Бесплатный фрагмент - Солдатский сон

Не вернувшимся с войны посвящается

Солдатский сон

Шел бой три бесконечных дня,

Три ночи напролет.

Среди жестокого огня

Мы двигались вперед.

Майор к рассвету приказал

Солдатам отдохнуть:

Короткий утренний привал,

А после —

Снова в путь.

Пусть воет над землей снаряд,

Гремят поля войны.

Солдаты спят,

Так крепко спят!

Солдаты видят сны,

Им снится золотая тишь,

Далекий дом родных.

Где ты под одеялом спишь

И видишь сон о них:

Как, не в постели, не в тепле,

Они поспать легли

На отвоеванной земле,

Среди камней, в пыли.

Евгений Долматовский,

1945 г.

Русский прорыв в Ленинграде

Ночь была тёмной и неподвижной. Рядовой Николай Иванов лежал, свернувшись калачиком, на дне недавно появившейся воронки. Накануне погода резко изменилась: в предместья Ленинграда пришло бабье лето. В застеленной соломой яме было тепло и сухо. Глинистая земля приятно пахла. Иванов не спал и не бодрствовал, он лежал в полусне, глядя на проступающие между облаками звёзды.

Ночь постепенно отступала, приближая реальность дневного кошмара, который уже давно стал для Иванова обыденным.

Не так давно Иванова разбудили крики начальника штаба 2-й ударной армии. В избе, где расположился высший командный состав, шёл спор. «Нет связи», «Опасность окружения», «Отход на укреплённые позиции», — доносились до Иванова фразы. А может это ему снилось или было плодом его изнурённого сознания…

После двух суток непрерывной езды на мотоцикле под артиллерийскими и авиационными обстрелами тишина убаюкивала, растворяла и расслабляла. «Так бы и лежал здесь, — думал Иванов, — лежал и никогда не выходил из этой ямы».

Он уже знал, что вскоре его вызовут развозить пакеты с приказами.

— · Коля, спишь? — Раздался прямо над его головой тихий, спокойный, но в тоже время очень чёткий голос майора Хазина.

Иванову не хотелось отвечать. Майор чиркнул спичкой и закурил. Снизу его лицо казалось незнакомым. Но это был он. Майор был здесь с первого дня нахождения рядового Иванова на Волховском фронте. Год назад он был старшим лейтенантом. Все остальные люди, с которыми Иванов был знаком лично или хотя бы знал в лицо, исчезли. Кому повезло — отправились в госпитали на восток, но повезло очень немногим.

У Иванова возникло чувство, что он видит Хазина последний раз. Глупо, но до этого предчувствия его никогда не подводили. Перед тем, как быть сожранным безжалостным богом войны, на лице его жертвы появлялось особое выражение, описать которое было очень трудно. У рядового Иванова была целая теория на этот счёт, хотя он и отдавал отчёт, что скорее всего это ерунда, и он давно уже нездоров в психическом плане. А разве можно тут остаться здоровым, когда на твоих глазах в безжалостной мясорубке войны погибают тысячи и тысячи людей.

Прикурив, Хазин не потушил спичку. Он заметил, что Иванов смотрит на него немигающим взглядом.

— Заводи, Коля! Дело срочное, в твоих руках судьба многих.

Мотор мотоцикла наполнил предрассветную ночь треском и грохотом, заглушив все вокруг.

— Пакет передашь командиру или начальнику штаба 24-й гвардейской дивизии, — перекричал мотор майор.

Он указал ногтем на карте на населённый пункт Мга. В свете фары мотоцикла его рука казалась безжизненно жёлтой:

— Их штаб должен находиться ближе к северной окраине поселка.

Иванов кивнул, он уже понял, что войска 2-й ударной армии вскоре вновь будут окружены и уничтожены. Наступление в очередной раз захлебнулось.

— Немцы перебросили резервы, скрыто готовились к штурму Ленинграда, а тут мы ударили. В итоге вместо Ленинграда они развернулись в сторону нашего фронта…

Из штаба вышел раскрасневшийся полковник с пакетом, и Хазин замолчал.

— Передать лично в руки! — грубо приказал он, оглядывая Иванова вращающимися глазами. — Лично! Торопись, боец, каждая минута на особом счету.

Иванову показалось, что он видит начальника связи армии в последний раз. Если не вражеская бомба, то от нагана в руках НКВДшника в каком-то неприметном подвале.

Трофейный «цундап» прогрелся и стал работать мягче и тише. Иванов аккуратно положил пакет в сумку-планшет. Козырнул полковнику, снял мотоцикл с подножки и дал полный газ.

До станции ехал очень медленно. Долгий прямой участок дороги, построенной на высокой насыпи, был равномерно покрыт выбоинами и ямами. Справа и слева от высокой обочины торчали обгорелые останки разбомбленных грузовиков и сожжённой бронетехники.

Переезд был закрыт. Обогнав колонну из нескольких десятков грузовиков со снарядами и горючим, Иванов остановился первым перед железнодорожным полотном.

Паровозы с трудом тащили бесконечно длинный состав, на платформах которого стояла покрытая маскировочными сетями техника. Немецкие лётчики слетались на такие цели, как вороны на мертвечину. Станцию бомбили и отстраивали заново непрерывно почти с самого начала блокады Ленинграда.

Иванов вдруг осознал, что когда-то войны не было. И станцию не бомбили, здесь останавливались пассажирские поезда из Ленинграда. В эту пору платформа была полна дачников, возвращающихся в город с корзинами. Работал станционный буфет. В воздухе витал тот особый аромат, какой бывает только в последние дни уходящего лета.

Все это теперь осталось там, за немецкими позициями в осаждённом Ленинграде.

Николай вспомнил, как готовился к экзаменам, увлечённо погружаясь в труды немецкого философа Ницше, утверждавшего, что Бог умер, на его место пришёл сверхчеловек. Он грел воду на кухне их огромной и всегда сырой коммунальной квартиры на Литейном, когда по радиоточке сообщили о начале войны… Через два месяца немецкие войска подошли к Ленинграду.

Длинный эшелон почти прошёл, когда по железнодорожному пути за ним в обратном направлении двинулся другой поезд. Уже полностью рассвело, и железнодорожники спешили как можно быстрее увести составы подальше от станции. Совсем скоро здесь могла появиться немецкая авиация.

Тем временем на небольшом ровном участке станционной площади у обоза с ранеными, ожидавшими прибытия санитарного поезда, проходило построение новоприбывшего подразделения. Курсанты пехотного училища в новеньких шинелях и сапогах, спросонья толкая друг друга, выпрыгивали из теплушек, кучковались, закуривая.

Послышались команды: «Первый взвод, второй взвод, становись! Равняйсь, смирно». Под скрип вагонных колёс замполит оглашал хорошо знакомый Николаю приказ номер 227 «Ни шагу назад». Этот приказ уже больше месяца зачитывали прибывающему пополнению, хотя на данном участке фронта немцы не наступали, они почти год стояли в глухой обороне, все попытки прорвать блокаду Ленинграда со стороны Волховского фронта заканчивались неудачно.

Политработник чеканил текст наизусть, изредка подглядывая в тетрадь.

После слов «Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы» раздался громкий хриплый булькающий смех.

Комиссар замолчал. Все взоры обратились на источник безумного хохота. Смеялся пожилой боец без знаков отличия. Его слегка свисающие с санитарной телеги ноги были ампутированы ниже колен. На плотно обмотанных белыми бинтами культях проступала кровь.

Курсанты молча рассматривали искалеченную жертву войны, которая была для них теперь так рядом.

Солдат продолжал смеяться, по его щекам текли слёзы. На лице политработника, который и не такое видал, заиграли желваки.

— Молчать! — закричал он.

Инвалид смолк.

В отличие от впавших в ступор курсантов, Иванов прекрасно понимал, что это был не смех ужаса и отчаяния. Это была искренняя радость. Боец смеялся, потому что знал, что больше никогда не вернётся в этот ад — штурмовать хорошо подготовленную и пристреленную оборону противника — пусть и без ног, но он будет жить вдали от этой мясорубки, постоянно потребляющей тысячи человеческих жизней.

Последний вагон эшелона прошёл мимо переезда, и Иванов дал полный газ, мотоцикл, подпрыгивая, пересёк многочисленные рельсы узловой станции и выехал на более-менее ровную дорогу.

Тёплый ветер приятно обдувал лицо, утреннее солнце прерывисто слепило глаза, пробиваясь сквозь колышущиеся кроны деревьев, в воздухе кружились первые осенние листья.

Лесной участок дороги был плохо виден с самолётов, поэтому покрытие было почти без ям.

«Так бы ехал и ехал по этой дороге, чтоб она никогда не кончалась, — думал Иванов, — и, конечно, не в сторону фронта, а в обратную, или лучше, чтоб его вообще не было, не смогут же они сидеть здесь вечно».

Он уловил нарастающий гул летящих где-то пока ещё далеко самолётов. Впереди белел просвет. Лес кончался, почти у самой его кромки посреди дороги стоял танк. Объезжая его, Иванов чуть было не налетел на двух пехотинцев. От резкого торможения мотоцикл заглох. Раненые бойцы — один ковылял, опираясь на винтовку как на костыль, у другого перебитая осколком рука висела на грязной, кровавой портянке — обругали Иванова.

— Немец не добил, так свои мотоциклетом переедут, — заметил однорукий боец.

Из-под танка вылез танкист в тёмном промасленном комбинезоне и, не обращая внимания на пехоту, обратился к Иванову:

— Друг, топливный насос полетел. Не поможешь починить?

— Я не техник, — покачал головой Николай, да и времени нет. Срочный приказ везу.

— Это же самый мощный танк, наш ленинградский КВ, — танкист почему-то узнал в Иванове ленинградца, — знаешь, как его там на передовой не хватает.

— Извини, не смогу помочь, из техники я только на мотоциклах умею, да и в моторах разбираюсь, как свинья в апельсинах.

Иванов дёрнул ногой кикстартер. Мотор затарахтел. Но Николай не спешил разгоняться. Он подъехал к опушке леса, где под огромными лапами двух вековых елей умело замаскировался пункт питания.

Отсюда было видно, что по дороге в сторону фронта еле ползёт тяжёлая артиллерия. Длинную колонну начали обгонять грузовики с боеприпасами и горючим, когда из-за деревьев показались немецкие пикирующие бомбардировщики.

«Юнкерсы» выстроились, готовясь зайти на цель.

У дымящейся полевой кухни на небольшой табуретке сидел повар-солдат и курил гигантскую самокрутку. Он передал её одному из двух удобно расположившихся на сухих иголках артиллеристов и спросил Иванова:

— Жрать будешь? У тебя-то и вещмешка нет, жди, пока артиллеристы пообедают. С посудой у меня напряжёнка.

Бомбардировщики заваливались один за другим на бок, заходя на цель.

Иванов присел рядом с поваром. Судя по тому, что никто не выражал никаких эмоций по поводу уничтожения немцами наших войск на дороге, это были повоевавшие солдаты.

Доев суп, коренастый артиллерист аккуратно вытер миску куском хлеба и передал её повару. Затем посмотрел на своего товарища, неопределённого возраста рядового с нездоровым рябым лицом, похлопал надувшийся от еды живот и сказал:

— Давно так плотно не едали, Семёныч, давно. Теперя бы и поспать.

Раздался истошный вой сирен пикирующих самолётов. Этот звук шел от миниатюрных пропеллеров на крыльях. Он сводил с ума и наводил панику.

Прогремел каскад взрывов. Все посмотрели на горящую колонну. Первая волна «юнкерсов» отбомбилась достаточно точно, почти вся колонна была охвачена огнём. Гигантскими грибовидными вспышками взрывались грузовики с горючим. Рвались тяжелые артиллерийские боеприпасы.

Приближалась вторая стая бомбардировщиков. Из середины колонны, преодолев глубокую канаву, на поле вырвался колёсный трактор с прицепом. Пикировать над горящей колонной, где взрывались снаряды, было опасно. Часть бомбардировщиков нацелилась на трактор. Водитель хаотично менял направление движения. Бомбы рвались правее и левее трактора. От разрывов боеприпасов на мягкой сельскохозяйственной земле в воздух поднимались столбы пыли. Это в какой-то мере маскировало трактор, который каким-то чудом оставался неуязвимым для осколков вражеских бомб.

Наконец немецкие пилоты потеряли к нему интерес, и лишь один из «юнкерсов» продолжал заходить на цель, поливая трактор и прицеп со снарядами пулемётным огнём, однако тот, словно заговорённый успешно добрался до леса, где спрятался под защитой деревьев.

— Вот так повезло трактористу, — подытожил солдат с рябым лицом. — Да и нам тоже. Прилетели бы они минут десять раньше, хвост колонны как раз мимо нас проходил. Отбомбили бы и по кухне. Он стоял на краю огромной воронки и что-то заметил в отвале земли. Это была торчавшая подошва сапога.

— Никак мой размер, — бодро проговорил коренастый и деловито зашагал к воронке. Рядом с первым обнаружился и второй сапог. Оба они смотрели носами вниз.

— Эх, плохо же похоронная команда работает, — сказал коренастый артиллерист. — Придётся нам бедолагу в воронке присыпать, а за труды я получаю сапоги. Как же мне эти обмотки надоели. Он уцепился за сапог и принялся сильно тянуть, однако обувь никак не поддавалась.

Боец вытер пилоткой пот со лба и сказал:

— Ёшкин кот, закоченел уже. Когда бомбили?

— Вчера утром, тут был пункт выдачи боепитании, — ответил повар. — Поэтому мы и кухню здесь развернули. После того как разбомбили, налетать не будут.

— Будем надеяться, что не налетят, — пробурчал артиллерист и снова принялся остервенело тянуть сапог, теперь уже под углом.

Тут случилось непредвиденное: второй сапог ожил и с силой ударил артиллериста каблуком прямо в лоб. Последний перекувырнулся назад и вскочил на ноги.

Все опешили.

— Может, это судорога послесмертная, — предположил повар, — я слыхал, такие бывают.

В этот момент обе ноги зашевелились, стало понятно, что засыпанный землёй человек жив.

Все принялись откапывать его, и через несколько минут недавний мертвец пусть и нетвёрдо, но уже стоял на ногах. По его перекошенному лицу было видно, что бедняга серьёзно контужен.

Левый глаз залит спёкшейся кровью, значит, и осколком зацепило. Из-под слоя грязи в петлице на воротнике виднелись две шпалы, звезда с серпом и молотом на рукаве выдавала в нём батальонного комиссара.

Оживший политрук оглядел всех мутным, бешено вращающимся глазом и громким нечеловеческим голосом спросил:

— Где штаб 24-й гвардейской дивизии? Я комиссар Кутьин, следую в распоряжение дивизионного комиссара.

К полевой кухне приближались уцелевшие при бомбёжке две телеги с ранеными.

Оценив ситуацию, повар подхватил контуженного под руку и со словами: «Товарищ комиссар, разрешите вам помочь», потащил его к дороге.

В небе завис самолёт-разведчик, фиксирующий результаты работы. Это значило, что в ближайшее время больше бомбить не будут.

Иванов привычно оседлал свой «цундап». Ещё не успевший остыть 16-сильный мотор завёлся с одного толчка стартёра и мягко зарокотал.

— А ты куда путь держишь? — обратился к Николаю коренастый солдат, отряхивая гимнастёрку после незапланированных земляных работ. На его лице было видно разочарование от того, что сапоги ушли от него своим ходом.

— Везу приказ в штаб 24-й дивизии, — прямо ответил Иванов.

— Дело нужное, — понимающе кивнул артиллерист. — Прямо не иди, ты там на колёсах не проедешь, немцы этот участок дороги тяжёлой артиллерией всю ночь утюжили. Дуй, куда колонна шла, до опушки рощи, потом на перекрестке — увидишь там «панцер» немецкий разбитый стоит — бери правее, там тропинка по старой просеке, верст 7—8, лес кончится, за полем будет другая роща, за ней и штаб ихний. Держи мотоцикл близко к старой линии фронта, справа и слева от дороги одни мины…

Николай кивнул, поблагодарив, и набрал скорость.

Он двигался, то и дело останавливаясь и объезжая то, что осталось от тяжёлого артиллерийского дивизиона, разбомбленного немцами. Из леса на дорогу возвращались артиллеристы, которые успели среагировать сразу, укрывшись под деревьями. У разбитых орудий лежали обгоревшие и обезображенные взрывами тела их товарищей. В том месте, где колонну артиллерии обгоняли грузовики со снарядами, шоссе разворотило полностью.

В сторону фронта Николай ехал в одиночку, только навстречу попадались редкие группы раненых. Некоторые, самые сильные, несли носилки с товарищами. По свежим, неумело перетянутым ранам и алым пятнам, окрасившим гимнастёрки и бинты, было видно, что бои идут совсем рядом.

Помня совет артиллериста, Николай свернул у разбитого танка направо, «Цундап» с трудом протискивался по узкой тропе, проложенной по заброшенной просеке. Местность становилась всё более заболоченной. Несколько раз Николай, чертыхаясь, слезал с мотоцикла, помогая мотору руками. На участок длиною несколько сот метров он потратил почти полчаса. Наконец тропа пошла в гору, Иванов выехал на сухое покрытие. Хотелось немного отдохнуть, но он помнил про пакет в полевой сумке. Тропа перешла в прямую, достаточно приличную просёлочную дорогу, на которой можно было разогнаться.

Неожиданно впереди, метрах в пятидесяти, как чёртики из коробки, мелькнули знакомые, заметавшиеся у дороги силуэты в глубоких касках и мышиных сюртуках. До Николая долетели обрывки отрывистой дребезжащей вражеской речи. Немцы!

Иванов резко затормозил и вывернул руль мотоцикла, но трофейный «цундап», словно подыгрывая своим бывшим хозяевам, спрыгнул передним колесом в глубокую колею. Машину занесло, круто развернуло и солдата выбросило из седла в придорожные кусты.

Затем резкое громко-кашляющее стрекотание немецких автоматов. Пара очередей выбила фонтанчики грязи на дороге, несколько пуль с противным свистом посбивали ветки и листья кустарника, под которым приземлился Иванов.

— Принесла их нелегкая, — думал Николай, быстро заползая под деревья. — Теперь бегом отсюда. С удовольствием нащупал полевую сумку. Цел, слава Богу. И небольшими перебежками, часто меняя направление, Иванов стал отходить в глубину леса. Он знал, что немцы почти никогда не заходят в лес дальше ста метров.

«Похоже на передовой отряд наткнулся. Жаль только машину потерял, теперь ногами…» — думал он, продираясь через лесную чащу.

Иванов устало шёл по прифронтовому лесу, временами останавливаясь и прислушиваясь. Направление он выбрал правильное, да и гулкая канонада не давала сбиться с пути. Осмотрев пистолет, он дослал патрон в патронник, поместил его обратно в кобуру и осторожно двинулся вперёд. Помогало то, что в детстве дед часто брал его с собой в лес по грибы и ягоды, учил ориентироваться. Под ногой резко треснула ветка, и совсем рядом раздался не то крик, не то стон. Николай обернулся и прислушался к источнику звука. Он понял, что стонет человек, а не зверь. Через минуту, продравшись через густой ельник, он увидел стонавшего. На маленькой полянке посреди густых елей лежал человек в окровавленной форме командира РККА. Николай подошёл к лежавшему с закрытыми глазами капитану-танкисту. Тот сипло дышал, слегка постанывая, на губах пузырилась кровавая пена. По дыре на груди Иванов увидел, что капитан ранен в лёгкое и скорее всего скоро умрёт. Сначала не решался беспокоить, но все-таки осторожно опустил руку на плечо:

— Товарищ капитан!

— Кто здесь? — очнулся капитан. — Кто ты?

— Ординарец из штаба 2-й ударной. Несу приказ для 24-й гвардейской.

— Опоздал, боец, — сипло и тихо сказал капитан, выдыхая кровавую пену. — Немец ударил встречным боем с фланга…

Он долго вглядывался в лицо Иванова и наконец пробулькал:

— Почему я не сгорел в танке?

В глазах умирающего капитана появилась осмысленность. Он подтолкнул ногой к Иванову лежащий рядом автомат ППШ. И, приложив правую руку к сердцу, прохрипел:

— Боец, прошу тебя, добей меня…

— Нет, — Иванов покачал головой, — я не могу.

— Я приказываю, боец! — Тихо и настойчиво повторил танкист.

У Иванова пересохло во рту. Пристрелить умирающего человека — это было выше его сил. Придётся тащить раненого на себе… Но тут другая мысль, о том, что от того, как скоро он доставит приказ, зависит судьба многих, овладела им.

Иванов перебросил ППШ на спину, присел на корточки и снова попытался привести в чувство капитана. Он захотел прямо сказать ему о своём решении. Но его грубо прервал тычок автоматом в спину.

— Хальт!

Немец дёрнул Иванова за ремень, срывая автомат. Разоружив Николая, немецкий фельдфебель быстро связал ему руки его же ремнём, видно было, что он делает это далеко не впервые, вытащил пистолет из кобуры, затем одиночным выстрелил из автомата в умирающего капитана. На выстрел подбежало ещё два немца. Фельдфебель жестом показал им на пленного и отдал короткий приказ:

— Нах дулаг! Шнель!

Николая вели на сборный пункт пленных. Значит линия фронта была совсем рядом. Планшет с запечатанным приказом теперь висел на плече упитанного фельдфебеля. Его широкая спина маячила перед Николаем, два других немца шли следом. «Вот ведь гадина, такой здоровый, а как аккуратно и почти бесшумно идёт, ничего удивительного, что он смог ко мне незаметно подкрасться», — размышлял Николай, стараясь не думать, что ждёт его у немцев.

Раздался громкий щелчок, фельдфебель замер на мгновение, потом упал на колени, постоял так пару секунд и повалился лицом вниз.

Два других немца вскинули карабины, передёргивая затворы. Почти сразу один за одним прозвучало ещё два выстрела. Немцы упали на землю. У обоих на левой стороне груди на серых мундирах проступили кровавые пятна. Все это произошло за каких-то 15—20 секунд.

Связанные за спиной руки сильно затекли. Сердце бешено колотилось. Между деревьями неспешно показался стрелявший. Это был низенький боец, покрытый маскировочной сетью, в которую были вплетены ветки. Его голову покрывал странный головной убор. Присмотревшись, Николай понял, что это лётный шлем, поверх которого был прикреплён мох.

— Я убил фашистского человека, который убил тебя, — сообщил снайпер с достоинством.

В его руках блеснула финка, мгновение — и запястья Иванова освобождены.

— Я пока ещё не умер, — парировал Николай.