось мне, что стою я в при­тво­ре, в хра­ме, на празд­ник кой-то, и стою, зна­чит, ря­дом с ка­ну­ном. А на мне шаль кая-то, ста­рая-пре­ста­рая, се­рая, ды­ря­вая. Ко мне, зна­чит, ма­туш­ка Ан­на под­хо­дит и го­во­рит: «Шаль-то у те­бя, по­кой­ниц­кая». Я, зна­чит, го­ло­ву по­вер­ну­ла, смот­рю — дейст­ви­тель­но, страш­ная шаль, по­кой­ниц­кая. Пы­та­юсь ее сбро­сить, сма­хи­ваю, а она все ко мне при­ста­ет, от­ли­пать не хо­чет. Я её сди­раю-сди­раю, а она кра­ем на ка­нун упа­ла и за­жглась. Ну, тут я и про­сну­лась. Ин­те­рес­но, к че­му сон этот? Не­уж­то по­мру я? На­до бу­дет к Аку­ли­не схо­дить, пусть она мой сон этот раз­га­да­ет.

— Да, ерун­да, а не сон, — мах­нул ру­кой Прош­ка, — че­го о нем и ду­мать-то?

Оби­дев­шись, мам­ка Прош­ки смол­ча­ла, толь­ко скры­лась в из­бе и при­кры­ла дверь. Прош­ка остал­ся си­деть на за­ва­лин­ке и стал вы­смат­ри­вать за­рю над ле­сом. Вос­по­ми­на­ния об уви­ден­ном сне всё ещё бы­ли очень жи­вы в его па­мя­ти, и он ни­как не мог вы­бро­сить их из го­ло­вы. Кро­ме то­го, он ни­как не мог при­пом­нить, что же ещё слу­чи­лось, ког­да он за­гру­зил бать­ки­ну те­ле­гу — даль­ше как в ту­ма­не. Тут его взгляд, бро­див­ший по окрест­нос­тям, оста­но­вил­ся на ку­соч­ке опуш­ки, вид­ной с крыль­ца. Там меж­ду де­ревь­я­ми, ему по­чу­ди­лось, что он раз­ли­ча­ет жен­ский си­лу­эт, ко­то­рый он где-то уже ви­дел. Что это за дур­ная ба­ба взду­ма­ла ид­ти так ра­но по­ут­ру за яго­дой? Или это прос­то при­чуд­ли­во изо­гну­тый пень бе­ле­ет вда­ли? Или это…

— Ох, ты ж, Бо­же мой, — вскрик­нул Прош­ка, и крес­тясь и плю­ясь че­рез ле­вое пле­чо вбе­жал в из­бу. Дверь за­хлоп­ну­лась, ког­да са­мые пер­вые и роб­кие лу­чи­ки солн­ца уже зо­ло­ти­ли кис­точ­ки ко­вы­ля, пче­лы и шме­ли раз­ру­ша­ли по­не­мно­гу мол­ча­ние но­чи — на­чи­нал­ся но­вый день стра­ды, бо­ять­ся, по­ка что, бы­ло не­че­го.

Эльвира Еникеева

Абдулгареймолчималай

Рассказ

В дет­ст­ве ро­ди­те­ли от­прав­ля­ли ме­ня на все ле­то в де­рев­ню. Ко мне при­со­еди­нял­ся еще и мой дво­ю­род­ный бра­тиш­ка с се­ве­ра.

Со­бра­лись мы как-то с Де­ни­сом на ры­бал­ку. На­ко­па­ли чер­вей — их тут хоть ло­па­той гре­би. Взя­ли удоч­ки и спо­за­ран­ку на реч­ку. Шли вдоль за­бо­ра и же­ва­ли све­жий хлеб, ко­то­рый ба­буш­ка пред­ло­жи­ла к чаю. Тра­тить вре­мя на чае­пи­тие не хо­те­лось, вот мы и взя­ли теп­лые ру­мя­ные кра­юш­ки с со­бой.

Толь­ко до­шли до пе­ре­ул­ка, чтоб со­кра­тить путь к бе­ре­гу, из раз­дви­нув­ше­го­ся шта­кет­ни­ка вы­ско­чил маль­чик. На­чал, раз­ма­хи­вая ру­ка­ми, тя­нуть нас во двор, та­ра­то­ря без оста­нов­ки:

— Эй, ма­лай­зар, по­мо­ги­те, а то он уто­нет, ме­ня ба­буш­ка без ушей оста­вит, ска­жет: «Аб­ду­ла, с то­бой од­ни про­бле­мы!». По­мо­ги­те, вы­та­щи­те его, я ма­лень­кий, у ме­ня ру­ка ко­рот­кая, а он там уто­нет…

Мы кое-как разо­бра­ли его быст­рую речь.

Де­нис, под­миг­нул мне: «Пой­дем, гля­нем на утоп­лен­ни­ка».

— Нет, он не утоп­лен­ник, он кри­чит, зна­чит, жив, на­до спас­ти, ма­лай­зар!

Ког­да маль­чик до­та­щил нас до ко­лод­ца, ста­ло сра­зу все по­нят­но. В во­де бул­ты­хал­ся ко­те­нок, ис­те­рич­но мя­у­кая и пы­та­ясь вы­плыть.

Я пред­ло­жил опус­тить вед­ро в на­деж­де, что ко­те­нок до­га­да­ет­ся за­лезть в не­го. Но то­ну­щий и пи­ща­щий се­рый ко­мо­чек не по­ни­мал. Тог­да ре­ши­ли, что на­до едой его при­влечь. По­ло­жи­ли остат­ки хле­ба в вед­ро. Но вед­ро плюх­ну­лось. И тут ме­ня осе­ни­ло: на­до бро­сить оде­я­ло.

За­вя­зал я оде­я­ло на ко­нец це­поч­ки от вед­ра и опус­тил. Ко­те­нок, ба­рах­та­ясь, за­це­пил­ся ко­гот­ка­ми за мяг­кий ворс оде­я­ла. Тут уж мы, как на­сто­я­щие спа­са­те­ли, не рас­те­ря­лись, ста­ли тя­нуть ле­бед­ку. За­мер, дро­жа, и про­дрог­ший ко­те­нок. Вид­но, ис­пу­гал­ся.

Маль­чик вы­рвал его из рук и по­бе­жал до­мой. При этом та­ра­то­рил что-то со ско­ростью ре­ак­тив­но­го са­мо­ле­та.

— Нет, ты ви­дел! — воз­му­тил­ся Де­нис.

— По­шли, а то ры­бу мы точ­но не пой­ма­ем, — ска­зал я бра­ту.

Че­рез па­ру дней, ког­да мы со­бра­лись ку­пать­ся в реч­ке, пе­ред на­ми опять от­ку­да-то вы­ско­чил тот са­мый маль­чиш­ка — его, ока­зы­ва­ет­ся, зва­ли Аб­ду­ла:

— А ку­да вы? Мо­жет, и ме­ня возь­ме­те? А то на­до­е­ло си­деть в ого­ро­де, ко­ло­рад­ских жу­ков со­би­рать…

Пе­ре­гля­нув­шись, мы кив­ну­ли, но шаг при­ба­ви­ли.

— А зна­е­те, я ре­шил стать спа­са­те­лем. Бу­ду лю­дей вы­тас­ки­вать из ко­лод­ца, как вы ко­тен­ка. Из по­жа­ров то­же, я по те­ле­ви­зо­ру ви­дел. Прав­да, ба­буш­ка го­во­рит: «Аб­ду­ла, луч­ше мол­чи, как рот от­кро­ешь, уши за­ткнуть хо­чет­ся, тре­щишь, как ко­ло­коль­чик на те­лен­ке»…

— Это хо­ро­шее де­ло… Если за­хо­чешь, то ста­нешь. Но ты зна­ешь, спа­са­те­ли долж­ны быть силь­ны­ми, мень­ше го­во­рить, а боль­ше де­лать, — ска­зал Де­нис, рас­счи­ты­вая, что Аб­ду­ла хоть не­мно­го по­мол­чит. Мы ж по­ка спус­ка­лись к реч­ке, узна­ли все но­вос­ти де­рев­ни, про то, чем его кор­ми­ла ба­буш­ка ут­ром,

сколь­ко у них кур и гря­док…

— А я очень силь­ный, мо­гу да­же на тот бе­рег до­плыть и об­рат­но без от­ды­ха, хо­ти­те? — с на­деж­дой в го­ло­се спро­сил Аб­ду­ла

— Да, нет, да­вай луч­ше прос­то по­ле­жим, по­за­го­ра­ем…

— Лад­но, а я по­пла­ваю…

Так все ле­то ма­лень­кий внук За­би­ры-эбей тас­кал­ся вез­де с на­ми. Аб­ду­ла вос­пи­ты­вал­ся ба­буш­кой, го­во­ри­ли, что в дет­ст­ве он ис­пу­гал­ся и с тех пор го­во­рил быст­ро. Лю­бил пред­став­лять­ся по име­ни и фа­ми­лии. Но всег­да вы­хо­ди­ло вмес­то Аб­ду­лы Га­ре­ева — Аб­дул­га­рей.

Час­то со­се­ди, ус­тав от его бол­тов­ни, от­ма­хи­ва­лись: «Аб­дул­га­рей, мол­чи, ма­лай». Так и за­кре­пи­лось за ним это вы­ра­же­ние, став про­зви­щем…

…Про­шло лет пят­над­цать с тех пор. Я уже жил с семь­ей в за­го­род­ном до­ме на окра­и­не го­ро­да. Од­наж­ды же­на по­зво­ни­ла — «Дом го­рит!».

Ког­да подъ­ехал к до­му, пла­мя уже бы­ло поч­ти по­ту­ше­но. И вдруг из-за ды­мя­щих­ся стен по­явил­ся спа­са­тель в шле­ме, при­жи­мая к те­лу ма­лень­ко­го ко­тен­ка.

Я сра­зу узнал лю­бим­ца сво­ей до­че­ри и под­бе­жал к муж­чи­не: «Это наш Мур­зик!»

— Дер­жи­те, он ис­пу­гал­ся, но жи­вой… — улыб­нул­ся спа­са­тель

— Аб­дул­га­рей?!

— Ар­тур! Да, это я «Аб­дул­га­рей­мол­чи­ма­лай»

— Как ты? Ты все-та­ки стал спа­са­те­лем!

— Как ска­зать… — за­мял­ся Аб­ду­ла, рас­сте­ги­вая шлем

— Спа­си­бо те­бе, ты спас на­ше­го ко­тен­ка.

— Да, лад­но, жи­вая ду­ша ведь. А пом­нишь, ког­да-то спас­ли мо­е­го ко­тен­ка? Он умер в про­ш­лом го­ду сра­зу же пос­ле кон­чи­ны ба­буш­ки. Я ба­буш­ке так и не рас­ска­зал про тот слу­чай. Бо­ял­ся, что огре­ет ме­ня кра­пи­вой. Пом­нишь, ка­кая она у ме­ня бы­ла бое­вая… Ну, лад­но, мне по­ра, ма­ши­на уж ждет.

Я смот­рел вслед Аб­ду­ле. Труд­но бы­ло в нем узнать преж­не­го Аб­дул­га­ре­ея­мол­чи­ма­лая. Это был спо­кой­ный, от­кры­тый, сме­лый муж­чи­на. Но, как и преж­де, добрый и вни­ма­тель­ный. Ви­ди­мо, та­ки­ми и бы­ва­ют спа­са­те­ли.

ЖУР­НАЛ «ВТОР­НИК» ВЫ­СТУ­ПА­ЕТ ИН­ФОР­МА­ЦИ­ОН­НЫМ СПОН­СО­РОМ МЕЖ­ДУ­НА­РОД­НО­ГО ЛИ­ТЕ­РА­ТУР­НО­ГО КОН­КУР­СА КО­РОТ­КО­ГО СЕ­МЕЙ­НО­ГО РАС­СКА­ЗА «МЫ И НА­ШИ МА­ЛЕНЬ­КИЕ ВОЛ­ШЕБ­НИ­КИ» И НА­ЧИ­НА­ЕТ ПУБ­ЛИ­КО­ВАТЬ НАИБО­ЛЕЕ ИН­ТЕ­РЕ­СЫ РАС­СКА­ЗЫ ЕГО УЧАСТ­НИ­КОВ.

КОН­КУРС ОР­ГА­НИ­ЗО­ВАН ПО ИНИ­ЦИ­А­ТИ­ВЕ ЛИ­ТЕ­РА­ТУР­НО­ГО АГЕНСТ­ВА СО­ФИИ АГА­ЧЕР И ДЕТ­СКО­ГО ИЗ­ДА­НИЯ «КЛАС­СНЫЙ ЖУР­НАЛ». ПО­ЛО­ЖЕ­НИЕ О КОН­КУР­СЕ ЧИ­ТАЙ­ТЕ НА САЙ­ТЕ AGACHER.COM

Алексей Бутусов

Я хочу быть дядей Женей

Рассказ

Был уди­ви­тель­ный сол­неч­ный день. Класс пи­сал со­чи­не­ние на те­му «Кем я бу­ду, ког­да вы­рас­ту». Гри­ша грыз руч­ку и не знал, что на­пи­сать. Ког­да- то он хо­тел быть ди­ри­жёром ор­кест­ра. По­том — ка­пи­та­ном даль­не­го пла­ва­ния. Да­же кос­мо­нав­том про­бо­вал хо­теть стать. Вдруг гла­за его за­го­ре­лись. «Знаю, знаю, о ком я на­пи­шу! О дя­де Же­не!»

Дя­дя Же­ня из чет­вёр­то­го подъ­ез­да очень ин­те­рес­ный че­ло­век.

— Не по го­дам муд­рый че­ло­век, — го­во­рит про не­го ба­буш­ка.

— Хит­рю­га, — по­сме­и­ва­ет­ся па­па. — По­рой прос­то не­вы­но­си­мый.

Креп­кий, вих­ра­с­тый, ры­жий и вес­нуш­ча­тый дя­дя Же­ня ка­жет­ся вто­рок­лас­сни­ку Гри­ше очень жиз­не­ра­дост­ным, ве­сёлым, сол­неч­ным. К то­му же дя­дя Же­ня об­ла­да­ет те­ле­па­ти­ей. Как гля­нет на Гри­шу — буд­то ви­дит его на­ск­возь и ска­ни­ру­ет все мыс­ли, как са­мая со­вер­шен­ная ан­ти­ви­рус­ная про­грам­ма. Схва­тит Гри­ша двой­ку — мир по­мерк­нет, слёзы са­ми из глаз го­то­вы бе­жать, как буд­то съел лу­ко­ви­цу из ба­буш­ки­ной вя­зан­ки. А дя­дя Же­ня идёт на­встре­чу, све­тит­ся пу­ще преж­не­го да ещё и улы­ба­ет­ся гол­ли­вуд­ской улыб­кой. По­хло­па­ет Гри­шу по пле­чу и вы­даст: «До че­го же хо­ро­шо жить, брат!» И до­ба­вит: «А двой­ка — это пус­тяк». И ког­да толь­ко успел мысль про­чи­тать?

О се­бе дя­дя Же­ня ни­че­го не рас­ска­зы­ва­ет. Ни­кто из ре­бят тол­ком не зна­ет, где и кем он ра­бо­та­ет. «При­дёт вре­мя — узна­ешь», — хит­ро щу­рит­ся он и гла­дит Гри­шу по го­ло­ве. «При­дёт вре­мя — узна­ешь», — го­во­рят Гри­ше ма­ма с па­пой.

С дя­дей Же­ней у Гри­ши свя­за­но три ис­то­рии. Пер­вая ис­то­рия вы­шла ещё год на­зад, под Но­вый год. Дед Мо­роз при­нёс Гри­ше ог­ром­ный по­да­рок с кон­фе­та­ми, как ска­зал па­па «с Край­не­го Се­ве­ра». Прав­да, Гри­ша, как толь­ко уви­дел по­да­рок, сра­зу за­по­доз­рил об­ман: кон­фе­ты Дед Мо­роз ку­пил в «Пя­тёроч­ке» по ак­ции. И всё- та­ки ка­кой чу­дес­ный это был на­бор! Бы­ли тут, ко­неч­но, и обыч­ные ка­ра­мель­ки, и ирис­ки «Кис- кис», ко­то­рых и так до­ма пол­но, бы­ли и боль­шие, шо­ко­лад­ные, не­ве­ро­ят­но кра­си­вые и вкус­ные. Осо­бен­но Гри­ша по­ло­жил глаз на две боль­шие кон­фе­ты, ко­то­рые так и на­зы­ва­лись — «Лю­би­мые». Вот это объ­еде­ние! И вдруг при­шёл дя­дя Же­ня — при­нёс па­пе га­еч­ный ключ. А па­па и го­во­рит:

— Гри­ша, да­вай уго­щай дя­дю Же­ню сво­им бо­гат­ст­вом!

Ис­пу­гал­ся Гри­ша: вдруг дя­дя Же­ня возь­мёт и всё съест? А дя­дя Же­ня го­во­рит: «Ну, мне все­го од­ну кон­фе­ту. Ка­кую дашь, ту и съем». За­ду­мал­ся Гри­ша и да­вай рас­кла­ды­вать кон­фе­ты на две куч­ки. В од­ну — шо­ко­лад­ные, кра­си­вые, боль­шие. В дру­гую — ирис­ки и ка­ра­мель­ки.

— Вот это са­мые луч­шие, из них и вы­би­рай­те, — по­ка­зал Гри­ша на ка­ра­мель­ки и ирис­ки.

— Вот осо­бен­но вкус­ная, пря­мо паль­чи­ки об­ли­жешь, — до­ба­вил он и про­тя­нул дя­де Же­не са­мую не­вкус­ную, же­лей­ную кон­фе­ту, со вку­сом про­сро­чен­но­го по­вид­ла.

— А вот эта — бе-е, фу-у, — ска­зал Гри­ша, не за­ме­чая хит­ро­го взгля­да дя­ди Же­ни и от­кла­ды­вая се­бе в сто­ро­ну две «Лю­би­мых» кон­фе­ты. — Их есть не на­до.

— Ну, раз это са­мая не­вкус­ная кон­фе­та, я её и съем, — ска­зал дя­дя Же­ня, пос­ле че­го раз­вер­нул и по­ло­жил «Лю­би­мую» се­бе в рот. — Я при­вык за­бо­тить­ся о лю­дях и луч­шее остав­лять дру­гим. Сам же я мо­гу и не­вкус­ную съесть!

Гла­за Гри­ши на­пол­ни­лись бы­ло сле­за­ми, но тут дя­дя Же­ня из­рёк фра­зу, смысл ко­то­рой Гри­ша по­нял позд­нее:

— Я так по­ни­маю, в но­вом го­ду мы бу­дем ви­деть­ся ча­ще, — дя­дя Же­ня об­вёл гла­за­ми ку­чу кон­фет и ис­чез.

Так Гри­ша ли­шил­ся од­ной «Лю­би­мой». Оста­ва­лась ещё од­на. Маль­чик уже со­брал­ся её по­ско­рее съесть, но за­ду­мал­ся. Се­кунд пять он си­дел не дви­га­ясь, а по­том взял «Лю­би­мую» и по­бе­жал на кух­ню.

— Ма­ма, это те­бе, — ска­зал Гри­ша. — С Но­вым го­дом!

«Мо­ло­дец», — про­го­во­рил дя­дя Же­ня где- то внут­ри Гри­ши.

Вто­рая ис­то­рия слу­чи­лась ле­том. Гри­ша с маль­чиш­ка­ми иг­ра­ли в мяч во дво­ре до­ма. Вдруг про­изо­шло не­ожи­дан­ное. То ли Гри­ша не рас­счи­тал си­лы, то ли мяч на­роч­но ре­шил из­ме­нить тра­ек­то­рию по­лёта — но он вдруг по­ле­тел пря­мо в ок­но ба­бы Лю­си, очень вред­ной ба­бу­лен­ции, по­хо­жей на ста­ру­ху Ша­пок­ляк. Стек­ло звяк­ну­ло и раз­ле­те­лось. «Вот бы я был не я», — по­ду­мал Гри­ша. В ок­не по­ка­за­лось сер­ди­тое мор­щи­нис­тое ли­цо.

— Ах вы, шпа­на не­счаст­ная! — за­ве­ре­ща­ла Ша­пок­ляк, тря­ся шваб­рой. По- ви­ди­мо­му, она со­би­ра­лась на ней вы­ле­теть из до­ма и от­лу­пить маль­чи­шек.

— Спо­кой­но, Люд­ми­ла Пет­ров­на, — по­за­ди раз­дал­ся ров­ный го­лос дя­ди Же­ни. — Я стек­ло вы­бил — я и встав­лю.

— Вы?! — по­ра­зи­лась Ша­пок­ляк и час­то- час­то за­хло­па­ла гла­за­ми, как со­ва.

— Ну да. Я по­ка­зы­вал ре­бя­там, как за­би­вать пе­наль­ти. Ну и не­ча­ян­но…

Дя­дя Же­ня улы­бал­ся. Че­рез пол­ча­са в зло­по­луч­ном ок­не блес­те­ло но­вень­кое стек­ло. Со­сед­ка тётя На­стя лю­бо­ва­лась им и всей ду­шой же­ла­ла, что­бы дя­дя Же­ня и ей вы­бил стек­ло. Гри­ша гля­дел на сво­е­го спа­си­те­ля.

— Но ведь… — на­чал Гри­ша, но дя­дя Же­ня его пе­ре­бил.

— Так луч­ше.

Но уди­ви­тель­нее всех ста­ла третья ис­то­рия. Осенью вдруг у Же­ни за­бо­лел зуб.

— Всё яс­но, пер­вый в жиз­ни ка­ри­ес, — за­гля­нув в рот сы­ну, ска­зал па­па. — За­пи­сы­ва­ем­ся к сто­ма­то­ло­гу.

Ве­че­ром Гри­ше по­зво­нил дво­ю­род­ный брат из Там­бо­ва — успо­ко­ить. Бра­ту бы­ло уже де­сять, и он в свои го­ды триж­ды си­жи­вал на зуб­ном тро­не.

Это так страш­но! — слы­ша­лось в труб­ке. — У ме­ня ещё вра­чи­ха та­кая злю­щая — ведь­ма! Спо­рим, у те­бя та­кая же бу­дет? Ну, так вот, взя­ла она дрель — и да­вай мне все зу­бы по оче­ре­ди свер­лить! Оскол­ки так и по­ле­те­ли в раз­ные сто­ро­ны. Ну ты не пе­ре­жи­вай, во­все не обя­за­тель­но, что ты умрёшь. Я те чест­но ска­жу: вы­жить шанс есть. Хоть и ма­лень­кий.

И тут у Гри­ши слу­чил­ся об­мо­рок, по­то­му что даль­ше он ни­че­го не пом­нил. На сле­ду­ю­щий день они с па­пой по­еха­ли в сто­ма­то­ло­гию, за­шли в осле­пи­тель­но бе­лый ко­ри­дор­чик, где пах­ло чем-то рез­ким, боль­нич­ным, на­де­ли ба­хи­лы и про­ва­ли­лись в мяг­кий блес­тя­щий ди­ван — ждать. Ми­ну­ты ка­за­лись го­да­ми. По­всю­ду с пла­ка­тов на Гри­шу гля­де­ли ог­ром­ные зу­бы — не­ко­то­рые ещё и в раз­ре­зе. На од­ном из пла­ка­тов бы­ло фо­то де­вуш­ки, ко­то­рая улы­ба­лась та­ким бе­лос­неж­ным оска­лом, что ка­за­лось, сей­час вце­пит­ся в те­бя, как тигр. Из ка­би­не­та до­но­си­лось про­тив­ное жуж­жа­ние. У Гри­ши зуб на зуб не по­па­дал. Он уже мыс­лен­но по­про­щал­ся с ми­ром: с кош­кой Ма­тиль­дой, с бе­рёзой во дво­ре, с род­ны­ми и друзь­я­ми. На­ко­нец жуж­жа­ние стих­ло.

— Про­хо­ди­те, — раз­дал­ся го­лос мед­сест­ры, и Гри­ша с па­пой ока­за­лись в ка­би­не­те. Воз­ле зуб­но­го тро­на в бе­лом кол­па­ке и осле­пи­тель­но бе­лом ха­ла­те сто­ял дя­дя Же­ня и го­то­вил обо­ру­до­ва­ние для па­ци­ен­та.

— Кто-то очень хо­тел узнать, кем я ра­бо­таю, — рас­сме­ял­ся дя­дя Же­ня. И кто- то очень лю­бит есть кон­фе­ты. Добро по­жа­ло­вать в крес­ло, друг!

…Был уди­ви­тель­ный сол­неч­ный день. Класс пи­сал со­чи­не­ние на те­му «Кем я бу­ду, ког­да вы­рас­ту». Гри­ша быст­ро пи­сал. Он уже не со­мне­вал­ся, кем ста­нет, ког­да вы­рас­тет. И тут де­ло да­же не в про­фес­сии — ка­кая раз­ни­ца, ка­кая про­фес­сия… Гри­ша чувст­во­вал, что глав­ное — не это. «Ког­да я вы­рас­ту, я хо­чу быть дя­дей Же­ней», — на­пи­сал он.

Отдел поэзии

Любовь Новикова

ПЕРЕСТАНЬТЕ, РОДИМЫЕ, КЛЯСТЬСЯ И КЛЯСТЬ

…

Это были стихи.

Я узнала бы их по дыханью.

По сжигающей боли в груди.

По холодному небу в задумчивом звёздном мерцаньи.

По колючим огням позади.

По облезлой калитке, по стёртому номеру дома.

По ворчанью соседского пса.

По гнилому шуршанью забыто лежащей соломы.

По желанию — их написать.

По походке моей виноватой или вороватой

От упавшего набок плетня.

По бездомной тоске, по тяжёлому слову — «расплата».

Это были стихи.

Но они не узнали меня.

ЦЕРКОВЬ

И всё-таки она ещё стоит.

Облезли стены, купола подгнили.

И так убог её суровый вид,

Что кажется — мы все о ней забыли.

Но словно из земли она растёт.

Но словно впрямь земля её питает.

Всё рушится, ветшает и гниёт.

Она стоит и времени не знает.

Её не обновляли никогда.

Не сохраняли никакою властью.

Но чудится — она падёт тогда,

Когда земля расколется на части.

Вглядись вперёд и оглянись назад —

Всё тот же крест темнеет безмогильный.

Как божий перст. Как матери глаза.

Как всё, что мы до времени забыли.

…

Не я, не я. В том нет моей вины,

Что избы на деревне опустели.

Что в бледно-синем отсвете луны

Могильной тьмой к окну подходят ели.

Как дальше жить, когда такая тьма.

Когда в душе не уместить всей боли.

Ослепнуть бы или сойти с ума.

И побрести юродивой по воле.

Чтоб просветлела боль моя от слёз.

Сомкнулись обезумевшие губы.

Но, как сошедший нА землю Христос,

Сидит на лавке старичок беззубый.

И я уйду, уеду, убегу

От глаз его святых, как от расплаты.

Туда, где свет, туда, где шум и гул.

Туда, где я ни в чём не виновата.

…

Теперь синицам не до песен.

Теперь бы выжить. Холода.

А снег вокруг красив и весел.

Дома, деревья занавесил,

Лёг тишиной на провода.

Мне говорят: «Ты будь светлее.

Гляди как ясно и бело».

Гляжу, а птицы леденеют.

Что делать мне с душой своею —

Не всё ей ясно, что светло.

И сквозь румяные зарницы,

Сквозь свет узорчатого льда

Глядят озябшие синицы.

И так во всём. И так всегда.

…

До порожка подорожник

Всю дорожку обложил.

В этой хате жил сапожник.

Просто помню я, что жил.

Жил давным-давно когда-то.

Время всё перемело.

Я гляжу на эту хату.

Сердцу грустно и тепло.

Может, он какой заботой

Обогрел меня тогда.

Я хочу припомнить что-то.

Нет, не вспомню никогда.

Просто сердце жжёт немножко,

Просто помню я, что жил.

Подорожник до порожка

Всю дорожку обложил.

…

У меня живёт воздушный шарик.

Лёгкий, звонкий, жёлтый, как фонарик.

Я воздушным шариком играю.

Я совсем, как он, совсем такая.

Что ему — он сама себе, как праздник.

Он такой шалун, такой проказник.

Он летает, прыгает, смеётся.

Что ему — он сам себе, как солнце.

Я его нашла в замёрзшей луже.

Может, он кому-то стал не нужен.

Я его расспрашивать не стала.

И со мною всякое бывало.

За окном темно и кружит вьюга.

Хорошо, что мы нашли друг друга.

Мы живём с ним весело и дружно.

Два воздушных шарика ненужных.

…

Мне надо это рассказать кому-то.

(Но не тебе. Нет, ты меня не тронь.)

Вчера на кладбище морозным утром

Мне голубь сел снежинкою в ладонь.

Как будто бы и впрямь за крошкой хлеба.

(Нам всё корысть. Мы всё о пятаках).

Ко мне вчера в ладонь спустилось небо.

И я его держала на руках.

Со мной такого не было ни разу.

(Кому, кому об этом рассказать).

Своим пугливым, голубиным глазом

Смотрело небо прямо мне в глаза.

Из-под надгробий тёмных и тяжёлых

Мне вечный мир крестами угрожал.

А у меня сидел в ладони голубь

И лапками по ней перебирал.

О чём мы с ним в то утро ворковали.

О чём смеялись, плакали о чём

Одни кресты, одни надгробья знали.

Тебе ж до веку не узнать о том.

…

Пока живёте вы и я живу,

Запоминайте звук и шорох каждый.

Сегодня утром в росную траву

Упал в бессилье старый змей бумажный.

Бумажный змей. Как долго он летел.

Как далеко он залетел бедняга.

Рукой, огрузшей от ненужных дел,

Я глажу истомлённую бумагу.

Ну, вот и всё. Окончился мой срок

Любить и ждать, надеяться и верить.

Но кто же знал, но кто провидеть мог,

Что нынче утром всколыхнётся ветер.

И я проснусь. И выйду в мокрый луг,

Подвластная неведомой тревоге.

И дрогнет жизнь. И вскинется. И вдруг

Бумажным змеем упадёт под ноги.

…

Осенний парк печален и угрюм.

Здесь воздух чист, спокоен и ненастен.

И не уйти мне от осенних дум.

Старинных дум о счастье и несчастье.

Стоят недвижно голые кусты.

У их ветвей теперь защиты нету.

Холодные, промокшие листы

Давным-давно рассеяны по свету.

Вид у прохожих сумрачен и мглист.

Бегут, спешат, меня не замечая.

А я, как мокрый, как последний лист

По парку праздно, медленно гуляю.

Пройду по тихой пустоте аллей.

Остановлюсь под потемневшей аркой.

Потом пристыну, притулюсь к земле.

Последний лист в печальном тихом парке.

…

И прошла по дороге тень.

А за нею качнулся свет.

Помню, было мне в этот день

Что-то очень уж много лет.

А когда сочла барыши,

Рассчиталась с собой всерьёз,

Вышло с каждой родной души

Что-то очень уж много слёз.

Что-то очень уж много дум.

И кладбищенских мрачных дат.

И какой-то ветер самум.

И какой-то чёрный квадрат.

И обгладывая края,

Яств, суливших мне благодать,

Что-то очень уж много я

Начинала вдруг понимать.

И ложилась я словно в гроб

В ледяную свою постель.

Что-то очень уж много проб

На владенья чужих земель.

И сорила я наобум

Оскудевшей своей казной.

И какой-то ветер самум

Надо мной шелестел листвой.

…

Мне не радостен сон. Мне не радостен свет.

Я усну, когда землю разбудит рассвет.

А когда заклубятся туманы с полей,

Я пойду провожать журавлей.

Я люблю их гортанный пронзительный крик.

Мне понятен давно журавлиный язык.

Я давно журавлиные речи учу.

Вместе с ними лечу. Вместе с ними кричу.

Я вплетаю в раздолья полей и лесов

Журавлиный свой плач, журавлиный свой зов.

Я взяла эту боль, эту силу из сил

У царей и церквей, у дворцов и могил.

Если нечего дать, то и нечего красть.

Перестаньте, родимые, клясться и клясть.

А когда заклубится туманная рать,

Приходите меня провожать.

…

Ну, чего ты глядишь —

Дожила, дожила, дожила.

Ах, как били под дых.

Как топтали, сжигали дотла.

Но вошла я в расцвет.

Не надейся, что я замолчу.

Ну а сколько мне лет,

Так об этом я знать не хочу.

И пылится в углу

Не набитая мною сума.

И сквозят пустотой не нажитые мною дома.

От огня — только дым.

От меня — всё, что мне по плечу.

Ну а сколько мне зим,

Так об этом я знать не хочу.

Ты пришёл торговать.

Так смотри — по цене ли товар.

Да и чем тут у вас

Платят нынче за песенный дар.

Вот пришла и стою —

Все изъяны, все раны видны.

А на Душу мою

У тебя не достанет казны.

…

Они меня размазали, унизили.

Ославили причудами, капризами.

Теперь глядят — молчат да усмехаются:

Мол, как тебе живётся, раскрасавица.

А я давно на вас нули навесила.

А мне давно без вас живётся весело.

А вы там как, удачники, счастливчики?

Лимончики, бананчики, мальдивчики.

Небось, и не вспомяните волшебницу.

Любимейшую Богову нахлебницу.

Да и какое дело вам до этого.

Поэту, мол, положено поэтово.

Что ж, каждый волк своё да хвалит логово.

Вам — только ваше. А поэту — Богово.

Александра Хольнова