Собрание сочинений. Том I

Иногда мне кажется, что вы

считаете меня придурком.

«Ужин с придурком»

I

Сипович стоял на балконе, и невыразимое страдание отпечатлелось на его лице. Голос его гремел драматическим тенором, сотрясая оконную раму:

Dilegua, o notte! Tramontate, stelle!

Tramontate, stelle! All’alba vincero!

Vincero! Vincero!О ночь, рассейся! Исчезайте, звезды, исчезайте, звезды! С зарей мне побеждать! Побеждать! Побеждать! (итал.).

Сорока, устроившаяся на дереве, склонила головку набок и слегка поморщилась. Она созерцала певца в глубокой задумчивости и словно гадала: «Что дальше?»

Дивный тембр собственного голоса услаждал Сиповича не меньше, чем концерт Марии Каллас в театре «Ла Скала», пока чей-то обвинительный возглас не оповестил о том, что рядом кто-то есть. Сипович резко крутанулся на пятках и пронзил критика неистовым взглядом. Перед ним материализовалась его бабушка, обладательница тонкого музыкального слуха. Пульхерия Ананасовна была крайне восприимчива к всяческим движениям человеческой души. Любви внука к сомнительного рода куплетам она не разделяла, тем не менее активно субсидировала его за счет пенсионного пособия, постепенно теряя не столько деньги, сколько терпение.

Пульхерия Ананасовна застала Сиповича в момент, когда он, несколько злоупотребляя лингвистическими талантами, уже открыто провоцировал птицу на конфликт. Пропорхав по комнате в исключительно старушечьей манере, что-то старательно перекладывая с места на место и переругиваясь сама с собой, она наконец предпочла одному стулу стул другой.

— Слушай, ты! — отчеканила Пульхерия Ананасовна, пикируя на стул. — Почему окно открыто?

Озаренный нетяжелым нимбом дремлющего лентяя, Сипович ошибочно полагал, что такая безмятежность может быть вечной. У него были все основания думать, что оскорбление в непрямой форме адресовано именно ему. Его глаза уподобились очам младенца, после того как тот обозрел жизнь и обнаружил, что она полна разочарований.

Подняв брови до критической отметки и сделав глубоко внутри себя тройной сальто-мортале, Сипович поучительно проговорил:

— Пуля, жизнь не стоит на месте, но некоторые вещи неизменны. Есть люди, которые до сих пор проветривают комнаты при помощи открытых окон. Мир — удивительная штука.

— Предупреждаю тебя, ты можешь что-нибудь подхватить. — Демонический огонь вспыхнул в глазах всеведущей старушки: — Например, грипп.

— Расскажи мне, милая моя престарелая родственница, — вежливо отвечал Сипович, — что ты знаешь о полоумии, и ответь на такой вопрос: имею ли я право за него тебя осуждать?

Пульхерия Ананасовна, которую посетило внезапное умиление, ласково потрепала внука за волосы. Потом еще раз. И еще. В определенный момент ему пришлось обратить ее внимание, что клок волос, который она выдирает, ему особенно дорог.

Так или иначе, Сиповичу было над чем пораскинуть мозгами: если верить бабушке, где-то дежурят вредные бактерии, которые только и ждут удобного случая, чтобы закатить вечеринку в его дыхательной системе. Возможно, нашелся бы гриппующий энтузиаст, который не отказал бы в любезности залезть к нему в окно и покашлять ему прямо в рот. Но это лишь домыслы. Где факты, спрашивал он себя?

Пульхерия Ананасовна удалилась в ванную комнату с каким-то хомячьим фырчаньем. Отдаваясь силе размышлений не слишком озабоченного человека, Сипович побродил по комнате, критично обозревая наружный пейзаж, и размял тело с помощью нехитрых гимнастических упражнений. Он почти до конца исполнил трогательную арию Лауретты из оперы «Джанни Скикки», когда богатые модуляции его голоса вновь привлекли внимание посторонних лиц.

Пульхерия Ананасовна, повторно влетевшая в комнату, нашла внука бездыханно лежащим в кровати, подобно юной деве Ифигении на жертвенном алтаре. Сипович симулировал лихорадку.

В глубоком трауре бабушка созерцала побежденного рыцаря, испускающего дух на ее глазах. Она с предубеждением относилась к покойникам в своем доме, и многие из нас ее поддержат. В детстве ее стращали привидениями, душами усопших, которые еженощно возвращаются в мир живых, дабы предаваться праздности и ментальным забавам.

Озадаченная мыслью о потенциальных гостях с того света, Пульхерия Ананасовна пролепетала:

— Что с тобой?

В хрупких старческих ручонках дрожала пачка потрепанных листков с какими-то суммами. Эти подлые цифры жгли Сиповича укоряющим взором.

Сипович укротил жалкую арифметику мученическим взглядом и накачал воздуха в легкие, готовясь проверить здание на прочность.

— Архангел Гавриил, это ты?! — помпезно окликнул он ошалевшую бабку и следом исторг вопль, достигший адского крещендо: — Святой Франциск! — взревел Сипович, начиная землетрясение на Камчатке. — Где же святая вода?!

— У меня к тебе важный разговор, — сказала Пульхерия Ананасовна, ровно отпиливая каждое слово. — Немедленно сядь.

— Но я и так сижу.

— Не дерзи мне!

«Плохой знак» — подумал Сипович, так как выговоры не любил. В сердце неприятно закололо, как у царя Леонида перед Фермопильским сражением, когда тот посылал спартанских мужей на верную смерть.

Робко потупив взгляд, Пульхерия Ананасовна готовила трагический

памфлет. Неустанно тренируясь на внуке, она поднаторела в сфере риторики, и в такие мгновения сначала совершала партизанскую вылазку, шепча слова голосом кроткой, меланхоличной монахини, истязаемой морально внутренним грехом, прежде чем нападала по-настоящему.

— Внучек, — произнесла она на полутонах, — это счета за коммунальные услуги. Я так больше не могу…

— Что, цифры не играют?

— Сколько можно, устройся на работу! — прогремела пенсионерка, внезапно оклеопатриваясь.

Делая виртуозный толчок спиной, Сипович стремительно катапультировался с кровати. Пульхерия Ананасовна добродушно ухмыльнулась, оценив сложность акробатического элемента. Как ни странно, в комнате был пол: Сипович вывалился на него с кровати; упершись локтями в колени, он театрально схватил себя обеими руками за волосы и замер в этом положении. Он был смертельно огорчен. После такого огорчения не хочется жить.

— Нож мне в спину! — воскликнул он, завибрировав, как отравленная крыса во время последней судороги. — Я ведь совсем еще мальчишка.

— Тебе сорок три, у тебя плешь в полголовы, и мне сложно содержать тебя на пенсию. Каждый раз ты стреляешь у меня исполинские суммы.

— Ты уважаешь мифологию? Пока не поздно, вспомни Аргоса, верного пса Одиссея. Когда его хозяин вернулся на родину после долгих лет скитаний, лишь животное узнало в нем царя Итаки; потом вильнуло хвостом и испустило дух. Стало бы оно порицать и жаловаться на пенсию?

— Ты не получишь больше ни рубля.

— Ха!

— Если не начнешь работать, я вышвырну тебя на улицу.

— Ха!

— Ты у меня сейчас дохакаешься! Когда ты начнешь зарабатывать!

— Я пытался, но мир меня отверг. — Сипович мрачно улыбнулся и, протянув ей бумагу, покрытую каракулями, тихо, но многозначительно сказал: «Читай!».

Проштудировав его бесхребетное резюме, Пульхерия Ананасовна изобличила бездарного мошенника и рассерженно хлопнула ладошкой по столу. Сам по себе процесс хлопанья ладошкой по столу доставлял Сиповичу, как человеку тонкой душевной организации, минимум удовольствия, и он выражал свое категорически негативное отношение к данному процессу в принципе. Один хлопнет, другой — и что же это получается, по всему городу будут выстраиваться армии желчных критиканов, безнаказанно хлопающих ладошкой по столу? Ну, знаете ли, так дело не пойдет!

Разговор явно принимал горячие формы:

— С меня хватит! Сегодня на базаре я встретила школьного приятеля. Оказывается, он главный редактор в газете «Кроссворд! Кроссворд!».

— Вот это уровень!

— Мы разговорились, слово за слово… Александр Александрович обещал помочь тебе с работой.

Лицо Сиповича как-то неестественно перекосило, он почувствовал себя неважно, о чем не преминул сообщить:

— Пулюсик, ты что-то разошлась. У меня слабая иммунная система, проблемы с аминокислотами, дефицит чего-то там, чакры вообще ни к черту… Секундочку, а куда делся мой пульс!.. — Он сосредоточенно начал искать у себя сердце, но так и не нашел его.

— Ты пойдешь в эту чертову редакцию, хочется тебе того или нет! — выпалила Пульхерия Ананасовна и покинула комнату, хлопнув напоследок дверью.

Тусклый багрянец разлился по скульптурным ушам Сиповича, когда на его шее сомкнулась аллегорическая гаррота. Удрученный предательством самого близкого человека, он приник к подоконнику, повиснув на нем, как мокрый носок.

Сорока, ставшая свидетельницей разыгравшейся семейной драмы, невольно вздрогнула, когда до ее ушей донеслись неприятные звуковые вибрации. На сей раз, использую сложную горловую технику, Сипович затянул заунывный мотив, похожий на вопль брошенной цыганки. Птица мгновенно поднялась в воздух и улетела, чтобы найти тихое местечко и спокойно свести счеты с жизнью.

II

За дверью в конце длинного коридора визуализировался небольшой трудовой коллектив, казалось, занятый делом.

Александр Александрович Фальстарт, редактор, многозначительно просматривал письмо от читателя и, подобно Цицерону, прознавшему о заговоре Каталины, нервно кусал ногти. В холодных лучах света, льющихся из настольной лампы, он внимательно изучал карандашные письмена. Перед ним лежало очередное исповедальное послание, красноречиво истерзанное грифелем, как будто его автор, не удовлетворившись собственным красноречием, решил отыграться на бумаге.

— Я не уверен, но, вполне вероятно, скоро мы познакомимся с Кошкиным лично, — задумчиво проговорил Фальстарт, сверяясь с подписью в письме. — Заочно мы, так сказать, уже знакомы. — Вспышка молнии, лизнувшая полумрак кабинета, зафиксировала на лице редактора оттенок осуждения.

— Это я черканул статейку, — напомнил Бухтаревич, соредактор, разложивший себя в кресле напротив и блаженно смежавший веки. — Сигаретка найдется?

Посторонний человек, наверное, счел бы этот вопрос не соответствующим обстановке. Наш случайный свидетель всенепременно бы поцокал языком, не подозревая, что Бухтаревич, двадцатисемилетний иждивенец с явной задержкой в развитии, — самый настоящий позор семьи Фальстартов. Александр Александрович, ответственно исполняющий роль дедушки-спонсора, пригвоздил молодого повесу к редакторскому креслу, дабы хоть как-то умерить валютные аппетиты последнего. Единственным занятием, в котором Бухтаревич преуспел, было кассирование хрустящих купюр из чужого кармана в собственный. Причем в этой области он проявлял недюжинные способности.

До поры до времени Бухтаревич был неприлично расточительным, опустошая семейную казну, но однажды щедрый меценат подвел бухгалтерские итоги, и некоторые цифры его сильно огорчили. Фальстарт топнул ногой, и глубокая трещина разделила жизнь Бухтаревича на до и после.

Так на безоблачное существование кутилы и бездельника налетел циклон, о значении которого писал еще классик:

В делах людей прилив есть и отлив.

С приливом достигаем мы успех,

Когда ж отлив наступит,

Лодка жизни по отмелям несчастья волочится.У. Шекспир

Начав трудовую деятельность в газете, Бухтаревич довольно скоро открыл в себе гений сочинительского таланта. Поначалу его покровитель был с ним не особо строг, понимая, что внуку требуется место для самовыражения. Он выделил ему колонку анекдотов, предполагая, что она послужит неплохим стартом для его скрытых способностей. Возможно, и послужила бы, будь у него эти скрытые способности.

Бухтаревич не стал терять время понапрасну и, удобно угнездившись в редакторском кресле, сорвался со старта, полный огня и боевого задора. Он выдумывал искрометные истории о несуществующих людях, и «несуществующие» люди быстро пришли к единогласному мнению назначить Бухтаревича уполномоченным боксерской груши. Десятки кулаков мечтали отредактировать его физиономию. Этот на редкость дивный молодчик терял в неотразимости лишь из-за прыща на переносице.

— Все-таки не следовало писать, что Кошкин наркоторговец, — сказал Фальстарт, вытирая вспотевшие ладони. — Любишь огонек — но зачем же устраивать пожар?

— Что ему не нравится? — сказал Бухтаревич, жонглируя пепельницей.

— А почему он, по-твоему, торпедирует нашу редакцию гневными эпистолами? — сказал Фальстарт, возвращая пепельницу по назначению. — Если он подаст в суд…

— Но тиражик-то пошел.

— Только благодаря Кошкину, который сметал его с прилавков, как ураган.

— Какой тонкий стратегический ход.

Фальстарт заметался, подыскивая эвфемизм слову «кретин».

— Если бы твой отец не встретил твою мать…

— У нее была идеальная для фаты форма головы! — веско заметил Бухтаревич.

— Да, да… До сих пор не понимаю, почему они не отдали тебя в какой-нибудь солидный интернат для умственно отсталых. — Фальстарт состроил такую мину, как будто его огрели по лицу оладушком.

Александр Александрович очень любил улыбаться, но лицо его было не в курсе. Из-за того, что у него косил левый глаз (что-то с внутренней сетчаткой), людям иногда казалось, будто он сознательно строит им рожи. Когда Фальстарт собирался улыбнуться, рта его касалась легкая судорога, и он обретал вид человека, сокрушенного созерцанием собственного рукава, попавшего под шпиндель фрезерного станка.

Конкретно в данный момент Фальстарт расхохотался от всей души, хотя со стороны выглядел расстроенным, как человек, которого неудачно постриг кот.

— Сколько можно проникать в редакцию, как шпион, переносящий депешу через линию врага!

— У человека должны быть и друзья, и недруги, — философски заключил Бухтаревич, сплевывая на пол.

— Ты что делаешь!.. Ой! — пискнул Фальстарт, вытягивая физиономию. Он неловко привскочил и оказался зажатым между столом и стулом.

Редактор жарко поприветствовал незнакомую личность, замершую у порога в той щекотливой позиции, когда ты вроде бы и внутри, но пока еще не полностью.

Прибывший незнакомец пересек кабинет если не тяжелой поступью, то точно в подавленном настроении. Было бы нелепостью сказать, что в тот миг он держал в руках жар-птицу, а та, в свою очередь, распевала на все лады. Нет, скорее он походил на типичного диккенсовского героя, нахватавшегося лещей от провидения. Казалось, еще вчера он был невинным ребенком, роняющим слезы умиления на цветки Жизни, а теперь, пораженный вирусом печали, закладывал вираж к редакторскому столу.

— Кошкин, полагаю? — уточнил Фальстарт, плавно отделяясь от офисной мебели.

Разминувшись с Бухтаревичем, который поспешно исчез из кабинета, как гольшанский призрак из разрушенного замка, незваный гость остановился перед красивым дубовым столом Фальстарта. Он сделал еще один шаг и, зацепившись одной ногой за другую, удивил редактора несколькими па регтайма.

III

— Мы любим людей, — триумфально произнес агнец печати, желая оттянуть неминуемый момент кровопролития, — и их мы ненавидим. Да, зачастую речь идет об одних и тех же людях, но… Кошкин, черт побери, ближе к делу!

— Кто такой Кошкин?

Фальстарт застыл с густо сведенными над переносицей бровями, словно сошедший с постамента «Мыслитель» Огюста Родена.

— Так вы не Кошкин?

— Я ждал этого вопроса всю свою жизнь. Несите мне Библию, я поклянусь на ней.

— Кто вы такой?

— Рад, что спросили. По Дизайну человека я Манифестор, по соционическому типу — Дюма. Близнецы в преддверии Рака. Это вам. — С легким оттенком самодовольства гость вручил редактору полусгнивший ирис. — Как смотрится глаз не оторвать!

— Как ваше имя?

— Да.

— Зовут вас, я спрашиваю, как?

— Сипович. Сделайте мне приятно понюхайте цветок.

На лице Фальстарта нарисовалось глуповатое выражение, как у пожилого иллюзиониста, в последний миг запамятовавшего, в каком дуля пуля.

— Просторно тут у вас, — сказал Сипович и после некоторой паузы, подбадривая себя кивками, добавил на выдохе: Да, есть что пограбить.

Возникла гнетущая пауза. Сипович придурковато улыбался.

— Говоря откровенно, у меня к вам деликатный разговор.

Фальстарт напрягся и кивнул.