Бесплатный фрагмент - Сказки

От Автора

Не уверен, что заголовок «Сказки» наиболее точно определяет те тексты, что следуют за заголовком. Но что прикажете делать, когда сюжеты аккуратно укладываются в межжанровые лакуны, а оба жанра отрекаются от них, как Исав от первородства? Поэтому, пусть будут «Сказки».

Эти небольшие вещицы было написаны в разное время и по самым разным поводам. «Принцессу», открывающую этот сборник, я написал много лет назад. «Кассандре» тоже несколько лет от роду и написана она в качестве прозаического варианта одноименной пьесы. А вот «Сказка про портного и мышиного короля» первоначально появилась в качестве вложенной истории из повести «За полчаса до Конца Света». Все остальные сказки совершенно самостоятельны и, за исключением «Эпохи для кабанов», написаны специально для этого сборника.

Принцесса

В этот вечер, я опять возвращалась домой через парк. Вообще-то бабуля называет это место садом — как он наверное назывался во времена ее молодости. Но в наше время акценты сместились: двухэтажный особняк называют дворцом, хорошую одежду — прикидом, а большой сад — парком. А я дитя своего поколения, как говорит дядя Вадик, и для меня это именно парк. Про акценты, кстати, я тоже узнала от дяди Вадика, друга моей мамы. И вы знаете, мама очень волнуется, когда я иду домой через парк. Она считает, что все бандиты и гопники города только и мечтают о том, чтобы напасть на меня, и нетерпеливо ожидают меня на самой темной аллее парка. Если честно, то я и сама боюсь и бандитов и гопников, только в нашем парке их испокон веку не было. Наверное, мама не знает, да ей и простительно не знать, что рядом с парком находится военно-морское училище, которое одним из своих фасадов выходит прямо на главную дорожку. Курсанты давно, может еще со времен моей устаревшей бабули, облюбовали наш парк как место для интимных встреч. Наверное, это очень удобно: и не надо далеко ездить и можно успешно использовать даже очень короткое увольнение. Говорят, что гопники несколько раз пытались обосноваться в нашем парке, но курсанты их быстро и довольно жестоко отучили. Думаю, что и с бандитами произошло что-то похожее, а может им наш парк по барабану, они предпочитают сидеть в своих бандитских ресторанах, как в том сериале… ну вы знаете. Так что если что и встречается в нашем парке в темное время так это только многочисленные парочки, которые шарахаются от меня в темноту. Может, какой-нибудь кадет и не отказался бы заехать по шее малолетке, поломавшей ему классный засос, но при своей спутнице он никогда на это не пойдет. Поэтому-то я не боюсь возвращаться через парк даже очень поздно вечером, но попробуй объясни это маме. Тогда придется рассказывать про курсантов, про жаркий шепот из кустов, про многое другое, что моей мамочке может показаться поопаснее гопников. Поэтому для нее существует подробное и изобилующее деталями объяснение, как я тащусь каждый раз вокруг ограды, стараясь избегать неосвещенных мест. Этот рассказ развивается мною и совершенствуется, каждая следующая версия становится подробнее предыдущей и порой приобретает ну просто фантастический характер. Как сказал бы Тошка, прямо как виндоус! Например однажды, понарошку конечно, а не на самом деле, я помогла женщине, потерявшей сознание прямо на улице… Ты представляешь, мама, люди идут мимо и никто даже не остановился, чтобы помочь… Были там и потерявшиеся малыши и старушки, которых я беспрекословно переводила через дорогу. И только свойственное мне благоразумие, а вовсе не несвойственное мне правдолюбие, останавливало меня от желания перейти к поимке иностранных шпионов и перестрелке с грабителями соседнего банка. Дядя Вадик, как-то раз, когда я описывала свой очередной подвиг, ехидно заметил, что маленькую ложь очень удобно прятать среди нагромождения такого же мелкого вранья. И посмотрел на меня так, что я даже немного испугалась, а он лишь подмигнул и не стал развивать опасную тему. Дядя Вадик, смотрит на меня совсем не так, как смотрели, в свое время, дядя Саша и дядя Олег. Те смотрели так, как будто они в чем-то виноваты передо мной, а еще они смущались, глядя на меня, уж сама не знаю почему. Эти взгляды смущали и меня, и я обрадовалась, когда они ушли, один за другим и больше мы с мамой их не видели. Дядя Вадик смотрит на меня совсем по другому, но он и на маму смотрит иначе, совсем не так, как смотрели на нее другие «дяди». Каждый раз, когда он смотрит на нее, мне кажется, он проверяет, что она еще здесь, никуда не делась. И с облегчением убеждается — да, здесь, да, никуда не делась. Так как же он все же смотрит на меня? Даже и не знаю толком как сказать, но иногда после этого мне хочется назвать его «папа». Только я никогда, никогда в жизни этого не сделаю, и уж точно — не в этом году.

Итак, я шла по главной аллее, стараясь, как всегда, не слишком пялиться на парочки, теснившиеся на скамейках. Именно теснившиеся, так как двое занимают на скамейке не так много места, если они действительно вместе. Ну, вы понимаете… В субботу вечером, в день массовых увольнений, скамеек на боковых, более темных аллеях не хватает, и многим приходится довольствоваться более освещенной главной аллеей, подставляясь под нахально-любопытные взгляды таких же, как я, случайных прохожих. Но сегодня аллея была почти пуста. В конце аллеи, однако, на одной из самых последних скамеек сидел кто-то. Лишь подойдя поближе я поняла, что это не пара, а одинокая девушка. Она меня совсем не заинтересовало, меня значительно больше привлекают прижимающиеся друг к другу парочки. Обычно, проходя мимо таких, я незаметно кошу левым глазом через челку. Этому меня научила Ленка, та самая, про которую рассказывали, что она с Никитой Деминым… Но все это слухи и дрязги, как говорит дядя Вадик, и об этом я не буду. Зато на парочки я всегда посматриваю с интересом и уже много нового узнала для себя, однажды даже удивив Антона. Правда Тошка совсем растерялся, не ожидая от меня такой прыти, и у нас тогда ничего не получилось. Ну и пусть — какие наши годы (так тоже любит говорить дядя Вадик).

С девушкой на скамейке все было понятно еще издали. Из довольно складного силуэта (насколько можно судить о формах сидящего) выпирал солидный животик. Девушка была глубоко и основательно беременна, насколько я, в силу своей неопытности, способна была понять. Все ясно, подумала я, поматросил и бросил, как любит говорить все та-же многоопытная Ленка. Но в данном случае, слово «поматросил» приобретало более конкретный характер, судя по тому, куда именно привел сегодня незнакомку ее животик. Проходя мимо скамейки, я привычно скосила глаз — вовсе не из интереса, а потому что сработал условный рефлекс, как объясняли нам на биологии. И тут я невольно задержала шаг — что-то с ней было не так, что-то было необычно. Вы знаете, как это бывает: сначала зрение фиксирует нечто, где-то на уровне подсознания ты это анализируешь и, подсознание посылает сигнал, и лишь потом, иногда значительно позже, до тебя наконец доходит. Я успела сделать еще шаг или два, почти что поравнявшись со скамейкой, когда до меня дошло. Нет, в незнакомке не было, казалось бы, ничего необычного. Она не красила волосы в цвет летнего заката, и не держала в руках ни боевой бластер, ни чью-то отрезанную голову (это я утрирую — еще одно словечко дяди Вадика). Одета она была более чем скромно: в неприметную юбку неопределенно-коричневого цвета и какую-то цветастую кофту. Видавшая виды джинсовая курточка была расстегнута, наверное чтобы дать свободу животику. Картину завершали разношенные кеды. Все это великолепие, похоже, было получено на благотворительной акции. Да, незнакомка не производила впечатления ни богатой наследницы, ни молодой жены пожилого, но преуспевающего бизнесмена. Картину несколько скрашивала грива волнистых темно-каштановых волос и тонкие, я бы сказала аристократические, черты лица. Да, все это я успела рассмотреть, медленно проходя мимо скамейки — не зря меня хвалили (дядя Вадик) за наблюдательность. Но поразил меня не ее дикий прикид и не ее изящный облик. Нет, меня остановили ее руки. Казалось бы, руки как руки, с ссадинами, синяками, даже с цыпками. Другой мог бы подумать, что ее бьют дома, кажется это называется бытовым насилием. Но я-то сразу поняла, что это такое. Такие руки были у мамы после того, как ее уволили из института и она не нашла ничего лучше, чем пойти на завод подсобницей. Вот тогда она и наработала себе и ссадины и синяки и много другое. Хорошо, что моя взбаламошенная тетка нашла ей эту ее теперешнюю должность. И, хотя мама ее ненавидит всей душой (должность, а не тетку), она, по выражению той-же тетки, «снова стала женщиной». Так вот, руки беременной незнакомки ясно выдавали ее социальное положение, но при этом обладали необычайно тонкими пальцами, я бы даже сказала — пальчиками. Было совершенно очевидно, что она не родилась подсобницей. Вот это-то меня и остановило, остановило в буквальном смысле слова. Я просто-напросто застыла как дура, не в силах оторвать взгляд от этих тонких пальцев. Не знаю, долго ли я пялилась на девушку, может пару секунд, а может час, но, в конце концов, она сама заговорила со мной. Сейчас я уже не смогу вспомнить, что именно она сказала и что я ответила и что было нами сказано потом. Наверное ее история так меня поразила, что в памяти остались не отдельные слова или фразы, а лишь общий смысл ее рассказа. И смысл этот был удивителен и неправдоподобен — моя новая знакомая, бывшая незнакомка, была принцессой!

Если бы мне сказали слово «принцесса» несколько лет назад, когда я была совсем сопливой девчонкой и играла в куклы, я представила бы себе нечто вроде диснеевской куколки в длинном голубом платье и непременно блондинку. Теперь я подросла, но мне все еще кажется, что принцессы, это существа не из нашего мира и к каждой принцессе прилагается принц на белом коне. Все это, конечно, ерунда на постном масле и девичьи грезы, по выражений все того-же дяди Вадика. По ящику много раз показывали разных европейских принцесс и меня не удивишь наследницей престола в джинсах или в деловом костюме. Но беременная принцесса в благотворительной курточке это уже слишком. Примерно так я ей и сказала, хотя мама всегда меня ругает за то что я не выбираю выражения. Принцесса не возмутилась, только улыбнулась, но это была такая улыбка что я ей даже немного поверила. Не могу сказать, что это была улыбка превосходства, нет, скорее это была улыбка бесконечно уверенного в себе существа, высокие достоинства которого не в силах принизить ни поношенные кеды ни нелепая кофта. Наверное именно так улыбнулась бы какая-нибудь из европейских принцесс, если бы дворецкий сообщил ей, что на ее любимом сиреневом платье окотилась ее любимая кошка. Думаю, что если бы мама смогла так улыбнуться, то дядя Вадик на ней бы немедленно женился. Разумеется, я поинтересовалась, где ее королевство, и вот тут то и началось самое интересное. Ума не приложу как бы поточнее охарактеризовать ее рассказ. Наверное, если считать его фантастическим. то это будет «недоувеличением». Назову его, пожалуй, «супер-фантастическим», хотя дядя Вадик не любит, когда я злоупотребяю словом «супер». Итак, вот что рассказала мне Принцесса.

По утверждению Принцессы, она пришла из «другого места». Я так и не поняла, что это за место. Вы не поверите, но больше всего оно было похоже на книжку, на рассказ или роман или повесть, или что там еще бывает. И наша Принцесса жила в этом своем книжном мире, то есть она была написанной принцессой. Какой он, ее мир? Я этого так и не поняла, а Принцесса не смогла мне это толком объяснить, да похоже не очень и старалась. Наверное, ее жизнь была похоже на существование на листе бумаги — где все плоское, где есть длина и ширина, но нет высоты. Я неточно объясняю, наверное? На самом деле есть у них высота или что-то в этом роде, вот только почувствовать ее они не могут. Они, похоже вообще ничего не могут там почувствовать. Я до сих пор это не понимаю, вот не могу понять и все. Например, я спрашиваю Принцессу: «Вам там бывает весело?» «Да.» «А почему?» «Просто весело — нипочему.» «Тебе сегодня было весело?» «Было.» «Почему?» «Увидела сегодня у метро негра в каком-то смешном прикиде — наверное они в Африке так ходят. Он идет, такой важный, а все стараются на него не смотреть, чтобы не расхохотаться. Цирк да и только.» И Принцесса хихикает. «А там?» «А там просто весело.» «Но ведь должен быть причина?» «Не знаю. Там бывает весело, потому что должно быть весело.» И про что не спросишь — ответ один: «Просто так бывает и все.» Так же обстояли дела с грустью, теплом, холодом и всем остальным. А вот про любовь я все же спросила и еще про то как дети рождаются, Нет, не думайте, я прекрасно все знаю, правда пока больше теоретически, но ведь в принцессином мире все могло быть иначе. И вы знаете, я не ошиблась. Правда, я сначала спросила Принцессу была ли у нее мама. Мама у нее была, наверное Королева, был и папа, наверное Король, хотя я и не стала уточнять. Тоже мне монархия недоделанная! Вместо этого я ее спросила, любила ли она свою маму. «Я ее сейчас люблю», сказала Принцесса и посмотрела на меня с таким удивленным видом, как будто бы только сейчас это поняла. Похоже, что про любовь к матери, автор ее книжки забыл прописать. Наверное Принцесса жила в неудачной книжке, я, по крайней мере, не стала бы такую читать. И вообще, мне не очень понравилось это ее «другое место». А потом мы еще немного поговорили про другую любовь, ну вы понимаете, про секс и прочее. С сексом как раз все было просто. Возможно, Принцесса жила в детской книжке, а может и какая другая причина, только секса у них не было. Это я еще могу как-то понять, а моя бабуля даже не отказалась бы навеки поселить меня в такой «безсексовой» стране. Сложнее обстояло дело с любовью. Любовь-то у них была, вот только Принцесса так и не смогла объяснить мне, а может и самой себе, с чем у них эту любовь едят. Я вам скажу про нас с Тошкой. Может это даже и не любовь, а так — «гормональные всплески» по меткому, но не совсем понятному выражению дяди Вадика. Пусть даже и всплески, вот только иногда вспомнишь, как мы… но пожалуй лучше без подробностей. Только скажу, что бывает и нестерпимо жарко и холодно и замирает все внутри и по-всякому, сразу даже и слов не подберешь. И это мы всего-лишь целуемся, ну и еще немного… разного. Но я ведь знаю очень хорошо, правда, главным образом от Ленки, что можно делать и другие очень интересные вещи, на которые мы с Тошкой пока не решаемся. А у Принцессы это называлось одним словом — «любовь». И все! Ни тебе жарко, ни тебе холодно и не похоже, что у них что-нибудь, где-нибудь замирает. Мне опять подумалось, что это именно то, что желает мне моя бабуля: чистенько, аккуратненько, приличненько, и «не дай бог что-то там». Но все таки «любовь», хотя бы по названию. Похоже, что именно название, это то единственное, что оставалось от любви в «другом месте». Дети там тоже рождались как-то странно. Не то чтобы их аист приносил, да и рыться в капустных грядках не было необходимости. Зато не было ни беременных, ни гинекологов (б-р-р, не надо об этом), ни родильных домов. В «другом месте» дети «просто рождались», то есть появлялись на свет как-то непонятно, сами по себе что-ли?. Ужас да и только. Нет, пусть лучше будет гинеколог, но только не это «просто». Хотя, лет этак несколько назад мне это могло бы даже понравиться, но теперь я немного поумнела, даже дядя Вадик это признает.

Похоже, что и принцессе это «просто» и многие другие «просто» были не по душе и она очень обрадовалась, попав из своего «книжного» мира в наш. Ей, разумеется, все казалось странным и с ней, поначалу, происходили сплошные неприятности. Она падала в лужи, о которых в «другом месте» даже и не слышали. Ее толкали, обливали чем попало, ее задела машина, разодрав руку. И много еще чего с ней случалось поначалу, вот только еe это ее совсем не огорчало. Я как-то поначалу не поняла, как это можно не огорчаться упав в лужу? А если у тебя болит рана на руке, то как тут не поплакать? И тут Принцесса показала мне здоровенную ссадину на руке и восторженно воскликнула: «Я ее чувствую!» Я вначале не поняла, а потом до меня постепенно дошло. Я и сейчас не до конца понимаю, как это «не чувствовать», но «подкоркой» (опять дядя Вадик) понимаю что это плохо, очень плохо. Это как умереть, наверное. Вероятно после этого Принцесса и радовалась каждой царапине. Ей больно, а она плачет и радуется, радуется и плачет.

Сказочным принцессам в нашем мире приходится нелегко. Образования у Принцессы толком не было, по крайней мере в нашем понимании — я уже не стала уточнять. Специальности, естественно, никакой, ведь «принцесса» это не профессия. Вот она и пошла на завод подсобницей, благо там давали место в общежитии. Наверное, койка в общаге была для нее шоком после королевских покоев и кровати с балдахином, или что там у них полагается. Так я ее и спросила. Оказывается, это действительно был шок, вот только не так как я думала. «Она скрипит!» гордо объявила Принцесса, «И она мягкая!» Уж не знаю, насколько ее казенная койка мягкая, подумала я, но тут же сообразила, что ее прежняя королевская перина была «никакая», если, конечно, я правильно осознала все ужасы книжной жизни. Тут, пожалуй, и скрип пружин покажется счастьем. Принцесса все рассказывала, и про дождь, под которым она промокла в первый раз (представь себе — он мокрый и брызгается!) и про бродячую собаку, которая дала себя погладить (и, знаешь, оне не укусила меня) и про сковородку на общей кухне (я сразу обожглась! — а в глазах — восторг). Принцесса, в своем щенячьем восторге, была необычайно мила и непосредственна и, вообще, похожа на ребенка, который открывает мир, да она и была таким ребенком. Но я все смотрела и смотрела на ее живот, и она, конечно, это заметила. Тогда она рассказала мне свою историю, обычный рассказ из той-же самой серии «поматросил и бросил». Таких историй я подслушала в нашем подъезде немало и все они были похожи одна на другую как два гамбургера из Макдональдса. Наверное, будущему отцу не составило труда соблазнить наивную принцессу. То-ли он ей просто воспользовался, то-ли испугался ее монархического происхождения, только он оставил ее с животом и исчез в неизвестном направлении. Наверное это был курсант, а может и нет. Но мою Принцессу печальный итог, этой далеко не сказочной истории, почему-то совсем не огорчал. Она все поглаживала и поглаживала животик и было очевидно, что она совершенно счастлива. Вот это уже действительно смахивало на сказку. Надо было бы ее расспросить о том, о чем наша Ленка рассказывает с совершенно неправдоподобными деталями. Ну вы уже наверное догадались, ведь Ленка ни о чем другом не говорит. Только я ничего не спросила, и не потому, что постеснялась. Нет, не думаю. Но мне показалось, что сам процесс Принцессу не слишком заинтересовал, по крайней мере — значительно меньше, чем результат процесса — этот ее округлившийся животик.

Наконец, я спросила Принцессу, каким образом она попала из книги в наш мир. «Даже и сама не знаю» — ответила она, явно не собираясь вдаваться в подробности. Тут она немного нахмурилась — похоже при переходе из книжки в жизнь произошло что-то неприятное, а потом слегка улыбнулась — наверное потом случилось что-то веселое, но так ничего и не рассказала. Может не хотела, а может быть и действительно сама не понимала. Тошка тут же пристал бы к ней в поисках «кротовых нор», «магических порталов» или что там еще есть в его любимых книжках. Я же не давила на нее, наверное для меня это было не принципиально. Так и осталось невыясненным, как Принцесса раздобыла одежду, документы, откуда она знает русский язык и где узнала, что такое метро. Я вдруг поняла, что все это мне совсем неинтересно, и я спрашиваю только из вежливости. И все же мне очень хотелось еще с ней поговорить, но не спрашивать же про паспорт и метро. Надо было обязательно спросить что-нибудь очень важное, но я не знала что именно и судорожно искала правильный вопрос, а на ум приходили лишь всякие глупости. Говорят, что в затруднении человек смотрит на потолок, но над нами не было потолка, а было необычно чистое для нашего дождливого города ночное небо, на котором уже можно было разглядеть несколько звездочек. И я спросила Принцессу, красивы ли звезды в ее мире. Ее серые глаза затуманились, она явно затруднялась с ответом. «Не знаю,» сказала она, «Это просто звезды, они просто есть». «А у нас?» спросила я. Тут ее глаза глубоко раскрылись и я увидела вдруг, что они не только серые, но и изумрудно-зеленые. Она посмотрела вверх и сказала: «Это совсем другое. Они — прекрасны.» Я еще спрашивал что-то и она отвечала, но все это было уже неважно, потому что ее глаза так и оставались широко раскрытыми и изумрудными. Вдруг Принцесса вздрогнула, посмотрела на живот и, поморщившись, смущенно улыбнулась: «Дерется!» Увидев мое недоумение, она добавила: «Ножками бьется изнутри.» Потом она опять погладила рукой живот и улыбнулась мне какой-то удивительно знакомой улыбкой. Нет, это не была снисходительная или даже высокомерная улыбка европейской принцессы, но, тем не менее, что-то подобное я уже где-то видела раньше. Принцесса улыбнулась так. как будто знала что-то неизвестное мне и, наверное, что-то очень хорошее и это хорошее было таким и хорошим и надежным и сильным, что на его фоне все на свете неприятности выглядели мелочами. И вдруг я вспомнила, где я видела эту улыбку; ну конечно же — на уроке эстетического воспитания. Эти уроки у нас все очень любят, жаль только что они бывают так редко. У каждого в нашем классе есть свои причины для этой, не совсем бескорыстной, любви. Дело в том, что на «эстетике» можно не слушать нашего молодого и немного наивного учителя. Поэтому одни срочно доделывают уроки, заданные на сегодня, другие слушают музыку, а третьи — просто спят. Но именно в этот день меня вдруг привлекла картина, появившаяся на проекторе. Не помню, кто был ее автор, не помню и названия. Вроде бы она висела, а может и сейчас висит, в одном из известных европейских музеев, не помню в каком, но точно — не в нашем Эрмитаже. На картине была изображена довольно некрасивая, по моим понятиям, женщина, немного мужиковатого вида. Судя по старинной одежде, жила он в Средние Века, а может быть и в эпоху Возрождения, я не разбираюсь. Так или иначе, но лет ей (картине, а не женщине) было порядочно и, возможно, тогда именно такие женщины были в моде. Вообще-то, меня старинные картины не заводят, но эта меня поразила. Точнее, не сама картина, а улыбка той женщины. Она улыбалась так, как будто видела что-то необычное и умиротворяющее там, за срезом рамки или просто знала что-то известное только ей делающее ее уверенной в себе и независимой, что-ли, а может быть — свободной. И так-же точно улыбалась моя сказочная Принцесса в разношенных кедах. Тогда я подумала, что может быть эта новая жизнь у нее в животе отделяет ее от нас, от нашей совсем непростой жизни. Или ставит ее над нами и позволяет видеть то, что не видим мы. А еще я подумала, что та женщина на картине тоже была беременна, вот только картина не позволяла это увидеть. Мне страшно захотелось вдруг, чтобы у Принцессы все было хорошо и чтобы прошли ее ссадины и цыпки и чтобы она, радовалась ощущая не боль от царапин, а тепло солнца, прохладу ветра, вкус гамбургера, мягкость кошачьей шерсти, упругость танцплощадки, прикосновение пенки в ванной, сладость мороженого и многое другое. А еще мне захотелось, чтобы ее ребенок родился легко и был здоровым и делал «агу-агу» и пускал слюни, или что они там делают. И хорошо бы, чтобы у них появился свой Принц. Пусть у него тоже будут ссадины на руках, и не будет ни белого коня, ни черного «бумера». Зато ребеночек будет называть его «папа». Мне тут же захотелось сказать все это Принцессе, но я вспомнила как одна мамина подруга, которую я терпеть не могу, любит громогласно желать людям всех возможных благ, и как смотрит на нее при этом дядя Вадик. Однажды он мне сказал: «Если желаешь человеку добра, но ничем не можешь помочь, то лучше промолчи. Твои намерения поймут и без слов, если захотят понять, конечно. А если не захотят, то тем более лучше промолчать.» И я ничего так и не сказала, а Принцесса вдруг почти незаметно кивнула мне — наверное поняла без слов. Тут мне сразу стало как-то теплее, хотя вечер был прохладный, а кутаться я не люблю.

Я часто думаю, было ли все так на самом деле, и моя незнакомка — действительно принцесса из книжки, из фильма или еще из какого-нибудь места до которого не ходят трамваи и не летают самолеты? Не знаю и мне все равно. Наверное поэтому нам не было так уж грустно расставаться. Ведь ей очень хотелось рассказать свою историю человеку, который ей поверит. И этим человеком оказалась пятнадцатилетняя девчонка — ну подумайте сами, кто еще ей мог бы поверить? А мне так хотелось поверить, что я и на самом деле поверила. Было уже совсем поздно, и мне не хотелось нарываться на скандал дома. Я распрощалась с Принцессой, подозревая, что мы больше никогда не встретимся и пошла дальше по главной аллее, а она осталась сидеть на скамейке, поглаживая свой живот и слушая, как ребеночек стучится изнутри. Я даже подумала, что ее сын или дочка еще живет в такой-же ненастоящей стране, в которой жила Принцесса и где все происходит само и где нет чувств. Но пройдет месяц, или два, или три, и он родится в этот мир, так же, как «родилась» Принцесса и тоже будет радоваться и солнцу и ветру и даже плакать, когда ему будет больно, а не когда это будет от него требоваться по замыслу какого-нибудь недоделанного автора. Я все шла по аллее и все оглядывалась назад, на скамейку, а в моих глазах стояли слезы, но от ветра, конечно, ведь я не плакса. И тут, в какой-то момент, когда я обернулась в очередной раз, мне показалась, что на Принцессе надето длинное сиреневое платье с кружевами, на ногах изящные туфельки, а на голове у нее золотая диадема, украшенная драгоценными камнями. Но мне это, конечно же, показалось.

Я всегда возвращаюсь домой через парк, но ни разу больше не встретила Принцессу. Наверное, она уже родила и ходит со своим ребенком на детские площадки, а не в парк. Раньше я постоянно думала о ней, а теперь я уже не так часто ее вспоминаю. Но когда со мной случается какая-нибудь неприятность: я падаю в лужу или мы с Тошкой ссоримся или еще что-нибудь в этом роде — я вспоминаю, как Принцесса радовалась ссадинам на руках, и мне сразу становится легче.

И еще, очень хотелось бы знать, каково это — когда ребеночек бьется ножками изнутри живота.

Сказка про портного и мышиного короля

В одной очень далекой стране жили могучий король и бедный портной. Они были друзьями потому что выросли вместе и вместе играли, когда было детьми. Король любил прийти в гости к портному и посидеть за его бедным столом. Он приносил с собой бутылку вина и вкусные булочки, потому что у портного совсем не было денег ни на вино ни на булочки. Друзьям было хорошо вдвоем, они говорили о девушках, о звездах, о дальних странах, засиживались порой до поздней ночи и никогда не говорили ни о шитье одежды, ни о делах королевства. Шли дни, складываясь в месяцы и годы и вот портной начал замечать, что вокруг становится все больше и больше солдат, а ему все чаще и чаще заказывают шить военную форму серого мышиного цвета. Да, в армии короля мундиры были серого цвета и из-за этого его даже прозвали «мышиный король». Когда солдат становится много, а портные шьют в основном мундиры, то это очень плохой признак. И, разумеется, вскоре началась война. Воевать надо было с соседним королевством, в котором все было совершенно неправильно. Там ели неправильные булочки, пили неправильное вино, совсем неправильно любили друг-друга, а потом неправильно воспитывали неправильных детей. Даже форма у их солдат была неправильная, не мышиная, как следовало, а зеленая, что уже совсем ни в какие ворота не лезло. Их, разумеется надо было научить печь правильные булочки, пить правильное вино, рожать правильных детей и носить аккуратную форму мышиного цвета. Портной все это прекрасно понимал и поэтому, когда король торжественно вручил ему винтовку, портной не возражал. Он готов был поубивать нескольких неправильных зеленых людей, а остальных исправить, пошив им серые мундиры.

Но зеленые люди вовсе не стремились становиться серыми. У них была не только неправильная зеленая форма, но винтовки и даже пушки, из которых они стреляли. И хотя они стреляли совсем неправильно, но иногда попадали. Тогда на земле оставались лежать серые люди. А когда стреляли серые люди, то на земле оставались лежать зеленые. Иногда серые и зеленые лежали вперемешку и поле напоминало портному строгое платье из ткани с серо-зеленым узором. Когда-то, очень давно, он хотел сшить такой камзол для короля, но ему пришлось взять винтовку и праздничному платью короля пришлось подождать. А теперь ему уже больше не хотелось шить серо-зеленый камзол.

Однако зеленых людей на поле оставалось больше, поэтому серые люди захватили города и села зеленых. И это тоже было правильно, думал портной, потому что теперь в этих городах наконец начнется правильная жизнь: появятся правильные булочки и отличное вино, а дети будут играть на улице ничего не боясь. И, самое главное, теперь портной сможет вернуть королю свою винтовку и снова начать шить платья и камзолы. Ведь ему так надоело шить мышиную форму. Но оказалось, что за страной зеленых людей есть другая страна, в которой тоже неправильно живут. А за той страной была еще одна, и еще. И все они были неправильными. О, нет, портной вовсе не сомневался в том что ему говорили. Вовсе нет! Разве что иногда ему приходила в голову крамольная мысль о том, что как-то странно, что в мире так много неправильных стран. Однажды, это было то-ли в шестой, то-ли в седьмой неправильной стране, он зашел в заброшенный дом. Дом был заброшен, потому что его неправильных хозяев переселили в в другое место. Там их хорошо кормили и учили правильно жить. По крайней мере именно так объяснили портному.

И в этом доме нашего портного поймали мятежники, те самые которые не согласны были жить правильно, а хотели жить по своему. Когда главарь мятежников приказал казнить портного, тот взмолился:

— Пощадите меня, я же не настоящий солдат, я просто портной!

Он не сказал, что уже много лет не шьет, а стреляет из своей винтовки. Он не соврал, нет! Он просто забыл об этом.

— Ты нагло врешь — сказал командир мятежников — Никакой ты не портной. Если бы ты был портным, мы бы тебя отпустили, ведь мы воюем только с солдатами, а не с портными.

Но портной так молил его пощадить, что мятежник смилостивился и сказал:

— Вот мой плащ, у него оторвалась подкладка. Если сможешь ее аккуратно подшить, мы поверим, что ты порной и не будем тебя убивать. Возьми иголку с ниткой и сохрани себе жизнь.

Портной взял иглу, взял нитки, и попытался продеть нитку в иголку. Но его пальцы не слушались и у него ничего не получилось, как он ни старался. Тогда он заплакал:

— Я слишком долго воюю и мои руки отвыкли от иглы и загрубели от того, что я слишком долго держал винтовку. Убейте меня побыстрее, я не хочу так жить.

— Ты наглый обманщик — закричал командир мятежников — Я и сам был портным прежде чем ваши солдаты осквернили нашу страну. Ремесло портного невозможно забыть. Смотри!

Он взял иголку и попытался продеть нитку в иголку, но и у него тоже ничего не получилось, как он ни старался. Тогда и командир мятежников заплакал и сказал:

— Нас всех изуродовала эта война. Я ненавижу вашу страну, вашего короля и тебя, но я не хочу тебя убивать, раз когда-то ты тоже был портным. Ты свободен. Иди куда хочешь.

Наш портной уже никуда не хотел идти и поэтому он пошел куда глаза глядят. А его глаза глядели домой. Но идти домой ему тоже не хотелось, потому что его там уже никто не ждал. Тогда он пошел в королевский дворец. «Мышиный король» принял его очень любезно, ведь портной был его самым лучшим другом, другом детства. Правда, король не мог предложить ему ни булочек, ни вина, потому что в его королевстве уже не осталось ни того ни другого.

— Скажи мне — взмолился портной — Почему я не могу больше шить?

— Потому что сейчас отечеству нужны солдаты, а не портные — объяснил ему король.

— А потом? — спросил портной — Что будет потом, когда мы победим? Ведь у нас уже не останется ни портных, ни пекарей, ни виноделов.

Король задумался…

— Что ты предлагаешь? — спросил он.

— Я думаю, что надо закончить эту войну, пока еще не поздно.

— Уже поздно — сказал король — Разве ты не знаешь, что короли могут лишь объявлять войну? А вот закончить ее они не в праве. Я бессилен что либо сделать.

— Совсем совсем ничего?

— Совсем, совсем… Разве что?

И он очень внимательно посмотрел на портного.

— Что? — спросил портной.

— Есть один способ — сказал король — Но тебе будет очень неприятно. Ты готов на это?

— Я готов на все — вскричал портной — Лишь бы закончить войну.

— Тогда тебе придется убить меня! Лишь смерть короля может положить конец войне.

Портной очень испугался. Он совсем не хотел убивать своего друга. Но король так просил его! Тогда портной начал думать. Он думал долго. Это было очень трудно. Раньше, когда у них с королем было вино и булочки, ему думалось много легче. И все же он продолжал думать и вот что он надумал.

— Если я убью тебя — сказал портной — То тебе поставят памятник на самой главной площади королевства. Потом о тебе будут слагать песни и рассказывать легенды. И это вдохновит людей на новую войну. Нет, я не буду тебя убивать. Лучша я убью войну.

— Но как? — закричал король — У нее же нету сердца в которое можно воткнуть кинжал и у нее нету головы, которую можно отрубить.

— Все верно — ответил портной — Но ее можно уморить голодом.

— Невероятно! — воскликнул король — Как же это сделать?

— Очень просто, надо перестать кормить это чудовище. Мы же все время подкармливаем ее. Мы кормим ее патриотическими лозунгами. Мы питаем ее памятниками тем, кто любит войны. Мы даем ей дух и плоть оловянными солдатиками и деревянными саблями. Наконец, мы подкармливаем ее нашей ненавистью. Если каждый из нас будет просто заниматься своим делом, вместо того чтобы воевать, то война умрет.

Король смотрел на него и молчал, потому что ему нечего было сказать. Зато теперь ему хотелось думать и он даже пожалел, что в его королевстве уже не было булочек и вина с которыми думалось так хорошо. А портной все-таки пошел домой. Там он сел за свой портновский стол и хотел еще немного подумать, но ему что-то помешало. Он увидел на столе свои инструменты: ножницы, мел, иголку и нитки. Он взял иголку и попытался просунуть нитку в ушко. Конечно, у него ничего не вышло, ведь он забыл свое портняцкое ремесло. К тому же у него дрожали руки. Но он все пытался и пытался раз за разом. И к утру у него получилось.

А король сам убил себя. Он выбросился из окна дворца на очень твердые камни мостовой и разбился. Ему не поставили памятник на главной площади, потому что не ставят памятники тем королям, которые не погибли в сражении, а разбили сами себя в последнем бою. И «мышиного короля» скоро забыли. Помнил его только портной, который уже снова шил платья и камзолы, потому что война наконец кончилась. Он один понимал, что свою последнюю битву король все же выиграл.

Крыса

Странное название — Малая Вишера. Один из друзей солдата, немного знавший местный язык, объяснил, что означает первое слово. Но понимания это не прибавило. Впрочем, понимания от него не и требовалось. Он него требовали выполнения приказов и подчинения командирам. Солдата это устраивало. Он был хорошим солдатом, хотя никогда не прислушивался к оглушительным речам по радио и не всматривался в лица тех, кто размахивал руками на киноэкране, призывая воевать. Хотя он и был хорошим солдатом, но войну не любил и воспринимал ее как неизбежное зло, как стихийное бедствие, то ли посланное людям за грехи незримым божеством, то ли обрушенное на них безразличной к людям и к их грехам природой. С войной следовало смириться, как смиряются с наводнением, уносящим так любовно построенный дом. Война не уносила дома, она уносила мужчин. Некоторые из них возвращались, а некоторые — нет. Не вернулся и отец солдата. Он не вернулся с прежней войны и поэтому мать запретила солдату, который еще не был солдатом, а был только мальчиком-подростком, изучать французский язык. А ведь ему так хотелось, потому что именно на этом мелодичном языке разговаривали красивые девушки с цветных открыток. Впрочем, он не слишком расстроился, зная что у него нет способности к языкам.

Итак, он был обычным солдатом, этакой маленькой серой мышкой в бесконечной армии мышиного короля. Да, именно серый цвет был отличительным цветом той армии, в которой он служил, а потом и воевал. Воевать ему пришлось в той стране, в самом сердце которой которой была непонятная Малая Вишера. Ему приказали стрелять из винтовки в тех людей, что хотели подойти к их траншеям и воткнуть четырехгранные штыки в него и его друзей. Этого ни в коем случае нельзя было допустить и он послушно стрелял. Фигурки в темно-зеленых шинелях шли медленно, неумело, все время проваливаясь в глубокий снег. На белом, свежем снегу их было хорошо видно и целиться в них было легко и удобно. Когда его винтовка кашляла и очередная темная фигурка падала и растворялась в белизне снега, солдат радовался. Ему казалось, что он очищает этот прекрасный белый горизонт от грязных пятнышек и ему было легко и спокойно. Вот только зачем эти люди так медленно и так неумело шли навстречу смерти? Разве не лучше было бы им остаться там, за лесом, а еще лучше где-нибудь за большой рекой или за морем? Солдат не понимал этих странных людей и поэтому ему все же было немного тревожно.

Страна тоже была непонятная. Все в ней было как-то неправильно, но что именно? Пожалуй, солдат бы затруднился ответить на этот вопрос. Правда на крышах местных домов не было красивой красной черепицы как у него дома, а были они покрыты листовым железом, толем или даже соломой. Это было необычно, но было ли это неправильным? Вряд ли. И поля здесь были какие-то слишком уж большие. Ну не должно быть поле такой длины, что не видно другого его конца. Солдат и сам был из крестьян, но таких больших полей никогда не видел. Впрочем, и это вряд ли было неправильным. Так что же было неправильным в этой стране? Ведь должна же быть какая-то причина по которой чужие танки перепахивают то, что совсем не предназначено для пахоты. Раньше он не думал, что можно перепахать дом, сарай или кладбищенские кресты. А оказалось — можно. Значит, причина была и именно ее, эту причину разъясняли судорожно размахивающие руками люди с киноэкранов. У них был резкий, проникающий в подсознание голос, слушать их было неприятно и солдат научился не допускать в свое сознание эти визгливые голоса.

Однажды, их часть проходила через одну деревню. Это была очень везучая деревня. Война ее пощадила: ее не сожгли снарядами, не выкосили пулеметами и не перепахали танками. Посредине деревни была площадь, а на площади стоял колодец. Это был общественный колодец из которого мог напиться каждый. К необычного вида вороту было привязано жестяное ведро и сейчас из него пили солдаты.

Неподалеку солдат заметил странного старика. Было старику очень много лет и немногочисленные пряди его волос были то ли седыми то ли белыми от рождения. Неопределенного цвета глаза казалось прятались среди морщин и морщины делали его лицо похожим на веселую карнавальную маску. Старик опирался на аккуратный костыль, правой ноги у него не было и пустая штанина была аккуратно завязана черной тесьмой. Странный старик внимательно смотрел на солдат: и проходящих мимо и пьющих воду. О чем он думал? Абсолютно ничего нельзя было прочесть в щелочках его глаз.

— Знаешь ли ты, кто это? — спросил солдата его друг — Мне рассказали, что в этой стране была гражданская война и этот старик очень храбро сражался против теперешней власти. Но он и его товарищи были разбиты и поэтому сейчас он влачит жалкое существование калеки.

Только теперь солдат заметил на пиджаке старика тусклый крест на черно-желтой орденской ленте.

Подошел лейтенант, молодой парень. За месяцы боев лейтенант изрядно подрастерял молодой задор, но что-то все же осталось. Поэтому он уважительно откозырял старику и весело крикнул:

— Смотри, старый ветеран. Тебя приветствуют храбрые солдаты великой армии.

— Крысы — спокойно сказал старик — Крысы из Гамельна. Вот вы кто.

Он сказал это тихо и спокойно, так, как будто отмечал очевидный и неясный лишь полным придуркам факт. И сказал он это на языке солдата. Он говорил на этом языке правильно, неестественно правильно, правда с сильным местным акцентом.

Лейтенанта передернуло и он крикнул уже не таким веселым и задорным голосом:

— Ты невежлив, старик. Ты плохо принимаешь гостей.

— Незваных гостей не принимают — сказал старик — Их терпят. До поры до времени.

— Да что тебе эта страна? — вскричал лейтенант — Ты же бился против нее!

— Неправда! — возразил старик — Я бился за нее. И бился бы снова против всех крыс на веревочке, будь только у меня обе ноги.

Лейтенант хотел было ему ответить, но, очевидно, не нашел нужных слов.

— Но я не собирался обидеть тебя, юноша — продолжил старик — Просто вы одеты в серое. Вот и пришла мне на ум старая история про цепочку серых крыс, бездумно ушедших из дома. Их позвала магия музыки и увела туда, откуда нет возврата. А что позвало тебя? Была ли это магия красивых слов? Или барабанная дробь? А может быть это была магия волшебных черных знаков на белой бумаге? Почему ты ушел из дому и что заставило тебя поступить так бездумно? Где она, та невидимая, но крепкая нить, которая тащит тебя на смерть? Не пора ли остановиться? Не пора ли оборвать эту нить?

— Ты безумен, старик, и слова твои безумны! — закричал лейтенант — Тебе повезло что ты не еврей, не цыган и не партизан. А еще тебе повезло, что ты стар и немощен. Иначе ты бы кровью поплатился бы за эти слова.

Тощий ефрейтор, который уже неоднократно пытался выслужиться перед лейтенантом, подскочил к старику и выбил ногой его костыль. Тот неловко повалился на землю и это было, наверное, очень смешно. Поэтому ефрейтор обвел глазами солдат, ожидая услышать взрыв смеха. Но никто не засмеялся. Они проходили мимо ефрейтора и каждый старался как-бы нечаянно задеть его либо прикладом своей винтовки, либо коробкой противогаза. Лейтенант отвернулся и направился вперед быстрым шагом. Он не смотрел по сторонам, лишь себе под ноги он смотрел, наверное ему было стыдно. Наш солдат шел последним, самым последним из всего взвода. Он задержался, подошел к старику, помог ему подняться и подал костыль.

— Спасибо! — сказал старик.

Солдат отряхнул пыль с его пиджака и левой штанины, а до правой штанины дотронуться не решился. При этом как-то так получилось, что он заглянул старику в глаза и увидел там глубокую, бездонную грусть. Что было причиной этой грусти, что? Может быть поражение в гражданской войне и необходимость доживать свой век в стране, которую старик не хотел? В стране солдата тоже случилась гражданская война, короткая и жестокая как все гражданские войны. При нее так старались забыть, что почти совсем забыли. Наверное и в его стране были такие же люди с грустными глазами, несущие на себе бремя поражения. А вот морщинки старика продолжали смеяться. Таким он его и запомнил, с грустными глазами посреди смеющихся морщин. Потом он повернулся и побежал догонять взвод, но прежде, чем он покинул и площадь и деревню, до него донеслись последние слова старика:

— Оборви ты ее, парень! Оборви эту нить! Может еще не поздно? Не будь крысой на веревочке!

Это были, как понял солдат, очень важные слова, но он не знал, что с ними делать, поэтому он просто пошел дальше. Да, солдат пошел дальше, но он не знал куда идет. На перекрестках дорог попадались дорожные указатели, но солдат не мог их прочесть, ведь они были на чужом языке. А серые солдаты мышиного короля все шли и шли по пыльным дорогам, ехали на грузовиках по разбитому танками асфальту, пробирались через темные и страшные леса. Это длилось долго, наверное — слишком долго, потому что в какой-то момент оказалось, что на ногах у солдата не крепкие сапоги на двойной кожаной подошве, а серые крысиные лапы с когтями. Да, да, настоящие крысиные лапы. А еще он увидел, что перед ним не серая шинель его товарища, а волосатый крысиный хвост. Наверное, такой же крысиный хвост волочится и за ним. Где же нить? — подумал солдат. Где та нить, которой мы все связаны в длинную, серую, не рассуждающую цепочку? Ах, да! — вспомнил он — Она же невидима. И они все шли и шли вперед — цепочка серых крыс. А может быть это были серые шинели и серые от войны лица? Но их несомненно вел за собой какой-то крысовод, дергая за невидимые ниточки. Им говорили что ведут к славе, но вели на смерть. Солдат точно это знал, потому что многие из серых крыс навсегда остались в городах и деревнях, названия которых невозможно прочесть.

Потом были еще деревни и даже города. А крысы все шли и шли, а некоторые из них ехали на танках или летели в самолетах. Они съели тонны хлеба и мяса, центнеры мармелада и выпили целое море желудевого кофе. Правда крысы обычно не пьют кофе, но ведь и на танках они обычно не ездят. Солдат все время удивлялся как прочна была влекущая их нить. Он вспоминал слова старика и думал о том, как бы сорваться с этой цепи. Но для этого нужно было найти правильное волшебное слово, способное разорвать магическую силу влекущей их всех за собой мелодии. Такого слова у него пока не было.

Иногда он вспоминал дом. В его родной деревне была мелкая и добрая речка, несущая свои медленные воды с невысоких гор. Там, дома, было веселое рыжее солнце над черепичной крышей. И там была разлапистая липа на заднем дворе, на которую так весело и немного страшно было забираться в детстве. Сейчас он очень хотел вернуться домой, пройти по деревне, степенно здороваясь с соседями, обнять мать, шутливо подбросить вверх маленькую сестренку. Но он не мог вернуться домой с крысиными лапами и крысиным хвостом. Конечно, мама не отвернется от него и примет его таким, какой он есть. И все же он не хотел возвращаться домой крысой, к тому же его не пускала невидимая нить. А еще он знал, что здороваться ему придется только со старухами, потому что мужчины были на войне, а женщины помогали в госпиталях. И подбросить вверх сестренку ему тоже не удастся, потому что она уже выросла пока он воевал и наверное тоже помогает ухаживать за ранеными.

А война продолжалась. Солдат снова ловил темные фигурки в прорезь прицела, но ни легко, ни спокойно ему больше не было. Поэтому он радовался тогда, когда промахивался и огорчался когда попадал. Правда, когда попасть не удавалось то темный силуэт продолжал приближаться. Разумеется, он знал, что если темная фигура вырастет достаточно большой в прицеле, то она воткнет четырехгранный штык ему в живот и будет больно. Но рядом были другие солдаты мышиного короля, прильнувшие своими крысиными мордочками к прицелам винтовок и хищно водящие длинными усами. Они тоже стреляли и неловким темным силуэтам с примкнутыми штыками никак не удавалось добраться до их траншеи. Весело кашляли винтовки, отрывисто лаяли пулеметы и неловкие люди в зеленом продолжали покорно падать в зимний снег, в весенние цветы, в летние травы и в осеннюю слякоть. Их уже лежало там так много в этой чужой для солдата и родной для них земле, очень много. Порой солдату казалось что они уже давно должны закончиться, ведь не может же быть на свете так много неловких людей в зеленом. Но люди в зеленом все не кончались и не кончались, и дивизии мышиного короля начали медленно и очень организованно откатываться на запад. И также медленно сменялись названия на дорожных указателях. Теперь он мог их прочесть, ведь они уже были на его языке. Некоторые из них выглядели знакомо: Петергоф, Веймарн, Кингисепп. Другие же звучали чуждо: Луга, Черемыкино, Ополье.

Все это заставляло думать, а думать он не привык, ведь крысе не положено думать. Но и не думать он уже не мог. Наверное, ему помог в этом таинственный одноногий старик. Он думал много: думал о доме, о маме и об оранжевом солнце над черепичной крышей. Он продолжал думать и об этой бесконечной войне и о войнах вообще. У него пока не получалось облечь свои мысли в слова. Эти слова копошились где-то там, глубоко в его сознании и в голове было щекотно потому что слова просились на язык. Но язык пока что не мог их произнести, ведь это было совсем новые и непривычные слова. Однако он верил, что эти слова обретут жизнь и вырвутся из него рано или поздно. Вот тогда, думал солдат, он перестанет быть крысой и сорвется наконец с длинной незримой нити. Однажды он почувствовал, что этот момент совсем близок.

А в апреле, в бою под Нарвой острый кусок железа разорвал ему шинель и вошел под сердце. Осколок был к нему милосерден и сразу порвал нервный узел, поэтому боли солдат не почувствовал. Он лишь понял что никогда больше не увидит рыжее солнце над черепичной крышей, но почему-то его это не огорчило. В оставшиеся ему мгновения он успел подумать, что если закрыть глаза, то ему удастся снова увидеть того старика. По непонятной причине это было для него сейчас очень важно, важнее чем веселое рыжее солнце над черепичной крышей. А еще ему хотелось заглянуть в эти окаймленные веселыми морщинками грустные глаза и что-нибудь сказать. Он не знал, что именно следует сказать, но обязательно сказал бы самые правильные слова, если бы только смог закрыть глаза и увидеть старика. Но закрыть глаза ему так и не удалось, зато он еще успел увидеть на своих ногах черные сапоги вместо серых крысиных лап. На левом сапоге почти совсем оторвалась подметка.

Гений сцены или Жизнь по системе Станиславского

С самого раннего детства он грезил театром и мечтал о сцене. Она мнилась ему сакральным местом сосредоточения истин, некой точкой пересечения всех прямых, подлинной целью стремлений, счастливым концом всех дорог. Он стремился на подмостки со всей страстью юности, как некоторые рвутся в дальние, экзотические страны за неизведанными фантастическими удовольствиями или за долгожданным просветлением. Его же просветление, его катарсис ждал его там, за срезом рампы.

Когда же это началось? Наверное, когда мама первый раз привела его в театр. Но первое, что поразило его, оставило неизгладимое впечатление, это вовсе не была сцена. Нет, еще не она, а нечто иное. Неправда, что театр начинается с вешалки. На самом же деле, и это несомненно для любого ребенка, театр начинается с буфета. Вы помните запах апельсинов, легкую желтизну бокалов шампанского, футуристическую инсталляцию пирожных, бутерброды с кружочками салями, нарезанной так тонко, что они просвечивали?

На сцену он обратил внимание только с началом второго акта. Там, на подмостках, явно происходило нечто. Вначале он не понял, не осознал того что видит, но вскоре понимание пришло и пришло оно пронзительно, как озарение, как момент истины. Там, на сцене, бурлила, пузырилась, сверкала реальность. Именно там и свершалась истинная жизнь, а не ее подобие, как в зрительном зале. И тут произошло невероятное… Мир исчез для него и осталась только она, дощатая площадка подмостков. Исчезли улицы, дома, люди. Исчезли, как и не было их никогда. Даже великолепие буфета померкло. Осталась только сцена. Теперь для него существовали исключительно они, эти пятнадцать метров в глубину и пятнадцать в ширину. Именно там, за срезом рампы, был его мир, была настоящая жизнь, единственно возможная и правильная. Ну а в зале, да и не только в зале, жизни не было. Здесь была лишь имитация жизни, эрзац-жизнь, подобная существованию младенца в утробе матери. Но ведь он пока еще здесь, верно? Значит он еще не родился, не появился в светлый мир за рампой. Но его час придет и он явится на свет. Да, да, именно так, ведь сцена еще не готова его принять. Что же делать?

Он и сам не помнил, как выскочил из зрительного зала и помчался по безлюдным коридорам театра, тускло освещенным приглушенным светом ламп. Коридоры закончились таинственным помещением, завешенными тысячами пыльных костюмов — он попал в костюмерную. В панике он выбежал оттуда и снова понеслись назад стены коридоров. Он видел полуоткрытые двери, за которыми тускло светились зеркала и пахло незнакомыми, тревожными ароматами. Наверное, это были святая-святых театра — гримерные. А ноги несли его все дальше и дальше. Сейчас ему было совершенно необходимо побыть одному, подумать и переварить то, что открылось ему минуту назад. Но побыть одному ему не удалось. Не удалось потому, что он с размаху воткнулся головой в живот какого-то существа. Да, именно существа, потому что он до конца своих дней не был уверен, что встреченный им тогда незнакомец был человеком. Лица существа он так и не увидел, потому что до конца разговора не поднимал головы.

— Впервые в театре? — прозвучал вопрос, заданный каким-то странным тоном.

В горле пересохло, мысли путались и он лишь судорожно кивнул. Как раз на уровне его глаза виднелась огромная перламутровая пуговица на странной одежде, к которой идеально подошел бы термин «камзол», если бы только знать, что он, этот термин, означает. Но необходимо было что-то сказать.

— Кто вы? — спросил он хрипло.

— Кто я?

Странно, незнакомец произнес это так неуверенно, как будто и сам не понимал, что же он из себя представляет.

— Кто я? — повторил он уже более уверенным тоном.

Последовавшая за вторым, а точнее — третьим, вопросом, пауза явно затянулась. Нашему герою даже показалось на единый миг, что оба они стоят на сцене и разыгрывают кем-то прописанную мизансцену.

— Я ворон здешних мест! — начал незнакомец — Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо!

По мере того, как он говорил, его голос окреп, зазвенел неизвестно откуда взявшимися обертонами. Незнакомец уже не говорил, а вещал:

— Я и мгновение и вечность! Я и ничто и бесконечность! Я век и я всего лишь миг! Я и ребенок и старик! Я все и я ничто!

— Кто вы? — повторил наш герой, не понимая ни единого слова.

— Вообще-то, я гений этой сцены.

Последние слова незнакомец произнес совершенно обыденным голосом, как будто сообщал, что выходит на следующей остановке.

— Гений?

— Если ты не знаешь этого слова, мальчик, то зови меня духом-покровителем сцены. Но, я вижу, что и это тебе непонятно. Ну что ж, тогда считай меня местным волшебником.

— Волшебник? — повторил он — Так вы исполняете желания?

— Я? — возмутился незнакомец — С какой стати я должен выполнять чьи-то бессмысленные желания?

Незнакомец замолк и, казалось, ждал ответа. Вроде бы, вдруг всплыло в памяти, в умных книгах, то что происходит сейчас, называют «нездоровой тишиной». Эту тишину следовало немедленно нарушить, но ему удалось лишь отрицательно помотать головой.

— Впрочем — задумчиво произнес «гений» — Я готов допустить, что твое желание не слишком глупо. Ведь у тебя есть желание?

Пришлось кивнуть, потому что слова решительно не желали произноситься.

— Ну, и каково же оно, твое единственное и искреннее желание? — «гений» явно иронизировал.

Как же нелегко выплеснуть наружу самое заветное. Наконец, ему удалось… Нет, не сказать, а, скорее, прошептать:

— Я хочу на сцену!

Неожиданно, «гений» расхохотался. Его смех был таким раскатистым, что походил на искренние и бурные аплодисменты. Отсмеявшись, «гений» сказал:

— Разумеется, твое желание глупо, просто безумно глупо. Зато оно искренне, что отчасти искупает его глупость. Но постой, чего именно ты желаешь: играть со сцены или жить на сцене?

А разве это не одно и то-же, подумал он. Воистину все в речах таинственного существа было туманно и непонятно. «Гений» это заметил.

— Я не могу сделать так, чтобы на сцене все было для тебя как в жизни — в его голосе сквозило нетерпение, а может быть и раздражение от общения с туповатым собеседником — Зато я могу сделать так, чтобы в жизни все было для тебя как на сцене. Это, пожалуй, в моих силах. Хочешь?

Он по-прежнему не понимал разницы, но безумно боялся упустить невероятный шанс. Ведь не каждому выпадает встретить настоящего волшебника. Гения. Поэтому он опять судорожно кивнул.

— Отлично! — воскликнул «гений» — Просто великолепно! Еще одна жертва на алтарь Мельпомены! А известно ли тебе, что мотыльки летят на свет рампы и почти все сгорают? Тебе не страшно?

Произнести что-либо ему по-прежнему не удавалось, зато удалось отрицательно помотать головой. Как ни удивительно, но страха не было совсем. Ведь он-то не сгорит.

— Ну что ж! — торжественно произнес «гений» — Тогда и быть по сему!