Сила неведомая

Глава 1

Облако медленно плыло над вершиной горы. Обширное, кудрявое и белое, как пенный гребешок морской волны, оно двигалось по небу с видом божественного величия, и, казалось, почти демонстрировало сознание собственного великолепия. Над просторным участком Южной Калифорнии оно раскинуло свой белоснежный навес, двигавшийся с отдалённого Тихого океана через высоты горной цепи Сьерра Мадре, время от времени ловя пламя от снижавшегося солнца самым своим краем, который горел, как красное знамя, брошенное на крышу грубо сколоченной хижины, расположенной на стороне наклонной лощины одного из самых низких холмов. Дверь хижины была открыта; пара скамеек стояло на выжженной траве во дворе: одна из них служила столом, другая — стулом. Бумаги и книги возвышались опрятной горой на столе, а на стуле, если его можно было так назвать, сидел человек за чтением. С первого взгляда его вид представлялся не располагающим к себе, хотя сами черты его лица с трудом угадывались — так сильно их скрывала густая борода. По части одежды он мало себя утруждал. Свободные шерстяные брюки, белая рубашка и кожаный ремень для поддержки обоих предметов одежды составляли весь его наряд, который завершали белые полотняные ботинки. Солома его тёмных волос, тонких и нечёсаных, видимо, служила ему достаточным головным убором, и он, казалось, не замечал, или не обращал внимания, на горящий блеск летнего солнца, который едва смягчала длинная тень плывущего облака. Иногда он был поглощён чтением, иногда — письмом. Рядом с ним лежал маленький блокнот, в который он время от времени заносил определённые цифры и делал быстрые подсчёты, нетерпеливо хмурясь, словно сам процесс письма с трудом поспевал за скоростью движения его мыслей. Повсюду стояла удивительная тишина — тишина, которую едва ли поймёт тот, кто никогда не бывал в обширной стране, накрытой огромными отрезками чистого неба и отгороженной от остального мира горными грядами, будто гигантскими стенами, возведёнными титанами. В таких местах немного жителей, транспорта нет, кроме случайных вьючных мулов, переходящих холмистыми дорогами, — никаких признаков современной цивилизации. На фоне столь глубокого и торжественного одиночества вид человеческого жилья кажется чуждым и неуместным, и всё же человек, сидевший у своей хижины, выглядел довольным хозяином, что не всегда встречается у богатых собственников особняков и облагороженных земель. Он был столь задумчив и так поглощён своими книгами и бумагами, что едва ли заметил и, конечно же, не услышал приближения женщины, которая устало карабкалась вверх по склону холма, на вершине которого его хижина являла собой нечто вроде домохозяйства; и она подошла к нему, неся жестяной бидон, полный молока. Она поставила его рядом, в пределах ярда или двух, и потом, распрямив спину, она положила руки на бёдра и глубоко вздохнула. С минуту или две он её не замечал. Она ждала. Она была крупной, красивой девушкой, загорелой и черноволосой, с тёмными сверкающими глазами, в которых горела искра, происходившая не из небесного света. Наконец, осознав её присутствие, он откинул книгу в сторону и посмотрел вверх.

— Что ж! Значит, ты всё-таки пришла! Вчера ты говорила, что не придёшь.

Она пожала плечами.

— Не хочу, чтобы ты голодал.

— Как любезно с твоей стороны! Но меня голодом не уморить.

— Если у тебя не будет еды…

— То я что-нибудь найду, — сказал он. — Да! Я что-нибудь где-нибудь найду! Мне нужно совсем немного.

Он поднялся, лениво закинув руки за голову, затем, наклонившись, он поднял бидон с молоком и занёс его в хижину. Исчезнув на мгновение, он вернулся, неся назад пустой бидон.

— Теперь мне хватит на два дня, — сказал он, — и даже больше. То, что ты принесла мне в начале недели, благополучно прокисло; «прекрасный творог», как говорил наш домашний повар, и с этим «прекрасным творогом» и фруктами я просто роскошествую. Тут он пощупал карманы и вытащил пригоршню монет. — Этого ведь достаточно?

Она пересчитала их, попробовала одну монету на свой сильный белый зуб и кивнула.

— Не шути со мной, — решительно сказал она. — Ты платишь «Плазе».

— Сколько раз ты ещё будешь мне напоминать! — ответил он со смехом. — Конечно, я знаю, что плачу не тебе! Конечно, я знаю, что плачу «Плазе»! Этому восхитительному «отелю-санаторию» с тропическим садом и совершенно неудобному…

— Он удобнее этого, — сказала она, бросив пренебрежительный взгляд на его бревенчатое жилище.

— Откуда тебе знать? — и он снова рассмеялся. — В каком отеле ты когда-нибудь жила? Ты работаешь в «Плазе» на побегушках, обслуживаешь несчастных инвалидов, которые приезжают в Калифорнию «лечиться» от неизлечимых болезней…

— Ты не инвалид! — сказала она с лёгким оттенком презрения.

— Нет, я только притворяюсь!

— Зачем ты притворяешься?

— О, Манелла! Что за вопрос! Зачем мы все притворяемся? Все! Каждый человек — от младенца до старика! Просто затем, что не смеем взглянуть правде в глаза! Например, взгляни на солнце! Это огненная печь размером в пять тысяч миль, но мы «притворяемся», что это наш красивый дневной светоч! Нам приходится притворяться! Если нет, то мы бы сошли с ума!

Манелла в задумчивости нахмурила брови.

— Не понимаю тебя! — сказала она. — Зачем ты говоришь эту ерунду о солнце? Я думала, что ты всё-таки болен, что у тебя проблемы с головой.

Он кивнул с насмешливой торжественностью.

— Так и есть! Ты мудрая женщина, Манелла! Вот почему я здесь. Не из-за туберкулёза лёгких — из-за туберкулёза мозга! Ох, эти больные туберкулёзом! Они никогда не останавливаются в «Плазе»! Веселье, блеск и всё такое — слишком ослепительное окружение!..

Он помолчал, и блеск белых зубов под его тёмными усами выдавал подобие улыбки:

— Вот почему я живу здесь.

— Ты смеёшься над «Плазой», — сказала Манелла, с досадой закусив губу, — и надо мной тоже. Я для тебя ничто!

— Абсолютное ничто, дорогая! Но почему ты должна что-то для меня значить?

Тёплый румянец вернул её загорелой коже более глубокий оттенок.

— Мужчины часто любят женщин! — сказала она.

— Часто? О, более чем часто! Слишком часто! Ну и что?

Она нервно крутила одной рукой концы своей разноцветной косынки.

— Ты мужчина, — ответила она кратко, — у тебя должна быть женщина.

Он рассмеялся глубоким, грудным, сердечным, довольным смехом.

— Неужели? Ты и вправду так думаешь, удивительная Манелла? Подойди! Подойди поближе ко мне!

Она подчинилась, двигаясь мягким шагом лесного животного и, оказавшись лицом к лицу с ним, взглянула ему в глаза. Он доброжелательно улыбнулся, глядя в её тёмные жестокие глаза, и отметил с одобрением художника нетронутую прелесть природных линий её фигуры и гордую стать её красивой головы на хрупкой шее и великолепных плечах.

— Ты очень красивая, Манелла, — лениво заметил он. — Просто модель для Юноны. Гордись собой. У тебя должны быть сотни любовников!

Она вдруг нетерпеливо топнула ногой.

— У меня нет ни одного! И ты это знаешь! Но тебе плевать!

Он с укоризной погрозил ей пальцем.

— Манелла, Манелла, ты непослушная! Держи себя в руках! Конечно, мне плевать. Будь разумной! Зачем ты мне?

Она плотно прижала обе руки к груди в попытке успокоить своё быстрое, взволнованное дыхание.

— Зачем я тебе? Я не знаю! Но мне нужен ты! Я была бы твоей женщиной! Я была бы твоей рабой! Я бы ждала тебя и верно служила тебе! Я бы выполняла каждое твоё желание. Я хорошая служанка — умею готовить, шить, стирать и убираться, могу делать всё по дому, и у тебя бы не было никаких проблем. Ты мог бы читать и писать весь день, я и слова не сказала бы, чтобы тебя не побеспокоить. Я бы стерегла тебя, как собака, которая любит своего хозяина!

Он слушал со странным выражением в глазах — выражением удивления и какого-то сострадания. Наступило молчание. Тишина холмов была, или казалась, более напряжённой и подавляющей, большое белое облако ещё было растянуто вдоль всего медленно темневшего неба. Наконец он заговорил:

— А какова цена, Манелла? Сколько я должен заплатить за такую служанку или собаку?

Голова её поникла, она избегала его пристального, вопросительного взгляда.

— Сколько, Манелла? Нисколько, скажешь ты, кроме только любви! Ты говоришь, что была бы моей женщиной, и я знаю, что ты веришь в это; что была бы моей рабой — и в это ты тоже веришь. Но ты ведь захочешь, чтобы и я тебя полюбил! Манелла, не существует такой вещи, как любовь! Не в этом мире! Есть только животное притяжение, магнетизм между мужчиной и женщиной, который толкает два противоположных пола друг к другу, для того чтобы на этой планете народился новый урожай глупцов, — но любовь! Нет, Манелла! Её нет!

Здесь он нежно высвободил её руки из плотно сжатого положения на груди и взял их в свои.

— Не существует, моя дорогая! — продолжил он мягким, успокаивающим голосом, словно говорил с ребёнком. — Кроме как в мечтах поэтов, а ты — по счастью! — ничего не знаешь о поэзии! Дикий зверь внутри тебя тянется к ручному здравомыслящему зверю во мне; и ты стала бы моей женщиной, а я стал бы твоим мужчиной. Я вполне уверен в том, что соответственно природному инстинкту самка избирает себе партнёра, однако, хоть это правило и работает в лесном мире, оно не всегда работает в человеческом стаде. Мужчина считает, что именно у него есть право выбора — большая ошибка с его стороны, конечно, поскольку у него нет истинного понимания красоты и соответствия, и обычно он делает отвратительный выбор. Он всё равно остаётся упрямым дикарём и придерживается своих грубых идей, как улитка в своей раковине. Я — упрямый дикарь! И я совершенно убеждён, что у меня нет права выбрать себе женщину, если бы я и хотел (а я не хочу) или если бы захотел (а я не захочу)!

Она быстро вырвала свои руки из его пожатия. В её прекрасных тёмных глазах стояли слёзы.

— Ты говоришь, говоришь! — сказала она почти рыдающим голосом. — У тебя вечно одна болтовня, которой я не могу понять! Я только бедная, необразованная девушка и не умею красиво говорить, зато умею любить! Ах да, я умею любить! Ты говоришь, что нет никакой любви! А что же это такое, когда молишься днём и ночью за мужчину? Когда стираешь пальцы в кровь ради него? Когда готова умереть, но защитить его от болезни и боли? Как ты это называешь?

Он улыбнулся.

— Самообманом, Манелла! Красивым самообманом каждой нормальной женщины, когда её мечты вращаются вокруг определённого типа мужчин. Она создаёт из него совершенство в своих фантазиях и делает его богом, в то время как он — не что иное, как дьявол!

Что-то зловещее и жестокое в его взгляде поразило её, и она осенила крестным знамением свою грудь.

— Дьявол? — пробормотала она. — Дьявол?

— Ах, теперь ты напугана! — сказал он с весёлым проблеском в глазах. — Ты добрая католичка — веришь в дьявола, поэтому крестишься для защиты. Это правильно! Так ты сможешь защитить себя от влияния зла! Мудрая Манелла!

Лёгкая насмешка в его голосе задела её гордость — ту гордость, которую в ней подавляли сильные неудержимые эмоции. Она подняла голову и посмотрела на него с сожалением и презрением.

— Теперь я думаю, что ты, должно быть, злой человек! — сказала она. — Сердца у тебя нет! Ты не заслуживаешь любви!

— Верно, Манелла! Твоя стрела трижды поразила цель: я злой, у меня нет сердца, и я не заслуживаю любви. Нет, не заслуживаю. Мне бы она наскучила!

— Наскучила? — повторила она эхом. — Как это?

— Как это? Наскучила бы и всё, Манелла! Скука — это просто скука. Это значит усталость, старение — состояние, в котором хочется залезть в горячую или в холодную ванну, чтобы никто тебя не трогал. Любовь прикончила бы меня в течение месяца!

Её большие глаза распахнулись ещё шире, чем обычно от жалобного недоумения.

— Но как? — спросила она.

— Как? Точно так же, как ты сама сказала: молиться днём и ночью, работать, пока не сотрёшь пальцы в кровь, быть под защитой от болезни и боли — о Небо! Только подумайте! Никаких больше приключений в жизни, никакой свободы! Только любовь, любовь, любовь, которая вообще не была бы любовью, а лишь цепями для несчастного негодяя в тюрьме!

Она покраснела от злости.

— Кто это посадит тебя на цепь? — спросила она. — Только не я! Ты мог бы делать со мной что захочешь, и ты это знаешь! И когда ты уехал бы отсюда, то позабыл бы меня — я никогда не стала бы беспокоить тебя напоминанием о себе! У меня должно быть счастье — хотя бы на один день!

Пафос в её голосе растрогал его, хоть его и нелегко было растрогать. Поддавшись внезапному порыву, он обхватил её рукой, притянул к себе и поцеловал. Она задрожала от этой ласки, а он улыбнулся её эмоциям.

— Один поцелуй — ничто, Манелла! — сказал он. — Мы так же целуем детей, как я тебя! Ты дитя, женское дитя. Физически ты — как Юнона, по разуму — подросток! Постепенно ты повзрослеешь и порадуешься, что я лишь поцеловал тебя! Становится поздно — тебе пора домой.

Он выпустил её и мягко отстранился. Затем, так как он увидел её всё ещё поднятые в вопросительном взгляде глаза, он рассмеялся.

— Согласно моим словам, — воскликнул он, — я делаю из себя полного дурака, теряя время на женщину! Иди домой, Манелла, иди домой! Если ты умна, то не задержишься здесь больше ни на минуту! Тебя переполняет любопытство, как и всех женщин! Тебе интересно узнать, отчего я живу здесь, в этой хижине, один вместо того, чтобы переехать в «Плазу». Ты считаешь меня богатым англичанином. Но это не так. Ни один англичанин не бывает достаточно богат для удовлетворения собственных желаний. Он жаждет всей земли и всего, что есть на ней, и, конечно же, не способен это заполучить. Он скорее пожалеет для Америки её огромной территории, забывая о том, что мог бы заполучить её для себя по цене чая. Но я не жалею ничего ни для кого — Америка рада всему, насколько я знаю, Британия тоже, — так пусть они обе едят и будут счастливы. Всё чего я хочу, это чтобы меня оставили в покое. Слышишь ты это, Манелла? В покое! В особенности женщины. Это одна из причин, из-за чего я здесь. Эта хижина — убежище для больного туберкулёзом, куда приезжает умирать неизлечимый пациент со своей сиделкой. Мне сиделка не нужна, и умирать я не собираюсь. Туберкулёз меня не трогает — не цепляется ко мне. Так что такое уединение мне подходит. Если бы я жил в «Плазе», то неминуемо встречал бы множество женщин…

— Нет, не множество, — вдруг резко перебила его Манелла, — только одну женщину.

— Одну? Тебя?

Она вздохнула и нетерпеливо дёрнулась.

— О нет! Не меня. Иностранку.

Он посмотрел на неё с интересом.

— Больную?

— Может быть. Я не знаю. У неё золотые волосы.

Он выказал неприязнь.

— Ужасно! Этого уже вполне достаточно! Могу себе представить её: кашляющее, умирающее существо в соломенном парике. Да уж! Ты бы лучше шла обслуживать её. Я получу всё нужное мне самое меньшее через пару дней. — Он сел и взял в руки свой блокнот. Она отвернулась.

— Погоди минутку, Манелла!

Она подчинилась.

— Золотые волосы, говоришь?

Она кивнула.

— Молодая или пожилая?

— Трудно сказать, — и Манелла мечтательно поглядела на темнеющее небо. — Сегодня нет пожилых людей, или это мне так кажется.

— Она больна?

— Не думаю. Выглядит она вполне здоровой. Приехала в «Плазу» только вчера.

— Что ж! доброй ночи, Манелла! И если ты хочешь узнать обо мне больше, то я скажу тебе вот что: нет ничего в мире, что я так сильно ненавидел бы, как женщину с золотыми волосами! Вот так!

Она поглядела на него, удивлённая таким жестоким тоном. Он поднял вверх палец:

— Факт! — сказал он. — Факт, как гвоздь! Женщина с золотыми волосами — это демон, ведьма, зло и проклятие! Так всегда было и будет! Доброй ночи!

Но Манелла в задумчивости остановилась.

— Она похожа на ведьму, — проговорила она медленно. — На одну из тех, что рисуют на сказочных картинках, — низенькая и светлая. Очень маленькая — я бы могла унести её на руках!

— На твоём месте я бы не стал пытаться, — отвечал он с видимым нетерпением. — Уходи прочь! Доброй ночи!

Она бросила на него один долгий взгляд, потом, резко повернувшись, схватила свой пустой бидон и бросилась бежать вниз по холму.

Покинутый ею мужчина издал глубокий и длинный вздох, выражавший огромное облегчение. Быстро наступал вечер, и пурпурная тьма окутала его своим тёплым, плотным мраком. Он сидел, задумавшись, глаза смотрели на восток, где последние очертания огромного дневного облака утаскивали за собой через пространство прозрачные нити пушистого чёрного цвета. Его фигура, казалось, постепенно растаяла в наступившей ночи, так что почти стала её частью, и тишина вокруг внушала некий страх своей неощутимой тяжестью. Можно было подумать, что посреди такого крайнего одиночества человеческий дух подсознательно потянется к движению, к какой-то деятельности, чтобы стряхнуть с себя коварную подавленность, которая пробиралась в воздухе, как ползучая тень, но одинокое существо, сидевшее словно арийский идол с руками на коленях и опущенным вперёд лицом, не имело намерения шевелиться. Его ум работал, и он полубессознательно высказывал свои мысли вслух:

— Неужели мы снова возвратились на то же место? — сказал он, словно вопрошая какого-то невидимого собеседника. — Должны ли мы воскликнуть «привал!» в миллионный раз? Или мы можем идти вперёд? Смеем ли мы? Если мы в самом деле раскроем тайну, закутанную как мельчайшие частички ядра электрона, то что тогда? Будет ли это хорошо или плохо? Сочтём ли мы стоящим продолжать жить здесь, ничего не делая? Когда ничто не способно озадачить нас или заставить трудиться? Без болезней будем ли мы ценить здоровье? Без печали поймём ли радость?

Внезапная белизна растеклась по тёмному ландшафту, и полная луна прыгнула к краю удалявшегося облака. Её восход был скрыт в плывущем пушистом чёрном тумане, и её серебро засияло, проникая сквозь тьму, сверкая над землёй с удивительной резкостью. Мужчина поднял глаза.

— Можно подумать, что это для усиления эффекта! — сказал он вслух. — Если бы луна была богиней Синтией, возлюбленной Эндимиона, то, как женщина и божество в порыве тщеславия, она, конечно, точно так и сделала бы для эффектности! Но как обстоят дела…

Здесь он замолчал — инстинктивное чувство предупредило его о том, что кто-то за ним наблюдал, и он быстро повернул голову. На склоне холма, где прежде стояла Манелла, теперь находилась фигура, белая, как сам лунный свет, изящно очерченная на тёмном фоне. Она, казалось, балансировала над землёй, как только что легко спустившаяся с неба птица; в неподвижном воздухе её одежды казались сплошными складками, обёрнутыми вокруг неё, как лепестки нераскрытого цветка магнолии. Когда он смотрел, она, скользя, приблизилась к нему по воздуху с лёгкостью воздушного пузыря, и сильное сияние огромной луны высветило лицо женщины, бледное в лунном свете; и она остановилась в волнах волос, которые развивались назад и спадали свободными волнистыми локонами, как сияющая змея, постепенно теряясь в складках завесы тумана. Он поднялся, чтобы встретить приближавшийся призрак.

— Сплошные эффекты! — сказал он. — Прекрасно придуманные и весьма стоящие тебя! Всё ради эффектности!

Глава 2

Смех, звонкий и холодный, как колокольчик морозной ночью, прозвучал в тишине.

— Почему ты убегаешь от меня?

Он ответил сразу и резко:

— Потому что я устал от тебя!

Она снова рассмеялась. Странный белый эльф, каким она казалась в лучах лунного света, при этом она была женщиной до мозга костей, и презрительное движение её маленькой поднятой головки ясно выражало её крайнее безразличие к этому ответу.

— Я последовала за тобой, — сказала она. — Я знала, что должна найти тебя! Что ты делаешь здесь, наверху? Притворяешься больным?

— Именно! «Притворство» — мой конёк, так же как и твой. Мне приходится притворяться, чтобы быть настоящим.

— Парадоксально, как всегда! — пожала она плечами. — Так или иначе, ты выбрал отличное убежище. Здесь, наверху, так красиво — гораздо лучше, чем в «Плазе».

— Автомобили и всё такое! — сказал он насмешливо. — А сколько слуг? Сколько коробок со сколькими платьями?

Она снова рассмеялась.

— Это не твоё дело! — отвечала она. — Я сама себе хозяйка.

— Тем более жаль! — парировал он.

Они стояли лицом к лицу. Луна теперь высоко висела в небе, излучая яркий дождь серебра на всю видимую ширь дикой страны, и две их фигуры казались просто тёмными силуэтами, наполовину утопавшими в жемчужном блеске.

— Стоило преодолеть все эти длинные мили, чтобы увидеть это! — заявила она, раскидывая руки в восхищённом жесте. — Ох, прекрасная большая луна Калифорнии! Я рада, что приехала!

Он молчал.

— А ты не рад! — продолжила она. — Ты, увалень в бегах, и луна тебе ни о чём не говорит!

— Не говорит, потому что нечего говорить, — ответил он нетерпеливо. — Эта мёртвая, бессердечная планета — простая раковина от потухших вулканов, где когда-то бушевало пламя, а её свет — не что иное, как отражение солнца на её выжженной поверхности. Как и ты!

Она сделала ему широкий реверанс, столь изысканный, что это действие больше всего напомнило покачивание лилии на лёгком ветерке.

— Спасибо, благородный рыцарь! Цвет воинства! — сказала она. — Вижу, что ты любишь меня, несмотря на твои слова!

Он сделал быстрый шаг к ней, затем замер.

— Люблю тебя! — повторил он эхом, а затем громко и презрительно рассмеялся. — Господь всемогущий! Люблю тебя? Тебя? Если так, то я был бы сумасшедшим! Когда же ты поймёшь меня? Что женщины ничего не значат для меня? Что они не властны пробудить хоть малую искорку страсти или желания во мне? И что из всех женщин ты представляешься мне самой…

— Ненавистной? — предположила она с улыбкой.

— Нет, самой исключительно скучной!

— Кошмарно! — и она скорчила рожицу непослушной девчонки, затем, слегка наклонившись, она опустилась на пропечённый солнцем дёрн. — Несомненно, намного хуже быть скучной, чем ненавистной. Ненависть — весьма живое чувство, кроме того, она всегда означает, или должна означать, любовь! Нельзя ненавидеть того, кто тебе безразличен, но, конечно, он может наскучить! Тебе со мной скучно, а мне — с тобой! И мы друг другу совершенно безразличны! Комедия, не правда ли?

Он стоял, спокойный и мрачный, глядя вниз, на фигуру, что отдыхала на земле у его ног, её белые одежды собрались вокруг неё, словно имели разум и осознавали, что должны поддерживать классическую красоту в каждом сгибе.

— Скука — это проблема, — продолжила она, — никто не может её избежать. Даже младенцы сегодня скучают. Все мы слишком много знаем. Люди раньше были счастливыми, потому что были невежественными, — они понятия не имели, зачем родились или зачем пришли в этот мир. Теперь они узнали ужасную правду о том, что они здесь, как деревья и цветы, для того только, чтобы посеять другие деревья и цветы, а затем бесцельно исчезнуть. Они разочарованы. Они говорят «какая польза»? Бороться со столькими трудностями и работать ради народов, которые придут после нас, которых мы никогда не увидим, — это кажется совершенно глупым и бессмысленным. Раньше они верили в последующую жизнь, но эту надежду из них выбили. Кроме того, остаётся открытым вопрос о том, хотел ли бы кто-то из нас возродиться. Вероятно, это была бы сплошная скука. Поистине, ничего не остаётся. Вот почему многие из нас столь опрометчивы — просто, чтобы избежать скуки.

Он слушал в холодном молчании и после небольшой паузы сказал:

— Ты закончила?

Она взглянула на него вверх. Лунный свет зажёг ледяные искры в её глазах.

— Закончила ли я? — откликнулась она эхом. — Нет, не совсем! Я люблю поболтать, и для меня в новинку поговорить с мужчиной в рубашке на калифорнийском холме в лучах лунного света! Так дико и живописно, знаешь ли! Все мужчины, которых я встречала, были разряжены в пух и прах! Ты уже ужинал?

— Я никогда не ужинаю, — был ответ.

— Правда! Ты разве вообще не пьёшь и не ешь?

— Я живу просто, — сказал он. — Хлеба и молока мне достаточно, и они у меня есть.

Она рассмеялась и захлопала в ладоши.

— Как ребёнок! — воскликнула она. — Большой бородатый ребёнок! Это слишком восхитительно! И всё это ты делаешь только для того, чтобы от меня сбежать! Какой комплимент!

В порыве гнева он нагнулся к ней и сжал её руки.

— Вставай! — сказал он резко. — Не валяйся тут, как падший ангел!

Она подчинилась его властному захвату, когда он поднял её на ноги, затем поглядела на него с тем же смехом.

— Грубая сила! — сказала она. — Так?

Он всё ещё сжимал её руки и теперь яростно дёрнул их.

— Не надо! Ты забыл, что на мне кольца, мне больно!

Он сразу же ослабил хватку и угрюмо уставился на её маленькие пальчики, на которых три первосортных бриллиантовых кольца сверкали, словно капли росы.

— Твои кольца! — сказал он. — Да, я забыл. Чудесные кольца — символы твоего необычайного тщеславия и пошлого богатства. Я забыл! Как сверкают они в ярком лунном свете! Лишь чудное преломление выброшенного природой мусора, превращённого в драгоценности для женщин! Необычайное таинство чудных элементов! Вот! — И он выпустил её руки. — Они невредимы, как и ты!

Она молчала, закусив нижнюю губу, как избалованный ребёнок, и потирая один пальчик, кольцо на котором вдавилось в её плоть.

— Так значит, ты думаешь, что я приехал сюда, чтобы сбежать от тебя? — продолжил он. — Что ж, на этот раз твоё невообразимое тщеславие тебя обмануло. Ты мнишь себя столь важной персоной, но ты для меня ничто и даже ещё меньше того; я о тебе даже не вспоминал; я прибыл сюда, чтобы учиться, чтобы сбежать от сумасшедшего шума современной жизни, от стремительного мельтешения нынешних людей туда-сюда; я хотел найти решения определённых проблем, которые смогут изменить мир и, конечно, саму жизнь…

— Зачем её изменять? — прервала она его. — Кто хочет изменить этот мир? Мы прекрасно себя чувствуем и так; это земля рождения и земля смерти — вот и всё! — Она по-французски пожала плечами и выразительно взмахнула руками. Затем отбросила назад свои струящиеся волосы — лунный свет заиграл в них, как в воде, покрыв серебряной сетью их золото.

— Зачем ты пришла сюда? — грубо спросил он.

— Увидеть тебя! — отвечала она с улыбкой. — И сказать, что я встала «на тропу войны», как говорится, снимая скальпы по пути. Это значит, что я отправляюсь в путешествие — вероятно, поеду в Европу…

— Подцепить разорившегося дворянина! — предположил он.

Она рассмеялась.

— Боже, нет! Никаких подобных дурачеств! Ни дворяне, ни банкроты меня не привлекают. Нет! Я провожу научное «изыскание», как и ты. Верю, что мне удалось кое-что открыть, чем я могла бы уничтожить тебя вот так! — И она изобразила пальцами круглый ноль и дунула сквозь него. — Одним вздохом! И даже на расстоянии — вуаля! — и увалень на калифорнийских холмах, который питается хлебом с молоком, испарился! Фокус полного исчезновения — такого больше нигде нет!

Увалень, как она его назвала, с недовольным видом нахмурился.

— Ты бы лучше бросила эти штучки! — гневно сказал он. — Женщины не имеют ничего общего с наукой.

— Нет, конечно же, нет! — согласилась она. — Только не по мнению мужчин. Вот почему они никогда не упоминают о мадам Кюри без этого бедного монсеньора. Она открыла радий, а не он, но всегда в первую очередь вспоминают его.

Он сделал нетерпеливый жест.

— Хватит об этом! — сказал он. — Ты знаешь, что уже почти десять вечера? Полагаю, что да, а вот люди в «Плазе»…

— Они знают! — перебила она его с многозначительным кивком. — Они знают, что я богата, богата, богата! Неважно, чем я занимаюсь, потому что я богата! Я могла бы провести всю ночь с увальнем, и никто и слова против меня не сказал бы, потому что я богата! Я могла бы усесться на крышу «Плазы» и болтать ногами над окнами гостей, и это назвали бы «очаровательным», потому что я богата! Я могла бы появиться за ужином в банном халате и есть горох заколкой для волос, если бы захотела, — и моим поведением стали бы восхищаться, потому что я богата! Когда я приеду в Европу, то мои фотографии будут во всех лондонских иллюстрированных журналах с ухмыляющимся хором девиц, потому что я богата! Я меня назовут «прекрасной», «изысканной», «очаровательной» все немытые дешёвые журналисты, потому что я богата! Ох! — И она скорчила комическое выражение ртом и глазами. — Очень весело быть богатой, если знаешь, что делать со своими богатствами!

— А ты знаешь? — спросил он насмешливо.

— Думаю, да! — Тут она склонила головку набок, как задумчивая птичка, и её чудесные волосы легли на одну сторону золотым крылом. — Я развлекаюсь, как только могу. Я научилась всему, что можно вытворять с жадным, глупым человечеством при помощи огромных сумм наличных! Я бы, — здесь она помолчала и с неожиданной кошачьей нежностью движений приблизилась к нему, — я бы вышла за тебя замуж! Если бы ты пожелал! Я бы предоставила тебе все свои деньги для забав, ты бы получил, что пожелал бы для твоих изобретений и экспериментов, и я бы тебе помогала; и тогда — тогда ты бы взорвал этот мир и меня вместе с ним, пока позволял бы мне любоваться этим великолепным зрелищем! И я вышла бы за тебя не по любви, имей в виду! А только из любопытства!

Он отступил от неё на пару шагов, блеск белых зубов под его тёмными усами и бородой изобразил на его лице скорее оскал, чем улыбку.

— Из любопытства! — повторила она, протягивая руку и касаясь его. — Чтобы узнать, что такое представляет собой такая вещь, как мужчина! Я всё для тебя делала, не так ли? Для неотёсанного, каким ты всегда был и есть! Я всё делала! И весь Вашингтон считал, что дело уже решено! Почему бы тебе не сделать того, что от тебя ожидал весь Вашингтон?

Лунный свет падал прямо на её приподнятое лицо. Это было удивительное лицо — не прекрасное, в соответствии с однообразным представлением пресс-камеры, но излучавшее такой свет дерзкого разума, который делал саму по себе красоту дешёвкой и ничтожеством в сравнении с его сияющим воодушевлением. Он отодвинулся от неё ещё на шаг и стряхнул её руку.

— Почему не сделать? — повторила она мягко; затем с неожиданным смехом она сложила ладони и подняла их словно в молитве: — Почему он не сделает? О, великая луна Калифорнии, почему? О, языческие боги и богини, фавны и чародеи, ответьте мне почему?

Он одарил её исполненным презрения взглядом.

— Тебе бы на сцене играть! — сказал он.

— «Весь мир театр», — процитировала она, позволив рукам лениво упасть по бокам. — А наш — истинная комедия! Бедный Шекспир! Он и вообразить не мог таких персонажей, как мы с тобой! Ну а теперь представь, что ты удовлетворил бы ожидания всего Вашингтона и женился бы на мне, тогда, конечно, мы бы смертельно наскучили друг другу, однако с кучей денег мы смогли бы разбежаться кто куда, сегодня все так делают!

— Да, все так делают! — повторил он механически.

— Они не любят, знаешь ли! — продолжила она. — Любовь слишком скучна. Ты бы и сам нашёл её таковой!

— В самом деле! — сказал он, внезапно оживившись. — Это стало бы хуже любой пытки! Быть любимым, чтобы за мной следили, и стерегли, и нянчились, и целовали!..

— О, вряд ли какая женщина захочет тебя поцеловать! — вскричала она. — Никогда! Это было бы слишком с её стороны!

И она заливисто рассмеялась, словно весёлый жаворонок на заре. Он злобно уставился на неё, движимый неистовой жаждой схватить и скинуть её вниз с холма, как мешок с мусором.

— Чтобы поцеловать тебя, — сказала она, — нужно надеть на губы щит, словно намереваясь целовать охапку крапивы! Нет-нет! Мой ротик слишком красивый, мягкий и розовый! Мне бы не хотелось испортить его, оцарапав о твой, так что я не стану этого делать!

— Слава Богу! — истово произнёс он.

— И не волнуйся, — продолжила она легкомысленно, — в «Плазе» я надолго не задержусь.

— Ещё раз слава Богу!

— Я бы слишком соскучилась, особенно потому, что я не притворяюсь болящей, как ты. Кроме того, у меня есть дела! Чудесные дела! И я не думаю, что их можно совершить в одиночестве, как отшельник. Человечество — мой котёл! Доброй ночи!

Он остановил её порыв быстрым повелительным жестом.

— Постой! Прежде чем ты уйдешь, я хочу, чтобы ты узнала кое-какие мои мысли…

— Это необходимо?

— Думаю, да. Это избавит тебя от всех намерений увидеть меня вновь и станет облегчением для меня, если не для тебя. Слушай! И взгляни на себя моими глазами…

— Слишком сложно! — заявила она. — Я могу глядеть на вещи твоими глазами не более, чем ты — моими!

— Мадам…

Она выдохнула слабый смешок: «Ох!», и закрыла руками уши.

— Никаких «мадам», ради Бога! — вскричала она. — Звучит так, будто я королева или портниха!

В его мрачных глазах не было улыбки.

— Как же мне к тебе обращаться? — спросил он. — Женщину с таким богатством и независимостью, как у тебя, едва ли назовёшь «мисс», словно она под родительским присмотром.

— Нет, я полагаю! Есть старое английское слово «владычица» — такое странное и милое, тебе не кажется?

«Владычица моя, ну где ты бродишь?

Останься и послушай песнь мою…»

Она пропела две строки восхитительно проникновенным голосом, исполненным юности и нежности. Одним быстрым шагом он подскочил к ней и поймал её за плечи.

— Бог мой, я мог бы вытрясти из тебя жизнь! — яростно вскричал он. — Удивляюсь, что ты меня не боишься!

Она рассмеялась, не обращая внимания на его хватку.

— А с чего бы? Ты не смог бы убить меня, даже если бы и попытался, а если бы и мог…

— Если бы я мог — ах, если бы я мог!

— Что же, тогда ещё одно убийство пополнило бы общую сумму убийств в мире! — сказала она. — Вот и всё! Оно того не стоит!

Он продолжал держать её.

— Послушай! — сказал он. — Ты просто испорченный ребёнок одного из величайших финансовых мошенников Нью-Йорка. Ты осталась одна с состоянием, столь огромным, что это почти неприлично; ты мнишь себя какой-то сверхъестественной женщиной — изображаешь из себя Клеопатру, ты убеждена, что можешь увлечь собой любого мужчину, но только твои деньги их привлекают, а не ты! Ты что этого не видишь? Или слишком тщеславная, чтобы увидеть? У тебя нет к ним милосердия — ты заставляешь их верить, что тебе есть до них дело, а потом бросаешь, как пустые скорлупки! Вот какая ты! Но меня тебе никогда не удавалось одурачить и никогда не удастся!

Он выпустил её столь же внезапно, как до этого схватил; она поправила белые складки своих одежд на плечах со статным изяществом и подняла голову, улыбаясь.

— Пустые скорлупки — отличное определение для мужчин, которые волокутся за женщиной ради денег, — ровно заметила она, — и вполне естественно, что женщина выбрасывает их через плечо. Я никогда тебя не дурачила, но ты сам себя дурачишь сейчас, только не знаешь об этом. Но довольно! Закончим на этом! Мне нравится романтика этой ситуации: ты — в рубашке на калифорнийском холме, и я — в шелках и бриллиантах нанесла тебе визит под светом луны — поистине, очаровательный роман! Но он не может длиться вечно! Я — одна из обрывков на ветру. Я не помощник этой расе, прости Господи! Эта раса — слишком глупая и несчастная, чтобы заслужить долгую жизнь. Для неё уже было сделано всё возможное, снова и снова, от начала и до конца, а теперь — теперь! — Она замолчала, и само презрение её тона породило в его сердце нечто вроде страха.

Она подняла одну руку и указала вверх. Её лицо показалось в лунном свете ещё более строгим и почти прозрачным в своих очертаниях.

— Теперь всё изменится! — отвечала она. — Изменится так, что все вещи будут созданы заново!

Тишина последовала за её словами — странная тяжёлая тишина.

Её нарушил её голос, снизошедший до крайней мягкости и всё же отчётливо различимый.

— До свиданья! До свиданья!

Он нетерпеливо отвернулся в сторону, чтобы избежать дальнейших прощаний, потом, под действием внезапного порыва, его настроение изменилось.

— Моргана!

Этот зов отозвался эхом в пустоте. Она исчезла. Он позвал снова — длинное эхо странного имени прозвучало как «Мор-га-а-на», как дрожащий звук на струне скрипки мог бы звучать в конце музыкальной фразы. Ответа не было. Он стоял, как того и желал, в одиночестве.

Глава 3

— Она покинула Нью-Йорк несколько недель назад, ты что, не знал об этом? Чёрт меня подери! Я думала, что эта новость потрясла всех!

Говорившая, молодая женщина, модно одетая и сидевшая в кресле-качалке любимого летнего отеля в Лонг-Айленд, подняла глаза и выразительно пожала плечами, когда высказала эти слова мужчине, стоявшему около неё с газетой в руке. Это был очень негибкий, прямой персонаж с волосами стального серого цвета и достаточно жёсткими чертами лица, чтобы можно было предположить, будто они вырезаны из дерева.

— Нет, я этого не знал, — сказал он, произнося слова в преднамеренно отчётливой манере, свойственной определённому типу американцев. — Если бы я знал, то предпринял бы шаги, чтобы это предотвратить.

— Ты не можешь предпринимать шагов, чтобы предотвратить что-либо из того, что Моргана Роял решает сделать! — заявила его компаньонка. — Она сама себе закон, и никто ей не указ. Я догадываюсь, что ты не смог бы её остановить, мистер Сэм Гвент!

Мистер Сэм Гвент позволил себе улыбнуться. Это была улыбка, которая лишь немного затронула уголки его губ, добродушия в ней не было.

— Вероятно, нет! — ответил он. — Но мне следовало попытаться! Мне, конечно, нужно было указать ей на всю глупость предпринятой авантюры.

— Ты знаешь, что это за авантюра?

Он помолчал, прежде чем ответить.

— Едва ли! Но у меня есть предположение!

— Неужели? Тогда, признаюсь, ты умнее меня!

— Это серьёзный комплимент! Но даже мисс Лидия Герберт, блестящая светская львица, всего не знает!

— Не совсем! — отвечала она, подавив крошечный зевок. — И ты тоже! Но мне известно большинство значительных вещей. Есть много такого, чего лучше не знать никому. Главная цель жизни сегодня — это иметь горы денег и знать, как их тратить. Это как раз о Моргане.

Мистер Сэм Гвент сложил свою газету в аккуратный свёрток и убрал в карман.

— У неё слишком много денег, — сказал он, — и по-моему она не умеет их тратить правильным женским образом. Она забросила многие общественные обязанности в то время, когда ей следовало бы остаться…

Мисс Герберт при этом широко распахнула карие, довольно высокомерные глаза и рассмеялась.

— Разве это имеет значение? — спросила она. — Старик завещал ей наследство «безусловно и безоговорочно» без каких-либо указаний по поводу общественного долга. И я не думаю, что у тебя есть над ней хоть какая-то власть, не так ли? Или ты вдруг превратился в доверенное лицо?

Он оглядел её с неким восхищённым сарказмом.

— Нет. Я всего лишь дядя, — сказал он. — Дядя мальчишки, который застрелился этим утром из-за неё!

Мисс Герберт издала пронзительный вскрик. Она была ужасно напугана.

— Что? Джек? Застрелился? О, как это чудовищно! Я… мне жаль!

— Не жаль! — парировал Гвент. — Так что не претворяйся. Сегодня никому никого не жаль. Некогда! И желания нет. Джек всегда был дураком — возможно, он сделал лучшее, что мог. Я только что видел его мёртвым. Таким он выглядит лучше, чем когда был жив.

Она выпрыгнула из кресла-качалки в порыве возмущения.

— Ты жесток! — воскликнула она, наполовину рыдая. — Положительно жесток!

— Не совсем! — отвечал он спокойно. — Только банален. Это вы — современные женщины жестоки, а не мы — отстающие от вас мужчины. Джек был глупцом, говорю я, в своей игре он всё поставил на Моргану Роял — и проиграл. Это стало последней каплей. Если бы ему удалось жениться на ней, то он смог бы стократно покрыть все свои долги, на что он и надеялся. Разочарование было для него слишком велико.

— Но разве он её не любил? — Лидия Герберт задала этот вопрос почти утвердительным тоном.

Мистер Сэм Гвент насмешливо вздёрнул брови.

— Полагаю, ты приехала из средневековья? — заметил он. — Что такое любовь? Ты знаешь женщину-миллионершу, которая была бы «любима»? Ни черта подобного! Любят только её деньги, а не её саму. Она — только обуза к ним в придачу.

— Тогда… тогда ты хочешь сказать, что Джек только из-за денег?..

— А из-за чего же ещё? Из-за бабы? В наше время существуют тысячи женщин, готовых отдаться по первой же просьбе, которые сами кидаются на ложе без всяких колебаний или стеснений! А в просьбе Джека никогда не отказывала ни одна из них. Но миллионы Морганы Роял получаешь не каждый день!

Тонкие губы мисс Герберт сжались в одну прямую линию, она смахнула несколько скудных слезинок с глаз платочком, тонким как паутинка и нежно надушенным, и молча стояла, глядя с веранды на окружающий вид.

— Видишь ли, — настаивал Гвент своим холодным, вкрадчивым тоном, — Джек был разорён. И он почти разорил и меня. Сам он теперь устранился с траектории пистолетного выстрела и оставил мне только траурную музыку по себе. Моргана Роял была его единственным шансом. Она его провела, она точно его провела. Он-то думал, что заполучил её, в то время как именно когда он уже собирался пригвоздить бабочку к бархату, — она и упорхнула прочь!

— Умная бабочка! — заметила мисс Герберт.

— Может да, а может быть, и нет. Увидим. В любом случае, с Джеком всё кончено.

— И, я полагаю, поэтому, как ты говоришь, Моргана сбежала от своих общественных обязанностей?

Гвент смотрел на неё с нерушимым спокойствием.