Ветер летящей зари

Ветер летящей зари

Светлой памяти Пелагеи Поликарповны Шаминой бабушки моей, посвящаю

Ветер дышит, где хочет, и
голос его слышишь, а не
знаешь, откуда приходит и

куда уходит

Иисус Христос

Есть ветер такой,

Что волос не растреплет

Не шевельнёт даже листьев

А просто вдруг налетит

Неизвестно откуда

И заставит подумать

Внезапно прошелестев на

Рассвете:

Что-то от нас далёкое

Существует на свете

Стефан Раичкович.

От автора

«Идёт ветер к югу, и переходит к северу

кружится, кружитсяна ходу своём,

и возвращается ветер на круги свои».

Екклесиаст, глава 1, стих 6.

Всё было, всё есть, всё будет…

Вместо пролога

Что — если настала бы тишина,

Не на день — навсегда?

Отражение долгого сна —

Тишина навсегда тишина…

Тишь — бездонная пропасть —

Улететь, раствориться, пропасть

В ней, в тиши…

В ней —

Нирвана…

Тишь — она —

Отражение долгого сна.

Мир сошёл бы с ума —

Шум исчез, гам исчез — тишина,

Как немое кино —

Суета, толкотня и —

Тишь —

Она —

Голубое окно

К себе, если не спишь.

Если сам с собой в тишине,

Если мир ликует в весне…

Отражение долгого сна,

Избавленье и боль —

Тишина

Глава 1

Чёрной тенью метнулась из ослабших пальцев и закачалась гудящим маятником трубка. Я до боли, так, что побелела ладонь, ударил, (хотя зачем? — ведь он же не виноват!) серый ящик. Чёрт!.. Эти цифры… Они набирались с трепетной надеждой, всё во мне затихло. Чего я хотел бы сейчас — это чтобы там подняли трубку, этот кусок пластмассы, ставший весом равный моей судьбе. И когда пискнула последняя цифра, и когда длинный безжалостный гудок пронзил сердце, внутри что-то оборвалось и мир замер. И только во мне тягуче медленно раскачивался маятник. Вот остановился и он; время застыло.

Я хотел стряхнуть это тягостное оцепенение и ударил, ударил безмозглую штуку, отказывающуюся мне помочь. Телефон захлебнулся рваным режущим уши писком, но я уже ничего не слышал… Из забытья меня вывел бесцеремонный стук.

— Ну, сколько ещё можно пиздеть — люди ждут! — мордастый тип, весь в коже, сверкнул золотым ртом.

— Извините… ­– послышался мой голос, словно записанный невесть когда на ленту и только сейчас воспроизводимый.

«Золотой зуб» сделал ручкой и захлопнул дверцу. К нему судьба оказалась благосклонней, — уже через пару секунд он, скалясь, отрывисто что-то кричал в трубку, выплёскивая далёкому собеседнику всё накопившееся нетерпение.

Эх, судьба, — всплыло в голове, — если она — дама, то здесь применимо — чем больше женщину мы любим, тем меньше нравимся мы ей. Хм… Жизнь… Судьба… Да. Если у вас депрессия, то не о чем больше жалеть…

Глава 2

Солнце стояло в зените, когда я преодолел часть расстояния до своего убогого (убого — убога, мы все живём у Бога, — каламбур, однако!) жилища.

Тень задыхалась под ногами. Вминая её в расплавленный асфальт, я брёл в никуда… Если тебе надоело жить, то прольётся масло на рельсы трамвая…

Визг тормозов лишь на миг вернул меня в покинутую реальность.

— Ты! Что!? Придурок!

Хлопья звуков, плавно кружась, сыпались с белёсо-голубого свода и падали в бездонный колодец, забитый облачной ватой. Тело моё встряхнулось.

— Твою мать! Глухонемой, что ли?! — чёрные зрачки, полыхая гневом, надвинулись; искры посыпались на самое дно — Твою мать! — и, почти участливо, — чокнутый… Ну и хуй с тобой.

Меня куда-то потащило.

— Вот это — тротуар, а то — улица. Надо по тротуару идти. Понял? Ну… Топай!

Глава 3

Что ни случается — всё то к лучшему, — встряска помогла — иначе я так бы и затерялся в этом, ставшим сразу чужим лабиринте. В короткое мгновение прояснения увидел я табличку — оставалось всего-то, да ладно, какая там разница… Вот это меня и угнетало.

Я растягивал эти жалкие метры как кондом. Я убивал время, а оно убивало меня. И всё же то, что я задумал, эта проклятая ситуация, этот миг развязки, кульминация, апогей или, наоборот — перигей приближались неотвратимо — расстояние сокращалось.

Я ещё имел возможность… Канавой улицы миновать дом и отдаться суетному потоку. Он подхватил бы меня, как в паводок пьяная свободой река кружит дерево, сорвавшееся с яра, омывая пеной некогда величавый ствол, и унёс. Унёс в иллюзорную неизвестность бордового вечера, полного хрустальных миражей и томных ароматов. Но я не мог.

Мир ещё существовал, — но меня в нём не было. Я принял решение ещё до того, как… Ну не связала Фортуна оборванную нить и… Отступать? Хм… просто уже не было причин. Не было! И от осознания этого глаза подёрнулись влагой…

Видимо злой дух следил за мной — мир размыло именно в тот момент, когда я зашёл в подъезд и поднялся к двери. На ощупь я вставил ключ и вошёл. Лёгкое дуновение осушило слёзы. Дверь, щёлкнув шлепером, отсекла остальной мир. От удара из-под номера выпал маленький, сложенный вчетверо, листок — мелькнула лишь светлая тень.

Глава 4

Дальше я действовал с завидной решительностью. Перво-наперво навёл полный порядок — даже пыль, веками копившуюся на полках, вытер. Взял томик, наугад открыл — РуахРуах — ветер, дух. древне-еврейск., хм… Кисло усмехнулся. Потом аккуратно сложил книги; накрыл пледом пишущую машинку. Умылся и с наслаждением почистил зубы, машинально отметив: надо б к стоматологу, и сам себе улыбнулся в серебряный туман. Отражение среагировало адекватно, но вместо улыбки я почему-то увидел осуждение.

— И ты, Брут! — сказал я ему — Грустно… В этом мире даже отражение против. Ну… Хрен с тобой, дорогой! — и нараспев прочёл, скорее для себя, — «Как ни жаль — всё ж когда-то умрёшь: раз посеял печаль, значит, лихо пожнёшь…»

Засим я с ещё большей энергией продолжил наводить марафет. Горящие волны уходящего дня плеснули в окно. Несчастливая любовь — потухшие облака над морем…

Запираться не стал, оставил все, как есть (почему-то стало жаль двери, — небритые садюги-слесаря с их ломами, фомками и другим снаряжением). Брр! — пусть всё будет цивильно. Будильник зазвенел остатками завода. Уже можно вставать… — Забавно! — автоматически отметил я, — комедия ля финита!

Глава 5

Как говорят: «Ху есть ху, а все мы — актёры большого театра». Вот и способ был потому несколько артистичный выбран, но такая уж художественная (видимо от слова «худо») я натура; не буду описывать все его тонкости и достоинства. Это был мой выбор. И точка. Точка и ша!

Процесс происходил в две стадии: сначала расслабление, ну а потом и отбытие, если получится. Получиться же, по моим расчётам, должно было стопроцентно.

На первом этапе, как ни странно, меня одолела бессонница; до стадии второй времени оставалось ещё порядочно, и я решил заняться мемуарами; а что? Чем чёрт не шутит!? Да и записку полагается черкануть — по традиции. Я перещёлкнул цвета — в начале было заглавие.

«Любопытство движет всем и всеми…» Любовь пытать — искать, аскать — шиза какая-то! Фраза спланировала на лист. Я догнал колёсики водой, прикрыл глаза и представил, как главный редактор и издатели (первый отвергнувший «несчастного» (издатели стали вторыми), друзья, критиканы и просто тусовочный люд, стоят у гроба и перешёптываются, — А вы знаете, коллега… Я иногда в нём замечал… М-да… Какой талант… Ах! и как рано… Вай-вай-вай…

Отчего-то это «Вай-вай» меня взбесило, и я решил ускорить ход событий. Моя рука ещё что-то карябала, когда в глазах замерцало, виски сжал тугой стальной обруч; из желудка потянулись ледяные щупальца; члены оцепенели. Холод коснулся сердца и дополз до макушки. Сумерки очей сменились ночью, и я провалился в заклубившуюся тьму.

Прошла вечность… или миг? Незаметно посветлело. Всё приобрело синевато-чёрный окрас.

— Надо бы включить свет, — подумал я и обнаружил, что настольная лампа включена, но света от неё как от одинокого светлячка в мрачном сыром бору.

По углам шевелились расплывчатые тени. Там, где висело зеркало, зиял вход в тоннель, словно занавешенный водой. Мне даже показалось, что там мелькнуло нечто розовое и хвостатое (не поросёнок!). Раздавались странные звуки.

— Начинается! — вспыхнуло в мозгу. Кошмара мне только и не хватало! Вот и решился с жизнью! Да я в гро… — моя речь оборвалась на полуслове — странное полупрозрачное, светящееся тёплым бело-розовым внутренним светом крылатое существо стояло? в дверях.

Я услышал голос, правильнее было бы сказать, голос звучал во мне самом.

— Ты сделал выбор?

— Да! — ответил я почти гордо.

Повисло неловкое молчание. Наконец, светлый гость нарушил его:

— Пойдём.

— Куда это? — насторожился я.

— Туда, — он возвёл «очи горе», — давай руку.

Если это — сон, то… — я протянул руку и…

Комната и всё в ней поплыло. Вначале я испугался. Затем пришло состояние, похожее на обкурку, но гораздо светлее и приятней — просто неописуемое! Мы воспарили сквозь потолок, крышу и: алмазы, аметисты, рубины, сапфиры засверкали, заиграли на тёмно-синем своде космического собора. Полная Луна горела, словно серебристо-алая лампада. По ней пробегали разноцветные полосы. Мостом из самоцветов уходил вглубь Вселенной Млечный путь; звал и манил в беспредельность звёздных скитальцев…

С красот неба я перевёл взор на грешную Землю. Город спал, укутанный туманным одеялом. Поверх него заботливая Ночь разостлала тонкое кружевное покрывало. Мерцающий узор из огней автомашин, сполохов неона, казалось, дышал, а фея продолжала вышивать люрексом дорог и златом окон матово-чёрную бязь, вкрапляя нежно-розовые жемчужины фонарей и бисер светофоров.

Старый Город нежился в меланхоличном потоке. Шпили его соборов царапали облака и казались ирреальными, принесёнными из древних легенд каким-то неведомым волшебством.

— Всё — прах. — вернул меня из сказки голос, — Творец — вечен.

И, помолчав, продолжил, — вы — рабы материи, разум же ваш — беспределен.

И, не успел я спросить о Добре и Зле, снова заговорил:

— Не знаю… Вам всё дано, и сверх того… Сейчас смотри же…

Мы поднялись выше облаков, к самым небесным сокровищам, и повисли в эфире. Если бы я хотел, то мог бы спокойно погладить Большую Медведицу. Интересно, какая шёрстка у звёздных животинок?

Глава 6

Неожиданно лампада дохнула шафранным дымом. Флюиды невидимых свечей размыли густую синь… Хоровод огоньков закружился недалеко от нас. Огонёчки переливались всеми цветами радуги, принимали самые причудливые формы. Они жили и наслаждались жизнью.