Тексты

Следующий текст, возможно, стоило бы позиционировать как предисловие ко всему, что я набил на компьютере. И не только я. Но это было бы нескромно.

Банаракипол

Случалось ли вам испытывать непреодолимое желание читать?

Не так давно я посетил место, где такое желание возникает в очень острой форме. Это был городок, скорее, даже поселок, очень далеко заброшенный от нашей привычной жизни, но, несмотря на это, совершенно неинтересный.

Поселок назывался Банаракипол. Сие странное слово я впервые услышал от своего начальника, который как бы между делом, глядя куда-то в ящик стола, буркнул:

— Завтра поедешь в Банаракипол.

— Бара?.. — попытался переспросить я.

И шеф сурово посмотрел на меня. Словно только что заметил, что я сижу в его кабинете прямо напротив него. Надо сказать, что, когда он на меня так смотрит, у меня в голове рождается странная сюрреалистическая картина: он, мой шеф, великански возвышающийся над страной и ее окрестностями, по-хозяйски взирает на все это и выискивает во всем многообразии открывшегося пейзажа самое темное и мрачное место. А когда находит, радуется чему-то своему, и его толстая рука в любимом им полосатом пиджаке хватает меня, такого маленького и беззащитного, своими толстыми пальцами и, на миг вознеся над просторами, решительно помещает именно в это место.

— Возьмешь все, что тебе нужно, — отрезал он. — Поработать там тебе придется дней десять. Билет уже заказан. И… — в его суровом деловом облике на миг мелькнула искра чего-то человеческого, — не раскисай там.

Я был озадачен таким напутствием. И, признаться, заинтригован.

Если вы не против, я не буду рассказывать о своей работе. Замечу только, что я считаюсь хорошим специалистом, пусть молодым, но уже достаточно опытным, чтобы самостоятельно выполнять самую сложную выездную работу. Этим последним моим качеством шеф пользуется чаще, чем мне бы того хотелось, но платят нормально, и я обычно не сопротивляюсь. Однако, посылая в самые гиблые места, шеф еще никогда не опускался до того, чтобы меня подбодрить. Пусть даже не так щедро.

Поэтому я был внимателен. Вы, наверное, замечали, что, если быть внимательнее, чем обычно, начинаешь замечать много странных вещей. Первая странность, которую я заметил, заключалась в том, что поезд туда ходил раз в три дня. Причем так, что, отправляясь из города, куда я прилетел, он не останавливался в том месте вообще, а останавливался только на обратном пути. Причем конечный пункт, из которого этот поезд следовал, я не смог найти на карте. Но это была только первая странность.

— Туда нужно идти на лодке, — посоветовал мне какой-то бородатый детина, с которым мы разговорились в вокзальном буфете. — Там недалеко большая река. По ней ходит теплоход, и часть пути можно проплыть на нем. Затем выйти в каком-нибудь порту и дальше на попутке.

— Это сложно, — поморщился я и задумался. А задуматься было с чего. Из всех встретившихся мне на вокзале людей, включая кассира, носильщиков и начальника смены, этот бородатый был единственной персоной, кто слышал название того поселка.

На станции, где согласно схеме движения поездов (на ней Банаракипол все-таки был обозначен) следовало сделать пересадку на обратный поезд, я долго искал здание вокзала. Все посылали меня почему-то совсем не туда, пока кто-то не указал на полуподвал приземистого светлого дома. Глубоко сомневаясь в полученной информации, я все же туда зашел.

— Ваш врач умер, — скорбно и торжественно проговорила женщина в синем халате. Она сидела за высоким столом, и сводчатый потолок позади нее смутно светился.

— Что ж, это грустно, — ответил я и вышел на улицу. По-видимому, в том месте здания вокзала не было вообще.

Зато в Банаракиполе он был. Точнее, это было большое длинное здание в четыре этажа, которое вытянулось вдоль всего перрона. В этом здании, кроме вокзала, был ресторан, парикмахерская и многое, многое другое. В общем, это был целый культурный центр.

Я жил в гостинице — таком же длинном здании неподалеку. Размеры гостиницы были существенно меньше, но архитектура обоих зданий была поразительно схожа и напоминала перевернутый вверх килем корабль или просто подводную лодку. Заимствованной из проекта какого-то «Наутилуса» выглядела и внутренняя планировка сооружений: длинные коридоры с лестницами, железные перила, серый металлический оттенок стен и вытоптанные бесцветные дорожки на полу.

Несмотря на унылость красок и почти полное отсутствие деревьев, Банаракипол не производил грустного впечатления. Точнее, он вообще не вызывал эмоций. Такое восприятие можно было бы объяснить тем, что у меня было много работы, но эта работа была для меня привычной и, как правило, никогда не мешала чувствовать «дух места». Но, как я сейчас ни напрягаю память, не могу вспомнить никаких чувств, кроме обычного ожидания, смешанного с любопытством.

Ничего примечательного не было и в живущих там людях. За исключением того, что все они, как мне иногда казалось, были там не по своей воле. Данному чувству трудно найти убедительное объяснение, кроме того что не по своей воле там оказался я сам, тем более что жители Банаракипола казались весьма приятными и культурными людьми. Они улыбались при встрече, были внимательными и готовыми к сочувствию. В обычной ситуации я был бы рад удовольствию поболтать со многими из них, но обстоятельства складывались так, что большую часть времени мне приходилось проводить в одиночестве.

Несколько свободных часов появилось только в конце моего пребывания в городе. Именно тогда я почувствовал некий дискомфорт. Это было труднообъяснимое чувство отсутствия чего-то, какой-то неуют, природу которого я понял только тогда, когда случайно услышал от хозяина гостиницы, что в здании есть библиотека.

Библиотека! Длинные ряды книг, которые можно брать, перелистывать, пытаясь понять, что кроется за интригующими оглавлениями и маловразумительными фрагментами, наскоро вычитанными из середины. Да, моя реакция на это слово оказалась неожиданно сильной, следовательно, проблема была именно в этом.

Моя учительница говорила, что чтение — это упорядоченная работа воображения или мысли — в зависимости от того, что вы читаете. Люди, привыкшие читать, по-видимому, ощущают отсутствие этой упорядоченности и нуждаются в ее поддержании. Не хочу судить, хорошо это или плохо, но вдруг выяснилось, что я в этом тоже нуждался, мне даже показалось, что если я начну что-то читать, то обязательно узнаю нечто очень важное для себя, причем, если не сделаю это сейчас, возможность узнать это важное будет безвозвратно упущена.

Короче, сообщение о наличии библиотеки я воспринял с энтузиазмом и отправился на ее поиски сразу же после обеда. Однако в тот раз я обедал поздно, кроме того, не сразу нашел нужный этаж и дверь, и когда наконец увидел аскетичную табличку из оргстекла, оказалось, что библиотека уже закрыта.

— Она придет завтра после тринадцати, — сообщила уборщица. — Будет весь вечер.

На следующий день я закончил свои дела намного раньше, чем обычно, и появился там около четырех или пяти дня.

— Она очень влюбилась в Пахилу, — буркнула все та же уборщица, которая что-то ожесточенно терла перед дверью. — У тебя ничего не получится.

Было ясно, что она перепутала меня с каким-то ухажером библиотекарши, и я ничего не ответил.

Дверь была открыта, но, войдя внутрь, я не увидел там привычного столика библиотекаря и в его поисках начал осторожно обходить длинные высокие помещения, в которых размещались стеллажи с книгами. Один из проходов оказался шире, чем остальные, и, идя по нему, я обратил внимание на большую книгу в затертом переплете из желтого картона. Книга была высоко, а ничего такого, на что можно было бы встать, не нашлось, поэтому, чтобы снять ее, мне пришлось осторожно забраться по стеллажам. А когда я спустился и раскрыл книгу, то сразу понял, что ее необходимо успеть прочитать.

— Вам не нужно было наступать ногами на книги. Здесь есть лестница, — сказала мне девушка, работающая библиотекарем. Она была невысокой, плотной и складной, причем в первую очередь в глаза бросалась именно эта складность. Ее светло-русые волосы были уложены в старомодной прическе, а дешевые очки мало шли ее умному живому лицу. Удивительно, но она мне сразу очень понравилась, и я почувствовал легкую досаду от того, что она влюблена в какого-то Пахилу.

— Я бы очень хотел почитать эту книгу, — попробовал оправдаться я.

Мне нравится общаться с красивыми женщинами. Хотя бы потому, что это один из тех редких случаев, когда при встрече с человеком можно испытывать к нему реальный, и часто взаимный, интерес и действительно общаться. Сложилось так, что последние годы я имел дело с обеспеченными, ухоженными и яркими представительницами слабого пола. У них был один недостаток: всегда, когда я их видел, они знали, что сказать и как себя вести. Поскольку я это знал тоже, такое общение было однообразным и скучноватым — ведь знание такого рода безлично. А эта девушка была совершенно другой. В ее жестах, интонации, выражении лица было вообще мало чужого знания и очень много ее самой. Она была как бы раздетой от всего того, что мы берем от других или из фильмов, газет и телевидения. И оттого — открытой, беззащитной и смелой.

Кстати, телевидения в Баранакиполе, кажется, вообще не было.

— Извините, но вы не можете взять сейчас эту книгу, — мягко ответила она. — На нее записан один из наших постоянных читателей. Сейчас его очередь.

— Мне нужно не надолго, хотя бы на два дня, — стал канючить я.

— Ничего не могу сделать. Но вы можете записаться на эту книгу и взять, когда подойдет ваша очередь.

— Это несправедливо! — резко заявил я, с удивлением понимая, что начинаю скандалить. Огорчение таким поворотом событий оказалось неожиданно сильным. — Книга лежит на полке, почему я не могу ее взять?

— Я вам объяснила, книга занята.

— Я скоро уезжаю и не могу стоять в этой очереди. А книга мне очень нужна.

— Она нужна не только вам.

Стало ясно, что мои шансы на чтение невелики. В ее словах была уверенность в том, что она поступает справедливо и, сохраняя эту книгу для какого-то постоянного читателя, совершает большое доброе дело, но я не сдавался.

— Постоянный читатель может подождать, а я нет!

— Вы можете выбрать что-то еще.

— Он тоже.

— Нет. Извините, но книга отложена для него.

— Не понимаю, — признался я, потому что действительно ничего не понимал. — Это редкая сложная книга. Кто он такой, этот ваш читатель, что ему надо прочитать эту книгу на день раньше?

— Он очень благородный, тонкий и возвышенный человек, — тихо ответила она.

«А я нет?!!» — чуть было не заорал я. Но вовремя сдержался. И только не менее тихо заметил, что это абсурд. Меня осенила догадка, в свете которой любые крики становились бессмысленны. Очевидно, это был тот самый тип, в которого она влюблена. Тогда, конечно, он самый возвышенный и благородный. И обратного не докажешь, будь он на самом деле главным идиотом из идиотов.

— Эта книга очень ему нужна, — виновато сказала девушка. — Если он ее прочитает… Понимаете, никто здесь не знает, какой это человек. Все думают, что он простой, недалекий и глупый, но я вижу… Я знаю! Когда он прочитает это, все сразу поймут, кто он на самом деле. Его будут уважать, над ним никто не будет смеяться… Ведь он внутри такой нежный.

— Да, я внутри не такой нежный, как он! — вырвалось у меня, и я пошел искать себе другое чтиво.

Но чтиво не находилось. Большая часть библиотеки оказалась забита какими-то отчетами, описаниями и справочниками. Они были написаны очень странно, содержали множество ссылок друг на друга, и их можно было читать практически с любой страницы. Другие книги были просты, глупы и банальны. Их страницы раздражали и наводили скуку. Но я принял твердое решение не покидать библиотеку, пока не найду что-то стоящее.

Иногда сквозь щели в стеллажах я видел библиотекаршу, подглядывал, как она смотрится в зеркало, поправляет прическу, волнуется. И мне было очень обидно, что это симпатичное и нежное существо так волнуется не из-за меня. Меня для нее как бы не было, и мой облик для нее ничем не отличался от какого-нибудь стеллажа или стены. Досадная помеха, появившаяся в ее жизни в такой важный день.

В библиотеку больше никто не заходил. Возможно, в этом городе-поселке в нее вообще не ходили. Разве что в гости к этой девушке. Реплики уборщицы и порядок на стеллажах подтверждали эту догадку. Было ясно, что в такой ситуации мое присутствие в сем заведении является странным и нежелательным, но я держался своего решения. Тем более что, судя по всему, скоро должен был прийти этот Пахила. И как знать, может быть, с ним удастся договориться?

Пахила пришел минут через сорок. Я заметил его появление раньше, так как она в тот момент отошла куда-то вглубь помещения, возможно в уборную, где находились большое зеркало и умывальник.

Это был мужик неопределенного возраста, внешне вполне годившейся ей в отцы. Худощавый, с низким лбом и зачесанными назад редкими волосами, сей тип производил впечатление человека занятого чем угодно, но только не умственным трудом. А мешковатый костюм из серой материи и неуклюжие буратинообразные жесты усиливали это впечатление до чувства яркой несуразности.

Войдя в библиотеку, он с шумом остановился, вздохнул и уставился на пустой стол.

— Простите, можно вас на минутку? — поманил я его из-за стеллажа.

— Меня? — удивился он и с хлюпаньем сглотнул. — Мне очень некогда. — Его невидящий взгляд скользнул мимо и снова сосредоточенно уставился на пустое место библиотекарши.

— Мне это крайне важно! — тихо, почти шепотом сказал я. — Вам отложена книга, которая мне очень нужна. Не могли бы вы одолжить ее хотя бы на один день?

— Книга? А какая такая книга? Мне тоже нужна книга, — с беспокойством ответил он. Его взгляд из сосредоточенного превратился в неуверенный, затем в злой. Но, словно опасаясь чего-то, он устремил свой злой взгляд куда-то в угол, а не на меня.

— Это такая большая книга в желтом картонном переплете. Такая старая и пахнет клопами… Одолжите мне ее на один день.

Пахила задумался. Вообще в нем действительно было что-то красивое и даже благородное. Но только если он молчал и не двигался. Одинокий жалкий человек, погруженный в свою глупость. Более неподходящего кандидата в любовники этой девушки вообразить было сложно. Однако нашла же она в нем что-то! Или просто никогда не разговаривала?

— Извините! — неожиданно громко произнес он и прокашлялся.

За стеллажами послышался топот ног, вскрик «Ой! Я сейчас!», и появилась библиотекарша.

— Здравствуйте! Извините! Я тут… Заходите, заходите, пожалуйста, — радостно защебетала она.

Я не люблю преувеличивать, так что прошу мне поверить. В тот момент в ней было столько нежности, что, будь она направлена на меня, я бы просто утонул.

Пахила тоже что-то почувствовал. Он прокашлялся, поправил пиджак и сделал несколько шагов в ее сторону.

— Здравствуйте, — неестественно мягко произнес он.

И между ними произошел примерно такой разговор. Я не актер, не писатель и не художник, но будь я ими всеми одновременно, я все равно бы не смог передать то странное впечатление, которое он на меня произвел. Поэтому просто расскажу вам о нем так, как описывал бы сцену из какого-нибудь крутого авангардного фильма.

— А я вас ждала, — сказала она.

— А я вот зашел, — ответил он и стал рыться рукой внутри пиджака.

— Очень рада, что вы пришли.

— Я тоже. — По-видимому, внутри пиджака у него что-то застряло и никак не вынималось. В этот момент он почему-то напомнил мне куклу. Неуклюжую жалкую куклу, в которой вдруг ожила надежда на что-то красивое и великое, и она, игнорируя подпорки и ниточки, попыталась самостоятельно двигаться и говорить. — Понимаете, я много думал… ну, это… о вас.

— И я тоже. Я тоже о вас много думала. И… подобрала вам очень интересную книгу.

— Я тоже… — Внутри пиджака что-то наконец отцепилось, и Пахила извлек из него наружу большую красную розу с множеством шипов, которыми она очевидно и цеплялось за все внутри. — Я тоже вам… ну, в том смысле, что вот, — и он протянул розу библиотекарше.

Нужно отметить, что он сделал это по-своему красиво. И на удивление искренне, словно внутри его деревянного тела что-то оттаяло, стало гибким и живым.

— Спасибо, — засияла та.

— И вот я, значит, зашел, — заключил он в нерешительности. И вдруг выпалил: — Есть ли у вас что-нибудь про дизели?

— Про дизели?

Кукла замерла, потеряла равновесие и начала встревожено нащупывать неосторожно оставленные подпорки и ниточки.

— Да. Мне давно надо было. Потому что они так устроены… — и на его лице появилось прежнее выражение.

— Я, к сожалению, никогда не читала про дизели, — встревожилась она. — Наверное, это очень интересно?

— Интересно. Мне давно интересно. Особенно почему он на низких оборотах так стучит и дергается, — подтвердил Пахила и даже показал, как это происходит.

Выражение страха перешло в выражение боли. Но только на мгновение. Потому что, когда она подняла на него глаза, в них снова были любовь и терпение.

— А я подобрала вам очень интересную книгу, — заговорщицки произнесла она и смело посмотрела ему в лицо. — Простите, что я позволила себе некоторые догадки. Я знаю, что вы никому не говорите, но я вижу… я вижу, что вы только притворяетесь таким. Смотрите, это то, что вам нужно, то, что обязательно вам понравится, — и она протянула ему ту самую книгу в желтом переплете. Ту самую, которую я умолял отдать мне.

— Что это? — вытаращился Пахила. Кукла закачалась, и ее руки-ветки стали лихорадочно искать, за что ухватиться. Он посмотрел на нее, потом снова на книгу, и у него на лице появилось выражение полного идиота. — Что вы мне даете? — злобно вскричал он. — Это же… И вы что, предлагаете такую книгу мне?

Она заплакала.

— Безобразие! Я все расскажу вашему директору! — очумело прокричал Пахила и зачем-то понюхал переплет. — Она пахнет клопами!

И из его испуганных и растерянных глаз тоже потекли слезы.

— Я… вы… я думала, что вы… — рыдала она.

— Я не позволю так над собой!.. — тупо и бессмысленно рычал Пахила. Дурацкие подпорки и ниточки действовали неправильно, но он уже ничего не мог сделать.

И в этот момент я не выдержал. Я кинулся вдоль стеллажей, чтобы прекратить весь этот маразм. Я побежал сначала в одну сторону, но неожиданно налетел на стену. Тогда я пролез сквозь какую-то полупустую полку, но наткнулся на лестницу. А когда, с грохотом отодвинув ее в сторону, я все же выбрался из стеллажей, было поздно. Они уже стояли друг напротив друга, и не успел я открыть рот, чтобы привлечь их внимание, как она отчетливо произнесла:

— За это я вас никогда не прощу.

Все было кончено.

Пахила растерянно подошел ко мне и произнес:

— Что я наделал!

— Кукловода давно нет, — зачем-то сказал я.

Пахила грустно посмотрел мимо и вышел на несгибающихся ногах.

Я знал, что он действительно благородный, тонкий и возвышенный человек. Но, кроме меня, теперь этого не знал никто.

— Какая я дура! Какая я дура, что так относилась к этому… — Библиотекарша никак не могла подобрать последнее слово. Я взял ее под локоть и вывел из библиотеки.

— Куда мы идем? — всхлипнула она, когда мы двигались по коридору.

— Ко мне в номер.

В ту ночь мне не удалось ни почитать, ни поспать. Я гладил ее сильное и нежное тело, расплетал и снова закручивал в пучок ее волосы, снимал и надевал ей очки, чтобы вытереть слезы. И долго, долго читал отрывки из одной очень хорошей книги, которая неожиданно обнаружилась на дне моего рюкзака. Так долго, что под утро она наконец улыбнулась.

Следующим вечером я уехал. Хочется думать, что Пахила не выкинул и все же прочитал ту большую книгу в желтом переплете. И понял. И принес обратно в библиотеку. Хочется быть уверенным, что библиотекарша не потеряла ту маленькую книжицу, которую я начал читать ей в ту ночь. И, когда он пришел вернуть свою книгу в библиотеку, она все же простила его. И они поняли друг друга. И теперь наконец счастливы.

Я не сентиментален. Будь иначе, меня никто не посылал бы в командировки. Тем не менее эта сцена в библиотеке поселка со странным названием Банаракипол часто возникает в моей памяти. И, возникнув, всегда напоминает о тщетности усилий человека понять другого и быть понятым самому. Но даже если это правда и все наше общение, все наши встречи в этой жизни происходят согласно такой вот бесперспективной модели, не расстраивайтесь — у нас всегда есть шанс что-то или кого-то понять. Достаточно просто найти нужную книгу и вовремя ее прочитать. А если вам покажется, что вы что-то поняли, или очень захотите, чтобы когда-нибудь кто-нибудь понял вас, пишите сами. Вдруг это тоже кто-нибудь прочитает?

Я, во всяком случае, так и делаю.

---

Именно с этого текста все и началось.

Этот рассказ был написан в месте под названием Апшуциемс.

Сюжет рассказа отношения к этому месту не имеет.

96—18

— 25, 70, 45, 36…

— Это что, начало фантастического рассказа?

Шорин быстро обернулся. Позади него, скрестив руки на груди и улыбаясь, стоял капитан Гриневич.

— Что вам угодно?

— А я, вы знаете, поручик, давно вас ищу. Думаю: куда это наш друг Шорин запропал? А он, оказывается, здесь, в малиннике и занимается сочинительством, беллетрист этакий!

— Извольте объяснить, что вам угодно? — с запальчивостью проговорил Шорин. — По какому праву, капитан, вы…

— Бог с вами, дружище, я вовсе не хотел вас обидеть.

— Это кажется очевидным! Если я здесь, то вовсе не значит, что я ищу вашего общества.

— Однако, поручик! — начал было возмущаться Гриневич, но потом попытался сдержать себя: — Послушайте, Шорин, — проговорил он спокойнее. — Уж если мы с вами начнем ссориться… Я понимаю, безусловно, все мы здесь в отнюдь не лучшей ситуации. Да о чем я, вся Россия… Впрочем, вы же понимаете. Держите же себя в руках, черт возьми!

— Но смотреть через плечо… Это же низость!

— Да что вы, в самом деле? Неужели думаете, я специально? Мне только что попались на глаза два, как их сейчас называют, фантастических рассказа, и оба они начинаются с цифр. А тут вы со своей математикой!

— Это вовсе не математика, — глухо проговорил Шорин, постепенно успокаиваясь. Большая фигура Гриневича на фоне бревенчатой стены дома, где они временно разместились, показалась ему давно знакомой и симпатичной. Да и с какой стати ему подглядывать, что пишет Шорин. А он и вправду не пишет вовсе. Действительно — одни цифры.

Они помолчали.

Налетевший вдруг ветерок зашелестел ветвями сада и пропал. Шорин поднял голову. По небу плыли облака. Как в детстве.

— М-да… Послушайте, поручик, а я хотел вас поздравить, — проговорил Гриневич. В руках у него вдруг откуда-то появилась большая темная бутылка. — Это вам.

— Благодарю, — ответил Шорин.

Это было трогательно.

Он улыбнулся.

— Простите мою несдержанность, капитан. Я хотел побыть немного один. Но вы не думайте, что эта бутылка сегодня за ужином будет единственной. Я полагаю, мы славно проведем время!

И Шорин был прав. К концу дня прибыл подпоручик Рыльский, и когда зной начал спадать, они уже сидели в его комнате. За окном шелестела и плескалась веселая июньская зелень, непривычно разнообразный стол радовал глаз и будил несколько забытое ощущение праздника. Но чем больше они пили, тем мысли Шорина становились все более грустными.

Однако оживление за столом нарастало.

— Господа, представьте, — проговорил Рыльский, когда они в очередной раз выпили за здоровье именинника, — вчера в Дорофеевке встретился за вистом со своим однокашником. Он сейчас при штабе. Так вот, он уверял, в Питере большевики уже съели всех собак.

— И что с того? — мрачно откликнулся Шорин.

— Это служит хотя бы каким-то оправданием тому, что мы уже вторую неделю сидим в этой дыре! — воскликнул тот.

— Увольте, подпоручик, нашей с вами заслуги в этом нет, — нахмурился Гриневич. — И вообще, господа, по моему мнению, большевизм — это эпидемия. С ним нужно поступать, как поступали с холерой: оцепить зараженную местность войсками — и пускай они там мрут с голоду.

— Да? — не унимался Рыльский. — Но ведь холеру можно лечить.

— Холеру — можно. Но большевизм, анархизм, как и многое другое, оканчивающееся на «-изм», — Рыльский хихикнул, — не излечивается.

— Но мне кажется, капитан, против него все-таки есть вакцина. Большевизм — это насилие. Следовательно, его нужно лечить так же. Именно насилием. — Рыльский повернулся к Шорину: — А вы как полагаете, поручик?

— Я?..

Размышляя над тем, как ответить, чтобы его поняли, Шорин опустил взгляд на некрашеные, потемневшие от времени доски стола.

— Сколько вам лет, подпоручик? — проговорил он.

— Двадцать четыре.

— А вам, капитан? Вам сейчас сколько?

— Тридцать два.

— А мне сегодняшнего дня — двадцать шесть. Из них четыре года — война.

— Что поделать. Что поделать, — вздохнул Гриневич.

— И сегодня, буквально час назад, я подсчитал. — Шорин посмотрел на него. — Да-да, именно там, в саду, капитан. Я подсчитал, что прожил уже более трети жизни. Отданы лучшие годы. И чему? А конца так и не видно. Мечты, планы — ничего не осуществилось.

— Но послушайте, Шорин! — возвысил голос Гриневич.

— Да что вы, капитан, я не маленький ребенок и не нытик. Я только хочу, чтобы вы поняли. Дело не в большевизме. Большевизм — это следствие или симптом, если хотите. Симптом разложения России, ее исчезновения. А это трагедия. И прежде всего это трагедия нашего поколения, нас с вами, господа. Эта трагедия уже произошла, так какая разница, что там будет с большевизмом, ведь как было раньше, уже не будет!

— Так вы что, — в голосе Рыльского послышалось возмущение, — вы полагаете, что с красными не нужно бороться?

— Полно вам, дружище, — мягко поддержал его Гриневич. — Вы видите все в слишком мрачном свете, а самое худшее — еще и пытаетесь говорить об этом.

— Да, — Шорин кивнул, — возможно, об этом лучше не думать. Но все же отдавать себе в этом отчет, по-видимому, нужно.

— Нужно?! Для чего? — вырвалось у Гриневича, но затем он заговорил спокойнее: — На что толкают лично вас, поручик, ваши умозаключения? Они же бесплодны, как любая философия.

— Философия… Я вовсе не вижу в философии ничего дурного, просто я позволил себе немного пофантазировать. Вдруг моя судьба сложится так, подумал я, что мне из всего этого суждено выйти целым и невредимым. Что тогда? Опасаюсь, господа, что моя жизнь будет совсем не такой, как вы мне пожелали только что.

Шорин вздохнул.

— Да, если мы не уничтожим большевизм… — воспользовался паузой Рыльский.

— Да при чем здесь опять большевизм? — воскликнул Шорин. — Вот представьте, подпоручик, старость. Ваша жизнь… Ну, вы как песчинка, понимаете? Вас закрутило, понесло помимо вашей воли, и вот она, ваша жизнь, уже почти кончилась. Не знаю, как еще сказать, но я, господа, почему-то сегодня очень отчетливо представил, как это, возможно, будет со мной. Увы, отнюдь не весело все будет. Но что там… И вот тогда, когда я почувствую приближение смерти, — лицо Шорина вдруг просветлело, словно с него сошла какая-то едва заметная тень, — тогда я найду маленького мальчика и…

Все случилось внезапно. Потом уже трудно было сказать, кто первым услышал отдаленные крики команд и раньше других вскочил с места. Звякнули резко отброшенные на скатерть приборы, глухо разбился о доски пола упавший в суматохе стакан; все разом кинулись к двери.

А когда они выскочили из избы, где-то на краю селения уже стреляли.

                                             * * *

«Шестнадцать двадцать пять! Ничего себе!» — в ужасе подумал Сидоров и в очередной раз безнадежно поднял руку.

Мимо него по разогретому ярким южным солнцем асфальту с шипением и свистом неслись машины. Их водители, как казалось Сидорову, взирали на него со своих комфортабельных и уютных мест за блестящими оболочками привлекательных «Жигулей» и респектабельных «Волг» со злорадством и презрением. «Ну и стой на жаре, мучайся, — как бы говорили их взгляды. — Опаздываешь? Ну и опаздывай. А мы поедем дальше, и нам здесь, в автомобилях, совсем не плохо». Некоторые, правда, кидали на Сидорова извиняющиеся взгляды и даже подчас показывали жестом, мол, рад бы, старик, да не могу. Это давало надежду, но не меняло положения вещей.

За те двадцать минут, которые Сидоров стоял у дороги, один автомобиль, впрочем, остановился, но его перехватили два каких-то парня — то ли грузина, то ли армянина. «Вы что, я же в аэропорт опаздываю!» — пытался возразить Сидоров. «Ти-и?! — проговорил один из них, бесцеремонно оттесняя его от машины. — Ми же тут раньше тэбя пришли».

Этот инцидент оставил у Сидорова сильное чувство злости и раздражения. Раздражения в основном на себя — за то, что вот так, ни за что ни про что позволил увести машину прямо у себя из-под носа. Сейчас бы он уже минут десять ехал, откинувшись в мягком кресле с подголовником и, наверное, вскоре догнал бы тот злосчастный автобус, на который он так до боли глупо опоздал. Опоздал… Из-за своей же вялости и безалаберности. Вот всегда так!

— Эй, такси, такси!

Ну вот, наконец-то! Метрах в тридцати от Сидорова остановилась новенькая «Волга», из которой, расплатившись, вышел сморщенный старик в белой кепке.

— Командир, мне в аэропорт! — заорал Сидоров, быстро распахивая дверцу автомобиля.

Парень, сидящий за рулем, не пошевелился. Остановившимися, как у глубоко задумавшегося или сильно испугавшегося человека, глазами он смотрел куда-то в сторону тротуара. «Неужели канючить будет?» — с тревогой подумал Сидоров.

— Мне в аэропорт. Едем? — повторил он.

Водитель кивнул. Закинув большую дорожную сумку на заднее сиденье, Сидоров быстро забрался в машину и чуть более сильным, чем следовало, движением захлопнул дверцу. «Наконец-то, — подумал он, когда машина тронулась, и мысленно перенесся в аэропорт. — Теперь-то уж наверное успею!»

Автомобиль с шипением катил по дороге. В открытое окно врывался поток горячего, пахнущего гудроном и полынью воздуха.

— Скажите, а когда примерно мы будем в аэропорту? — поинтересовался Сидоров.

— Что? — вновь вышел из глубокой задумчивости таксист.

— В аэропорту когда будем?

— Будем… Будем мы в аэропорту, — как-то потусторонне отреагировал водитель и вдруг, спохватившись, резко нажал на тормоз.

Сидорова сильно кинуло вперед.

— Вот ведь! Надо же куда прет, — проговорил он, хотя сам заметил выруливший из-за поворота фургон раньше таксиста.

— Фу, черт! — выругался тот таким голосом, словно он сильно замерз и у него сильно свело челюсти.

«Что это с ним такое?» — не понял Сидоров. Ему стало немного не по себе, и, чтобы выйти из этого дурацкого состояния, он вновь повторил свой вопрос.

— А-а, — откликнулся таксист, по-видимому наконец осознав смысл сказанного. — Ну… Ну, где-нибудь чуть больше чем через час.

— А если поднажать, до половины шестого успеем? — встревожился Сидоров.

— П-понимаете… — водитель немного замялся. — Понимаете, мне сейчас ну вроде как нельзя спешить.

«Пьяный! — пронеслось в голове у Сидорова. — Точно пьяный, как я сразу не понял!» Он внимательно посмотрел на таксиста. Дорогие, по последней моде, но плохо сочетающиеся друг с другом шмотки, сытое, чисто выбритое лицо, безукоризненная прическа по моде десятилетней давности, начинающий появляться животик — черты, хорошо знакомые Сидорову по многим его бывшим одноклассникам. Да и среди его сокурсников по институту много таких: кто массажист, кто официант, кто тоже таксист… Такие не прочь ради бизнеса пойти на нечистую авантюру, сыграть в преферанс по пятачку за вист или пропустить рюмку-другую за рулем. У Сидорова было сложное отношение к таким людям. С одной стороны, он отчасти понимал их и иногда завидовал сытой, азартной и вместе с тем обеспеченной жизни, которую они вели. Но с другой стороны, он испытывал к ним что-то вроде неприязни, поскольку понимал: сам он в корне не такой, как они. Он никогда не смог бы, да, наверное, и не сумел бы жить согласно их понятиям. И, возможно, в силу этого ему никогда не удавалось в общении с людьми такого типа найти общий с ними язык или выработать свою линию поведения. Вот и сейчас он не знал, то ли начать возмущаться, то ли попросить этого парня остановить машину.

— А, собственно, почему? Почему вам нельзя спешить? — неожиданно для себя проговорил он.

Таксист вздохнул.

— Понимаете… — Он явно затруднялся с ответом. — В общем, мистика. Жуть какая-то.

«Нет. По-видимому, он все же не пьян, — подумал Сидоров. — Только действительно очень расстроен и подавлен. Даже напуган. Да вроде и не пахнет от него. Может быть, мафия?..»

— …Не знаю, как и объяснить, — в замешательстве закончил свою фразу таксист.

Машина выехала за пределы города и там понеслась все же быстрее. Извилистая горная дорога ныряла то вправо, то влево. Вскоре на подъеме они обогнали пыхтящий черным дымом грузовик и тянущийся за ним длинный шлейф легковых автомобилей с номерами всех мыслимых районов европейской части СССР.

Сидоров немного успокоился. Переживания и личность водителя отошли на второй план, и он с полминуты размышлял над тем, стоит ему снять пиджак или нет. Несмотря на жару, сделать это, сидя в кресле, было лень. К тому же пиджак с деньгами, документами и билетами на самолет можно было забыть, и в конце концов Сидоров так и остался сидеть одетым, только расстегнул еще одну верхнюю пуговицу рубашки и положил правую руку на край окна машины.

— Скажите, — проговорил шофер, — а вы верите в нечистую сил, судьбу и другую чертовщину?

— Я? — откликнулся Сидоров. — Нет. Вообще-то не верю. А что?

— Я тоже. Но сейчас…

— Что, случилось что-нибудь особенное?

— Да.

Какое-то время они молчали. Сидорову вновь стало беспокойно. Поведение этого парня стало казаться ему все более и более странным. Того было довольно трудно назвать впечатлительным, тем не менее он явно находился не в своей тарелке.

— Это… — начал таксист после паузы, — это случилось давно. В детстве, когда я был маленький, лет пять наверное, я убежал из дома. То есть не убежал… Если по порядку, дело было так. Вы москвич?

— Да, — проговорил Сидоров.

— Я так и подумал. Я, в общем-то, тоже. В детстве мои родители снимали дачу. Ну, своей не было. Это сейчас там понаставили… И… Ну, в общем, недалеко от той улицы, где они ее снимали, был то ли сквер, то ли еще чего, а в этом, значит, месте стоял дом.

Как-то раз… А этот дом — маленький такой домик, — он был заброшен. Ну так вот, как-то раз мы с ребятами там играли и в этом доме нашли мужика. Помятый такой — ну, какой-то алкаш, в общем. Уж не знаю почему, но мы тогда решили, что этот мужик мертвый. Сначала испугались, но потом нам стало интересно. Ну пацаны, друг перед другом… Пола в том домике уже не было, и мужик лежал прямо между бревен каркаса. Мы подкрались и стали тыкать в него палками. Ну, тот лежал, лежал, потом вскочил да как заорет! А мы врассыпную, естественно.

Ну, это фигня. Главное, то, что после всего этого я оказался один в абсолютно незнакомом месте. Все потому, что так испугался того мужика, что бежал от него куда глаза глядят. Помню, оказался у штакетника какого-то дома. Ну, забор такой — штакетник, ничего особенного. Я тогда и сел на скамейку отдышаться, а тут — бац!

Шофер замолчал.

Сидоров был заинтригован. Он вспомнил то место, где когда-то снимали дачу его родители. Тихие, все в зелени улицы, заборы и заборчики, водопроводные колонки на углах, детство… «И тем не менее что же все-таки „бац“? — подумал Сидоров. — Летающая тарелка?»

— Ну а дальше? — не выдержав, спросил он.

— Тут он и появился… — ответил таксист. — Старый такой. Сел со мной рядом и начал все про меня рассказывать. Все, что я думаю, стал говорить.

— Как? — напрягся Сидоров и с того момента больше ни о чем не спрашивал.

— Ну как… Словно мысли читал. У каждого ведь в детстве какие-то вообще там мечты, свои мысли о подвигах там, о геройствах. И вообще, я помню, у меня тогда свои понятия были о жизни. Ну, о том, как я должен поступать, чего делать, чего не делать. Да… — Таксист глубоко вздохнул. — Мы же в детстве все воспринимаем не так…

Ну, короче, он, этот старик, все тогда мне это и рассказал, что я думаю. Ну а мне тогда всего-то было лет пять. Про бога и всякую там телепатию я тогда и понятия не имел, зато свято верил в гномиков, фей и Деда Мороза, поэтому решил, что это настоящий волшебник, раз может творить такие чудеса. Кивал, кивал я, значит, ему головой в знак того, что он все правильно это говорит, а тот посмотрел на меня как-то странно, словно всего меня насквозь видит, и произнес: «Поклянись, — говорит, — что, чего бы с тобой ни случилось, ты будешь так же и поступать, как думаешь сейчас. Клянись, что если изменишь себе, изменишь и предашь свои собственные мысли, то с тобой случится самое страшное, что может случиться с человеком!»

— Ну, я и поклялся… Я был очень впечатлительным тогда, когда был маленький, и этот старик снился мне несколько ночей подряд. А перед тем, как исчезнуть — ну, из сновидений, — он сказал, что через много, много времени придет проверить, как я держу клятву, и я тогда очень боялся. Да… Я был тогда очень славным мальчишкой…

Таксист замолчал.

Сидоров осоловело уставился на бегущую под колеса раскаленную ленту шоссе. Он уже больше не думал ни о самолете, ни о дороге.

— А сейчас бац!

Сидоров вздрогнул.

— Конечно, — продолжил таксист, — я стал совсем не таким, каким мог бы быть. Поверь, я в детстве был не таким, как сейчас. Лучше, да и вообще… А потом… Потом со мной что-то случилось. И черт его знает когда… Я стал подстраиваться, менять себя в угоду другим. Детский сад, школа, армия. Приходилось быть каким-то… каким легче, что ли. Ну, как все, в общем. Говорить чужие слова…

А потом уехал сюда. Купил дом, машину. Ну, крутился ради этого как мог, а как же. Вот вчера наконец-то… Ты же знаешь, как трудно взять «волжанку». И вот она, совсем новая. Столько бабок — уйма. А ночью сон и этот старик.

Ну, меня, ты просто не представляешь, от страха аж свело. Правда. Но потом глотнул: у меня дома коньяк — класс, кореш на той неделе десять литров привез. В общем, днем вроде и забыл про все это, да и день, кажется, хорошо начался. И тут голосует около кемпинга. Я останавливаюсь — открывает дверь, садится. Он! Понимаешь, он! Тот самый дед, это был он!

Я его, правда, сразу не узнал. Ну, сел там кто-то. Я врубил скорость — и вперед. А он мне говорит: «Ну что, как ты живешь, зайчик?» Все помнит, даже то, что меня мама когда-то зайчиком звала!

Гад!

Я смотрю — вправду он, вылитый. Даже не изменился! Кажется, и одет точно так же.

Я, я… Да чего там. Я так и не смог ему ничего сказать. Все делал вид, что не узнал. Мол, вам куда, говорю. Но он-то понял, что я его вспомнил. Все смотрел, смотрел с презрением. А под конец, как расплачиваться, так и сказал: «Ты, парень, — говорит, — не меня забыл, а себя потерял, поэтому и сказать тебе нечего». Дал пятерик без сдачи, хлопнул дверцей и даже не оглянулся.

Таксист вздохнул, издал какой-то мычащий звук и вдруг почти закричал:

— Ну почему все так?! Почему мы все такие хорошие в детстве и почему из таких ребят — Колек, Сережек, Витек — мы вырастаем вот такими вот?! — Он глухо ударил себя кулаком в мощную грудь, вздымающуюся под модной летней рубашкой. — Совсем не теми… Сволочами ведь вырастаем, гадами какими-то! Чего уж хуже…

Он подавленно умолк и, крепко сжимая руль, уставился вперед на дорогу.

— Брось. Ерунда, — проговорил Сидоров, но собственный голос показался ему каким-то картонным, неестественным. Потом добавил: — Ведь в конце концов это мог быть совсем не он. Ты же не можешь его так хорошо помнить. Просто кто-то другой. Он тебя с кем-то перепутал, и все.

— Не можешь… — откликнулся таксист. — Возможно. Да и, в конце концов, кто живет по-другому? Да и как жить иначе? Каждый же, черт подери, живет как может. Жизнь ведь такая — заставляет. Ну да, ну было… Но кто без грехов? И вообще… Ну и так что же тогда, всем смерть?

— Как смерть? — встрепенулся Сидоров.

— Да во сне он мне смерть предрек, если я не так живу.

Под колеса машины по-прежнему летела серая лента дороги. Раскаленные под солнцем каменистые склоны по ее сторонам переходили в лес или крутой обрыв, затем появлялись вновь.

— Ерунда! Чушь! Выкинь из головы, — запальчиво вырвалось у Сидорова. — Просто совпадение.

— Совпадение… Ну, может, и совпадение, — откликнулся таксист. — Уж больно мне везет в последнее время. Посуди сам: я здесь пять лет, а уже дом. Кирпичный! Сто двадцать метров! Тачку продал — лучше не бывает. «Волгу» приобрел — почти новую, ну, с консервации. Цинковое покрытие, понял! А когда такое везение, все что-нибудь неладное чудится.

Таксист немного развеселился.

— А вообще, — продолжил он, — жить здесь можно. Горы, море… Я знаю место… Вообще, тут поживешь, все разузнаешь — совсем не хуже, чем в Москве. А девочки! Я тут иногда таких вожу… А чего они все сюда приезжают? То-то. Так что не соскучишься.