Бесплатный фрагмент - Всё не так, ребята!..

Рыбки

Маленький мальчик спешил. Провинциальный городок в среднем те­чении Кубани потихоньку уталкивался. Опустели улицы, замер покойно воздух, и фонари поймали матовыми колпаками кисею осеннего туманца. Поздний сентябрь на юге России еще тёпел, но прохлада по вечерам уже пробирает. Поношенное пальтишко из тонкого серого драпа, купленное, как и все детские вещи в те времена на вырост, было всё ещё великовато. И хотя носил его мальчик три сезона безвылазно, ху­денькая шейка никак не достигала нужного размера по воротнику.

Маленький мальчик спешил. Не потому, что боялся ходить по ноч­ным улицам. Случившееся раз на его памяти в городе преступление несколько недель кряду было предметом пе­ресудов обывателей, пока, наконец, не кануло в Лету безо всякого не­гативного следа в сознании мальчика. Недавно пошедший в первый класс и не имевший понятия о теории относительности, он подсознательно уже умел, не упуская из виду частного, судить о мире все же по общему.

Маленький мальчик спешил. Два важнейших события ближайшего бу­дущего занимали всё его существо и заставляли его душонку лететь домой буквально на крыльях. Вернее, не совсем домой…

Воспитывался мальчик дедом с бабкой. Еще до Войны деда подста­вили под недостачу мелкой суммы в железнодорожной кассе, где он работал билетным кассиром, ка­жется в Минеральных Водах, и он сел где-то под Владиком. Бабка, ес­ли и знавшая о декабристах, то понаслышке, поехала за ним с грудной дочкой на руках. В Перми её сняли с поезда. В горячке и без сознания, с туберкулезом легких. Из всего того, что составляло до болезни её быт, по выписке из тубдиспансера нашлась только девочка, повзрослевшая на полгода в одном из областных детских домов. К деду на Дальний Восток бабка приехала в казенном больничном халате, в больничных тапочках и поношенном, но без прорех плащике (спасибо добрым людям). Но, слава богу, со здоровой, хоть и не крепенькой, дочерью. Деду, как дисциплинированному лагерному итээровцу, позволили бесконвойно жить с семьей на «вольном поселении» в полувагоне-теплушке. С отдельным входом!

Дальше много чего было, что могло бы составить канву отдельного повествования. Первые отчетливые детские впечат­ления мальчика начались с затрапезного городка в Казахстане, где семье было позволено осесть после дедовой отсидки. Одно из са­мых веселых впечатлений — продажа целой бочки вкусной квашеной капусты бабкиного засола перед тем, как переехать жить под Армавир. На ещё более захолустный желез­нодорожный разъезд, но зато в родных южно-российских местах.

Мать мальчика, выучившись на фельдшера и успешно в должности поработав, поступила в Ставрополе в медицинский институт, почему и оставила сына-пятилетку на попечение своих родителей.

Деду, с его пунктиком в биографии, должность путевого обходчи­ка до поры была чуть ли не милостью божьей. Но настал год, когда детей по­ложено отдавать в школу, и деда перевели на работу в маленький городишко вокруг крупной узловом станции. Однако жить там им было негде. Повышенному аж до кондуктора товарных поездов, служебной площади ему не полагалось. Втроем они крутились на одну его зарплату и снимали крохотный домик из двух комнат на част­ном подворье одной скаредной старухи.

Мальчику было уже семь лет, свою мать он видел всего несколько раз в году, когда она приез­жала на каникулы. Но он был дедушкиным и бабушкиным любимым внуком и не чувствовал неполноты мира, хотя и стал в последнее время с возрастающим нетерпением ждать приездов матери. Отца у мальчика не было по причине банальной и нередкой: он теперь жил в другом далёком городе и любил другую женщину и другого маленького мальчика.

Итак, пацанчик спешил. Потому что весь прошедший день тянул­ся под знаком счастливого ожидания завтрашнего утра, когда он про­снётся от поцелуя мамы, приехавшей на очередные каникулы, и после весёлой сумятицы встречи заро­ется в немудрящие гостинцы. Он миновал улицу Карла Лнбкнехта и его сметливый умишко вновь озадачился попыткой по­нять мир. Ну, с Карлом всё ясно: «Карл у Клары украл кораллы». Что до Либкнехта, тут сбоили даже взрослые. А следующей была улица Розы Люксембург. Здесь всё обстояло более ли менее. Роз на городских клумбах цвело достаточно, а Люксембург, оказывается, и это взрослые твёрдо уже знали, такое государство на земном шаре. Объяснение было принято. Ведь если фамилией дяденьки можно назвать город, в котором они сей­час жили, то почему бы в честь какой-нибудь тётеньки не назвать це­лое государство…

Нырнув в конус молочного света под фонарём, он быстро и смело шагнул из не­го в темноту и вышел уже на перекрёстке с улицей Песчаной. Улица ве­ла к песчаным карьерам и десятилетиями возившие по ней песок машины просыпали его столько, что назвать её по-другому было немыслимо. Мо­гут же взрослые, когда захотят, делать вещи понятными и красивыми!

По этой улице предстояло пройти квартал и свернуть на Комсо­мольскую, где в съёмной халупе ждут мальчика любимые бабушка и дедуш­ка. Ждут, впрочем, нисколечко не тревожась. Знают, что внук в гостях у школьного друга. Пусть семья Щербаковых и живёт чуть ли не на ок­раине, зато принимают его в ней как родного. Он не останется го­лодным. Обязательно будет накормлен бесхитростным, но сытным обедом, а если отец семейства затеет со своими сорвиголовами поход, непремен­но захватит и щупленького вежливого мальчишку. Будь то прогул­ка в песчаные карьеры, на стадион, или в пойменный кубанский лес. Сначала за нетерпеливыми пролесками, затем за первыми ландышами, затем за душистыми фиалками… Эти простые приветливые люди ни­чего не знали о «роскоши человеческого общения» теоретически…

Мальчик свернул на Комсомольскую, и остановился под задремавшим фонарем. Осторожно отвернул полу пальто, что-то поправил за пазухой, улыбнулся и прибавил шагу. Это была вторая причина, подгонявшая его домой. Там, под пальто, тесно прижатая к груди, была пол-литровая баночка с рыбками.

Да-да! С настоящими живыми рыбками. Гуппяшками. Две пузатеньких самочки и два шустрых самца с блёстками на плавничках. И ещё веточка ершистых водорослей. Всё, что нужно для аквариума.

Конечно, о настоящем аквариуме, как у Толика, нечего и помыш­лять. Когда-нибудь можно будет попросить купить его ко дню рожде­ния, а пока… Пока бабке приходилось выстаивать день напролёт в очереди на рынке за обчищенными донельзя бараньими рёбрышками, чтобы в доме было «мяс­ное» хотя бы раз в неделю.

Но, не беда! Трёхлитровая банка из-под солений вполне сгодится для начала. Он будет часто менять им воду, не забывать вовремя кормить. Со временем разрастутся водоросли и всё станет самым что ни наесть взаправдашним, появятся гуппята… И главное, как будет завтра утром рада мама, что её сын уже такой большой и ответственный мальчик, и под его опекой такие замечательные рыбки. А уж как порадуются бабушка с дедушкой! И никакая вредная и строгая старуха не смо­жет запретить ему держать рыбок! Тут мальчик горестно вздохнул. Жаль, все-таки, что мама не увидит Дружка!..

Пёсик появился в начале лета. Мальчик гулял по громадному дво­ру, разведывая его закоулки после недавнего переезда. Чёрно-белая, с рыжими подпалинами мордочка торчала внизу между плашек штакетника, раздвинув стебли густой травы. Три черных же бусины: влажный подвиж­ный нос и круглые глазки блестели на солнце. А дальше случилось чудо! Мальчишка, растерявшись от вспышки мгновенной симпатии, глупо кивнул — давай сюда! В то время термина «биоэнергетика» не было и в помине. Щенок пискнул и через секунду мальчик гладил грязноватую короткую шерстку и, радостно смеясь, увертывался от сыплющихся на него «поце­луев» обезумевшей от нежданной ласки дворняги.

Каждое утро отныне, с первыми лучами, Дружок, так назвали щенка, ждал мальчика у невысоких ступенек их домика. Он стал похож (много ли было ему нужно!) на маленький пятнистый бочонок на корот­ких лапках с вечно быстро-быстро машущим хвостиком. И начиналось…

Как многие псята, смахивающий во младенчестве на поросёнка, только без пятачка, щенок носился по двору, выписывая немыс­лимые зигзаги. Они играли в догонялки, кувыркались, визжали от вос­торга обоюдного обожания, валялись, уставшие, пузом в тёплой мягкой траве, зорко следя друг за другом, готовые вновь сорваться в любой миг… И даже старый хозяйский Рекс, переживший не один ошейник, вылезал из своей конуры и, щуря подслеповатые глаза, время от времени одобрительно гулко гавкал, стоило только соплеменнику выкинуть очередной умопомрачительный коленец.

Старуха подолгу стояла на своем крыльце и смотрела на забавы молодняка. Пока наконец, как-то вечером, оставшиеся за столом после ужина бабка с дедом не позвали:

— Внучек, пойди, пожалуйста, сюда… Лукерья Андреевна не разрешает больше Дружку жить у нас… — дальше шли чудовищные в своей надуманности­ аргументы («И всплакал Фет, что топчут гуси в его владениях траву…»). И резюме. — Ты уже взрослый мальчик, ты должен понимать…

Мальчик не понимал. Но знал: если дед сказал «да», то это — да, если «нет», то это — нет… Он стоял как солдатик из сказки Андерсена, руки по швам, и беззвучно плакал, подняв кверху остренький подбородок. Его с детства приучали смотреть в лицо испытаниям.

— Внучек! Ну что ты… Отдадим его тёте Нилочке, и будем часто­

его навещать, — пыталась бабка сгладить масштаб катастрофы (Душа

валилась на правое крыло, И косо падала в каньон уединенья… Во мрак

и холод, на каменное дно, На острых выступах теряя оперенье…)

В первый же дедов отгул, на автобусе единственного в городе кольцевого маршрута, все втроём потащились к чёрту на кулички.

Они буквально летели друг навстречу другу, и ушки Дружка прижимались к холке ветром, будто он попал в аэродинамическую трубу на пике испытательного режима. Это были объятия искренне любящих существ. Но… родственни­ков хватило ненадолго…

И вот теперь маленький мальчик спешил. Бережно, стараясь не расплескать, нёс баночку с бесценными рыбками. А старухе он их даже и не покажет, и словечком не обмолвится. Пусть живет себе в чёрством спокой­ствии, если ей чужая радость — как собственное горе.

Во мраке ночи, в глубине подворья, тепло желтели два окна (дед экономил всеми законными способами, начиная с мощности электрических лампочек). Мальчик взбежал по деревянным ступеням и, толкнув дверь под неглубоким навесом, оказался в доме.

В комнатке с дровяной печкой, за кухонным столом сидела едва успевшая снять верхнюю одежду мама. Приехала на день раньше! Взрослые улыбались, до­вольные удавшимся сюрпризом.

— Мамочка! — две радости слились в одну, девятым валом накрыли

мальчишку с головой. — Мама! Мамочка! Смотри — рыбки!..

Подбежал он к ней и протянул вверх баночку, сияющий…

— Что? — сползла с лица мамы улыбка.

— Внучек! — тихо ахнула бабка. — Мама же приехала!..

Другую… Немного другую картину рисовали, очевидно, себе в во­ображении взрослые. Ойкнула бы мать после долгой разлуки с сыном, уронила бы вдребезги тарелку, бросилась бы на шею и зацеловала, слу­чись ему внезапно появиться… Рано. Рано ждут непонятливые взрослые той же монеты от детей…

— Мамочка! Смотри, какие они!..

— Что? Рыбки… — вдруг став красной, растерянной и некрасивой, мать выхватила баночку и, секунду не зная, что с ней делать, бухнула

в помойку…

И пала на табурет, уронив лоб в нервно дрожащие пальцы.

— Ма… мочка, ры… ыбки… — прошептал ничего не понявший мальчик, как если бы его убило громом.

Бросился к ведру и замер охотничьим сеттером в напряженной стойке.

Это он… Это он был в ответе!.. Они могли бы беззаботно пла­вать у Толика в аквариуме… И вот! Это он!.. Это он сейчас разверстым ртом хватал, задыхаясь, вонючие помои! Это его рассудок мутился и умирал в преда­тельской ловушке!..

Кондором висел мальчик над ведром, билась жилка на вытянутой шее. Ну! Ну выплыви хоть одна! И он бросится… Выхватит из жижи погибающий комочек, капельку беззащитной, доверенной ему жизни! Спа­сёт!.. И сохранит!..

Он не видел, чем были заняты взрослые. И были ли они вообще чем-либо заняты…

Топ-топ-топ… торпедой пролетел мальчишка над кроватью и ухнул головой в пирамиду подушек. Зарылся… сжался… зажмурился…

Не плакал. Пропал, исчез разумом в темноте и духоте, притих. Раз за разом, все черней и черней затушёвывал он в сознании прошедший день, вычёр­кивал как сон, как небыль… Но умирали и умирали в серых помоях рыбки. Гуппяшки. Две пузатенькие самочки и два шустрых самца…

Утром взрослые говорили приглушённо, старались не скрипеть по­ловицами. Ведра в кухне не было.

— Внучек, иди кушать. А то в кино с мамой не успеете… Мама ведь по тебе соскучилась… — осторожно ступала бабка меж тлеющих углей утихшего пожара.

Осень дарила последнее солнце. В лёгкой курточке, рука в руке, мальчик шёл на детский сеанс в кино. Встречные почти наверняка не сомневались — пацана ведут к дантисту.

Он ел мороженное и пил газиров­ку. Во время сеанса добывал меч-кладенец с Иваном-богатырём, бился со Змеем-Горынычем. Потом отвечал что-то про впечатления. Потом взлетал и падал в парке на качелях… Но серд­це оставалось невесомым. И только начало стучать всё чаще, чаще, ког­да они подходили к дому…

В день отъезда матери мальчика ждал сюрприз. Небольшой шар-аквариум с парой меченосцев и парой вальяжных вуалехвостов. Куда как более дорогих, нежели копеечные гуппи.

— Спасибо. — Поднял мальчик глаза на улыбающихся деда с бабушкой и мать.

И стал вежливо наблюдать за оранжево-жёлтыми рыбками.

Взор его увлажнился, но он не заплакал. Не только потому, что его с детства приучали смотреть в лицо испытаниям. Ведь он теперь был уже по-настоящему взрослым маленьким мальчиком.

Груша

Случилось это малопримечательное событие в один из серых пасмурных дней поздней осени. В палате было сумрачно и скучно. На кровати мальчика лежал раскрытый на середине толстый том сказок народов мира, сам же он стоял у окна, смотрел на чахлый больничный скверик и гадал: придут его сегодня проведать — не придут?..

Сверстники, товарищи по несчастью, в тихий час угомонились, заснули. Мальчику не спалось, впервые он попал в стационар и это был весьма горький жизненный опыт. Нет — нянечки, медсёстры и врачи были на редкость сердобольны и заботливы. И уколов ему, к зависти почти всего детского отделения, ставили не много и не каждый день. В основном обходились таблетками и микстурами, которые хоть и были тошнотворно противными, но хорошо помогали. По крайней мере, температуры и невыносимой боли, особенно по ночам, больше не было. За несколько проведённых здесь недель удалось отоспаться, опять появился аппетит. А его почему-то всё не выписывают и не выписывают. Уже сколько новичков сменилось на соседних койках…

Непонятно. И началось всё непонятно.

Золотым южным сентябрём он пошёл во второй класс. Учиться было интересно и легко. Приятели по уличным играм и лучший друг (повезло же), все оказались в одной школе. Дедушка и бабушка, опекающие мальчика, пока мама учится в медицинском институте в Ставрополе, души в нём не чают. Папы нет — это да. Правда, есть какие-то элементы от него, слышал краем уха, регулярно приходят по почте. Почему так — тоже пока неясно, но когда-нибудь узнается. Можно не сомневаться. В сказках, вот ведь, рано или поздно всегда всё налаживается, и всегда к лучшему. Зато, какой дед мировой! И на велосипедах кататься уговаривать не надо, и на рыбалку, и за боярышником в кубанский пойменный лес… А как отлично летние каникулы они с ним провели! Живи и радуйся! И на тебе!..

Та октябрьская ночь надолго запомнится. В первые мгновения после пробуждения даже не сразу сообразил, что его вытолкнуло из сна. Правое колено сжали тиски боли. Когда взрослые, заслышав его постанывания, включили свет, опухший сустав казался малиновым шаром, тело бил озноб. Но мальчика воспитывали мужчиной, поэтому он не хныкал, хотя слёзы и катились из глаз. Сами. Без спросу. И колено не слушалось. Согнулось пополам и не разгибалось. Точнее, разгибаться-то, если очень сильно постараться, прикусив губу, оно могло. Но чего это стоило! Ни в сказке сказать, ни пером описать…

На бабушкиных примочках и компрессах до утра дотерпел. Затем провал в памяти, и вот он, квёлый от бессонницы, уже сидит на кушетке в приёмном покое с градусником подмышкой. Строгий седой врач в белом халате считает пульс, заглядывает в горло. Что-то втолковывает взрослым. Ревматизм. Наверное. Скорей всего. Надо оставлять. Нужны анализы.

Надо же, ревматизм. Слово-то какое нерусское. А запоминается легко. И деваться от него, похоже, теперь некуда…

Больница в городишке располагалась на окраине, на взгорке, дальше — выселки. Автобус сюда забирается редко, поэтому бабушка или дедушка навещают его не каждый день. Это понятно. Это можно и пережить. За чтением время не так тянется тоскливо. Тишина же и сумерки — фантазиям только в помощь.

Неслышно вошла дежурная нянечка, шёпотом позвала:

— Коля, ты чего? Не спишь? Оно и хорошо. Пойдём, пришли к тебе. Не шуми, смотри мне!

На этот раз родные были вдвоём. Сразу новость: мама приезжает (ура!), заберёт с собой. Договорилась с профессором на кафедре, положат в краевую больницу, там дело быстро на поправку пойдёт! Пару месяцев в отделении, потом полгода в специальном санатории. Представляешь, как здорово?

Ничего себе — быстро! Ничего себе — здорово. Вот летние каникулы — это быстро. Пролетают, считай, мигом. И глупо кому-то объяснять, как здорово!

В гостинец принесли грушу. Янтарно-спелую. Волшебную. Невиданно-громадную. Сказочную.

Это бабуля. Всё замечает. Как-то, ещё до больницы, в толчее воскресного рынка он подзастрял у прилавка с пирамидой этих лакомых красивых плодов. Дорогущие. Да вот беда, на дедову скромную зарплату, единственный доход на всю семью, не разгуляешься. Даже в базарный день. Не стал просить. Не капризник, небось, как некоторые. Опять же, карамельные подушечки с тягучей начинкой, без обёртки, на вес, в угловом магазинчике тоже очень даже ничего. Ну и пусть, что слипшиеся. Так их на десять копеек о-го-го! сколько выходит.

В палате поставил грушу на подоконник. Бутылочкой. Полюбоваться. После того, как проводит взглядом своих до больничной калитки дойдёт до неё черёд. Здоровущая, в палате, как проснутся, на всех хватит.

Там, на воле, посыпал из свинцового неба первый мелкий густой снежок. Смотреть в удаляющиеся спины почти невыносимо. Не смотреть — недолго и нюни, как девчонке, распустить. Невзирая на спартанское воспитание. Ну, вот и скрылись из вида. Вздохнём и приступим к новому ожиданию. Уже не привыкать.

На тёмно-сером фоне оконного стекла тёплая желтизна груши поблекла, казалось, почернела. Есть её совсем не хочется. Странно как, и удивительно. Получать лакомства — вот так легко, за здорово живёшь. Даже без полсловечка. И вне зависимости от поведения и школьных оценок. Неужели, для этого надо только заболеть? И обязательно ли должно случаться что-нибудь нехорошее, чтобы любовь и ласка родных и близких обрушивались на тебя с утроенной силой? И вся родня, как бы спохватившись, бросалась заваливать тебя конфетами, печеньем и фруктами?

Судя по этой груше, и по складам сладостей в прикроватных тумбочках ребят, досыпающих тихий час, так оно и выходит. И куда деваются в таких случаях: «Не сейчас!», «Нет денег», «Получку ещё не дали», «Подожди до дня рождения», «Вот будут все пятёрки в табеле…», «Будешь хорошо себя вести, Дед Мороз подарит»…

Вопросы, вопросы, вопросы… И не последний из них — а когда выздоровеешь, всё опять станет, как до болезни? Или теперь уже так накатом и пойдёт? Хорошо бы. Хотя, конечно, вряд ли…

Мальчик уже догадывался, что у каждого из нас случается в свой час похожая история. Когда в детской голове поселяются недетские вопросы. Ответы на которые, порой, приходится искать всю жизнь.

Система Станиславского

Детство в пору постижения мира взрослых — непростое занятие. Кто процесс помнит, думаю, согласятся.

Костику шёл десятый, жил он с матерью в довольно большом селе Краснокумском, по сути — окраинном районе провинциального южного городка Георгиевска. Мать работала врачом скорой помощи. Костику, из-за её суточных дежурств, нередко приходилось оставаться «на хозяйстве» одному, так что рос он вполне самостоятельным. После школы делал дома уроки, обедал, разогрев на дровяной печке приготовленную матерью еду, и шёл к дружку и однокласснику Толику Иванову. Набивали за пазухи картошки для запекания в костре, совали в карманы рыболовные снасти, выгоняли из хлева корову Зорьку и отправлялись на дальний выпас за речкой Подкумком, где и пропадали до поздних сумерек. Поэтому в приключениях Тома Сойера с Гекльберри Финном, когда книжка попала в руки, Костика мало что впечатлило. Кроме, конечно, романтической истории с Бекки. С последующим долгим сожалением, что в глиняном карьере поблизости от Краснокумки нет даже завалящих пещер. Чтобы заманить в них на экскурсию Таньку Пищухину, со всеми вытекающими героическими последствиями…

Сейчас покажется удивительным, но в то время на всё село приходилось два телевизора. Кино в неотапливаемый клуб со струганными лавками без спинок завозили от случая к случаю, согласно запойному циклу местного киномеханика, о чём детвора не ведала, а взрослые об этой причинно-следственной связи благоразумно до поры умалчивали. Можно было, конечно, съездить на автобусе в городской кинотеатр. Неблизкий свет, к тому же, один фильм порой «крутился» там неделями. Такой вот культурный пласт истории малой родины.

И тут в город приехал с гастролями краевой драматический театр. Мать сочла случай подходящим для знакомства Костика с Мельпоменой, не пожалела денег, взяла билеты в первых рядах партера. До этого он бывал только на кукольных спектаклях. Нравилось, конечно, а кому не нравилось!? Знал Костик и о театре с настоящими актёрами, как не знать, но видеть «вживую» ещё не доводилось.

Нужно сказать, что во время каникул мать нередко брала Костика с собой на смену, покататься до вечера на карете скорой помощи. Но вовсе не для развлечения, и не для того, чтобы держать его «под колпаком». Считала, будет лучше, если с розовыми очками детства он будет расставаться под её присмотром. Чтобы открывал неприглядные стороны жизни с должными комментариями. Повидал Костик в салоне «скорой» и гипертонические кризы, и сердечные приступы, и травмы, и мужичков, пускающих кровавые пузыри после поножовщины. Проникся могуществом, в лице мамы, медицины. Всех она спасала или, в крайнем случае, довозила живыми до больницы.

Итак, театр. Давали «Маскарад» М.Ю.Лермонтова. Воображение у Костика было на зависть. Хотя поначалу его больше занимали костюмы. Какой же мальчишка останется равнодушным к ярким мундирам, саблям на перевязях, ментикам, шпорам на щегольских гусарских сапожках? Но постепенно, благодаря системе Станиславского, блистательно усвоенной актёрами труппы, Костик с головой погрузился в канву сценического действа.

Фабула драмы, вспомним, проста: сибарит и картёжник Арбенин жутко ревнует молодую жену Нину, чему способствуют интриги света. В конце концов, он приходит к тому же выводу, что и его шекспировский предшественник — мавр Отелло: легче потерять, чем сомневаться. (О чём Костик по недостаче лет и малой литературной образованности ещё не знал). Выход из тупика душевных терзаний, найденный Арбениным, тоже не поражает новизной. Супругу, якобы бросившую тень на репутацию семьи, решено отравить.

Когда Арбенин, стоя у рампы, поделился преступным замыслом с залом, Костик не сильно обеспокоился. Мало ли. В сердцах чего не скажешь?! Он сам сколько раз, при свидетелях, грозился Венику — Веньке Горелову — накостылять за пакости на переменках. И что? Накостылял?

Но когда на виду у всех, при большом стечении публики в зале и на сцене, Арбенин всыпал яд в мороженое для Нины, Костик заёрзал. Исподтишка глянул на маму, стал озираться в зал. Неужели никто не замечает?

Мать догадалась.

— Сиди, не вертись, — шепнула она, — это всё понарошку.

То есть как это понарошку? Только что разыгралась история с утерянным браслетом, давшая повод Арбенину решиться на убийство. И ничего не понарошку…

Нина съела мороженое, Арбенины приехали после бала домой.

Костик выпрямился в кресле столбиком, как суслик в степи, весь обратившись в слух.

Нина к Арбенину:

Я, кажется, больна,

И голова в огне — поди сюда поближе,

Дай руку — чувствуешь, как вся горит она?

………………………………………………….

О, сжалься! пламень разлился

В моей груди, я умираю…

Костик не выдержал.

— Мама, тёте плохо! А ты говорила — понарошку!.. — вполголоса, как ему казалось, произнёс он.

В тишине зала прошелестел смешок. Актрисе на сцене на секунду полегчало. Она даже приподняла поникшую, было, голову, дабы узреть наивно сострадающую душу. Арбенин смешался в реплике.

Но «шоу маст гоу он». Нина вновь схватилась за грудь, борющуюся с предсмертной одышкой.

Арбенин (подходит и целует её)

Да, ты умрешь — и я останусь тут

Один, один… года пройдут,

Умру — и буду все один! Ужасно!

Но ты! не бойся: мир прекрасный

Тебе откроется, и ангелы возьмут

Тебя в небесный свой приют…

И вот кульминация злодейства.

Нина

(вырывается и вскакивает)

Сюда, сюда, на помощь!.. умираю —

Яд, яд — не слышат… понимаю,

Ты осторожен… никого… нейдут…

Но помни! есть небесный суд,

И я тебя, убийца, проклинаю.

(Не добежав до двери, упадает без чувств)

— Мама! — теперь уже требовательно зазвенел голос Костика. — Тёте же плохо! Что же ты сидишь? Ты же врач!

«Бездыханное» тело Нины, упавшее на авансцене согласно ремарке Михаила Юрьевича — «без чувств», повернулось на бок. Спиной к зрителям. И зримо затряслось. Судя по придушенным звукам, в агонии несчастная жертва зажимала себе рот.

Арбенин со стиснутыми скулами искал себе места, позабыв про финальный монолог мизансцены: «Проклятие! Что пользы проклинать? Я проклят богом».

Из-за кулис повысовывались головы свободных от игры актёров и стали вглядываться в сумрак зала…

Когда под шум аплодисментов труппа принимала цветы и выходила на поклоны, ожившая Нина послала в зал персональный воздушный поцелуй. С улыбкой.

А подлец Арбенин в полупоклоне приложил правую руку к сердцу и затем показал ею всем на Костика…

Мама потом сказала, что то, что за этим последовало, называется овацией.

Вот такая это коварная штука — система Станиславского. Будь она неладна.

Цитаты приведены в пунктуации М.Ю.Лермонтова

Мой бессмертный полк. Отец

Так случилось, что мать с отцом расстались, когда мне не было и пяти. Визуально в моей памяти он сохранялся в соответствии с чёрно-белой послевоенной фотографией. В военно-морском кителе без погон, как положено демобилизованным вчистую, с двумя орденами Красной Звезды. Немыслимо молодой и серьёзный.

По мере моего взросления постепенно открывались какие-то факты о нём, исключительно в уважительном тоне. Мне не выдумывали щадящих историй, почему папа теперь не с нами. В положенное для детской психики время я узнал, что живёт он теперь далеко, очень далеко, на Дальнем Востоке, где-то в тайге, работает на биологической станции. Сами понимаете, приехать в таких географических условиях в отпуск повидать сына — дело почти невозможное. В положенное же время у меня появились во Владивостоке два младших братика. С которыми как-то даже одно время намечалось совместное путешествие по Волге в летние каникулы, но которое, к моему огорчению, так и не состоялось. Алименты же платились исправно, недостатка в мужском воспитании, благодаря деду по материнской линии, я не испытывал. Так и довзрослелся до юности, которую встретил в чине курсанта высшего военного училища.

Драю как-то раз в субботу полы в казарме, строю планы на увольнительную в воскресенье. Вдруг подходит старшина с бланком отпускного билета:

— Так, быстро переодеваться! Увольнение до утра понедельника, на проходной отец ждёт.

— Чей отец? — опешил я.

На меня посмотрели, как на идиота.

От казармы до проходной метров триста. Всё это время меня занимает одна мысль: наверняка в скверике у проходной, где лавочки всегда полны родственников, друзей и курсантских подруг, и сегодня достаточно народу. Ну и как я отца узнаю? Четверть века, прошедшие с момента фотосъёмки не могли его не изменить. К тому же, к такого рода встрече экспромтом я никак не готовился. Да и карточку, если честно, на груди не носил. Глупая ситуация.

Он узнал меня первым. Встал со скамейки, улыбаясь пошёл навстречу:

— Юра?

Потом было знакомство с братьями, два дня удивительно сумбурной и удивительно увлекательной программы отдыха и общения. Как выяснилось, семья перебирается из Владивостока в Рязань, где отцу предстояло заведовать кафедрой фармакогнозии (науки о природных источниках лекарственного сырья) в медицинском институте. Выяснилось и то, что отец — кандидат медицинских наук, имеет патенты на научные разработки…

Потом уже я поехал на их новое место жительство похвалиться лейтенантскими звёздами. Наши взаимные наезды в гости, к сожалению, были нечастыми и короткими. Понемногу раскрывалась передо мной судьба отца, его научные, профессиональные и житейские интересы. Так, я узнал, что предметом его гордости стала разработка отечественных адаптогенов: элеутерококка и лимонника китайского. Причём, разработка с нуля и до внедрения в практику, вплоть до введения экстрактов элеутерококка в бортовой паёк космонавтов. Но до поры для меня так и оставалось загадкой, что подвигло молодого человека, в роду которого не было никого, кто имел бы отношение к медицине, стать тем, кого раньше в народе называли травниками.

Как вышел тогда разговор на эту тему, теперь уж и не упомнишь. Всему виной, видимо, его домашние оригинальные настойки.

— Служил я во взводе инженерной разведки. Послали однажды нас троих, из тех, кто пониже ростом, понезаметней, в тыл к немцам. Вылазку планировали на несколько суток, а там — как получится, до выполнения задания. Командование, судачило солдатское радио, готовило атаку, а в обороне немцев много белых пятен было на наших картах. Вот мы и должны были, не спеша всё срисовать, что удастся. Экипировались, и ночью пошли. Поползли, то есть. Нам сапёры проход в немецких проволочных заграждениях сделали. Всё удачно, тихо получилось. К рассвету доползли до намеченной точки. Выбрали место для лёжки, поспали по очереди, приступили к наблюдению. Когда дело сделали, дождались ночью часа потемней — двинулись обратно. Подползли к проходу, а его нет. Не найдём дыры и всё тут! Откуда нам было знать, что немцы его обнаружили, заделали на совесть, да ещё фугас-ловушку заложили. Решили мы подручными средствами выкручиваться. Старший попросил передать ему плоскогубцы с кусачками, они у меня были, я с мешком инструментов замыкающим полз. Это меня и спасло. Трудно сказать, сколько я без сознания пролежал контуженный. День или два. Сроки нашего возвращения не оговаривались, к точной дате нас никто не ждал. Хорошо, погоды стояли прохладные. Настолько, чтобы мозги в режиме охлаждения травму оптимально пережили, но не настолько, чтобы голова к грунту примёрзла. Когда очнулся, вижу — перед глазами звёзды в чистом осеннем небе сияют. Вижу, а в толк не возьму — что за ерунда. Под носом, по раскладам пластунского передвижения, трава с комьями земли должны быть, а тут — звёзды. На дно воронки, на краю которой валялся, скатился, там до всего и догадался, очухавшись. От товарищей моих ни следа не осталось, не поскупились немцы на тротил. Правда, для меня не без пользы. Дыра в колючке от взрыва получилась — не дыра, а триумфальная арка, хоть в полный рост иди. Дополз кое-как до своих. Покормили, помянули товарищей. Старший нашей группы умный был мужик. Когда схемы немецких укреплений срисовывали, он велел по три копии делать, чтоб у каждого, случись чего, своя была. Как в воду глядел. Так что задание мы выполнили. Только я заикаться сильно стал от контузии. Спасибо, батальонный фельдшер у нас был старой закалки. Ты, говорит, покури, Коля. Хуже, дескать, не будет, а давно солдатами замечено, что помочь может. Оно так и вышло. Пару затяжек сделал, горячо голове сделалось, на душе полегчало. На другой день и речь восстановилась. Никотин расширил спазмированные после контузии сосуды, кровоснабжение проблемных зон улучшилось — вот тебе и результат. Это я теперь знаю механизмы никотинового опьянения и его эффекты. А тогда, по необразованности, мне это чудом показалось. Но и заинтересовало — что за субстанция такая в сушёном листе табака содержится. И что за сила такая в ней. Почему в никотине одновременно и вред зависимости, и польза, на моём примере испытанная, кроется. Так, видать, меня судьба и привела в Пятигорский фарминститут. Но давайте, раз уж былое вспомнилось, выпьем за тех, кто не вернулся. И за то время, что выпало на долю нашего поколения. Точнее, за то, чтобы никому больше и никогда не выпадали такие времена…

В то самое время шёл моему отцу, Супрунову Николаю Ивановичу, 1928 года рождения — пятнадцатый год. И был он юнгой Черноморского флота в осаждённом фашистами Севастополе.

Не знаю, не успел выспросить, как ему удалось обмануть или «уболтать» в сорок первом военкоматских, но на фронт он попал. И судя по наградам, это не было мальчишески-романтичным порывом съездить на войну. Как на экскурсию, поглазеть — что там и как. Денёк-другой пострелять и обратно. Чтобы по возвращении порассказать несведущим. В героических красках. Что там и как…

Не знаю, с какой даты началась его фронтовая биография. Но закончилась она 24 июня 1945 года на Красной площади в Москве, в рядах участников парада Победы, где вместе с сослуживцами провел перед трибунами Мавзолея служебных собачек, натасканных на минно-взрывное дело.

Ушёл из жизни отец светло. С аппетитом поужинал, пошёл смотреть футбол по телевизору. Жена хлопотала на кухне, услышала его возглас: «Гол! Закатили-таки. Молодцы!». Репортаж потёк своим чередом. Когда пришла в зал, отец сидел в кресле, расслабленный и умиротворённый…

В народе бытует завистливо-мечтательная рассказка — лёг спать и не проснулся. Вот и думай теперь. Просто случайно повезло моему отцу с вариантом последнего вздоха? Или Господь Бог решил за что-то, одному ему ведомое, присовокупить к его государственным наградам ещё и свою. Именную. Неформальную.

Мой бессмертный полк. Дядя Лёня

Так сложилось, что большинство родственников моей бабушки по материнской линии жили в станице Успенской Краснодарского края, многие их дети и внуки живут и сейчас. В мои начальные школьные годы, с наступлением лета, меня отправляли туда на каникулы до самого первого сентября. Родня была разной степени близости, среди них — чета: дядя Лёня и тётя Нина. Увы, за давностью лет память утратила их фамилию (быть может — Масалитины), но не утратила тёплой по ним грусти за их доброту, приветливость и ласку.

О дяде Лёне хочется рассказать особо. Выделялся он какой-то застенчивостью, не свойственной «в норме» людям его возраста. Был крайне немногословен, в родственных застольях вёл себя очень сдержанно, тихо и неприметно. Но его лицо… В любое время суток хранило печать едва заметной улыбки, мне по-детски казалось — символа какого-то запретного знания, глубокой непостижимой тайны. Загадочная улыбка Джоконды в строгом мужском исполнении. Таким и сейчас предстаёт он перед мысленным взором.

Из фактов его биографии зналось немного — в войну дядя Лёня был танкистом. Собственно, всё.

И вот как-то в разговоре с моим двоюродным братом Володей Макаровым приоткрылась завеса этой тайны.

— Помнишь дядю Лёню? — спросил он меня.

— Ещё бы! И тётю Нину, и всех, всех, всех…

— А помнишь его левую кисть?

— Если честно, на руки не обращал внимания. Вот улыбку…

— Ну как же! Она у него ещё изуродована была. Еле гнулась, почти как деревяшка…

— Не припомню, Володь. Не часто я у них гостевал. На велике на речку еду — заскочу компота вишнёвого в жару хлебнуть, и дальше…

— А я вот поинтересовался. Чего это, спрашиваю, у вас левая рука такая, будто корова её жевала?

— Ну, и?..

— А-а, это… — отвечает он — немец меня укусил. Ну, я и застрелил его из пистолета. Пришлось. Так он мне ответил. Без деталей, без красок, в чёрно-белом варианте. И тут же перевёл разговор на другую тему…

Такой вот неожиданный штрих к психологическому портрету. Больше ничего Володя от него не узнал. Зато у меня после передачи этого диалога вдруг всё сложилось, как в игрушке-пазле. Поскольку из других разговоров доходило до меня отрывочно кое-что из семейной саги.

— Представляешь! — в полголоса (но я услышал) секретничала на кухне моя бабушка с бабушкой Таней, одной из своих сестёр. — Лёньку-то чуть не посадили!

Та приглушённо ахнула.

— Ехал на своём мотоцикле с люлькой домой… С тока, повечерять. Остановился у колхозного поля — кукурузы молочной надрать. Обратно с сумкой выходит, а там районная милиция со станичными дружинниками уже поджидают. Компания по борьбе с расхитителями социалистической собственности, оказывается, проводилась. А ему персонально, видишь ли, не сообщили! Он им говорит — ребята, я ж это поле сам вспахал, сам засеял, сам культивировал, сам и перепахивать после уборки буду. Что же вы меня — за сумку кукурузы — в кутузку? А они ни в какую. План, дескать, у них.

— Господи, что же теперь будет-то?

— Председатель замолвил слово, вроде как поручился. Он же ведь у нас полный кавалер орденов Славы, к Героям Советского Союза приравнен. Строгача влепили и начёт сделали. Так что, обошлось пока…

В киноэпопее «Освобождение» есть новелла о танковой битве под Прохоровкой на Курской дуге. Тогда, как известно, лоб в лоб во встречном бою на узком пространстве сошлись более тысячи машин. Были подбиты сотни с обеих сторон. Впечатляющая сцена из ленты: горят рядом «Тигр» и «Тридцатьчетвёрка», выбираются экипажи, сходятся в рукопашной. У кого не оказывается оружия — катаются, сцепившись, по земле в тлеющих комбинезонах, бьют и душат друг друга в лютом неистовстве…

Когда я в юности смотрел фильм, подумал — художественное допущение. Оказывается, что нет, не вымысел.

Не знаю точно, к огромному сожалению: где и когда дядя Лёня начал воевать, где и когда — закончил. Не знаю, и нет желания сочинять, на какой боевой машине был он механиком водителем (а кем же ещё быть трактористу?). Не знаю, и нет желания выдумывать — участвовал ли он в знаменитом на весь мир адском танковом сражении. И не там ли пришлось ему схватиться в рукопашной со своим врагом…

Однако воображение живо рисует, как фашист вцепился дяде Лёне зубами в ребро ладони. До физического хруста разгрызаемых тонких пястных костей. Дёргать в попытке освободиться — себе дороже. Так же, как и бить в озверении драки свободной рукой по ненавистной морде. И без разницы — кто сверху, кто снизу…

Одно перед боем знает каждый солдат. Что скверный случай, когда на передёргивание затвора не будет времени, а быть может и сил, обязательно надо брать в расчёт. Опыт и логика войн диктует. Поэтому патрон, в обход инструкций безопасности, загодя загоняется в патронник. Чтобы в критической ситуации достало одной руки — выхватить пистолет, мгновенно сдвинуть большим пальцем предохранитель и выстрелить самовзводом. Успеть желательно первым.

Потом… Ладонь выдирается из ослабивших звериную хватку челюстей, в крови и слюне. Вперемешку, в чужой и своей. Потом… Судороги агонизирующего врага, мертвеющее лицо… Вскочивши на ноги, рефлекторно баюкаешь изгрызенную кисть, не сразу понимая всей глубины психической раны. И не до боли в невезучей руке. Потом… Будучи пусть и атеистом, но с вколоченным веками на генетическом уровне христианским человеколюбием, остыв от жестокой горячки боя, возвращаешься в реальность. В которой щебечут птицы, благоухает разнотравье, струится летний ветерок. Возвращаешься, чтобы навсегда остаться один на один с альбомом страшных картинок в мозгу. И «деревянной» изжёванной ладонью — каждодневным напоминанием, что всё это не пригрезилось в кошмарном сне…

Испытание не для слабых натур. Заулыбаешься тут.

Данные Википедии разнятся. В одних ресурсах значится, что механик-водитель мог иметь личный «ТТ», другие считают — полагался он только командиру танка. Но в одном все сходятся: трофейными пистолетами при первой возможности обзаводились все, хотя это номинально и не разрешалось.

Важнее другое. Орден Славы был учреждён в ноябре 1943, чуть менее чем за полтора года до окончания войны. Согласно данным всё того же сетевого справочника, кавалерами орденов Славы всех трёх степеней успели стать 2671 человек, включая и моего дядьку. По статусу награды, она вручалась за исключительную личную храбрость и мужество рядовому и сержантскому составу, в авиации — младшим лейтенантам.

Дядя Лёня, помнится из обмолвок родственников, был призван в первые дни войны. Невозможно представить, чтобы он и тысячи других наших соотечественников — солдат Великой Отечественной — «попридерживали» свою храбрость, дожидаясь указа об учреждении столь высокого знака воинского отличия, сулящего в мирное время завидные льготы. И как тут не вспомнить куплет песни на стихи Михаила Матусовского из фильма «Щит и меч» — ещё одного советского киношедевра:

Солдат хранит в кармане выцветшей шинели

Письмо от матери да горсть родной земли.

Мы для победы ничего не пожалели.

Мы даже сердце, как HЗ, не берегли.

Что пожелать тебе сегодня перед боем?

Ведь мы в огонь и дым идём не для наград.

Давай с тобою поменяемся судьбою.

Махнём, не глядя, как на фронте говорят.

…

В одном из исполнительских вариантов песни, доводилось слышать, поётся: «И даже жизнь мы как НЗ не берегли». Как бы кем ни пелось, а не будь таких, как дядя Лёня, не было бы и таких песен. Берущих за душу всех тех, кто гордится судьбами отцов и дедов. А для кого-то, сегодня, уже и прадедов.

Этот рассказ — один из миллионов возможных, судя по числу участников светлых поминальных шествий 9 мая каждого года по всей стране. Рассказ — персональная частичка Истории Отечества. Истории непридуманной. Из первых уст.

Мой бессмертный полк. Дядя Ваня

Старшая из пяти сестёр моей бабушки — бабушка Лена, которую по-домашнему называли Лёлей, достигла из всех из них, уроженок большой кубанской станицы Успенской, высокого по тем временам общественного положения. Высокого не по табелю о номенклатурных рангах, а по людским тогдашним понятиям. Была она сельской учительницей на полустанке под Минеральными Водами. Муж её — Иван Трофимович Маслов, служил на железной дороге билетным кассиром. Скромная должность даже для большой станции. Маленький же чин — маленькие и выгоды. Среди них главная, если не единственная — служебная квартирка без удобств. Смежная двушка с саморучно пристроенными сенцами в первом этаже пристанционной двухэтажки. Крохотная спаленка выходила окном в пасторально-поленовский дворик, а два окна «залы» смотрели на узенький станционный перрон всего в трёх десятках метров от дома. До появления локомотивов на электротяге паровозы пассажирских поездов, идущих в сторону Москвы, останавливались аккурат напротив их окон, и всё время стоянки привычно пыхтели, с шипением стравливая из котлов избыточный пар. Трогаясь в путь, они давали протяжный басовитый гудок, с грохотом шатунов пробуксовывали, лязгали вагонными сцепками и, стронув состав, пронзительно-победно свистели. Вырывающийся из выпускных клапанов поршневых механизмов пар в безветренный день влетал в раскрытые форточки.

В промежутках между пассажирскими поездами по рельсам безостановочно грохотали, сотрясая капитальные стены, тяжёлые наливники, волокущие в цистернах свой стратегический груз из Баку вглубь России. Специфический дух нефтепродуктов вперемешку с едким креозотовым благоуханием железнодорожных шпал «воздуху не озонировали». Та ещё деревенская идиллия.

А жили — не тужили, как мне, пацану, тогда казалось. Да за спиной дяди Вани по-другому и быть не могло. Завидной был воли человек и решимости. Задумал он бросить курить.

Не знаю, кто ему присоветовал, но способ термоядерный. Не пытайтесь повторить, кого заинтересует. Как очевидец, удостоенный в педагогических целях роли ассистента, предупреждаю.

Летним погожим утречком, натощак, дядя Ваня устроился на скамеечке у входа в дом, рядом поставил ведро колодезной воды, раскрыл непочатую пачку крепких папирос.

— Смотри, да на ус мотай! Чтобы потом от этой гадости так не избавляться, лучше и не пробуй никогда.

Не без видимого удовольствия выкурил одну и дал мне знак зачерпнуть. Выпил крупными глотками до дна и вновь закурил. Я протянул ему вторую кружку…

За давностью лет не вспомнить, после которой папиросы дядя Ваня начал зеленеть. В буквальном смысле. Уже «через не могу» он ещё покурил. Его вывернуло в заранее приготовленное поганое ведро. Моё солнечное сплетение солидарно тоже свело судорогой, но надежды на финал добровольной экзекуции не оправдались. Ритуал продолжился. Для закрепления успеха.

Остаток дня дядя Ваня провел в постели, попивал помалу тёплый сладкий чай, дожидаясь восстановления натурального цвета лица. Сколько я потом ни приезжал к ним в гости, табаку в доме больше не замечал.

Из сегодняшнего дня Иван Трофимович видится не только волевым и решительным человеком. Ещё редким, и удивительным. И вот почему.

Всю Великую Отечественную дядя Ваня провоевал в пехоте. Солдатом. Не Гвардии Рядовым. Сколько молодых бойцов погибло в первый же свой день на передовой — не счесть! Прошагавших же полстраны, а затем и пол- Европы с 22 июня сорок первого и до 9 мая сорок пятого — единицы. «Жди меня, и я вернусь, / Всем смертям назло. / Кто не ждал меня, тот пусть / Скажет: — Повезло».

С войны дядя Ваня вернулся даже без лычек ефрейтора. Но с трофейным немецким аккордеоном. И трофейным же сифилисом. Диагноз для него самого стал открытием. На маршах, в окопах и в атаках не до ревизии гениталий. Когда бабушка Лёля занемогла до такой степени, что пришлось обследоваться, вердикт врачей был безошибочен и суров. С почти гневным утвердительным вопросом: «Как же вы так болезнь запустили!».

Как? Уклад сельской жизни не позволяет бегать к фельдшеру по каждому чиху. Тем более по поводу «звёздной сыпи» — субъективно безболезненного симптома второй фазы заболевания, докучающего лишь косметически и гаснущего без всякого лечения через несколько дней. А что само бесследно прошло, то быльём и поросло. Так и запустили фатальное для бабушки заболевание. Гены и конституция, не в пример мужниным, оказались слабоваты против недуга, от школьной доски до нерабочей группы инвалидности отмерили один шаг.

— Ох, внучок, береги здоровье! В пузырёчках и в порошочках его, потерявши, уже не найдёшь… — внушала она мне, кивая на тумбочку, до краёв уставленную флаконами и коробочками с аптечными сигнатурами.

Хозяйство легло на плечи дяди Вани. Хотя, какое уж там хозяйство у четы с таким достатком. Пенсия по инвалидности да мизерная зарплата. Самая дорогая вещь в доме — вражеский аккордеон. Инструментом никто не умел пользоваться, включая соседей, но его не продавали, держали для того, для чего, собственно, и везли «на перекладных» весь обратный путь от Берлина до Ставропольщины. Для красоты.

И то! Зелёный с перламутровыми разводами корпус, бело-чёрные клавиши ладов, слоновая кость переключателей регистров, бархатистая густая синева мехов… Глаз не оторвать. Особенно на фоне спартанской обстановки жилища. Радужно-яркий, фантастический предмет. На видном месте, под кружевной салфеточкой домашнего плетения…

Как однажды мне удалось тайком, благодаря вездесущему мальчишескому любопытству, выяснить, солдатом дядя Ваня был не только везучим, но и заслуженным. Как-то в отсутствие взрослых сунул я нос в коробку на верхней полке этажерки с книгами, обнаружил с полтора десятка медалей. Каждая завернута в квадратик чистой фланельки. Находка меня поразила. Дядя Ваня никогда не носил, как это делали многие в те годы, на повседневном пиджаке орденских планок. Из каких-то своих соображений.

Это я позже узнал, что только раз в году он доставал из «шкапа» потёртый кожаный ремень со звездой на пряжке, видавшую виды пилотку, комплект полевого х/б. Линялый, но опрятный. Дембельские сапоги, конечно, давным-давно износились, но в кирзачах на селе отродясь дефицита не было.

В этот день обретали на груди своё законное место награды. В строгом порядке. Первой в первом ряду — солдатская медаль, которой (и ныне) не гнушаются и генералы — «За отвагу». Далее по ранжиру — «За оборону…», «За освобождение…», «За взятие…». И логическая точка: «За Победу над Германией».

В этот день дядя Ваня крепко выпивал. На стороне. Чтобы не тревожить лишний раз бабушку Лёлю. Но никогда не допускал доставлять себя домой эскорту сотрапезников. Сам возвращался. Ровным размеренным походным шагом. Под тихое позвякивание металла в унисон поступи.

Так вот, открытие поразило меня ещё и потому, что дядя Ваня никогда не говорил о войне. Даже расчувствовавшись, под рюмочку, неважно по какому случаю и в какой компании. Не предавался вслух слезливым воспоминаниям «о друзьях-товарищах, о боях-пожарищах…». Не сыпал прибаутками типа: «Не дрейфь, пехота!». Казался со стороны исключительно гражданским, не нюхавшим пороху человеком. И пока моя ладонь не познакомилась с впечатляющим весом его наград, я так простодушно и считал.

А когда родня наезжала в гости, дядя Ваня не позволял себе появиться, даже ранним утром, в майке, тем паче — с голым торсом. Избегал будить любопытство и расспросы следами «царапин» на раздобревшем на мирных харчах теле. И всеми силами, ценой напряжённого внимания к артикуляции собеседника, старался скрыть в застольях и дружеских посиделках свою тугоухость — последствие тяжелой контузии.

А ещё находил возможным из немудрящего домашнего рациона выделять угощение дворовым приблудным собакам и кошкам, ласково называя их «животинками». Ведал цену жизни всяк сущей божеской твари. Но это, похоже, уже лирика…

В тот майский день мужички дежурной смены сидели на перронной лавочке под вокзальными часами. Слегка удивились, завидев дядю Ваню при полном параде: