Узнай, что значит быть мной…

Во многом я такой же, как и ты,

И поэтому мне хочется думать, что ты меня поймёшь,

Если больше узнаешь обо мне, и о том,

Почему мне печально от твоего смеха или смешно от твоих слез.

Во многом, я не такой, как ты,

Узнай, что значит быть мной.

Пролог

Я уже дол­го хо­жу по бес­ко­неч­ной лен­те ста­рого пот­ре­пан­но­го ков­ра. Ров­но пять ты­сяч ша­гов в од­ну сто­рону и ров­но пять ты­сяч в дру­гую. Та­кой точ­ности уда­лось до­бить­ся не сра­зу. Пом­ню, как пер­вый раз у ме­ня по­лучи­лась цифры семь ты­сяч во­сем­надцать и шесть ты­сяч де­вять­сот два. Так быть не мог­ло. Ведь ес­ли ты сде­лал в од­ну сто­рону од­но ко­личес­тво движений, то и об­ратно ты дол­жен сде­лать столь­ко же? Как же мо­жет быть ина­че? Над ре­шени­ем этой за­дачи я бил­ся поч­ти два ме­сяца, по­ка не до­стиг чёт­кой раз­ме­рен­ности, под ритм дет­ской счи­талоч­ки: «раз, два, три, че­тыре, пять, я иду те­бя ис­кать».

Ко­вёр под но­гами да­леко не но­вый и я вы­учил каж­дую его по­тер­тость, каж­дую ли­нию из­ги­бов си­них цве­тов на его бор­до­вой лен­те. И сте­ны вок­руг из­учил, до каж­дой тре­щины. Ещё тут на них бы­ли две­ри, че­рез каж­дую ты­сячу ша­гов — пять де­ревян­ных по­лотен с од­ной сто­роны. Спер­ва я учил­ся счи­тать ша­ги, по­том за­поми­нал ли­нии цве­тов, по­том тре­щины на пус­той сте­не, по­том на той, что с дверь­ми. На­вер­ное, уже приш­ло вре­мя изу­чить са­ми по­лот­ни­ща. Воз­можно, ког­да я их по­луч­ше ис­сле­дую, то да­же от­крою каж­дое из них. Что за ни­ми? Те же сте­ны и ко­вёр? Бы­ло бы хо­рошо, ес­ли за каж­дой дверью бы­ли имен­но они. Сте­ны и ко­вёр — вот мои сим­во­лы ста­биль­нос­ти и по­коя в этом мес­те.

А что ес­ли это не так? Ес­ли за ни­ми всё сов­сем ина­че? Я за­мер на мес­те и по­чувс­тво­вал, что те­ряю ритм счи­талоч­ки, он выс­каль­зы­ва­ет из мо­ей го­ловы. На­до ус­по­ко­ить­ся! Сроч­но! На­до вер­нуть этот пульс мо­его спо­кой­ствия! Я встал и рас­ки­нул ру­ки, как пти­ца рас­прав­ля­ет свои крылья. Ей они нуж­ны, что­бы ле­теть. Она не по­летит, по­ка их не рас­пра­вит. Я то­же мо­гу разметать ру­ки и мо­гу ими ма­хать. Вверх — вниз, вверх- вниз. Я знаю, что я не пти­ца! Я — уверен, что не по­лечу! Прос­то вер­ну на­зад свою по­терю и пой­ду даль­ше. Впе­реди ещё три ты­сячи де­вять­сот де­вянос­то шесть ша­гов. «Раз, два, три, че­тыре, пять…»

— Что ты де­ла­ешь? — раз­дался то­нень­кий дет­ский го­лосок по­зади ме­ня. Это бы­ло не­ожи­дан­но и неп­ри­ят­но.

Я ско­сил гла­за в сто­рону го­лоса и уви­дел ма­лень­кую де­воч­ку. Она сто­яла воз­ле пер­вой две­ри и смот­ре­ла на ко­вёр изу­чая на нем мои цве­ты. Хоть она и не смот­ре­ла мне в лицо, бы­ло по­нят­но, что от­вет под­ра­зуме­вал­ся от ме­ня. Мо­жет по­тому, что я тут один, а мо­жет по­тому, что она раз­гля­дыва­ла цве­ты в том мес­те, где были мои тапочки?

— Пы­та­юсь по­лететь — ска­зал я яв­ную глу­пость, пол­ностью по­вора­чива­ясь к ней.

— Лю­ди не ле­та­ют. — она слег­ка нах­му­рила тон­кие, свет­лые бро­ви — Лю­ди ведь не пти­цы, крыль­ев у них нет.

— Я знаю и даже более — только что думал об этом. Я вроде как шучу. Лю­ди на­зыва­ют это иронией… Не­важ­но. От­ку­да ты приш­ла сю­да?

— От­ту­да. — она рез­ко мот­ну­ла го­ловой в сто­рону две­рного проема, от­че­го её свет­лые куд­ряшки всколыхнулись и запрыгали по ху­день­кой спи­не об­ла­чен­ной в бе­жевую ткань платья. Да­же его сво­бод­ный пок­рой не мог скрыть её ху­добы.

— А­ааа.

Мы нем­но­го по­мол­ча­ли гля­дя на ис­кусные си­ние раз­во­ды у на­ших ног.

— Ты мо­жешь ей по­мочь? — спро­сила она ме­ня, пос­ле то­го, как изу­чила всю мою под­ножную оран­же­рею.

— Воз­можно. — от­ве­тил я: — Ес­ли ты не бо­ишь­ся при­нимать по­мощь от нез­на­ком­цев.

— Она бо­ит­ся. — её от­вет проз­ву­чал очень прос­то и буд­нично, как буд­то она го­вори­ла о том, что не лю­бит по ут­рам есть ман­ную ка­шу. Хо­тя, на­вер­ное, это ве­щи рав­нознач­ные. Я не лю­бил это месиво и пу­гал­ся раз­го­вари­вать с нез­на­ком­ца­ми аб­со­лют­но с оди­нако­вой си­лой. Прав­да с ней вес­ти раз­го­вор бы­ло не страш­но — она ре­бёнок. В ней не бы­ло ни­чего жут­ко­го и по­это­му наша беседа не приносила силь­ных от­ри­цатель­ных эмо­ций.

— Она это кто? — мне в го­лову вдруг приш­ло осоз­на­ние, что ребёнок по­вес­тву­ет о ком — то ещё. А вот это ме­ня дей­стви­тель­но ис­пу­гало.

— Де­воч­ка. Вот она пе­ред то­бой. — ма­лют­ка сно­ва ско­сила гла­за в мою сто­рону. Я же ис­пу­ган­но за­вер­тел го­ловой, од­на­ко ни­кого не уви­дел.

— Де­воч­ка — это ты? — За стра­хом приш­ло об­легче­ние. Ну ко­неч­ное. Она ещё очень ма­ла, лет пять — шесть, не боль­ше. Я то­же, ког­да был её воз­раста, го­ворил о се­бе в треть­ем ли­це.

— Ты мо­жешь ей по­мочь?

— Чем? — я решил, что поп­ро­бую сыг­рать в эту стран­ную дет­скую иг­ру.

— На­до раз­бить стек­ло!

— Ка­кое стек­ло? За­чем? Я не бу­ду ни­чего бить! — па­ника сно­ва сдавила моё гор­ло.

«Раз, два, три, че­тыре, пять…» — сно­ва за­бились в ма­хе ру­ки.

— Ей на­до раз­бить стек­ло! Ей на­до раз­бить стек­ло! Ей на­до раз­бить стек­ло!

Мы так и сто­яли в ты­сяче ша­гов друг от дру­га. Я с ру­ками рас­ки­нуты­ми, как у пти­цы и она пов­то­ря­ющая мо­нотон­ным го­лосом свой воп­рос — прось­бу.

«Раз, два… Ты мо­жешь… Три, че­тыре… Ей… Пять… По­мочь… Я иду те­бя ис­кать…» — эхо нес­ло по ко­ридо­ру сло­ва.

— Там то­же есть ко­вёр. С та­кими же цве­тами. — она вдруг перестала заунывно повторять одно и тоже и последние слова произнесла уже в другом ключе, от чего мне сразу ста­ло лег­че. Настоль­ко, что я по­шёл к ней, да­же не счи­тая свои ша­ги.

— За­чем те­бе раз­би­тое стек­ло?

— Она хо­чет раз­гля­деть мир за ним, а че­рез не­го это слиш­ком слож­но.

— За­чем он те­бе ну­жен? Чу­жой и нез­на­комый?

— Там ма­ма, па­па и млад­ший брат. Она их пол­ностью не ви­дит. По­нима­ешь, это та­кое стек­ло стран­ное. Точ­нее оно не од­но, их два. Имен­но они не да­ют ей уви­деть всех до кон­ца. Де­воч­ка все вре­мя ви­дит толь­ко ка­кие-то час­ти. То глаз и ухо от­ца, то ма­мину ще­ку и как дви­га­ют­ся её гу­бы, то чел­ку и лоб бра­та. На что­бы она не смот­ре­ла — целого изображения нет.

— Раз­ве те­бе это­го ма­ло? — я её сов­сем не по­нимал, в мо­ём ко­ридо­ре не бы­ло ни­чего по­доб­но­го.

По­дошёл к ней и опас­ли­во заг­ля­нул за её пле­чо. Зря бо­ял­ся, та­кие же сте­ны и та­кой же ко­вёр. Толь­ко дей­стви­тель­но два ок­на в кон­це. Смот­реть в них я не то что­бы не хо­тел! Я не мог!

— У меня не выйдет раз­бить их. Тут нет ни­чего, чем я мог бы это сде­лать, а мои ру­ки слиш­ком сла­бы.

— Тог­да да­вай по­ищем в дру­гих ком­на­тах, мо­жет быть там есть то, что по­может? — её го­лос бес­по­ко­ил ме­ня да­же боль­ше, чем смысл произносимых ей слов. Он был то­нень­ким и хруп­ким, за­пол­нял всю мою го­лову. Как мож­но ду­мать, ес­ли ты за­пол­не­н чу­жим го­лосом?

— По­ищем? Да­вай по­ищем? — эти зву­ки, сло­жен­ные ей в сло­ва, про­ника­ли в ме­ня. «Стой! Хва­тит! Ку­да ещё!» — кри­чал я мыс­ленно: «Что бу­дет, ког­да ты за­пол­нишь со­бой всё прос­транс­тво в мо­ей го­лове? Я ведь за­буду всё! Сколь­ко ша­гов на­до сде­лать, и цве­ты, и тре­щины.»

Пос­ледняя мысль так ис­пу­гала ме­ня, что я пос­лушно шаг­нул за ней:

— По­ищем! Пош­ли по­ищем!

Мы по­дош­ли ко вто­рой две­ри. О бо­же, я сно­ва не счи­тал ша­ги. От­крыть её бы­ло страш­но, так — что я по­думал: «От­крою и ум­ру».

За дверью бы­ли те же сте­ны и ко­вёр.

— Сла­ва бо­гу! Ви­дишь? Все то­же са­мое! — сказал я ей.

— Нуж­но дой­ти до кон­ца! Вдруг там есть то, что смо­жет те­бе по­мочь рас­ко­лотить эти жут­кие, ис­ка­жа­ющие ок­ру­жа­ющих лин­зы!

— Там нет ни­чего по­доб­но­го. Сама погляди. — моя ру­ка ука­зала в глубь ком­на­ты.

— Ин­те­рес­но сколь­ко тут ша­гов? — сно­ва этот ко­сой взгляд на ме­ня.

— Хо­рошо. Я пос­чи­таю. А ты иди мол­ча, по­жалуй­ста.

Мы шли по ков­ру, и я при­выч­но вел свой учёт, бор­мо­ча счи­тал­ку и раз­гля­дывая узор. На ка­кое — то мгно­вение мне да­же по­каза­лось, что ни­чего не бы­ло. Я сно­ва в сво­ём при­выч­ном ко­ридо­ре и все хо­рошо и ста­биль­но.

— Смот­ри — крик мо­ей ма­лень­кой спут­ни­цы вы­вел ме­ня из сос­то­яния по­коя: — Вот! Ле­жит в уг­лу.

Она по­бежа­ла ту­да и так быс­тро, что толь­ко бо­сые пят­ки за­мель­ка­ли из-под длин­но­го по­дола.

«Ты ме­ня не собь­ешь с тол­ку.» — по­думал я и уп­ря­мо про­дол­жил свое за­нятие.

В кон­це пу­ти ме­ня встре­тили её вы­тяну­тые ру­ки с во­рохом лис­тков.

— Ну и что это? — мой вор­чли­вый го­лос, по­вышен­ный от вол­не­ния, гро­мых­нул вдоль стен, на­пугав её и ме­ня. Ми­нуту мы сто­яли за­мерев друг на про­тив дру­га, смот­ря упор­но на все те же бес­ко­неч­ные си­ние цве­ты.

— Это ри­сун­ки. Ин­те­рес­ные та­кие. Кто их соз­дал, а по­том ос­та­вил тут?

— Мне то от­ку­да знать?

Я взял лис­тки из её рук.

— Пос­той, это же мои ри­сун­ки! Вот это моя семья — по­казал я на са­мый вер­хний. На нем ров­ным стол­би­ком бы­ли на­писа­ны бук­вы. И от них шли та­кие же вет­ки, то­же в ви­де букв: И — ма­ма, её зо­вут Ира. Ма­ма Ира. В — Ви­тя. Па­па. А — Аня. Ба­буш­ка. С — Са­ша. Брат. В — я. Ва­лерик. Я — сын, брат и внук — Ва­лерик. М — Ми­ла. На­ша ма­лень­кая бо­лон­ка, с кос­ма­тыми бо­ками и хо­лод­ным чёр­ным но­сом. Я его не тро­гал — это неп­ра­виль­но прикасаться у чу­жому носу. Но у здо­ровых со­бак он всег­да хо­лод­ный. Не обя­затель­но трогать, что­бы ощу­тить то, что мож­но прос­то знать.

— Мо­их род­ных зо­вут так же. — вон­зи­ла свой дис­кант в ме­ня ма­лыш­ка.

— Ну да. А те­бя — Ва­лерик. — я да­же за­хохо­тал.

— Над чем ты сме­ёшь­ся? Не по­няла те­бя!

— Те­бя зо­вут Ва­лерик? Да?

— Де­воч­ка! Её де­воч­ка зо­вут! — го­лос мо­ей со­бесед­ни­цы зад­ро­жал от оби­ды.

Мне ста­ло стыд­но, ведь я сам не по­нимал чу­жого сме­ха. За­чем лю­ди сме­ют­ся? На­до мной, над со­бой? Что они этим хо­тят вы­разить?

— Те­бя Але­на зо­вут, я знаю. Не знаю толь­ко от­ку­да. Не пом­ню. Не хо­чу вспоминать! Смот­ри, а на этом ри­сун­ке Иисус. С ико­ны ба­бы Ани. Я его на­рисо­вал прос­то так, ког­да мы с ма­мой си­дели в боль­ни­це. Там бы­ло мно­го на­роду, и они все очень мно­го го­вори­ли. Сто­ял та­кой ужас­ный гул, как буд­то мча­лась в тон­не­ле элек­три­чка. Чух-чух-чух-та-та-та. И тог­да я по­думал, что мне по­может бог. Ба­буш­ка го­ворит, что он доб­рый и он всем по­мога­ет. Глав­ное поп­ро­сить. Она всег­да мо­лит­ся воз­ле его изоб­ра­жения на сте­не. И я на­рисо­вал его то­же, что­бы поп­ро­сить.

— Он те­бе по­мог? — её тон­кие ру­ки бес­прес­танно те­реби­ли обор­ки на ру­кавах тёп­лой коф­ты на­кину­той по­верх платья.

— Да. Все, кто там был тут же за­мол­ча­ли. А я мо­лил­ся очень гром­ко и кла­нял­ся, как ба­буш­ка у икон. Прав­да го­лова моя при этом все вре­мя силь­но би­лась об стол. Ма­ма тут же уве­ла ме­ня до­мой. Она ис­пу­галась и ду­мала, что мне боль­но. Раз­ве боль­ — это пло­хо? Хуже ког­да гул в го­лове и ес­ли чем-то можно зат­кнуть его — это хо­рошо!

— Это что? — взгляд на тре­тий ри­сунок.

— Ко­вёр.

— Он та­кой же, как тут. Те же цве­ты, я их уз­наю.

— Точно. Мне все вре­мя ка­залось, что я их где — то ви­дел.

— По­чему сле­ду­ющие лис­ты пус­тые?

Она пе­реби­рала даль­ше чис­тую стоп­ку, бу­маж­ку за бу­маж­кой.

— Я боль­ше ни­чего не ри­совал.

— По­чему?

— Ма­ма пе­рес­та­ла ме­ня дер­жать за ру­ку.

Я ак­ку­рат­но сло­жил бумажную стопку в угол. И по­шёл на­зад — к вы­ходу. «Раз, два, три, че­тыре, пять» — счи­тал я и де­воч­ке ни­чего не ос­та­валось, как проследовать за мной.

Мы сно­ва выш­ли в ко­ридор. Впе­реди ос­та­вались ещё три две­ри. До каж­дой ров­но ты­сяча ша­гов.

— На­вер­ное там есть, то что ей по­может. — сно­ва завела свой разговор моя спут­ни­ца. Од­на­ко тут же за­мол­ча­ла и да­ла мне спо­кой­но от­счи­тать наш путь к цели назначения.

Тот же ко­вёр, цве­ты, сте­ны. «Всё-та­ки хо­рошо, что я от­кры­ваю эти две­ри» — по­дума­лось мне: — Бу­ду знать, что ни­чего за ни­ми не­обыч­но­го нет. И тут же спот­кнул­ся о со­бачий по­водок, ко­торый ва­лял­ся, пор­тя сво­им ви­дом сим­метрию ри­сун­ка на ков­ре. Хо­тя она бы­ла ис­порче­на и ещё чем-то бе­лым. Приг­ля­дев­шись я по­нял, что это шерсть, та­кая же, как бы­ла у нашей со­баки. Бо­лон­ка силь­но ли­няла и дома у нас всё было усыпано такими же пря­дями. Моё нас­тро­ение вдруг по­выси­лось и ста­ло сов­сем хо­рошим. Всё при­выч­но, всё как до­ма. Сей­час ма­ма ска­жет, что мы пой­дём с Ми­лой гу­лять и даст мне по­водок. И па­кетик с пе­чень­ем. Бо­лон­ка бу­дет вы­пол­нять на­ши за­дания, и я бу­ду да­вать ей ла­комс­тво. Это бы­ло не ин­те­рес­но, за­то ста­биль­но и при­выч­но. Глав­ное — сов­сем не страш­но. По­том мы вый­дем к вок­за­лу, не с той сто­роны где мно­го лю­дей и жут­кий гвалт, а с той где идут ли­нии рельс и едут по­ез­да. Это бе­зум­но за­вора­жива­ет, ког­да боль­шой ку­сок ста­ли сли­ва­ет­ся в од­ну ли­нию и мчит впе­рёд. Я всег­да смот­рел толь­ко в ту сто­рону, от­ку­да они едут и ни­ког­да не пе­рево­дил взор ту­да, где они за­мед­ля­ют свой бег и ос­та­нав­ли­ва­ют­ся. В сто­ящем пред­ме­те нет ни­чего ин­те­рес­но­го, а зна­чит и вре­мя тра­тить на не­го ни к че­му. И мои спутники наблюдали вместе со мной. Ма­ма дер­жа­ла ме­ня за ру­ку, а я со­баку за по­водок. Я не люб­лю, ког­да ко мне при­каса­ют­ся, но тут допускал подобное. Это ведь как-то пра­виль­но, ког­да те­бя дер­жит за ру­ку ма­ма. Ей мож­но до­верять.

По­том, ког­да мы шли на­зад, она да­вала мне ещё один па­кет с пе­чень­ем для ме­ня. «Люб­лю пе­ченье. И ма­му люб­лю. И Ми­лу.» — по­думал я.

— Смот­ри — тут по­водок, плас­тмас­со­вая ми­соч­ка с во­дой и па­кетик с пе­чень­ем. — де­воч­ка за­гово­рила, вер­нув ме­ня из вос­по­мина­ний.

— Ми­ла. — поз­вал я. Лишь эхо от­ка­тилось от сте­ны, заставив меня вздрогнуть.

— Её тут нет. — ска­зала ма­лыш­ка: — Эх, эти ве­щи не по­могут те­бе раз­бить стек­ло.

— Те­бе! Те­бе не по­могут! — зло от­че­канил я каж­дое сло­во: — Мне не нуж­на по­мощь! Мне наплевать на твои ду­рац­кие стек­ла! Мне нуж­ны ма­ма, и па­па, и ба­ба Аня, и Ми­ла! И Са­ша… Хо­тя нет, это уже невоз­можно…

— Где же они? — де­воч­ка уро­нила поводок на пол.

Сроч­но, сроч­но нуж­но счи­тать, нуж­но ме­рить ша­ги и смот­реть на ко­вёр. Толь­ко не тут где есть со­бачья шерсть, а со­баки нет!

Ни­чего не вы­ходи­ло, я не мог вспом­нить сло­ва сво­ей счи­тал­ки. От хо­роше­го нас­тро­ения не ос­та­лось ни сле­да. Мы поч­ти бе­жали, с этой его­зой, к вы­ходу. И ес­ли бы я до­бежал пер­вый, то зак­рыл бы её в ком­на­те с эти­ми ве­щами и испорченным ковром. Толь­ко про­вор­ная ма­ляв­ка выс­ко­чила из комнаты быс­трее ме­ня. Ко­неч­но, ведь бе­гать я от­вык. Тог­да я при­нял ре­шение! Я не бу­ду от­кры­вать ещё две две­ри! Не бу­ду ей по­могать! Мне не нуж­но раз­би­вать стек­ла, мне необходимо счи­тать.

Тут она за­пела…

Она шла и напевала пес­ню, ко­торую я уже слы­шал в детс­тве. Дош­ла до чет­вёртой две­ри, от­кры­ла её, сто­ит и по­ёт. И мне вспом­ни­лось, как па­па го­ворил, что в лю­бой си­ту­ации, в лю­бой иг­ре нуж­но прос­то вы­учить пра­вила. Ес­ли им сле­довать, то мож­но пе­режить со­бытие поч­ти без­бо­лез­ненно. Сей­час пра­вила прос­тые — прой­ти все ком­на­ты и дать по­нять этой пе­вице, что в них ни­чего нет, что ей по­может. Тог­да она уй­дёт. Как ина­че? Ведь ес­ли я ни­чего для неё не смо­гу сде­лать — смыс­ла быть ря­дом прос­то нет!

— Хо­рошо, пош­ли даль­ше. — я впер­вые пос­мотрел ей пря­мо меж­ду глаз.

— Да. — од­на­ко, по­ка я не за­шёл пер­вым в ком­на­ту, она не сде­лала ни ша­га. Я то­же за­мер у по­рога, не ве­ря сво­им гла­зам. В ком­на­те не бы­ло ков­ра.

— Ну что же ты, иди! Она топ­та­лась сза­ди. Ды­шала мне в спи­ну. Ды­хание бы­ло та­ким го­рячим, что ко­жу между лопаток боль­но жгло. «На­вер­ное у ме­ня те­перь там бу­дет ожог.» — по­думал я.

Даль­ше хо­да не бы­ло:

— Как ты не по­нима­ешь- я не мо­гу! Тут сте­ны дру­гие! Те бы­ли бы, с при­выч­ны­ми тре­щина­ми на шту­катур­ке — тут же — зо­лотис­тые обои.

— Ты бо­ишь­ся?

— Бо­юсь. А раз­ве ты нет?

— Она очень — очень бо­ит­ся. Ина­че бы не про­сила те­бя.

Но я пе­реси­лить се­бя не мог. Я да­же не хотел смот­реть ни на бу­маж­ную по­золо­ту, ни на ко­рич­не­вую крас­ку по­ловой дос­ки. Я не знал, что это за ком­на­та. И вы­шел из неё. А она заш­ла, и зак­ры­ла за со­бой дверь. Уш­ла, вот так прос­то и лег­ко, как и не бы­ло её.

«Все так и дол­жно быть, она дол­жна бы­ла ис­чезнуть, я дол­жен был ос­тать­ся. Од­нажды од­на де­воч­ка так же уш­ла, бро­сив ме­ня.» — ус­по­ка­ивал я се­бя, упор­но впи­тывая при­выч­ный ри­сунок ков­ра, каж­дой сво­ей клет­кой: — Мне на­до счи­тать ша­ги и за­поми­нать ли­нии. Пять ты­сяч ту­да и пять ты­сяч — об­ратно. Все ос­таль­ное глу­пос­ти!

Я рас­ки­нул ру­ки, как крылья. Взмах, дру­гой.

— Да, я не пти­ца, и я не взле­чу. И я знаю это да­же луч­ше, чем те, кто смот­рит на ме­ня со сто­роны, че­рез по­толок мо­его ко­ридо­ра. Они все ду­ма­ют, что я су­мас­шедший!

«Раз. Да, мои гла­за ви­дят мир час­тя­ми и ни­ког­да не уви­дят его це­ликом. Я ни­ког­да не пой­му эмо­ций и же­ланий лю­дей, ведь я не ви­жу их пол­ностью. Нет в ми­ре пред­ме­та, ко­торый ра­зобь­ет это стек­ло.

Два. Да, я ри­сую мир, как мо­гу толь­ко я. Я его так ви­жу! Он внут­ри ме­ня и кус­ка­ми сна­ружи. И с этим мож­но жить! Прос­то нуж­но чтобы кто-то дер­жа­л ме­ня за ру­ку!

Три. Я умею лю­бить! Ес­ли мне по­мочь осоз­нать вас всех! И этот мир! И дать мне что-то ин­те­рес­ное в нем для ме­ня! Ведь это так прос­то и основано на вза­им­ности — вы лю­бите ме­ня — я по­люб­лю вас! И да­же смо­гу об­щать­ся с ва­ми!

Че­тыре. Мне важ­но знать, что в ми­ре есть ста­биль­ность. Мои сте­ны, мой ко­вёр, мои пять ты­сяч ша­гов! Не на­до это у ме­ня от­би­рать!

Пять. Вы ме­ня бро­сили. Ре­шили, что я без­на­дёжен, раз бо­юсь че­го-то но­вого, не­понят­но­го. Это пло­хо, ког­да нет по­нима­ния и люб­ви. Мне — плохо! Всег­да ме­ня бро­са­ют воз­ле чет­вёртой ком­на­ты, не по­могая пе­рей­ти в пя­тую. Что в ней? Мне ни­ког­да не уз­нать.

Я иду те­бя ис­кать… Пять ты­сяч ша­гов, че­тыре ты­сячи де­вять­сот де­вянос­то де­вять, че­тыре ты­сячи де­вять­сот де­вянос­то во­семь…

— Опять ша­ги счи­та­ет? — док­тор смот­рел на хруп­ко­го бе­лесо­го маль­чи­ка, че­рез ок­но, рас­по­ложен­ное под са­мым по­тол­ком.

— Да. — кив­ну­ла мо­лодень­кая мед­сес­тра — прак­ти­кан­тка: — Он сошёл с ума, по­тому что семья от не­го от­ка­залась?

— Го­вори­те вся­кую ересь! — док­тор хму­ро поп­ра­вил оч­ки и су­нул ей в ру­ки де­ло па­ци­ен­та из седь­мой па­латы: — От­не­сите док­то­ру Ги­ри­ян по­жалуй­ста, она ждет.

«Си­дор­ков Ва­лерий Вик­то­рович. Двенадцать лет. А­утизм.» — проч­ла мед­сес­тра и сно­ва пос­мотре­ла в окош­ко.

— Че­тыре ты­сячи во­семь­сот семь­де­сят один — до­нес­лось из па­латы ин­терна­та для осо­бых де­тей. Ва­лерий сде­лал кро­шеч­ный ша­жок и ус­та­вил­ся в пол: — Че­тыре ты­сячи во­семь­сот семь­де­сят…

глава 1

Почему-то люди любят говорить: «Я тебя слышу». Поймут ли меня если я скажу: " Я тебя считаю»? Не конечное. Никогда не понимали. Сколько себя помню, не понимали. А я себя помню…
Вот надо мной склоняется мамина щека, она такого нежно-розового цвета, который бывает в садах весной, когда цветет миндаль. От тонкой кожи даже идёт мягкий свет. Так приятно смотреть на нее. И совсем не страшно. Гораздо ужаснее смотреть в безбрежные водоемы глаз. В одном большом темно синем круге, расплываются бирюзовые круги, уже поменьше. В них мерцают циановые искры — вспышки, которые всегда сопровождает громкий смех. Ужасно громкий. Он так грохочет, что искры сливаются в бешеный танец вокруг антрацитового круга, в котором тонет маленький мальчик. Он нечаянно попал в это море и барахтается в нем, без права на спасение. Какой он крошечный и нелепый в этом адовом водовороте. Очень страшно понимать, что он обязательно утонет! И никто! Никто его не спасёт. Чтоб не сойти с ума, надо смотреть на лучезарную кожу. Что я и делаю. Все время, пока мама меня вертит в своих руках, а вокруг громыхает громом смех. Смотрю, пока синева глаз не начинает стекать по щекам, а раскаты хохота переходят в ещё более ужасный звук — вой водопада слез. Единственный плюс которого — меня кладут в кровать и больше я не вижу, как тонет этот несчастный ребёнок.

— Он не видит меня! Он совсем! Меня! Не видит! Что это? Я родила слепого? Почему мне врачи ничего не говорят!? — мама кричит оглушительно громко и заполняет этим звуком всего меня, с пяток до макушки. Ещё не много и я растворюсь в этом невыносимом оре. В страхе я открываю свой рот и её вопль выходит через меня. Через мои глаза, залитые водой, через моё горло, судорожно сокращающееся в жутких попытках исторгнуть нутро. 

— Боже! Да, когда ты заткнешься! Опять ты его довела! Теперь он будет орать так час! Или больше! Сколько он ревел в прошлый раз? — мужчина злобно кривит полные губы, выталкивая наружу своё недовольство. Он высокий и статный, как столп возвышается над женой и сыном, краснеет от гнева, но не делает никаких попыток самому утешить ребенка. Женщина, у которой на коленях рыдает младенец, сама заходится в истерике и неистово ломает кисти рук, пытаясь разодрать кожу пальцами, с отрезанными под корень ногтями:

— Виктор! Неужели тебе не страшно? Ты посмотри! Ну взгляни же на него! Он же не видит ничего и не слышит! Я показываю ему предметы, но он не интересуется ими. Я смотрю на него! Я! Его мать! Но он и на меня не хочет глядеть! Мне кажется, что когда я его кладу в кроватку он испытывает облегчение!!! Кого я родила?!

— Тише, тише. Что вы тут так раскричались? И Валерик плачет, и Ирочка плачет. Пойдём, доченька, я накапаю тебе валерьянки. Ты просто устала, не отошла еще после родов, вот тебе и кажется все странным. — женщину уводит из комнаты другая, старая и блеклая, как тень.

— Раньше бабы в поле рожали! — несется им в след голос отца.
Этого я не вижу. Зато нечто другое простирается перед моим взором — много-много ярких линий. Они мечутся среди стен, ударяются об них и от этого меняют своё направление. Одни из них закручиваются в яркие спирали, другие рассыпаются при столкновениях с друг-другом, образуя лучистые шары. Комната начинает вертеться и искриться вокруг все быстрее, активнее. До тех пор, пока передо мной не проступит большая грифельная доска, на которой начинаю бежать цифры.
Мой отец, физик с известным именем, быстро пишет на ней формулы, решая сложные уравнения и проговаривая их вслух. Это так интересно, что я забываю о миндальном саде и синем море, с тонущем в нем мальчике. Отец уносит меня из этой пляски молний, которые образовали их крики, в свой кабинет. Пока он решает свои задачи, я смотрю на цифры и слушаю то, что он говорит. Каждое одно его слово взаимосвязано с другим. Чёрная доска в кабинете заполняется белыми цифрами. Логическими, правильными. Которые не вертят хоровод вокруг меня, поэтому я вполне могу их и разглядеть, и даже запомнить.

Позже, все лихорадочные завихрения шипастых шаров и ломаных линий, я научился считать. Как и многое другое. Практически все. Буква А — цифра один, Б — два, В — три. Каждое слово, сказанное мне, получало свою формулу и своё решение. Нельзя сказать, что я тогда научился слышать людей вокруг, я научился их считать. И я складывал все. Сколько раз увидел розовую щеку и сколько букв в слове мама, сколько капель воды войдет в стакан, если хочется пить и сколько горошинок можно положить на тарелку. Все что нельзя было посчитать, перестало входить в мой рацион. От чего мама ещё больше плакала. Однако капала мне воду, иначе я не мог пить, даже если меня мучала жажда. Говорят — люди — такие как я, не имеют чувств, и от того нам никого не жалко. Однако разве так сложно понять, что мне невозможно впихнуть в себя, то что я не посчитал? Разве меня кто-то пытается понять, что я тоже хочу жить? И неужели так сложно осознать, что любовь можно измерять не поцелуями и игрой в гляделки, а счётом горошка на моей тарелке? Счёт горошка — это тоже любовь. Жаль мама не смогла меня услышать, хоть я ей и говорил об этом. Точнее выражал тем, что считал каждую горошинку вместе с ней. Только она не смогла разрешить себе это понять и принять. Человек, который не слышал меня, не смог мне простить того, что и он не находит отклик во мне. Хотя он просил меня утонуть, а я его сосчитать. Нам было одинаково сложно сделать то, что доказало бы наши теплые чувства к друг-другу. Мы не справились оба. Но именно про меня, когда прошло время, сказали — он не способен на любовь… 
— Ты не представляешь, Ирусик! Я носил Валерку к своим студентам на урок. И он рассчитывал упражнения, которые я вкладывал в головы этих охламонов целый год! Взрослые ленивые лбы, смотрели разинув рот, как трёхлетний ребёнок решает то, что они не могут! — мужчина был очень возбуждён и не замечал, как смотрела на него женщина.
Она стояла, тяжело облокотившись на кухонный стол и утопив невидящие глаза в его тарелке.

— Что ты так смотришь? Очень вкусный борщ вышел. Да разве это важно? Ты слышишь, о чем я тебе говорю? Наш сын гений! — он перестал махать руками и отправил в рот багряное содержимое ложки.
Борщ обжег горло вкусом уксуса и чеснока и мягко провалился в желудок. Мужчине захотелось немного водочки, да под ломоть чёрного хлеба с розовым салом.
Пока он сооружал себе этот бутерброд и рюмочку, жена продолжала смотреть на остатки бурой жижи в его тарелке. — Ну, за то, что мой сын гений! — провозгласил тот тост и опрокинул содержимое рюмки в себя.

— Твой сын — аутист. — невыразительно произнесла женщина, уронив эти слова прямо в миску борща. Расплескав ими остатки её содержимого по бежевой скатерти, заляпав его белую рубашку и полосатый галстук. Закрыв глаза она съехала по стене зайдясь в беззвучном плаче, чтоб сын не услышал и не начал считать её слёзы. Это было невыносимо, так же как лицо мужа сейчас.

Глава 2

В тот мо­мент, ког­да ма­ма рас­ска­зыва­ла от­цу про наш по­ход в дет­скую по­лик­ли­нику, я смот­рел муль­ти­ки. Я тог­да их невероятно лю­бил. В за­ле сто­ял те­леви­зор с двд и в нем спе­ци­аль­но для ме­ня был ос­тавлен диск с муль­тфиль­мом «Кош­кин дом». Са­ма эк­ра­низа­ция шла двад­цать де­вять ми­нут и пят­надцать се­кунд, по­том дей­ствие на­чина­лось сна­чала. Так про­ходи­ли ча­сы. Мне ка­залось, что всё про­ис­хо­дящее на эк­ра­не — ре­аль­ность. Та­кая же веч­ная и ста­биль­ная, как и вся на­ша квар­ти­ра. Вот сто­ит стол, вот ди­ван и два крес­ла. Над ди­ваном ви­сит ко­вёр. На сто­ле находится ва­за с кон­фе­тами. На ниж­ней пол­ке шка­фа, нап­ро­тив мяг­кой ме­бели — те­леви­зор. В нем разворачивается действие, в котором го­рит дом у кош­ки. Всё так бы­ло и дол­жно бы­ло быть всег­да.

Ма­ма стро­го сле­дила, чтоб я не тро­гал тех­ни­ку. Од­на­ко в тот ве­чер я был один в ком­на­те.

— Ти­ли-ти­ли-ти­ли-бом, за­горел­ся кош­кин дом. — зву­чал го­лос со стороны шка­фа.

— За­горел­ся кош­кин дом. — сог­ла­шал­ся я с уви­ден­ным.

— Бе­жит ку­рица с вед­ром, по­лива­ет кош­кин дом.

— По­лива­ет кош­кин дом.

Дей­ствие на эк­ра­не раз­во­рачи­валось во всю. Ког­да Те­тя Кош­ка с прив­ратни­ком Ва­сили­ем пош­ла про­сить­ся на ноч­лег к свинье, я по­дошёл к те­леви­зору и про­тянул ру­ку, ко­торая не­ожи­дан­но встре­тила прег­ра­ду в ви­де хо­лод­но­го стек­ла. Ме­ня в ла­донь уда­рили ис­кры, ко­торых я не ожи­дал. Это бы­ло по­хоже на то, что ме­ня от­тол­кну­ли от шка­фа на­силь­но. Ма­мы не бы­ло в ком­на­те, од­на­ко по­пасть ту­да ку­да я хо­тел не выш­ло. До­ма сра­зу ста­ло неп­ри­ят­но и сум­рачно. Кто-то, ко­го я не ви­дел, уда­рил ме­ня по ру­ке! Да ещё и осоз­на­ние то­го, что на том мес­те, где рас­тут де­ревья и си­дят по­рося­та у ло­хани, рас­по­ложе­на не­понят­ная твердь, не до­бави­ло то­му ма­лышу, ка­ким я был, удо­воль­ствия. При­выч­ная доб­рая ком­на­та ста­ла вдруг не­понят­ной и чу­жой. А вдруг я кос­нусь ди­вана, а он то­же ук­рылся за стек­лом? И стол? Весь мир стал дру­гим, чу­жим, где нет ни­чего при­выч­но­го. Поди и кон­фет больше нет в ва­зе? По сте­чению об­сто­ятель­ств, ка­раме­лек на их обыч­ном мес­те дей­стви­тель­но не ока­залось.

Вы ког­да-ни­будь ви­дели, как ру­шит­ся кар­точный дом? Возь­ми­те ко­лоду из трид­ца­ти шес­ти карт и дол­го скла­дывай­те её в ви­де до­мика. Я так де­лал в детс­тве. Пос­ле, ког­да осоз­на­ете, как хо­рошо у вас выш­ло, пусть сквоз­няк рас­пахнет фор­точку и ве­тер рас­ки­да­ет труд ва­ших рук по ком­на­те. Вам это пон­ра­вит­ся? Вот ле­тят сте­ны, кру­жит­ся по­толок, пол не­сёт­ся пря­мо вам в ли­цо. От та­кого мож­но и сой­ти с ума, правда? Вот что бы это­го не про­изош­ло — я на­чал ло­вить пол ли­цом, ведь мой дом ока­зал­ся так же не­совер­ше­нен, как и иг­рушка, соб­ранная из плас­ти­ка для пре­феран­са.

— Что за чушь ты ме­лешь? Ну вот че­го те­бе не хва­та­ет? За­чем ты тас­ка­ешь его по ду­рац­ким вра­чам? — нес­лись го­лоса с кух­ни.

Пол — ли­цо…

— Вик­тор, они не ду­рац­кие, они обык­но­вен­ные. И мне при­ходит­ся к ним хо­дить, по­тому что толь­ко ты мо­жешь не за­мечать, что про­ис­хо­дит с тво­им сы­ном! — шум на­рас­тал.

Пол — ли­цо…

— Кро­ме то­го, что он ма­лень­кий ге­ний, ни­чего с ним не про­ис­хо­дит! — гро­хочет гром.

Пол — ли­цо…

— Мо­жет быть он и уме­ет счи­тать урав­не­ния, да вот толь­ко боль­ше он не уме­ет ни­чего! Он же до сих пор не поль­зу­ет­ся гор­шком! Ему уже поч­ти че­тыре! Не пи­сать­ся в его воз­расте — нор­маль­но!!! Ос­во­ить ту­алет, а не ре­шать урав­не­ния!!! — свис­тят уль­траз­ву­ком мол­нии.

Пол — ли­цо…

— Зна­чит ты — ду­ра! Раз не смог­ла ре­бён­ка на­учить. Я смог обу­чить слож­ным фор­му­лам, а ты эле­мен­тарно­му не су­мела! — рас­кат. Еще рас­кат.

Пол — ли­цо…

Гро­за пе­реме­ща­ет­ся с кух­ни в ком­на­ту. Где я при­леж­но счи­таю, сколь­ко раз в моё ли­цо уда­рил­ся пол. Кровь из раз­би­того но­са за­лива­ет­ся мне в рот, но ни её вку­са, ни да­же бо­ли, как та­ковой — я не чувс­твую. За­то ро­дите­ли оба за­мол­ка­ют и прек­ра­ща­ют унич­то­жать друг дру­га.

Ме­ня на­силь­но под­ни­ма­ют с по­ла и на­чина­ют ле­чить, об­ти­рать ще­ки и под­бо­родок. Ма­ма пла­чет, и я ма­шиналь­но счи­таю её сле­зин­ки. В прош­лый раз их ска­тилось по мин­даль­ной ще­ке трид­цать во­семь ка­пель. Мне нуж­но точ­но знать бу­дет ли их столь­ко же сейчас? Ес­ли бу­дет, то зна­чит все так же, как и бы­ло. Ес­ли их мень­ше или боль­ше, то что это бу­дет зна­чить? Что-то страш­ное про­ис­хо­дит? Счи­таю я вслух, гром­ко ста­ратель­но, с тем же ув­ле­чени­ем, с ко­торым толь­ко что вел учёт уда­рам об пол. Ску­ла, ис­черчен­ная влаж­ны­ми ли­ни­ями, дер­га­ет­ся и ис­че­за­ет из по­ля мо­его зре­ния.

— Это не­выно­симо. Ему не боль­но са­мому и не жал­ко ме­ня. Сов­сем. Он счи­та­ет мои сле­зы! — вспы­хива­ет оче­ред­ной раз­ряд.

— Он — му­жик рас­тёт! — рас­кат ре­аги­ру­ет мгно­вен­но.

— Ты прос­то не мо­жешь при­нять, что твой сын — де­бил! — вспыш­ка, вспыш­ка, вспыш­ка. Де­вять слов, трид­цать во­семь букв.

Ма­мины ру­ки от­пуска­ют ме­ня и пе­рес­та­ют ле­чить. Это хо­рошо, она те­перь не сби­ва­ет ме­ня с рит­ма мель­те­шени­ем сво­их длин­ных паль­цев.

Смысл слов, ко­торые ро­дите­ли го­ворят, я уже не по­нимаю, слиш­ком за­нят ана­лизом их ору­дий на по­ле сло­вес­ной бра­ни.

— Ах ты, дрянь! Пар­шивка та­кая! — муж­чи­на, с ис­ко­вер­канным яростью ли­цом, бь­ёт на­от­машь жен­щи­ну по гу­бам. Как буд­то это зас­та­вит её заг­ло­тить сло­ва в себя на­зад или хо­тя бы зат­кнуть рас­пахну­тый в кри­ке рот.

— Он де­бил! Де­бил! Де­бил! — она да­вит­ся ры­дани­ями, ико­той и его жёс­ткой ла­донью.

На эк­ра­не ки­нес­копно­го те­леви­зора тё­тя Кош­ка и прив­ратник Ва­силий про­сят­ся на ноч­лег к ко­тятам…

Пос­ле то­го, как я уз­нал, что про­ис­хо­дящее в те­леви­зоре это не та ре­аль­ность, ко­торую мож­но пот­ро­гать ру­кой, а лишь сказ­ка, ко­торая идет за стек­лом, я за­болел. Всю ночь я про­лежал на ди­ване, пе­рес­матри­вая муль­тик раз за ра­зом, не раз­ре­шая ни­кому его вык­лю­чить. По­ка не про­валил­ся в не­дол­гий сон…

— Я за­беру этот диск! Пусть смот­рит, что-то дру­гое! Сил нет слы­шать этот ти­ли-бом! — жен­щи­на бег­ло взгля­нула на вжа­тое в ди­ван тще­душ­ное тель­це сы­на. Диск с муль­ти­ком был из­вле­чён и спря­тан в шкаф, а на его мес­то был пос­тавлен дру­гой, то­же хо­роший и по­учи­тель­но — доб­рый, про ко­та Ле­ополь­да. Пос­ле че­го она вер­ну­лась в крес­ло и зад­ре­мала, поль­зу­ясь ми­нутой ти­шины. Её раз­би­тые гу­бы ше­вели­лись во сне, от че­го ран­ки на них кро­вили и алые кап­ли впе­ремеш­ку со слю­ной сте­кали на шею…

Ког­да я оч­нулся, эк­ран те­леви­зора был тём­ным. Ма­ма спа­ла в крес­ле. За ок­ном чернь но­чи уже рас­тво­рялась в бе­лёсом рас­све­те. Я вклю­чил кноп­ку вос­про­из­ве­дения на двд, и пол за­качал­ся под мо­ими но­гами из сто­роны в сто­рону. Что про­ис­хо­дит я не по­нимал. Там по­казы­вали дру­гой муль­тик! Тот ко­торый я не знал. Осоз­на­ние то­го, что мо­ему у­ют­но­му ми­ру при­шёл ко­нец, на­чало вли­вать­ся в ме­ня тон­кой, невы­носи­мо го­рячей стру­ей. Спер­ва в этой жи­же пог­рязли мои бо­сые пят­ки, по­том тон­кие щи­колот­ки, ко­лени с мно­гочис­ленны­ми сса­дина­ми, дет­ские тру­сики с са­моле­тика­ми, бе­лая май­ка с пят­ном на гру­ди от ут­ренней ка­ши, ко­торую я не хо­тел есть. В ме­ня её впи­хива­ла ма­ма, а я вып­ле­вывал вяз­кое ме­сиво на­зад. От­сю­да и пят­но. Страх до­полз по уз­ким клю­чицам до шеи. Хлы­нул в гор­ло, в гла­за, уши. Нак­рыл ме­ня все­го, вмес­те с не­пос­лушным куд­ря­ми на са­мой ма­куш­ке…

— Я боль­ше так не мо­гу… Я боль­ше так не мо­гу… Я боль­ше так не мо­гу. — жен­щи­на в крес­ле прос­ну­лась, но не сде­лала ни еди­ной по­пыт­ки встать с не­го, чтоб ус­по­ко­ить сы­на, ко­торый с по­терян­ным ви­дом кру­жил­ся на од­ном мес­те. Од­на­ко маль­чик не стал кри­чать и пла­кать, как это было обычно. Его ру­ки без­жизнен­но упа­ли вдоль те­ла. А вско­ре и сам он бо­ком лег на ди­ван, не­лов­ко пе­рег­нувшись и ос­та­вив но­ги сви­сать на пол.

— Сла­ва бо­гу! — жен­щи­на зак­ры­ла гла­за, пе­рек­рести­лась и сно­ва про­вали­лась в сон…

Ма­ма спа­ла поч­ти сут­ки, по­ка отец не при­шёл с ра­боты и не раз­бу­дил её. Я же, как го­вори­ли, про­болел поч­ти не­делю.

Глава 3

Пос­ле то­го, как ме­ня ли­шили мо­его при­выч­но­го муль­ти­ка, моя жизнь уже не мог­ла ос­тать­ся преж­ней. Кста­ти, «Кош­кин дом» я так ни ра­зу боль­ше и не пос­мотрел с тех пор. Ма­ма всерь­ёз за­нялась мо­им вос­пи­тани­ем и обу­чени­ем. Ей очень хо­телось вер­нуть ме­ня ми­ру. То, что мне она не за­хоте­ла вер­нуть мою ста­биль­ность и по­кой, в рас­чёт не бра­лось. Отец, по-преж­не­му свя­то ве­рив­ший в мою ге­ни­аль­ность, то­же стал уде­лять мне боль­ше вре­мени. Прав­да, как уз­копро­филь­ный учё­ный, он шёл сво­ей «уз­кой» до­рогой. В на­шем до­ме ста­ли по­яв­лять­ся раз­личные учеб­ни­ки по пе­даго­гике — ма­мины учеб­ни­ки. И раз­личные иг­ры-го­лово­лом­ки — па­пины иг­ры, ко­торые я со­бирал очень охот­но. Ку­бик Ру­бика во­об­ще был при­думан для лю­дей а­утис­тов, как мне думается. В свои че­тыре го­да я поч­ти не вы­пус­кал его из рук. Отец был нес­ка­зан­но горд тем, что я со­бираю его нам­но­го быс­трее всех из­вес­тных ему взрос­лых. Все лю­ди, ко­торые при­ходи­ли к нам в гос­ти, дол­жны бы­ли сложить эту го­лово­лом­ку, а пос­ле выс­лу­шать вос­торжен­ный рас­сказ про­фес­со­ра, про мои дос­ти­жения в этой сфе­ре. Спер­ва па­па про­бовал са­дить ме­ня пе­ред гос­тем, чтобы я со­бирал ку­бик при нём. Но слиш­ком мно­гие из них, пы­тались заг­ля­нуть мне в гла­за, пот­ре­пать за ще­ки или вих­ры. Мне это не нра­вилось, и я бил их иг­рушкой по ру­кам. По­это­му отец пе­рес­тал вы­водить ме­ня на пуб­ли­ку.

Ма­ма же, всё ча­ще бы­ла ещё бо­лее не­пере­носи­ма, чем все гос­ти вмес­те взя­тые. Она ре­шила сде­лать ме­ня «нор­маль­ным». Что та­кое «быть нор­маль­ным» она чер­па­ла из но­вых глян­це­вых книг, ко­торые чи­тала мне за­по­ем вслух. Не­воль­но мой мозг вби­рал в се­бя это наг­ро­мож­де­ние ин­форма­ции и ког­да мне ис­полни­лось че­тыре го­да, я мог сам рас­ска­зать лю­бому взрослому про то, ка­ким дол­жен быть ребёнок.

По­мимо все­го это­го, в на­шем до­ме по­яви­лась ба­буш­ка, вмес­те со сво­ей со­бакой. Последняя бы­ла ма­лень­кой, с бе­лой, сва­ляной мес­та­ми шерстью и блес­тя­щим чёр­ным но­сом. А ба­буш­ка — су­хонь­кой блед­ной ста­руш­кой, всег­да в чёр­ном платье и со стро­гим пуч­ком си­них во­лос на за­тыл­ке. Я очень дол­го не мог при­вык­нуть к ней, так как ма­ма проч­ла мне кни­гу про Бу­рати­но, где бы­ла де­воч­ка с си­ними во­лоса­ми. Я сто раз про­сил ма­му перечитать мне эту кни­гу. Прав­да она сог­ла­силась все­го лишь на два проч­те­ния. Од­на­ко я точ­но за­пом­нил, что Маль­ви­на бы­ла де­воч­кой, а не ба­буш­кой. «Зна­чит она пос­та­рела и при­еха­ла жить к нам». — в кон­це кон­цов сде­лал я вы­вод. И тог­да мне ста­ло лег­че сми­рить­ся с её при­сутс­тви­ем в на­шем до­ме.

Вмес­те с но­выми жиль­ца­ми в до­ме по­яви­лись изоб­ра­жения бо­га на ико­нах. Ба­буш­ка чи­тала мне биб­лию и учи­ла раз­ным мо­лит­вам. Ма­ло кто из лю­дей, еще кро­ме ме­ня, зна­ет, что в сла­вос­ло­вии свя­той во­де — пять­де­сят три сло­ва.

Так в свои че­тыре го­да, я ре­шал слож­ные ма­тема­тичес­кие урав­не­ния, знал на­изусть поч­ти весь мо­лит­вослов и про­шёл де­сят­ки пси­холо­гичес­ких тес­тов. Ме­ня не учи­ла тог­да ни­чему толь­ко бо­лон­ка Ми­ла. И то, толь­ко по­тому, что ма­ма ещё не прив­лекла её к это­му де­лу. Нем­но­го поз­же, со­бака то­же плот­но вош­ла од­ним из звень­ев в про­цесс прев­ра­щения а­утис­та в нор­маль­но­го че­лове­ка. До той по­ры, по­ка её в воспитание не включали, я поч­ти не за­мечал это жи­вот­ное. Ме­ня ру­гали, за то, что мог встать на неё, ес­ли мне нуж­но бы­ло что-то взять со сто­ла или отод­ви­нуть её в сто­рону, ког­да она мне ме­шала.

— Гос­по­ди! Ма­ма, он убь­ет твою со­баку! Ну по­чему он так де­ла­ет? Он са­дист?!

— Ти­ше, ус­по­кой­ся, до­рогая! Я се­год­ня всю ночь мо­лилась и все­выш­ний нас ско­ро ус­лы­шит!

— Ва­лера! Пос­мотри на ме­ня! За­чем ты нас­ту­пил на Ми­лу? — ма­ма спра­шива­ет ме­ня об этом бес­ко­неч­ное чис­ло раз. В тех кни­гах, что она мне чи­тала, на­писа­но, что нор­маль­ные де­ти лю­бят жи­вот­ных. «Ты — не­нор­маль­ный!» — го­вори­ла она. От стра­ха, что со мной что-то не так, я це­пенел и пе­рес­та­вал слы­шать её речь. Смот­рел и ду­мал от че­го она без­звуч­но дви­га­ет гу­бами: хлоп — хлоп.

Мои вос­по­мина­ния о ле­те 1987 го­да, по­тому и от­ры­воч­ны, что боль­шую его часть я про­водил в вих­ре мол­ний и под­сче­те слов. Од­на­ко очень хо­рошо я пом­ню ок­тябрь это­го го­да. Один­надца­тое ок­тября — день мо­его Рож­де­ния…

К праз­дни­ку моя ма­ма го­тови­лась ос­но­ватель­но.

Не мо­гу ска­зать, что ей очень хо­телось от­праздно­вать сам факт мо­его появления на свет. Од­на­ко, ис­хо­дя из на­писан­но­го в её кни­гах, нор­маль­ные де­ти бы­ли бе­зум­но счас­тли­вы от гос­тей, по­дар­ков и кло­унов. Имен­но по­это­му мне го­товил­ся боль­шой сюр­приз. Вот с тех пор я их и не люб­лю. Ме­ня до сих пор му­ча­ет воп­рос: все ли дет­ские праз­дни­ки про­ходят так, как про­шёл мой? На­до ска­зать, что боль­ше мы не от­ме­чали эту да­ту ни­ког­да.

Пе­ред са­мим тор­жес­твом ма­ма ста­ла спра­шивать ме­ня, что я хо­чу по­лучить в по­дарок. Мне пред­ла­гались раз­ные ва­ри­ан­ты иг­ру­шек от ме­гаконс­трук­то­ров, до тех­ни­ки на ра­ди­оуп­равле­нии. За­чем мне всё это я не осоз­на­вал, как в про­чем и сей­час не по­нимаю. Для че­го за­пус­кать в квар­ти­ре под по­толок вер­то­лёт? Не­уже­ли ко­му-то это ин­те­рес­но?

И вот этот день нас­тал…

Ут­ром я прос­нулся, по­тянул­ся бы­ло сбро­сить оде­яло и нат­кнул­ся на не­обык­но­вен­ную раз­ноцвет­ную ку­чу. Это ме­ня на­пуга­ло настоль­ко, что я не сра­зу смог ох­ва­тить её всю гла­зами. Ря­дом со мной, на мо­ём ди­ван­чи­ке, сто­яли две боль­шие ко­роб­ки и од­на плос­кая. Обер­ну­тые в не­выно­симо блес­тя­щую бу­магу. Каж­дую крыш­ку вен­чал боль­шой пыш­ный бант. Спер­ва имен­но эта об­вязка бро­силась мне в гла­за, про­тас­ки­вая за со­бой всю ос­таль­ную гру­ду внутрь ме­ня. На мой крик в ком­на­ту при­бежа­ли все чле­ны на­шей семьи.

— Ну что же ты, Ва­лероч­ка? Раз­ве ты не хо­чешь пос­мотреть, что это тут у нас? — слы­шал я сквозь свои за­выва­ния.

— Вну­чек, а да­вай мы с то­бой сей­час пос­мотрим. А что это та­кое ин­те­рес­ное в ко­робоч­ках? Ой, да это же по­дароч­ки — Ва­лери­ку на День Рож­де­ние.

— Да­вай рас­пустим лен­точку, ну же взгля­ни.

— По­дар­ки… А, кто у нас та­кой боль­шой… Ну что же ты, раз­вя­жи бан­тик… — их го­лоса сли­вались в один боль­шой гул. Уби­рать с мо­его ди­ван­чи­ка эти — страш­ные для ме­ня ко­роб­ки, ник­то и не ду­мал.