Бесплатный фрагмент - В годину смут и перемен

У всех трагедий народов есть свои «родители»: Уйнапутина, вулкан на юге Перу, стал причиной Малого ледникового периода и голода, поразившего Россию в 1601–1603 годах…

Пролог

Про времена Великой Смуты на Руси написано немало исторических и художественных книг, по которым можно детально проследить наиболее важные исторические события того времени (конец династии Рюриковичей, притязания на царство Бориса Годунова и Василия Шуйского, трех Лжедмитриев, короля Речи Посполитой Сигизмунда III с сыном королевичем Владиславом, наконец, походы двух российских ополчений с освобождением Москвы в ноябре 1612 года и венчанием на царство сына митрополита Филарета — Михаила Романова).

Апогеем же этого непростого для страны периода стала длительная польско-шведско-казацкая экспансия в период 1609—1618 годов — кровопролитная война и сопутствующие ей разорения, происходившие исключительно на территории русского царства и вызванные в значительной степени внутренними склоками и предательствами, а не противоречиями с внешним врагом.

Почему-то сейчас принято считать, что Смута одномоментно закончилась после сдачи 5 ноября 1612 года изголодавшимися поляками Минину и Пожарскому Московского кремля, а также с «долгожданным» воцарением на русском престоле в начале 1613 года первого представителя боярской династии Романовых (юного Михаила Федоровича).

Но, хотя эти события имели для России громадное политическое значение, к сожалению, с самой Смутой все было совершенно не так: продолжавшаяся потом шесть лет ожесточенная война с поляками и шведами, варварские набеги польско-литовских и черкасских (казацких) отрядов даже на самые отдаленные территории России, повторная осада и штурм польским войском Московского кремля и многое прочее, что как жернова, в прах перемалывало российское народонаселение и опустошало экономику доселе самого крепкого в Европе царства, о чем «официальная» историческая память предпочитает забывать…

К сожалению, в отрядах интервентов подавляющую часть воителей составляли заскучавшие по разбоям вольные казаки и разный воровской сброд из самих же русских (включая немало представителей дворян и даже князей), поэтому в значительной степени та война имела еще и откровенно гражданский характер с целью бандитского передела богатств и сфер влияния. Ко всему, «полевые командиры» многочисленных вольнонаемных «воинств» постоянно перебегали от одной противодействующей стороны к другой, присягали то собственным князьям и боярам, то «выскакивающим как из табакерки…» Лжедмитриям, а то и государям вражеских стран. Отсутствие в народе четкого понимания, кто же, собственно, в этом бардаке является истинным их защитником и опорой, приводило лишь к тому, что грабили и убивали его попеременно и те и другие…

Не следует забывать и то, что после освобождения Москвы от доведенного до состояния людоедства немногочисленного гарнизона польских наемников и при избрании на земском соборе нового русского царя в 1613 году Романовы были выбраны дискредитировавшими себя боярами и казачьими ополчениями с явным умыслом, которые справедливо опасались от других (более достойных) претендентов на трон последующего требования отчета за их прежнюю поддержку Лжедмитриев и польского короля в смутные годы. В этом смысле род Романовых был замазан близостью с временщиками не меньше главных «предателей» — родовитых боярских родов Голицыных, Шуйских, Мстиславских…

В экономическом плане российское царство после «победного перелома» (1612—1613) продолжало деградировать еще более страшными темпами, чем даже во времена чередующейся смены властителей-временщиков в 1598—1612 годах (хотя, собственно, только этот период официально в учебниках считается «смутным»). Русь на всей ее великой территории с момента провозглашенной «победы» в 1612 году и аж по 1619 год испытывала крайне гибельное влияние внутренних и внешних экспансий (польско-литовской 1609—1618 годов и шведской 1610—1617 годов). При этом шведы долгое время были нашими союзниками в борьбе с поляками, а поляки стали союзниками в борьбе с Лжедмитрием II и теми же шведами. Но еще более разорительными для страны явились последствия от неукротимого внутреннего «беспредела» и разбоя со стороны русско-казацких и интернациональных, никому не подчинявшихся частных армий (скорее даже — шаек), спонтанно создаваемых на костях разгромленных польских полков.

В своем первом рассказе (новелле) автор пересказывает услышанные в детстве легенды и истории, связанные с временами как до, так и после «победных» годин Смуты. Основные действия происходят на территории близкого ему Русского Севера (Поморья), где население в результате голода, разбоя и разорения к 1619 году поредело наполовину (а в отдельных волостях убыль населения доходила и до 80%), само же восстановление края заняло потом более века. Повествование о событиях четырехсотлетней давности привязано к относительно небольшой области Поморья (ранее все земли Вологодчины, а также к северу от нее именовались Поморьем, что сейчас, конечно, воспринимается с неким удивлением) — а именно к части территории современных Череповецкого и Белозерского районов Вологодской области, расположенной в междуречье Шексны и Андоги и ограниченной на севере Белоозером.

К концу XVI века эти труднодоступные лесистые озерно-болотистые и малоплодородные земли рискованного земледелия поровну заселяли угро-финские аборигены из племени вепсов / беломорской веси (русские называли их чудинами или чудью), а также «славянские» переселенцы (на самом деле в большинстве своем такие же угро-финны из ранее абсорбированных племен меря, мурома, черемисов (мари), которые успели ассимилироваться со славянами и перенять у них язык и христианскую веру).

Начиная с XII — XIII веков сложившаяся в центральной России межплеменная нация русских вела активную экспансию дикого чудского северного края, однако приходили сюда русичи одновременно с двух направлений: как с запада — с Новгородчины (преимущественно это поселенцы ильменских словен вдоль крупных рек Суда — Андога — Шексна, окрестностей Белозерска и Каргопольских земель — аж до самого Белого моря), так и с юга — из Ростово-Суздальского княжества, основавшего сначала города Ярославль на Волге (в начале XI века), а затем Кострому и Вологду (в середине XII века).

Ростовские русские с XIII по XV век наиболее активно заходили на необъятные площади Чудины вплоть до северных границ современной Вологодчины. Одновременно монахи-миссионеры (включая эмиссаров-учеников Сергия Радонежского) с фанатичным упорством обустраивали вдоль реки Шексна не только крупные монастыри-крепости: Воскресенский (1362 год основания) в Череповеси (данное название буквально означает с угорского «поселение вепсов на холме»), Кирилло-Белозерский и Ферапонтов-Белозерский (оба — конец XIV века), но еще и десятки более мелких монастырей, скитов и пустыней в окрестностях одной из ветвей легендарного пути «из варяг в греки» (проходившей как раз через Белоозеро и реку Шексна до Волги).

Случилось так, что песчаная возвышенная гряда («грива») в зоне топких болот и лесных чащоб по линии Череповесь — Белоозеро стала еще и «водоразделом» областей влияния обеих групп новых поселенцев, состоящих из ильменских словен (современные историки склонны считать этот народ Новгородчины в большей степени балтами, чем славянами) и из прочих южнорусских родов, сформированных за несколько столетий из микса славян — переселенцев с Киевской Руси и угорских племен меря-мещера.

К моменту описываемых в первой новелле событий на территории «гряды» еще остаются отдельные поселения вепсов (белозерской веси) — одного из крупных финно-угорских народов, аборигенов Белозерского края, заселивших его примерно за 3—4 тысячелетия до начала описываемой истории.

Современные российские историки не имеют веских оснований считать, что покорение русичами лесных вепсов и других северных угро-финских народов проходило на фоне кровавых тотальных расправ с местным населением, как это, например, имело место при заселении земель бриттов сначала англосаксами, а потом и воинствующими викингами — данами… История об этом умалчивает, но тем не менее не надо быть большим провидцем, чтобы не осознавать изначальную нелюбовь вепсского населения (чуди) к вооруженным людям, пришедшим подвинуть их с земель предков и отлучить от языческих богов, закрепостив при этом в чуждую и непонятную им веру в одного бога.

Зато есть множество документальных исторических фактов, как сначала племена кривичей и словен в IX — X веках противодействовали своему закабалению варягами, пришедшими с Балтии (не только воителями известного всем летописного Рюрика, но и варягами-норманнами до него), а позже в эпоху правления первых князей Рюриковичей новые объединенные рати уже жестко подавляли сопротивление эстов и прочей соседской «чуди» к западу от Поморья. В летописях упомянуты и многочисленные восстания, возникавшие в те времена на покоренных территориях чудинов, и то как, проводились там карательные походы дружинами русских князей.

Конечно, к концу XVI века на описываемых автором землях часть чудинов уже не только покорилась, но и успела в значительной степени раствориться в едином русском народе, принять православие. Однако предания местных жителей на Вологодчине еще в XX веке хранили упоминания о том, что к началу периода Смуты жители отдельных исконно вепсских поселений, несмотря на достаточно тесное и длительное проживание на общей территории с пришлыми «русскими», сторонились их и пытались сохранять не только древние свои уклады и обычаи, но и веру в языческих богов. В крае, о котором ниже пойдет повествование, этот процесс насильственной колонизации и христианизации тормозила разве что ярко выраженная вражда между новгородскими и ростовскими кланами пришлых «оккупантов», для которых указанная территория стала оспариваемой границей зон влияния…

Согласно киевской летописи «Повесть временных лет» (ПВЛ, 1110-е года), со времен пришествия в 862 году на русские земли Рюрика со дружиною (до сих пор не утихают споры, были ли они вообще или это только красивая легенда, а если были, то кем тогда являлись — настоящими скандинавскими варягами или же воинствующими скитальцами из числа прибалтийских племен, убегавших от более жесткой экспансии викингов): край Поморья вокруг Белоозера (с поголовным тогда угро-финским населением) был отдан брату Рюрика Синеусу, а другому брату Трувору достались земли вокруг Изборска на Псковщине (кто-то из историков, однако, пишет, что все было ровно наоборот и на Белоозеро пришел именно Трувор). Неважно — согласно упомянутой летописи, считается, что оба брата умерли своей смертью уже через два года, хотя логичнее было бы предполагать, что они все же «геройски» погибли после встречи с призвавшими их во владение местными племенами.

Тумана об этих событиях нашими историками напущено много, но голый факт состоит в том, что сначала варяжские завоеватели (предположительно численностью в 2—3 тысячи человек, включая семьи воителей) прошли (точнее, «просеялись») через исконные земли угро-финнов (чуди), осев ненадолго в их столице (Старой Ладоге), а уже далее, не удовлетворившись результатом своего локального завоевания, двинулись всей массой к югу (на Новгород и на Киев) — отвоевывать земли и богатства преимущественно у восточнославянских племен (кривичей, древлян, полян и прочих).

В итоге же дальнейшей многовековой экспансии этих воинств (видимо, следует согласиться с ПВЛ, что слово «Русь» варяжского или околоваряжского (балтийского) происхождения) они обратили свой взор на лесные просторы востока и северо-востока, где снова хорошенько «профильтровались» через финно-угорские земли (последние — хотя и с редким, но тем не менее по совокупности своих обширных территорий многочисленным населением).

Если же замешать две жидкости с желтым и синим растворами, неудивительно, что в итоге он приобретает промежуточный зеленый цвет… Так и этнос, сформированный в результате периодического перемешивания пришлых балтийских, восточнославянских и достаточно многочисленных финно-угорских народов (а в эпоху ига приобретших еще и четко выраженный тюркский «колер»), несмотря на «всю правду Истории», записанной исключительно на древнеславянском (русском же) языке, есть по факту многонациональная общность, называемая «русский народ». Естественно, речь в данном случае идет об условно чистой русской нации, образовавшейся в Средние века от взаимной ассимиляции базовых народов территории Руси (без включения в нее прочих завоеванных народов, сохранивших до настоящего времени и берегущих для будущих поколений свои идентичности, языки и уклады). Нечто похожее мы можем наблюдать в волжско-булгарском завоевании территории современной Болгарии на Балканах, где в итоге кочевая орда с востока со временем полностью растворились в местном, преимущественно славянском населении, в его традиционном укладе и даже в его языке.

Когда-нибудь историки совместно с биологами в деталях разберут, от каких народов в русской нации и в какой пропорции собрались разноплеменные гены (пока это все еще очень поверхностные и непредставительные выборки), но последнее, в общем-то, и не столь важно. А важно то, что фактическая история любой крупной нации в современных государствах Европы — это круговорот племенных миграций, беспощадных войн, жестоких геноцидов и одновременно торгово-хозяйственных выгодных коопераций с соседями. Поэтому, как ни печально это констатировать, в основе образования большинства государственных союзов (и тех, что ушли в Лету, и тех, что сохранились еще) всегда лежит угнетение народов-аборигенов и принудительное их подчинение более сильному и агрессивному территориальному сопернику. В этой связи пугающая человечество деятельность Третьего рейха — всего лишь крупномасштабный гипертрофированный срез с самой что ни на есть типовой модели мирового развития эпохи 2 тысячелетия после Рождества Христова…

В ПВЛ упорно продвигается известный всем «исторический» тезис о том, что приход варягов под предводительством Рюрика был связан с неким «добровольным приглашением» старейшин племен ильменских словен, кривичей, мери и чуди, что на самом деле больше напоминает явную постпропаганду со стороны закрепившихся на новых территориях захватчиков и попытку обеления ими своих агрессивных предков в насильственном и кровавом завоевании территории прото-Руси.

Нет сомнения, что на момент захвата к середине IX века на этих землях уже сложилась собственная государственность (раз были города…) и наверняка уже укрепились династии «макровожаков» (в нашем понимании — князей). Правда, смею предположить, что князья эти тоже могли быть преимущественно варяжской крови — как следствие более ранних набегов с севера отрядов «протовикингов» по пути «из варяг в греки».

Со временем новые князья (предположительно потомки клана Рюрика-Игоря), завладев обширными территориями сначала в Новгородчине, а затем и более южными славянскими землями, которые позже стали называться Киевской Русью — распространили свое владычество и на восточные лесистые угорские территории, постепенно создавая политические центры в Суздале, Владимире, Ростове, а затем и в Московии. В результате со временем даже отдаленные районы Белоозера, равно как и все Поморье, превратились в уделы великого князя Руси для его прямых потомков — отсюда, в частности, идут корни князей Белозерских, прославившихся своим геройством на Куликовской битве.

Однако еще до описываемых ниже событий XVI — XVII веков Белозерское княжество было сильно раздроблено на мелкие уделы, преимущественно по рекам, впадающим в Белое озеро. Уделы впоследствии также дробились, превращаясь в многочисленные вотчины, а из княжеского рода Белозерских выделилась целая плеяда самостоятельных дворянских родов: Белосельских, Ухтомских, Каргаломских и других. В конце XVI века (то есть в интересующий автора период), согласно историческим данным, потомки Белозерского княжеского рода преимущественно сидели в своих раздробленных вотчинах, «беднея и впадая в финансовую зависимость от Кирилло-Белозерского монастыря».

Возможно, это сидение и есть корень причины, почему дворянские роды Белозерья и Череповеси в период Смуты были не просто пассивны, но и откровенно трусливы, а в итоге никак не отметились в освободительных битвах против грабительских польско-казацких набегов (в отличие от крестьянской самообороны и посадского населения, активно защищавшего свои земли и поселения вместе с вооружившейся монастырской братией).

Понятно, что из-за «неаппетитности» болотисто-озерных земель и бедных сельскохозяйственных угодий Поморья дворянско-помещичья власть, да и само закрепощение крестьян на данной периферии не были развиты в такой степени, как в центральных регионах Русского царства. Жители Белозерского края, а в частности Шухободской и Шухтовской волостей, о которых в основном пойдет речь ниже, — это все преимущественно монастырские крестьяне либо же частью крестьяне государевы (казенные/черные), жившие исключительно на оброках и податях и по факту управляемые собственными же сельскими общинами (с присущей старообщинному строю определенной степенью демократии в решении насущных хозяйственных вопросов и с глубокими традициями гласной выборности своих представителей и лидеров).

К концу эпохи крепостничества на территории Череповецкого уезда насчитывалось всего несколько дворянских усадеб, да и те — в непосредственной близости от города Череповца. Причем земли эти, видимо, были дадены царской волей бывшим смоленским и черниговским дворянам в качестве компенсации за передачу по позорному Деулинскому миру 1618 года Речи Посполитой их собственных родовых земель.

Вероятно также, что в XVI — XVII веках сохранявшаяся в описываемых волостях самостоятельность (изолированность) финно-угорских поселений и то, что их жители в значительной степени были заняты на рыболовно-охотничьем промысле (в отличие от русских, занимавшихся исключительно земледелием и разведением скота), объективно препятствовала закабалению (по крайней мере, тормозила его) со стороны русской, тогда еще не сильно многочисленной диаспоры. В этой связи читателя не должно удивлять образование в поселках вепсов (в русских — тоже, но в меньшей степени) на рубеже «смутных» XVI — XVII веков многочисленных отрядов самообороны, готовых давать отпор не только вооруженным (например, польско-литовским и казацким) захватчикам, но местным расплодившимся шайкам, а также в отдельных случаях и представителям церковной (княжеской) административной власти.

Следует заметить, что даже в начальный период становления на этих землях советской власти общинные традиции в решении деревенских вопросов были настолько сильны, что первые товарищества-коммуны (равно как и позже кооперационные объединения крестьянских хозяйств, названные колхозами) создавались в начале 20-х годов XX века по инициативе самих же крестьян (включая зажиточных) — как некий возврат к понятному обывателям патриархальному общинному управлению, столь сильно укоренившемуся у местного населения именно с исторических времен Смуты начала XVII века (когда людей разных национальностей и верований сплотила общая беда и общая же борьба с иноземными захватчиками и ренегатами-бандитами).

По той же причине обеспечения общинной безопасности (что и в описываемые в первой новелле времена Смуты) после Октябрьской революции (тема второй новеллы) в Череповецком и Белозерском уездах активно создавались из вернувшихся с германского фронта солдат-крестьян похожие по своей сути вооруженные отряды самообороны, которые далеко не сразу потом «перекрасились» в устойчивый красногвардейский цвет…

Перегибы насильственной коллективизации и раскулачивание возникли в Поморье значительно позже — уже в начале 30-х годов, как следствие вынужденной реализации идеологических директив сталинского партийного руководства. Не будь этой антинародной большевистской политики Центра, бездумного и несправедливого изъятия земель и обобществления хозяйств — вологодские, архангельские и другие территории севера, безусловно, после революции и свержения самодержавия прекрасно бы обустроились сами (в инициативном, а не в принудительном порядке), а уж в условиях рыночной экономики эти люди могли бы жить не хуже, а лучше, чем в соседней Финляндии. Впрочем, это тема уже следующей истории…

В основе настоящей трилогии лежат как исторические факты и документы, так и некоторые легенды, в том числе рассказанные в 60-80-х годах прошлого века местными жителями ряда поселений (включая родственников автора) на описываемой в новеллах территории Вологодчины.

Автор, как профессиональный эксперт-аналитик, а вдобавок еще и как потомок упомянутых в новеллах реальных (ну и, конечно, во многом додуманных им) прототипов героев, считал своим внучьим долгом собрать, проанализировать, задокументировать и передать будущим поколениям в определенной степени трудноуловимую (а часто и намеренно искажаемую официальной пропагандой) суть некоторых ключевых исторических переломных событий в России, крайне показательных в плане формирования корней и основ мировоззрения русской нации, к сожалению, так и не нашедшей достойной для себя национальной идеи и потому вошедшей в XXI век в состоянии «…смуты и ожидания перемен…».

P. S. 1. В новеллах автором использован ряд выдержек из Википедии и иных заслуживающих доверия интернет-изданий с определенной долей цитирования архивных материалов, хотя сами выводы и трактовка по значительной части описываемых исторических событий носят иной (альтернативный) характер.

P. S. 2. Упреки в непатриотичности этих трактовок могут исходить только от донельзя испорченных имперскими и националистическими замашками псевдопатриотов. Что касается соблюдения исторической достоверности самих событий, то новеллы целенаправленно писались в жанре художественного приключенческого эпоса и потому никак не претендуют на статус научной* историко-архивной монографии или диссертации…

* Относительно научности и историчности трудов отечественной науки хотелось бы для возможных оппонентов привести такую ремарку из нашей прозы жизни: дядя автора, философ, преподаватель Высшей партийной школы при ЦК КПСС Ропаков Николай Иванович в 1982—1984 году три раза вынужден был переписывать свою докторскую диссертацию, которую вышестоящие научные органы не допускали к защите в связи с идеологическими изменениями в политике партии. Это происходило из-за чередующихся смертей престарелых генеральных секретарей (Брежнева — Андропова — Черненко). Соль же этой истории в том, что название диссертации дяди было: «Философия древних греков…».

Глава 1. Белоозеро, 1595 год

Предсказание

Утро, туман. Коряка запрягает лошадь. Слышны первые петухи. Морозец проникает через варежки, щиплет кончики пальцев. Из избы выглядывает Помилка, жена Коряки, кричит ему:

— Обалдуй эдакий, упрямый ты мерин, что опять удумал? Никак в починок к Тудорам собираешься?

Коряка, продолжая свое дело, неохотно отвечает:

— Да, с Гаврилой Толстиком едем совет держать. А тебе бы только халезить (смеяться) над нами, иди в дом!

— Какой еще совет?! У нас дел непочатый край, а они нойда (колдуна) беспокоить надумали, да еще, небось, последние шкурки беличьи отвезешь ему? От ваших с Гаврилой придумок — одни раздоры в роду и бедность. А ну, распрягай, окаянный!

Коряка ухмыльнулся в свою бороденку: «Вот бабы дуры… Никакой терпелки с ними не хватит. Тут, может, вся жизнь скоро переменится, а эта пигаль надоедливая дальше своего носа не видит ничего — да пошла она в лыву (болото, грязь)! Кабы я сам был скородум или же сват Толстяк — тогда понятно, можно и не ездить, не уговаривать и не одаривать нойда. Но мы люди смердные, а в починке (однодворном селении) за слободкой самый уважаемый на Белоозере вепсский нойд живет — Сила, который есть прямое семя от самого Тудорова рода чудских старейшин. Он дурного совета не даст, научит, как жить теперь, раз уж тиуны князевы новую дань требуют… Вот уж более десяти лет прошло, как Грозный царь почил и на престол в Московии его добрый сын Федор взошел. Жизнь вроде как и лучше для простого народа на севере стала, однако князья наши Белозерские в своих уделах лютуют, хозяйства свои наладить не могут — только оброк увеличивают да велят монастыри одаривать неподъемно. Да, были бы мы русы ростовские или из ильменского рода словены — тогда оно понятно, что треба бога своего увещевать и молить его о лучшей доле. Но нам, чухарам (одно из прозвищ вепсов, данное русскими), какая с того мзда? У нас исконно свои боги и духи есть, да еще и бог Юма, которого теперь велено Ильей-пророком называть. Духи вепсские испокон веков с нами, лесные наши порядки знают, да и в каждом роду, в каждой семье — они наши защитники от злых сил, а Бог этот русский христовый только им и помогает, а о нас, чудинах, он, должно быть, и не ведает вовсе…»

Пока Коряка мысленно увещевал Помилку, та уж от мороза и в дом спряталась. Ну, да лучше, не всем дано туровыми (бойкими) с бабами быть, вепсы — народ медлительный, вдумчивый, да и несловоохотливый, но дюже упрямый (не зря же Коряке даже кличку соответствующую дали). А еще и поспешать надо — пока на почах (болотцах) и раипах (лужах) лежит чарома (плотный, обледенелый снег), а то солнышко выглянет — сани начнут проваливаться, а лошаденка-то слабенькая, беречь ее треба…

Другое дело, что расторопами (прыткими) на Белоозере чаще бывают поморцы русские. Вот взять хотя бы с соседского холуя (хутора) шадровитого (побитого оспой) Добрыню Ропака с его сынами Харюком и Харлушей — больно пронырливы все, уже с самого малолетства. Лет десять прошло, как приплыли они к нам на шидьяр (удаленное плохое место) в исток Шексны, где до Великого мора сам город Белозерск стоял, но крепко обустроились, рыбачат удачно, не трусят даже в дни, когда Белоозеро у берега льдом покрыто. Не зря же кличка им дадена — Ропаки, как на Поморье ледяные торосы называют. А то как-то было, что эти ильменцы еще и свои езы (ловушки для рыб из кольев) на Шексне по-тихому ставили, а за то и на дыбу попасть недурно — права на езы только у князя великого по всей реке есть да у митрополита в одном месте — у монастыря Череповеського.

С другой стороны, русы эти новгородские — невредные, сами живут, другим не мешая. Куда лучше, чем те, что с Ростовского края — идут себе к нам на север родами целыми, забирают земли чудские по праву какого-то вольного захвата, им только дай лес повыжечь да погарь устроить. А вот Ропаки в голодный год рыбой с чудинами делились, у рыбаков ведь все на удаче: одним улов крупный Турзаас (бог воды) подарит, а другим в этих же водах — ничего не дадено (и ни опыт, ни снасти не помогают, ни щедрые приношения духам)…

Есть среди русов, правда, и огибалы (пролазы) вредные, кои своей лестью и обманом норовят взять поболе, чем природой дадено, — губят угодья… Но «варяги» эти быстро в город или вот в Кириллов монастырь съезжают, им простой труд крестьянский или рыбацкий — самим не на пользу. Был такой раньше в этих краях смерд Унирь (сами же русичи его так и прозвали в память о своем древнем злом боге языческом) — так теперь говорят, что он чашник (виночерпий и заведующий погребами) в монастыре. Так уж в этих княжеских и монастырских посадах заведено, видимо — чем больше человек гадит землякам своим, ища барыш в притеснении чудинов, тем затем выше его положение в иерархии власти. Неужели так всегда будет? Вот вроде как и праведный сейчас царь Федор, а все равно правды в наших краях не сыскать при нем…

На пригорке возникла величавая фигура Гаврилы Толстика, идет себе не спеша, размахивая руками и мурлыча что-то под нос. Тело его большое, непривычное для вепсов, которые все как на подбор — низенькие да худенькие. А этот громила светловолосый с синюшными очами — он и работник за троих, да и в пути с ним не страшно, любой разбойник спужается да с пути сойдет… Вот только спроси его: «Про что песнь поешь?» — а он и сам не знает, мол, «что вижу, то и пою…», а настроение у него всегда легкое, не запаривается по быту своему, но зато если есть повод покричать или подраться — тут уж он не упустит. Хорошо иметь такого в роду по соседству — вмиг заступится, если что, да грусть поможет развеять, хоть и малословен, но умеет как-то в душу влезть. Бабы да детки его дюже любят. С отрочества с ним вместе, а теперь и дети породнились — спасибо за то Юму да домовым нашим духам перть-ижанду и коди-ижанду!

Коряка не стал дожидаться, когда Гаврила спустится к нему, тронул сани — все равно по дороге будет.

Встретились, даже не приветствуя друг друга, — Гаврилка просто запрыгнул в сани да спиной своей богатырской облокотился на Коряку. Ехали долго молча, пока Коряка сам не заговорил:

— Сила — хороший нойда, всем помогает. А что подарок небогатый, так укора не будет… Ты давно в Белоозере был?

(И зачем спрашивал — ведь и так же прекрасно знал, что с прошлого года Толстик с хутора своего никуда не выезжал.)

— Пы-ть… — донеслось от Гаврилы (что, видимо, означало: «Ты еще спрашиваешь…»), мысли друга явно сейчас были не на этом месте.

Проехали еще несколько верст, Коряка уж и не чаял продолжить разговор, но неожиданно Толстик его ошарашил:

— Решил я вот в этом годе бурлацкую лямку поднять — соберу артель, и будем мы на Шексне лодьи по переборам (порогам и перекатам) поднимать. Ты пойдешь ко мне в артель?

Коряка не поверил своим ушам… Он, конечно, слышал, что за провод лодок с купеческой снедью по северным рекам да на волоках можно хорошо обогатиться, но вот так вдруг взять да и повернуть всю жизнь, изменить своему хозяйству? А что жинка скажет на такой перемет? В семье ведь три дитяти, только дочка старшая пятнадцати лет замужем, а тут дело бойкое предстоит — легко и пропасть совсем…

Коряка в ответ ошалело молчал, а Гаврила не торопил. Наконец он продолжил:

— Ну что ты стушевался? Про Помилку свою подумал? Я же тебя не на разбой зову, лихом зарабатывать… Все будет по цареву закону, работа тяжелая, надрывная, да благодарная — и на князеву дань сподобимся, и на баловство останется. Соглашайся!

— А кто с нами еще пойдет на промысел? — наконец подал голос Коряка, теребя обору на своих лаптях.

— Сынок мой Чайко долгожданный, суженый твоей дочурки, да Харюк, старший хлопец Ропака. Он меня и сподобил — говорит: «Что нам все по старине жить? Надо лучшей жизни повидать!» Вот нас четверо уже, еще соберем столько же — и будет!

— Погоди! — спохватился Коряка. — А зачем же мы тогда к Тудорову нойду теперь едем?

— Ну, так с Силой это дело и обсудим!

— Не одобрит он, если мы со словенами заодно станем промышлять, а наших-то здоровых нам и не собрать стоко!

— Вот оно и посмотрим! А что, русичи не люди, что ли? А которые соседи наши, Ропаки — вообще такие же, как и мы, язычники! Особо сыновья Ропаковы, бедовые Харюк и Харлушка! Удалились себе в залесье дальнее да богу своему не шибко-то молятся. Я знаю!

Дальше повозка двигалась в безмолвном сопровождении, только лошадка периодически фыркала, испуская облака пара, быстро замерзающего на пронизывающем ветру. Переехали моховое безлесное болотце Уйту, проскользили по льду речки Томашки с заросшими черемухой берегами, добрались наконец до следующего топкого болотца Шаймы, в котором летом была бы им чистая погибель. А там уже вдали замаячил и дор — земля, расчищенная слободскими под пашню. Дор сменила дерба — бывшая их пашня, успевшая частично зарасти кустарником. Наконец за леском на возвышенности показался и сам двор Тудоровского починка (хутора).

У дома Коряка замешкался, надо было привязать лошадь, да так, чтобы чего не сделать неправильного, постыдного. Опыта общения с нойдами у него было совсем ничего. А тут нойд непростой — прямое колено легендарного в Чуди старейшины Тудора. Он и сам почти что бог для беломорской веси.

В сенях друзья пообтерли свои покрасневшие на морозе носы и щеки, мысленно обращаясь к ведомым им богам и духам. Толстик немного отодвинул заслон двери и стал первым протискиваться внутрь жилища, пытаясь не выпускать при этом наружу тепла. После того как он почтительно проник в избу и затворил за собой заслон, так же медленно и боязно стал входить туда и Коряка.

Хозяин обители седовласый Сила с двумя бабами-молодками в одной рубахе сидел у натопленного по-черному до умопомрачения очага, который и печью-то назвать никто не решился бы. В отдалении светились две лучины — глаза какое-то время привыкали к полумраку. Взгляд нойда поначалу был тяжелым и недружественным, однако он молчал, как будто не видя гостей. К счастью, он опознал Гаврилу Толстика, с которым ранее уже виделся, и кивнул гостям, чтобы разделись и сели где смогут. Одна из баб отошла от очага, чтобы налить пришельцам горячего травяного чая. Напиток был кстати, а главное, пока гости его смаковали, можно было ничего не говорить — приходить в себя.

Наконец одна из женщин поднесла Силе шаманское одеяние, вторая же стала украшать его разными амулетами, подвешиваемыми на виртуозно сплетенных из ивовой коры веревках. Что удивило Коряку — так то, что среди нагромождений разного рода амулетов из костей, волчьих и медвежьих клыков был и медный (а может, и из самой бронзы) рыстюг (крест). Он знал, что кресты носят только русские монахи, которых нередко доводилось ему видеть в Белозерском крае, но зачем он нойду? Хотелось спросить, но об этом даже думать было страшно — вдруг проклянет еще, и всему роду конец…

Наконец шаман облачился в свои ритуальные одежды, привел себя в надлежащий вид и гордо воссел на седалище, собранное из разного вида корней и бивней морских зверей. Коряка с Толстиком согнулись в поклоне, и одновременно Гаврила выложил из котомки на пол с трудом собранные для нойда дары — три беличьи шкурки и железный массивный крюк. Далее Гаврила, дрожа, прошавкал свой приветственный спич, из которого мало что можно было понять, кроме как то, что «…одна на тебя надежа…».

Сила явно заинтересовался крюком (к шкуркам даже не притронулся), долго его вертел и примерял на своем теле. Коряка тут же решил, что теперь, видимо, не только рыстюг, но и сам крюк станет амулетом нойда.

Гости в почтении ждали, что скажет Сила, а он наконец, отложив крюк, занялся положенной церемонией колдовства. Помощницы по очереди подносили ему маленькие мешочки с волшебными атрибутами (мумифицированными органами птиц, змей, грызунов и сушеными насекомыми), после чего провидец подолгу бормотал над каждым что-то на непонятном языке, пока не сложилось его поведанное духами предсказание:

— Через шесть зим наступит три года голодного мора. Еще через десять лет после того на земли наши придет смерть от кровожадных воителей. Выживут только те, кто за это время заготовит много зерна, рыбы и дичи да спрячет их от диких людей надежно. Оголодавшее и потерявшее своих богов людское зверье по всему краю будут заниматься лихоимством и убивать друг друга за любую снедь, за любую монету или утварь. Чтобы спастись — надо вам с семействами скоро уходить в глухие каргопольские леса, к озерам Белого моря. Там и княжьи секиры вас не достанут, и монахи не смогут увещевать в своего бога, а потому все наши боги и духи останутся к вам благожелательны. Ищите сухие согры на болотах, пожгите там малую толику леса под посевы, обустройте репищи — без зерна вам тоже не прокормиться будет. Рыбы и дичи год от года при море будет убывать, голодные годы зверье тоже лишат пропитания, отчего они многие сгинут надолго. Селитесь хуторами в чащах на малых заросших осокой реках-тарногах, на озерках-яргышах, куда не смогут прийти воители на лошадях и лодьях. Спасайте себя и весь народ вепсский! Передайте это мое пророчество и веление всем родам чуди и веси, но не смейте тайну чудскую доверить русским окулам, ибо все они плуты и стяжатели, несущие на наши земли мор, разорение и смуту…

Побег

Низкое зимнее солнце своими разрозненными лучами игриво освещало почерневшие от времени заостренные бревна на стенах и обветренную ледяным ветром деревянную дранку на башнях белозерского детинца. Крепость величаво возвышалась на массивном земляном валу, окруженная глубоким рвом с заледеневшим дном, немного блестящим из-за отсутствия на ледяной поверхности постоянно выдуваемого ветром снега. Каменный мост и входные ворота в Кремль завершали композицию средневекового городища.

Справа от моста на посадской стороне живет своей повседневной жизнью торжище — снуют меж рядов в зипунах и тулупах покупатели, слышны зазывные речи продавцов, промышляют оброненной пищей одинокие собаки. На краю торговых проходов примостились торговцы — сапожники и скорняки, среди которых несложно увидеть мужиков, пришедших издалече.

Лучшая кожаная обувка с качественной выделкой и крепкой (годами не сносимой) подошвой по праву значится за исконными промыслами чуди, а особо из окрестных сел Чудского погоста. Товары из этих мест обычно уже в начале весны (зима — основное время изготовления товара) привозят на торг в Белоозеро наиболее шибкие в торговом деле оседлые чудины. У них этот промысел развит еще с незапамятных времен, так как охота и скот — это шкуры, а шкуры те в первую очередь — это и обувь, и одежда для северян.

Крестьянин-смерд (независимо от того, местный или чужой), носящий лапти с оборками, — это, как правило, русский простолюдин. Приезжий же даже низкого сословия в сапогах или валенках — скорее всего, из чудинов (свои-то вепсы беломорские тоже в большинстве лапотные). Производство, торговля и ремонт кожаной обуви — одно из главных ремесел шухободской и шуховской веси, не связанной с рыболовством и уже не шибко часто занятой охотой. Вепсы с Чуди именно такие и есть — до рек далековато, а промыслового зверя давно отпугнули в дальние чащи земляки-словене.

Представители их тут же, на Белозерском торге, но с изделиями куда более сложными в изготовлении: с различной железной утварью (преимущественно это вручную выкованные гвозди), выделанной из металла, добытого из болотных руд и выплавленного на ими же приготовленном древесном угле. Так в зимнюю стужу смерды русские у себя по домам и куют гвозди для продажи — княжьи люди и получше найдут, а вот другим деревенским и эти сгодятся по торгу.

Бородатый вепс средних лет Матюшка, прозванный в деревне Пушмяком (прозвище прижилось оттого, что его же малолетняя дочурка Белояра звала так тятьку за пышную гриву волос пшеничного цвета), наставляет своего старшего отрока Тимоню:

— Потерпи еще, малец, товара непроданного уже мало осталось. Еще денька два торга, и можно будет нам с тобой трогаться в родную сторонушку. Доле задерживаться здесь тоже не резон — потеплеет, и через янго (большое болото) уже на лыжах с возком не пройти будет. А так бы нам напрямки через ведомый мне путь по сарям (островкам) через глади болотные — денька три быстрее будет, чем по тракту петлистому ползти. Вот только сбегаю я теперь в город к знакомому щаннику (бондарю), должок с него взять надо, да, может, сани какие нам мало требные отдаст, чтобы на вырученную мзду товару обратного поболе прикупить. А ты торгуй тут пока, дело несложное, или кто придет с починкой обувки — тоже подмогни, сподобишься, знаю!

— Не боись, тятя. Сделаю, не впервой же…

— Да ты у меня совсем взрослый парень, помощник главный! Вот только в роду нашем ты один как чупра русская (замарашка) — смотри, наши девки таких не любят. Чистиков (чистоплотных) да щаков (щеголей) им подавай, да чтоб не вонючий… Будет тебе в следующую зиму шестнадцать годков — женить уже пора, а кто тебя, такого зачупренного, в мужья-то возьмет? Ну разве что из словенок какая девка захочет — они там тоже чупры видные. Да ладно, не тушуйся, видел, что Велимира слабеевская тебе люба — вот и думай, как засватать, чтобы согласная была!

— Дык где же помыться-то теперь? Какой день мы из дома, негде сподобиться. Живем весь торг в чужом хлеву — хорошо, пустили, не на улице спим.

— И в хлеву можно чисто жить, следи за собой, руки жирные о рубаху не вытирай, да снегом тело ублажай, да ноги в колодезной воде радуй, да рот полощи чаще! Ну, недосуг — пошел я…

Тимоня, глядя вслед уходящему отцу, вздохнул:

— Достал папаня своим учением: и то не так, и это не эдак. А про девок весь долгий путь на Белоозеро халезил… Сам небось сейчас к ним и поперся, а не к щаннику вовсе.

— Эй, тулпан (чурбан)! Что-то торг свой вяло ведешь! Тут видный хлопец ходит, обувку ищет зимнюю, а ты и ухом не ведешь, что дело есть!

Перед Тимоней стоял хлопец в зипуне его же примерно лет, но с сильно обветренным лицом и со смешливым взглядом старшего. Парень был явно не из чудинова племени, но такой же белобрысый, как и они. Русского в нем выдавала туровая речь наглеца да котомка, кои носят все новгородские словене.

— Сам тулпан! — огрызнулся продавец товара. — Все, что есть, перед тобой, вот сапоги, вот валенки — остатки с тятей распродаем. Бери али вали отседова, поганец!

— Скверно шавкаешь, чупра чудиновская. Целый день небось стоишь на морозе, а покупателей все нет, а вот пришел один, а ты его похабно так и гонишь, как неродного!

Тимоня аж оторопел, не зная, что и ответить задире. Скажи ему такое кто-то на селе — сразу же бы огреб, наглец. А тут город, чужая сторона, порядки незнакомые. Как знать, может, за ним тут целая ватага с дубинами прячется. Опять же батяня невесть куда и надолго ли ушел… Наставлял ведь, чтобы, не дай бог, не накликал беды с местными — «нам еще по сапожному да скорняжному делу ходить да ходить сюда… веками».

— Ну, вот что… — сбавил свой пыл Тимошка. — Эти вот валенки с кожаными накладками явно на твои ходули — примеряй, да если где не по размеру, сейчас же и подлажу…

— Ну вот, другой разговор, а то купец из тебя, как из чукши (глухаря) охотник. Ты сам-то кто да с какого края к нам заявился? Меня тут все белозерские собаки знают — Харлуша, рыбацкой артели Ропака сын, слыхал?

— Да нет, откуда? Мы с далеча, с Череповеського угола, с местечка Лихачева будем. Мой тятя Матюша (Матвей) и я Тимоня (Тимофей), а по прозвищу мы Пушмяки.

— Имена-то у вас, смотрю, все русские… Вы чудины или крещеная весь?

— Не-а, мы не русской веры будем, хоть и данники монастырские. Вокруг, правда, селяне чудиновские теперь все больше русской веры стали. Церква у нас на Чудском погосте рядом есть, так тамошние вепсы с села Пречистого почти все уже крещеные…

— Пушмяки, говоришь, с Лихачева… Слыхал я что-то про вас. Будто не подвластные ваши оброчной повинности…

— Брехня… Давно уж как данники, но платим на круг скоко могем, а не скоко хотят пауки эти ненасытные. Как на сборе всем сельцом решим, стоко каждый двор и отдаст сборщикам. А не любо им — так и по шеям навставляем! Косы с топорами найдутся!

— Это вы хороши! — похвалил Харлуша. — Это ваши здорово решили и сделали! Но у наших так здесь не выйдет: княжьи сборщики-тиуны — это вам не монахи тупорылые, они живо на дыбу вздернут, да и мы, смерды княжьи, все разбросаны на холуях (хуторах), не сговориться нам так крепко, как вашим-то.

— То-то же!

— Слушай, Тимоха, сбрехал я про обувку — не нужна она мне, старая еще сгодится. А вот полушка на березовицу али на медовуху найдется. Айда в шинок — угощу на славу!

Тимошка уже успел расположиться к этому парню и не прочь был сдружиться дальше, но не оставишь же товар без присмотра…

— Да и можно бы, да только тятю надо дождаться.

— Это дело, давай тут торгуй своим красным товаром, а я мигом в городище сбегу, мне там тоже надобность одна по морскому делу есть. А ты только дождись — я мигом ворочусь!

Прошло время: ни тяти, ни нового другана все не объявлялось. Однако нелегкая принесла служивых людей с детинца, кои решили от безделья пошататься по торгу да себя показать. Тройку стрельцов вел небезызвестный на Белоозере угрюмый плешивый десятник Шкуль, чье прозвище понималось всеми жителями совершенно не как Кошель, а как продажный Скряга.

Походив меж рядов да отобрав по мелочи какие припасы съестные, отряд дошел и до Тимони.

— Эй, чудина! Яганко (татарский сборщик дани) пред тобой — чуешь? — увидев замершего от страха мальца, спросил Шкуль. — А ну, раскошеливайся нам на барыш. Мы тут не нанимались тебя охранять!

— Дак у нас все уплочено по закону, тятя дело знает, не впервой на торге тут, — стал оправдываться Тимоня.

— Да этот шавкун еще и перечит нам, кнута захотел пощупать! — оскалил угодливо шакалью морду один из стрельцов по прозвищу Шило (Шиляк).

— Хотели подобру с тобой разойтись, да теперь, похоже, только монетой и отделаешься, — крякнул десятник. — А ну, вытрясай свой занач!

— Да нет у меня ничего, отца дождитесь, а он скоро придет и все решит, — продолжал стоять на своем Тимка.

— А ну, давай заберем его в острог — выкупать потом дороже станет, — заржал наглый Шкуль, при этом невзначай зашел сбоку от продавца, да и втемяшил ему кулаком с размаха по скуле. Тимоха удара не ждал — упал как подкошенный… Очнулся от рук, шарящих на нем потаенных монет. Хотел крикнуть, но, похоже, скула своротилась с места и не двигалась, даже промычать не смог. От бессилия заплакал горько — сейчас заберут товар, что тятя на это скажет!

— Ладно, хрен с ним, заберем все пожитки, пусть потом сами за них выкуп несут… Что там, деньги нет?

— Пустой!

— Тогда вот что, Шило, отнеси товар к нам на двор, а мы тут погодя на рядах еще что проверим! — Шкуль незлобно пнул лежащего Тимоню сапогом в ухо и пошел со свитой дальше по торгу.

Пока Тимоня приходил в себя, поднимаясь с земли, стрелец Шило аккуратно сгреб товар кулем в подстилку, завязал узел и, не глядя на обобранного новоявленного купчину, зашагал в сторону моста. Свидетели насилия вокруг трусливо отводили взгляды, некоторые при этом крестились: «Чур, не я!» Однако Тимоня, спохватившись, затрусил за воином, пытаясь знаками (скула так и не отошла для выговора слов) увещевать его. При этом из глаз бедняги слезы лились рекой, вид у него был жалкий, как у последнего оборванца или побитой собаки. Шиляк же выражал своим видом верх собственной состоятельности, как будто он и сам здесь был князем почитаемым.

На мосту путь им неожиданно преградил спешивший из города обратно на площадь торга Харлампий Ропак. Увидев еще издали всю картину насильственного отношения к знакомому парню, он вмиг все понял и, не выдавая своих намерений, поравнявшись с воителем, сделал тому подсечку ног. Детина вмиг свалился на и так скользкой дороге и, естественно, выпустил из рук узел — Харлуша это ведал и сразу же подобрал его, перекинув Тимоне:

— Деру давай!

Получив обратно свое богатство, младший Пушмяк послушно побежал прочь за товарищем-избавителем. Однако у схода с моста вдруг возникла фигура еще одного шального стрельца из свиты Шкуля, который, видя наглую экспроприацию награбленного, готов уже был задержать лихачей. Но и это препятствие устранил Харлушка — поднырнув на скользкой дороге под второго служивого, так же ловко сбил того с ног, при этом сам быстро поднялся и продолжил бег. Пока неповоротливые стрельцы барахтались на обледенелых колеях дороги, погоню снаряжать уже и смысл прошел. Только беглецов и видели…

Тем временем обнаружилось, что Шило при падении сильно ударился головой — не только о саму землю (что было бы естественно), но еще и об угол столба, поддерживающего перила моста. При подсечке траектория падения его тела пошла несколько в сторону от дороги, также, видимо, свою непредсказуемую роль сыграло проскальзывание обеих ног на обледенелых досках. Когда ему на помощь поспешили прохожие горожане, они невольно отшатнулись — вся правая сторона лица и глаз были обильно залиты кровью. Шило при этом явно получил сотрясение мозга и плохо соображал, что же с ним произошло надысь. Как всегда, обнаружились доброхоты, опознавшие в «убивце» Харлампия Ропака (он на самом деле не врал, когда говорил, что его здесь любая собака знает…).

К вечеру уже весь город только и говорил, что о разбойничьем нападении на стрельцов со стороны «вора» и «предводителя шайки» недоноска Харлампия Ропака. Воеводой и начальником стражи был объявлен тотальный розыск «нападавших» олухов, вследствие чего на выездах из города были поставлены заставы, а также начались дознания с пристрастием торговцев и потенциальных земляков Матвейки Пушмяка. Наконец, когда опознание Харлушки было окончательно подтверждено другими свидетелями, конный отряд под предводительством все того же Шкуля поскакал на хутор, в Ропаковы пенаты (где его, естественно, не нашли, зато немножко поживились добром семейства).

К счастью, ситуация обернулась так, что сами разыскиваемые, включая обоих Пушмяков и новоявленного «вора» Харлушку, успели-таки найти друг друга и выбраться из Белоозера еще до начала кипежа. Сейчас они дружно уходили на лыжах в юго-западном направлении в сторону Череповеси по непроторенным дорогам, сначала через пендуз (болото между холмами) и далее через пока еще крепко замерзшие топи вепсского края на Чудиновскую гриву.

Главный виновник произошедшего молодой Ропак относился к спонтанно сложившейся чрезвычайной ситуации достаточно спокойно и выдержанно (обратно ведь не отыграешь…), поэтому не падал ниц и не винил свою головушку, посыпая ее пеплом… Парень тот был себе на уме, рисковый, холопских замашек не держал от роду, чем быстро понравился Пушмяку-старшему.

Опытный Матюшка, хоть и понимал, что последствия будут далеко не в их пользу, узнав, что да как там случилось на торге, только и сказал Ропаку:

— Попадись тогда я на твоем месте — скинул бы этого борова вообще с моста!

Предложение уходить всем вместе на Чудь было им сразу же озвучено:

— Тебя, парень, раз признали в стычке, теперь в Белоозере только беда ждет. Домашние, когда узнают, поймут, что иного пути, как пуститься в бега, у тебя не было. Пошли с нами. На дому у нас в Лихачах тебе ничего пока не грозит, а там с весны можно будет уйти и куда подале, коли понадобится, — прикинем тебя за вепса, внешне и так от наших парней не сильно отличить, разве что покрупнее… Наша власть череповеськая, монастырская, не очень-то с вашей белозерской дружит. Кошка с собакой и те лучше живут, поэтому даже если искать тебя в Чуди объявят — вряд ли тому кто-то поспособствует. Ну а мы сами-то отобьемся, сход нас, если что, не выдаст, а то и главное! Да и, по правде, мы стрельцов-то сами не побиваши, а про тебя всегда скажем, что и не ведали, кто такой да откуда взялся… Так что не унывай!

— Дяденька, я и не унываю вовсе. Весной с охотки хотел с сотоварищами братца подаваться на Шексну — бурлачить, так теперь все равно туда дорога мне будет. Говорят, за Шексной еще большие реки есть: Суда, Волга — да другие бескрайние края. Посмотреть хочу, грамоту освоить, может, сподобиться Москву и другие города повидать, да из нищеты нашей беспросветной выбираться надо, не хочу, чтобы дети мои будущие нищенствовали или половниками (батраками за часть урожая) по нужде крайней нанимались в монастырь или к князю. Мой батя со старшим братом — фартовые рыбаки, да только не век же фарт будет, рыбный запас истощается в Белоозере, осетровые — те совсем редки стали. А еще нойд наш вепсский, Тудоров правнук, предсказание своему народу дал, что ждет край наш, да и вообще весь Олонецкий край в скором времени мор великий да нашествия лихих поганцев. Неужели татары и до нашей земли дойдут?

— Как дойдут, так и уйдут на карачках. Или еще пуще — в землях наших полягут от топоров и ножей праведных. Да и зачем тем татарам наши земли? Татар казанских и астраханских наш прежний царь Иван Грозный полонил, а крымское войско уже не то что раньше. Разве ногайцы какие новые с востока придут?

— Ногайцы ли, татары, только нойд белозерский не обманет, к нему все чудские боги и духи благосклонны. Да он и сам живой бог, раз племя свое от самого Тудора ведет!

— Да, знаем мы того нойда, Сила ему имя. Он нам, вепсам и прочей чуди, как страж божеский, воитель бесстрашный со злыми духами и людьми окаянного племени. Значит, если сказал он так, как ты поведал, тому так и быть. Только нам-то что делать? Уж сколько наш народ последние годины пятился от рек, лахт и пяжин (полян) в дикие болота да в леса дремучие с разбуями (мелкими тростниковыми речками), гадами (змеями да комарами), а русским все мало нашей уступки! Придут твои сородичи с монахами да с секирами и пищалями на обжитые чудью согры, повыжигают репищи, расчистят доры и нивы, обустроят новые шолгуми (возделанные участки под посевы) — наш народ опять уходит подале в чащи, где еще зверь для охоты остался да покосы для скота имеются. А другой год земля не родит у ваших на подсеках, так бросают старину (ранее паханную землю) и все далее за нами идут с огнем, как варвары, — гонят чудинов с обжитых земель в непролазные дебри. Вот и весь сказ про то, что людям надо по-братски да по-христиански меж собой жить…

— Но ваш-то род лихачевский на Чуди не ушел никуда, я слышал. Не сильно поддается натиску, держит свои угодья. Но вот тоже слыхивал я еще и про то, что другие многие чудины в веру русскую перешли и сами землепашеством для монастырского барыша занимаются, половниками сделались!

— Это правда. Соседи наши, пречистенская чудь, да часть слабеевских вепсов, русеют прямо на глазах. Мы-то, лихачевские, пока еще все на праведном пути, соседских же шухтовских и шухободских чудинов по округе, которые в старой вере, половина тока и осталась… Еще поколение-два, и поглотят, наверное, русичи всю чудь лесную белозерскую и андогскую, сделают из нас холопов монастырских аль княжеских ушлепков.

— Говорят, русичи так все земли свои великие московские, суздальские и ростовские обустроили — мерю, мещеру да черемисов прочих проглотили в свой ненасытный род. Катят по земле, как колесище гигантское, и мнут, яки траву, народы и племена мелкие.

— Сила за ними! Будешь воевать — побьют все племя до третьего колена, подчинишься — все то потеряешь, что предки нам оставили. Бежать далее, как Сила велит, нету мочи, места для хуторов трудно сыскать стало, да и далее моря Белого студеного не убежишь. А там, сам ведаешь, уже давно кругом новгородский народ осел, остроги и монастыри ваши стоят уж многие века на всех тропах хоженых.

— Да, бежать можно бы, но гибельно… Воевать — вы, дяденька, правы — не поможет… Остается сдружиться нам всем, власть царскую с его богом признать, да токо держаться надо крепко друг дружки, не грызться родами, как сейчас это принято. Если станем все русскими — может, и бог христианский заступаться будет за всех едино, без отличий в происхождении. Так я слышал — монахи говорили, которые не стяжатели, а сами в пустынях и скитах отдаленных бедно живут и с богом своим могут напрямую говорить, то как он им верным доверяет особо.

…Прямо вечный разговор на тему «и куда крестьянину податься…»

— Вот что я тебе, Харлуша, скажу теперь, — Матвей заговорил после обустройства очередного ночлега в лесу. — Нельзя тебе напрямки в бурлаки идти. Сочтут за беглого (а ты кто, как не беглый…) — схватят, а под пыткой все покажешь. Редко кто выдерживает дыбу да каленое железо… Потом заклеймят да ноздри вырвут — станешь холопом бесправным, каторжным. Надо тебе сперва имя сменить да в доверие к нашим монастырским войти. Парень ты смышленый — придешь в монастырь Череповеський, который Воскресенским кличут, да там на посаде и осядешь трудником на первый год. Помогать монахам станешь — они тебя за то и грамоте выучат, коли попросишься. Сами они не то чтоб ленивые трутни, но хозяйство там неподъемное образовалось — люди им хваткие в помощь ой как нужны, да чтобы дело верно делали и не сильно воровали притом. Уверен, тебя воскресенский архимандрит Арцибашев Моисейка заметит, сделает посыльным или в управление даже какое определит. Может, удастся по своему корабельному делу устроиться, у них стругов много по рекам ходит, аж до Москвы-града. Скажешься для начала нашим, лихачевским чудином (нас тут толком никто не считал), крестишься снова — они любят, когда неразумные людишки в их веру сами, как бараны, идут. Я-то смотрю, ты не сильно Бога вашего трехликого познал, так и не говори никому — а говори им таково: «Желаю, мол, прозреть, наставьте на путь истинный, буду вам служкой верным…»

— Право говоришь, тятя. Выдадим его за племяшку нашего Ондрюшку, который умер в прошлом годе, и все дела… — вставил Тимон, к счастью, вновь заговоривший после вправки отцом ему челюсти.

— Спасибо за совет добрый, дяденька Матвей. Все, что вы мне сейчас сказали, — я и сам про то уже думал. Что самого по себе меня рано ли, поздно ли повяжут служивые да на княжий суд вернут… Но только притворяться вашим Ондрюшкой, да и вообще чудиной я не стану. Мы, Ропаки, гордые своими предками, мореходами, кои и по Белу морю ходили на кочах, и по Белу озеру неспокойному теперь как первые ходят. Вы, право, раньше сказали про кота с собакою, что не дружат они меж собою. Князь-воевода Белозерский — чисто ростовского племени, а монахи череповеськие — моего ильменского народа. Не будут они меня выдавать, коли что случится. А вот поймают на лжи — могут и сами наказать кнутом, если еще и крест случится за правду им целовать. Будь как будет, а я Харлушкой Ропаком останусь до смерти, долго ли, коротко ее ждать придется. Чужого лжеимени мне не надобно!

— Ну, смотри, тебе, верно, виднее, жизнь-то твоя, вот сам и решай. Да все же не торопись — путь неблизкий, подумай крепко да взвесь, как лучше все сложить-то.

На шидьяре

Конные с Белозерска на своем пути к Ропакову хутору вышли с наскока на чудина Коряку, попугали для острастки и спросили, как им добраться до холуя Ропака да не встречал ли он сам Харлушку-вора, а то поркой не отделается. Коряка смекнул, что дело неладное, и упредил: прямым путем на лошадях не пройти, лед непрочный — надо в объезд десять верст скакать. Пока конные шли в объезд, сам выслал мальца своего на лыжах предупредить соседских о беде приходящей. Тот успел вовремя и все рассказал, как есть.

Ропак-отец, смекнув, что да как, с частью добра нажитого послал Харюку (старшего сына) вывезти с хутора в лес на санях, а про Харлушку приезжим поведал только, что тот действительно недавно был у них, сказал что-то путанное, после чего подался в одиночку на лыжах по льду Белоозера на Ковжу, дабы потом идти на Вытегру и на Онегу. Да лед-то плох теперь, и ветер сильный был — не ровен час, погибнет малец в полыньях и торосах или померзнет в худой одежке. Отец с мамкой плачут, что сынок их погибаши…

Про старшего сына те не спрашивали, а они и не говорили ничего, хотя договор имелся — ушел, мол, давно на плотничьи промысловые заработки в Кирилло-Белозерский монастырь.

Стражники обыскали все вокруг, побили для порядка самого Ропака, выбив два шатких зуба («сына худого вырастил, вора и убивца — отвечать будешь!»), забрали часть утвари, что нашли мало ценного. На дворе как раз метель вьюжит — как и куда ушел Харлушка, невдомек теперь, следов не видать совсем, а на озеро выходить страшно, ветер пронизывающий, да лед ненадежный, даже треск от него постоянно слышен. Решили, что скажут воеводе: «Мол, преследовали мальца по озеру, скоко смогли, а далее полыньи разные, вот и пришлось вернуться». Другой дороги в те края сейчас нет. Если вор и выживет на пути по озеру (а это напрямки немало — верст сорок, а то и все полста!), то искать его надо либо на Онеге уже, либо в Каргопольском крае, о чем потом пошлют известить тамошних воевод. Утварь, отобранную у Ропаков, завтра продадут перекупщику на торжище, да только больно бедно живет этот рыбак на хуторе — ни рыбы не запасено, ни другой провизии или снастей каких дельных, один хлам на копейку…

Волки

Третий день идут по заметенным пургой просторам беломорской веси три путника. Без лыж по рыхлому, а местами и обледенелому снегу было бы и не пройти. Да и сам путь ничем для случайного путника не примечателен — чередующиеся поля замерзших озер, болот, редкие перелески и еще более редкие островки суши с редкими деревьями. Заблудиться тут ничего не стоит, все приметы вокруг одинаковы, солнце почти не выглядывает — везде на небе равномерная серая мгла…

Матюшка Пушмяк уже большую часть жизни ходит каждый год этой мало кому ведомой дорогой, ориентируется даже во вьюге безошибочно по одному ему известным засекам, петли не крутит. Идти за ним Тимошке одно удовольствие и даже гордость — за мужественного и сильного отца. Да, правда сказать, и не тяжело совсем с небольшой котомкой — ведь всю снедь на волокуше тянет тятя. Но зато, как дойдут до бивака, сбор дров — исключительно Тимошкина работа, да еще шевелиться приходится под батины погонялы. Отец кремнем и кресалом ловко запускает дым и искры, которые тут же на заранее собранном для розжига труте воспламеняются в яркое пламя. Ну а далее кладет хворост шалашиком, щиплет ножом щепы и под конец бросает в огонь готовые полешки, приваливая их к заранее подтащенным Тимошей сухим бревнам — все огонь до утра будет гудеть надрывно и греть уставших путников, а для лучшего прогрева тел на постое отец еще рядом натянет типа парус из грубого промасленного холста, закрепив его шнурами на заранее подобранных рогатинах. Осталось нарвать хвои, постелить ее толстым слоем на уже успевшую оттаять землю, и можно прямо в зипуне упасть в нее, полностью расслабившись. Да вот только батя опять поднимет — куда спать, не пожравши, помогай кухарить да топи воду из снега…

Не торопясь вышагивать после ночного отогрева у костра по тропленной отцом лыжне — почти что отдых и телу, и ногам. Как он не устает вообще? Новый приятель движется немного поодаль сзади, иногда шныряет в кусты, как будто хочет здесь промышлять зверя. На прошлом биваке добыл зайца — вот как? Ни пищали, ни лука со стрелами нет же. Сказал, что на силок взял… Удивительно, как сноровист это русс беглый.

Вышли на большое открытое пространство шаймы (топкого болота), чередующейся с участками уйты (мохового безлесного болота), — теперь кругом ни деревца, ни кустика, даже кочки заметены и уравнены снегом. В этом годе снега мало, а сейчас весне навстречу и того поубавилось. А раньше в их селе падало стоко, что избы полностью заметало. Утром взрослые встанут и копают сразу от сеней наружу в толстом снеге ход пещерный, чтобы не задохнуться…

Идти по шайме надо опасливо. Отец говорит, что иногда даже в лютый мороз здесь встречаются заметенные снегом промоины, якобы из болота идет морный газ, он-то и нарушает прочность льда. Странно это. Что может быть прочнее льда в мороз? Только камень, а камень вечен. Так почему тогда лед не вечен, трескается повсеместно, полосуя тело льда пересекающимися во все стороны линиями, а весной сам тает в жидкую воду, потом еще эту воду можно разогреть в котле до пара улетного?

Вот удивительно все же мир богами устроен: то лето жаркое, то зима снежная, то оттепели, то бури да бураны. Старики говорят, что это боги чудят да блудят меж собой — оттого и неустойчивость в погоде. Как это боги вообще все придумали изначально и создали так много разумного в матушке-природе — больно уж умно… Да и, в конце концов, на пользу это все и крестьянам, и охотникам. Без этих изменений не было бы ни урожаев, ни нереста рыб, ни зимних шкурок от пушного зверя. А звери да птицы разные — почему они вообще есть? Откуда боги знали, что нам, людям, без них никак?

— Волки! — прокричал сзади Ропак. — Много!

Тимошка с отцом сразу же повернули головы: ничего не видать… Где он увидел волков? Однако отец не стал телиться и ждать, когда всем станут видны волки, — позвал всех к себе ближе и начал судорожно распаковывать вещи из волокуши. Собравшись вместе около нее, остальные путники тоже разглядели сзади силуэты не то волков, не то собак.

— Однако их немало… — сказал Матвей. — Вижу шесть или семь!

— Нет, девять, не меньше, — поправил Харлампий, первый их обнаруживший.

— Это плохо, пяток этих тварей мы бы легко отогнали, а когда их в стае по три на нашего брата — тут уж держись! Если оголодали да свирепы по натуре, могут и напасть. Сейчас они пока боязливы немного, ждут, что мы делать дальше будем, да вот вожак, похоже, собирает их в строй. Вожак, видать, тот, с обвислым ухом. Впрочем, нет, это сука их главная… — Пушмяк продолжал размышлять вслух. — Как назло, огня не разведешь, до ближайших деревьев версты две, не добежать. Знают, сволочи, что если мы без ружей и луков, то не опасны им издалеча. Наверняка в своей жизни порох уже понюхали да с пулями познакомились, их-то только и боятся пока. А иначе бы себя более нагло и настырно вели. А нам тут их и пугануть-то нечем даже. Палки сдержат стаю только до поры…

— Дядя, у вас в волокуше две остроги да жерди есть!

— Да я их и достаю скоро, а то вот Тимошка давеча меня спрашивал: «Тятя, а зачем такие неудобные палы возить, когда можно одними жердями на биваках обойтись?» Вот для этого случая и держу остроги про запасть. Вот что, хлопцы, я сейчас тесьмой примотаю к одному колу свой топор — секира получится, мне это не впервой, а вы разбирайте остроги. Еще у меня нож имеется для боя ближнего.

— У меня тоже нож хороший, — сказал на это Харлампий, — я могу примотать его к жердине, копие выйдет. Мы такими копиями в реке стерлядь добывали не раз, сноровка на то имеется. Жердь тяжелая, но не сильно, может, и на расстояние удастся метнуть метко!

— Ух и прыткий ты парниша. Держи стропу! Может, и мне дротик сварганить из ножа? Тогда у меня будет и секира, и копие, у тебя тоже копие с острогой, да Тимошка с острогой со спины встанет. Главное — не дать им сзади зайти и в ляжки вцепиться — будем спина к спине стоять вокруг волокуши!

Волки, выждав немного и видя, что люди только суетятся около своей поклажи, начали агрессивное приближение, стараясь создать если не полное окружение, то хотя бы приличный полукруг из своего злобного строя. Наконец вожак, выделяющийся на фоне других темным окрасом, оскалил пасть, после чего все остальные волки как по команде тоже обнажили свои клыки. Зрелище было не для слабонервных, видимо, расчет у зверей был на то, что люди побегут, а догонять дичь много легче, чем идти им глаза в глаза.

— Вот что, дядя! Отдайте мне ваше копие. Вам оно только мешать будет, да и второпях вы его все равно мимо метнете. А у меня сноровка нужная есть, я не промахнусь!

Матвей в ответ немного обмозговал это предложение и согласился с недорослем — передал Ропаку второе самодельное копие с накрученным внушительным по массе разделочным железным ножом.

— Тятя, а мы точно со всеми справимся?

— Не робей, сынок, такого еще не бывало, чтобы охотники с шакалами не разобрались. Мы тут верховодим, а они лишь шавки обнаглевшие! Нам бы поперву парочку их положить, так после того остальные струхнут, вот и победа будет! — продолжал отец напутствовать юнцов.

Тем временем волки оказались уже на расстояния броска, теперь они не только скалились, но и от них исходил устрашающий громкий рык. Развязка была как никогда близка. Кто же из этих волчар набросится первым? Как там у них заведено?

Похоже, эту роль на себя взяла вислоухая волчица, по каким-то интуитивным признакам Ропак это понял и с размаха бросил в нее копие первым. Сила удара была такова, что зверь, уже оторвавшийся в прыжке от земли, буквально перевернулся в воздухе, не успев издать даже скулящего звука. Копие точно пронзило волчице грудь, видимо, разорвав при этом сердце зверя. Сразу за ней в свой прыжок бросился еще один матерый волк, но Харлампий уже успел перехватить второе орудие в свою правую руку и выставить навстречу нападавшему зверю. В этот раз на острие копия, образованного наскоро из небольшого рыбачьего клинка, нанизало шею волка, со всей своей недюжей силой бросившегося вперед на парня. Однако дальше тяжесть зверя вынудила Ропака на время опустить копье. Понимая, что он оказался безоружен, Харлампий стал пытаться ногой спихнуть тушу зверя, что это оказалось не так-то просто. Возможно, именно в этот момент последовало бы нападение следующих членов стаи, но неожиданно сзади прозвучал страшный визг, подхваченный вдруг обезумевшей стаей…

Освободив наконец свое оружие от агонизирующего зверя и видя, что остальные волки начали трусливо отступать, Ропак повернул голову, чтобы посмотреть, что же там произошло спасительного на фланге его боя. На снегу лежал поверженный волк-вожак с практически полностью отсеченной секирой Пушмяка головой. Значит, его старший товарищ тоже не подвел — вычислил и вынудил на бросок самого вожака стаи, а в полете ухитрился рассечь тому шею топором, закрепленным на шесте.

Осознание победы над волками еще не пришло, но пока Пушмяк с сыном испуганно переглядывались друг с другом, Харлампий по-деловому добил копьем второго поверженного им волка. Остатки стаи отошли шагов на сто и сбились там в кучу, поджав хвосты.

— Ну вот и все! — заключил еще возбужденный боем воитель-Матюшка. — Сейчас они в растерянности и сами напуганы до смерти. Вожака больше нет, вожачки тоже. Чтобы им теперь организоваться между собой, надо выбрать нового главного волка, а это у них небыстро: самцы будут несколько дней выяснять меж собой отношения за право стать вожаком стаи, грызться, биться, а может, кого и сами порвут на этом деле. Давайте заберем пока с собой туши двух главных волчар. Мясо у них самое что ни на есть собачье, только сильно жилистое. Ничего, жареных собак можно есть с превеликим удовольствием, особенно зимой да на морозе, а тем боле с голодухи. Вечером отожремся от пуза, это вам не кашу ложкой скрести… Шкуры тоже все в дело пойдут. Одного волка освежеванного оставим здесь, сначала его стая не тронет, но зато не уйдет, будет держаться этого места, пока все же с голодухи не сожрут своего товарища.

Поставив на всякий случай Тимошку следить за удалившимися волками, двое других странников занялись хозяйственными делами по освежеванию волка, убитого Харлампием вторым. Также пришлось потратить время на повторное упаковывание волокуши, куда надо было пристроить двух убитых зверей. Матвей сноровисто выдолбил ножом из пасти волка-вожака с оторванной головой (кою он забирать с собой не стал) два нижних клыка и передал их поштучно своей команде: «Вот вам на память о первом добытом волке…»

Спускались сумерки. Понимая, что дотемна надо успеть дойти до дров, тройка охотников дружно заспешила. Потяжелевшую от волчьих туш волокушу тащили уже вдвоем, подменяя друг друга. Третий, свободный от тягла человек тропил впереди путь. Что ж, все пока обошлось, а могло и нет, спасибо заступничеству богов и духов.

Труден и рискован путь пилигримов северного края…

На биваке, когда уже все отогрелись и насытились жареной волчатиной, начали вспоминать, как там все было днем.

— Вот, Тимоха, благодарствуй своему другану белозерскому от всего нашего чудского рода! Кабы не его проворность и меткость — не одолели бы мы стаю, и сейчас они, а не мы, рвали бы зубами мясо…

— Ты же говорил, что мы по-любому волков одолеем, я потому и не спужался…

— За то, что не спужался и рогатиной своей им в морды тыкал, поклон тебе, но без Ропака малого и норовистого загрызли бы они нас, это даже думать не надо. Может, мы бы одного зверя и завалили, но другие нас все же растерзали бы на раз — у них способ простой: один волк тебя заманивает на себя спереди, второй вгрызается сбоку в ляжки или в руку и отвлекает болью, ну а третий с другого бока в броске уже хватает за горло железной хваткой, и пока два других не обескровят тебя, не отпустит. Скоко нашего брата, чудинов-охотников, поодиночке, а то и парами за зимы погибло от этих мерзких тварей — токо мне и ведомо, ну а собак-то домашних да скота на выпасах они передушили — не счесть… Что странно, костей али черепов потом не сыскать нигде, куда они их растаскивают, никто не ведает…

— Тятя, а мы потом мамке и другим тоже расскажем эту историю? Очень хочется их повеселить!

— Дурак ты, Тимоня. Да она же от такого страха потом тебя не отпустит со мной более, да и за других деток наших плакать будет от страха всю жизнь. Шкуры и мясо, правда, предъявить придется, не спрячешь. Но это, скажем, охотники знакомые продали нам в Белоозере для будущей выделки на шапки там разные. Вот так и говори, как придем: «Сами мы этих волков на пути своем не видали никогда, а путь весь у нас безопасный, проторенный и нетрудный». Главное — мальцам по секрету не выдай, они живо мамке доложат!

— Дядька Матвей, а сколько детей у вас всего народилось? — поинтересовался новый попутчик.

— Скоко всего? Это на круг-то? — Пушмяк был благодарен парню за этот расспрос, так как самому говорить о детках было не всегда сподручно, а вот если спросят, то почему бы и не повспоминать своих оглодков. — Тимошка — это наш старшенький сын, получается, уже скоро женить пора, если, конечно, чупрой перестанет быть… За ним на два годка моложе дочка моя единственная идет, Белояра, красавица и умница, лучшей будущей жинки никому не сыскать в округе, так и знай. Далее погодки наши младшие, Родя и Ростих, тем по семь и восемь годков еще, хорошие хлопцы, умелые да в меру послушные. Конечно, жинка моя Рослава мне их много больше народила, да только не все смогли пережить детство лихое. Почитай, в наших краях половина детей рожденных до десяти годков не доживает по болезням или по хилости, причем основная смертушка приходит на первый же годик жизни дитяток. Ну да, как там вы, русские, говорите, Бог дал, Бог и взял… Значит, воля такова его, только нам она не была ведома. Мы уж свыклись с этим горем неизбежным, да и на то, видимо, у богов свои расчеты есть: кого принять к этой жизни, а кого и отвадить. Вот придем до дома, а там небось уж и прибавление нам сладилось — уходили на Белоозеро, а моя Рослава аккурат на сносях была. Если сын у ней опять получится — назову Могутой, а может, Лесьяром станет…

В Лихачах

После выхода путников из озерно-болотной Шухтовской долины на лесную возвышенность водораздельной сигитовой (песчаной) гривы дорога пошла проторенная санным ходом, стали попадаться небольшие угорские поселения-хутора, чередующиеся с монашескими пустошами в Покрове и в Обакуме (последняя название свое получила за двести годков до того по имени отца шухтовского послуха (старосты) Захария Обакунца). Заходить в села не стали — торопились до дому.

Когда прошли краем меж пустынью Обакум и деревушкой Мусора, друзья сразу же увидели в отдалении до боли знакомый чудской деревянный храм и с ним добротные чудские избы села Пречистого. Сосновый бор на возвышенности между селениями Пречистым и Обакумом был давно вырублен крестьянами, в результате чего обустроены подсеки для дора, а местами уже и разбита нива, но остатки былого лесного величия еще возвышались рядом с Чудским погостом, да и в самой Обакумовой пустоши оставалось достаточно строевого леса.

— Ну, вот мы и дома, родимые. — Матвей благодатно вздохнул и зажмурил очи. — Еще три версты, и будем греться у моей Рославы. А ну-ка, Тимошка, оставь нам с Харлампием волокушу и беги наперед к дому, упреди — пусть готовятся ко встрече. Скажи, идем не одни, а с гостем дорогим да с барышом хорошим.

— Тимоха, дядя Матвей, вы пока все же не говорите, кто я есть, — предложил тут, видимо, до конца обмозговавший свое дело Ропак. — Мало ли что… Скажите, зовут меня Степура, случайный попутчик, а иду в Череповеський посад на монастырскую службу. Не надобно, чтобы у вас на селе знали настоящее мое имя, пока не заручусь окончательно поддержкой игуменской.

— Ну, добро. Так и поведаем: Степура Олонецкий, а идет с нами по монашьим делам, нам неведомым. Пусть встречают как родного…

То, что их ждут и дружно встречают, мужики увидели издали, считай, за полверсты. У околицы толпились детки и бабы. Чем ближе подходили Пушмяк с Харлушей к своему селу, тем яснее вырисовывались контуры родной сердцу Матвея жены Рославы (значит, все в порядке — родила уже, сердешная!), любимицы дочери Белояры, матери-старушки да всех его малых мужичков единокровных, включая и навстречу обратно бегущего на подмогу Тимоню.

Братание было жарким: обнимались, целовались, плакали навзрыд — всегда в таких случаях счастье неописуемое. Пока Матвей обнимал по очереди детей, заплаканная Рослава нежно шла за ним рядом, видимо, чтобы прошептать жданную весть. Но ее опередил малой сынок Ростих:

— Тятя, а мамка-то наша доченьку родила надысь!

— Вот шельмец! Мы же договорились, что я сама папке об этом скажу! — возмутилась Рослава.

— Ой, я нечаянно! Да я токо половину же сказал!

Матвей, конечно, ждал, что сейчас ему что-то скажут о прибавлении, по радостным лицам родных догадался, что все разрешилось благополучно, а дитятко само, конечно, в теплом доме их ждет.

— Вот оно как! Чай-ко, дочка будет мне отрада, когда Белояра замуж уйдет! — обрадовался отец семейства. — Спасибо, родная! Ждал хлопца, а ты по-своему разрешила — ну, так пусть будет девонька, даже лучше!

— Да и сына я тебе тоже еще одного родила! Две кровиночки у нас теперь: мальчик и девочка! Видишь, как ждала тебя, лиходея, что и дитяток сразу на два года вперед нарожала!

Матвей просто вдруг обезумел от счастья:

— Эко! И сынок, и дочка! Ух, какой я еще мужик-то! Ого-го! Двух дитяток одним махом заделал! Может, ты мне еще и теленочка с козочкой родишь? — Глаза Пушмяка искрились от счастья и от ледяных бусинок слез. — Сына я Могутой назову, решил уже, а вот дочку пусть наш гость дорогой скажет, как будем звать, — вот как он решит, так и будет! Знакомьтесь, родные мои, это… э… Степура с нами, попутчик верный и надежный. Идет с северных краев на монастырский посад Череповеський. Хоть сам по роду словен ильменский да поморских дел знаток, а все наш человек, лесного склада, богов наших ведает, да и нас в обиду не даст, коли что…

Семья наконец заметила чужака, заулыбалась ему, особо обрадовалась юная Белояра — статный парень, да еще и отцу по нраву, чем не суженый будет… Младшие мальчишки сначала застеснялись незнакомца, но уже через миг обступили его с расспросами: «Помор, а ты по морю ходил? А в бурях бывал? А духов морских видал? А в крушениях случалось попасть?..» Ропак в ответ только смеялся да хватал их по очереди под мышки и крутил вокруг себя: «А вот она какова, буря-то! Как закрутит малявок и унесет в дальний край к богу Велесу!» Дети прыскали от смеха, визжали, вырывались из крепких ручищ мужичка, а потом опять, покувыркавшись на снегу от полученного головокружения, стремились, чтобы гость их снова сгреб и раскрутил…

— Да, похоже, тебя уже здесь все любят! — заметил Пушмяк. — А ну, айда в дом греться! Замерзли же мы, с утрека без роздыха шли…

В сенях сбросили верхнюю одежду и обувку — дети сразу залезли на полати (там им место), старшие на лавках у стола расположились. Дом теплющий натоплен (как-никак дети малые народились). Матвей Пушмяк — хозяин справный, потому и печь у него из каменьев по-белому устроена, не как у большинства в округе. Труба на крышу из бревна полого толстого да вместе с глиной сооружена — прогорит за год, он опять новую сладит. Хлопотно, конечно, но зато ни копоти, ни гари, ни угари. Ну, разве только от лучин да от лампы на жиру идет немного.

Сам хозяин сразу к люльке детской побежал, как чуял, уходя в поход — широкую сладил, вот оба малютки там и поместились пока. Ну, конечно, скоро он им еще лучше смастерит — на вырост… Мать и Роксана тоже встали за его спиной:

— Ой, никак признали папку-то! Глазки забегали! Смотрите, девочка-то улыбается.

— Ах, это дочка? А я-то подумал, наоборот, запеленали — лишь глазки да носики видны… А как они — тихие иль шумные? С молоком-то у тебя как, Рослава, на двоих-то хватает?

— Хватает, да еще тебе останется… — пошутила жена. — Ничего, подымем, не захворали бы только до лета, а там уж боги наши да духи домашние в обиду их не дадут. Самое страшное — это сейчас, чтобы от детей заразы не набежало…

— А ты им вели дома сидеть, не шастать на улицу, не простужаться почем зря! Вот чего они сейчас повысыпали все из дома-то, не могли дотерпеть до нашего прихода?

— Ну, это ты понапрасну говоришь, — подала голос старушка-мать Матвея. — Уж они тебя так ждали, так ждали… Просто мочи не было смотреть. А последние деньки я и сама начала чуять, что беда с вами будет… Всем богам-заступникам перемолилась да дары Юму на капище снесла — вот они да духи наши благословенные, значит, и услышали мои просьбы, да слезы мои за вас им чай зачтились…

— Ну ладно, матушка моя, старушка ты наша добрая и любимая. О чем ты? Все же хорошо: и детки здоровые народились, и мы удачно наторговали да ремонтом сапожным неплохо набарышничали, да вот судьба еще и со… Степурой-попутчиком свела по божьим помыслам. Все ладно и чудно, а ты, мол, «чуяла беду» — так, глядишь, и вправду какое ненастье накличешь… Да, в конце концов, мы кушать да праздновать наше возвращение начнем али как? Тимошка, ты мясо-то достал с волокуши? Как какое мясо? Купили по случаю, да еще и шкурки звериные в придаток люди добрые отдали нам. Пировать будем! Мяса-то на неделю хватит, еще и соседей надо позвать на угощение.

После гульбища у Матвея, на которое набежало немало других его родичей и соседей из села Лихачева, да когда уже все разошлись и улеглись в собственном доме по лавкам и полатям, Ропак вышел на двор, чтобы выдохнуть да подышать чистым воздухом для крепкого сна.

Конечно, здесь хорошо и покойно, люди все доброжелательны и щедры на угощения (хотя начало весны уже — припасы обычно в селениях к этому времени сильно поедены, недаром крещеные русские на то время посты да скоромности разные придумали, чтобы деткам можно было объяснять нужду свою божией волей). Что удивительно: все, кто приходил к Матюшке Пушмяку на празднование, приносили с собой что-то из съестных собственных припасов. У наших так не заведено, если есть повод — значит, вали на хозяйскую халяву. А эти вепсы — с пониманием, что хозяйке для праздника все придется тогда от деток оторвать, потому и дружны, видать, они так меж собой.

— Эй, мужичок! Ты что же из дома-то ушел? Али не по нраву тебе с нами, с чудинами, рядом спать ложится? — Из дома выглянула Белояра, да, сразу же накинув папкин тулуп и шапку, обувшись в валенки, вышла к парню на двор.

— Ты-то зачем на мороз? — обеспокоился Харлампий. — Отец же, слышала, давеча говорил, чтобы дети дома сидели, не ровен час, малюток заразите соплями.

— Так это только Родьку и Ростиха касаемо, а я-то взрослая уже девица. Могу и сама, коли придется, деток родить!

— Ну и сколько же тебе годков настучало, невестушка?

Девушка показала в ответ две ладошки и потом добавила еще три пальчика.

— Малявка! — засмеялся парень. — Родить она может… Мне вот на три года поболе, да и то я мал для семейной жизни.

— У нас девки в пятнадцать годков все замуж выходят, а кто долее в девках сидит — те уже и старыми считаются, над ними другие смеются. А женихаться можно хоть и сейчас уже…

Ропак немного помолчал, но потом заметил:

— Ну, у нас, у словен новгородских, другой подход. Парень сперва должен справным мужиком стать, прежде чем женихаться да семью заводить. Ну а девки, если у них приданое хорошее есть, сами решают, когда им выгоднее к парню в семью переселиться. Точнее, папка с мамкой за них все решат…

— А ты, Степаш, когда думаешь справным мужиком-то стать? — поинтересовалась Белояра. — Мне тебя сколько годков ждать надобно?

Харлампий поперхнулся от такой прыткости и нескромности девицы:

— Да ты, что ли, за меня чаешь замуж выйти? Больше не за кого, что ли?

— Еще чего! Да за меня любой из парней окружных сел с радостью свататься придет! Ты разве не видишь, какая я красотуля и ладная вся? Да только знают они, что без моего желания не видать им тятиного одобрения.

— Так за чем же стало? Отец тебя любит без ума, не будет противиться воле дочки-ладушки.

— Да дело-то простое — я тебя давеча выбрала и за других боле не пойду. А ты, коли другую какую девку возьмешь себе в жены, дурак полный будешь, да и я не прощу то навеки!

— Вона оно как! Всегда мужики девок замуж выбирают, а ты сама за них все решаешь тут. Важная такая, пигалиха. А вот если не полюблю я тебя? У нас, русских, без любви только князья да государи женятся. А простым смердам и холопам в их жизни любовь — единственная отрада. Не нашел в жизни любви — напрасно, значит, жизнь прожил, даже когда и богатым стал, и детей с внуками завел. Я так считаю…

— Степанушка, прости меня, дуру. Я сегодня, когда тебя увидала, видать, не только голову, но и весь стыд потеряла… Уж больно ты мне глянулся сразу, не лицом даже, а всей натурой своей мужеской. А не сказала бы я тебе этого сейчас — завтра ведь уйдешь и забудешь дорожечку сюда, меня забудешь совсем… А я потом все глазки свои девичьи выплачу, страшной стану, остервенею на жизнь без тебя. Вот я и осмелела невесть как. Прошу, полюби меня, родной. Я хорошая, добрая, ласковая, верная… Тебя до смерти любить стану, детей тебе ладных нарожаю. Хочешь, в веру вашу христианскую перейду, даже если тятя не одобрит? Только не забывай меня, не теряй второпях!

Эти откровения девушки не могли не тронуть душу Харлампия, да и сама Белояра ему тоже сильно приглянулась прямо со встречи на околице — и красотой своей неописуемой, и тем, что с первого мига смогла согреть его сердце, как солнышко…

— Коли не шутишь и правду мне говоришь теперь — пять годков жди тогда… Жив буду да если в здравии останусь, да как на ноги в хозяйстве встану — приду тебя посватать. Ныне пока не все так просто, у меня и дома-то больше нет… Твой отец с братом — те знают, да не скажут до поры. И я пока не скажу, в чем моя правда. Да и, говорят средь русского люда: меньше знаешь — лучше спишь. Ты мне люба, кривить не стану, но жизнь будущая покажет, достоин ли я тебя, так ли это, нет ли. Подари мне на память локон малый с твоей косы белокурой, как оберег нашей любви и согласия, а я тебе своих волос немного дам, положим в мешочки — вот и будет наше обручение, скрытое…

Харлуша проговорил это, волнуясь, не глядя на девушку, потом перевел взгляд и увидел, как Белояра зарыдала у него на груди от счастья нежданного. Хотел сказать ей, чтобы не плакала, а в горле ком…

Утро для Ропака началось еще до побудки. Не спалось. Лежа на топчане в красном углу избы и слыша монотонный бабушкин храп из-за занавеси с другого края избы, он размышлял о последних прожитых днях своих. Жизнь его резко переменилась — к лучшему или к худшему? С одной стороны, судьба-злодейка увела его от родной сторонушки, он, видимо, долго не увидит своей семьи, да и кровоточит рана: как там на них отразится его побег? Сам-то он теперь объявлен вором и разбойником, попадись в недобрые руки, так вором, видимо, и останется, но и это ничего — чует, что выдюжит.

С другого края если посмотреть, его душу теперь переполняют восторг и любовь необъятные — ему нежданно-негаданно дадена божественная любовь прекрасной девы, у него теперь есть верные товарищи, с которыми они вместе прошли тяжелейшее испытание. Завтра он начнет новую жизнь, а бог даст, выучится грамоте, будет ходить по большим рекам на кочах и стругах, а может, даже станет в округе уважаемым для всех человеком. Что же тогда перевесит на незримых весах? Чье провидение он все последние дни выполнял и чьим повелениям интуитивно следовал? Может, и право сам бог-Христос все эти дни саморучно вел Харлампия с одной ему ведомой целью? Для чего-то же он тогда выбрал смерда низкого, провел через такие яркие и незабываемые события? Наконец, не зря же Харлуше Ропаку было предрешено прийти именно в этот край и познать именно этих людей добрых и праведных? Может, богом дадено так, чтобы он стал их архангелом-защитником или даже Георгием Победоносцем, поражающим змея (в его случае — волков) копием праведным? Ох, как стучит его молодое сердце, ох, как хочется дела великого… Да когда же все наконец проснутся и начнется эта его новая жданная жизнь!

Показалось, что засопел какой-то из новорожденных, — Харлуша тихо, чтобы не побудить никого, поднялся и босиком затрусил по уже промерзшему полу к люльке, подвешенной на стропях рядом с печью — проснулась, похоже, девонька. Ропак осторожно покачал люльку и вспомнил тут, что отец семейства велел ему имя ей надумать, а по славянским обычаям это значит стать ей крестным отцом (хотя этого ребенка вряд ли когда родители окрестят…).

Как же назвать-то? Ребенок вдруг заулыбался, лик его, в отличие от сладко спящего братика, в полутьме начал излучать невидимые, но явно ощущаемые парнем теплые лучи. «Да ты прямо божественный ребенок, — в ответ улыбнулся ослепленный этими лучиками Харлампий. — Вот и будешь у нас Боженкой…»

Глава 2. На перепутье, 1600 год

Встреча на Шексне

Сани на переправе справно скользят по запорошенному снегом льду реки Шексны, ледяной покров пока еще вполне надежен, хоть и наступил месяц март, предвестник северной весны. Однако оттепели в этом году не спешат, потому зима еще люто морозит и не дает послаблений от холода редким путникам на Вологодском тракте.

В санях, запряженных старой подслеповатой кобылкой, всего один возчик с поклажей, а путь его лежит что ни на есть домой, в сельцо Лихачево, где ждет и тоскует любимая жена Велимира да сынок двух годков от роду, прозванный Верещагой. Возчика на русский манер звать Тимофеем, но в родной чудской слободке все кличут Тимошкой, несмотря на полные двадцать годков, правда, часто добавляя: «Пушмяка старшой сын».

То важно, ибо батя его, Матвей Пушмяк, в свои сорок годков человек крайне почитаемый в округе — недавно избран на сходе племенным старостой не только своей деревни Лихачевки, но и всех соседних поселений вепсского народа Шухтовской волости: Слабеева, Пречистого, Мусоров и других. Несмотря на то что недалече от тех поселений угров давно уже стоят деревни и хутора ильменских словен (Шухободь, Трушнево, Обакумово, Алексино, Аксеново), а все те селения, как и свои, вепсские, — общие монастырские угодья, управляемые из Череповеського Воскресенского монастыря, — вепсы и по вере своей, да по укладу жизни не сильно дружат с «чужаками».

Языки, правда, за сотни лет общения сильно сблизились, и все поселенцы в волости друг друга понимают без затруднений, имена детям у веси тоже стали больше давать по русскому обычаю, ибо по правилам монастырским новорожденных чудинов теперь поголовно записывают в книги церковные, а дьячки-писари не одобряют имена, не знакомые им по христианской религии. Бывает, конечно, и так, что имя в свитках записано одно, а человек-то о нем вспоминает только при сдаче подати монастырским служкам.

В Шухободскую да в Чудскую церкви часть народа чуди из ближних сел иногда все же заходит, чаще по православным праздникам — больше поглазеть на красоту таинства, притом даже многие из них без особого понятия ненароком были крещены там местными попами. Таких потом после смерти попы же еще и отпевают с ладаном, требуя от ближайшей родни ставить на могилах усопших кресты деревянные. Так и стоят теперь на Чудском погосте могилы родственных семейств — какие с крестами, а какие с традиционными каменьями надгробными.

Однако вот случаев смешения родов из соседних селений путем свадеб церковных между крещеными вепсами и словенами православными что-то Тимохе не припомнится… Здесь у вепсского народа табу строгое — никаких браков с инородцами, хоть те рода живут на чудине уже не первый век…

Вот и Тимошка женился по обоюдной любви на вепсской девице Велимире из ближайшего села Слабеевв, с которой он сызмальства знаком был и чьи отец с матушкой также с детства приятельствовали с его родителями, лихачевскими. В вепсских родах, как и в христианских селениях, крайне не приветствуются браки близких или даже не вполне близких родственников, поэтому искать невесту положено не в своем селе, а по крайней мере выбирать из соседних поселений, да чтобы роды суженых были лишь отдаленно родственны. Но при этом, даже если полюбится кому русская дева соседская (понятно, что она парню совсем уж неродственна будет), — сосватать ее не дадут ни свои, ни словенские русские.

Русские родители молодых сами решают, за кого дочку отдать или на ком сына женить, мнение детей редко для этого важно. Но у вепсов в традициях иное на этот счет мнение: брак должен быть только по взаимному расположению детей, потому парень, зовя деву замуж, сначала должен убедиться у нее сам, что она согласная будет, дабы не получить со сватами конфуз потом великий.

Вот, к примеру, сестра Тимошкина, Белояра — годков ей уже для замужества довольно, осемьнадцать, красотой своей известна от Череповеси аж до Белоозера и Андогского кряжа. Сколько парней из ближних и дальних чудских селений специально приходили познакомиться с ней, а в итоге сваты только один раз и постучались к Пушмякам в дверь, да и те несолоно хлебавши ушли. Не дала Белояра своего расположения тому хлопцу, хоть и всем он был хорош да из рода благополучного, знакомого отцу Матвею по общим охотничьим делам.

Так и кукует теперь сестренка одна, все ее девки-одногодки уже с дитятками малыми, а эта какого-то королевича ждет. Даже тятя ей недовольство свое начал высказывать, хоть и любит ее более всех других детей в семье. Да, понятно, беспокоит его да матушку судьба непреклонной Белояры — спрашивали не раз: чего, мол, девушка, ждешь? Говорит, суженый ей во сне приходил, велел дождаться срока пятилетнего, да вот только срок скоро закончится тот…

Сани подошли наконец к берегу реки, да только Тимоне пришлось сойти с них, чтобы помочь лошадке взойти на крутой склон, ведя ее рядом под уздцы. В этот момент его догнал конный всадник в дорогом по крестьянским меркам одеянии, который тоже спешился и повел своего коня вверх, но по более крутой тропе. Обогнав Тимошку, тот вдруг решил подмогнуть и вознице, отпустив на время свою лошадь, — взял с другой стороны обессилившую лошадку и помог завести ее на бровку берега с нагруженными санями.

Молодой Пушмяк, как и положено в таких случаях, поклонился проезжему путнику (по виду, никак ни взять, княжий муж али тиун) и смиренно сказал:

— Благодарствую премного, спаси вас бог, боярин!

Однако всадник в ответ ничего не вымолвил, а только нагло в упор стал разглядывать самого Тимоню. Лицо его как будто было Тимке знакомо, только натянутая на лоб мохнатая шапка да игривые усы явно не давали определить, где и когда он видел незнакомца.

Да тот вдруг, похоже, и сам угадал в Тимоне прежнего знакомца и облобызал, подобрав к себе длинными ручищами.

— Никак, Тимоха, брат мой сердешный, чупра лихачевская! — наконец с усмешкой произнес встречалец. Тогда же и Пушмяк по голосу да по манере узнал его:

— Харлуша Ропак, помор белозерский! Мы уж и не чаяли тебя с батей повидать еще. Как ушел тогда от нас в зимнюю стужу, так и потеряли мы тебя, думали, сгинул… Спрашивали в посаде монастырском — никто ни Степуру, ни Харлушку не припомнил. Где же тебя все это время носило, окаянного?

— Да расскажу теперь… А как там семейство твое поживает? Тебя уж небось отец поженил и дитятки пошли?

— Да, спасибо, все хорошо у нас. За то время никто в нашем семействе не умер, не заболел, даже бабушка наша жива-здорова, с детками помогает да из ума еще не выжила, как бывает со старухами многими ее возраста, — все у нее ладно. Я-то женился на Велимире, как мечтал с малолетства, и сынок у нас уже есть один, Верещага зовут. Да на свадьбу нашу мне отец шкуру одного того волка тобой убитого — помнишь? — подарил, а вторую ту он оставил Белояре в приданое. Ну а еще и у папани с мамкой после той двойни новый сынок народился, в честь тебя его Харлушкой и прозвали, ему сейчас ровно как и моему сынку годков одинаково — таки все слава богу али богам, уж и не знаю теперь, как сказать правильно да в кого треба верить…

— Ну а сестрица, Белояра — она-то как? Давно замужем?

Вопрос был задан как бы и невзначай, но в голосе друга Тимоня услышал некую напряженность.

— Вот с Белоярой-то у нас беда-беда… Не хочет идти замуж вовсе, всем женихам от ворот поворот дает. Ждет, говорит, суженого, коего во сне видала. А сама на груди в мешочке что-то бережет, никому не показывает, да мальцы наши уже проведали, что волос там хохол (клок) спрятан. Наверное, от того самого суженого, что во сне ей виделся… А еще говорила тяте с мамкой, чтобы пять годков к ней с женихами не приставали, да, похоже, срок-то этот к концу близится, потому как плакать часто стала и от еды отказываться совсем, исхудала, бедная…

Ропак слушал про Белояру как-то пронзительно внимательно. Потом немного помолчал в раздумье и, не давая Тимоне говорить дальше про другое, расстегнул тулуп с рубахой, из-под которых достал на шнуре свой амулет:

— А что, Тимоха, мешочек-то у нее не такой ли?

Тимофей аж присвистнул:

— Да, вышит совсем похоже. А у тебя-то откуда такой?.. Да неужто? — Тут до парня начало доходить наконец. — Да неужто ты и есть тот суженый? Да когда же вы сговориться-то успели? Ведь и был ты у нас один ден всего…

— Видишь, хватило нам и дня того, чтобы полюбить друг друга да клятву взаимную на верность дать. Вижу теперь, испытание разлукой сестра твоя справно выдержала — ждала меня весь срок, не зная, жив ли я или что там со мной сделалось по божьей воле. Я бы мог и ране много раз к вам заявится, дорожку-то на всю жизнь запомнил, да и случалось, по правде, мимо проезжать. Но решил твердо, что хоть и увидеть ее каждый день безмерно хотелось — приду, только когда срок выйдет назначенный. А до того срока даже никаких помыслов о девках иметь не стану, работать много буду да служить справно своим благодетелям, чтобы самому на ноги встать да счастье Белояре на всю оставшуюся жизнь обеспечить.

— Да ты и вправду в большие люди, видать, вышел. Я тут подумал давеча: никак боярин едет в одежах меховых да на коне боевом…

— Ну, это ты меня сильно так возвеличил. Как был смердом, так им и остался. По наущению твоего батюшки дошел я тогда до монастыря Воскресенского, трудничал там изрядно да с большим усердием. Как и думали мы тогда, заметил меня игумен тамошний, стал возвышать в делах понемногу, а я за то отплатил еще большим усердием, да сноровкой, да бескорыстием своим. Вызвал меня тогда к себе архимандрит Моисей, опять хвалил за работу, расспрашивал долго, кто я да как у них оказался, — я все честно ему признал: что бежал от белозерского воеводы, дабы не быть наказанным по недоразумению, обещал отслужить им верной правдой да попросил две вещи для себя: грамоте обучить и в корабельное дело определить. Архимандрит — умный человек: раз к нему с душой открытой, то не стал мне препятствия чинить ни в обучении, ни в промысле речном. Теперь в каждую навигацию на стругах его хожу, а зимой еще часто меня в иные монастыри посылают доверенным, да с грамотами важными, да с поручениями. Сейчас вот с Сольвычегодского дальнего края еду, а до того в Тотьму по велению архимандрита заезжал. Нравится мне эта жизнь кочевая. Особо когда на стругах выходим. Бывал уже и в дальних градах: Угличе, Ярославле, Костроме, до Новогорода Нижнего, до Оки доходили раз. Да и на север, на Онегу мы тоже ходили, а дале по реке Свирь да по Ладоге до монастырской земли Валаамской.

— Во как! Эко ты все ладно сделал, как и надумали тогда с тятей моим! — обрадовался за друга Тимоха. — Ну а в Белоозере был? Родную сторонушку-то видел? Как там отец с матерью поживают да братец твой — живы ли все? Не побили ли их тогда за твои шалости?

— Хороши шалости! Стрельца воеводского обезглазил… Я сам в город Белозерск не решаюсь заходить более, хоть и не узнают уже теперь меня. А вот по озеру Белому мы ходили, да и не раз, каждый случай я к своим домашним прибегал, благо мимо них никак стругам не пройти. Живы да здравы все они, и тятя, и матушка, да семейка новая брата Харитоши. Братец-то мой — тот вообще приноровился на переборах (порогах) Шекснинских проводку стругов своей артелью вести. Важный такой стал, разбогател — не сразу и узнал его там. Да, главное, теперь старики наши на Белоозере никакой нужды не знают. Отец-то немолодой, хоть и с помощником продолжает рыбачить, да все не то, что с нами бы.

— О, то славно! А я вот так, как ты, гулять по всему царству не смог бы… Еще на заработки недолгие, да чтобы разом продать товар наш на ярмарке — это одно дело. Мы с отцом с той поры тоже в Белоозеро не ходим. Как это вы, русские, говорите, от греха подальше… А и незачем теперь — дядька наш с племяшом туда каждый год снуют и наш товар себе берут. Все им сподручно будет. А мы с папаней в другие места торговать навострились: я вот на Вологду третий раз катаю, вишь — лошадь у нас теперь, не надо волокушу на горбе тянуть, промышляю в той Вологде немного товаром да работой, случается, а отец — он всегда сам на Мологу да на Усть-Шексну к Рыбной слободе ходит. Меняет там нашу кожу и скорняжий товар на рыбу мороженую да на зерно хлебное. Что лишнее потом останется — найдем как распорядиться в Чуди своей. А последний год тятя старостой нашим шухтовским выбран дружно был, почитай, всей чудью. Потому и не ходил в этом годе пока еще на Рыбную. Вот вернусь, возьмем мы Родьку и все вместе обернемся до ледохода на Усть-Шексну — поглядим, что там к чему, а потом и без батяни одни сможем, коли что, ходить на промыслы те.

— Молодцы вы, Пушмяки, мало я таких туровых чудинов видел, да и словене не все одинаково хороши. Другие все больше как в норы свои заберутся на зиму — палкой не выковыряешь. А когда приходит срок оброк собирать — они, вишь, пустые все… У печи лежали, ничего путного не наработали, а что летом вырастили — то и съели вовсе. Ну а ты знаешь законы наши непреложные: не можешь дань отдать монастырю или князю — надевай тогда ярмо и иди батрачь весну и лето все на чужом поле до пота последнего и до издышки… Много такого народу теперь в половниках (батраках, работающих за часть урожая) числится. Ну а уж как в них попал, оброку совсем не собрать будет в следущем годе — откуда? Сами в проголоде, семья в нищету вошла, где излишки брать?

Поговорили так меж собой друзья, да каждый за свою лошадь да на протоптанный людчик (дорогу).

— Харлуш, так ты к нам когда придешь али как? Белояре-то мне что теперь сказать?

— Вместе пойдем! Я в монастырь позже заеду, ничего там срочного нет. Только не дойти до Лихачей нам сегодня засветло, давай тут недалеко от посада заедем в одно местечко. Там есть где у очага переспать будет.

— Это славно, надоело мне уже на полянах бивачить. Иногда и огонь ленюсь разжечь, так в снег закопаюсь и дрожу… Не! Не за себя дрожу, а за лошадь нашу, кормилицу. Все те волки вспоминаются… А клык-то, смотри — на мне, на шее висит, я с тех пор так на шнурке его и ношу, как православные крест носят…

— А я вот свой давно потерял, зато с крестиком железным теперь не расстаюсь. Не то чтобы сильно в Христа уверовал, но для порядка так нужно — яки я все же церковный служка. Вот и в храмы ходить стал, крещусь на людях, молитвы многие знаю — сам из псалтыря читать их теперь умею. Опять же для порядка все это надо, чтобы очи наших монахов видели да чтобы игуменскую благодать не потерять… В душе же я больше в людей хороших верю, чем в загробную жизнь или в христово заступничество. Хотя, знаешь… если все, что имею сейчас, от бога, от него мне пришло — спасибо за то, конечно. Но токо чего ж ты, спаситель наш, другим таким, как я, добрым людям ничто не даешь да губишь их нещадно, а еще пуще деток малых невинных, в чем тут воля твоя? Не пойму! Кабы давал за добро — добро, а за зло — наказание, вот тогда бы я в тебя точно уверовал, да и сам, может, в монахи записался бы…

Дале знакомцы, один сидя на лошади, а другой погоняя свою с саней, ехали больше молча. Мороз да ветрище наконец остудили пыл этой встречи нежданной. Другая переправа была еще на Ягорбе-реке, но там не так широко — проскочили, не слезая, не заметили даже, как все было в том месте.

Своя землица в Сельцах

Наконец в сумерках Ропак довел своего товарища до какого-то небольшого селища (по виду словенского), остановились рядом не то с землянкой, не то с небольшой халупой.

— Лошадей вот здесь оставим, — показал Харлампий на загон из кольев и жердей, где имелся еще небольшой покосившийся навес от снега, покрытый толстым слоем слежавшейся соломы. — Пошли вот, здесь сено имеется. Давай распряжем и накормим лошадок, а уж потом сами обогреемся.

Как только лошадям было дадено изрядно сена, заглянули внутрь строения. Изнутри оно выглядело более прилично, чем снаружи — а то: полуземлянка-полудом из явно неновых, подгнивших бревен. Внутри на земляном полу имелся добротный каменный очаг, топимый по-черному.

Ропак отчего-то знал, где лежат дрова, где розжиг, где хозяйская утварь. Не успел гость и оглядеться, как на крыше открылся пролом и огонь враз, дав изрядную тягу, загудел в очаге — дым пошел вверх вон из дома, сложенные вокруг очага массивные камни-валуны стали нагреваться от огня. Пока топили в котле снег и Харлампий что-то варил в полутьме — небольшое помещение хорошо прогрелось, можно было снять верхнюю одежу, зажечь для большего света жировую лампу.

Жилище было явно одинокого мужичка, хозяйкой или детьми тут и не пахло вовсе. Но зато была просторная лежанка с подстилкой из соломы, добротный стол с лавкой, на стенах прилажены две полки для малой утвари, имелся еще и скрытый лаз вниз в землицу, из которого друг ловко доставал некие припасы.

— А хозяин нам по шеям не надает, что мы без спросу тут дрова его жгем да похлебку варим из его снеди? — спросил Тимоха. Ему было как-то не по себе, что жилище это по приезде было пустым, да и с сильно нежилым видом, как будто давно брошенное. Другое дело, если бы здесь старичок какой жил, скажем, знакомец Харлампия. Тогда все иначе — вот хозяин, а вот и гости, кои, может, хуже татарина… Сам Тимоня тоже занес в дом часть своих продуктов, поэтому знал, что в халяве его обвинить не получится.

— Тимошка, не боись, это мой дом и моя собственна небольша землица вокруг, — ответил Ропак. — Архимандрит в прошлом годе пожаловал пяток десятин дора заболоченного за службу верную, да чтобы, видно, не сбег куда подалее, а работал токо тут на хозяйство монастырское. Сельцо это тоже монастырское так и зовется — Сельцо! С нашей стороны от оврага с ручием-талицей оно прозвано Малым, так как всего три дома здесь пока вместе с моим, а с другого края — семь домищ, да сами они получше, и зовется та сторона уже обратно Большим Сельцом. Все мы тут сельчане — вольные, архимандритом Моисеем пожалованные за труд наш на благо обители да за помогание монашьей братии. Да только мало кто живет тут постоянно — земляки мои, как и я, больше работают при монастыре да либо на хозяйстве монастырском в соседнем селе Большой Двор. В Череповеси я в кельях да на постоялом дворе больше ночую, потому мне до сих пор обустроить это место недосуг. Летом гнездо гадюжье рядом с землянкой нашел в коряжнике — так и делим с гадами мою усадьбу. Про землю свою пока договорился с одним соседом — он во временное пользование на выпас скотины ее приспособит, с отдачей небольшой мясным продуктом. Добротный дом поставить — нанимать работников надо, да деньги пока у меня маловато на то, чтобы новый лес завести и сруб ставить. Но у меня все обдумано давно. Если Белояра замуж пойдет за меня да отец ваш на то благословение даст, а то я же по натуре не из вашего, не из чудинова племени — может и заартачиться… Так вот, коли это сбудется этим годом, то тогда все и сделаю для обустройства нашего семейного счастия…

— Хорош ты, Харлампий. Сам все, без отца и без малой помощи родных делаешь, да живешь интересно да богато ко всему. Если наш тятя упрямиться будет, то мы всей семьей ему в ножки падем и просить за вас с Белоярой станем. Он, правда, уже не такой, как при тебе был… Как стал главою народа нашего, много твердости и суровости в нем возникло, да и упрямство случается тоже. Но, знаю, все наши падут, даже баба старая. Мы Белояре счастья вкрай хотим, ну а раз уж она тебя выбрала — значит, это рок судьбоносный, божья воля на то была. И вашего Бога, и наших всех богов и духов.

— Да вот в том, что боги у нас разные, все дело и станет… Нет еще такого, чтобы вепсы и словене в здешних местах общие семьи заводили да свадьбы по православному обряду справляли. Если Белояре не покреститься наперед да в церкви у алтаря нам с ней вместе не постоять на таинстве церковном, наши попы да монахи блудом такой союз назовут, и будут тогда наши дети считаться незаконными бастардами холопскими. Эдакого счастья я Белояре желать не могу. Да знаю, что и все ваши чухары против такого брака воспротивятся. Выбрали, говоришь, Матюшку твого старостой волостным — переменят, если узнают, что на его Белояре женился словен, да еще и по воле отцовской…

— Это может, да! — заметил Тимошка. — Отец ради Белояры согласие должон дасть, да только сельчане осудят его за то и почета лишат. А уж за обычай ваш христианский с венчанием в церкви совсем на нас весь род вепсский ополчится надолго. Но, ты знаешь, ведь надо когда-то начинать нам с русскими жить едино! Скоко можно бычиться друг на друга, коль давно уже рядом едино живем, да общую землю возделываем, да притом одним хозяивам служим. Вон, уж какие годы скот обихаживают на делянке монастырской, что рядом со Слабеево, — и ваши, и наши вместе. Привыкли, одно дело делают, не собачатся, помощь малую друг дружке дают. Что плохого в том? Да кабы сломать препоны эти дурацкие, языческие и дикие — парни с девками с вашего и с нашего родов давно бы любы друг дружке стали да переженились! А от таких смешений и деткам меньше болезней достанется — нойды про то нам много говорили раньше, что тем больше здоровей детка будет, чем меньше родители родственники меж собой!

— Если наши словене с вашими чухарами все смешаются, кто ж тогда на земле чудиновой жить будет? Ни тех, ни других не останется! — подначил разгорячившегося Тимошку Ропак. Но Тимофей на это не растерялся:

— А ваши с Белоярой дети, когда пойдут, они какого рода-племени будут?

— Тут и думать нечего — русского народа они будут, ибо царство наше все русское и в иностранных землях нас Русью зовут! Да вот если невзначай и твои младшие братья женятся на словенках же, их детям тоже русскими по племени быть!

— Вот оно, видно, так и предопределено. Язык у нас общий, хотя старейшины говорят, что раньше наша чудь иначе балакала. Хозяйство и земли — тоже едины в монастырской-то вотчине. Имена похожи, церковные все больше. Осталось только дитяток сообща завести — вот и народ совсем един станет!

— Верно говоришь! Не враги чудины словенам новгородским, да и ростовские переселенцы тоже такие же холопы и смерды, как и мы. Что нам всем делить, коли уж судьба на этих землях всех соединила. А вот князья да воеводы — те очень радуются и жаждут далее, чтобы мы все подоле разрозненны оставались, так легче им нами повелевать и обирать по неправедным законам. Однако сами они через церковь свою православную, да через монашьи уделы, да через грамоту и проповеди христовы яму тут себе и выкопают… Ибо когда мы, все племена и народы здешние, да под общим богом соединимся, да распри наши мелкие родовые иссякнут, то единство это наше русское им грознее будет, чем сейчас, когда нас с вами, если что, натравить можно друг на дружку, как собак неразумных… Вот лихачевский ваш род чудиновский — стоит себе на своей воле яки камень-скала, не уступает ни в чем закону монастырскому, потому сам архимандрит ваших лихачей уважает, да и побаивается в меру. А если посмотреть, то и не батрачит из ваших никто, не опускался до доли половника. А все потому, что едины вы и крепки в общей воле, да готовы держаться друг дружки насмерть!

На том Ропак затушил огонь, дал немного дыму уйти в пролом, чтобы ночью не угореть, да и ловко его закрыл, дабы тепло не уходило почем зря. А опосля он погасил огонь в мерцающей уже лампе и, как-то ориентируясь в полной темноте, — залег на спальное ложе, где уже, укутавшись в зипун, мирно засыпал уставший с дороги товарищ.

Несостоявшееся сватовство

Утром Харлампий не дал Тимошке насладиться блаженством уютного сна — растолкал да велел готовиться к отъезду. Перекусили холодным и скоро тронулись в путь, благо до Лихачевки совсем ничего оставалось ехать, тем более на лошадях. Дорога, правда, напрямки сначала шла по низине, где еще оставалось много рыхлого снега, в котором утопали ноги лошадей. Ориентиром была гора Кошта — через ее бугор перевалили, а там уже и Шухободский край пошел. А это, можно сказать, совсем почти Тимошкин дом…

— Знаешь что, Тимоня. Думал я тут, почитай, всю ночь про нас с сестрицей твоей. Плохой у нас с тобой план, потому как нельзя напрямую сватать мне Белояру. От того отцу вашему да всему роду лихачевскому беды придут от сородичей соплеменных. Но и от Белояры я не откажусь! Вот, значит, как сделаем теперь: ты езжай до дому, да про меня не говори пока ничего. Белояре же дай знак от меня — пусть, как сможет, соберется по-тихому и идет ко мне в Чудь. Там в церкви Чудиновской я ее уже и ждать буду с попом. Если придет — покрестим ее, да сразу и венчание проведем. Отец твой да матушка про то знать не будут, совесть их перед вепсским народом чиста останется. Потому как я, получается, скраду сестренку твою без их воли, как лиходей какой татарский. Конечно, родителям обидно станет, что мы все по-воровски сделали, да не было на то их согласия, как и свадьбы самой в Лихачах. Зато сами вы к этому делу нашему непричастны будете — на меня весь грех перекинется, ну а я и не чудь вовсе… Как тебе такая затея?

Ропак внимательно следил за тем, как его друг по ходу переваривал те слова. И чем далее он раскрывал план свой, тем более недоуменным и обиженным становилось лицо его друга.

Тимоню действительно не столько испугала сама идея будущего шурина (нечто подобное уже витало в их прежнем разговоре), сколько озадачила тут решимость Харлушки. Он вдруг понял, что друг его пойдет напролом в этом непростом деле, но и, хорошо зная характер отца, — тот тоже может пойти напролом! Того и жди, что оба этих два близких человека поубивают на том друг друга! А каково тогда будет Белояре да мамке — даже представить страшно!

— Вот что, дружище, чую я, что не все гладко в плане твоем. Потому как плохо ты знаешь отца мого. Это он с виду добрый да разумный весь, а как случится горе али беда нежданная, то может натворить такого, что и глупый человек никогда не надумал бы. Коли ты по-доброму придешь к нам за Белояру свататься, как сначала мы того хотели, он ради Белояры перешагнет через людской гнев соседский, да еще и сам их, коли надо, кулаком проучит. А вот обиду от дочери любимой да от близкого ему сотоварища не простит точно. Вы, конечно, можете погодя прийти да и повиниться, дело-то сделано уже будет… Но вот только простит ли он вас когда? — не знаю… Ты, может, еще и выстоишь, а вот Белояра вас обоих безумно любит — как ей разорваться?! Больно, видел, горе ее ломает.

— Вижу, умен ты стал, мужик, а уже совсем не тот охламон, которого я пять годков назад на Белоозере повстречал. Много правды в твоих словах есть. Ой много! Может, даже и не вся еще та правда… Да знаешь ведь наверняка, что Пушмяк твой оженит нас с Белоярой, только если я сам от русского дела нынешнего да от венчания того церковного отрешусь. Он и тогда, при первой нашей встрече, видел во мне свого же вепсского парня, по недоразуменью названного словенином, а никак не русского воителя с крестом на шее. Да если я стану по его воле вашим вепсским селянином — уверен, что благословит он нас не раздумывая и сам тому решению рад будет. Вот только я этого больше принять от него не могу — жизнь моя теперь в тех делах, что делаю я на монастырской да на государевых службах во благо народа русского, единого и неделимого. Спасибо тебе за совет дружеский да за предупреждение важное. Но дело будем делать, как я сказал… От тебя надо только, чтобы весточку сестре шепнул да про Чудь не забыл сказать. Коли не поверит вдруг тебе — отдай ей мешочек мой с подарком от нее же. Да пусть знает, что если не придет ко мне сегодня, то решению ее я покорен буду, да жить рядом в этих землях после того не смогу — уйду в дальний край надолго. — Ропак снял бережно свой амулет и положил его в ладонь Тимки. — Ну, как там судьба теперь распорядится, не ведаю, но прости, если можешь, за то. Увидимся ли теперь иль нет — того у судьбы не спросишь наперед. Прощевай, родимая моя, чупра чухарская! — Харлампий резко пустил коня по ориентиру хорошо виднеющегося на холме в пяти верстах от них Чудского погоста.

Тимошка появился в Лихачевке достаточно рано, деревня, можно сказать, еще дремала, тужась вставать после зимней ночи. Женщины спозаранку обслужили скотину (у кого какая была) и сейчас тоже сладко досыпали на плече у мужиков. Дети возились на полатях — им и там хорошо всегда. То, что долгожданный путник так рано заявился до дому, было и неожиданно, и радостно домашним в избе Пушмяка. Летом Тимоня со своим малым семейством жил в отдельной пристройке к дому, но на холодное время все перебирались к родителям в теплую избу, ну а своего добротного дома у него пока еще не было.

Как обычно в этих случаях, в доме возникла неизбежная суета — родные, перебивая друг друга, обменивались с Тимохой новостями, смотрели, что им привезено издалече, кому какие полагались подарки… Хозяин дома, пока женщины хлопотали на стол завтрак, расспрашивал сына по проведенной им торговле и промыслу, да о том, что было в пути, да какие теперь порядки на Вологде. Очень удивился, когда сын объявил, что Борис Годунов уже два года как по закону выбран Земским собором на Москве в цари (до того все знали, что он и до, и после смерти Федора, сына Ивана Грозного, только «временный царь»…). Отец в разговоре опять посетовал на затянувшееся девичество Белояры. Сестра радушно улыбалась приезду брата, но улыбка эта была совсем не той, что ранее, — будто горе какое прошло через ее сердце, и горе то прямо виделось в ее серых бездонных заплаканных глазах.

Когда Тимошка входил в дом, то решил для себя твердо, что по нонешней встрече с Ропаком ничего не скажет не только домашним, но и самой Белояре. А ну как та сломает себе всю жизнь, не подумавши… Пусть лучше этот грех неправды ляжет на его крепкие плечи. Теперь он засомневался вдруг: а не будет ли сестре хуже от того решения? Не погибнет ли девонька от тоски-печали, не наложит ли вдруг на себя рученьки, если не дождется суженого? Чем дальше тянулся день, тем больше его точила совесть за решение, которое он решил на себя взять. Вот уж день начал склоняться к вечеру, а Тимоха все боролся сам с собой, не решаясь в трудном выборе. Вдруг, сам не ожидая от себя, он попросил сестру:

— Белояра, подмогни мне на дворе дело одно справить!

Отец краем уха услышал и возмутился:

— Что ты девку слабую на холод тянешь, что там тебе помогать от нее надобно? Вон, возьми пацанов — им сподручнее будет!

Тимошка не решился настаивать, организовал братьев, и они недолго там позанимались с ним санями. Время шло, а повода сказать ей наедине никак не было. Хотел по воду выйти да ее отозвать — тоже пацаны тут как тут. А раньше-то их на такое дело и не дозовешься. Это потому что за разлуку нынешнюю соскучились по брату. Вот уж и к сумеркам дело, а Тимоха обещания так и не сполнил…

Тут он вспомнил про амулет-пароль, зажал его в руке и ненароком со спины подошел к сестре, а далее молча вложил ей его в ладошку девичью. Белояра удивленно сначала обернулась на него, потом удивленно увидела, что у нее теперь в руке. Подумалось сразу, что это оборвался ее собственный мешочек с напоминанием о суженом, но, к ее еще большему изумлению, тот оказался на нужном месте, на шее… Руки предательски задрожали, поток слез прорывался из глаз. Не ровен час, падет сейчас в обморок, что тогда делать?

Тимоха все же сообразил на то:

— Ты что такая бледная, Белояра? Мама, папа, видать, угорела она у печи! Пойдем, я тебя на воздух подышать выведу! Не толпитесь тут рядом, ей подышать надо!

На правах старшего брата он сделал сестре поддержку под плечо и вывел в сени, где мгновенно накинул на ее плечи шубку и, пока не повалили в сени другие члены его семьи, успел шепнуть:

— Прости. Ждет он тебя в Чудском храме, с утра еще. Если не придешь сегодня — уедет навсегда!

Более счастливого и благодарного взгляда от сестры Тимоха не видел ни до, ни после в своей жизни.

Вышедших в сени за ними родных Белояра успокоила тихим голосом:

— Все хорошо уже. Надышалась гари от печи, вот голова и закружилась. А вы идите в тепло, я тут одетая постою одна чуток и вернусь сразу к вам!

Родители, видя, что вроде ничего страшного, затворили дверь, чтобы не выпускать тепло домашнее. Тимошке Белояра тоже велела зайти в избу, можно сказать — натурально его туда втолкнула.

Какое-то время все было в доме как обычно. Мало ли таких случаев от угаров случается, особенно в зиму при топке печи — почитай, каждый день кто-то из женщин жалуется, что головушка заболела, да в сени на проветривание выскакивает. Однако когда стало казаться, что уже бы и довольно девушке оставаться в сенях, возникло некое беспокойство. Мать Рослава открыла дверь посмотреть, что там и как с ее доченькой. Белояры в сенях не было. Вышла на двор дышать? Что это еще за дела такие?! Хозяйка крикнула Тимоне:

— Иди, посмотри, куда она там из сеней ушла дышать! Не заболела бы на ветру!

Однако здесь парня опередил сам Матвей Пушмяк:

— Я сам пойду!

Прошло еще немного времени, отец вернулся в дом один:

— Ну и дела! Обошел все вокруг, нет нигде! И следов не видать — все потоптано кругом. К кому это она могла из девок наших пойти на ночь глядя, да еще и нам не сказавши?!

Все дети дружно ответил:

— Не знаем, тятя!