Все на продажу

Как у бабушки козялок…

Рассказ

Светлой памяти В. Я. Вульфа.

1

Сегодня был тяжелый день. И тяжелый спектакль. Впрочем, для Степана Михайловича Кавалерова теперь все спектакли были тяжелыми. Сказывался возраст. Правда, Степан Михайлович запрещал себе даже думать на эту тему, потому как совсем выпасть из репертуара, позволить не мог. Благо, настали времена, когда он мог позволить себе другое: выбирать, что играть, а что и не играть.

Кавалеров опустил свое грузное тело в кресло, подвинул кресло ближе к столику и глянул в зеркало. Оттуда на него смотрела странная личность, с обвисшими щеками, морщинистым лбом и тусклыми, глазами, чем-то, отдаленно, напоминавшая, его самого. Степан Михайлович вздохнул и укоризненно глянул прямо в глаза этой личности. Хотел в нее даже плюнуть, нажевал слюны, но вместо этого только показал язык, двумя руками оттопырив уши. Цвет языка ему не понравился. Степан Михайлович, наклонился к зеркалу, внимательно, и так, и эдак, рассмотрел его со всех сторон. И огорчился. Еще раз тяжело вздохнул. Произнес тихонько:

— Побереги себя, Степа. — Хотел вздохнуть в третий раз, но, в последний момент, передумал. — Побереги. — Повторил и замолчал, продолжая изучать язык. — А может, совсем бросить пить? — мелькнула в его голове робкая мыслишка.

Он, аккуратно, снял с головы растрепанный парик, положил на подставку, двумя руками провел по бескрайней лысине, обрамленной венчиком когда-то густой шевелюры. Откинулся в кресле и повторил снова, теперь уже твердо и с неким металлом в голосе:

— Да. Надо бросать.

И неожиданно, быстро наклонился вперед, легко протянул руку за зеркало, достал оттуда початую бутылку коньяка, пятизвездочную «ЛЕЗГИНКУ», он мог себе теперь позволить и коньячок, не «КАМЮ», конечно, но все-таки. Плеснул изрядную толику в стакан, появившийся оттуда же, из-за зеркала, и, не спеша, почти не ощущая вкуса, глоток за глотком, сквозь зубы, выцедил до дна. И вновь откинулся в кресле, прикрыл глаза ладошкой, упершись локтем в подлокотник. Ну, прямо вождь пролетариата, слушающий третью патетическую Людвига Вана.

К слову. На стене, как раз, над зеркалом, висела фотография Степана Михайловича, и что характерно, в гриме этого самого вождя. И, как ни странно, примерно в той же позе, с ручкой у лба.

Нет, воплотить на сцене этот бессмертный образ, Кавалерову не удалось. Не успел. В стране неожиданно поменялись приоритеты. И вождь пролетариата, в одночасье, стал непопулярным в пролетарском государстве. А жаль. Уж больно долго готовился к этой роли Степан Михайлович. И не без основания. К тому времени была выбрана пьеса, та самая Погодинская «Третья патетическая», заказан пластический грим на Мосфильме, для Кавалерова, разумеется. По этому поводу из Москвы приезжал специальный человек, чтобы снять мерку для парика, и слепок для носа. Даже набор бровей сделали. Свои-то у Степана Михайловича выцвели и поредели. Короче, было все очень серьезно. И вдруг… — нате вам.

Кстати, во время очередной примерки грима его и запечатлел местный театральный фотограф. Предполагалось, для будущей афиши. Однако, судьба распорядилась по-своему, о чем Степан Михайлович долго горевал. На такой роли можно было всю жизнь прожить припеваючи, получив все мыслимые и не мыслимые звания и регалии. Но, не случилось. Чего не случилось, того не случилось. Однако, время лечит. И Кавалеров потихоньку смирился, понимая, назад дороги не будет. Во всяком случае, на его веку, точно. Но, с тех пор взял за правило, и в повседневности носить специфическую бородку, заботливо подстриженную рукой театрального парикмахера. Вроде, отдавая дань памяти периоду жизни, полному надежд, планов и, если хотите, дерзких мечтаний.

И все-таки, справедливости ради, надо сказать, Степан Михайлович и звания, и всевозможные регалии, в результате, все-таки, поимел. Хотя для этого пришлось пройти весьма извилистый и нелегкий путь. А так же приложить немало собственных усилий. Бывало, приходилось наступать на горло рвущейся из организма песне, частенько кривить душой.

— А кто не кривил-то?

Так вот. Кривить душой и поступать в разрез со своей совестью. Не каждый раз, но, бывало. Кстати, со временем совесть его попривыкла к подобным экзерсисам и не очень донимала ночами. Причем, самому Степану Михайловичу не приходилось прикладывать особых усилий, чтобы заглушить ее, год от года, слабеющий голос.

И надежды его, в основном, тоже сбылись. И планы реализовались. В основном. Правда, была одна не сбывшаяся мечта, появившаяся в последние годы. Но и она, судя по всему, из мечты потихоньку превращалась в реальность.

Профессорское звание — вот как она называлась, мечта эта. Откуда вдруг такое? А вот, откуда.

Степан Михайлович Кавалеров многие годы, помимо основной работы в театре, вел курс на актерском факультете местного театрального института. Да, да. А чего тут удивительного? Преподавал и выпустил в мир не одно поколение, разъехавшихся по разным театрам страны учеников. И, естественно, вправе был, рассчитывать на это самое профессорское звание. Тем более, что все вокруг, с кем он начинал на этом поприще, всяческие звания уже получили. А как бы хорошо звучало: «Народный артист России, профессор…, ну и так далее». Но, пока звучало только: «Народный артист России», что, конечно, поверьте, тоже дорогого стоит. Но с «профессором» было, куда солиднее. А, если б к этому можно было добавить: «Исполнитель роли вождя мирового пролетариата…». Ай, да что там.

Внезапно вождь тихонько захихикал. Не тот, что на стене, тот, что в кресле. Неожиданно вспомнились далекие молодые годы, когда они с приятелем, закончив дневную репетицию, забегали в ближайший шинок. Нашарив по карманам рубль шестьдесят две, покупали ноль семьдесят пять «Яблочного», в простонародье «Шафран», тут же ныряли в первый попавшийся подъезд и в лифт. И пока лифт, скрипя, отдуваясь и постанывая, с трудом поднимался на девятый этаж, один успевал выдуть ровно полбутылки пойла прямо из горла. Оба научились не ошибаться в дозах. Лифт сразу отправлялся обратно, и вторые полбутылки доставались следующему, уже на спуске. Как ни в чем не бывало, друзья-приятели выходили из подъезда, закуривали, и минут через пять следовало то, ради чего все это задумывалось, «Шафран» бил по «шарам».

— Эх, молодость, молодость. — Степан Михайлович опять, и с удовольствием, захихикал. Воспоминания были приятны, и он вновь плеснул в стакан.

Нет, коньячок, конечно, тоже не подводил. Но того азарта, я бы даже сказал, некоего шарма, не ощущалось. Да и где ему взяться нынче, этому навсегда потерянному азарту и, тем более, шарму?

Однако и в этот раз результат не заставил себя ждать. По телу разлилось приятное тепло, а на душе стало легко и покойно. Впрочем, душу его давно уже ничто особенно не потрясало. За многие годы работы, он научился не принимать близко к сердцу ни одно событие, каким бы оно не было. Научился, конечно, не сразу. Давным, давно, по каждому пустяшному поводу, а случалось и вовсе без, переживал, расстраивался, нервничал. Не спал ночами. Думал и передумывал снова и снова. Но, потом оказывалось, что все это — пустое. И, глядишь, неурядицы устаканивались, как-то, сами собой, освобождая его от обязанности принимать решение, которого, как правило, у него никогда и не было. Вот так и выезжал на кривой, до поры, до времени.

Но, все это случалось по молодости.

Степан Михайлович взял со стола тюбик с вазелином. Обильно выдавил на руку и густо смазал лоб, щеки, подбородок. Энергично растер пальцами. Затем салфеткой, аккуратно, снял остатки грима. И вновь внимательно рассмотрел лицо в зеркале. Без грима стало еще хуже. Опять не понравился себе Степан Михайлович. Ой, как не понравился. И замер. В голову несколько раз толкнулась, а затем потихоньку пролезла неприятная мыслишка, причем, не первый раз. Он гнал мыслишку эту. Но та была назойлива и упорна, и, время от времени, возвращалась вновь. И от мысли этой у Степана Михайловича портилось настроение, появлялась мрачность, и возникали сомнения. Вот и сейчас:

— А стоило ли за все это платить такую цену? И нужно ли все, что он делал эти долгие годы, хоть кому-то, по-настоящему? И в первую очередь ему самому? Да, вот именно, ему самому. — Степан Михайлович, пытался отогнать эту паскудную мыслишку, попробовал думать о чем-то другом. Но, она, мыслишка эта, вновь, нахально, пролезала в сознание:

— И действительно. Ну, чего, в конце концов, такого особенного он достиг. Ну, звания — да. Однако — суета сует. — Пококетничал он. — Вот, профессором, наверное, скоро будет — тоже, самое. Ну, положение в театре — само собой. Но, тут, пожалуй, Степан Михайлович сильно лукавил. И званиями, и своим положением он безмерно гордился. Да и любой, на его месте, гордился бы. Но, вот, цена.

Да. Кстати, о положении. Совсем забыл сказать, что последние десять лет, ко всему прочему, Кавалеров тянул на себе еще и лямку художественного руководителя театра. Хотя, чего душой кривить. Давно уже тяготился должностью. Нет, поначалу, это ему импонировало. И он с радостью принял предложение.

— Ну, если не я, то кто же? — Гордился он.

И, на самом деле. Кто же? Кому, как не ему, корифею, в самом прямом смысле этого слова, встать на капитанском мостике у руля. Формировать труппу. Выстраивать репертуар. Наконец, приглашать на постановки режиссеров. Однако, надев на себя этот хомут, вскоре понял, хомут-то надобно тянуть. И, знаете, по началу, тянул. Тянул изо всех сил, даже срывался на галоп. Потом, все больше рысцой, время от времени, переходя на шаг. А последние два, три года и вовсе плелся, едва передвигая копыта.

Понятно, что все это, фигурально выражаясь. Так-то, он был еще, о-го-го. Несмотря на свою грузность, старался держать себя в форме. По утрам непременно делал приседания с наклонами. Правда, до пола руками он и в молодости не доставал. Но пытался, честное слово. Каждое утро, пытался. Потом, что еще? Ах, да. Обтирался холодной водой. Ежился, кряхтел, уж больно не нравилась ему эта процедура, но, тем не менее, обтирался. Чтобы видела жена.

Ну, и, пожалуй, главное. Эта самая жена. Молодая жена. Впрочем, не такая уж и молодая на сегодняшний день. Однако, ради нее он оставил свою прежнюю благоверную, с которой делил постель годков эдак двадцать. Как говорится, и в горе, и в радости. Слепил двух дочек, которые к тому времени сами обзавелись семьями и, благополучно, ушел к своей давнишней и верной поклоннице, роман с которой тайно, но регулярно поддерживал на протяжении многих лет. Справедливости ради надо сказать, что ушел с одним чемоданом, оставив прежней семье все нажитое за долгие годы «непосильного труда».

Хотя, о чем тут может идти речь? Когда это периферийные актеры, даже самые раз самые, могли заработать что-то приличное? Вот так и перебивались от зарплаты до зарплаты. Нет, конечно, бывали случаи, когда, неожиданно, какой-нибудь столичный режиссер приглашал из далекой глубинки понравившегося счастливчика к себе в театр. Или киношный, к себе в картину. Или сразу, и в театр и в картину. Но это бывали все-таки исключения из правил. А мы говорим о правилах. О системе, сложившейся десятилетиями, да что там десятилетиями. Веками. Со времен Счастливцева и Несчастливцева, так точно показанных классиком.

Но, не это главное. Главное, что ушел с одним чемоданом. Оставил все что было — квартиру в центре города. А по тем временам, приличная квартира сама по себе была приличным состоянием, когда большинство актеров ютилось семьями в общаге с кухней и удобствами в конце коридора. Вот на эту самую общую кухню и привел наш Степан Михайлович молодую жену, заняв маленькую комнатушку в конце длинного коридора, по соседству с этими самыми удобствами. И, был, вроде бы, даже счастлив.

Но и тут судьба благоволила к нему. Потому, как эту комнатушку они, с молодой женой, занимали недолго. Супругу, она, кстати, не покладая рук, трудилась в сфере торговли, назначили директором центрального гастронома города. А тут перестройка, грянули девяностые. Приватизация-мриватизация и, сами понимаете, вскоре, молодожены переехали в новенькую двух уровневую, и с евроремонтом. Но, ни какой корысти Кавалеров не преследовал. Его сразил наповал Ангел Любви. Что ж, это сплошь и рядом случается. А Кавалеров-то, чем хуже? Хоть и не мальчик, но муж. Но, любовь любовью, а отказываться от того, что само плыло в руки, глупо было бы.

Театр опустел. Актеры давно разошлись по домам, ко щам и жареной картошке. Рабочие разобрали декорации и подняли кулисы. И только Кавалеров никуда не торопился. Ему было уютно в старой гримерке, где он прожил значительную часть своей жизни. За этим самым столиком и в этом самом кресле. Сколько десятков лет он ежедневно приходил сюда?

— А действительно, сколько? — Кавалеров попробовал сосчитать, но сбился. Коньячок давал о себе знать.

— Да не все ли равно? Какая разница. Много. — Сказал он, махнул рукой отражению и, поудобнее, устроился в кресле.

Он, не просто так, не уходил домой. Было одно важное дело, отложить которое Степан Михайлович, ну ни как не мог. Но для этого требовалось время полного покоя в театре. Потому он и ждал, когда все разойдутся, чтобы наступило это время.

В гримерку осторожно постучали. Скрипнула дверь. Приоткрылась. И раздалось низкое контральто вахтерши:

— Степан Михайлович. Вы еще не ушли? А-то я гляжу, на вахте ключа нет. Все сдали, только ваш один и остался.

— Возьми его, Валюша. Я своим закрою. — Кавалеров повернулся к двери. — Что, все разошлись?

— Да уж с полчаса как разбежались. Я и служебный заперла. Там Петрович остался. Вдруг, кто вернется. А сама к вам, узнать. Может, нужно чего?

— Да, нет, Валюша, ничего не нужно. Иди, себе. Я через директорское парадное выйду. Заодно, шоферу скажи, пусть машину туда же подгонит. — И вдруг, передумал. — Погоди минутку. Дверь прикрой. Хотя, чего там. Все равно никого нет. — И предложил, неожиданно, немного обескуражив. — Выпей со мной. — Вахтерша застеснялась. — Да, ладно тебе. Я ведь помню, как ты прежде зажигала.

— Прежде. Что прежде было, быльем поросло. Ты вон, Степан Михайлович, тоже не промах был. — Глянула на Кавалерова вахтерша, перейдя на «ты». Я помню, как ты меня, лет сорок назад, аккурат, под новый год портвейном угостил, а потом вот в этой самой гримерке, на эту самую банкетку уложить пытался. Не уж-то повторить решил? — Вахтерша хохотнула низко и присела на край расшатаной банкетки.

— Да ну тебя, Валька. — Теперь уже смутился Кавалеров. Потом что-то вспомнил. — А чего это, вдруг, пытался? Не пытался, уложил. — И глянул на нее соколом.

— Да-а? — Зарумянилась вахтерша. — Точно уложил? Что-то я такого не припомню.

— Уложил, уложил. — Кавалеров лихо подкрутил несуществующий гусарский ус.

Надо сказать, что вахтерша Валя, а лет двадцать назад Валентина Петровна, а еще раньше просто Валюша, молодая, подающая надежды, актриска, только после училища, была необычайно соблазнительна, той вызывающе вульгарной, но сразу бросавшейся в глаза, красотой, которую умеет ценить наш брат, мужик. От рабочего сцены, до директора, все, как один, пускали слюни, глядя на ее крепкий зад, посаженый на такие же крепкие ноги и фантастическую, тогда еще упругую, грудь. И все это при необычайно тонкой талии. А ведущий артист Гоша Григорян, царствие ему небесное, даже придумал стишок и декламировал при каждом удобном случае:

— Валькин шарик, как орех.

Так и просится на грех.

Но годы внесли свои коррективы. И в шестьдесят пять, Валюша превратилась… ну, в кого превратилась, в того и превратилась. И только голос — низкое грудное контральто — остался прежним.

— Ну, давай, наливай, чего уж там. — Вынула она из кармана синего халата граненый стаканчик и протянула Кавалерову. — Только на донышко, а то захмелею. Я ведь знаю, ты нынче крепкое пьешь. Да и себе плесни. Что я в одного пить буду? — И стало заметно, она уже позволила себе малую толику.

Кавалеров разлил. Подружке чуть-чуть, в свой — побольше. И спрятал остаток за зеркало. Выпили по глоточку. Помолчали.

Валюша, давайте и дальше так ее называть, для удобства. Будто и не было этих сорока лет на сцене, а, в результате, как и у всех, мизерной пенсии, к которой, чтобы, как-то прожить, приходилось добавлять такой же мизерный заработок вахтерши. Хотя, дело, наверное, не только в деньгах. Да, что там, наверное. Наверняка. Сейчас у нее оставалась, хоть какая-то видимость нужности, а главное, причастности к любимому делу. Пусть у вешалки, но в театре. На проходной, но рядом со сценой.

Так вот. Валюша повернула голову в сторону Кавалерова, глянула на него повлажневшими глазами.

— Что, Степа, к финалу дело-то идет?

— Ты, про что это, голуба, моя? — Степан Михайлович сделал вид, что не понимает.

— Да, про то. И не делай такие глаза. — Валюша глянула на Кавалерова. Продолжила. — Ты думаешь, я не вижу, каково тебе нынче приходится. Ты думаешь, другие не видят? Нахватал должностей со всех волостей. А ведь не мальчик. Поберечься бы надо. Передохнуть. Сделать паузу. — Перевела дыханье. И тихонько, по-матерински жалостливо, почти без звука попросила. — Побереги себя, Степа.

Кавалеров ошарашено глянул на нее:

— Ну, ты ведьма. Я ведь, только недавно, то же самое себе говорил. Ты, что? Мысли мои подслушала. — И повторил с расстановкой еще раз. — Только что, на этом самом месте, — он обеими ладошками шлепнул по подлокотникам кресла, — буквально, перед твоим приходом, — с нажимом, и по слогам, произнес он, — об этом думал. Ну, ведьма. Право слово, ведьма. Недаром, про тебя говорят, будто, что угодно наворожить можешь. — Попробовал перевести все в шутку. Протянул руку и слегка ущипнул ее за бок. — Может, и мне поворожишь? — И вновь, глянул на нее теперь уже не соколом, орлом. Валюша, от неожиданности, вздрогнула, но игры не приняла.

— Тебе не буду. — Серьезно произнесла она. — Да и незачем. Тебе и без меня наворожат.

— Это ты про что? — Не понял Кавалеров.

— Не про что, а про кого.

— Ну, про кого? — Поправился он, еще ничего не подозревая.

— А-то сам не знаешь. — И, повернув лицо в его сторону, поманила пальцем. Кавалеров, хоть и с трудом, однако, наклонился к ней. Валюша, глядя прямо в глаза, произнесла с придыханием, понизив, и без того низкий голос, почти до баса.

— Ты за бойлерной давно не был?

— Давно… — И тут же поперхнулся. Поспешно прикрыл рот рукой. — А ты откуда…? Ты про что? Причем тут бойлерная? — Смешался он.

— Э, милай. — Валюша ласково погладила его по плечу. — Я все про тебя знаю. Даже то, что ты забыл. Сам ведь, только что меня ведьмой назвал. Чего ж удивляешься?

— Действительно, чему я удивляюсь. — Попытался прийти в себя Степан Михайлович. — Так, что ты там, про бойлерную? — Спросил он бодро и попробовал вновь пошутить, ущипнул за то же место.

— Не шути, Степушка, не надо. Такими вещами, грех шутить. Не всем на веку, ой как не всем, выпадает подобный случай. Тебе вот, повезло. Выпал. А многие и не подозревают, что может случиться такое, в жизни. Дух театра, он ведь не каждому открывается. Тебе открылся. Ты цени это.

— Чего ты мелишь? — Степан Михайлович совсем растерялся и сник. — О каком везенье говоришь. — Замолчал. Глянул на нее, полными слез глазами, — Э-э-х, Валюша. Знала бы ты… — Слезы обильно покатились по обвисшим щекам. И заплакал Кавалеров, уткнувшись мокрым носом в Валюшину необъятную грудь. Заплакал огромными слезами. Заплакал, как плачут дети, когда их незаслуженно обидят взрослые, и когда у них нет никакой возможности рассказать о той несправедливости, что сотворили с ними, как только выразить свой протест через горькие слезы. А что еще остается?

Теперь уже Валюша растерялась.

— Ну, будет тебе, будет. — Она коснулась губами его лысины. Думала успокоить. От этой немудреной ласки Степан Михайлович разревелся, еще пуще. Со всхлипываниями, какими-то утробными звуками и поскуливанием. Затем поднял голову, глянул на нее. Из ноздри его выдулся огромный пузырь, потом, сдулся, тут же выдулся снова, и, лопнул. Вахтерша не удержалась и расхохоталась басом. За ней рассмеялся и Кавалеров. Валюша взяла салфетку. Промокнула Кавалерову щеки, вытерла нос.

— Прости, Валюша. Нервы ни к черту. — Степан Михайлович взял у нее салфетку. Поводил по щекам. Отбросил в сторону. Успокоился. Поднял со столика старинный черного серебра портсигар. Достал сигарету себе, протянул подружке. Оба, молча, задымили.

Пока они курят, мы с вами попробуем вернуться лет эдак на сорок с хвостиком, назад. В те годы, когда молоденький Степа Кавалеров только начинал долгий и весьма тернистый путь восхождения на свой собственный театральный Олимп, на вершине которого, как оказалось, не так уж и сладко почивать на лаврах. Да простят мне мою высокопарность.

И кто знает, как бы сложилась Степина судьба, если бы не случай. И, что характерно, весьма часто в театре, да, наверное, не только, судьба зависит от этого самого случая. Но в театре заметно, особенно. Вот и со Степой так.

2

Как он оказался в этом самом дальнем закутке за бойлерной, теперь уже никто толком не скажет. Да и говорить особенно некому, потому что мало кто знал все эти долгие годы о самом существовании закутка. И, уж, конечно, мало, кто забредал туда в подвал, миновав оркестровую яму, пройдя коротким, но низким коридорчиком при свете тусклой дежурной лампочки под сцену, умудрившись при этом не набить шишку на лбу, и не вымазаться в пыли и паутине. Затем, миновать помещение с механизмом поворота круга, протиснуться в узкую дверцу того самого закутка за бойлерной, и оказаться в комнате заваленной старой, отслужившей свой век, театральной мебелью.

Но факт, остается фактом. Каким-то образом забрел туда наш Степа, и главное, весь в растрепанных чувствах, и зело под хмельком, после выволочки, что устроил ему новый главный во время репетиции. Забрел. Огляделся при свете тусклой лампочки, не совсем понимая, где находится. Увидел в дальнем углу роскошный деревянный трон, обитый красной медью. И спектакли-то такие давно не шли, где он мог бы пригодиться на сцене. Увидел и умилился.

— И как же ты тут оказался, красавец мой? — Сказал он громко и направился к трону. Трон действительно был хорош. Работы старого театрального мебельщика и бутафора Тимошина-Ходушина, чьи работы из белой жести под хрусталь, до сих пор выставлены в Бахрушинском музее. — Кто же тебя сюда определил? — Вновь умилился Степа, аккуратно расчистил его, от наваленного барахла. Залюбовался. Как мог, стер пыль с сиденья и подлокотников. И уселся в красную плюшевую мякость, приветливо заскрипевшую старыми пружинами. Уселся и задремал. А может, и не задремал. Просто размечтался и расфантазировался. И, незаметно, расстроенные его чувства пришли в порядок. Обрели стройность и легкость. Сколько уж он так просидел, никто не знает. Очнулся, когда в голове зазвучала тихая, но весьма приятная, мелодия, чему он безмерно удивился. Потом сообразил, что мелодия эта звучит вовсе не в его голове, а скорее всего, доносится сверху, со сцены, где в этот момент начинался вечерний спектакль.

— Ну, вот. — Произнес он. — Спектакль начинается. А что у нас дают сегодня? — И сам же ответил.

— «Последние» Горького. — И тут же остановил сам себя на полуслове. — Постой. В «Последних» совсем другая музыка. Я точно знаю. Значит, что? — Он попытался сосредоточиться. — Значит… — Замолчал на секунду. Продолжил. — Значит, что ничего не значит. И музыка эта к спектаклю не имеет никакого отношения. — Сделал паузу. Спросил сам себя. — Я что же, сам с собой разговаривать начал?

— А хоть бы и сам с собой. Что тут такого? — Услышал он голос. — Почему не побеседовать с умным человеком?

— И действительно, почему? Если есть, что сказать. — Хмель еще вовсю гулял в Степином организме. — Почему не поговорить? — И новая мысль образовалась в нетрезвой Степиной голове:

— А, все-таки, музыка. Откуда? — Сам же нашел ответ. — Видно, приснилась. — И тут же возразил. — Но сейчас-то я не сплю. Или все-таки сплю? — Вконец запутался он. Махнул рукой. — Ну, и черт с ней. С музыкой. — Устроился на троне удобнее. Прикрыл глаза. Тихонько. Едва слышно заурчал себе под нос тоненьким голосом.

Как у бабушки козялок.

Как у бабушки козялок.

Козялок, козялок.

Козялок. Козялок.

Подложил под щеку ладошку. Задышал ровно, подчинившись сморившей его дреме. И, сквозь дрему услыхал, все тот же голос, как ему показалось, немного обиженный:

— Ну, вот. Вечно так. В кои веки живая душа забрела, а поговорить не с кем. Эй, парень, хватит ночевать. Давай побеседуем. Выспишься еще. Успеешь.

— Сейчас, сейчас. — Степа завозился на троне, положил под щечку вторую ладошку, зачмокал губками. — Пять минуточек. Только пять минуточек и все. — Внезапно открыл глаза. Мгновенно уселся. Огляделся по сторонам. — Кто здесь? Кто это со мной разговаривает? А ну, выходи. — Завертел головой. Увидел бутафорскую сабельку. Схватил в руки. — Выходи, говорю. А то, хуже будет.

— Да я, вроде, и не уходил никуда.

— Кто здесь? Объявись. — Степа взмахнул над головой деревяшкой. — Выходи на свет. Видеть тебя хочу.

— Ну, на счет видеть, это вы погорячились. А вот, поговорить, пожалуйста. Это мы завсегда готовы. — Степа вновь завертел головой по сторонам, пытаясь разглядеть собеседника.

— Да вы головой-то не вертите. — Прошелестело у самого его уха. — Все равно ничего не высмотрите. Придет время, я сам покажусь. А пока давайте, как есть.

— Ну, уж нет. — Заупрямился Степа. — Хочешь разговаривать, выходи из неизвестности. Я видеть должен собеседника.

— Экий вы, несговорчивый. — Раздраженно ответил голос. — Говорю же, не время еще. Вечно торопыжничаете. Вот и сегодня, ведь за свою торопливость, от главного схлопотали.

— Стопаньки. — Удивился Степа. — А тебе, откуда известно, про главного?

— Что значит, откуда? — И дальше с ехидцей. — Известно, вот. — И уже серьезно, даже с некоторой грустью. — Мне, по должности моей, полагается знать все и про вас, и про то, что в театре творится.

— Погоди, погоди. — Поначалу растерявшийся, Кавалеров, постепенно, начал приходить в себя. И хоть выпитый накануне портвейн все еще играл в его голове и будоражил кровь, а может, как раз, именно поэтому, он перестал чему-либо удивляться и принял все происходящее, как данность.

— Погоди, погоди, — вновь повторил он, — это по какой такой должности? Я, что-то не понимаю.

— Ну, что ж, молодой человек, в силу своего зеленого возраста, вы многого еще не понимаете. А, уж если честно, то, просто, ничего. Ровным счетом, ничего.

— И чего ж такого особенного, я не понимаю? — Обиделся Степа.

— Да вот, взять, хотя бы, ваш сегодняшний инцидент с новым главным.

— Ну и что, инцидент? — Степа насторожился. — Ничего особенного не произошло. Так, творческие разногласия, на тему роли. Обычное дело.

— Конечно, ничего особенного. Только, после этого, вы выдули бутылку портвейного вина. Обычное дело? — Хохотнул голос весело.

— Эй, эй! — Возмутился Степа. — А тебе-то, что до этого? Тебе-то, что? Ну, выпил и выпил. Стресс хотел снять.

— Вот, видите, стресс. А говорите, творческие разногласия. Обычное дело. Себе-то хоть не врите.

— И все-таки, — Степа попытался сменить тему, — это по какой такой должности тебе положено все про меня знать?

— А, не могли бы вы обращаться чуть повежливее. — Не ответил на вопрос голос. — Я ведь вам не тыкаю. И вас попросил бы разговаривать со мной, на «вы». Мы же не в казарме. — В голосе вновь проскользнула обида.

— Без проблем, — легко согласился Степа, — но, давайте про должность. Про должность. Публика ждет. — И громко захлопал в ладоши.

— Ну, вот что, публика. Попробуем успокоиться. И командовать прекратим. Все-таки, не я к вам, а вы ко мне пришли. Вот и ведите себя, как гостю положено.

— Извините, пожалуйста. Действительно, чего это я привязался к человеку, то есть я хотел сказать, привязался к… Стоп. — Вновь оборвал себя на полуслове Степа. — А, в самом деле, к кому же это я привязался? — В недоумении, прикрыл рот ладошкой. — Вы, кто такое? Или что? Нет, пожалуй, все-таки, кто.

— Как сказал один мудрый еврей, — в звучавшем голосе появилась некая торжественность и, я бы сказал, определенная патетика. — Я есьм Альфа и Омега, начало и конец … — Ну, и так далее. Не помню точно, как там по тексту.

— Ничего не понял. — Степа почесал за ухом.

— Так и должно быть. — Ответил голос. — Я, ведь, уже говорил, что вы, молодой человек, ровным счетом ничего не понимаете из того, что происходит сегодня в жизни. А уж в театре, тем более. Не конкретно, в этом, где вы, с некоторых пор, имеете честь служить, а в театре вообще, в глобальном его понимании. В театре, как в храме Мельпомены. Вам, кажется, такое толкование преподавали в училище? И каким вам самому надо стать непременно, чтобы чего-то добиться на театральном поприще. А уж это для вас и вовсе, за семью замками.

— Ну, хорошо. Пусть я не понимаю. А вы-то понимаете? И причем тут Альфа и Омега?

— Ну, Альфа и Омега, может быть здесь и не причем. В смысле, как буквы алфавита. Но очень даже причем, как начало и конец всего сущего. Такие вещи стыдно не знать, молодой человек. Вы с библейскими текстами, похоже, не знакомы. — Пожурил Степу голос.

— Какие тексты? Вы за кого меня принимаете? Я комсомолец. — Гордо ответил Степа.

— Одно другого не исключает. — Спокойно прошелестел голос. — Ваше комсомольское звание, как я понимаю, не мешает вам пороть портвейное вино по случаю, а иногда и без него. Не мешает, не мешает. — Остановил он Степину попытку, что-то сказать. — Я же знаю — не мешает. И, уж поверьте мне, никакого вреда не нанесет вашему комсомолу, если вы библию почитаете.

— Но, ведь, я неверующий. — Попытался возразить Степа.

— А вот это, вы, пожалуй, напрасно, так категорично утверждаете. Это теперь вы не верующий. Хотя, скажу вам откровенно, вы и сами про себя не знаете, какой вы. А, пройдет время, и, глядишь, поменяете свое отношение и к вере, и к богу.

— Ну, уж нет. — Степа чуть не захлебнулся, от нахлынувшего на него негодования. — Что вы такое говорите. Я в партию собираюсь.

— Ну, что ж, партия. Партия сегодня — дело нужное. Богу угодное. Раз существует в этом мире. Но, давайте оставим эту тему.

— Да, да. — Быстро согласился Степа. — Вы там что-то говорили о театральной карьере.

— Разве я что-то говорил о карьере? Не припоминаю.

— А о чем же вы говорили?

— Я говорил о том, каким надо стать, чтобы добиться чего-то путного на театральном поприще. А это, вовсе, не то же самое, что карьера. Но, судя по всему, вам это не нужно. — В голосе появилась насмешка.

— Нет! Нужно! Очень даже нужно! — Отчаянно вскричал Степа. — Мне-то, как раз, и нужно это больше всего на свете. — Недоверчиво покрутил головой. — А вы, действительно, знаете, как это сделать?

— Кому же знать, как не мне. — Внезапно голос замолчал. — Вам, действительно, интересно? Может быть, остановимся. И не будем углубляться в тему.

— Нет. Будем углубляться. Еще как будем. Я просто должен. Нет, я просто обязан знать все, что знаете вы. — Горячо вскричал Степа.

— Э, молодой человек, знать все, что знаю я, вам ни к чему. Но и то, что я поведаю, если все-таки решусь на это, напрочь, переменит вашу жизнь. И не факт, что в лучшую сторону. Вы готовы?

— А это поможет мне добиться, как вы сказали, « чего-то путного»?

— До этого дня помогало. — Произнес голос грустно. — Однако, хочу вас предупредить, многое будет зависеть от вас самого.

— Я готов. Я на все готов. — Вновь отчаянно воскликнул Степа.

— Но, имейте ввиду. — Тяжело и еще более грустно произнес голос. — Если вы, все-таки решите пойти по этому пути, сойти с него будет невозможно. Более того, любая попытка нарушить наш договор, грозит вам потерей всего, чего вы сможете добиться на тот момент. Я повторяю, потерей всего.

— А что, будет какой-то договор?

— Конечно. И очень жесткий.

— То есть, шаг вправо, шаг влево — стреляем без предупреждения. — Попытался пошутить Степа. — Я правильно понял?

— Что-то вроде этого. Только без выстрелов. Хотя, кто знает, может случиться так, не дай бог, конечно, что выстрел будет лучшим выходом из сложившейся ситуации.

— Хватит меня пугать. — Решительно отреагировал Степа. — Давайте, выкладывайте, что надо делать.

— Не так быстро. Экий вы, скорый. Сначала — договор.

— Ну, так давайте заключим его, и дело с концом. Я готов тут же его подписать. Если хотите кровью.

— Так уж и кровью. Вижу, историю доктора Фауста, вы хорошо усвоили. Но, я не дьявол, вы не чернокнижник. А поэтому обойдемся без крови. Мне достаточно вашего слова. Но, только, как быть с комсомолом? тем более, с партией? Вы же сами сказали, что неверующий. А то, о чем вы просите, скорее из области мистики, и к диалектическому материализму отношения не имеет. — В голосе вновь прозвучала откровенная насмешка. — И, как же нам быть? А?

Степа ничего не ответил. Просто вскочил на ноги. Вытянулся в струнку, приложил правую руку к сердцу и торжественно произнес:

— Я, Степан Михайлович Кавалеров, находясь в здравом уме и твердой памяти, обещаю и клянусь, неукоснительно следовать всем рекомендациям и распоряжениям, которые получу от … — и замолчал в растерянности. Спросил:

— А от кого я буду получать эти рекомендации? Эти распоряжения? Кому я клятву свою приношу?

— Получать от меня. По необходимости, мы с вами пообщаемся, тут или в другом месте. Это не принципиально. Я всегда вас найду. А клятву свою…, кстати, я вовсе не просил вас клясться, это ваше доброе желание. Но, за язык вас никто не тянул. Что сказано, то сказано. Так вот, клятву вы приносите не мне, а своей собственной судьбе, которая, правда, во многом, что касается вашей жизни в театре, теперь будет зависеть и от меня. Ну, так что? Не передумали? — И в Степину душу закралось недоброе сомнение, а правильно ли он поступает. Но, тут же и рассеялось, сомнение это.

— Не дождетесь. Я для себя все решил. И не отступлюсь. Так что, не уговаривайте. А лучше, давайте ваши инструкции. Я готов с ними ознакомиться и четко следовать, как вы уже сказали, «всю оставшуюся жизнь».

— Ваша решительность весьма похвальна, молодой человек. Но я обязан был предупредить в последний раз. Только, каких-то особенных инструкций, от меня не ждите. Все по ходу дела. То есть, я хотел сказать, вопросы будут решаться по мере их поступления. Однако кое-какие основные правила, вам необходимо знать уже сейчас. Как бы их донести до вас поточнее. — Голос на секунду замолчал. Продолжил. — Мы, вот как с вами поступим. Нечего изобретать велосипед. Лучше чем в свое время об игре сказал классик, не скажет никто. Правда, он говорил не совсем о той игре, что мы с вами имеем в виду. Но, ведь театр, тоже — игра, да еще какая. И отрицать этого, никто не станет. Так, что я вам просто процитирую кусочек из Лермонотова. — Повисла пауза. — Кстати. Вы все еще можете отказаться, пока я не начал.

— Цитируйте, цитируйте. Я для себя все решил. — Степа вновь уселся на трон. Приготовился слушать.

— Ну что ж, — вздохнул голос. Тогда поехали. Как там в начале? Ах, да. Пожалуй, что, начнем отсюда.

«Два средства только есть:

Дать клятву за игру вовеки не садиться

Или опять сейчас же сесть». — Ну, это к вам, особенно, не относится. Хотя, кто знает. Кто знает. А вот дальше. Это совсем для вас. Слушайте внимательно:

«Но чтобы здесь выигрывать решиться,

Вам надо кинуть все, родных, друзей и честь,

Вам надо испытать, ощупать беспристрастно

Свои способности и душу…» — Не перебивайте, пожалуйста. — Отвлекся голос, заметив Степино желание, вставить словечко. — Ну, вот. Сбился. Как там дальше? Кажется так..

«Все презирать: закон людей, закон природы.

День думать, ночь играть, от мук не знать

свободы,

И чтоб никто не понял ваших мук.

Не трепетать, когда близ вас искусством равный,

Удачи каждый миг постыдный ждать конец

И не краснеть, когда вам скажут явно:

«Подлец!

— Ничего себе. — Степа после этих слов, просто обалдел. — И через все это я должен пройти?

— Не только пройти, но, денно и нощно, соблюдать выше сказанное. Однако, еще не все. — Голос сделал паузу, вспоминая. А, вот это и, вовсе, для вас. И, пожалуй, самое главное. Слушайте внимательно:

«Какой он нации, сказать не знаю смело:

На всех языках говорит,

Верней всего, что жид.

Со всеми он знаком, везде ему есть дело,

Все помнит, знает все, в заботе целый век,

Был бит не раз, с безбожником — безбожник,

С святошей — езуит, меж нами — злой картежник,

А с честными людьми — пречестный человек.

Короче, ты его полюбишь, я уверен…»

Последнюю строчку голос произнес, обращаясь непосредственно к Степе. Нет, он все тексты произносил, обращаясь к нему. Но, на последний сделал особенный акцент. И Степа понял, что влип.

— И что же, — в растерянности пролепетал он, — я таким должен стать? Да это же — безумие, какое-то? И другого пути нет?

— Ну, отчего же. — Голос неожиданно обрел доселе не свойственную ему твердость. Я бы даже сказал, металлическую твердость. И отозвался эхом в Степиной голове. — Есть, наверное, и другие пути. Однако, этот самый короткий и, пожалуй, для вас самый подходящий. Хотя все относительно. Да вы не огорчайтесь. Голос заметил Степино растерзанное состояние и заметно потеплел. — Это только на первый взгляд страшно, и невозможно. Дело в том, — В голосе опять появилась некая обволакивающая мягкость, — дело в том, что в вас, как, впрочем, и в любом другом, все это уже присутствует. Мы с вами только немножко разовьем и усилим выше перечисленное.

— Но, я не хочу. — В ужасе вскричал Степа.

— А вот об этом раньше надо было думать. Я вас предупреждал и отговаривал. Вы почти убедили меня, что на все готовы. Теперь поздно, что-то менять. Слово сказано. Однако, не горюйте. Все скоро встанет на свои места. Конечно, сначала будет тяжело. А кто обещал, что легко будет? Но, пройдет какое-то время, и вы попривыкнете. А потом и вовсе перестанете внимание обращать на такие мелочи. Однако, каждую строчку, — голос вновь приобрел металлический оттенок, — помнить будете ежесекундно. И не только помнить, но и следовать всей своей жизнью.

3

Степан Михайлович Кавалеров затушил сигарету в пепельнице, стоявшей на столике, повернулся к подружке и грустно произнес:

— Вот, такая, вот, история, Валюша. Вот, такая история. А теперь скажи. — Кавалеров глянул ей прямо в глаза. — Почему, все это со мной? — Валюша хотела ответить. — Нет. Стой. Не говори ничего. — Вскинул руку. — Я знаю. — Помолчал. Заговорил медленно, тщательно подбирая слова. — Теперь мне понятно, я сам хотел чего-то такого. Ну, подобной встречи, что ли. Подспудно. Даже представить не мог, что она состоится. Но очень надеялся и верил: произойдет, непременно, произойдет что-то необычное и все изменится. И все придет. Все, и сразу. И это случилось. Я получил то, о чем даже мечтать не мог. И что же? Пустота. Внутри одна пустота. Он выхолостил меня. — Кавалеров внезапно замолчал. Подумал. — Нет не он. Конечно же, не он. Сам я себя выхолостил. Потому что, тогда там, за бойлерной, принял его безумные правила игры. И ни разу не отступил от этих правил. Ты думаешь, мне неизвестно, что в труппе обо мне судачат. Вот, даже ты, только что высказала, мол, набрал, «должностей со всех волостей». Хватает все и ртом, и… Молчи. Знаю, другие так же думают. А что я мог? Что я мог?

— Ну, уж во всяком случае, — перебила его Валюша, — ты, в любое время мог это прекратить.

— Прекратить? Думай, что говоришь. — Возмутился Кавалеров. — Как можно было отказаться от того, что само плыло в руки. Ты-то должна помнить, что я играл в те годы. Одна массовка за другой. Из спектакля в спектакль. Из спектакля в спектакль. «Где мой Вася!?» — Ревел на сцене Васильев. И я тут же выбегал с подносом. И это еще, слава богу. Там хоть какой-то текст был. А в остальном, третий гриб, в пятом ряду.

И, вдруг, все меняется. Приходит очередной главный, и сразу — роль. Не массовка, не эпизод, роль. Я тогда моментально понял, чьих рук, дело. Месяца не прошло после встречи. Он, кстати, тут же о себе напомнил. Захожу к себе в грим уборную, а на столике, вот тут, — Степан Михайлович пальцем показал место, — в углу, рядом с зеркалом, лежит потрепанная книжонка. А на обложке «Маскарад». Откуда она взялась? Знаю, он напомнил мне, какую клятву я тогда сдуру дал. Да я и не забывал. Эти его слова, у меня вот тут, — Кавалеров хотел приложить руку к сердцу, но приложил почему-то к животу. — Вот тут, в душе, каленым железом записаны. На всю жизнь засели. И каждый раз всплывали, когда приходилось принимать, хоть какие-то, решения. Да я их и не принимал особенно. — Перебил он сам себя. — Само собой как-то рассасывалось. Но, знал. Я знал, само собой ничего не бывает. — Кавалеров замолчал на минутку. Перевел дух. Продолжил: