Судьбы перепутья

И пусть ложной назовется у нас всякая истина, у которой не было смеха!

Ф. Ницше

Предисловие

Перепутья судьбы — это врата в неизвестное, которые встречаются в жизни каждого человека. И когда человек оказывается на таком перепутье, перед ним встаёт выбор — по какой дороге двигаться, идти дальше или вернуться.

Одни выбирают путь, который кажется им верным, но потом разочаровываются в нём, другие же, наоборот, невольно идут туда, куда им идти не хотелось бы, но потом понимают, что это была дорога к счастью. Всякий выбор может вывести на путь страдания или гармонии. Часто он наполнен новыми впечатлениями, переменами, изменениями, и человек радуется, что выбрал именно этот путь.

Когда людям кажется, что то или иное событие обязательно должно было произойти, они забывают или по каким-то причинам не знают, что до этого у них был выбор. Когда уже всё случилось, люди торжественно или, напротив, с горестью говорят: «Это судьба».

Однако судьба является последствием выбора, сделанного на одном из её перепутий. Сам выбор, влекущий длительные последствия и тянущий за собой целую вереницу событий, занимает несколько секунд или минут, а что происходит после — уже целая история. И этот выбор соткан из соблазнов и иллюзий свободы, из надежд и разочарований. В нём проявляются решительность, порывистость и игра, беспечность и ответственность, мудрость и незнание…

Но как же люди оказываются у этого перепутья и что их подталкивает к определённому выбору? Может быть, это влияние со стороны, случай, рок или действие человеческой воли? Почему же одни останавливаются на перепутье, другие теряют себя в погоне за фантомами прошлого, а некоторые погружаются в повседневные заботы и довольствуются спокойным течением жизни?

Но есть те, кто смело устремляются в неизведанное, в новое. Для них жизнь становится территорией чуда и вдохновения…

Часть первая.
Юноша из другого круга

I

Сияло утреннее весеннее солнце, обещая, что весь день будет ясным, так как нигде на небе не было ни единого серого облака. Лучи солнца блестели по крышам, попадали в окна и будили желающих выспаться в выходной день жителей. Улицы центральной части города были слишком пустынны для такого часа, по ним шли, жмурясь, немногочисленные прохожие, и было совсем непонятно, рады они ясному дню или нет. Но молодой человек чуть выше среднего роста, с тёмно-карими глазами и почти такого же цвета волосами, был точно рад такому редкому явлению, так как солнце ассоциировалось у него с самыми приятными воспоминаниями.

Однако именно сейчас он думал не о нём, а вот о чём: «Гений, гений, гений… — звучало у него в голове, — кто же это? Совсем, совсем мне не ясно. Что это за условия такие, в которых приобретается гениальность? Странно, странно: нет ответа. Если я живу в достатке, с удобствами, могу ли я стать гением? Нет, понятие это субъективное, здесь метафизики часть, нужно всё обдумать, записать. И что, если эта „гениальность“ приобретается лишь после жизненных потрясений, которые смело и стойко перенёс человек. Но вот мы опять возвращаемся к Марку Аврелию… Глупости! Опять к мыслям тем же возвращаюсь. А может быть, гениальность человека с ним с рождения? И потому стать гением потом уже совсем невозможно. Нет и нет: теория эта опять совсем не то. Что же тогда „то“? Вряд ли все нам известные гении уже родились такими. Это всё воля случая, пожалуй, и, разумеется, какая-то направленность личности на определённую цель…» — таких мыслей был полон этот молодой человек, уже заканчивая свою утреннюю прогулку по городу и идя по Садовой улице к своему дому.

Обычно во время таких прогулок у него было одно из двух состояний: или мыслительное, или наблюдательное. Когда, как сейчас, он пребывал в мыслительном состоянии, он был совершенно погружён в свои думы, обособлялся от окружающего мира и совсем никого не замечал, взгляд его был рассеян и смотрел перед собой. Наблюдательность же, напротив, была состоянием, когда взгляд его становился строгим, устремлённым на поиски зрительного наслаждения. И наслаждение это он пытался найти во всём: от прохожих до величественных петербургских зданий.

Мыслительное состояние молодого человека закончилось на проблемах гениальности, так как он снова не нашёл их решения, хотя они его уже давно мучили. Но в состояние наблюдательности он тоже не перешёл, а погрузился в какие-то ещё неизвестные ему самому, новые чувства. И так, в таком состоянии, он дошёл до самого своего дома, который находился между набережной реки Фонтанки и Садовой улицей.

Уже около входа во двор, который представлял собой широкий колодец, где даже росли тополя, его неожиданно окликнул достаточно высокий мужской голос, который будто бы прозвучал эхом и куда-то пропал. Он обернулся и увидел человека маленького роста в тёплом зимнем пальто, которое явно было ему велико. Лицо маленького человека было в непонятном напряжении: губы и брови его немного дрожали, будто бы он сейчас же был готов залиться громким беспричинным хохотом. Мелкие черты дрожавшего лица имели серый оттенок, и на фоне этого оттенка ярко блестели большие лазурно-голубые глаза, так не подходившие ко всему остальному облику этого человека.

— Вы ведь Арсений Сатукеев? — спросил маленький человек. Губы и брови его, по-прежнему напряжённые, создавали неприятное ощущение надменности при каждом слове.

— Да, да, это я, — растерянно сказал Сатукеев, которого неприятно удивила подобная встреча, а также то, что спрашивающий знает его имя.

— Я-то хотел вам сообщить, — очень быстро произнёс маленький человек, не заметивший неприязни, с которой говорил его визави, в этот же момент напряжённость сошла с его лица, будто смех был подавлен, и он ещё быстрее продолжил: — Профессор-то ваш, Андрей Андреевич, скончался. Занятий некоторых не будет, отдыхаем, можно сказать. Я-то Пешкинский, вместе с вами учусь; только курсом старше и на другом факультете, вот вы меня и не распознали. Будем друзьями. Андрей Андреевич у нас тоже преподавал, о вас-то много рассказывал, говорил, что вы человек прогрессивный, «новой правильности», так сказать.

Он взглянул на Арсения, ожидая его ответа на переданные лестные слова профессора, но вместо этого Сатукеев спросил:

— А почему не позвонили или не написали, так же легче? — его неприязнь к собеседнику почти ушла, он переменился, но всё ещё не принимал во внимание и не осознавал новость о кончине профессора.

— Да это идеологии противоречит, так сказать. Всё долго рассказывать. Но и ещё лично познакомиться хотел и, когда меня попросили некоторым студентам о новости этой рассказать, решил вот так к вам сразу и прийти. Узнал я недавно о кончине; говорят, он в субботу «отчалил», а отчего — кажется, никому не ясно. Профессор-то достойный был, можно сказать, даже самый лучший в университете нашем. Да что там в университете — в городе во всём, в стране даже! — он одушевлялся всё сильнее, и лицо его снова задрожало, напряглось, а большие голубые глаза заблестели ярче. Сатукееву он снова показался весьма неприятным, и к тому же ещё где-то в его подсознании, в глубине самой, начало появляться ощущение чего-то крайне нехорошего.

— Меня Демьян зовут, — продолжал Пешкинский немного спокойнее, — отчество говорить не буду, а то официально слишком всё выйдет. А о вас-то много знаю: и отчество, и что живёте здесь. Ну да ладно, это уже, так сказать, лишнее, — он снова остановил свою быструю речь и исподлобья взглянул на Сатукеева. Арсений заметил, как часто этот маленький, быстро и непонятно говорящий человечек использует в своей речи частицу «то», от чего речь его кажется ещё более нескладной. Ощущение после первой встречи с ним у Сатукеева оставалось неприятным, и когда Пешкинский снова остановился, ожидая ответа, он промолчал.

Этой странной паузы маленький человек в своём гигантском, поглощающим его пальто не заметил и стал преспокойно прощаться, что немало порадовало Сатукеева.

— До свидания, Арсений Фёдорович. Ещё, думаю, увидимся. Мне убегать надо. А профессора-то жаль, — и, не дождавшись ответа, он резко развернулся и быстрыми частыми шагами пошёл по направлению к набережной.

Три минуты стоял Сатукеев в странном поражённом состоянии. И новость, и встреча с Пешкинским — странным знакомым, который так много знает о нём и который неожиданно появился и неожиданно исчез — неприятно удивили его. За три минуты остолбенения в его голове пролетело немало мыслей, многие из которых были весьма неприятны ему и представляли собой как и серьёзные вещи, так и совершенно странные каламбуры. Но такое состояние прошло; он очнулся, достал ключ, вошёл во двор. Когда он открывал дверь парадной, что-то будто сверху нашло на него, и он произнёс вслух:

— Профессор-то мой, Андрей Андреевич, скончался.

II

После встречи с Сатукеевым Пешкинский отправился в один из своих любимых ресторанов на обед. Несмотря на то, что денег у него было мало, на то, что он должен был нанимать жильё и платить за университет, он всё равно время от времени трапезничал в дорогих заведениях, размышляя о своих идеалах. Ему казалось, что это даёт ему некий статус человека, который, не имея больших средств, обладает вкусом к хорошей жизни. Иллюзии его распространялись, как ни странно, исключительно на еду, к остальному же, что могло бы подразумевать под собой хороший вкус, он был безразличен, и безразличен в той степени, которая делает человека неопрятным, неаккуратным и даже немного диким.

Хорошие рестораны его не спасали, он всё равно оставался таким же, каким был в детстве — привыкшим к неаккуратности в одежде и к беспорядку в доме. И сейчас, как обычно, одетый в широкую, неподходящую его размеру одежду, — в гигантское утеплённое клетчатое пальто, так удивившее недавно Сатукеева, в свободно висящие тёмно-синие поношенные штаны (немного порванные внизу по неясным причинам) и в старую обувь — он быстрой походкой зашёл в большой зал ресторана с многочисленными маленькими столиками.

В зале все стены были выкрашены в белый цвет. На некоторых из них висели небольшие картины, изображавшие однотонные пятна и линии, а по углам стояли красные статуи античных персонажей, и благодаря широким окнам, дававшим много света, всё это будто бы сияло. Между тем из окон виднелась оживлённая улица с почти бегущими, спасающимися от пыльного ветра прохожими, и это создавало странный эффект, совсем не совпадая со спокойствием, царившим в ресторане, особенно, когда в нём, как сейчас, было мало посетителей.

Пешкинский сел за один из маленьких столов, рассчитанных на двоих. Он уже, надо сказать, совсем привык и к маленьким, весьма неудобным этим столикам, и ко всей остальной обстановке в этом заведении, и почти ни на что не обращал внимания, хотя, когда попал сюда в первый раз, долго всё рассматривал и удивлялся. Затем сразу, не глядя в меню, он заказал себе плотный обед, состоявший из четырёх блюд и напитка.

Он собирался поесть в одиночестве, но, когда заказ принесли, в дверях зала показался его знакомый, одетый очень изящно, в подходящую для весенней погоды одежду. На нём был расстёгнутый укороченный плащ, под которым виднелась серая жилетка, белая рубашка и коричневый галстук в полоску, а также, под цвет плаща, классические, но не очень строгие брюки, которые едва касались лакированных чёрных ботинок. Волосы у него почему-то были влажные, словно он попал под сильный дождь, но всё остальное было сухо. Он быстрой походкой, сразу заметив небезызвестное для него лицо, подошёл к Пешкинскому.

— Здравствуй, Демьян. Как же ты здесь оказался? — его голос был очень спокойным, размеренным и немного хриплым; глаза смотрели будто насквозь. Когда Пешкинский стал отвечать, густые брови пришедшего знакомого поднялись, а на всё лицо, которое было достаточно бледным, распространилась широкая улыбка и показались ровные белоснежные зубы.

— День добрый, Караванов! Как видишь — да, я здесь, и собираюсь вкусно пообедать, — говоря это, Пешкинский снова весь напрягся, лицо его задрожало, но, к счастью, его собеседник, так сильно контрастирующий с ним и более, чем он, подходивший к обстановке в ресторане, совсем этого не заметил. — Присаживайся, если желаешь, а я-то думаю, желаешь, давно ведь поговорить ты хотел, — продолжал Пешкинский. Его глаза сверкнули задорным блеском, и он улыбнулся в ответ на улыбку Караванова; но и здесь было большое различие, так как казалось, что Караванов улыбается совершенно искренне, а Пешкинский, наоборот, почему-то притворствует или готовится слукавить.

Караванов начал двигать стул, но как-то очень медленно, будто был не уверен в своих действиях. В это время Пешкинский заметил, что его волосы были на самом деле покрыты лаком и поэтому, когда он входил в зал, казались влажными; такая причёска придавала внешнему виду Караванова особенную деловитость.

— Вот что, Демьян, — начал он. — Мы же с тобой знакомы со школы, как говорят, старые друзья, и много у нас было общего и, может быть, есть до сих пор. Мы же ведь помним свою малую родину, свою провинцию, — он вдруг сделал паузу в начатом разговоре, отвёл свой взгляд на окно, а потом так же неожиданно, как и остановился, продолжил. — А мама твоя мне звонила, всё спрашивала, куда ты пропал. Я ей ничего понятного не ответил, лишь успокаивал, говорил, что ты скоро выйдешь на связь, — он снова остановился, — вот только это уже месяцев восемь назад было, когда ты ещё в порядке был и я думал, — тебя скоро увижу, а ты раз — и пропал, совсем надолго. К телефону не подходишь, квартиру поменял; в университете говорят, что ты на занятия ходишь, стал даже очень активен на них, но вот только говорят, что ты ещё и идеями странными увлёкся, и я поэтому, когда неделю назад тебя в Летнем саду увидел, сразу захотел встретиться для разговора. Ну, теперь ты обязан рассказать мне, как своему старому другу, что же с тобой произошло за это время?

Всё это было сказано Каравановым слишком спокойно, без единой эмоции. Этот его тон был особенный, так как он не упрекал, не винил и не угрожал, но всегда пугал Пешкинского и заставлял его робеть, и, если был задан в таком тоне вопрос, он почти всегда отвечал правду. К тому же у Караванова была привычка всегда смотреть прямо в глаза человеку, которого он спрашивал, и в этот раз, ещё более, чем обычно, он впился в Демьяна своим пустым и пронзающим взглядом. Пешкинский, несмотря на то, что был очень голоден, а обед его уже ждал, начиная остывать, поспешил ответить.

— Да-а, — протянул он, — история эта очень длинная, здесь система целая. Если желаешь, сейчас всё и расскажу, возможно, заинтересует.

Караванов ничего не ответил, но повернулся боком, отвёл свой взгляд куда-то в середину зала и положил локоть на стол так, будто приготовился к прослушиванию длинной исповеди грешного человека. Пешкинский начал рассказывать:

— Я-то никуда не пропал на самом деле, лишь образ жизни поменял. А поменял я его потому, что новые совершенно взгляды на жизнь приобрёл, литературы «золотой» начитался, принципы новые принял. И принципы не только внешние, о которых я тебе сейчас же и расскажу, но и внутренние, более сложные, — он говорил очень быстро и нескладно, но, сделав небольшую остановку, чтобы вглядеться в лицо своего собеседника, стал говорить медленнее и чётче. Всё тело его задрожало.

— Внешние как раз таки очень простые. Это я всего лишь от телефонов и сети отказался, от транспорта почти, в квартиру более скромную, но старинную переехал и деньги всё экономлю. Лишь мания к такой еде хорошей осталась и к заведениям таким. Признаюсь — скверно, но ведь люди-то и раньше поесть повкуснее да получше любили. Но не суть! Я ведь редко здесь бываю, когда лишь случается что… — он резко сделал паузу в своём монологе, но его рот остался открытым, и в любой другой обстановке это показалось бы очень комичным; но сейчас это выглядело так, будто бы он хотел рассказать, что случилось и какова причина его пребывания в таком заведении, но этого он не вспомнил и поэтому продолжил совсем о другом:

— Как видишь, исхудал совсем я, уменьшился, иссох. Все это замечают, кто раньше-то меня видел. Но всё это непросто, совсем непросто… Началось это всё, как я и сказал уже, с литературы классической, так сказать, с золотого нашего девятнадцатого века. Начал Пушкиным и Буниным закончил; всё перечёл, так интересно мне было. И критиков, и историков, и свидетелей всяких, но главными, конечно же, были писатели. Из книжек их я как раз весь быт дворянский и перенял… Конечно, читал я не только про «высших», я целую картину того русского мира составил: и бедняки мне представлялись, и крестьяне с мещанами. Но более всех, разумеется, полюбилось мне дворянство, и не императоры даже, не августейшие особы, — они уж не свободными совсем мне кажутся и от народа далёкими — а именно дворяне, с их возможностями, взглядами и идеалами. Они, так сказать, ту эпоху олицетворяют. И так уж мне обидно стало, когда пьесу про сад прочитал, когда понял, что они, дворяне эти, с той эпохой и закончились и что нет больше благородных, светлых и проницательных людей на свете, — после этих слов он взглянул на Караванова, ожидая его ответа или хотя бы сожалеющего взгляда. Но Караванов не отвечал и будто даже не понимал, о чём это ораторствует его давний провинциальный товарищ. Он продолжал сидеть в такой же изящной позе, в какую сел с самого начала, повернувшись боком к Пешкинскому. Тот в это мгновение с печалью взглянул на свой обед и продолжил:

— Но тут я решил — не вернуть ли нам дворянство? Конечно, не их самих и не их фамилии знатные, а просто взгляды, идеи, образ жизни. С образом жизни, признаться, небольшой конфуз вышел. Ты понимаешь, конечно, что жить на широкую дворянскую руку я-то пока не могу, но я решил для себя на время всё равно выбрать образ жизни человека из той эпохи славной… И знаешь, подумал я, помечтал, и нашёл для себя роль студента-разночинца, обедневшего когда-то дворянина, но жаждущего снова подняться из пучины этой печальной, петербургской бедной жизни. Вот как всё гордо! И я тогда и придумал принципы эти внешние, решил им следовать, но внутреннюю серьёзную работу, рефлексию, так сказать, я не провёл. Конечно, вопросы чести и достоинства я решил, насчёт идей и взглядов решил, но чего-то мне тогда не хватало, не был я во всём этом будто бы уверен. Но как специально попались мне на одном мероприятии университетском молодые люди, такие же, как и я; оказалось, называют они себя «современными архаистами». Я их расспрашивать начал и понял, что все принципы их с моими неоконченными, неуверенными идеями совпадают. И ведут они образ жизни такой же, как и я. Мы разговорились на том мероприятии университетском и договорились о встрече на их специальном собрании. Я пришёл на это их собрание, а там беседы у них занимательнейшие и всё точно как я думал до этого, всё они про девятнадцатый век рассуждают, о том, как хорошо там было; я тоже беседу поддерживал, своими мнениями делился. Мне уж очень в их небольшой компании понравилось. Нас пока всего, если со мной считать, четырнадцать человек, но, думаю, скоро больше будет. Есть активные среди нас, есть не очень, но главное, что идеи общие, и взгляды у нас у всех совпадают. Уже хожу на эти собрания полгода, очень они мне полюбились, всех членов этих собраний я очень уважаю, уж поверь мне!

Мы других завлечь пытаемся, ведь разговоры у нас не только о прошлом, мы ещё идеи будущего придумываем и доказываем. Вот всё как! Идеи мы эти называем прогрессивно-ретроградными и здесь не только от удобств современных отказ, здесь целая система у нас придумана.

Ну да ладно, там много ещё чего интересного; это я начал тебе лишь поверхность рассказывать. Утомлять тебя не стану, потом ещё лучше встретимся, адрес свой тебе оставлю, и ты письмо напишешь или придёшь просто, — всю свою длинную историю Пешкинский знал почти наизусть, так как часто её кому-то рассказывал. Когда он в этот раз закончил говорить, лицо его снова напряглось, а глаза вопросительно посмотрели на Караванова, ожидая, пока он повернётся, но он этого не делал, продолжая сидеть в размышлениях; тогда Пешкинский не стал дожидаться и накинулся на остывший обед.

Караванов, немного подождав, медленно повернулся и поглядел очень презрительным взглядом на Пешкинского, который уже в это время с большим удовольствием ел первое блюдо. Но Пешкинский не заметил, что Караванов повернулся и смотрит на него, и тогда он сказал:

— Нет, Демьян, так нельзя. Ты перешёл все границы… Маме твоей так и передам, что её любимый сын странными идеями увлёкся, выкинул телефон, болезненно истощал и всё время ходит пешком. Печально это, Демьян.

Тогда Пешкинский медленно поднял свои глаза, которые всё смотрели на тарелку. Взгляды двух давних приятелей сошлись, лицо Пешкинского, в отличие от состояния, в котором оно было после окончания его рассказа, больше не дрожало, взгляд Караванова перестал быть презрительным, и так, упорно смотря друг на друга, с похожими выражениями лиц, они просидели около двух минут. Пешкинский просто смотрел, просто разглядывал весьма красивые черты лица Савелия и ни о чём, кроме этого, не думал; тот в свою очередь проделывал такую сложную мыслительную работу, на которую только был способен его ум. Он всё решал, прав Демьян или нет, продолжать ли с ним общение, говорить ли обо всём этом его матери? Но так он ничего и не решил и оставил свои размышления на потом.

Прервал этот странный эпизод официант, спросивший у Караванова, нужно ли ему меню. Но так как аппетит у него вовсе пропал и желания находиться в ресторане больше не было, он ответил, что он уже уходит и меню ему не нужно. После чего он встал, протянул руку Пешкинскому и сказал:

— До свидания, Демьян, ещё увидимся!

III

Сатукеев открыл большую деревянную дверь и зашёл в свою квартиру. Квартира эта была немалых размеров, находилась она на втором этаже невысокого дома, покрашенного в небесно-голубой цвет. Планировка у неё была старинной, анфиладной, на полу был постелен паркет. Обставлена квартира была современной мебелью разного стиля, но всё выглядело естественно и ничего не выделялось, и можно было бы удивиться тому, как возможно такое решение, принятое с риском, несмотря на всю парадность и историчность самого здания; но решение это было прекрасным, гости всегда хвалили обстановку и порядок. Лишь занавески, затеняющие свет от широких и частых окон (которые выходили на две стороны: на оживлённую улицу и на тихий двор), очень сильно выделялись своей яркостью и странным сочетанием цветов.

Сатукеев, раздевшись, прошёл по длинному тёмному коридору в залу-гостиную, которая была достаточно просторной, но из-за стоявших в большом количестве в ней диванов таковой не казалась, создавая пространство, где уют преобладает над здравым смыслом. Он сразу заметил, что дома никого нет, так как ни разговоров, ни чьих-либо шагов, ни какого-либо другого шума не было слышно. Постояв немного, прислушиваясь, он удивился, почему эта весьма привычная тишина так угнетает его, и всё-таки решил не обращать на это внимания и не разбираться в своих ощущениях. Также стало любопытно ему, почему в выходной день все куда-то снова разъехались, и по каким же это таким важным делам, достойным ради них оставить свой законный отдых, и чтобы удовлетворить своё любопытство, он решил позвонить.

Из разговора по телефону с матерью выяснилось, что у обоих появились всё-таки весьма важные дела и что все почти сразу же, как Арсений ушёл на прогулку, разъехались. Также она просила Арсения подождать, предупредив, что уже возвращается домой и собирается задействовать его в важном деле, которое по телефону быть решено не может. Но он никуда уходить не собирался и до этого.

После звонка он налил себе стакан воды и сел на кухне в раздумьях о смерти Андрея Андреевича, о встрече с Пешкинским и о деле, в котором его собираются задействовать. «Странный человек этот Пешкинский; и откуда он узнал, где я живу и как меня зовут? Сам он мне весьма неприятным показался, хоть и разговор такой недлинный был. Всё дрожит он, будто бы засмеяться собирается, всё врёт как будто бы. Но про профессора он всё-таки не соврал, совсем бы это было некрасиво. Надо с ним будет ещё раз увидеться, может быть, всё, что показалось — ошибочно; нельзя так сразу людей судить! Сам же себе обещал. А вот всё же про профессора надо спросить ещё кого-нибудь, узнать, какие были обстоятельства, и тому подобное…»

Пока он думал, он сидел у окна на неудобном деревянном стуле и смотрел на крышу соседнего здания. Потом, закончив пить воду, встав и поставив стакан в раковину, он взглянул на двор и увидел странно и быстро идущих по нему мужчин, один из которых был достаточно молод и, кажется, был ему, как ни странно, знаком; второго же, почти пожилого человека, но идущего также быстро, он не знал. Они пролетели почти по всему периметру двора, что-то разыскивая; потом остановились у одной двери, позвонили в неё и, дождавшись ответа, зашли.

Люди эти показались Сатукееву подозрительными, и весь эпизод в целом — тоже, но, так как он более всего не любил в себе это качество, он решил поскорее забыть об этом и пошёл в свою комнату, чтобы начать чтение книг из списка, который для себя сам составил, назвав «Полезное и занимательное». Но только он взял томик Достоевского, в голову его пришла та же самая мысль, которая появилась у него сразу же после встречи с Пешкинским. «Профессор-то мой скончался», — проговорил он у себя в голове. «И почему меня это так беспокоит? Почему же я всё об этом думаю? Ведь с Андреем Андреевичем, профессором этим, я близок не был, лишь на лекции к нему ходил, как, впрочем, и все. Да, случались у нас беседы, полемики даже, но это и всё. Странно, может, это так мне запомнилось, потому что человек мне такой это сообщил, Пешкинский этот. Нет уж, думать об этом более не то что странно, а нерационально даже!»

Чтобы отвлечься от навязчивых мыслей, он начал осматривать свою комнату. Делал он это часто и почти неосознанно, и обычно всё же это помогало перенести точку внимания на что-то постороннее. Сначала он посмотрел на паркетный пол, который единственный в его комнате был тёмно-дубового цвета, потом, подняв глаза, посмотрел на большой чёрный рабочий стол с множеством ящичков, потом на кровать и стеллаж с книгами, стоявший возле неё. Закончил Сатукеев свой обзор, посмотрев на деревянный шкаф почти чёрного, тёмно-красного цвета, который он давно хотел куда-нибудь переставить или убрать, так как шкаф этот, по его мнению, не нёс в себе никакой пользы и лишь занимал место. Наконец он открыл «Идиота». Мысли его успокоились, он сосредоточился на книге.

Обычно, когда он читал, то полулежал в середине комнаты на своей кушетке, которую, как он говорил сам, приобрёл специально для чтения, вдохновившись картиной Жака-Луи. Сейчас, читая, он пролежал на ней где-то четверть часа, но неожиданно из его телефона, лежащего на столе, раздался звук уведомления. Тогда Сатукеев, дочитав страницу, встал с кушетки и подошёл к столу, чтобы просмотреть сообщение. «Уважаемый Арсений Фёдорович Сатукеев, смею пригласить вас по наставлению недавно скончавшегося профессора на встречу в моём доме, — было написано в сообщении, — по адресу: Литейный проспект, **. Встреча состоится для того, чтобы зачитать вам и некоторым другим лицам, указанным в списке, послание нашего уважаемого Андрея Андреевича, которое он оставил перед своей кончиной и которое звучит как распоряжение о духовном и материальном наследстве. Жду вас по вышеуказанному адресу сегодня в 17:00». Далее с небольшим промежутком пришло ещё одно сообщение с этого же номера: «Прошу прощения за запоздавшее приглашение! На это были определённые причины. И также надеюсь, что планов у вас на это время не окажется или вы сможете их отменить для такого важного дела. Спасибо. В. А. Энгельгардт».

Эти сообщения удивили Сатукеева не меньше, чем известие о смерти профессора; прочитав их, он, как ни странно, наконец понял, что больше всего в том известии, полученным ранее, его удивил сам Пешкинский, решивший так просто его найти. «Да ведь он и в квартиру мог позвонить, в гости прийти, ещё что-нибудь сделать, адрес-то у него был», — подумалось Сатукееву. Также удивило его то, что дело это имеет последствия, к которым причастен и он.

Он взглянул на небольшие серебряные часы, стоявшие на столе, которые ему подарил двоюродный дядя со словами: «Часы эти, брат (он почему-то называл Арсения братом), самые что ни на есть швейцарские, и значит, самые точные, храни их и смотри на них лишь в самых исключительных случаях». Но Сатукеев смотрел на них всегда, когда хотел узнать время. Сейчас было четырнадцать минут первого, поэтому он решил, что, почитав, пойдёт до указанного места пешком и по дороге зайдёт в кафе, чтобы перекусить.

Через полтора часа Сатукеев встал с кушетки и положил книгу на стол. Он хотел переодеться в более лёгкую весеннюю одежду, но передумал, лишь взял из своего деревянного шкафа кепи и направился в прихожую. Когда он начал надевать плащ, в дверь позвонили. Он спросил «Кто там?» и открыл, узнав, что это была его мать. Войдя с пакетами, она сразу попросила Арсения помочь, и, пока он относил их на кухню, стала что-то искать в шкафу.

Это была женщина лет пятидесяти трёх, достаточно высокого роста, мягкая и располневшая, но, несмотря на это, выглядевшая всегда очень здоровой и иногда даже цветущей. Лицо у неё было широким и добрым, с детскими, но угловатыми чертами, и на первый взгляд в нём нельзя было рассмотреть чего-то особенного, кроме больших, переливающихся зелёным цветом глаз. Одевалась она в простую одежду, хотя имела изрядный гардероб, и внешнему виду времени уделяла немного, но при этом выглядела всегда аккуратно и ухоженно. Она нигде не работала, но была постоянно чем-то занята, дома её можно было увидеть нечасто, а летом она почти всё время, если не уезжала вместе с кем-нибудь из семьи за границу, проводила на даче, обустраивая её и бесконечно внося какие-нибудь изменения.

Вообще Сатукеевы были такой семьёй, члены которой совсем не зависели друг от друга: Арсений учился в университете и дома бывал часто, но все время находился у себя в комнате; его отец всё время где-то был по работе: то совершал сделки, то уезжал в другие города для решения важных вопросов. Когда он бывал дома, то всё время почти находился на кухне и по возможности беседовал с женой на самые непринуждённые и бессмысленные темы. Как говорил он сам, таким образом он отдыхает; но когда она уходила, то и он отправлялся в свой кабинет для заполнения каких-то важных документов. Старший брат Арсения служил на дипломатической службе за границей и приезжал в Петербург где-то четыре раза в год, на недолгий срок, но, когда он приезжал, вся семья дни проводила вместе, занимаясь совместными делами. Гости у Сатукеевых были весьма часто, где-то по два раза в неделю, но заходили ненадолго, так как знали, что хозяева скоро должны будут куда-то убегать по своим делам.

Когда Арсений вернулся с кухни и застал мать занимающейся каким-то суетливым делом в шкафу, то решил пока что не уходить и подождать, пока она закончит, чтобы узнать, что за дело у неё к нему было. Но она услышала, что он вернулся, и, быстро повернувшись в его сторону, спросила:

— Уже уходишь? — её голос, как и обычно, звучал весьма громко, но немного подрагивая.

— Да, мама, мне пора, профессор Андрей Андреевич умер, просили прийти по этому делу, — проговорил Арсений, застёгивая свой плащ в ожидании слов о том весьма важном деле; хотя для него было бы лучше решить это потом, так как он уже начинал торопиться.

— Как умер? — в голосе Беллы Алексеевны звучало самое натуральное удивление, хотя она этого профессора совсем не знала и лишь пару раз слышала о нём от Арсения.

— Потом расскажу, сейчас уже на встречу идти надо.

И он, посмотрев на мать и обрадовавшись, что его не задержат (он заметил это в её глазах, которые будто бы говорили, что он может идти), быстро открыл дверь и вышел на лестничную площадку.

IV

В этот же момент, закрыв за сыном дверь, Белла Алексеевна отправилась через залу на кухню, чтобы начать приготовление обеда, так как она обещала мужу и сыну готовить всю эту неделю, выполняя долг настоящей хозяйки. Она так и заявила; с гордостью тогда прозвучали её слова, но теперь она мучилась, что каждый день нужно так много времени проводить дома и тратить его к тому же на готовку. Дело, в котором она хотела задействовать Арсения, было связано с приездом её старшего сына и, соответственно, брата самого Арсения, но она забыла об этом сказать и вспомнила, лишь когда взялась за обед. Сразу же спохватившись, она хотела позвонить, но потом передумала, так как решила, что всё расскажет, когда уже вечером будут вместе и сын и муж.

Георгий Фёдорович, сын и брат, был на дипломатической службе в Швейцарии с целью, как обычно, решать там весьма важные вопросы. Но, по его словам, это была лишь «маленькая проблема для маленькой Швейцарии и огромная проблема для огромной России». Он был человеком во многом светским и публичным, и эти слова стали сразу многие повторять в разговорах, связанных с политическим положением страны. Эти же слова употребляла и Белла Алексеевна, немного лишь меняя, когда в разговоре кто-нибудь спрашивал, где находится её старший сын. Она так и отвечала, что он в Швейцарии решает такие-то и такие-то вопросы, и что проблема, для которой он туда сейчас отправился, «очень мала для маленькой Швейцарии и очень велика для великой России». Такая формулировка нравилась ей больше всего, хотя она и немного меняла смысл изначального выражения и придавала ему оттенок патриотизма.

В общем, стоит упомянуть, что подруг у Беллы Алексеевны было много, и не только в России, но и во всём мире; с ними она нередко говорила по телефону или же встречалась во время путешествий. Но, несмотря на это большое количество подруг и на разнообразие их мест проживания, все из них до единой знали, чем занимается сын Беллы Алексеевны в Швейцарии.

В этот раз дату своего приезда Георгий Фёдорович сообщил только матери, но для того, чтобы она сообщила её всем, кому желает нужным; и ещё он добавил, что, если она хочет, может никому совсем и не сообщать, чтобы сделать сюрприз. Но она решила сделать всё наоборот, в её голове созрел определённый план, весьма простой, но отчего-то ей очень понравившийся, и она считала, что он должен обязательно понравиться и другим членам семейства. План этот состоял в том — так как Георгий Фёдорович приезжал на срок немалый, на целый месяц — чтобы познакомить его с разными людьми, устраивая часто где-нибудь встречи, на которых будут присутствовать и общаться интересные персоны.

Она знала, что сын её — человек светский и, участвуя во встречах и в интересных разговорах, он всё-таки, может быть, изменит свои ценности и идеалы и останется жить в России. Последнего ей очень хотелось, и она была готова на всё, чтобы этого добиться, и план, придуманный именно для этого, казался ей превосходным. Самая большая роль в этом плане была у Арсения, который, имея много разнообразных знакомств, мог бы как раз и повлиять на своего брата.

Но всё же этот план, это дело Беллы Алексеевны, было больше странным, чем хорошим, к тому же и сам Георгий Фёдорович, хоть и был человеком дипломатичным, хорошо говорящим, больше времени любил проводить в семейном кругу, так как часто он сам очень уставал. Уставал от поездок и от встреч, да и вообще от работы и быстро бегущей жизни своей в целом. Но обо всём этом Белла Алексеевна не думала и в самом хорошем расположении духа продолжала готовить обед.

В это время Арсений Сатукеев уже шёл по широкому проспекту; шёл своей быстрой, ровной походкой. Он наблюдал, но иногда и уделял внимание собственным мыслям. Прохожие, одетые в большинстве своём тепло, суетливо шли в самых хаотичных направлениях, кто-то наискось, кто-то прямо; все были будто чем-то серьёзно заняты, куда-то устремлены, и лишь некоторые шли, медленно прогуливаясь. Сатукеев был одним из тех прохожих, которые куда-то быстро шли, на фоне массы этой он ничем не выделялся, разве что прямой траекторией своей ходьбы и тем, что его все обходили. До назначенной встречи оставалось чуть более двадцати минут, а ему оставалось идти около двух километров. Он боялся опоздать, и именно поэтому время от времени он ещё сильнее ускорялся, чуть ли не до бега. Но бежать Арсений не хотел, так как знал, что совсем потеряет удовольствие от своей прогулки, не сможет наблюдать за величественными зданиями и угадывать их архитектурные стили, не сможет наблюдать и за лицами людей, и, в конце концов, он просто быстро устанет. Поэтому вариант пуститься бежать был признан им нерациональным, и он продолжил идти в прежнем темпе.

Он всё думал, что же там, на этой встрече, будет. «Неужели так велика серьёзность всего предстоящего? Вряд ли. Интересно, кто же там будет? И будут ли ещё какие-нибудь студенты? Возможно, вполне возможно», — он вёл в голове диалог с самим собой, задавал вопросы и отвечал на них; такая форма рассуждений ему иногда нравилась. Но неожиданно в толпе он заметил того человека, который недавно в сопровождении ещё одного шёл по двору и который показался ему тогда подозрительным. На этот раз он был один; и в какой-то момент Сатукееву показалось, что этот человек идёт в том же направлении, что и он сам. «Не получил ли он такого же сообщения, как и я, не идёт ли он по такому же адресу?» — промелькнуло у него в голове. Но где-то через четырнадцать метров человек этот свернул на перпендикулярную проспекту улицу, и Сатукеев сразу же постарался о нём забыть, так как он в его мыслях порождал подозрительность, которую Арсений так не любил.

Через несколько минут Сатукеев уже был рядом с указанным в сообщении адресом, однако входа в нужный дом найти не мог и какое-то время ходил туда-обратно около одних ворот, но потом произошла неожиданная встреча.

Стоя у ворот, Сатукеев вдали увидел небольшую фигуру Пешкинского, который как-то неестественно шёл медленной походкой и через пару минут уже был рядом с Сатукеевым, но до конца будто бы его не замечал. Всё это Арсений наблюдал с недоумением во взгляде. Уже отойдя от него на метр, Пешкинский обернулся и сказал достаточно громко:

— А-а-а! Арсений Фёдорович, добрый день! Или вечер? Даже, право, не знаю. Всё фланирую, на граждан смотрю, и уж во времени-то совсем потерялся.

— Не подскажете ли вы, уважаемый господин Пешкинский, раз уж вы здесь, как найти человека в этих местах по фамилии Энгельгардт? — с насмешкой и некой раздражённостью произнёс Сатукеев в ответ на приветствия Пешкинского. Тот в этот момент расхохотался.

— Хе-хе… Вы думаете, я за вами слежу? Откуда же мне тогда знать, где проживает этот человек? Нет, я-то ведь совсем этих мест не знаю, уж человека-то этого тем более. Я просто здесь гуляю, — произнёс Пешкинский, растягивая последние слова.

— Как же?

— А вот верите ли, Арсений Фёдорович?! Лицо-то у вас совсем подозрительное стало, глаза томят, — последнюю фразу Сатукеев не очень понял, но так как ничего полезного он от своего собеседника не получал, лишь терял своё время, то решил с ним поскорее попрощаться. И к тому же Пешкинский совсем ему стал невыносим, и стала невыносима его фальшивость и неестественность в каждом слове, даже в самой походке и во всей встрече этой.

— Ну ладно, Демьян. Тогда прощайте, мне надо уходить искать то, что искал до встречи с вами… Продолжайте вашу прогулку.

— Я-то, право, могу помочь, — предложил Пешкинский.

— Спасибо, не надо, не надо. Сам уж как-нибудь.

Пешкинский ничего не ответил, лишь посмотрел очень кротким, но странным взглядом, и беседующее разошлись.

V

Сатукеев, несмотря на то, что очень торопился, опоздал. Когда он звонил в дверь, было уже четырнадцать минут шестого. Ему открыла маленькая и худая женщина, которая даже не спросила перед тем, как он вошёл: «Кто там?» Когда он переступал через порог, входя в тёмную прихожую, обставленную до самого потолка большими серыми шкафами, эта женщина резко и молча повернулась, подошла к маленькой фанерной двери, ведущей, видимо, из прихожей в другие комнаты, уже взялась за ручку, будто бы хотела выйти, но вдруг с испугом повернулась и спросила:

— Вы ведь к Виктору Альбертовичу? — её голос прозвучал неестественно звонко и как-то тревожно.

— Да, я к нему, — ответил Сатукеев, кивая.

— Тогда раздевайтесь, проходите за мной, — и она хотела подойти к Арсению, чтобы взять его плащ и кепи, но очень робки были её движения, поэтому он даже не понял её намерений и очень удивился, когда она так близко подошла к нему.

— Аа-а, нет, нет, спасибо, я сам. Просто скажите, куда повесить, — ответил он, всё-таки поняв её неожиданный порыв.