Бесплатный фрагмент - Татуировщик снов

1.

Впервые о нём я услышал давно. Странная, нелепая и в то же время спасительная для меня новость. Заброшенная вначале, как мелкая иглистая искра в сено, она долго лежала в памяти и тлела. Но со временем мысли о нём стали приходить всё чаще, вращаться всё длительнее, и, наконец, уже не давали мне сомкнуть по ночам глаз.

Говорили, что его не существует вообще или есть некто подобный, но рассказы о нём сильно преувеличены. Пойти же к нему было бы невозможной самоуверенностью, и я долго не решался о нём спросить. И постепенно снова забывал.

Но в богемном мире многие его знали. И когда штурвал разговоров среди друзей совершил полный круг, корабль предчувствий повернул на прежний путь бессониц и ночных видений.

— Как мне его найти? — спросил я однажды Лео.

— Ты о татуировщике?

Он стоял вполоборота к окну и, помешивая кофе, пробовал, не остыл ли тот.

Тень от оконной рамы ровным сгибом пересекала крепкую фигуру Лео, его пушкинистое хитрое лицо, густой рыжий левый бакенбард, суровый — рыком хищника — невыспавшийся глаз, фарфоровое яйцо подбородка. Графическая карандашная тень падала далее через всю комнату на пол косой спиной, поверженной ярким утренним солнцем.

— Я могу спросить о нём. К нему всегда кто-нибудь ходит. Но ты ведь ещё не уверен, хочешь ли пойти.

— Нет, я уверен.

Лео поджал губы и посмотрел на рисунок кофейной пенки в чашке.

— Ты не боишься, что твоя жизнь изменится?

— Жизнь меняется каждый день, только мы этого не замечаем.

Он расслабился и посмотрел в окно.

— Тогда лады. Скоро ты с ним познакомишься.

Трудно быть хорошим художником. А в окружении других художников — ещё труднее. Меня в шутку называли Гефестом — из-за тяжеловесности и излишне тщательной подготовки, которую я уделял картинам.

— Никогда не выставляйся в одиночку, — сказал однажды Лео, — Всегда с кем-нибудь. Зрителю нужно разнообразие.

Он делился ценными советами. Особенно легко они удавались при его успехах на фоне моих кропотливых трудов. Многие думали, что я ему завидовал. Нет. Просто у него была хорошая фантазия и твёрдая рука.

Через неделю, ближе к вечеру, ко мне пришёл один из наших общих с Лео друзей. Я как раз грунтовал холст и размягчал кисти.

— Пойдём, а то у же темнеет, — сказал он, пристально посмотрев мне в лицо.

Я всё понял и, отложив кисти, вытер руки.

Мы сели в трамвай и поехали в старый город. Небо темнело, в окнах появлялись огни, смотревшие, как я буду проезжать мимо них в последний раз прежним, знакомым себе и остальным, человеком. На одной из остановок, неожиданно возникшей из грохота, друг дёрнул меня за рукав, пока я отвлечённым взглядом беседовал с островком светлого неба. Голубого, с вечерней сизеватостью, окружённого рыхлыми облачками. Мы быстро выбежали. Попав под прозрачный колпак ржавого фонарного света, накрывавшего остановку, я увидел возле лампы дрожащую сетку насекомых, пленённых её тусклым светом. Можно было подумать, посмотрев на это чрезвычайно карликовое, утрированное солнце и темноту вокруг него, что мы оказались не в центре большого, шумного мегаполиса, а в далёкой галактике провинциального городка, в котором ночь стирала границы жилых окраин. Пошли тёмным и глухим, как водосточная труба, переулком. По сторонам дороги стояли старые особняки. Вошли во двор одной из усадеб. В глубине светился старой штукатуркой дом, выдвигая вперёд поросшее каменное крыльцо. Квадратные волны ступеней скатывались в темноту травы. И я подумал, что ночь приходит снизу и земная поросль принимает её первой. Пройдя глубоко внутрь, следом за своим проводником, я оказался перед широкой дверью. Снизу из щели сочился истрёпанным, бархатно-рваным одеялом воздух оттенка красноватого чая. Я посмотрел в лицо друга и вошёл.

2.

Комната была мастерской. В ней стелилось тряпьё, багеты, пустые рамы. Стоял большой, длинный стол, заваленный холстами. Верстак, уснащённый плотницким инструментом и деревянными заготовками. За столом, спиной ко мне стоял человек. С маленьким и широким телом, на котором — неподвижная и бесшейная голова.

— Зачем пришёл? — спросил он меня нерусским, крикливым голосом.

— Я думал, что вы знаете…

— Что ты хочешь? — последнее слово произнеслось как «хэчэшэ», гортанным, холодным и негибким тембром. Он повернулся — как тяжёлая деревянная колода.

Это был низенький старый татарин, с плотным, словно скрученный матрац, телом. Фигура степной каменной бабы. Черты лица расплывались от долгого ветра времени, сглаженные в угрюмую маску языческого идола.

— Вы — татуировщик?

— Да, я. — Он присел на низкую скамейку. На плоском лице появилась улыбка.

— Я хотел бы… как мне говорили… что вы можете это сделать…

Он улыбнулся ещё шире. Глаза колко блеснули.

— Богатства хэчэшэ, славы хэчэшэ? — произнёс татарин ровным, неподвижным голосом. — А вот садыс.

Я огляделся.

— А так садыс.

Я сел на пол. Теперь татарин оказался выше. Его лицо барельефом вылепливалось вперёд под натиском яркого света, бившего сзади.

— Закрой глаза.

Я закрыл.

Чёрная луна чёрным реверсом яркой лампы вспыхнула под веками, и один её оплавленный бок засинел тенью. Тень полукружием неритмично увеличивалась и сжималась — это медленно, из стороны в сторону, качалась голова татарина. Послышалось угрюмое, хриплое пенье, маятником ходившее слева направо, слева направо.

«И почему раньше я не слышал его, этот прекрасный, богатый и сочный аромат. — Подумал я о ярком сосновом запахе в мастерской. — Он струится из свежих разломов сосновых мачт. Целый лес мачт задевает вершинами облака». Но вот облака расправились, распустились крыльями птиц, и стало свободно и широко. Лес исчез, на его место осело море. Стало пустынно, и крики чаек, — слева направо, слева направо, — замелькали, носясь, мельтеша, скрывая чёрную луну. И я, как корабль, колебался на волнах, и двигался одновременно с луной — так же, как тень от столба, которую расшатывал конус фонарного света. А в устье его жёлтого сияния, возле самой лампы — безвольной, разреженной сеткой толклись насекомые.

Было тихо и спокойно. Умиротворённо. Ничего, кроме одинокого столба и тихих, безвольных насекомых, едва слышно трепетавших крылышками, не существовало. Я был одним из них — с равнодушными, терпеливыми глазами, в каждом из которых горел синим телевизионным экраном один и тот же сюжет. Все они — художники из моего окружения. Вот Лео — большой длинный комар, с огромными набрякшими глазами, в которых бьётся ровным лилово-синим цветом неясный двойной абрис. Тысячи мелких глаз комара приблизились ко мне: и в этих фасетках сырым стеклом дрожит насекомоподобный человек, с жаждой и терпением смотрящий в эти равнодушные зеркальца — это я.

3.

Очнувшись, я открыл глаза и увидел каменное, с оспяными выщербинами лицо татуировщика. Маленький, кривой рот сложился в усмешку. Чёрный глаз, блестя, проплыл над тяжёлым поворотом айсберга тела обратно к столу. По толстой нижней губе хищным соком стекала тонкая паутинка слюны.

Всю дорогу, пока мы шли вместе, я не сказал другу ни слова. Он понимающе молчал. Мы расстались незаметно, словно во сне. И из этого сна, начавшегося с трамвайной остановки, просочившегося затем сквозь кирпичную рухлядь дома в красноватый проём двери, в чёрно-лиловую дрёму татарина-маятника, — из этого сна я перешёл в свои новые, неповторимые — нигде, ни у кого.

4.

Я рисовал целый день. Сорванные шторы валялись под низким подоконником, постамент которого попирала обнажённая, природная натура света. Свет был абсолютно прекрасен и абсолютно гол, словно сияние живой, первородной, нерукотворной статуи.

Бывают озарения длиною в комариный писк. Секунды разряда чистого восприятия. Когда сознание выбивается резким головокружительным хлопком из своей тёмной, тесной колбы и расширяется безостановочно и свободно, как Вселенная в первые секунды творения. Тонкая граница между счастьем и безумием едва сдерживается сероватой тенью присутствия наблюдения. Это есть вдохновение.

Способность, дарованная татуировщиком, давала наблюдать это ощущение как замедленное, чёткое, разделимое по всем молниевым прожилкам и членикам движение. Он, как паук, пленял его крылья; не усмирял, но погружал в томительный, медовый, бархатно-плывучий сон. Визуально это чудо воспринималось как сияние чистых, ярких цветов. Словно человеческий глаз, случайно слепленный слепым хаосом, впервые прозрел первозданное, неназванное Бытие.

Я рисовал так, точно на мои глаза было нататуировано всё, что я увидел во сне.

Широкая, объёмная, студенисто подрагивающая картина.

К вечеру, не отвлёкшись совершенно ни на одну постороннюю мысль, я завершил работу. Завесил картину, погасил свет и заснул.

5.