Бесплатный фрагмент - Вторник. №25, май 2021

ОТДЕЛ ПРОЗЫ

Ольга КУЗНЕЦОВА

Пляжный пасьянс

(Окончание. Начало в №21–24)

Глава 17

Чистые деньги и дорога в рай

Ослепительной безоблачной голубизной высь напоминала небо над Алгарве. Только над океаном облака и ветра лавировали вольно и свободно, а здесь небесное пространство было сжато тисками гор.

— Куда мы едем?

— В рай.

— Я жить хочу, и тем более с такими деньгами.

— В налоговый рай. Есть такие уголки на свете. Там все хранят свои и чужие деньги. Главное, никто не спрашивает откуда они. Откроем счёт.

— У меня будет счёт в банке?! А я думала провезу это с собой. Так куда мы едем?

— В Андорру.

— Это Испания? Нет? Никогда раньше не слышала.

Горы сначала выглядывали из-за горизонта синей грядой, а потом разом обступили со всех сторон.

На Кавказе горы ершистые, острые. А Пиренеи стоят как монолиты. Как сама вечность…

Они въехали в небольшой пыльный городишко, расположенный в очередной горной долине, над которым возвышалась колокольня романской церкви с погнувшимся крестом. Рикардо остановил машину у маленького придорожного супермаркета. Вернулся с коробкой.

— Фен?

— Будем отмывать деньги.

Номер отеля, если так можно было назвать душную комнатёнку в деревенской гостинице, не предусматривал того, что постояльцы воспользуются феном.

Как только первые сто тысяч долларов были промыты от остатков морской воды и высушены, погас свет во всей деревне.

Широкая железная кровать была усыпана долларами, словно нежной майской листвой.

— Уже всё высохло. Зачем мы уже целый день сидим в этой дыре?

— Ждём одного специалиста, который скажет фальшивые деньги или с ними можно работать.

Спустя несколько утомительно долгих и изнуряюще жарких летних часов в дверь раздался стук.

Рикардо бросил взгляд на часы и пошёл открывать. На пороге стояла невысокая белокожая девушка с тонкими чертами лица. Она напоминала студентку, собравшуюся на каникулы: убранные в пучок светлые волосы, простенькие свободные джинсы, майка с пальмовым принтом. Можно было подумать, что она ошиблась номером.

— Hello, — поздоровалась она и спокойно шагнула с комнату, вкатывая за собой небольшую дорожную сумку на колёсах.

Голос был низкий и глухой. Соблазнительный. Она бросила на Лену мимолетный взгляд.

— Ей лучше выйти, — произнесла она по-английски, и пожелание прозвучало как спокойный приказ. — Время пошло.

— Она останется.

Блондинка пожала плечами и начала работу.

То, что происходило в комнате маленькой деревенской гостиницы, засиженной мухами, напоминало некий ритуал.

Лена потеряла счёт времени и, затаив дыхание, смотрела, как работает профессионал. Лицо девушки было спокойным и отрешённым, а холёные руки жили своей жизнью: они пропускали каждую банкноту через небольшой аппарат, затем ощупывали её, словно диагностировали. Быстро, чётко, ни одного лишнего движения.

Умиротворённо покачиваясь, словно в трансе, профессионал отсчитывала суммы, стягивая пачки денег резинками. Одну за другой.

По истечении двух часов белокожая красавица, так же отрешённо, словно не приходя в сознание, положила к себе в дорожную сумку пять пачек стянутых резинками купюр. Затем потянулась и, словно кошка, легко спрыгнула с кровати.

— Если что-то не так, я из-под земли вас достану. И шкуру спущу.

— Чао!

Девушка улыбнулась и направилась к двери.

— Пятьдесят тысяч! За два часа пятьдесят тысяч?!

— Гонорар. У тебя были другие предложения? У меня нет. Я оплатил её поездку с другого конца света туда и обратно.

Лена подумала, раз такой богатый, то мог бы и рассчитаться своими.

— Я мог бы сам заплатить ей, — Рикардо словно читал мысли Лены. — Но ты предпочла другой вариант развития событий.

Сердце то замирало, то ликовало, то начинало метаться в груди, как металась по горной долине стая быстрых серых птиц.

Я свободна. Всё свершилось. У меня счёт за границей! Разве можно было это представить ещё несколько дней назад?

Неуловимо некрасивый сотрудник банка в круглых роговых очках, подобострастно склонив лысоватую голову перед представительной молодой парой, распахнул скрытую от посторонних глаз дверь, выходящую в тёмный переулок со стеклянными вращающимися глазами видеокамер. Через минуту Лена и Рикардо оказались на уютной небольшой площади.

Горная гряда вдали была окутана золотой дымкой облаков. На террасе небольшого отеля с каскадами красной герани на балконах разместилось открытое кафе.

…The power of love…

По долине от вершины к вершине летал ангельский голос Селин Дион и замирал, сливаясь с небесами.

В плетёных креслах за круглыми столиками вальяжно расположилась отдыхающая публика. Дамы в широкополых сомбреро, льняных скромных платьях и респектабельные с виду сеньоры в стильных небольших очках и в таких же льняных скромных летних костюмах, потягивали перед обедом мартини и кампари. По площади с поросячьим визгом носились радостные упитанные дети.

— Отпразднуем?! — и, не дожидаясь ответа, Лена потянула Рикардо в сторону кафе.

---

Глава 18

Бизнес-план для спящей царевны

Листы контракта судорожно шелестели.

— Что всё это значит? Где моё имя? Почему ты владелец счёта?

Земля в миг ушла из-под ног и закачалась, как висячий мост через горную реку.

— Да, я открыл счёт на своё имя.

— Почему? Но зачем?! Тебе нужны деньги?! Ничего не понимаю. Ты меня обманул? Зачем? У тебя же своих денег полно!

— Пойдём, — Рикардо поднялся, оставив на столике купюру. — Поговорим без свидетелей.

Они вышли на площадь перед отелем, всё также залитую ярким горячим солнцем. В тени скалы пережидала жару стая диких голубей.

Тень резко очертила границу ровно посередине смотровой площадки, словно поделила её на «да» и «нет».

Прошло время, прежде чем Лена смогла вымолвить хоть слово.

— Через пять лет ты сможешь приехать и забрать деньги. По доверенности от меня.

— Зачем ты так поступил со мной. Какой тебе в этом смысл?

— Всего лишь пять дней назад ты даже и не думала об этих деньгах. И уже зацепилась?

— Понятно. Месть.

— Хочешь, я расскажу, что будет? Ты возвращаешься, начинаешь тратить. Денег много. Тебе кажется, что их хватит на всю жизнь, а потом ты начинаешь бояться, что они закончатся. И ничего, кроме как проедать деньги, ты не умеешь. Ты будешь жить, надеясь на этот запас, который с каждым годом будет уменьшаться.

— Откуда ты знаешь, как я поступлю?

— Уверен, что ты не раздашь их нищим на паперти, а идеи вложения их в дело, как я понял, у тебя тоже нет.

— Тебе хорошо говорить! Ты родился в нужной семье, в нужной стране. И в нужное время! Всё совпало.

— Это ничего не значит. Большие деньги пришли в мою жизнь, когда я был готов их принять. У меня есть брат, мы ровесники. Когда нам исполнилось по восемнадцать лет, отец дал каждому первый миллион. Брат взял, я оставил. Мой брат жил по полной. Умудрился даже влезть в долги.

В двадцать семь лет отец снова дал нам по миллиону. Ничего не изменилось, только долги брата росли ещё быстрее. Когда нам исполнилось по тридцать, отец подписал всё своё состояние на меня с условием, что я лишусь всего, если он узнает, что я помогаю брату. Отец поступил жестоко, но он дал нам одинаковые возможности, и даже больше. Мой брат сейчас в психиатрической клинике.

— Ах, вот оно что! — Лену осенила догадка. — Вот где ты прогуливался после обеда. Твой брат в этой клинике на берегу?

— Для всех брат путешествует по Европе, — Рикардо на мгновение закрыл лицо руками. — Иногда о нём появляются заметки в светской хронике по моему заказу.

— Что ж! Совместил приятное с полезным. Приятная прогулка в сопровождении милой русской барышни.

— Да, ты права. Я последнее время очень занят, поэтому постарался всё совместить. А милой русской барышне было мало развлечений, и откуда ни возьмись появились мокрые деньги, утопленник с переломанными пальцами и загадочный эскимос.

— Знаешь, как говорят в России? Ты чёрненькими нас полюби — беленькими полюбить всегда успеешь

— Есть такое понятие — деловая репутация. Брат в клинике, скорее всего, надолго. На всю жизнь. Ему только на какое-то время помогает лечение, которое я ему обеспечиваю. Мне, а также всем, кто работает на меня, совсем не выгодно, чтобы имя брата появлялось рядом с моим.

— А отец знает об этом? Он же лишит тебя всего, как ты говоришь!

— Я уже давно независим. Выкупил у него все акции.

— У родного отца?! Тебе отец не отдал, а продал?!

— Так принято. Отец живёт как хочет. Моя очередная мачеха чуть старше тебя.

— А мать? Как на это смотрит твоя мать?

— Её давно нет.

Тень от скалы отсчитывала траекторию по плиткам террасы, словно песочные часы.

— Я влюбился в спящую царевну из России, как в сказке. В сферах общения моего круга — истеблишмента, деловой и интеллектуальной элиты — с твоей красотой и умом, который всё ещё сладко спит, ты легко стала бы своей. Для всех придумали бы историю, как граф фон Такой-то, твой прапрадедушка, был зарезан большевиками в церкви, когда стоял на коленях перед иконой и молился во спасение России.

— Ко всем другим очевидным достоинствам ты ещё и сказки сочиняешь!

Рикардо усмехнулся.

— Уважаю… Упёртая, стоишь до конца. Но только пока там, где можно просто промолчать. В эту историю поверить очень просто: после вашей красной революции много семей — и простых, и знатных — нашли себе пристанище в Аргентине.

— Тем более! Велика вероятность, что обман раскрылся бы.

— Я в курсе, как это обычно решается. В русских архивах много дел подобного рода. Продаётся всё. И история тоже.

— А без этой легенды меня бы там, в твоём избранном суперобществе, не приняли бы?

— Вряд ли, если ты сама из себя ничего не представляешь, никому не известна, попросту говоря, никто. В Аргентине полукровки — женщины сказочной красоты и блестящего ума. И тем не менее… Спрашивают: кто папа, кто мама? А… Понятно. И всё. Ты вне игры. Тебя не замечают, а со мной не общаются даже те, кто общался всегда. Всеобщее осуждение моего выбора: не мог никого из наших выбрать? Разрушаются деловые контакты, а также связи, которым много лет.

— Так значит, для твоего общества я — никто?

— Да. Я смог бы вынести многое и выстоять. Если бы…

— «Бы» — всегда мешает! Гадюшник это твоё высшее общество! Держать родного брата за океаном, чтобы только никто о мальчике Рики не подумал плохо!

— Такие правила. Я живой человек и знаю, что такое чувство вины.

— Так ты тоже знаком с психушкой?

— У всех, с кем я общаюсь, психотерапевт — это ежемесячная статья расходов. Об этом не говорят, но все это знают.

— Есть же друзья! Неужели тебе не с кем поделиться?

— В моей жизни была одна женщина, но её сейчас нет.

Женщина… Лену почему-то кольнула эта нечаянная подробность.

А Рикардо неожиданно вспомнил резной хрустальный бокал, за которым, как в перспективе, вдруг возник образ изящной загорелой статуэтки.

— Где гарантия того, что я вернусь через пять лет и смогу забрать деньги?

— Мне нравится, что ты так резко, по-детски меняешь тему разговора, — Рикардо неожиданно так пронизывающе посмотрел на Лену, что ей стало не по себе. — Гарантии никакой. Всегда есть место непредвиденным обстоятельствам.

— А если мне они будут нужны раньше?

— Живи как жила. Если появится интересная идея, пришлёшь мне бизнес-план.

— Что?! Бизнес-план?! Бред. Скажи лучше, что нужно делать, как заработать. Где? Как?

— Подсказка обычно вот в чём: что тебе интереснее делать больше всего, чем всё остальное.

— Ничего мне не интересно.

— У тебя есть время.

Бессилие сводило Лену с ума.

— Ненавижу. Оказывается, больше всего на свете я ненавижу таких, как ты, небожителей, которые думают, что этот мир для них и они могут делать всё что хотят. Они могут и вправе распоряжаться мыслями и судьбами других, забирать то, что им не принадлежит.

— Постой-постой. Ты ничего не путаешь? Давай начнём с того, что ты эти деньги не заработала. Эти деньги — не твои. Ты и тому эскимосу жизнь сломала. Если у него хватит ума забыть обо всём, что произошло в ту ночь. Он, глупец, поверил тебе. И я — дурак, полный дурак. Русская сказка о спящей царевне. А царевне, кроме мешка денег, ничего не нужно.

Рикардо, казалось, внимательно следил за стаей птиц, которая носилась перед балконом смотровой площадки.

— Ты хоть раз сама сделала что-то? Пока только пользуешься тем, что дала тебе природа. Да и то лишь крохи подбираешь.

— Хватит. Ты меня хочешь унизить. Наверное, у тебя есть на то причина. Тогда скажи мне: почему ты? Почему вы, мужики, липните ко мне, а потом обвиняете, что я вам жизнь поломала? Я просто хочу жить хорошо.

— За счёт других?

— Скажи мне, раз такой богатый и умный: как самой стать богатой без папы миллионера, без богатого мужа, без миллиона в сумке. Как? Как нормально жить? Мириться с тем, что имеешь? Благодарить за то, что жива? Да, я понимаю, что я использую мужчин, а как по-другому жить, я не знаю.

— Работать не пробовала?

— Кто меня пустит в этот мир мужчин?

— Отговорки. Ты даже не рассматривала то, что многое зависит от тебя. За эти дни с тобой произошло столько, сколько не происходит иногда с человеком и за несколько жизней. Не думаю, что всё это случилось для того, чтобы ты смогла рассказывать внукам, как ты была молодая и съездила в Португалию. Я же видел: когда ты смотришь на витрины — у тебя глаза горят.

— Ты хочешь сказать, что это плохо? — перебила его Лена, смущённая тем, что как ни старалась, так и не смогла скрыть своей эйфории.

— Это нормально. Вас коммунисты учили, что это плохо. А также учили, что кто-то должен всё сделать за вас: коммунистическое государство даст всё и позаботится обо всём. За человека кто-то решает всё. Вот ты и ищешь того, кто за тебя решил бы все твои проблемы.

— Ты меня решил проучить? Я ненавижу, когда кто-то распоряжается моей жизнью.

— Если сама не распоряжаешься, то найдётся тот, кто начнёт распоряжаться за тебя, причём совсем не так, как тебе этого хочется.

Лена молчала. Никогда в жизни она ещё не чувствовала себя такой разбитой. Она чувствовала себя незащищённой рядом с тем, кем, как ей казалось ещё несколько часов назад, она может вертеть так, как заблагорассудится. Рядом стоял человек, который видел её насквозь, читал её мысли. И от этого она чувствовала себя раздетой. Совсем голой.

Капризна погода в горах. Небо затянуло облаками. Одна и та же стая голубей носилась перед смотровой площадкой: белый голубь всегда держался в середине стаи.

— Скоро начнётся дождь, — Рикардо снова закурил. — Эти воспоминания о жизни, о которой ты мечтала и которая была так близка, только протяни руку, уже не дадут тебе покоя. Я мог бы сделать так, чтоб ты легально получила эти деньги в России. Но не хочу. У тебя самой должно получиться. Проснись наконец и почувствуй свою силу.

С лёгким свистом промелькнула голубиная стая и унеслась в долину, застроенную современными зданиями архитектурного стиля а-ля на скорую руку, как будто кто-то очень спешил застроить каждый клочок земли, не соблюдая планировки улиц и площадей, подчиняясь одному только горному рельефу и желанию побыстрее завладеть территорией.

К смотровой площадке то и дело подъезжали автобусы. Туристы фотографировались на фоне горных красот. Лена и Рикардо стояли рядом и смотрели на облака перед собой. Возможно, снующие туда-сюда голуби думали о них, что это супруги, проводят вместе отпуск, разговаривают и любуются тем, как красиво они, птицы, летают.

— Ты напоминаешь мне мою прабабушку. Красавица, богачка и аристократка бежала от большевиков в Польшу, затем в Аргентину. Первый муж, русский учёный, сгинул со всей семьёй в Польше. Второй муж был рыбаком. Не вернулся из моря. Третий работал в банке. Умер от пневмонии. Четвёртый, мой дед…

— Оставил ей все свои виноградники, — перебила его Лена. — Зачем ты мне рассказываешь эти сказки?

— Так оно и было. Откуда ты знаешь про виноградники?

— Это фраза из одной глупой рекламы опеля, в которой дамочка травит одного за другим всех своих старых богатых мужей, а потом теряет голову от сопляка на опеле.

Лицо мужчины мгновенно стало непроницаемым. Лена поняла, что она перешла какую-то невидимую грань между ними и обратно для неё хода не будет никогда.

— Не обращай внимания! Продолжай, пожалуйста! Извини, сама не знаю, что говорю!

— Всё детство я провёл с бабушкой… — начал свой рассказ Рикардо, но не смог продолжить.

Если сказки о царевне больше нет, то пусть хоть жизнь с бабушкой будет чем-то сокровенным.

Воспоминания нахлынули, и их уже было не удержать. Время каникул. Отец летит с очередной пассией на Бора-Бора, а его, мальчишку, отправляет в Мендосу, к бабушке. Рикардо обожает Ирэн, мамину мать, которая круглый год живёт в усадьбе, доставшейся ей в наследство от мужа.

Словно наяву Рикардо видел: та расчёсывает старинным гребнем светлые, с серебристой патиной седины, длинные волосы, подставляя лицо утреннему солнцу, бьющему в окно, заплетает в косу и красивым узлом укладывает её вокруг гордо посаженной головы.

На завтрак едят горячий суп из капусты, как настоящие русские, блины с мясом. Она выпивает стакан домашнего вина. Потом они вместе со всеми идут на виноградник и помогают работникам до захода солнца.

У неё было отменное здоровье. Она умерла, когда ей исполнилось сто лет. Как-то странно умерла. Она никогда не обращалась к врачам и больниц боялась как огня. Резали лозу на винограднике, и Ирэн очень сильно повредила палец. Дядя повез её в больницу. Они ехали недолго, и бабушка всю дорогу умоляла не делать этого, говорила, что в больнице умрёт.

Когда подъехали к больничному крыльцу, Ирэн с силой оттолкнула всех, кто бросился ей помогать. Высоко и надменно подняв голову, она поднялась по ступенькам. Она никому не могла простить своего бессилия. Шерстяная длинная юбка заметала следы крупных капель крови, которая начала течь с новой силой.

Доктор сразу же принял и сказал, что ничего страшного и нужна только перевязка. Она, так ни на кого и не взглянув, вошла в кабинет. Через некоторое время доктор позвал в кабинет. Бабушка лежала на кушетке с перевязанной рукой и была ещё жива. Потом… Ирэн ни стало…

Рикардо вздохнул…

— Она была настоящей. Казалось, только прикоснись к ней и у тебя прибавляется силы. Женщина — тотем. Когда я увидел тебя, понял, что ты из той же породы. Я готов был поменять жизнь.

— Это было бы очередное жертвоприношение тотему, Рикардо. Не люблю жертвы. Потом чувствуешь себя обязанной.

— Только жестокость может быть такой честной.

Рикардо смял зажжённую сигарету в кулаке. Ох уж эта русская кровь и благородные гены…

— Я не мог повесить эти деньги на тебя.

— И зачем только я тебе обо всём рассказала. Обошлась бы без твоей помощи.

— Холодная ты, сука… Внезапные большие деньги могут разорвать любого, кто к ним не готов. С тобой могло произойти то, что произошло с моим братом. Или ещё хуже…

Рикардо резко развернулся и быстрым шагом пошёл в сторону отеля.

По тротуарам сновали туда-сюда мужчины, несущие в руках картонные коробки с бутылками виски, арманьяка, джина, ликёров и вина. Женщины тащили в руках, как более лёгкую ношу, пластиковые пакеты с блоками сигарет всех известных марок. По проезжей части в обе стороны непрерывно двигались в общем потоке машины, грузовики, туристические автобусы. Людская суета была резким контрастом с горным пейзажем, который был великолепно неподвижен в дымке уходящего дня середины августа.

---

Глава 21

Ночной рейс

Смеркалось. После долгих поисков, она случайно набрела на отель, уже совсем отчаявшись найти его. С кем бы она ни заговаривала, все приветливо улыбались и отвечали ей на незнакомом языке, отдалённо напоминающем испанский.

Мягкое ковровое покрытие заглушало звук шагов. Лена подошла к двери и прислушалась.

Тихо.

Она вскрикнула от неожиданности, когда включила свет.

Сквозняк метнулся по комнате. В открытом шкафу застучали друг о друга пустые вешалки. Посреди комнаты стояли чемоданы.

— Мы едем в Барселону, — Рикардо сидел в темноте в кресле у распахнутого окна. — У тебя самолёт ночью. Прилетишь рано утром. Таможенники и полиция сонные.

— Мне нужно скрываться, как какой-то преступнице?

— Ты кто угодно, но только не дура.

Машина остановились у входа в аэропорт.

Рикардо легко приподнял чемодан из багажника.

— Выходи. Здесь нельзя долго стоять.

— Ты разве не проводишь меня?

— Нужно сдать машину, у меня скоро самолёт на Буэнос-Айрес.

Чемодан был словно налит свинцом. Лене едва удалось его отодвинуть с дороги.

— Рикардо… Спасибо! Спасибо тебе за всё.

— И тебе спасибо, за это «всё».

— Почему не просишь позвонить, сообщить, как добралась?

— Зачем? В своей стране разберёшься, в какую сторону идти. Пока!

Машина тронулась. На большой стоянке рядом с аэропортом в тесных рядах припаркованных авто красному кабриолету нашлось место.

Вот и прокатилась до пляжа и обратно. Пассажиры рассовывали по отсекам салона пляжные сумки, детские игрушки, прозрачные пакеты duty-free с бутылками испанских вин, виски и джина. Плакали сонные, уставшие дети. Взрослые пытались быть вежливы друг с другом.

Лена отвернулась от суеты перед взлётом и стала смотреть в тёмный иллюминатор. Обрывки фраз, воспоминаний проносились в голове.

« — Николаевна! Смотри! Рядом с мэром какой Хуан стоит и ест тебя глазами…

— Ну и что?.. Ой! Сергей Митрофанович! Вы стоите у меня на платье!

— А зачем ты так вырядилась? Знаем мы эту публику. Сейчас этот мэр, крендель старый, всех поздравит, потом все начнут пить-закусывать, а потом разбредутся парами по амбарам. На улице минус двадцать, а у тебя вся спина голая! Придёшь на работу с соплями до колен, как немец под Сталинградом, а ты мне сопливая на работе не нужна. Подумаешь, Новый год… Приём, блин, в мэрии…

— Да… Всего лишь… А кто он?

— В Аргентине ему не сиделось… Контракт с нами подписал. Ты замуж захотела?»

« — Ленка! Так везёт только один раз в жизни. Эх, поедешь отдыхать в Португалию, а потом и в Аргентину… Замуж за крутого бизнесмена! Это ж сказка… Будешь жить не тужить! Потом нас вызовешь к себе в гости. Может и меня ждёт на другом конце земли какой-нибудь дон Педро? Брошу на х… своего Мурзилку!»

« — Что, Николаевна? Васек тебе не хватает? Хуана выбрала? Он даст тебе прикурить! Ещё вспомнишь родину!

— Я еду с подругой в дом отдыха. Имею право.

— Ага, в дом отдыха «Костёр», что означает «Эх, зажжём!»»

Стыдно, стыдно, стыдно вспоминать.

Лена сидела, вжавшись в кресло самолёта.

Почему позволила себя развести, как на детской площадке? Ведь знаю же английский. Могла бы почитать договор! Доверила свои деньги чужому дяденьке, который отослал меня обратно, как посылку. Почему до сих пор я соглашаюсь с тем, что мне предлагают? Всё. Хочу решать сама. Ошибусь — исправлю.

Словно оторвавшись от прежней жизни, в ту же секунду самолёт мягко тронулся с места и побежал по взлётному полю.

Внизу в иллюминаторе при свете яркой полной луны блеснуло Средиземное море. Неожиданно блики луны на тёмной далёкой воде наполнили сердце тревогой невозвратной утраты.

Что же я проглядела-то? Чего не заметила?

« — Посмотри! Кто там, на воде? Похоже, кто-то тонет! Что делать?!

— Не вижу ничего…

— Пусти меня, Николай!

— Я так люблю тебя, что руки не разжимаются…»

В одном из стеклянных переходов аэропорта стоял высокий мужчина и смотрел, как самолёт компании «Аэрофлот», освещённый прожекторами, медленно вырулил на взлётную полосу и, набирая скорость, исчез в темноте.

Шаги гулко раздавались в пустом переходе терминала и вдруг замерли…

Едва уловимый толчок в сердце дал понять, что самолёт оторвался от земли и полетел в сторону России.

Нижний Новгород — Андорра

Михаил МОРГУЛИС

Сегодня я научился не плакать

Рассказ

Я выдувал из дудочки мелодии, и все они получались грустными.

Мальчик, сидевший на траве, свесил голову и смотрел в глубину травы. Ему девять лет, зовут его Стив. Я спросил, что он там видит. Он помолчал и ответил не мне, а самому себе:

— Сегодня я научился не плакать, когда хочется плакать.

— А как ты научился?

— Ну вот мама меня бьёт. Родные мамы так больно не бьют. Но она мне родная, а бьёт больно, как не родная.

— Она выпивает?

— Ещё как. И тогда она сперва ласковая, а потом начинает бить. Я тогда всегда плачу, а сегодня догадался, что мой плач её злит, и старался не плакать, и получилось. Но она хотела, чтобы я заплакал, а я всё не плакал. Тогда она сама заплакала и обняла меня, и говорит о себе: «Какая же сука твоя мать…»

Стив скрутил пучок травы и высморкался в него. Нос у него покраснел. Задрал головёнку:

— Ты играешь то, что я не могу рассказать словами. Может, мама станет лучше, если услышит твои песенки без слов.

— Нет, не станет она лучше, уж поверь мне, я таким играл… Такие добреют только на несколько минут, а потом превращаются в злых вампиров. Лишь один человек менялся надолго: жил когда-то здесь, злюка-подлюка старый горбатый мельник, но менялся надолго. После моей дудочки он почти три месяца был добрый: зерно и муку дарил, чужих детей по голове гладил. В эти три месяца жалко его было, он смотрел на детей и плакал. Говорили, он был надзирателем в нацистском лагере смерти, где убивали и детей, а потом убежал в Америку.

— Я думаю, Майк, как легко люди меняются и из хороших становятся плохими.

— Не знаю, Стив, поймёшь ли меня. Трансформацию человека допустил Бог, а закончил её дьявол. Бывали барышни, обожавшие музыку Баха и Моцарта, они искренне сопереживали боль других, а потом становились безжалостными убийцами детей, загоняли их в газовые камеры и любили рассматривать абажуры из кожи убитых людей. Вот такие жуткие метаморфозы допускает Бог, а самое непонятное, почему Он допускает дьявола наполнять человеческие души таким нечеловеческим злом.

Стив что-то заметил за моей спиной:

— Большой Бен идёт.

Бен подошёл, шаркая по траве коричневыми подошвами. Он и вправду был большой, но рыхлый, с крохотным носиком на расплющенном, как блин, лице. Считали его деревенским дурачком, он никогда не смеялся и разные глупости говорил с серьёзным видом. Вот и сейчас он сообщил новость торжественно и скрипуче громко.

— У Арчибальдов петух перестал кукарекать.

Горестно покачал лохматой головой и выдохнул:

— Хороший петух, жирный…

Обтёр грязным рукавом рубахи глаза и добавил тихо и смущённо:

— Я любил слушать его пение…

Стив вырвал травинку, подул на неё, тоненько что-то зашептал.

Я зыркнул:

— Ты чего, пацан?

— На мамку колдую, чтоб сегодня добрая была…

Бен прислушался.

— А я мамку твою видал. Она Гартманам козу продала…

— Ну всё, — обречённо склонил голову Стив, — опять напьётся, будет недолго милая, потом долго злая…

Бен вдруг стал приплясывать, толстые ноги в огромных башмаках мяли траву, втаптывали жёлтые головки цветов, какое-то неприятное чавканье шло от всего этого.

— Прекрати! — закричал, рыдая, Стив, — прекрати, придурок, я так мало прожил, а мне уже жить не хочется…

Бен заморгал, ударил себя кулачищем по лбу, глаза его наполнились огромными слезами:

— А чего я, надо мной смеются, а мне не смешно, а у меня даже такой мамки не было… Бабка Элиза говорит, что меня подкинули.

И Бен залился горючими слезами, они текли по его блинному лицу двумя потоками и бесшумно падали в траву. Волосы его как змеи метались по воздуху, он хрипло дышал: видимо, в траву падали не все слёзы, и те, что оставались, булькали в нём.

Тогда я взял дудочку и стал играть этим слезам, стонам и крикам. И слышу, оба они замолкли, и с ними замолк мир, а из дудочки выдулся сноп синего цвета, и играть она стала сама, потому что я тоже заплакал.

А с неба вдруг полился дождь, и его капли казались солёными.

И Стив поднялся с земли, крошечный такой, и закричал:

— Это мир плачет с нами!..

Валерий КУЛЕШОВ

Рассказы

Карябачка

Что-что, а вот хлеб — он всегда носил с собой. Нужен он ему был — и всё тут.

Когда надо, рука сама ныряла в карман: отщипывала кусочек, который долго потом размягчался во рту, рассасывался от исконной кислинки до потаённой живительной сласти. Принимая её, казалось, всем своим естеством, Валентий (как прозвал дед для удобства, так и прилипло…) чувствовал себя уверенно, бодро.

Вот и опять, не нашарив и хлебных крошек, а они — сухие, колючие летом и влажные, липкие зимой — выгребались чуть ли не все, завернул к родной избе.

— Чего тебе… водицы, хлебушка?.. — пропустив мимо скрип двери, откликнулась на его просительное «Ба-а?!.» выглянувшая из чуланчика перед загнеткой — устьем печи — бабушка Арина.

Правильно растолковав смущённое молчание и протягивая кружку с водой, по привычке уточнила:

— Карябачку, небось?..

Проводив внука, какое-то время постояла в раздумье, будто вспоминая что-то. И, улыбнувшись чему-то своему, вернулась к неизменным, неотложным делам.

Хлеб в ту пору, слава богу, в деревне уже не переводился, даже у Ларкиных, где одна мать тащила пятерых — мал мала меньше. Бывало, усадив свою ораву перед огромной миской со сваренной на воде картофельной похлёбкой, заправленной ложкой постного масла, она отрезала ломоть и Валентию. Все на слободе знали: этот — хлеб любит. И как бы даже по-своему уважали его за то.

Всякий он перепробовал, да только лучше своего — не было. И не потому, что бабушкин, а потому — что правда. Вроде и мука одна и та же — ржаная, и печки одни и те же — русские, а поди ж ты… Всё так, а хлеб — разный.

Вкуснее всего, конечно, горбушка. Особенно когда из неё повыковыриваешь мякиш, оставив лодочкой одну корку — сладко-коричневую, ласково-гладкую, всегда почему-то тёплую на ощупь. А уж если горбушка от лопнувшего в печи каравая — та самая карябачка!.. Тут уж — слов нет. Кому доводилось едать такое — тот и без того знает, а кто не пробовал — тому не объяснишь. Бесполезно.

Нету теперь того хлеба. И вряд ли он когда здесь будет.

Одно только надо сказать. Хлеб тот удивительным каким-то образом сохранялся сам в себе, в своей самости в любой состоянии: что прямо из печи, не успев толком остыть, что чёрствый, что став сухарём. Вот ведь как…

Долго потом Валентий, далеко ушедший от той незабвенной поры, давно утвердившийся в своём настоящем имени, пытался разгадать свою загадку: неодолимая тяга к «черняшечке» — на всю жизнь ведь осталась.

Простой оказалась разгадка. Хлеб заменил ему — так случалось — материнское молоко: нажёвывала бабушка, завязывала в тряпицу, в узелок — вот и соска…

На хлебе вскормился человек. Потому он для него — и насущный.

15 марта 2021 г.

Высказ

Это настигло его, едва он, хлебнув воды, вернулся в постель. Накатившая как бы ниоткуда волна — лёгкая в своей тяжести и светлая в своей глубине — накрыла его и, подхватив, вознесла. Вознесли, и — понесла…

Осознавая всю бессмысленность сопротивления, он поначалу попытался пусть и не отринуть её, лишь сохранить некую малую, но такую важную часть самого себя. Тщетно. Весь, без остатка, он уже был там, где и должен тогда быть. Да и как иначе, если зов души и её отзыв уже являли собой единое целое.

Прошив пространство, в иное время окунулся он. И далёкая жизнь приблизилась, оборачиваясь в настоящую. Он вошёл в неё, и она пришла в движение, зазвучала, брызнув красками. Как бы сама собой стремительно обретала она при этом словесную плоть, делалась выпуклой, осязаемой, и в то же время — прозрачной, сквозной… Такой, что он уже мог выразить её, казалось, в самом её естестве.

На мгновение отпрянув от открывшегося, он решил было подняться, чтобы удержать, закрепить и эту жизнь, и себя в ней. Но вдруг отчётливо понял: нет, такое — уже никуда не уйдёт. И, улыбаясь, уснул.

Утром, за один присест записав всё так же ясно звучавшее в нём и вглядевшись в то, что впитал в себя этот невесомый по сути листок бумаги, он без особого удивления признался себе: «А ведь что-то тут есть…» И вдруг, по достоинству оценив свой первый опыт в прозе, испугался: «Это что же теперь: прощайте, стихи?!.»

И весь день, весь день, эта пугающая мысли не отпускала его. Как дальше без них, он — проживший едва ли не все свои семьдесят в их стихии — себе не представлял.

А уже ночью, почти в то же самое время, что и накануне, резко проснулся. И тут уж хочешь не хочешь — пришлось вставать.

Стихотворение, записанное его рукой, начиналось так: «Я прошёл по земле…»

Но другое продолжало держать его. Приняв произошедшее как откровение, он силился уяснить себе: какого всё же роду, племени его «Батальоны…». Рассказ? Ну уж нет. Этим понятием написанное никак для него не определялось. Новелла? Эссе? Очерк, наконец?.. Нет, и ещё раз нет.

«Рассказ, рассказ… рассказывать… пересказывать… выска… Стоп! Высказ…» И — к Далю. К Владимиру Ивановичу — за советом. И тот, как всегда, не подвёл. Ну конечно же — высказ! В смысле — высказать, сказать всё, что знаешь, что на душе…

«Как точно… как же хорошо…» Этим и успокоился.

15–16 февраля 2021 г.

Высокие вишни

Какие же это были вишни! Ах, какие… Он таких — с роду не видал.

И в самом деле: в деревне, где, по сути, и рос у деда с бабушкой, за двором, — лишь куст смородины. Которой, впрочем, вызреть не удавалось, ибо обрывалась ещё зелёной, едва успев пообещать отдельной ягодкой свою спелость — одним бочком, к солнышку обращённым.

Была, правда, ещё бузина. Вот эта, обсыпенная, — буйствовала вовсю. Да толку-то… Есть-то её — было нельзя.

А вишни — они там, где мамка с папкой, — в «тимесе», в остатках старого сада, где на месте бывшей барской усадьбы и располагалась МТС — машинно-тракторная станция, — где жили и работали родители мальчика и куда они, от случая к случаю, могли на время забрать его. Как и в этот раз.

Исхитрившись, он поймал-таки веточку и подтянул к себе ягоду, каким-то чудом ещё уцелевшую внизу. Вку-усно!.. Но больше поблизости таких не было, даже спрятавшихся за листиками. Задирая голову, мальчик поискал их выше… ещё выше… И вот там — на головокружительной, недосягаемой высоте — их было много.

Не зная, что делать, он какое-то время постоял в недоумении. По всему выходило, что надо было лезть на дерево. Но как, если на такую верховину он никогда ещё не забирался… А вишни — манили к себе, и не столько обещаемой, уже распознанной, вкушенной, ещё не забытой сладостью, сколько высокой недостижимостью своей. И это было — куда сильнее.

Доверившись непонятному, новому для него чувству, мальчик начал подъём. И старое дерево — откликнулось на это, помогая ему где прочным ещё сучком, где просто выступом коры. И вот он уже там, куда и стремился.

Устроившись на ветке, которая будто и ждала его, мальчик огляделся. Вишни — вот они, одна к одной, как на подбор: крупные, наливные, вызревшие почти до черноты. Ах, какие это были вишни!.. Они легко лопались, обдавая соком язык и нёбо, щедро даря неведомую доселе сладость, которая растекалась, чудилось, по всему телу мальчика.

А он, ещё не насытившись, ещё не напитавшись высокой радостью, вдруг остановился. Что-то было не так, что-то было неправильное во всём этом. Ну, конечно: такие вишни никак нельзя было есть одному. Ими обязательно надо было делиться, они — и для других. Уверившись в своей догадке, мальчик торопливо принялся обрывать ягоды, отправляя их за пазуху.

Спускаться оказалось куда сложнее: приходилось крепко обнимать дерево, где-то скользить по его корявому стволу, обдирая руки и коленки. Но он не обращал на это внимания, это не волновало его. Уверенный, что всё делал и делает так, как надо, мальчик спешил к маме — на работу, в контору того самого «тимеса».

И он — не ошибался. Непонятные ему растерянность мамы, промелькнувшие на её лице и гнев, и обида куда-то исчезли, когда мальчик, придерживая у живота влажную тяжесть под рубашкой, шагнул к её столу: «Это — тебе…»

И что-то как будто смахнуло, куда-то унесло все улыбки и смешки находившихся рядом, разом посерьёзневших женщин, когда мама, просветлев разгладившимся лицом, молча погладила его по голове.

А рубашку ту — новую, белую — на него никогда уже не надевали. Но запомнил он её — на всю жизнь.

21 февраля 2021 г.

Отдел поэзии

Михаил ПАК

Велосипед

Поэма

1

Всё началось у тополиной аллеи,

Когда сел я в трамвай поутру.

И там его заприметил.

Хотя визуально он был почти незаметен.

Хитёр же пройдоха, затеял игру —

наблюдает,

и плетётся за мной по пятам.

Оглянусь — исчезает,

будто его ветром сдувает.

Но слышу всегда шаги за спиной.

Вот и сегодня, —

кряхтит в трёх шагах от меня и сопит.

Вскоре сошёл я с трамвая,

и наугад во двор незнакомый вошёл.

Завернул за угол в самый тупик.

Справа стена, слева дом без окна,

впереди дощатый забор,

за ним пустырь.

Тишина.

Чувствую, медлить нельзя,

Здесь в самый раз хватать его,

как быка за рога.

Присядем! — бросил я строго

и сел на полено.

А тот на чурбак приземлился смиренно.

«Вот что, — сказал я ему, глядя в глаза. —

Разговор у нас предстоит откровенный.

Можно сказать, экзистенциальный.

Чего плетёшься за мной? —

И резко добавил: — Что тебе нужно?»

Молчит.

«Хочу знать я реально, — отвечает. —

И вообще… Поговорить бы надобно».

«Валяй!»

«Как поживаешь?»

«Что тебе — моя жизнь?»

«Интересуюсь. Ведь мы не чужие».

«Да ну!»

«Конечно. Все люди — братья. Разве нет?»

«Это как посмотреть. Хочется верить, что так.

Но дело обстоит порою иначе, —

Словно живём мы в лесу и кругом одни волки».

«Ну ты загнул… Однако скажи всё же,

как житьё твоё и бытьё?

«Нормально. Как водится,

с неба звёзд не хватаю.

Помаленьку пишу.

Вот новую книжку готовлю.

Стараюсь ладить с собой

и всем окружающим миром».

«Вот как? А доволен ты тем,

что в стране происходит?

Согласись, движуха пошла непонятная.

Люди на площадь выходят,

кричат, чего-то требуют…»

«На суету не обращаю внимания».

«Значит, тебе всё по барабану?»

«Именно».

«Гм, ладно, оставим.

А как насчёт заповедей Христа?»

«Не смеши. Кто же их соблюдает?

Только отвечу — доселе никого не убивал я.

За десять сребреников не продавался.

Не толкался локтями,

не пытался урвать кусок от других.

И не мастак я бабла рубить,

теперь в ходу этот сленг.

Раз на то пошло, скажу ещё вот что…

Нынче стало правилом хорошего тона —

прошлое хаять.

Вылил побольше дерьма на историю нашу —

и ты уже классик!

Не по пути мне с такими».

«Значит, ты за правду?»

«Конечно».

«Но правда бывает твоя и моя».

«Нет! Правда — она одна!

Отцы и деды наши сражались за правду

в Великую Отечественную!

Они ковали победу на войне и в труде!

И жили по чести!»

Помолчали.

И подумал я, что разговор наш пошёл

малость не туда, куда надо.

Но что тут поделать…

«Вот и поговорили, — молвил я. —

Ты вот что, не ходи больше за мной.

Могу зашибить сгоряча.

Кстати, кто ты и как тебя звать?».

«Неважно. Если переиначить песню, —

«…Может, я это ты, только моложе.

Не всегда мы себя узнаём…»»

«Неужто хочешь сказать…»

«Ладно, — прервал он меня. — Есть просьба одна».

«Какая?»

«Подарок прими небольшой».

«Подарок?»

«Велосипед. Не смотри, что всего два колеса.

Он навороченный. И фонарь на нём клёвый,

и поворотники что надо, и шины крутые,

и багажник вместительный. В самый раз —

путешествовать. Велосипед — там, за забором.

Раздвинь только доску», — и замолчал.

Я удивился, замешкался малость,

потом глянул кругом — никого.

Может, всё мне привиделось?

И ни с кем я тут не беседовал?

Странно.

Наваждение прямо.

Но поднялся, пролез в заборную щель.

И там, правда, увидел савраску,

велосипед яркой синей окраски,

прислонённый к стене.

В багажнике кожаном обнаружил

перочинный ножик, чистый блокнот,

авторучку, бутылку воды.

«Ну и ну! — подумал я снова. —

А ведь это то, что мне надо!

Чего же желать ещё в этом мире!

Воздух ядрёный, запах травы,

Весёлое солнце!

Эх, была не была! Подфартило!

Вот только смогу ли я совладать

с этой машиной?

Ведь катался на ней я

в детстве далёком…»

А дорожка вдалеке змейкой петляла,

Облака указывали путь.

Я покатил,

робко вначале,

Потом всё резвей.

Ветерок ударил мне в грудь,

И в небе запел соловей.

2

Кружилась земля, леса проносились,

уносились овраги, мосты, просёлки,

большие города и поменьше,

деревни, посёлки…

И людей я встречал с именами давно подзабытыми, —

Герасим, Агей, Мирон, Агафья, Нюра, Анисья —

простые и светлые лица.

Как же много всего этого не видел я раньше.

В стогу ночевать, ставить палатку на бережке

озерца или речки.

Что может быть лучше, прекрасней!

А воздух! А запахи!

Кедр, ольха, берёза, мята, ландыши…

Подсобить старикам одиноким,

в избах крыши латать было не трудно.

Пил молока на рассвете,

хозяева сердобольные угощали блинами,

картошкой, да ещё в дорогу давали.

И трогался дальше.

Русь широка!

Россия — Вселенная!

От края до края — свет и заря,

закаты-зарницы в полнеба!..

Сопки Саян в синей ночи,

точно дева-крестьянка после трудного дня

улеглась,

и над нею луна светлячком ярким кружила.

Всякий раз я того мужика,

что подарил мне савраску,

вспоминал тёплым словом.

Жаль, не запомнил, как выглядел он.

У костра, глядя на звёзды, грустил я.

И желанья загадывал, чтобы всё это было

и на века оставалось, как есть, —

всем, кто нынче живёт и родится потом.

Мысль бежала одна за другой.

К чему нам в Европу стремиться или куда-то ещё?

Пусть они к нам едут, но без злобы — с добром!

Однако пора возвращаться.

Дома мать-старушка с сестрёнкой,

зятем и внуком,

Телеграмму в дороге отбивал им,

что скоро буду.

Я свой телефон уронил на асфальт,

он вышел из строя.

А работа? Работа всюду со мной

днём и ночью.

Я ведь тружусь, где придётся,

иногда без удобства, в пути.

Исписал тот блокнот и ещё три тетрадки.

Вот незадача. В такие года-то я, вдруг, — пилигрим.

Мне уже сорок семь.

Вертаться пора.

Но сел отчего-то на корабль-паром

заполошно.

И вот предо мной уже Сахалин, —

остров дальний, суровый.

Проехал его с одного конца на другой.

С Нефтегорска до самого южного берега.

Пролив Лаперуза из знакомой всем песни

увидал я воочию.

И кинул камень в океан, и монету,

чтобы однажды сюда вновь воротиться.

Затем прикатил, минуя Аниву, в город большой.

В парке, у скульптур Антона Палыча

и его дамы с собачкой постоял.

Ворох листьев под ногами шуршал.

Поглазел я на сахалинцев и сахалинок,

вот же гром-бабы! За словом в карман не полезут.

Словцом одаривают крепким, — будь здоров!

Но смотрят любезно, любовно.

И внимают беседе заезжего гостя,

расспрашивают, шутят, хохочут.

Вспоминая тех женщин, на материк воротился.

Представьте, менял на савраске я шины

за всё время однажды,

и пару раз насосом их подкачал.

Хорош оказался мой велик. На славу!

По правде сказать, я докатился.

В моих-то летах кататься по свету.

Не фанаберия это и чванство,

не забава. А что же?

Любопытство, желание

познать больше страну, где живёшь.

Да затея, согласен, моя немножечко странна,

в путешествие двинуть очень далёко.

Но ругать себя легче простого.

Что было, то есть, теперь надо бы только

закусить удила и поскорее в дорогу.

Ведь столько уже пройдено,

осталось немного.

Я уехал в апреле, но теперь уже осень.

Дождило слегка, и стояла теплынь, —

третий день бабьего лета.

В городишке одном под Уралом,

на Удомлю похожем,

будто током меня шибануло.

Но вскоре очнулся. Взял себя в руки.

Подумал — что это было?

Девчушку одну я, проезжая, увидел,

лет двадцати или чуть поболее.

И в профиль, и ростом, осанкой тонкой и хрупкой,

как похожа на Наталку из жизни прошлой.

Я подростком был.

Тогда мой отец, говорили, слыл первым стилягой

в округе.

В дудочку брюки носил,

и волосы копной собирал впереди, на макушке,

щеголял в цветастой броской рубашке.

Давно всё случилось,

а былью не всё поросло.

Влюбился тогда я в девчонку постарше себя

совсем неосознанно,

а теперь полюбил незнакомую девушку

с первого взгляда — уже слишком поздно.

Вот застыл посередь шумной дороги,

со своим великом, в джинсах потёртых,

куртке-ветровке.

А за спиной машины гудели, — ты что же,

мил человек, застрял так, и вроде не «чайник»!

Я что-то промямлил, перешёл на ту сторону.

Сел на скамью у детской площадки.

На песочной горке возился малыш.

За ним старушка следила, моргала глазами

подслеповато.

Вот те раз, до сих пор было всё гладко,

без происшествий особых и драки.

Я достал из багажника воду, глотнул из бутылки.

Огляделся.

Жёлтые листья падали окрест.

Я вынул тетрадку, открутил колпачок авторучки,

вывел на чистой странице — «Городок незнакомый,

люди спешат, всё буднично очень. Но странно.

Будто в городе этом жил я когда-то».

Поднял глаза, и в это самое время показалась

она в дверях супермаркета. Каблуки застучали.

Я следом за нею пошёл.

Незнакомка квартал миновала,

я не отставал, катил рядом савраску.

Она оглянулась. «Простите, — сказал. —

Как называется этот город?»

Удивлённо раскрылись глаза, она придержала шаги.

«А вы, что…» — на полуслове окинула взглядом меня.

Я выглядел глупо, конечно, всем своим видом

походил на бродягу, с бородкой отросшей, неопрятной,

в ветровке помятой. Лишь велосипед давал повод

думать хорошее.

«Вы не из наших мест, вы странник, путешествуете?»

«Путешествую. Извините ещё раз, великодушно.

Я немного ошибся с маршрутом,

и память чуть-чуть подвела».

«А куда направляетесь?»

«Из Москвы я, в Москву возвращаюсь,

поколесил по стране, дальняя точка была Сахалин».

«Надо же, как интересно! А разве одному не опасно?»

«Чего же бояться? Всякое было, хуже не станет.

Вижу спешите, не смею задерживать.

Если уделите минут пять, буду признателен!»

«Есть время, спрашивайте».

«Нам бы присесть. Неподалёку есть лавка

у детской площадки. Вы не против?»

«Пойдёмте. Тогда лучше в кофейню.

Прохладно уже, вы согреетесь горячим кофе

перед дорогой».

«Пожалуй».

Мы взяли по чашке. Она порывалась сама оплатить,

я возразил, — «Позвольте. Это же мелочи».

Утекали минуты так скоро, не получалось сказать

самое важное. Но узнал, что город — Тальянка,

создан два века назад и здесь свои

достопримечательности, —

церковь, здание городской управы,

парк дубовый.

«Как хорошо, скажу вам. Замечательна

земля наша! Приветливы жители!

В столице народ избалован.

А в глубинке иначе, — вот где настоящее!

Соль земли, что называется!

Везде привечают, рассуждают толково,

понимают, куда надо стремиться.

Хотя и живут не богато.

С таким крепким народом всё по плечу!

А природа!

Заморским красотам до наших — как до луны!

Какое раздолье и ширь, аж дух замирает!

Красавец Байкал, золотой Баргузин!

Перечислять всё, что видел, бумаги не хватит!»

Ничто не сравнится с родными полями!

И рекой, вдоль которой проехал недавно!

«А вы будете женатый, и дети есть?»

«Был женат. С мамой живу и сестрёнкой.

Зять — парень путёвый. Племянник смышлёный,

я с ним в шашки сражаюсь частенько.

В личной жизни не повезло.

Наверное, сам виноват. Хотя, песок, что сочится

сквозь пальцы, не удержать. Тепло испарилось.

А начать заново — старый уже».

«Ну какой же вы старый?! Вот путешествуете,

на такое не каждый решится. И бородка вас красит».

«То баловство, мальчишество».

«А я полгода, как замужем.

Правда, живу в гражданском браке,

многие так поступают».

«Вы его любите?» — спросил почему-то.

«Люблю. Но порою сомнения берут, верны ли чувства?

Он хороший, правда, сердится порой невпопад,

это пройдёт».

«Вы грустны отчего-то».

«Есть немного. Давеча, с ним поругалась.

Он медаль своего деда «За отвагу»

и «За освобождение Праги» продал дельцу одному,

коллекционеру. Я заставила взять всё обратно.

Вот он зол на меня. Как так можно?

Дети пойдут, что им скажу?

Что отец ваш ордена прадеда, защитившего родину,

за деньги отдал? Ведь это неправильно!

Несправедливо!»

«Бежать бы вам от такого надо подальше!» —

хотелось сказать. Но промолчал.

«А я учусь играть на контрабасе», —

поведала она скромно.

«Правда? Вы такая хрупкая, а инструмент великан,

как же вы справляетесь?

«Он меня слушается, — засмеялась девчушка. —

Я только учусь. Знаете, какие звуки

на нём извлекаются!..

Фуги Баха, прелюдии Моцарта… А Чайковский!

Такие эмоции глубинные, просто лететь хочется!

А время, между тем, вмиг пролетело.

Пора наступила прощаться.

Решение возникло спонтанно, внезапно.

«Просьба одна, — сказал я спокойно. —

Возьмите лошадку,

с виду плоха, неприглядна.

Но велосипед крепкий, послужит ещё».

«Что вы придумали, право, — опешила девушка,

и щёки зарделись пунцово, и покраснел её носик

курносый. — Зачем? Да и некуда ставить,

и как же вы без него?»

«Ничего. Сяду в поезд, из окна на мир погляжу».

«Нет, нет, это лишне, не надо, вас уверяю!

Ведь вещи порой как живые, к ним привыкаешь,

и тяжело будет потом расставаться».

«Ну, тогда подарите друзьям».

«У меня две подруги, так у них есть машины,

велосипед им не нужен, простите».

«Ну что ж, — молвил я. — Понятно.

Тогда, позвольте всё же, вещицу

одну вам вручу».

Вышли на улицу.

Снял с велосипеда рюкзак,

достал наугад тетрадку.

«Вот, берите, может, вам будет интересно

прочесть».

«Что это?»

«Так, мысли мои и путевые заметки».

Она раскрыла страницу,

потом переменилась в лице,

вслух прочитала, — «Рассвет был сравним

с барышней томной и нежной, и юной,

с бархатцем кожи молочной,

спящей, разбросав безмятежно

в стороны руки.

Легкий туман обволакивал сопки…» —

голос её оборвался, взглянула,

в глубине глаз-озёр блеснули искры.

«Так вы есть писатель?»

«Вроде того».

«Надо же… Мы не познакомились, как вас зовут?»

«Григорием. Григорий Ростокин.

А псевдоним мой будет Востоков».

«А я Александра».

«Очень приятно!»

«И мне. Эта тетрадь вам, наверное, нужней…»

«Не беспокойтесь. У меня всё в голове.

Берите, мне будет приятно».

Расстались.

«Счастливо доехать!» — помахала рукою.

«А вам счастливо оставаться!»

3

Домой я прибыл в разгар снегопада.

Без приключений.

Если не считать ушиб колена

при падении близ города Томска.

Уже холодно стало ночевать в тонкой

палатке,

оттого в придорожных гостиницах спал.

И частенько отрезок пути коротал в кабине

попутной машины, савраску в кузов закинув.

Так что всё было в ажуре, порядке.

И дома все живы-здоровы.

В общем, жизнь шла своей чередою,

ни шатко ни валко, день уходил,

другой появлялся.

Отдал статейку в газету,

а рассказ отнёс в знакомый журнал.

Затем, чтобы с теснотой покончить,

подыскал себе другое жильё,

снял квартиру этажом ниже в доме нашем.

И засел за книгу, за повесть.

Весь ноябрь трудился, дело шло споро.

Во дворе поставили ёлку,

Я глядел на неё по утрам из окна,

пил кофе и, точно ребёнок,

ел молочную кашу-овсянку.

А в конце декабря, в канун Нового года

в мою дверь позвонили. Открыл.

На пороге в куртке пуховой

молодая барышня, будто из сказки,

стояла,

в руке держала дорожную сумку.

От неё пахло яблоком, снегом, морозом.

«Гостей принимаете?» —

лукаво светились глаза.

«Александра?!»

«Я!»

«Как ты меня нашла?!»

«Язык до Киева доведёт! — был ответ. —

Вот привезла я вашу тетрадку.

И орешков из нашего края».

«Входи же скорей!»

А далее сказывать надо ли?

Только добавлю, — всё сложилось

замечательно!

Мы летом построили дачу,

А позже ребёнок родился у нас!

А велосипед тот, не помню,

подарил я кому-то.

Пусть и ему принесёт он удачу!

Апрель 2021 г.

Елизавета ХАПЛАНОВА

Мне хочется верить

* * *

Мне хочется верить, что времени цокот

Меняет обличье, но души шлифует.

Мне хочется верить, что в небе высоком

Очистимся, — войны сведём к поцелую.

Мне хочется верить, что люди как свечи —

И плавится воск лишь во имя рассвета.

Что время конечно, но жизнь — бесконечна!

И вечна Любовь, будто слово поэта.

И стрелки часов, и движение страсти —

Бессмысленно вечны, как образ, как цели…

И в то, что рождаемся все мы для счастья,

Хоть трудно, но всё-таки хочется верить.

Новый отсчёт…

Новогодняя аура сладковато горчит…

Дай нам, Господи, к главному запасные ключи,

Чтобы с чистой страницы строить счастье могли…

Чтоб с прошедшим проститься, поклонясь до земли.

Чтобы в первое утро тайных тихих надежд

Зимних звёзд перламутры осветили рубеж,

За которым найдём мы новой жизни рассвет,

Снимем груз неподъёмный — пыль далёких планет.

Год за годом уходят… Только вера светла —

Распахнём на восходе два всесильных крыла!

Новогодняя радость, задержись… и свершись.

Что-то в прошлом осталось…

Продолжается жизнь!

Молочные гроздья уютно…

Молочные гроздья уютно повисли на ветках,

Одно лишь мгновенье — рассыплется снег в порошок!

Ты дышишь, земля моя, чем-то родным и рассветным —

И мне от сердечных пульсаций твоих хорошо…

Мягка и непрочна пушистая снежная простынь,

Но тает не снег! — в умилении тает душа…

Донецкие степи — мой остов, и вечный мой остров,

Где верности стражи свой промысел тайный вершат.

Поблекли созвездья на фоне серебряных бусин,

Мой путь в никуда превращается в тропы любви.

Сквозь слёзы зимы, супротив всем прогнозам, смеюсь я,

Цветную гирлянду в туманность судьбы поманив…

На планете моей…

На планете моей вновь зима заметает следы…

Уходящему в ночь помашу напоследок рукою…

Замолю семь грехов… И с десяток мостов я построю

В новый день, в новый год… Сто проблем пусть пройдут стороною.

В новогоднюю ночь мне б уйти от людской суеты…

Закрывая глаза, ощутить всё могущество звёзд,

Всё величие душ, что друг друга находят в столетьях.

Лишь хорошее помнить — забыть всё худое суметь бы…

И чтоб дальше идти по израненной нашей планете,

Оберегом считая родимой земли своей горсть…

Золотой мишурой облетают последние дни…

Старый год растворяется в снежной декабрьской ламбаде.

Отпускаю печаль… И прощаю, спокойствия ради,

Тех, кто совесть забыв, на пиары талант свой растратил…

Равнодушье — одним. И забытую дружбу — другим.

Волшебство не отнять даже в час беспричинной вражды.

Новогодний тариф — вера в светлое новое счастье.

Как хочу я для всех доброты… светлых дней в одночасье!

Чтобы слышали мы «Я люблю…», «Миру Мир» или «Здравствуй»!

Чтоб ребёнок не плакал, чтоб старость не знала нужды…

На планете моей столько добрых красивых людей!

Пусть, как свечи, горят среди зим эти светлые души!

Балерины-снежинки по воздуху кружат и кружат…

Ход часов новогодних декабрьскому плану послушен…

Мы в предчувствии чуда… идём по планете своей.

Волшебным сном…

Волшебной ночи звук хрустальный растаял новогодним сном…

Четвёртый день январь листает холст белоснежный за окном…

И с каждым днём снега пушистей, а с каждым часом — меньше год…

И кутерьмою вьются мысли о том, что в будущем нас ждёт.

Я на холсте холодном… зимнем… рисую летние мечты.

А голубой блестящий иней — как зеркало, в котором… ты.

Растает лёд, исчезнут блики волшебных дней… чудесных снов…

Но будут вечною уликой — слова молитв, стопа стихов…

Хрусталь звенит! Повсюду — праздно. В дому — тепло, в душе — покой…

Зима, как пастораль, прекрасна! И снежно-холодна, как боль.

Но я шепчу в простор январский: и для того, кто не придёт,

И тем, кто рядом, — станет сказкой, пусть будет добрым этот год.

---

В ладонях века…

Искрится тихий первый снег… В ладонях века тает время…

Кто дышит — жив. Кто любит — верит. Святой — кто молится о всех.

…Перед иконой дух земли, расплáставшись, просил пощады.

Огней церковных мириады благословляли путь Любви.

Но не жива земная плоть — на паперти мечи и стрелы.

Вода в озёрах обмелела. Где купола… и где Господь?!

Дорогу снова замело — под белизной утихло пламя…

Скрипит у века под ногами не снег — уставшее Весло,

Ведущее степенно путь… и муть воды привычной стала,

Где в очередь на пьедесталы тузы стараются примкнуть —

Неведом миру их альянс… Народным эхом чтутся лики!

За тёмной ширмою — интриги, а в душах — пыльный декаданс…

Век просветленья и… стыда, где шут опять играет в маски,

Страшась людской (земной) огласки… Не зная Божьего Суда.

Как быстротечен стрелок бег… Вот то, что властвует над всеми!

В ладонях века тает время…

Искрится тихий первый снег…

Песенка о невозможном

В заповедном домике зажигают свет.

Я приеду к ужину. Но тебя здесь… нет.

Кто-то опрометчиво пошутил с судьбой:

Не бывать в том домике вместе нам с тобой.

Посмеётся иволга. Поворчит сова.

Прошуршит листва в лесу тайные слова…

В заповедном домике — множество гостей.

Только одиноко в нём без любви твоей.

Всё как будто ладно там, в сказочном дому.

Но сквозь гущи снежные вновь тебя зову!

На снежинках светится неба фиолет.

В заповедном домике зажигают свет…

---

Моя родимая сторонушка

Моя родимая сторонушка,

Тебе я предана навек.

…Широкобёдрые бабёнушки

Лопатами бросают снег.

Морозом щёки их раскрашены,

Оранжевых жилеток жар.

Они весёлые, но важные —

Глядит на них и млад, и стар.

Работа спорится и ладится,

А между делом — болтовня:

— Мой, девки, беспробудный пьяница!

Хоть, повезло, не бьёт меня…

— А мой, тоска одна зелёная:

Придёт… уткнётся в свой экран…

Но вот, поди ж, работа стрёмная —

Сама, порой, налью в стакан.

— А мне, девчонки, так мечталося

Когда-нибудь актрисой стать.

Но не сбылось, как ни пыталась я…

— Ну, насмешила нас ты, мать!

…Колокола зовут вечерние.

В душе у них — колокола!

Красивыми, простыми, верными

Природа женщин создала.

А рядом — танцы тополиные…

И кружат низко воробьи…

Как я люблю напевы милые,

Как люди дороги твои!

Моя родимая сторонушка,

Я твой пробившийся побег —

Как те усталые бабёнушки,

Что всё отбрасывают снег…

Владимир ФОМИН

Цикл стихов «Межсезонье: зима/весна»

* * *

Ждали весну и считали деньки,

Только опять всё от снега белеет

После недели тепла; вопреки

Куче прогнозов вновь холодом веет.

Вроде с зимой мы простились на год,

Санки и лыжи давно зачехлили.

Но, не стихая, снег землю метёт,

Хлопья его провода облепили,

Снова сугробы растут во дворах,

Так что следов от весны и не видно.

Мир, что вокруг утопает в снегах, —

«Что ж будет завтра?» — мы спросим ехидно.

7 марта 2021 г.

* * *

Погода в марте как качели —

То так, то эдак — не понять.

Жару и холод на неделе

Нам остаётся лишь принять.

Иной погоды, жаль, не будет,

А значит, злиться смысла нет:

То вьюга в пять утра разбудит,

То гололёд добавит бед.

И как найти свою дорожку,

Когда под грязью скрыт асфальт?

Весна-то входит понемножку,

Но вот зимы закрыть гештальт

Увы, никак не удаётся.

Мороз лютует всё сильней.

А скоро птиц косяк вернётся,

Весне пора бы поскорей

Шагать уверенно и твёрдо!

А зиму встретим в декабре.

Пускай тогда морозит гордо,

Как быть должно в календаре.

Ну а пока мы в ожиданье,

Что вскоре кончится запал, —

Мороз отступит. На прощанье,

Обрушив весь функционал

И потрясая мир метелью,

Зимы закроет дверь сезон.

И тотчас птицы звонкой трелью

Весне отвесят свой поклон.

15 марта 2021 г.

* * *

Мы постепенно про снег забываем,

Он в грязных кучах, что тают вокруг.

Слякоть, дожди нас повсюду встречают,

Вдоль тротуаров из луж «акведук».

Серое небо тоску навевает,

Ветер бушует на всех пустырях.

Явно не лаской весна нас встречает,

Будто спешит в этот мир второпях.

Снежные кучи давно почернели,

Сыро и скользко, куда ни шагни.

Ждём тёплых дней, чтоб скворцы прилетели,

Песни свои, чтоб запели они.

Ну, а пока межсезонье бушует,

Перетерпеть нужно луж океан,

Что всё движение парализует.

Брод бы найти — вот мечта горожан!

19 марта 2021 г.

* * *

Весной зима. Оксюморон.

Природа шутит и смеётся.

Какой же всё-таки сезон?

Никто никак не разберётся.

Тепло встречали, видит Бог,

Мы с распростёртыми руками.

Ну и каков теперь итог?

Тепла всё нет, зато снегами

Какой уж месяц мир объят.

Привыкли, рады. Но позвольте,

К нам птицы с юга прилетят.

Как быть в мороз им? Тут увольте,

Я не готов за них решать,

Но та погода, что имеем,

Для них не рай, и рассуждать,

Что приспособится, — не смеем.

Жара зимой, снега весной,

Дожди в июле нормой стали?

Мир был одним, теперь иной,

От чехарды сей все устали.

Пусть будет так: зимою — лёд,

Дожди — весною, солнце — летом,

А осень — листопад идёт,

Чтоб не судачить впредь об этом.

23 марта 2021 г.

* * *

Во дворе всё течёт, и повсюду вода.

Просто дождик идёт по весне, как всегда.

Лужи, словно моря, — не найти даже брод.

И конечно, не зря каждый зонтик берёт,

Выходя за порог по делам иль гулять.

А не взял — и намок, тут не нужно гадать.

Дождь идёт, всё течёт, в мир приходит весна.

Наступает черёд, где хозяйка — она.

30 марта 2021 г.

DE PROFUNDIS

Леонид УЛАНОВСКИЙ

Фотий

(Продолжение. Начало в №24)

* * *

При всём моём уважении к Достоевскому мне как психологу совершенно ясно, что он был человек, который стремился унизить окружающих, безудержный в страстях своих… Говаривал: «Можно обладать сильным характером, доказать это своей жизнью и тем не менее не иметь сил побороть в себе страсть к игре».

Деспот с аномально-сексуальными наклонностями, который совмещал все эти прелести с чрезвычайной обидчивостью и слезливой сентиментальностью. И знал про то, и кичился, что не такой, как все эти… Толстой, Тургенев, смрадная букашка Белинский…

Его слова: «А хуже всего то, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всём я до последнего предела дохожу, всю жизнь за последнюю черту заходил. Бес тотчас же сыграл со мною шутку».

Достоевский был обречён играть роль монстра, фантазировать изнасилования, любовь к извращениям, изображать себя необычным… Искушал этой ролью бес, живущий в нём.

Конечно, пытался изгнать… Читал каждый год «Дон Кихота».

Кто отчаянней Дон Кихота? Изображение положительно-прекрасного человека есть задача безмерная. Учился или напитывался, набираясь сил для борьбы? Боялся сойти с ума. Намекал на тайну некую собственную. Предполагал соавторство с классиком при его жизни. Это в свои-то двадцать пять…

Достоевский не занимался собой, не познавал себя. Он себя фантазировал. Причём в чудовищных образах. А потом верил в сотворённое. Придумывал о себе самую мерзкую мерзость ради унижений и страданий. Надо полагать, сознание собственной низости давало болезненное удовольствие. Был убеждён: только страдая, можно творить. И цель нарисовал: довести до сумасшествия как можно больше людей, чтобы вырвать их из привычного мещанского круга и через безумие вторгнуть в мир трансцендентности. Безумец равен святому. Это и есть путь к Б-гу!

В общем, размышления Достоевского привели его к торжеству страдания. Вовсе не творя добро, можно становиться человеком. Так получил Достоевский жизнь, которую проповедовал как основу божественного бытия: пострадай и сторицей отплатится.

О, как любит русский народ страдать!

Вот какой подарочек — искорёженный взгляд на русскую душу — преподнёс Достоевский западному читателю.

И ещё. Вряд ли сейчас кто-нибудь, не шутя, сможет сказать, что читал всю ночь Достоевского, под утро заснул и проснулся обновлённым.

Хватит на сегодня.

* * *

«Грехи мои вспомнил я сегодня. Сон — это судьба. Но и во сне надо уметь соразмерять вечное и преходящее…»

Фотий ощущал необыкновенную лёгкость и вдруг почуял неизъяснимый запах какого-то блеклого цветка, лежащего на полу у дивана, и воспарил духом, о, опять духом воспарил, воспарил, воспарил, поглощаемый, растворяемый мажорными звуками, наполняемый ими, превращаемый скрипкой и оркестром в воплощённый образ душевной гармонии. Фотий затаил дыхание, замер перед этой упругой и горячей мощью с дразнящими повторами одного мелодического оборота, с завлекающими чувственными интонациями среди бурных экспрессивных всплесков. Так застывают дети, когда впервые видят море, или лес, или горы… безошибочно узнают, хотя прежде не имели о них ни малейшего представления, отчаянно немеют и тут же сливаются с Г-сподом, который Всеведущ.