Бесплатный фрагмент - Шепот черных песков

Посвящаю Сарианиди Виктору Ивановичу.

С глубоким уважением и благодарностью

за великий труд во имя истории.

Предисловие автора

Маргуш, Моуру, Маргиана — все это названия одной страны, о которой сегодня известно не так уж много, если сравнивать с Египтом или странами Месопотамии, ровесником которых она является. Чуть менее полувека прошло с тех пор, как в 1972 году археолог Сарианиди Виктор Иванович начал раскопки самого первого города пятой цивилизации древнего мира в песках пустыни Кара-Кум. Но то, что за это время было найдено, стало сенсацией! Сегодня музеи Туркменистана хранят удивительные сокровища Маргуша, а раскопанные дворцы и храмы восхищают продуманностью планировки и оригинальными решениями сложных инженерных конструкций.

Ученые определили, что этот город существовал примерно с 2300 до 1500 года до нашей эры. Восемьсот лет в нем жили люди. Но пришло время, и город опустел. Пески Кара-Кум замели дворец и храмы, озера и тройной ряд защитных стен. Любопытно то, что город не был уничтожен во время войны или разрушен землетрясением. Люди просто оставили его, ушли с мест, освященных предками. Почему? Как оказалось, причина в том, что река Мургаб, в некогда плодородной дельте которой и был построен город, сменила русло. А без воды в пустыне нет жизни. Где вода — там и люди. Сегодня река Мургаб течет западнее своего древнего русла на несколько десятков километров. Ее берега так же зелены; так же, как и тысячи лет назад, люди строят жилье у реки, на сочных лугах пасут скот.

Но как жили люди в давние времена? Как менялись их верования, нравы, образ жизни? Ученые предположили, что первые поселенцы пришли в дельту Мургаба в период сильной засухи из стран Ближнего Востока. Они принесли с собой и свою веру, и свои обычаи. Об этом — о рассвете государства Маргуш — первая книга дилогии «Шепот Черных Песков». За несколько сотен лет жизнь в городе-храме претерпела изменения. И это подтверждено находками. В процессе раскопок археологи под руководством Виктора Ивановича Сарианиди нашли немало доказательств протозороастрийских верований живших там людей. Это, прежде всего храмы, в которых поклонялись огню и воде. Это особенности захоронений, в которых оберегали священную стихию земли. Это следы особого отношения к собаке, культ священного напитка жрецов хаомы и многое другое, о чем рассказано во второй книге дилогии, посвященной закату Маргуша.

На протяжении восьмисот лет меняются поколения людей, но остаются декорации, в которых продолжается спектакль жизни. Пусть с другими героями, но история Маргуша, начатая в первой книге дилогии, продолжается во второй.

Выражаю огромную благодарность великому археологу современности Виктору Ивановичу Сарианиди, труды которого послужили основой для написания этого романа. Низкий поклон ему и светлая память! Рукопись первой книги Виктор Иванович читал и консультировал автора. В то время, когда вторая книга только была начата, Виктор Иванович ушел из жизни.

Моя безграничная признательность его сподвижнице, антропологу, археологу Надежде Анатольевне Дубовой. Благодаря ее консультациям и рассказам о находках родился сюжет второй книги.

Огромное спасибо всем ученым, труды которых, размещенные в отчетах Маргианской археологической экспедиции, послужили основой для восстановления не только образа самого города-храма, но и образов его жителей, созданных моим воображением, но с реальными деталями: чертами лица, одеждой, украшениями, предметами быта.

Надеюсь, книга будет интересна как людям, посвященным в историю Маргуша, так и тем, кто впервые прочитал о нем в этом предисловии.

С наилучшими пожеланиями, Галина Долгая.

КНИГА ПЕРВАЯ
Маргуш: рассвет

Повели исчезнуть или появиться — и будет!

«Энума Элиш», эпос о сотворении мира

Пролог

1846 год, Англия, Лондон

«Говорит Дарий-царь: если ты увидишь эту надпись и скульптурные изображения и не разрушишь их, а будешь охранять по мере сил, пусть Ахурамазда будет тебе другом и пусть твой род будет многочисленным, да будешь ты долголетен, и пусть Ахурамазда даст благой конец тому, что ты делаешь».

Поставив точку, Генри Роулинсон выпрямился и отложил перо. Затем поднял лист бумаги перед собой и торжественно прочитал первые слова вслух:

— Говорит Дарий-царь!

В тишину кабинета, в котором работал сэр Генри, словно ворвался поток горячего воздуха. Как наяву из поднебесья послышался пронзительный крик орла, и исследователь вновь оказался в Персии — там, где в скалах более двух тысяч лет тому назад были высечены письмена, расшифровкой которых и занимался молодой дипломат и исследователь.

Бехистунская скала, высотой более полутора тысяч футов, как длань старческой руки, венчает узкий хребет, отходящий от основного массива Загросских гор в Керманшахскую долину. В озере под скалой всегда холодная и чистая вода. Из глубины земли бьют ключи, и воды столько, что хватает на целую реку, вытекающую из озера.

Многие века к этому благодатному оазису стремились караваны. Отдыхая в прохладе, путешественники взирали на барельеф царя, выполненный талантливым, но безвестным мастером в полный рост и во всем величии победителя. Надписи над и под барельефом на Бехистунской скале видели современники Дария, воины Александра Македонского, арабские завоеватели. Но лишь в начале девятнадцатого века исследователи озадачились их смыслом, потерянным в веках. И сейчас один из них занимался расшифровкой части надписей, сделанных на древнеперсидском языке.

— Доброе утро, сэр Генри! — сдержанно-веселый голос молодого помощника вывел Роулинсона из задумчивости.

— Утро доброе! — ответил он и, пригласив гостя присесть, подал переведенный отрывок. — Прочитайте, дорогой друг! Удивительно! Царь Дарий завещает хранить его послание!

— Удивительно, что его до сих пор не уничтожили, — иронично заметил Джордж, пробегая взглядом по строкам.

Сэр Генри облокотился на спинку стула, положил свои огромные ладони на стол, заваленный бумагами, и подтвердил:

— Как вы правы, друг мой! Вот даже по египетским пирамидам сам Наполеон стрелял, и, замечу, — из пушки! — он еще более оживился, встал из-за стола и, обойдя его, сел напротив своего щеголеватого помощника. — Да что Наполеон! Я сам видел следы обстрела Бехистунской скалы! Кто-то тоже порезвился, не без этого! Если бы надпись была сделана хотя бы метров на двадцать ниже, ее бы уже наверняка уничтожили. А так… — сэр Генри закинул ногу на ногу и с широкой улыбкой, не без хвастовства, спросил: — Знаете ли вы, что только мне удалось скопировать почти все надписи? А это, я вам скажу, было непростой задачей! Четыре года каждый свободный от службы день я ездил к той скале и висел на головокружительной высоте, балансируя, как канатоходец, на корабельной веревке, привязанной за выступы на самом верху. И срисовывал, срисовывал, — он бережно приподнял ворох бумажных рулонов на столе.

— Да уж, и как только вы умудрились залезть на ту гору — и высота, и крутизна… Браво, сэр Генри! Браво!

— Скажу откровенно — это были лучшие годы моей жизни. Такого азарта, такого щекотания нервов я не испытывал больше нигде, разве что когда нащупал разгадку, когда все эти палочки, закорючки, что вы теперь можете видеть на этих рулонах бумаги, начали обретать смысл, — Роулинсон встал и заходил по кабинету, меряя его широкими шагами. — И все же, насколько вперед видел персидский царь! Приказать высечь в скале на высоте около пятисот футов барельеф с подробными надписями, к тому же на трех языках — древнеперсидском, аккадском, эламском!.. И сколько открытий уже сделано, сколько еще предстоит — и это все благодаря тщеславной идее Дария! Провидец, да и только! Да и его самого мы теперь знаем, как самих себя. Высокий для тех лет, подтянутый, гордый.

Джордж хмыкнул.

— Конечно, а каким еще могли изобразить царя на его триумфальной каменной картине! Царь-победитель! Царь-завоеватель!

— Да-да, и все поверженные им мятежники, они намного ниже ростом, все изображены в унизительном положении — связанные цепью друг с другом, с заломленными назад руками.

— Вы уже прочитали, кто они?

— Представьте, над каждым начертано его имя! И вот еще, Дарий перечисляет страны, которые восстали против него, — сэр Генри завис над заваленным рукописями столом, как орел над кручей, и зашуршал бумагой в поисках нужной, — вот здесь: Персия, Элам, Вавилон, Мидия, Асагарта, Маргуш…

— Маргуш? Что это за страна?

— Не знаю… там написано следующее: «Говорит Дарий-царь: вот что я совершил в течение одного и того же года, после того как стал царём. Я дал девятнадцать сражений. Милостью Ахурамазды я их, мятежников, разбил и захватил в плен девять царей», — так, дальше перечисляет всех мятежников… вот: «Один — Фрада маргуаш; он обманывал, так говорил: „Я — царь в Маргуше“. Он возмутил Маргуш».

— Фрада… вам это имя знакомо?

— Нет, увы! Да, мой друг, ничего определенного я ни о Маргуше, ни о царе по имени Фрада не знаю, — сэр Генри задумался, — разве что это та самая страна, которая упоминается греческими историками в описании похода Александра Македонского. Они называли ее Маргиана. Можно предположить, что Маргуш, Маргиана — это одно и то же.

Лицо Джорджа засияло, как у мальчишки, которого осенила авантюрная идея.

— В Авесте сказано о стране Моуру! Сдается мне, что речь идет об одной и той же стране! Послушайте, три слова из разных языков звучат похоже: Маргуш, Маргиана, Моуру!

Роулинсон в нетерпении потер подбородок. Высказанные предположения казались верными. Интуитивно он чувствовал это, и нетерпение, знакомое каждому исследователю, особенно взволновало.

— Бехистунская надпись — это ключ ко многим тайнам! — воскликнул он вдохновенно. — В те далекие времена каждый, кто проходил мимо этой скалы, знал все страны, о которых на ней написано.

— Куда они шли?

— В Вавилон! И обратно — в Экбатаны, и дальше — на восток. Скорее всего, Маргуш находился где-то на окраинах империи Дария Великого. В тексте надписей есть подсказка! — Роулинсон подхватил очередной лист бумаги, испещренный его почерком, и торжественно произнес: — Послушайте этот отрывок: «Говорит Дарий-царь: страна Маргуш стала мятежной. Одного человека по имени Фрада, маргуаша, они сделали начальником. После этого я послал к персу по имени Дадаршиш, моему рабу, сатрапу в Бактрах, и сказал ему так: „Иди, разбей войско, которое не называет себя моим“. Затем Дадаршиш отправился с войском и дал бой маргуашам. Ахурамазда оказал мне помощь. Милостью Ахурамазды моё войско наголову разбило мятежное войско. В 23-й день месяца ассиядия [декабрь 521 г. до н. э.] ими был дан бой». — Исследователь многозначительно поднял указательный палец и, чеканя каждое слово, сказал: — Он послал разбираться с мятежным Маргушем войско из Бактры. Не означает ли это, что Маргуш находится где-то рядом?

— Возможно. И где это может быть?

Сэр Генри развернул карту, на которой была нанесена империя Дария Великого. Пробежав взглядом по ее восточным территориям, он ткнул пальцем в северо-восточную часть и воскликнул:

— Маргуш может находиться на территории современного Туркестана, где-то здесь.

— Но… насколько я помню, здесь пески, пустыня.

— Совершенно верно. Посмотрите сюда, — Роулинсон подошел к висящей на стене географической карте.

Его помощник приставил к носу пенсне и прочитал:

— Хм… Черные Пески… Нет, дорогой Генри, думаю, вы ошибаетесь. Недаром эти пески назвали черными. Вряд ли там могли жить люди.

— Как сказать, — возразил Роулинсон, — в Сахаре же живут бедуины… Для людей главное — это вода. В пустынях есть оазисы. Есть реки. Те же Бактры частично располагались в пустыне, но занимали часть долины Окса. Это большая река, а сколько там небольших! — Роулинсон вернулся за свой стол. — Знаете, дорогой друг, в истории еще столько белых пятен! Мы с вами лишь увидели в тумане времен очертания неизвестного нам города, страны. Чтобы она стала более реальной, осязаемой, предстоит немало труда исследователям, археологам, лингвистам. Невозможно объять все сразу. Оставим поиск страны Маргуш нашим потомкам! И займемся подготовкой материала для доклада в Азиатском Обществе. Пока важно доказать, что надписи на древнеперсидском, начертанные на Бехистунской скале, расшифрованы верно! Поверьте, после того, как мир узнает о том, что там написано, многие умы обратятся к востоку, но лишь немногим — самым талантливым и увлеченным! — удастся найти то, что пока сокрыто от нас временем. Не каждый может отыскать путеводную нить, которая приведет в мир давно ушедший, заметенный песками, забытый людьми. Мда… ну а если доберется, то ждут его удивительные открытия! Уж поверьте, дорогой друг! Стоит только начать — и тогда… мертвые воскреснут! Да-да, поверьте мне, старые стены заговорят!

Сэр Генри погрузился в свои думы. Фантазия унесла его мысли в давние времена, в далекие страны, о которых мог мечтать только великий авантюрист. Но каждый исследователь посвящает свою жизнь чему-то одному — тому, что он считает для себя наиболее важным. Все остальное остается в мечтах. Зато мечты великих людей передаются от одного поколения другому, рассеиваются в мировом эфире, как семена, поднятые ветром. Только не простым ветром, а ветром времени.

Прислушайтесь. Слышите звон? Нет?.. Это звенит время! Не каждому дано слышать его. Разве что на просторе, у которого нет горизонта, там, где редкие барханы переливаются волнами песка, а горячий колышущийся воздух создает миражи…

1972 год, Туркменистан, Мерв

ГАЗ-69, ласково называемый в народе «газик», битый час бороздил пески Кара-Кумов в поисках следов призрачной страны, которой один из археологов Южно-Туркменистанской археологической экспедиции бредил еще со студенческой скамьи.

— Пески здесь, Виктор! — без оптимизма восклицал Ораз — антрополог из Ашхабада, отфыркиваясь, как конь, от пыли, которая серой вуалью покрыла его черные волосы. — Кто здесь жить будет? Посмотри, сколько ездим, ни одного человека не встретили. Да что человека?! Даже верблюды сюда не заходят! Все, разворачивайся, поехали назад, а то и дорогу не найдем…

— Подожди, Ораз! — упрямый археолог лет сорока с такой же запыленной шевелюрой упрямо давил на газ и вглядывался в однотипный пейзаж, настойчиво ища в нем признаки археологических объектов.

— Ты куда?.. На бархан лезть? Машину загубим, назад пешком придется идти…

Виктор лихо объехал бархан, верхушка которого торчала, как кокетливый чубчик подростка, и газик, оставляя после себя песчаный шлейф, помчался к показавшемуся на горизонте возвышению, напоминающему сглаженный холм. Песок толстым слоем плотно закрывал нечто широкое, огромное, поросшее редкими кустами саксаула. Сердце археолога екнуло.

— Она… это она… — облизывая сухие губы, прошептал он.

Ораз мельком глянул на друга. Бредит! Доконала жара! Он вытащил фляжку с водой.

— Виктор, выпей воды, там еще канистра есть, пей, нам хватит.

Но, охваченный азартом, археолог, казалось, ничего не слышал. Скачущие, как и машина, слова друга, сливаясь с рокотом мотора, улетали назад, в кузов, и, поднырнув под трепещущий брезентовый полог, выскальзывали наружу, где растворялись в песках. Но другие голоса — тихие и настойчивые — шептали со всех сторон, объединяясь в единый звуковой поток, который стрелой несся к загадочному холму, словно указывая путь. «Маргуш-ш-ш, — пела стрела, — Маргуш-ш-ш…»

Резко нажав на тормоз, Виктор остановил машину. Ораз едва не приложился к лобовому стеклу. Вода из открытой фляжки плеснула в лицо.

— Да… — не сдержавшись, он выругался, но Виктор уже выскочил из машины и, как мальчишка, помчался к холму.

Ораз вылез вслед за другом и, сощурившись, смотрел на холм. Солнце слепило глаза. В тишине слышалось шуршание песка под ногами, хруст сломанных стебельков сухих трав. Сердце в груди вдруг замерло, застыло в предчувствии чего-то важного.

— Неужели нашли?..

Словно услышав, Виктор на бегу оглянулся и крикнул:

— Нашли, Ораз, нашли! Это город! Древний город! Я уверен — он относится к тому самому Маргушу!

— Думаешь, он?..

Ораз уже бежал, догоняя друга и вглядываясь под ноги в поисках чего-то, что подтвердило бы: «Да! Здесь был город четыре тысячи лет тому назад! Здесь!»

— Он! Это он! — в отличие от друга, Виктор не сомневался. — Здесь древнее русло Мургаба! Здесь, на его берегах, был город! После того, как река ушла на запад, Маргуш замело песками. Сколько лет! Сколько тонн песка перерыто –, и вот, вот то, что мы искали!

Заметив торчащий из песка черепок, Ораз остановился и присел. Его грудь вздымалась от учащенного дыхания, но пальцы с привычной осторожностью расчищали песок вокруг острого скола. Черепок оказался частью небольшого тонкостенного сосуда. Изогнутая поверхность была гладкой, без следов краски, но даже этот фрагмент говорил о том, что сосуд был сделан мастером. Ораз поднял черепок, повертел его и задумчиво произнес:

— Неужели он знал, что это именно здесь?.. Пески же…

Но вдруг вспомнились слова одного пастуха, который прогонял свое стадо мимо их раскопок в этот сезон. «Вчера песок, сегодня песок, а завтра бархан уйдет. Так всегда было. Захочет земля и отдаст, что взяла».

— Отдаст… значит, время пришло!

Виктор взобрался на холм и, глубоко вдохнув всей грудью горячий воздух, закрыл глаза. Где-то шуршал песок, поднимаемый ветром, в небе пронзительно свистела хищная птица. Но вдруг эти звуки утихли, и ватная тишина окружила археолога со всех сторон. Капля за каплей, ручеек за ручейком прорвался голос реки, словно вернувшейся назад, в старое русло, некогда широкое, разделенное на множество рукавов, которые обтекали холм, создавая вокруг него зеленый оазис. Ручейки собрались в струи, те, переговариваясь все громче, слились в единый поток, и вот уже полноводная река мчит мутные воды в пустыню, границы которой раздвинулись, обнажив плодородные земли.

С Гонур-депе, как облупившаяся краска, слой за слоем сползла вековая толща спрессованного песка, и выросли среди барханов белые стены города-храма, возведенного талантливыми людьми, пришедшими в этот благословенный оазис с запада, спасаясь от засухи.

Орел, паря в безграничном небе пустыни, завис над холмом. В его хищных желтых глазах отразился человек, одиноко стоявший на вершине. Высокий и стройный, с пышной шевелюрой, он, словно воскресший жрец, спустя тысячелетия вновь воздел руки к небу и зашептал. Но с губ человека двадцатого столетия новой эры слетали не давно забытые имена небесных покровителей, а одно единственное слово: «Маргуш…».

Маргуш. Город-призрак. Город-легенда. Город-храм. Спустя века над ним вновь взойдет солнце. По его улицам вновь понесется ветер. В его очагах вновь возгорится огонь! И зазвучат голоса людей — тех, которые жили в некогда плодородной земле старой дельты Мургаба более четырех тысяч лет назад…

2300 — 2200 гг. до н. э. Пустыня Кара-Кум, оазис реки Мургаб

Глава 1. Ведомые богами

На рассвете, перед тем как солнце вот-вот покажет свою макушку и горизонт вспыхнет костром, тотчас погасив все краски на небе, становится необычайно тихо. Замолкают птицы, не блеют овцы, не стрекочет саранча. Только ветер с шумом вылетает из-за холмов и устремляется в долину, где между тонкими лентами рек зеленеют поля, и в этот ранний час вверх медленно поднимаются струйки дыма от костров под очагами.

Старый Персаух, держа в поводу белого верблюда, стоял в стороне от дороги и, прищурив глаза, смотрел на просыпающийся поселок, из которого он только что увел свое племя. Солнце осветило вождя слева, и от всей фигуры на дорогу упала длинная узкая тень от человека и массивная от верблюда. Облачка пыли, взбитой отарой овец, мускулистыми ногами коней, часто семенившими ослами да людьми, погоняющими их, поднялись над тенями, и те посерели. Но даже в тени вождя — горбоносого, с курчавыми волосами до плеч и длинной, но редкой бородой — сквозила гордость. С каким достоинством, высоко задрав подбородок, он держал голову! Как и его верблюд! Тот смотрел в долину, презрительно выпятив нижнюю губу и опустив веки с длинными ресницами почти до смыкания, а его шея, прикрытая густым покровом длинной белой шерсти, торчала колесом — гордец, да и только! И два горба — крепкие от запасов жира — возвышались над спиной, как вершины Многогорья над хребтом, который предстояло перевалить.

Вчерашний разговор с вождями других племен, кочующих вместе, все еще злил Персауха. Волны гнева пробегали в его голове и с уст слетали слова проклятий. «Они мне не указ! Я сам вождь! Я сам волен выбирать дорогу! — кипел Персаух. — Чего здесь сидеть? — недоумевал он. — Ждать, когда хозяева этой долины соберутся и силой выдворят со своих лугов наши стада? А то и отберут! Сказано же прямо: „Уходите! Вас много, на всех не хватит ни воды, ни земли!“ Чего ждать?»

Да, ждать было нечего, а только идти вдаль, в неизвестность. Люди устали кочевать. С того дня, как Персаух вслед за другими племенами поднял свое, они в который раз встретили приход весны в нескончаемой дороге. Уже родилось новое поколение, не знающее ни родины, ни оседлой жизни. Но иначе было никак. Знойные ветра, ниспосланные на землю всемогущим Энлилем, до болот высушили реку, орошающую прибрежные луга, где пасся скот, земля подернулась солью. Первые годы Персаух еще надеялся, что в очередную весну вновь наполнится река, зальет поля, напоит всходы ячменя. Но воды становилось все меньше, а ветра все горячее. С запада и юга на восток пошли люди, оставляя родные места, ставшие гибельными. «Беда повсюду! — понял тогда Персаух. — Надо уходить!»

Родившись в зеленом оазисе на севере Страны Болот, он прожил там всю жизнь и никогда не думал, что на старости лет покинет родные края. Добравшись до реки Пуратто, щедро орошающей поля жителей Аккада, он было обрадовался — здесь осядем! Но и туда добралась засуха. На еще заливаемых землях не нашлось свободного места для его племени, и Персаух повел своих людей дальше.

Племена шли разными путями: кто направился в Элам и дальше на восток, кто пошел вверх по течению Пуратто, на север. Персаух примкнул к последним, но и они вскоре разделились: одни продолжили путь на север, другие — и с ними племя Персауха — повернули туда, откуда встает солнце.

Люди шли через горы, преодолевали пустыни. Какие-то племена по пути находили себе место и оставались, но Персауха словно вела за собой неведомая сила. Он упорно шел по горам и долам, пока не попал в зеленую долину, окруженную многослойными хребтами Многогорья.

И снова устремился Персаух на север, через горы, за которыми, как пугали его, Черная Пустыня, гиблое место — мург! А куда еще идти? На восток, вдоль предгорий? Так туда уже столько племен ушло… Но не это тревожило гордого Персауха больше всего. Не нравилось ему, что среди всех вождей один — хитрый, как лис! — выше всех поднял голову, собрал целое войско, окружил себя жрецами, которые шептали за спиной каждого предводителя племени об объединении, нагоняли страх, рассказывая о воинственных кочевниках, не щадящих никого из тех, кто попадется на пути. «Хитрый лис» подбивал всех идти дальше на восток, туда, где, по рассказам странников, текут полноводные реки, а земли никем не заняты. Но Персаух понимал, что даже если и есть еще никем не занятые земли, то тесно будет всем племенам вместе, начнутся распри, и тогда не пастухи и землепашцы — воины нужны будут. До сих пор — будь в том славен мудрый бог Эа! — соблюдали договор мира, держали слово, и друг с другом, и с чужими племенами расходились без войн. Но вдруг кто-то не сдержится, в гневе занесет топор над головой соперника? Вот этого больше всего и боялся Персаух! К тому же превыше всего он ценил свободу — не хотел подчиняться никаким царям! — потому и решился пойти в Черные Пески, искать там оазис. Один из местных охотников рассказал о таком. Персаух, как услышал, так сразу загорелся и нанял того охотника провожатым за немалые драгоценности. Если бы этот охотник еще на знакомом языке говорил, тогда бы вождь точно знал, куда идти, но пришлось довериться и положиться на свое чутье, а оно Персауха никогда не подводило!

— Персаух! — окликнула жена, проезжая мимо на осле.

Только она в последние годы так звала его, хотя имя «блоха» ему дали при рождении. Дали это имя крепкому здоровому мальчику, дабы отвлечь от него внимание богов, чтобы кто из них ненароком не увидел в сильном человеке угрозу и не наслал на него болезни. С годами Персаух оправдал свое имя. Его прозорливости и юркости мог позавидовать любой! Раньше всех смекал Персаух в делах: когда и куда гнать скот, когда убирать урожай, когда что выменять у проезжающих торговцев. Люди стали звать вождя Алик Пани, что и значило «вождь» или «идущий впереди».

— Персаух, пошли уже, или раздумываешь, не вернуться ли?

— Вернуться? Нет! Смотрю я, не увязался ли кто за нами. Да, видно, нет, — Персаух потянул верблюда, разворачиваясь. — Пошли! Эти горы сегодня надо перевалить. Мне они надоели, простора глазу нет. За ними, говорят, широкая даль, до горизонта все как на ладони.

— Слышала я, за этими горами только песок…

— Глупая ты женщина, Цураам, хоть и моя жена! Оазисы в песках есть, да и река там течет, мне верный человек сказал, он туда ходил и нас приведет.

— Ве-е-рный челове-е-ек, — передразнила Цураам. Голос ее затрещал, словно тростник в вязанке — не зря звали ее Связка Тростника, — зачем ходил, а? А коли ходил, так почему там не остался? — разошлась женщина, натянув поводья осла, пытавшегося убежать вдогонку за своими сородичами, кисточки хвостов которых мелькали впереди.

Персаух отмахнулся и прибавил шагу. Еще жене доказывать, что он знает, что делает! Только поджал губы и одарил ее колючим взглядом. Ведь до чего жалкая на вид — маленькая, щупленькая, высохла вся за жизнь — кожа да кости! — а яду в ней… побольше, чем у десятка кобр! Да и уши, вон какие огромные, торчат, как у той кобры капюшон…

Цураам обиделась, накинула сползший плат по самые брови и толкнула осла пятками в бок. Серый «скакун» от радости завопил и, несмотря на два бурдюка с водой на спине вдобавок к хозяйке, помчался в гору во всю прыть, догоняя собратьев.

Огибая белые, желтые и розовые холмы, словно пирамиды торчавшие повсюду на пологих склонах хребта, шли люди, даже не замечая суровой красоты природы, создавшей чудеса из спрессованного песка. Персаух, легко разломив песчаную корку, зачерпнул ладонью грунт. Почва оказалась мягкой, сырой на ощупь. Но ничего не росло на ней, голыми стояли холмы. «Мертвая! — решил Персаух. — Наша хоть и не такая разноцветная на вид и солью покрывается, но плодоносит, только воды дай!»

Еще солнце сияло в небе, когда племя перевалило за хребет, в начале пути казавшийся недосягаемым. Впереди, закрывая горизонт, протянулась нескончаемая гряда гор. Многогорье! Персаух озабоченно крякнул, велел людям отдыхать, а сам с провожатым проехал вперед посмотреть дорогу. С высоты хребта он разглядел внизу широкий пролом в земле и в нем зелень. «Туда пойдем! Где зелень, там вода!» — обрадовался он.

На спуск ушла оставшаяся часть дня, и к пролому племя подошло затемно. Так и заночевали наверху, только послали прытких парней за водой.

Утром вождь собрал старейшин, и вместе они отправились смотреть зеленый оазис в провале, стены которого уходили вниз на пять, а то и шесть ростов мужчины.

— Бежит ручей, — заметил один из стариков, провожая взглядом тонкую ленту воды.

— Бежит, пока зноя нет, — весомо заметил другой, — летом в землю уйдет, под камни.

— Рыть арыки, колодцы…

— Нет, — отрезал Персаух, — мы не суслики под землей жить! Дальше пойдем!

Никто не возражал. Племя снялось со стоянки и привычно отправилось вслед за своим вождем.

Еще не один хребет пришлось перевалить скитальцам, пока в ранний час очередного утра взор, обращенный на север, привычно не наткнулся на извилистую линию хребта. Впереди, сливаясь с небом, расстилалась пустыня! Воздух над ней казался гуще, чем в горах. Он колыхался, сбиваясь все плотнее к горизонту, линию которого мог разглядеть только самый острый глаз. На всем необозримом пространстве желтые холмы барханов перемежались с такырами, и повсюду виднелись темные пятна, кое-где устилающие поверхность сплошным черным покрывалом — Черная Пустыня! То ли пески были там черными, то ли кусты росли такие — сверху не понять, но, сколько ни вглядывался Персаух, реки он не увидел.

— Может, назад повернем, в ту долину, над которой пахучие деревья, похожие на кедры, на горе растут? Там и жара не будет, раз до сих пор холод…

— Вот именно — холод! — огрызнулся Персаух на мольбу жены, но, посмотрев ей в лицо, смягчился: в глазах Цураам стояли слезы.

В последний раз он видел их, когда отбирал из ее рук сына…

Как-то в пути, в землях Аккада, увидел Персаух белого верблюда — диковинного зверя! Увидел и потерял голову! Длинношерстный красавец свободно пасся неподалеку от того места, где встало племя. К себе верблюд никого близко не подпускал, но Персаух разглядел клеймо на его ноге и проследил, куда верблюд уходил на ночь — в дом богатого человека! Когда-то был тот человек ювелиром при дворе самого Шаррум-кена — правителя Аккада, но об этом Персаух узнал позднее.

Одним вечером взял он несколько красивых вещиц, что хранила его жена в сундуке, и пошел вслед за верблюдом. Застав хозяина дома за трапезой, Персаух, пожелав ему здравия и успехов в делах, предложил сделку — его украшения за белого верблюда. Ювелир, посмотрев на подношения, только рассмеялся в ответ. Гордый Персаух не мог смириться с унижением. Как он вернется в племя не солоно хлебавши?! И тогда, недолго думая, предложил за верблюда двух лошадей и отару овец, но упрямый ювелир отверг и это предложение. В ярости Персаух воскликнул: «Что же ты хочешь за своего верблюда?» А ювелир лукаво улыбнулся и спросил, буравя взглядом настырного переселенца: «А есть ли у тебя сыновья, почтенный вождь?» Персаух растерялся. У него было пятеро сыновей. Самому маленькому, которому отец дал гордое имя Эрум — Орел, тогда минуло пять. Вот его и забрал ювелир, обещая сделать из него мастера своего дела. Персаух тогда задумался: какой с малыша толк? Да и путь предстоит нелегкий, ну как не выдержит, заболеет да помрет? Уж лучше оставить его в богатом доме, а взамен взять белого верблюда, какого ни у кого из вождей нет. Но жена не приняла его решения и только плакала в ответ на объяснения. Соплеменники же с тех пор прозвали вождя Отец Раба. Меж собой звали его и гордым, как верблюд, но в глаза не осмеливались, только с осуждением поглядывали на него и белого горбатого спутника рядом…

— Зимой скот померзнет, люди будут болеть. Непривычные мы к таким горам. Да и как сеять будем, когда урожай собирать?.. Нет, Цураам, нет, нам туда надо! — Персаух простер руку вдаль.

Цураам обреченно вздохнула. Она никогда не противилась воле мужа, хоть и ворчала на него. Всю жизнь слушала его, веря в его чутье, только за сына не могла простить. Сердце ее болело, и каждую ночь, стоило лишь сомкнуть веки, детское личико — удивленное, с большими распахнутыми глазами — появлялось перед взором.

— Что ж, Персаух, идем, раз ты так считаешь, только водой надо запастись надолго. Нет там воды, это и мои глаза видят.

Сердце Персауха полоснула боль. Жалко стало жену. Вот опять сейчас сядет на осла и будет ехать молча всю дорогу.

— Цураам, оставь осла, залезай на верблюда да накидку потеплее возьми, что ты в одной рубахе, заболеешь еще, ветер вон какой дует…

— Я на твоем верблюде не поеду, тьфу на него… — каждый раз говорила, — и не предлагай больше!

— Эх, вредная женщина, упрямая, как осел!

— Кто б говорил…

Не стал Персаух больше с женой спорить. Сам достал меховую накидку и набросил ей на спину.

— Укутайся, говорю…

Цураам опустила голову и, завязав накидку под самое горло, взобралась на своего осла.

…Безграничны просторы пустыни! Куда ни глянь, везде власть песка, только деревья саксаула с ажурной кроной, не сдерживающей вольный ветер, бросают вызов стихии, вмиг погребающей под толщей песка все живое, что осмелится пробиться к небу в недолгую пору цветения. Пока не так сух воздух, пока пески еще хранят зимнюю прохладу, пока с неба на землю проливается редкий дождь, выползают из нор черепахи и суслики, зацветают маки и полынь, чтобы успеть продолжить свой род и потом снова впасть в спячку, остановив ток соков в стеблях, успокоив кровь в жилах до следующего сезона.

Без воды в пустыне смерть! Она принимает в свои объятия каждого, кто ступает в ее владения, но выпускает лишь дерзких, тех, кто не ведает страха и не понаслышке знаком с искусством выживания…

Ступив мозолистыми ногами на песок, белый верблюд остановился, повел чуткими ноздрями, ловя воздух, повернул голову в одну сторону, в другую, и, оттопырив нижнюю губу, сдвинулся с места. Персаух не мешал ему. Он доверил верблюду не только свою жизнь, но и жизнь всего племени. За ним, как за белым маяком, пошли люди и скот. Охотник-провожатый только кивал, соглашаясь с направлением, выбранным величественным животным, и шел с ним рядом, сверяясь с только ему известными ориентирами.

С каждым днем воздух в пустыне становился жарче. Уже прошли дожди, уже отцвели маки, а караван все шел и шел. Когда ветер стал злее, а солнце прогревало песок так, что ступни жгло и через подошву глухих каушей, Персаух решил идти ночью, а днем спасаться от жара под навесами.

Да, от жалящих лучей можно укрыться в тени, но вот от жажды никуда не деться! Она свербит в животе, скручивая его спазмами; царапает горло, туманит мозг. Она звенит в ушах, сгущает кровь так, что та едва пробивается по жилам. Она высушивает язык и губы, требуя только утоления. И чем меньше остается запасов воды, тем больше хочется пить, и тогда безумство овладевает человеком, а животные падают замертво. Но только не верблюд! Он идет и идет, каким-то неведомым никому чутьем определяя, где есть вода. Он слышит ее под толщей песка и сухой глины такыров, он различает ее запах на расстоянии перехода. Вот, здесь! Здесь есть вода!

Верблюд лег, сначала опустившись на передние ноги. Персаух, шаг в шаг следуя за ним, тотчас подбежал и потянул за повод.

— Вставай, вставай, мой верблюд! — ласково, но настойчиво, поднял он его и позвал людей: — Ройте здесь!

Песок легко поддался. Его разгребали руками, пока ладони не ощутили влагу.

— Вода! Здесь есть вода!

Забыв про усталость, люди углубили и расширили яму. И вот, наконец, вода над песком засверкала лужицей. Глубже, глубже — и можно черпать чашей!

— Пейте, люди, пейте! Зовите всех! Пейте люди!

Чаша пошла по рукам. Персаух дождался, когда все утолили жажду, и приказал наполнить большие чаны, чтобы напоить скот. Первым подвели белого верблюда. Он склонился к земле, чуть раздвинув передние ноги, опустил сложенные трубочкой губы в воду и потянул в себя живительную влагу. Он мог бы сейчас осушить десятки таких чаш, но люди отвели его в сторону и начали поить других животных и заполнять водой бурдюки.

— Подожди, мой друг, подожди, а ну как вода закончится?! Наберем, сколько сможем, и я буду поить тебя до тех пор, пока ты сам не отвернешься! — Персаух словно извинялся перед верблюдом.

Цураам только головой повела, наблюдая, как муж гладит верблюжью морду и что-то шепчет ему.

Вечером, когда караван собирался в путь, Цураам подошла к мужу и присела рядом.

— Персаух, мы идем уже так долго, что я стала забывать, какой у нас раньше жизнь была. Что я делала, если не шла или не ехала на осле?

— Что ты хочешь сказать, Цураам?

— Люди устали, очень устали, Персаух. Как бы отчаяние не привело к беде. Мы потеряли много скота… умирают дети… конца-края нашим скитаниям не видно. Ты так положился на чужого человека и на своего верблюда, что я боюсь, не высох ли твой мозг под ветрами этой проклятой пустыни?

Персаух сжал губы. Опухшие, они краснели свежими язвами, а высохшая кожа ошметками топорщилась на них, как кора на стволе саксаула. От боли вождь сощурился и ответил тихо и медленно:

— Нельзя отчаиваться, Цураам! Не бойся, мой мозг не высох, я в своем уме. Поверь и скажи женщинам: скоро, совсем скоро мы придем! Я знаю, что впереди есть оазис, наша земля, на которой мы будем жить и рожать своих детей, и земля эта будет только нашей! Поверь, Цураам!

— Эхе-хе, — вздохнула Цураам, качая головой, — раз ты так уверен, что остается нам?

Персаух не солгал: через три перехода они увидели освещенные зарей разрушенные временем глинобитные стены. Оплывшие кирпичи розовели на фоне рассветного неба, будто окропленные кровью. «Недобрый знак!» — подумал Персаух, но тут же отогнал плохие мысли. Если здесь было жилье, то была и вода! Люди ушли вслед за ней, надо искать! Провожатый, присев от усталости на остов стены, махнул рукой в сторону, южнее восходящего солнца. Персаух отпустил верблюда и с волнением, которого он раньше не испытывал, пошел за ним. Когда солнце поднялось над горизонтом, верблюд вышел на сухое русло небольшой реки. Идя вдоль него, умное животное прибавило шаг. Персаух бежал за ним, чувствуя, как прыгает сердце, а воздух застрял в горле, и грудь, вздымаясь все выше, никак не может наполниться им. Уже затуманенным взором старый вождь увидел, как верблюд остановился, ноги его расползлись, голова опустилась. Упав, Персаух простер руку, беззвучно прошептав: «Об… Мург об»…

— Алик Пани, Алик Пани! — голос, похожий на раскаты грома, приближался как гроза, но вдруг он изменился, что-то зашумело в голове, потом щелкнуло, и голос запел колокольцами: — Алик Пани, очнись, посмотри, там луга, зеленые деревья, там большая река, вставай, Алик Пани!

Персаух открыл глаза. Его губы и лицо были мокрыми — молодая женщина плеснула в него прохладной водой. Теперь, улыбаясь, она смотрела на вождя и показывала назад. Персаух облизнулся, тогда женщина быстро поднялась и, сказав «сейчас», убежала. Он видел ее спину, склоненную над безумно ярко блестевшей лентой реки.

Женщина скоро вернулась, бережно неся воду для вождя в бронзовой чаше. Вода была мутной, но Персаух, как верблюд, втянул в себя сладкую влагу. Она намочила губы, оросила рот, и потекла в сухое горло, смазывая его, как масло. В ушах еще шумело, но Персаух встал и, покачиваясь, пошел к реке. Как радовала глаз зелень ее берегов! Люди и животные уже вдоволь напились. Овцы разбрелись по нехоженому лугу, утопая тонкими ногами в траве. Кони и ослы паслись рядом. Верблюд ощипывал сочные побеги с куста лоха, причудливо изогнувшего свои ветви. А люди плескались в реке. Что дети, что взрослые — все в мокрых рубахах, облепивших давно не мытые тела, — веселились, забыв про невзгоды пути и в этот час не думая о будущем.

«Как мало человеку надо! — подумал Персаух, улыбаясь соплеменникам и разделяя их радость ободряющими кивками. — Вот ведь еще вчера лица были пасмурными, взгляды недоверчивыми, а сейчас что стар, что мал — все счастливы!»

Цураам стояла в реке спиной к мужу, погрузившись в нее почти до пупа и опустив ладони на медленно текущую воду. Жена смотрела вдаль. Персаух не видел ее лица, но отчетливо представлял ее взгляд — затуманенный мыслями, не видящий ничего вокруг. О чем она думала? Персаух не знал. Но маленькая фигурка простоволосой женщины в реке в этот миг радовала его не меньше, чем сама река. Он привел свою семью к новому дому, который они вскоре построят тут! Их сыны будут пасти скот, сеять пшеницу и ячмень. Они народят много детей, и род Персауха умножится многократно, а его племя станут звать Племенем Белого Верблюда. Они будут жить безбедно, в достатке, потому что эта река дарует им главное богатство — воду! А от него, вождя племени, теперь требуется только одно — найти удобное место для жилья. Чтобы и в разлив не смывало дома, и в засушливое время река была бы недалеко.

Персаух вспомнил остатки строений, там, ниже, где русло было сухим. «Еще не самое жаркое время, а воду поглотил песок. Хоть и проще поставить жилье на старой постройке, нам надо идти дальше!» — он устремил взгляд вдаль — туда, откуда текла река, и где ее русло было намного шире, а берега зеленее.

Подошел провожатый. Его черные мокрые кудри волнами спадали на высокий лоб, сливаясь с аккуратной полукруглой бородой. Солнечный свет терялся в той черноте, лишь подкрашивая ее едва приметной синевой. Провожатый, которого звали Парвиз — Удачливый, за умение добывать дичь там, где, казалось, и нет никаких животных, уважительно поклонился вождю и, указав туда же, куда смотрел Персаух, сказал, медленно подбирая слова чужого языка:

— Там дальше — воды больше. Зеленой земли больше. Там не одна река! Надо идти дальше.

Персаух согласно кивнул.

— Завтра пойдем. Сегодня пусть люди радуются, сегодня праздник!

Высокое небо пустыни осветили звезды. Они вспыхивали одна за другой, создавая немыслимые узоры. И чем дальше в ночь, тем фантастичнее становилась картина, художником которой был не иначе как сам бог неба Ану. Люди же, благоговейно смотря на сверкающую высь, рисовали в своем воображении земные картины. Вот конь с колесницей, ходит вокруг посоха. А вот великий Пабилсаг, вооруженный луком, замер в стороне, поджидая добычу. Прекрасная дева с глазами, сияющими, как капли росы под солнцем, скучает рядом с грозным львом. Славный воин с копьем убивает чудовище и посвящает ей свой подвиг. Но никогда воин не сможет подойти к красавице, и никогда ее протянутая рука не коснется его.

Парвиз тяжело вздохнул и, оторвав взгляд от звезд, поискал девушку, глаза которой сверкали не менее ярко, чем у небесной девы. Шартум — дочка одного из почтенных людей племени, юркая, как газель, полонила сердце охотника за время пути. И теперь он только и мечтал о ней, млея, когда она пробегала мимо, окатывая его волной неповторимых запахов. Свежесть воды в ее распущенных и еще не просохших волосах смешалась с запахом трав, которыми, стерев их в кашу, женщины племени щедро сдабривали волосы при мытье. От Шартум к тому же пахло особой девичьей свежестью, и охотник мечтал поймать девушку в свои объятия и закопаться в ее прекрасные длинные волосы. Но сурового вида отец тоже замечал пылкие взгляды юноши и алеющие щечки своей дочери и, не мешкая, сразу пригрозил проводнику топором, давая ясно понять, что его ожидает, если он только осмелится притронуться к его дочери. Вот и вздыхал охотник в одиночестве, пока каждая семья племени обустраивалась на ночлег и разжигала свой костер.

— А ты оставайся с нами, женись на Шартум, создай свою семью, — присев рядом, посоветовал Персаух.

Опытный охотник из местных племен очень был нужен вождю. Он понимал, что с кочевниками лучше сразу наладить добрые отношения, чем воевать. И Парвиз немало мог тому поспособствовать.

Охотник хрустнул сцепленными пальцами. Трудный выбор предстоял ему. И к девушке прикипел, и там, в горном селе, остались отец и мать, сестренки.

— Мне к своим надо, назад. Я бы Шартум с собой взял…

— Не отдаст отец, любимая дочка, — отрезал Персаух, — а к родителям потом вместе в гости съездите. Хозяйством обзаведешься, детишек нарожаете, твои только рады будут, — патокой потекла речь хитрого вождя.

Зерно кинуто, осталось только наблюдать, как оно взойдет, и Персаух, оставив парня с его сомнениями, ушел в темень.

Стоило отойти от стойбища чуть дальше, как взору открылось необыкновенное зрелище. В призрачной ночной тиши, как пчелиный улей в дупле дерева, гудел рой людских голосов. Костры обрамили стойбище языками пламени, в отблесках которых мелькали фигуры мужчин и женщин, доносилось ржание коней, лай собак, смех ребятишек. Персаух прослезился. Его никто не видел и, окутанный тьмой, он позволил себе расслабиться после долгих лет нелегкого пути. Сколько стойбищ ставили они! Но то были временные, а тут, на этой благодатной земле, Персаух мечтал построить свой город, свое царство. И мысль вождя бежала далеко вперед, рисуя картины счастливой жизни для будущих поколений.

Персаух подставил лицо ветру, дующему от реки. Тот обдал его прохладной волной, осушил скупую слезу. Вождь с удовольствием, медленно втянул в себя пахнущий тиной воздух, поднял глаза к небу.

— Будь славен, всесильный Ану! Славься, владыка всех вод мудрый Эа! Славься, лучезарный Шамаш! Я, как верный ваш жрец, ныне принесу вам богатую жертву во имя процветания своего народа и будущего моих людей!

Настроившись на исполнение священного обряда, Персаух вернулся в стойбище.

Люди племени готовились к ритуалу восхваления богов. В центре большой поляны устроили место для ритуального костра. Свежие дрова из срубленных деревьев, что росли вдоль берега Мурга, лежали в углублении. Неподалеку женщины разложили пучки сушеных трав — полыни, эфедры, исрыка, душицы. Молодой бычок, привязанный к колу, ожидал своей участи. Еще один костер приготовили для него, вырыв яму таким образом, чтобы туша быка разместилась на специально оставленном возвышении в центре.

На почетном месте, украшенном ветками деревьев и цветами, в окружении молоденьких девушек Цураам делала хаому. Она уже истолкла листья конопли, в изобилии растущей по берегам реки, с кустиками эфедры и зернами ячменя и, напевая гимн богу Хаома, процеживала сок растений. Рядом в широкой чаше стояло забродившее молоко кобылицы. Скоро Цураам смешает с ним процеженный сок, и хаома будет готова для совершения обряда благодарения богов.

Персаух прошел к своей хижине. Цураам, как верховная жрица, сама приготовила мужу чистую одежду, воду для омовения, амулеты. Сняв пояс и скинув с себя рубаху, Персаух остался в одной обвязке, прикрывающей его бедра. Девушка в чистой рубахе из светлой шерсти, с распущенными волосами, прихваченными на голове тонким золотым ободом, подняла кувшин с водой и полила вождю на руки. Он вымыл сначала руки, потом лицо и торс и лишь потом принял из рук молодой жрицы меховую юбку каунакес. Завязав ее ниже талии, Персаух надел поданное ожерелье и взял посох с золотым наконечником в виде головы быка.

Цураам к тому времени завершила приготовление хаомы и, наполнив чашу для питья, поднесла ее мужу. Люди тихонько запели. Раздался слабый звук бубна. Персаух осушил чашу с хаомой и замер, закрыв глаза. Горько-кислый напиток освежил рот и горло, и тут же горячая волна ударила в голову. Жрец качнулся и двумя руками оперся на посох. В глазах замелькали радужные круги. Они собирались в причудливые образы и мгновенно разлетались перед внутренним взглядом жреца на мириады искр. И вот, наконец, Персаух увидел глаза — огромные, сияющие, смотрящие прямо в душу.

— Боги с нами! Великие боги с нами! — воскликнул жрец, открыв глаза и воздев руки к небу.

Тут же от всех костров поднялись дети, в руках которых горели лучины. Персаух подошел к месту для ритуального костра и, поочередно принимая каждую лучину, зажег пламя. Оно накинулось на дрова, облизало их, словно проверяя на вкус. Пролезло вниз к самому центру кострища и, погаснув было, испустило столб дыма. Жрец, обходя костер вокруг, кинул один за другим пучки сухих трав, и огонь разгорелся, источая аромат, смешанный с дымом. Когда костер поднялся высоко над головой, Персаух пропел хвалебный гимн Ану и протянул руку в сторону, где уже разделывали бычка. Достав крупный кусок внутреннего жира, протянули его Персауху. Он, как самую драгоценную часть жертвы, опустил его в ритуальный огонь. Жир затрещал, оплавляясь, и Персаух, приняв это как благоволение бога, воскликнул:

— Радуйтесь, люди! Ану принял наше подношение! Возблагодарим нашего покровителя, вознесем ему почести и пропоем славу!

Люди подхватили гимн, и громкая песня понеслась по пустыне, пугая ночных обитателей непривычными звуками.

Воздав должное Верховному Богу, жрец торжественно поднял горящую лучину из костра и понес ее к овальному очагу, выкопанному в земле. На постаменте в центре очага уже лежала разделанная туша быка, окруженная дровами. Персаух возжег костер, и вскоре жертвенное мясо зашипело соками.

Всю ночь веселились люди, празднуя обретение новой родины. А перед самой зарей с гимнами в честь бога Солнца Шамаш владыки всех вод Эа и благостной Хаомы направились к реке, чтобы совершить жертвоприношения Эа и Хаоме. Женщины пустили в Мургаб венки, а Цураам вылила в воду кувшин хаомы. Персаух опустил в реку язык и часть челюсти жертвенного быка, воздав почести Хаоме.

Сердце Цураам преисполнилось любви. Подняв лицо к светлеющему небу, она увидела яркую звезду. Символ богини Иштар сиял, как драгоценный камень. Цураам воздела руки и пропела:

Ты, кто так близка мне, о великая царица всех цариц,

Вышедшая из святого лона, величественнее матери, родившей тебя,

Всеведущая богиня, госпожа всей земли,

Надежда страждущих, я посвящаю тебе священные гимны!

Справедливая богиня! Снизойди ко мне, услышь это восхваление,

О милосердная, самая праведная из всех праведных женщин, этот гимн для тебя!

Старая жрица просила о потерянном сыне, о котором не забывала никогда. Все что угодно могла отдать Цураам за то, чтобы хоть раз еще увидеть своего мальчика, прикоснуться к нему, услышать его голос. Но глаз Иштар стал меркнуть, а вместе с ним и надежда на то, что богиня услышала молитву матери. Цураам качнулась. Кто-то мягко сжал ее плечи.

— Прости, Цураам, — прошептал Персаух.

Цураам тяжело вздохнула и неопределенно кивнула.

Подул ветер с востока. Он принес свежесть от реки. Когда ветер утих, на горизонте показалась макушка солнца.

— Шамаш снова вернулся к нам! — воскликнул Персаух. — Он справедлив и мудр, он дает свет и тепло. Он дает надежду!

Люди подхватили восхваление Всесильного бога Солнца и огня и запели:

Неба привратник, Шамаш прославленный!

Жизни хранитель, Бог сияния и ликования,

Блеск свой по всей земле расточающий,

Лучами своими весь мир покрывающий…

А Цураам под дружный хор тихо прошептала:

— Мой мальчик Эрум вернется, ведь это будет правильно…

Персаух опустил руки. Бронзовые леопарды на его ожерелье засияли в лучах поднявшегося солнца.

Люди встретили новый день. Вместе с ним начиналась новая жизнь племени Белого Верблюда.

Глава 2. Притяжение Мургаба

Девушки шумной стайкой прошли вниз по течению Мургаба, игриво поглядывая на парней из-под накидок от солнца. Среди них шла и Шартум. В ее руках поблескивал нож, а за спиной болтался пустой кожаный мешок. Девушка улыбалась охотнику, который особо выделялся среди полуобнаженных парней, месивших глину на берегу реки. Белая шапка из курчавого барашка, просторная рубаха, подпоясанная кожаным ремнем — все было на нем, как и в походе, даже лук со стрелами.

Шартум гордилась мужем и была счастлива с ним. Он любил ее страстно, каждую ночь, ласкал так, что от неги она растекалась по ложу, как река, а ее стон походил на крик ночной птицы.

— Куда это они? — провожая взглядом любимую, спросил Парвиз у ее старшего брата, мастерившего деревянный каркас для кирпича.

Оторвавшись от работы, тот откинул волосы назад, обнажив покатый взмокший лоб, и глянул девушкам в след.

— За соломой пошли. Там, отец сказывал, трава уже посохла, ее сразу можно с глиной мешать, дело быстрее пойдет.

— Нельзя им далеко одним ходить. Чужие за рекой появились. Вчера видел. Трое всадников. Как бы беды не случилось.

Брат Шартум оставил дощечку, сделав на ней зарубку на уровне колена, подозвал сына и, наказав сработать еще такую же, подхватил рубаху, взял топорик, и они вместе с Парвизом пошли за девушками.

День выдался жаркий. Над рекой, что сияющей лентой текла в стороне от поселка, поднимался воздух, насыщенный влагой. С севера прилетал жгучий ветер, принося песок, который скрипел на зубах, оседал на волосах и бородах. Люди прятались под накидками, чтобы защитить свою кожу от ожогов. Под навесами из циновок работали женщины, готовя еду или мастеря одежду. В тени прибрежных деревьев расположились гончары и каменщики; воины точили наконечники для стрел и копий. Но мастеровых было немного. Вождь распорядился строить хижины из глины, какие они видели по пути к Мургабу, в Аккаде и поселках Многогорья. Изо дня в день большинство людей племени трудилось над изготовлением кирпичей из глины. Вон уже сколько сушилось их повсюду! А Персаух с несколькими смышлеными парнями разрабатывал план своего города, в котором будет не только святилище богам и дворец вождя, но и дом для каждой достойной семьи. Уже место под строительство расчистили. Но прежде всего Персаух приказал возвести вокруг будущего города стену, за которой можно укрыться самим и скот спрятать, если кто из кочевников посягнет на добро племени. За хорошими стенами и в хижинах пожить можно, зато в безопасности.

Работа кипела каждый день с восхода до заката, но рук не хватало. Персаух подгонял соплеменников. Хотел он к зиме стену выстроить. Потому работали все — и старики, и женщины, и дети. Охраняли племя воины и верные собаки. Стражи более всего посматривали за реку, туда, где Парвиз накануне видел чужаков.

Они и раньше появлялись, но близко не подходили, оставались вдали от поселка, который отчасти скрывали заросли юткуна и лоха, облепившие весь левый берег Мургаба. А со стороны кочевников берег был лысый и глинистый. Не везде можно близко к воде подойти — лошади увязнут в глине, но кое-где была твердая земля. Парвиз отметил для себя несколько таких мест. К одному из них сейчас и приближались девушки, растянувшись цепочкой по сухому лугу.

Шартум ближе всех оказалась к воде. Девушку манила тень и прохлада от реки. Хотелось пить, снять с себя накидку и намочить разгоряченные руки, лицо, да и волосы растрепались… Не выдержав, Шартум направилась к старому талу, торопясь укрыться от беспощадного солнца в полупрозрачной тени дерева. Его ветви склонились над водой, а корни торчали из земли на обмелевшем берегу. Шартум положила свой мешок, сбросила накидку, вытащила булавку из растрепавшегося валика волос и, оглянувшись, поискала взглядом Парвиза. Он не спускал с нее глаз, хотя разговаривал с братом. Шартум улыбнулась. Внимание мужа нравилось ей. Да и сам он нравился — статный, с удлиненной головой, красивым загорелым лицом, совсем не таким, какое было у ее отца, у братьев, даже у вождя. Особенно отличался нос Парвиза — прямой и тонкий, с чувственными ноздрями. Казалось, он все время к чему-то принюхивается, ловя воздух. И губы его — четко очерченные, алые, как лепестки мака, — казались тоньше, чем у других.

Шартум, думая о муже, почувствовала, как живот прихватила горячая волна; сжала внутренности и потом растеклась книзу. Даже голова закружилась. Девушка тряхнула волосами, облизала сухие губы. Хотелось пить. Оставив свои вещи, Шартум подошла ближе к берегу, присела, ухватилась одной рукой за торчащий дугой корень, наклонилась и зачерпнула ладошкой воды. Лохматая собака подбежала к хозяйке и остановилась как вкопанная, вытянув шею и принюхиваясь. Шерсть на загривке пса поднялась дыбом.

Парвиз видел, как жена склонилась к реке. Ее светло-коричневая рубаха слилась с такой же водой, только струи черных волос растеклись по спине.

— Ты действительно так любишь мою сестру, что не можешь оставить ее без внимания даже на миг? — засмеялся Абаттум, имя которого «Камень» как нельзя больше подходило этому крепкому, сбитому парню.

Парвиз опустил глаза и взглянул на спутника исподлобья.

— Каждый миг моей жизни принадлежит ей, — ответил тихо, но взволнованно. — А ты, ты любишь свою жену? — спросил он не без интереса.

Абаттум пожал плечами.

— Мея хорошая жена, родила мне крепких сыновей, по хозяйству справляется, родителей уважает… чего еще? Разве что не стонет ночами, как Шартум, — Абаттум подмигнул.

Лай собаки, всплеск воды и приглушенный крик донеслись до слуха охранников. Оба обернулись к реке.

— Конь в воде! — крикнул Абаттум, первым увидев плывущего коня, рядом с которым виднелась голова кочевника.

— Шартум, — прошептал Парвиз, предчувствуя беду.

Жены нигде не было видно. Собака металась по берегу и вдруг кинулась в воду. Парвиз догадался, что его жену похитили. Он вскинул лук, вложил стрелу и прицелился, но за спиной раздался визг. Повернувшись, охотник увидел двух всадников. Они гонялись за убегающими девушками, пытаясь поймать их. А те метались по лугу, уворачиваясь от хищных рук.

Стрела Парвиза полетела в одного из кочевников, который настигал жертву. Но он сам оказался жертвой: острый наконечник впился в бок прямо под рукой, которая едва успела прикоснуться к гладким волосам красавицы. А Парвиз уже послал стрелу в другого кочевника, но Абаттум опередил его. Топорик со свистом вонзился в спину похитителя, перебив ему хребет.

Тем временем конь третьего кочевника переплыл Мургаб и заржал, выбравшись на твердую землю. Только тогда Парвиз увидел жену: похититель тащил ее обмякшее тело, обхватив рукой за талию. Потом быстро поднял девушку, закинул ее поперек спины коня. Рубаха на Шартум задралась, и обнаженные ноги белели с одного бока коня, а распущенные волосы мокрыми прядями упали на другой. Пес доплыл до берега и, выскочив из воды, кинулся на похитителя, но тот с гиканьем запрыгнул на круп своего скакуна и ударил его пятками по ляжкам.

Парвиз соколом помчался к реке, на ходу натягивая тетиву. Он уже видел затылок врага. Стрела, вспоров воздух, полетела на другой берег Мургаба. Конь, напуганный злобным псом, топтался на месте, и, развернувшись к реке, закрыл всадника. Гудящая стрела вонзилась в могучую шею.

Конь дернулся и завалился набок, придавив собой Шартум. Кочевник успел спрыгнуть, но, растерявшись на миг, развел руки и уставился на другой берег реки, по которому к нему бежал меткий стрелок и, уже поравнявшись с ним, скакал во весь опор всадник. Это Абаттум, изловив коня, вскочил на него и мчался спасать сестру.

Парвизу хватило замешательства врага, и второй стрелой он поразил его прямо в сердце.

Шартум наполовину лежала под тушей коня. Спутанные мокрые волосы закрывали лицо, руки беспомощно раскинулись в стороны. Собака, подползая к ней, тихонько подвывала.

— Шартум, Шартум! — кричал Парвиз, выбираясь из воды и скользя по мокрой глине.

Он упал, поднялся и, как зверь, опираясь на четыре конечности, подбежал к жене. Она была без сознания. Конь еще храпел и дергался в агонии. Стащить его тушу с ног Шартум Парвиз не мог. Вытянуть любимую тоже. На помощь подоспел ее брат. Вдвоем мужчины сдвинули коня и освободили ноги девушки, которая лежала без сознания. Только слабое дыхание шевелило тонкую травинку, которую Абаттум поднес к ее носу, да еле слышно билось сердце в груди, к которой припал ухом Парвиз.

А на другом берегу Мургаба уже торопились на помощь люди их племени. Среди них и Персаух. Вождь вместе с несколькими воинами переплыл реку на конях и помчался на восток, намереваясь вступить в бой с кочевниками, которые (Персаух не сомневался в этом!) ожидают своих лазутчиков с добычей неподалеку.

Парвиз и Абаттум осторожно переправили Шартум назад и на циновке отнесли в поселок, где Цураам уже готовила снадобья и пела песнь богине Иштар, моля покровительницу женщин о даровании жизни несчастной девушке.

…Солнечные блики слепили глаза, но Шартум, словно завороженная, смотрела на них, смотрела… Всплеск, и вот на водной глади показалось чешуйчатое тело змея. Извиваясь, он подплывал все ближе, ближе… его пасть раскрывалась все шире. Шартум уже видела острые зубы. Она замерла под взглядом змея, крик застрял в горле, страх сковал тело. Ужасная пасть приблизилась настолько, что закрыла собой реку и солнце. Слюна сочится между зубами, стекает с раздвоенного языка…

— А-а-а! — закричала Шартум.

— Тише, тише, дочка, — Цураам склонилась над головой девушки и поднесла к ее рту длинный носик сосуда со снадобьем, — пей, моя хорошая, пей, забытье — лучшее лекарство, да будет благословенна Гула, дарующая нам исцеление!

Шартум лежала в тени под навесом из камышовой циновки. Девушка сидела в изголовье больной и помахивала веткой над ее лицом. Рядом Цураам в окружении сосудов с только ей известными снадобьями, колдовала над телом несчастной, у которой оказалось несколько переломов в ногах. Больше всего верховную жрицу беспокоил один — у левого бедра. Нога неестественно вывернулась в том месте и отекала на глазах. Цураам связала ноги Шартум и обложила их распаренными листьями травы, помогающей при ушибах.

Парвиз сидел неподалеку, скрестив ноги, и качался взад-вперед, шепча на своем языке то ли молитвы, то ли заклинания.

— Алик Пани, Алик Пани вернулся! — закричал мальчишка, первым увидев полуобнаженных всадников, за которыми тянулся шлейф пыли.

Воины спешились, и Персаух, осушив поданную чашу с кислым молоком, подошел к Цураам. Он присел с ней рядом, но молчал. Только смотрел на Шартум. Лицо вождя было сурово. Сжатые губы, прищуренные глаза скрывали тяжелые мысли, которые ему предстояло облечь в слова.

— Как она? — спросил Персаух, его голос прозвучал глухо, но Цураам послышалась горечь в нем — гораздо большая горечь, чем та, которую могли вызвать страдания девушки его племени.

— Молимся, — ответила Цураам, вглядываясь в лицо мужа.

Она ни о чем не спрашивала. Сам скажет, что надо.

Персаух положил руку на плечо жены, сдавил его и порывисто поднялся. Ожерелье с бронзовыми фигурками быков брякнуло на его обнаженной груди.

Старейшины племени ожидали вождя под другим навесом. Воины стояли неподалеку. Персаух сделал знак рукой, и воины разошлись. Один из них подвел к Цураам коня. Поперек его спины, вниз лицом, лежал юноша. Его грудь была насквозь проткнута стрелой, наконечник которой, обагренный кровью, торчал из-под лопатки. Воины сняли убитого и положили к ногам жрицы. Цураам качнулась.

— Сынок…

Женщины подбежали к ней, подхватили под руки.

— Прости, Цураам, не уберег, — процедил Персаух и, кинув прощальный взгляд на сына, решительно направился к старейшинам.

На совет позвали Парвиза и Абаттума. Они рассказали, как все случилось. Старейшины слушали внимательно, изредка поглядывая на мужчин. Когда те закончили рассказ, в повисшей тишине зазвучал голос вождя:

— Их немного было — одиннадцать всадников. Трое реку переплыли и в зарослях сидели, поджидая наших девушек. Восемь у другого русла реки ждали, недалеко, два беру от того места, где нашли Шартум. Мы всех убили.

— Другие придут. Мстить будут, — вставил Парвиз.

Персаух колко взглянул на него.

— Мстить будут, — повторил охотник, не замечая взгляда вождя, — надо опередить, я знаю, где их стойбище. Там, — он кивнул на юг.

— Там? — удивился один из старейшин. — Но они пришли оттуда, — он указал на восток.

— Они шли по тому берегу, переправились, где мельче, а там река большая, сильная, не каждая лошадь вброд перейдет. Я видел шатры, отары раньше, когда мы только пришли. Но кочевники на другой стороне реки, там, где она еще не разделяется, не думал, что к нам подберутся, думал, уйдут, а они мою Шартум…

— Всем мужчинам вооружиться, — сурово перебил Персаух, — дозор держать со всех сторон. Ты, Парвиз, возьмешь трех воинов и проверишь, там ли стойбище, где ты видел. А потом решим, что делать. Дров побольше заготовить, костры ночью жечь, и стену строить! — приказал вождь и, оставив старейшин, пошел к жене.

Цураам не плакала. В ее глазах не осталось слез, все высохли, как ручейки в пустыне. Она даже не смотрела на сына, который лежал, не двигаясь, не дыша, только гладила по голове, вспоминая своего мальчика ребенком с веселыми глазками, неугомонного, всегда убегающего от ее ласк к воинственному отцу.

Персаух научил сына всем премудростям воинского искусства, гордился им, прочил ему власть и заботу о племени в будущем, когда смерть заберет его самого, уже состарившегося и беспомощного, и боги свершат суд над ним, определяя, где его тень проведет вечность. Но случилось так, что не он, старый Персаух, а его молодой сын отправился в Страну Без Возврата, и теперь отец заботился о том, чтобы в пути у него все было.

В прямоугольную яму на небольшое возвышение, напоминающее лежанку, положили сына Персауха и Цураам. Он лежал на боку, поджав ноги, словно спал, но в руке сжимал лук, как воин, готовый по первому зову ринуться в бой. Соплеменники щедро снабдили своего защитника всем необходимым для жизни — пусть и в царстве мертвых, где правит богиня Эрешкигаль, у него будет из чего напиться, что поесть и что принести богам в жертву, дабы умилостивить их.

Под одной из стен могилы положили собаку — верного стража человека. Им, этим бесстрашным животным, боги доверили заботу о душах умерших, им открыли способность видеть их и предупреждать живых об их приближении, если кто сумеет выйти из владений сестры Иштар, взгляд которой несет смерть.

Но Цураам, как верховная жрица, более всего молилась всесильному богу, днем освещавшему мир живых, ночью же отдающему свой свет тем, кто ушел в Страну Без Возврата. Каждый день он правит небесной колесницей, даруя свет и блага, наделяя мудростью достойных, карая нечестивых.

Ему посвятила Цураам свою молитву, восхваляя и прося милости. Жрица пела и прощалась с сыном, оттого ее голос был слаб, и девушки звонкими голосами подхватывали песнь матери, добавляя восхваления всем другим богам, чтобы долетела молитва до правящих судьбами, ублажила их слух, и обратили они свои взоры на людей, жаждущих жизни, ради которой приходилось приносить такую тяжелую жертву.

Шартум металась в жару. В бусинках пота, осыпавших ее горячий лоб, отражались блики костров. Цураам после похорон сына удалилась от всех, и возле больной девушки дежурили ее соплеменницы.

Парвиз подошел проститься. Он не знал, вернется ли. Его мысли убегали в недавнее прошлое, когда Шартум звонко смеялась, когда он ласкал ее ноги, щекотал маленькие ступни. Сейчас они разбухли и посинели. Парвиз отвел взгляд.

— Пора! — Абаттум прикоснулся к локтю охотника.

Не говоря ничего, тот развернулся и вскоре четверо всадников исчезли в ночи.

Персаух проводил их, наказывая не вступать в схватку, а только узнать все, и пошел к жене. Цураам сидела у могилы сына, вокруг которой стояли бронзовые ажурные светильники. Язычки пламени в них колыхались от легкого ветерка, прилетающего с реки. Рядом со жрицей стоял сосуд с хаомой. Цураам уже испила священного напитка богов и покачивалась в трансе, шепча заклинания. Персаух присоединился к жене. Вместе они выпали из мира людей и вели сына на суд богов, охраняя его дух от порождений хаоса — ужасных змей Тиамат, одна из которых мучила Шартум. Верховная жрица видела это и со всей своей силы призывала Бога Солнца развеять тьму, победить хаос и даровать девушке жизнь.

До зари молились Цураам и Персаух. С первыми лучами солнца жрица впала в забытье, а вождь, оставив ее заботам соплеменников, взял сосуд с хаомой и совершил приношение Эа. Воды Мургаба приняли священный напиток богов и, как сама жизнь, понеслись дальше, не останавливаясь даже там, где русло превратилось в песчаный омут, а потом и вовсе исчезло. Вода просочилась в песок и ушла в подземелье к владыке всех вод. Эа услышал жрецов и на некоторое время даровал племени Белого верблюда благополучие и тишину.

Шартум медленно поправлялась. Переломы срослись, но боль не оставляла девушку. Да к тому же ее левая нога перестала сгибаться. Шартум ходила с помощью посоха, который ей сделал брат. Не так давно легкая, как джейран, красавица теперь выглядела кривой старухой, бедра которой качались при ходьбе, как утки на волнах весеннего Мургаба. Парвиз стеснялся жены. Люди быстро забыли горе и теперь лишь посмеивались над калекой, так и называя ее — Акуту.

Колкие шутки соплеменников до боли в сердце задевали мужа несчастной. Не раз порывался Парвиз уйти в свое село в далеком Многогорье, но каждый раз, посмотрев на Шартум, погрузившись в ее глубокие, грустные глаза, которые, не в пример телу, от испытываемой боли стали еще прекраснее, он останавливался. Казалось, перенесенные страдания сделали девушку мудрей. Что-то неподвластное пониманию таилось в ее глазах. Так смотрят жрецы, получившие откровение, или старцы, познав за свою долгую жизнь немало тайн.

— Что же нам делать, Шартум? — вопрошал Парвиз, гладя жену, прижавшуюся к нему. — Как же нам жить дальше?

Шартум молчала, только слезы катились из ее глаз — тихо, без всхлипываний и мольбы.

Персаух дорожил охотником, умеющим бесшумной змеей подкрасться не только к джейрану, но и к врагу. Он отдал ему первый из построенных домов — небольшой, из двух комнат и очага, но с надежными стенами и крышей, защищающими и от ветра, и от любопытных глаз и ушей. Но как ни была велика радость Парвиза, и она омрачилась, когда Шартум попыталась сама разжечь огонь в очаге. Негнущаяся нога не давала возможности склониться к нему; как Шартум ни старалась, разжечь огонь она не смогла.

— Я научусь, Парвиз, ты не думай, я смогу! — захлебываясь слезами и все пытаясь приспособиться, с отчаянием и злостью шептала Шартум.

Она отставляла ногу, приседая на одной, но тут же заваливалась набок, стоная от боли.

— Не надо, Шартум, не надо, отойди, я сам…

Цураам помогла несчастной паре. Она обязала одну из дочерей бедного пастуха вести хозяйство охотника и заботиться о его жене.

Персаух, узнав об этом, спросил:

— Что тебе с этой женщины? Почему ты заботишься о ней? Не видишь, боги отвернулись от нее, зачем же тебе помогать ей?

— А ты? Почему ты привечаешь ее мужа?

Персаух вскинул голову.

— Он мне нужен! Никто не видит того, что видит он!

— Чего именно? — Цураам насторожилась.

— Помнишь, Цураам, когда он и Абаттум вернулись после того, как мы похоронили своего сына? — жрица закивала, опустив глаза. — Тогда они не нашли и следа тех кочевников. И Парвиз сказал, я хорошо помню его слова: «Кто-то спугнул племя, и то были не мы».

— А кто? — предчувствие тревоги пробежало в груди Цураам.

— Вот именно — кто? Я в тайне от всех послал охотника узнать, вынюхать, чего испугались кочевники. Его долго не было, но он вернулся. Тогда все подумали, что он сбежал от своей больной жены, а он далеко ходил, дальше того места, где река разделяется по долине на несколько рукавов. Он почти до подножий Многогорья дошел, и знаешь, что он там увидел?

Цураам взялась за сердце.

— Да, сюда идут. Идут те, кто, как и мы, искали незанятые земли, кого мы оставили, решив пытать счастья самим. По словам Парвиза, их стало еще больше. Много людей, много скота, много воинов. Вот такие дела, Цураам, — Персаух тяжело вздохнул, — теперь ты знаешь. Я не хотел тебя беспокоить, молчал. И охотнику сказал, чтобы молчал: незачем людям знать о том прежде времени. Сейчас те встали, думаю, хотят переждать зиму, а весной снова двинуться в путь. Их охотники тоже ищут и уже были в дельте Мургаба. Глядишь, и до нас доберутся, всего-то пять беру… А мы к тому времени город достроим!

— Уж не воевать ли ты собрался, Персаух?

— Я им свой город не отдам! И земли свои не отдам! Мы первые сюда пришли! Моя это земля!

— Ц-ц-ц-ц, — зацокала язычком Цураам, — тебе бы два горба на спину — точь-в-точь верблюд!

— Ты все не успокоишься! — возвысил голос Персаух. — Да если бы не мой верблюд, мы сюда никогда бы не добрались! — пошел он в наступление.

— Охлади пыл, муж. Сюда, не сюда — куда-нибудь пришли бы. Да я не о том. Пока время есть, думать надо, как и гнездо свое сохранить, и льву в пасть не попасть!

— Я и думаю. Стену мы достроили. Воины от бойниц не отходят. Я прошу богов о помощи. Чего еще? — Персаух взглянул на жену сквозь прищур глаз.

— Хитрость нужна. Войну нам не выиграть. Но… хорошо, что мы здесь, а не в устье город поставили. Не самые лучшие земли у нас, и сгонять нас отсюда нет никакой надобности. А потому, как придут, как свои шатры поставят, надо будет тебе на поклон пойти, подарки приготовить, убедить, что хорошие мы соседи, что с нами жить надо в мире и согласии…

Персаух снова вспылил, обжег жену пылающим взглядом. Он — да на поклон?! Не бывать тому! Но Цураам укоризненно покачала головой и кивнула в сторону загона, где рядом с быками жевал свою колючку белый верблюд — талисман племени, его символ. Уж и мастера отлили бронзовых верблюдов, которых можно было увидеть на заколках в волосах женщин или на булавках, скрепляющих плащи мужчин. Сам Персаух носил такую, только из серебра.

Намек жены охладил пыл вождя. Гордость хороша в нужное время и в нужном месте, а сейчас, наедине с женщиной, которая умела видеть дальше его самого, стоит прислушаться. Кому как не ему, вождю племени, только начавшего крепнуть после долгого похода, нужны мир и согласие?!

— Как это сделать, как убедить?.. — спросил он, еще не понимая, что на уме Цураам.

— Думать будем, Персаух, да на богов надеяться! — уклончиво ответила она. — Сегодня же надо хорошую жертву Шамашу принести, да и людям праздник нужен. Совсем ты их замотал со строительством.

Персаух согласился. Овцы за лето хороший жир нагуляли! И богам радость будет от них, и людям!

— Хорошо, Цураам, устроим праздник. Но ты так и не сказала, что тебе с Акуту, почему так беспокоишься о ней?

— Беременна она, — растягивая слова, проговорила Цураам. Персаух поджал губы, то ли сокрушаясь, то ли удивляясь, — да, беременна, — задумчиво повторила жрица.

— А охотник знает?

— Думаю, нет. Она сама только догадалась, мать спрашивала.

— И что? Мало ли в племени беременных женщин, вон, хотя бы Мея, жена ее брата…

Цураам словно не слушала мужа, ее отрешенный взгляд блуждал в других мирах — в прошлом ли, в будущем, не понять, но одно стало ясно: что-то важное увидела жрица в своих видениях, и связано это с покалеченной женой охотника.

— Видела я, как твой верблюд склонил ноги перед жрицей, прекрасной жрицей, и поползли тысячи змей от ее ног к нашим землям, а по следам от тех змей полилась вода. Не такая, как течет в Мургабе, а чистая, синяя, как само небо. За спиной жрицы в облаке стояла Акуту. Сама Иштар держала светильник над ее головой… — Цураам замолчала.

— А дальше? Что было дальше? — завороженный рассказом, словно ребенок, спросил Персаух.

— Не знаю, — Цураам подняла на мужа прищуренные глаза. — Дальше не рассмотрела, все, как в воздухе раннего утра, — только цвета и очертания.

Персаух разочарованно вздохнул.

— Что ж, поживем-увидим. Жрица, говоришь… Пошли в дом охотника еще помощников. Зима скоро, Парвиз сам рассказывал, что зимы в Черных песках суровы, хоть и недолги, надо пищу для костров запасать, одежду из меха шить, обувь. Одной Акуту не справиться.

Осень закончилась так же незаметно, как и наступила. Редкий дождь радовал людей, запасающих на зиму дары земли. Красно-коричневые шары дикого граната, желтобокие сочные груши, нежные сливы, вязкие на вкус, но сладкие ягоды лоха — все собирали женщины. Что-то складывали в укромные уголки своих жилищ на хранение, чем-то сразу радовали своих близких, разнообразив скромную трапезу фруктами и сладкими корнями печеного аира, которые выкапывали на берегах Мургаба. За лето жители нового города успели запастись сеном для скота, и даже собрать урожай ячменя, хоть небольшой, но достаточный для будущего посева. Персаух, довольный, ходил от стойла к стойлу, хозяйским взглядом оценивая крутые бока бычков и отвислые курдюки баранов.

Белый верблюд к зиме оброс новой шерстью и так накачал свои горбы жиром, что они торчали на его спине, как пышные груди красавицы.

— Что, жуешь свою колючку? — похлопав гордеца по упругой ляжке, Персаух расплылся в улыбке.

Верблюд, работая челюстями, как жерновами для растирки ячменя, медленно повернул голову к хозяину, приблизил к нему морду и с любопытством уставился прямо в лицо. Персаух рассмеялся.

— Что, не узнал? — верблюд моргнул, и его красивые веки, обрамленные полукружьями длинных загнутых ресниц, сомкнулись над умными глазами. — То-то же! — Персаух отодвинул от себя верблюжью морду. — Ладно, ешь, ешь, набирайся сил. Скоро мы тебе подругу поймаем, бегают тут такие, как ты, только рыжие, будет тебе и радость, и работа! Ха-ха!

Верблюд приосанился, даже жевать перестал. Высоко поднял голову, выпятив лохматую шею.

— Хорош! Хорош! И холода нипочем… А что мой каунакес? — оглянувшись на слугу, вспомнил Персаух, — готов?

— Да, господин! — поклонился тот. — Женщины еще вчера госпоже отнесли.

— То-то… верблюд вон — и тот новой шерстью оброс, а вождь все в старом тряпье ходит, — заворчал Персаух, мельком взглянув на свой шерстяной конас, серо-коричневыми полотнами свисающий с плеч. Белая льняная рубаха, которую Цураам бережно хранила до поры до времени, как редкую вещь, достойную только вождя, выглядывала из-под плаща у колен.

Старый каунакес, который Персаух носил как юбку, завязывая на талии, не мог согреть всего тела. Холодные северные ветра пробирали до костей, и тогда вождь приказал сшить ему длинный каунакес с бахромой из меха козла. Надев такое платье поверх плаща и рубахи прямо от шеи, можно не бояться ни ветра, ни снега, что, хоть редко, но сыпал с неба белыми хлопьями. Даже растаяв на длинной шерсти, он каплями влаги стекал с нее, не причиняя человеку вреда, как и козлу или верблюду.

С наступлением холодов все люди племени стали похожи на животных. Кутаясь в меха и шерсть, они напоминали кто овец или козлов, вставших на две ноги, кто леопардов, вздумавших удивить мир ходьбой на задних лапах. Наряднее всех был Персаух. Его черная непокрытая голова торчала на кажущейся тонкой шее из объемного каунакеса, шаром обволакивающего фигуру. Но даже такая громоздкая одежда не мешала вождю везде сунуть свой нос и знать обо всех делах в племени.

Цураам же в зимние дни мало выходила из своей комнаты, ставшей для нее и храмом, и местом отдыха. Слуги постоянно поддерживали огонь в алтарном очаге, а жрица подолгу смотрела на пламя, то застыв, как терракотовая фигурка Иштар, с которой Цураам никогда не расставалась, то качаясь взад-вперед, как стебелек травы под напором ветра. Говорила жрица мало, да никто и не решался прерывать ее задумчивость, разве только муж, но и ему Цураам отвечала односложно.

Весной, когда солнце все чаще стало согревать землю, когда первые ростки трав проклюнулись из напоенных влагой семян, Цураам словно проснулась. Она оставила огонь на попечение слуг, воздавая ему должное лишь вечером, и стала уходить за пределы цитадели, к реке, которая все больше наполнялась водами, готовая вот-вот выйти из берегов. Два воина охраняли жрицу, двигаясь за ней на расстоянии. Но Цураам не думала о них. Она никого из людей не замечала, оставаясь все такой же задумчивой и радуясь лишь просыпающейся природе.

Персауха начала беспокоить перемена в жене. Не спуская ему ни в одном слове раньше, она теперь будто и не слышала ничего. Сколько раз Персаух замолкал на полуслове, ожидая возражения или хотя бы привычного молчаливого упрека, но так и уходил, не договорив и не дождавшись ответа.

Все прояснилось накануне великого праздника равноденствия, когда в покои Цураам вбежала взволнованная служанка.

— Жрица, Акуту рожает, — тихо промолвила она, только в выражении ее глаз можно было прочитать тревогу.

Цураам подскочила. Ее сухонькое личико сморщилось от напряжения. Уши, ставшие розовыми на фоне отблесков огня, как никогда походили на капюшон кобры.

— Рано… рано дитя на свет попросилось, — промолвила Цураам, вторя своим думам. — Но на то воля богов! Иди, — приказала служанке, — скажи там, чтобы готовили ягненка и костер для жертвы. Я воскурю травы в честь Иштар и приду.

Когда ароматный дым от зажженных трав заполнил комнату и струйкой пополз к узкому проему под потолком, жрица, затянула песнь Богине Плодородия:

Милосердная царица,

Мать всех земель,

Великая целительница древнего племени,

В твоих руках судьбы женщин,

Как судьба первенца невинной девы…

Закончив, она накинула конас и поспешила в дом охотника.

Но Милосердная царица не снизошла до Акуту. Или мало ей было аромата трав и жаждала она крови жертвенного ягненка, или веселилась богиня среди себе подобных аннунаков, не обращая внимания на мольбы людей, но бедная калека кричала всю ночь до первой зари. Как только солнце взошло над пустыней, великий Шамаш внял мольбе жрицы и послал Шартум облегчение. Мучительные схватки, отнявшие у нее все силы, закончились так же внезапно, как и начались. Шартум повисла на руках женщин, державших ее под локти, и в руки жрицы из разверзшегося лона выпал младенец.

— Девочка! — сообщила Цураам, приняв ребенка. — Царица!

Женщины переглянулись, услышав последнее. Никто из беременных женщин племени не удостаивался такого внимания, как Акуту, которая сейчас безвольно висела на руках соплеменниц. Меж собой все шушукались, строя всякие предположения, но сейчас в словах жрицы, которую почитали, как пророчицу, прозвучало то, что еще больше озадачило. Девочка никак не походила на ребенка с великим будущим. Родившись на два месяца раньше срока, она даже не кричала, только беспорядочно водила тоненькими ручонками с невероятно большими для них ладонями и вращала огромными темно-синими, затуманенными, как у всех новорожденных, глазками.

Цураам окунула ребенка в чан с водой. Маленькое личико девочки съежилось, она зажмурилась, натужилась, и, наконец, в комнате раздался ее крик. Шартум, которую уложили на возвышение, покрытое шкурами, приоткрыла глаза. Если бы кто в это время заглянул в них, то увидел, как грусть и безысходность плещутся в черном омуте расширенных зрачков.

— Дитя… — промолвила она и потянулась к дочке рукой.

— Девочка, — спеленав малютку, жрица поднесла ее к матери.

Цураам не заметила, как в комнату вошли мужчины: Персаух, Парвиз, Абаттум. Жена последнего не так давно тоже освободилась от бремени и подарила мужу еще одного сына.

— Большое будущее у твоей дочери, Шартум, — медленно проговорила жрица. В последнее время этим именем никто не звал жену охотника; улыбка тронула ее губы в благодарность за это. — Она вырастет красивой, как ты, ловкой и смышленой, как отец, — продолжала Цураам, — какое имя ты дашь ей? — вопреки правилам, следуя которым века, новорожденных называли жрицы, спросила Цураам.

Шартум, ласково глядя на дочь, впервые пригубившую грудь, тихо сказала:

— Камиум.

— Да будет так! Небесная… достойное имя!

Цураам закрыла глаза. Перед ее взором предстал молодой мужчина — уже прошедший пору взросления, красивый, с аккуратной бородкой и пышными черными кудрями, спадающими на широкие плечи. Юноша стоял склоненным перед прекрасной девушкой, одетой в расшитое сложным цветным орнаментом полотняное платье. Ее грудь покрывало богатое ожерелье из камней и золота, а в волосах, собранных на затылке в валик, сияло навершие удивительной заколки в виде цветка.

— Цураам, — оклик Персауха размыл видение, и жрица не успела разглядеть тот золотой цветок.

Грудь Цураам поднялась высоко от глубокого вдоха. На выдохе из ее уст вырвались слова пророчества:

— Судьба этой девочки связана с судьбой нашего сына. Они сплетены, как орел и змея на моем амулете…

Сердце Персауха отозвалось болью, но он не стал расспрашивать Цураам, какого сына она имеет в виду, знал, что большего жена не скажет, но сам чувствовал, что речь о том мальчике, которого он давным-давно оставил в Аккаде. Все прошедшие годы Цураам думала о нем. И молчание, в которое она погрузилась зимой, связано с мыслями о младшем сыне. Цураам ждала его и надеялась на встречу. Потому и судьба этой новорожденной девочки так важна для нее.

Парвиз и Абаттум переглянулись, поняв только, что жрице открылась какая-то тайна, связанная с малюткой. Но будущее оставалось вдали, а сейчас Шартум прижимала к себе крохотное тельце дочки и смотрела на нее так, словно прощалась. В лице женщины, казалось, не осталось и кровинки, силы оставляли Шартум, ее рука расслабилась, и ребенок, упустивший сосок, недовольно захныкал. Цураам подхватила едва не упавшую девочку. Парвиз бросился к жене.

— Шартум! — он припал на колени перед ней.

Шартум приоткрыла глаза, в которых витал образ смерти, и потянулась рукой к своему ожерелью.

— Камиум…

Имя дочери стало ее последним словом. Женщины всхлипнули, но жрица цыкнула на них и присела рядом с Парвизом.

— Не горюй, охотник, она прошла свой путь. Ты найдешь себе другую жену. А дочь я отдам Мее, она ее выкормит вместе со своим сыном.

Абаттум склонил голову, соглашаясь со жрицей. Он потянулся к ребенку, но Парвиз, словно очнувшись, опередил его и взял дочку из рук Цураам. Он долго вглядывался в ее маленькое личико, дрожащей ладонью прикоснулся к черной головке.

— Надо завязать платочек, — осторожно водя пальцами по макушке девочки, промолвил он, — у нас так делают. Я хочу, чтобы моя дочь хоть в чем-то унаследовала наши законы.

Цураам согласно кивнула. Тут же ей подали тонкий льняной отрез ткани. Цураам сложила его косынкой и подала Парвизу. Отец положил дочку рядом с уснувшей матерью, взял платочек, приложил его сгибом к лобику, присмотрелся, сдвинул повыше к темечку, завел концы косыночки назад, к шейке, скрестил осторожно, вывел снова ко лбу и завязал над ним узлом.

— Вот так. Так делают наши женщины.

Потом Парвиз поднял дочь и отдал Абаттуму. Тот прижал дитя к себе, словно защищая, и вынес.

— Стой! — закричал ему вслед Парвиз.

Он склонился над Шартум, снял ожерелье, которое подарил ей, когда они стали мужем и женой. Охотник стиснул зубы, когда почувствовал тепло от еще неостывшего тела. Он вспомнил, как Шартум с восхищением разглядывала подарок, трепетно прикасаясь к золотым листьям и бирюзовым бусинам между ними.

— Возьми, это дар от матери, она так хотела, — голос Парвиза прозвучал глухо, сквозь едва сдерживаемую боль.

Цураам положила ожерелье на ребенка. Девочка зашевелилась, намереваясь заплакать.

— Иди, иди, — жрица подтолкнула брата усопшей, — ей тепло матери нужно, отдай ее Мее.

Абаттум ушел.

Шартум похоронили в обыкновенной яме, в стороне от могил, которые за непродолжительное время успели вырасти на такыре неподалеку от стен цитадели.

Обида душила Парвиза. Он никак не хотел мириться с обычаями пришельцев, по которым человека, имеющего увечья, нельзя хоронить рядом с воинами или другими достойными членами племени. Дабы не осквернить землю останками Акуту, стенки могилы устлали стеблями прошлогоднего камыша. Ту, смех которой еще совсем недавно звучал над долиной Мургаба, уложили набок, лицом на закат, чтобы всю свою дальнейшую жизнь в Стране Без Возврата она могла видеть только, как солнце погружается в ночь. Мать Шартум поставила перед дочерью кувшин, в который втайне от всех положила фигурки Иштар и ее божественного мужа Думузи как символ счастливого брака, в котором так недолго пребывала Шартум. Люди верили в благосклонность богов и молились им за своих близких, отправляя их в дальний путь с подарками.

Вскоре племя покинул и Парвиз. Он ушел, оставив на память дочери бронзовый амулет, который отлил мастер по желанию охотника. В центре круглого амулета умелец племени изобразил тюльпан. Такой же, но живой и алый, как щечки молодой девушки, когда-то пленившей сердце, Парвиз положил на могилу любимой.

Когда Парвиз уходил, ведя в поводу своего коня, камыши, растревоженные ветром, шептали вслед слова напутствия. Была в них тревога, была скорбь, но в шелесте сухих стеблей Парвизу слышался нежный перепев листьев, так напоминающий голос Шартум, ее сладострастный стон и ее последнее слово с недосказанным желанием: «Камиум…»

Глава 3. Пророчества старой жрицы

— Камиум, Камиум! — перепуганная мать пробиралась через камышовые заросли и звала дочь.

Пока Мея толкла зерно для лепешек, озорница убежала к реке. А куда еще?! Уж сколько раз находили ее там! То сидит на берегу и смотрит вдаль на поднимающееся солнце, то джиду собирает под деревом, то нарвет спелых головок рогоза, распушит их и наблюдает, как разлетаются пушинки…

— Тихо, мама, — недовольный шепот раздался снизу, и холодная ладошка прислонилась к голени.

Мея бессильно опустила руки. Всегда так: от страха все тело напрягалось, как тетива, а когда он отступал, с ним все силы уходили. Мея присела. Заросли ощетинились длинными острыми листьями, за которыми белело любопытное личико дочки. В ее озорных глазках горел неподдельный интерес.

— Что там? — прошептала Мея.

— Уточка… — дочка поманила мать ладошкой.

Мея раздвинула камыши — и тут же ввысь взметнулась птица.

— Ну, вот… пришла, испугала птичку… — захныкала Камиум.

— Ладно, другая прилетит, — Мея решительно встала, оправила испачканную рубаху и взяла дочь за руку. — Идем, чумазая вся, а волосы колтуном, я тебе гребень дала, а? — девочка, поджав губы от обиды, кивнула. — Почему волосы свои не расчесываешь, а?

— Гребень твой кусается и волосы мои дерет! — на высоких нотках, больше возмущаясь, чем оправдываясь, ответила Камиум.

— Еще бы не драл! — мать тащила ребенка, раздвигая камыши и злясь, что пришлось залезть в кишащие насекомыми заросли. — Чаще надо расчесывать! Посмотри, на кого ты похожа!

Камиум уставилась на мать. Огромные глаза, красивые, как у джейрана, смотрели с вопросом.

— На кого?..

Мея, забыв про досаду, улыбнулась. Ее сердце млело от нежности к этой маленькой баловнице. Присев перед дочкой, Мея откинула ее черные волнистые пряди со лба.

— Эх, овечка без стада, на мать ты похожа…

От удивления глаза Камиум стали еще больше, того и гляди выкатятся из орбит влажные белые шарики с крупными черными капельками.

— На тебя?.. — девочка обхватила ладошками голову Меи и, приблизив свое личико, потерлась носом о нос. Потом заливисто рассмеялась. — Ты тоже лохматая, что ли?!

Домой они вернулись веселыми. Но, помня слова Цураам, часто повторявшей, что балованная собака щенком станет, Мея в наказание заставила дочку не только терпеть, пока она расчесывала ее космы, но и помогать печь лепешки. Хотя последнее было девочке в радость. Она все с тем же природным любопытством наблюдала, как тонкий слой белого теста пузырится и превращается на стенках печи в румяный хлеб. А сколько потом было восторга в ее словах, когда вечером они все вместе садились ужинать?! Камиум сама отламывала для отца кусок лепешки и с гордостью напоминала, что это она испекла.

Радость в семье омрачилась одним днем, когда Камиум, вытирая кулачками слезы со щек, вбежала в дом и, рыдая, уткнулась в колени матери.

— Что случилось, дочка, кто тебя обидел? — Мея догадалась, что дочь, как всегда, что-то не поделила с мальчишками, но то, что она услышала, напугало.

— Мама, почему они дразнятся? — судорожно всхлипывая, с неподдельной обидой спросила Камиум.

— Ну что ты, родная, так плачешь, мальчишки всегда дразнятся. Вот вырастешь, увидишь, как они будут смотреть на тебя! Тогда твое время дразниться наступит! — пошутила Мея, но Камиум расплакалась еще пуще.

— Они, они… они зовут меня Мартум Акуту, но ты ведь не увечная, не калека!

Мея напряглась. Обхватила Камиум, прижала к себе, словно ее объятия могли защитить девочку от злых языков. Не сами мальчишки придумали прозвище, кто-то из взрослых чешет языками, обсуждая за стенами своих жилищ маленькую сироту. А все Цураам! Это она своими пророчествами вызывает зависть у людей к Камиум. Маленькая, несчастная кроха… Мея стиснула зубы. В ней бушевала злость, но не это, сметающее все на своем пути, чувство, а жалость к малышке, ставшей родной и самой любимой среди ее детей, придала решимости и готовности насмерть биться за ребенка.

— Сиди тут, — приказала Мея.

Камиум покачала головой, не соглашаясь.

— Сиди, я тебе говорю! — так прошептала Мея, что у девочки от того шепота мурашки поползли по коже. — Я скоро приду.

В доме Верховной жрицы остро пахло травами и стояла тишина. Свет сочился из-под потолка, растекаясь по нише в стене и освещая терракотовые фигурки богов, стоявшие там. Цураам сидела на циновке напротив и, ритмично покачиваясь, шептала что-то себе под нос.

Мея вошла и поклонилась. Спустив пар злобы по пути в жилище старой жрицы, которую в округе почитали, как пророчицу, женщина теперь только желала поговорить о будущем девочки.

— Здравствуй, Мея, — Цураам заметила гостью, — с чем пришла?

— Здравствуй, госпожа, да будут дни твоей жизни светлы и радостны, — приветствовала Мея.

— Оставь мои дни мне, говори, что случилось, — жрица развернулась и пригласила жену Абаттума присесть.

— Я о Камиум. Люди шепчутся. Сплетни наружу вышли, дети ее дразнят. Только в твоей власти всем рот закрыть…

— Не преувеличивай, злые языки не обрежешь, как ни старайся.

— Но…

Цураам остановила Мею, подняв руку и покачав головой.

— Пришло время рассказать Камиум о ее судьбе.

— Она и так везде хвастает, что царица, вот люди и не выдержали…

— Оставь людей в покое! Лучше Камиум приведи, хватит ей без дела бегать, буду ее учить.

Мея отпрянула. Сердце матери сжалось. С Верховной жрицей не поспоришь: как решила, так тому и быть. Но все же Мея взмолилась:

— Не надо… я буду следить, буду учить…

— Прекрати, Мея! — Цураам встала. Свет обрамлял ее тщедушную фигурку, сочился сквозь редкие пряди взлохмаченных волос, которые в это время свободно спадали за спину. — Чему ты можешь ее научить? Ткать? Готовить еду? Не это ей предназначено! Где Камиум? Приведи ее!

— Я здесь, бабушка, — тонкий голосок раздался с порога, и в комнату вползла Камиум.

Она не послушалась матери и, пробравшись вслед за ней в покои жрицы, тихо сидела за дверью, слушая разговор женщин.

Мея ахнула, подтащила дочку к себе, сжала ее.

— Пусти, мама, — отталкиваясь, пыталась выбраться из объятий та.

— Пусти ее, Мея, что ты так испугалась? Не сейчас — так лет через десять дочка все равно уйдет от тебя.

— Не забирай, прошу! Она свет в моей жизни. Учи, кто ж воспротивится тебе, но не забирай…

Цураам сочувственно смотрела на женщину. Привязалась к сироте и забыла, что она ей никто, разве что дочка сестры мужа… Да и Абаттум любит ее… Послала Иштар этим людям столько сыновей, как и им с Персаухом, а дочери ни одной. Вот и радовались щебету птички. Цураам вздохнула вслед своим мыслям. Мея, не зная их, с тающей надеждой смотрела на жрицу увлажнившимися глазами.

— Хорошо. Пусть живет у вас, мала еще, все равно кто-то ухаживать должен, почему не ты?.. Но каждый день пусть бежит ко мне! Когда нужно будет, и ночью учить буду, не противься!

— Слушаюсь, Великая жрица, спасибо тебе, всемогущая, — Мея от радости говорила все, что на язык попадало.

Цураам только головой покачала.

— Иди уже. А Камиум пусть останется.

Девочка вырвалась из рук матери и встала рядом с Цураам. Над гордо поднятой головкой дочки Мее почудился свет. Она прищурилась, прогоняя видение, но зрение от этого стало еще острее, и свет обрел очертания парящего орла и змеи под ним.

Цураам хитро улыбнулась.

— Видела? То-то же!

Начав со сказок о богах и сотворении человека, жрица день за днем раскрывала перед Камиум волшебный мир знаний. Когда готовились к ритуалам, Цураам рассказывала о хаоме, посвящая будущую жрицу в таинство приготовления божественного напитка. Камиум всегда слушала свою наставницу внимательно и поглощала знания, как песок воду. Мея следила, чтобы дочь была опрятной. Одевала ее в чистую рубаху, а в холодные дни кутала в плащ из меха барса, шкуру которого она когда-то нашла в доме охотника. Только ожерелье матери было пока велико девочке, и как она ни просила, Мея, дав подержать в руках, снова прятала его в каменную шкатулку, где хранился и подарок отца — печать с тюльпаном.

— Всему свое время, дочка, — говаривала Мея, целуя свою девочку.

Камиум любила приемную мать, и ее отношение к ней не изменилось даже после того, как Цураам рассказала своей воспитаннице историю ее родителей. В словах жрицы Камиум не услышала ни нотки презрения по отношению к ее родной матери, напротив, Цураам восхищалась трепетной любовью Шартум и Парвиза. После того рассказа никто больше не мог уязвить самолюбие девочки. Гордость за родителей теперь жила в ее сердце, и на любое злословие она одаривала сплетника презрительным взглядом, говоря при этом, что пожалуется бабушке Цураам, а та нашлет на обладателя злого языка проклятие. Постепенно слухи утихли — никому не хотелось впасть в немилость к Верховной жрице. А Камиум ходила по улицам города маленькой царицей, иногда все же забывая о том и на равных присоединяясь к играющим детям. Она бегала с братом на реку, лепила с ним глиняные фигурки, пересказывая истории Цураам о животных — символах того или иного бога, о растениях, которые лечат.

Но был один человек в племени, которого Камиум боялась. Это вождь Алик Пани. Когда к дельте Мургаба пришло много людей, и охотники принесли весть, что всеми правит один жрец, бритая голова которого сияет на солнце, как начищенный бронзовый котел, Алик Пани тоже сбрил свои волосы. И его голова заблестела на солнце. Но теперь огромный нос вождя торчал орлиным клювом, а лопатки на худой спине того и гляди расправятся, как крылья. Камиум замирала, когда вождь проходил мимо, и старалась избегать его. Невдомек было девочке, что куда более важные заботы, чем проказы детей, делали лицо вождя суровым. Только старая жрица знала о его тревогах. И советовала, как всегда, заглядывая вдаль.

Долго уговаривала Цураам мужа навестить новое племя. Но он все отмахивался. Решиться на визит помог случай, когда воины на страже города доложили, что пришел посланник вождя, объединившего всех пришельцев под своей властью.

— Дождался ты, когда тебе поклонятся, — сказала Цураам.

Улыбка скользнула по губам довольного вождя.

— Одевайся, жена, — приказал он в ответ, — вместе нам надлежит принять гостя.

Цураам украсила волосы серебряной булавкой, накинула расшитый по подолу плащ поверх рубахи. Персаух же остался с голым торсом, прикрыв грудь лишь сверкающей бронзовой пластиной. Бусы с амулетом всегда висели на шее вождя. Слуги подали ему тяжелый длинный каунакес, который завязали на бедрах.

В таком обличии Верховный жрец племени Белого Верблюда вышел к посланнику вождя нового племени. Цураам сопровождала мужа, идя бок о бок. Пока звучали приветствия, жрица рассматривала посыльного. Молодой жрец — бритоголовый, остроносый, без бороды, с бегающими глазами — не понравился ей. На его губах блуждала хитрая улыбка, тогда как взгляд оставался серьезными. Руки жрец держал перед животом, сложив ладони одна с другой. Но, как и глаза, они все время были в движении. Жрец то сожмет их, то сцепит, то потрет пальцы.

«Что-то не так с этим человеком», — подумала Цураам.

Разобраться в нем она не успела: визит быстро закончился. Но вода сдвинула камень: через несколько дней Персаух верхом на белом верблюде в сопровождении отряда воинов отправился приветствовать вождя нового племени.

Вернулся Алик Пани довольный, но задумчивый.

— Что там? — спросила Цураам, оставшись с ним наедине.

Они сидели друг против друга в темной комнате. Даже свет от костров, что жгли дозорные, не падал на нее. Но мужу и жене, прожившим вместе столько лет, не нужен был свет, чтобы слушать друг друга.

— Много людей, Цураам, очень много. С тех пор, как мы ушли, племена слились, выбрали одного вождя. Я его не знаю. Думал, Хитрый Лис власть возьмет, да нет его среди всех, не видел. Никак сгинул. Да не в том дело. Вождя своего все там зовут царем. Он помоложе меня будет, да, молодой еще, жизнь впереди, успеет все, что задумал сделать, — Персаух умолк, вспоминая как его встретили, как царь пригласил его разделить с ним трапезу, верблюда похвалил, да и Персауха он помнил.

— И что он задумал? — не дождавшись продолжения рассказа, Цураам напомнила о себе.

— Город строить задумал. Там, где река разделяется на протоки, есть плоский холм. Как бронзовая пластина на моей груди, плоский. И широкий! Пока рядом с тем холмом семье царя поставили дом. Строят быстро, людей много, не то, что у нас. Я как подъезжал, удивился очень. Хижины повсюду. Где одна семья особняком стоит, где целый поселок. Земли размечают для посадки ячменя, места для скота огораживают, кирпичи делают. Все работают.

— Это хорошо, что работают. Когда люди делом заняты, беды не жди, а когда…

— Не будет нам беды от них, — успокоил Персаух, — далеко мы от них, не мешаем, — Персаух помолчал, потом выпалил то, что больше всего взволновало: — Воины у царя есть, и военачальник есть, и жрецов полно. Все в меня свои взгляды вперили, так и буравили, словно в голову влезть хотели. А ко мне не влезешь! Я мысли свои прятать умею! — похвастался он.

Цураам цокнула языком.

— Ладно, ладно! — вспылил вождь. — Знаю я, что ты скажешь! Но и тебе отвечу: не желаю я ни с кем своими мыслями делиться! Хотели они к нам приехать, посмотреть, как мы обжились.

— И что?

— А то! Зачем мне им свой дом показывать? А? Может еще рассказать, сколько у нас воинов, какие запасы имеем? Да и ходили их лазутчики здесь, тот посланник все вынюхивал…

— Уймись, муж. Не в гостях. Лучше скажи, о чем с царем разговаривали.

— Так я и говорю! Спрашивал все, а потом предложил к нему примкнуть, мол, так надежнее будет. А от чего надежнее? — снова повысил голос Персаух. Жена тронула его руку, он перешел на шепот: — Быть подневольными, слушаться кого-то там, делиться урожаем, приплодом — зачем нам это, а? — Цураам качнула головой, соглашаясь, что незачем, Персаух, будто увидел это, и воскликнул: — Вот и я сказал: не бывать тому! Боги к нам благосклонны, кочевники и раньше не сильно докучали, а теперь и подавно стороной обходить будут, увидев, сколько людей пришло. Так что сами без их войска справимся, если что.

— Да уж, сильный и гордый не уживутся, — вставила свое слово Цураам.

— Мне его сила не страшна, — добавил Персаух, хорошо понимая, кого жена имела в виду, сказав «гордый».

— А коли позарится на наши земли, сражаться будешь?

— Буду, — как обиженный мальчишка, буркнул Персаух. — И не позарится. У них заливных земель больше. Не одна протока — две большие, да в сезон еще и малых не счесть. Не то, что у нас. Говорил, дальше идти надо, как охотник советовал. А ты «люди устали, здесь останемся», — передразнил жену, — вот и остались!

— Оно и к лучшему!

— Это почему?

— Сам говоришь — никто не позарится.

— Это да, — согласился Персаух и зевнул. — Устал я, спать буду. А завтра богов спросим о будущем. Сегодня Сим свой лик от нас спрятал, звезды хорошо видны, и завтра будут сиять во все небо. Вот и посмотрим с тобой.

Персаух свернулся калачиком на лежанке, положив сложенные ладони под щеку, и уснул. Цураам оставила мужа и вышла наружу. Всматриваясь в небо, она думала, хорошо, что Персаух все же решился пойти к тому царю. Долго собирался, и весна, и лето прошли. Теперь можно всем ходить, и открыто. Не чужие люди, такие же, как они сами. Многих объединяла далекая родина, а кто по соседству жил. Разные люди пришли к Мургабу — и со Страны Болот, и с междуречья Идиглат и Пуратто, и даже с равнин за западными горами. Можно детей женить, племенам от смешения крови только польза. Вон какая хорошая девочка у Шартум родилась — крепенькая, смышленая не по годам, смелая и красавица будет. Уж в этом старая жрица знала толк! Одни только глаза девочки с ума сведут любого, а как оформится, как войдет в сочную пору!.. Цураам потрогала свой амулет, что висел на поясе. Поглаживая пальцами выпуклость на металле, представила жрица, что гладит своего сына по головке. И словно наяву показался ей мальчик, поднявший голову вверх. «Смотри, смотри, сынок, орел приведет тебя ко мне, смотри на него…»

Свежий ветер остудил голову, видение исчезло. Безучастные звезды, перемигиваясь, смотрели на старую женщину свысока. Слышат ли боги стон матери? Понятны ли им терзания ее сердца? Цураам верила, что боги всегда с ней. Восславив их, она удалилась в свои покои.

Глава 4. Здесь будет город-храм!

Зимой, когда Солнце пятится, как Краб на звездном небе, дни становятся короче, а ночи длинны и холодны в долине Мургаба. Пар исходит от медленно текущей воды. Сухие заросли камыша покрыты инеем, а гибкие ветви прибрежных деревьев скованы прозрачными льдинками. Редко выпадает день, когда Энлиль раскроет серый занавес неба и позволит лучезарному богу Шамаш излить свет на землю и подарить людям чуточку своего тепла.

В такой день царь Маргуша поднялся на широкий холм, рядом с которым стоял его временный дворец. Несколько глиняных домов объединял небольшой двор, открытый к дальнему, правому, рукаву реки. Вокруг дворца жались друг к другу дома жрецов и приближенных царя. Южнее виднелись возвышающиеся над такыром крыши первых погребений знати. Что поделаешь — жизнь ведет за собой лишь молодых и сильных, оставляя смерти больных и старых!

Осматривая с высоты холма свои владения, Шарр-Ам примечал, где от хижин в округе поднимался ввысь скупой дымок, где пасли овец, умеющих находить под снегом прошлогодние кустики травы, где вездесущие дети гонялись друг за другом, играя. Шарр-Ам смотрел на жизнь людей новой страны, и гордость поднималась в нем. Это он объединил племена, но дал свободу каждому вождю в решении всех вопросов его племени. Это он создал армию из лучших воинов, поставив во главе войска брата своей жены Наркаба — бравого воина, смелого, решительного, но немногословного и, главное, уважаемого всеми вождями. Это он привлек жрецов из каждого племени. С ними он советовался, когда решал вопросы управления объединенными племенами, с их помощью он получил благословение богов на создание единого государства и права называться его царем. Это он, Шарр-Ам, приблизил к себе самых умных и влиятельных людей и назвал их своей свитой. Он, смотря в будущее, женил своего старшего сына на дочери одного из недовольных вождей, а свою дочь отдал замуж за сына Наркаба. Кровные связи крепки, и, следуя за царем, другие отцы скрепили узы братства, соединив руки своих детей. Но всем не угодишь! Это тоже знал Шарр-Ам. Если не любовь, то страх или осторожность должны жить в сердцах недовольных. А потому город царя — новый город! — должен быть хорошо укреплен защитными стенами. И не одной! И не просто город, а город-храм, город, в который каждый из жителей страны входил бы с душевным трепетом, думая только о богах, только о том, как вымолить у них милость для себя и своей семьи. Город царя Шарр-Ама должен стать духовным центром, местом, в котором царским покоям выделялась бы малая часть сооружений, а основная составила бы храмы и святилища, в которых усердные жрецы приносили бы жертвы богам, прося за каждого жителя Маргуша в отдельности и за всю страну в целом.

Шарр-Ам вместе со жрецами продумал систему налогов и податей, за счет которых будет жить город. А в награду за это жители будут участвовать в праздниках и ритуалах, посвященных богам, есть освященную пищу, получать благословение богов через него, Шарр-Ама — царя и Верховного Жреца Маргуша.

Людям нужна еда и праздники. Но в меру! Труд — вот что главное, то, что отвлекает от ненужных дум, способных привести к зависти, злым помыслам и роптанию, каждодневный труд на полях, в мастерских, в храмах.

Шарр-Ам верил в свою звезду и в своих богов, память о которых хранил со времен исхода из Аккада.

Те, кто примкнул к жителям стран, почитающих великого Апсу и всех его детей, тоже уверовали в силу богов Солнца и Огня, Земли, Воздуха и Воды. Все племена стали единым народом, каждый из них привнес в новое общество что-то важное из своей культуры. Еще в походе Шарр-Ам обратил внимание на державшегося особняком задумчивого человека с необычным именем Леф. Как-то разговорившись с ним, Шарр-Ам узнал, что Леф — архитектор. Именно ему доверил он проектирование своего города-храма. И сейчас, в этот холодный зимний день, Леф делает макет города, мастеря из глины все дома и храмы прямо на полу небольшой комнаты, которую царь выделил ему рядом со своими покоями.

Но царь хотел построить не просто великий город! Владея тайными знаниями жрецов, он сам высчитывал размеры города, планировал расположение сторон оборонительных стен, прикидывал количество башен, которые были бы крепки не только толстыми стенами, силой и меткостью лучников, но и само их количество придавало бы городу завершенность и величие.

Царь знал о магии чисел, в которую боги, в давние времена спустившиеся на землю, посвятили его предков. Потому он сам следил за планированием города, соизмеряя и его размеры, и местоположение отдельных строений с заветами предков.

Еще весной, дождавшись восхода солнца в созвездии Наемника, мудрый вождь определил точку весеннего равноденствия, обозначил восточную линию оборонительной стены и определил место главного храма, посвященного Богу Солнца и Огня.

Строительство отложили на год, решив понаблюдать за звездами и рекой, которая должна была особенно широко разливаться в месте деления на протоки. Но сама природа благоволила к пришельцам: между двумя сильными протоками в дельте Мургаба люди обнаружили совершенно плоское и широкое место. Оно постепенно поднималось над всей долиной на высоту посоха жреца и потому не затоплялось. А идеально ровная поверхность верха холма позволяла строить дома прямо на земле без специального выравнивания.

Леф прошагал весь такыр, измерив его. С севера на юг холм вытянулся почти на одну десятую беру. На таком пространстве могло уместиться все, что запланировал царь. Вооружившись веревками и колышками, архитектор разметил стены будущей цитадели, сначала обозначив на земле перекрестие линий, направленных от запада на восток и с севера на юг. Взяв за основу планирования точку пересечения, он прочертил круг, и в него вписал квадрат будущих стен царского дворца, оставив большую территорию для всех других построек и оборонительных стен.

Прозорливый зодчий проектировал постройки так, словно он видел его глазами орла, воспарившего над долиной. Но масштаб строительства не позволял воздвигнуть все задуманное за сухое время года. Первые же дожди превратили такыр в глиняное месиво, размыв все прочерченные линии. О дальнейшем проектировании на местности не могло быть и речи.

Тогда Леф начал создавать уменьшенный макет города под крышей. Архитектор трудился и днем и ночью. Масло для светильников, расставленных по периметру комнаты, лилось рекой, но царь не ограничивал своего зодчего ни в чем. И вот, наконец, свершилось! Накануне дня зимнего солнцестояния Леф закончил работу.

Прежде чем посмотреть на нее, Шарр-Ам решил сначала еще раз пройтись по холму, на котором вскоре закипит работа. Царь волновался. Его задумка в шаге от воплощения в жизнь. Скоро закончится зима, и то, что сейчас похоже на детскую игру, станет настоящим городом.

…Северный ветер принес стужу. Шарр-Ам втянул голову в плечи. Небо, казалось, опустилось так низко, что еще чуть — и клоки облаков лягут на плечи. Царь провел широкой ладонью по макушке. Едва пробившийся ежик волос процарапался по коже. Царь вздохнул и тут увидел на шерстинках каунакеса белые пушинки. С каждым мгновением их становилось все больше — то ли боги устроили уборку в своих небесных жилищах, то ли облака на самом деле опустились так низко, что верхушки деревьев порвали их оболочку, и все содержимое гигантских подушек просыпалось на землю.

— Наркаб, — позвал Шарр-Ам своего военачальника.

В шерстяном конасе, с бронзовыми пластинами на груди и спине, Наркаб, ожидающий царя в стороне, тяжело подошел, припечатывая легкие снежные пушинки широкими ступнями, облаченными в глухую кожаную обувь, закрывающую ноги до лодыжки. Шарр-Ам — крупный и плечистый мужчина, — рядом со своим военачальником выглядел как барс рядом с тигром.

— Слушаю, господин, — тихий, но твердый голос прозвучал над головой царя.

«Велик, — подумал Шарр-Ам, — силен и отлично управляет войском, прямолинеен, зато без всяких возражений выполняет приказы, и это самое лучшее его качество!»

— Наркаб, скажи, хватит ли нам воинов, чтобы охранять город величиной с этот такыр? — спросил царь, и военачальник озадачено завертел головой, прикидывая, сколько стражей и лучников надо поставить на этом холме, чтобы ни одна вражеская стрела не влетела на него.

— Мало, надо больше, но если поставить и всадников… — он сжал губы и повел плечом.

— Всадники пусть занимаются конями! — Шарр-Ам отвернулся, пряча раздражение: все же побольше сметливости его военачальнику не помешало бы. — Лучников нужно больше. Присматривайся к людям, выбирай молодых и зорких. Скоро поставим башни, охрана нужна надежная.

Наркаб снова осмотрелся. Вокруг, кроме них, никого не было. Кочевники — и те близко не подходили. Да и Вождь Города Белого Верблюда говорил, что жить они не мешают. Были стычки, да и только. Ушли кочевники, отведав чужих стрел. Разве что иногда приблизится кто из любопытства, но пока никого не трогали, даже в отдаленных поселках.

— Господин, сюда к нам путь не каждый купец найдет, не то что воин, — возразил Наркаб, что удивило царя.

— Врага не прогонишь от ворот города, где защита слаба! — ответил царь.

— А гончая — не сторож! — додумался Наркаб и рассмеялся.

— И то верно!

Шарр-Ам поежился: ветер усилился, и холод пробрался за ворот, да и ноги застыли.

— Пойдем вниз. Со мной к архитектору заглянешь, посмотришь, какие укрепления он придумал, прикинешь, сколько лучников, сколько стражей понадобится.

Наркаб в ответ поиграл топориком, подкинув его и перехватив ниже. «Старается, — подумал Шарр-Ам, — а может, просто замерз…»

В комнате архитектора было сумрачно от чада ламп. Ниши под потолком не могли вытянуть весь тяжелый воздух, а о свежем Леф и не думал — так увлекся работой.

— Леф! — царь окликнул зодчего, который сидел в задумчивости в дальнем углу комнаты-макета и, не мигая, смотрел на будущий город. — Леф! — Шарр-Ам позвал громче, оставаясь на пороге.

Седовласый архитектор поднял голову. Судя по его недоуменному взгляду, царь понял, что тот решает очередную задачу будущего строительства. Но вот Леф сообразил, кто перед ним, и поднялся во весь рост, едва не задевая головой потолка.

— Приветствую тебя, мой царь!

Ответив на поклон зодчего кивком, Шарр-Ам предложил прогуляться:

— Ты слишком много времени проводишь в этой комнате. Так и заболеть недолго. За стенами хороший свежий воздух, холодно, но дышится легко. Накинь конас и пойдем. Есть разговор.

Леф нехотя оставил свой макет и, последовав совету царя, вышел за ним следом, чуть ли не пополам согнувшись в дверях. Наркаб молча сопровождал их.

Снежинки падали с неба хлопьями. В воздухе они напоминали белую золу, разметенную ветром, но вблизи каждая из них казалась шедевром небесного ювелира. Симметрия формы, тонкость белых лучиков, тающих на глазах, восхищала. Леф подумал, что и ему хочется создать нечто воздушное и гармоничное, но не такое хрупкое. Но как добиться прочности зданий, если строить их из глины?!

— Что тебя тревожит? — словно читая мысли зодчего, спросил Шарр-Ам, тоже рассматривая снежинки.

— Глина.

— Глина? — удивился царь.

— Я думаю, как сделать из глины твой дворец и храмы, да так, чтобы они служили не только нам, но и нашим потомкам. Я прикинул, сколько нам понадобиться кирпичей и получилась такая цифра, которую я и назвать не могу, но каждая семья из всех племен, объединенных тобой, должна будет делать кирпичи каждый день, с утра до ночи…

— Об этом не думай, работать будут все от мала до велика и столько, сколько надо. Глины у нас хватит, солома будет, а вот дерева для колонн и перекрытий может не хватить. Берега Мургаба не дадут нам этого материала в нужном количестве. Я запретил своим подданным рубить деревья для разведения огня. Пусть собирают хворост, ищут саксаул в песках — топливо есть! Но даже так найти дерево для колонн, о которых ты говорил, большая проблема.

Леф кивал, соглашаясь с царем, и казалось, его не очень-то и волнует, хватит дерева или нет.

— А если дерева не будет? — царь задал волнующий вопрос.

Архитектор ухмыльнулся в бороду.

— Тогда будем делать столбы из глины!

Царю ответ не понравился, и, заметив это, Леф, спохватился, сказав серьезно:

— На берегах Мургаба есть старые крепкие деревья, я видел. Поставим колонны в главных помещениях — в тронном зале, залах ожидания приема, в святилищах храмов. А в остальных решим по-другому. Не беспокойся, царь.

Леф склонил голову, и с его пышных волос, удерживаемых крученой веревкой, повязанной поверх лба к затылку, посыпались слипшиеся друг с другом снежинки. Царь провел ладонью по своей незащищенной волосами голове. В отличие от зодчего, она оказалась мокрой: снег таял на темечке и скатывался ручейками на лицо и спину.

— Что ж, пора под крышу, — решил он, почувствовав, что и ноги озябли. — Сейчас у тебя будет теплее всего, — пошутил царь, — пойдем, расскажешь о проекте, хочу, чтобы Наркаб послушал, ему думать об охране, он должен знать, каковы укрепления.

Наркаб, почтенный вниманием царя, покашлял и потряс головой — и с нее покатились ручейки растаявшего снега.

Стоя на пороге комнаты, царь с волнением в сердце рассматривал глиняные модели будущих храмов и дворца, в планировке которого Леф особенно преуспел.

Сложная комбинация комнат группировалась в центре макета. Все учел зодчий — и анфиладу аудиенц-залов, и переходы между личными покоями царя и его семьи и комнатами для молений. Внутренние дворики разделяли жилую часть и сакральную, помещения для хранения продуктов и залы для посетителей.

Леф обвел дворец квадратной стеной, оставив за ней все планируемые храмы, посвященные главным богам: Богу Солнца, Богине Плодородия, Богу Всех Вод и Богу Хаоме. В эти храмы можно было попасть как из дворца, так и минуя его, что было важно для исполнения ритуалов в присутствии народа. Только Дом Спящих Богов разместил зодчий рядом с дворцом, с его восточной стороны. Так потребовал Верховный Жрец.

— Это особый храм, Леф, это связь с нашими предками, это их покои. Я расскажу тебе. Слушай! — и необычная старинная легенда, передаваемая из уст в уста многие века, зазвучала в новом месте — в плодородном оазисе Мургаба, в чем-то похожем на то место, где она родилась: — Давно это было, говорят, что боги в те времена часто спускались к людям с небес, чтобы узнать, как мы живем, чтобы подарить избранным новые знания. Иногда боги прилетали все вместе, иногда по одному или по двое. Но всегда они появлялись в воздухе в светящемся доме. Вот и в тот раз такой дом опустился с неба, но весь объятый пламенем. Люди ожидали появления самого Шамаша, но никто не вышел из того дома. Тогда один из жрецов осмелился и подошел ближе. Когда он дотронулся посохом до обгоревших стен, открылись двери. Жрец вошел внутрь и увидел несколько комнат. В одной из них было пятьдесят семь ниш, и в них лежали боги. Они спали.

— Пятьдесят семь?

— Пятьдесят семь, Леф! Ибо сказано: «Все боги разделили небо и землю. Пятьдесят великих богов заняли свои твердыни. Семь богов судьбы поселили трехсот на небе». Но слушай дальше! Жрец долго молился, упав посередине покоев, и боги услышали его, они ответили жрецу, подарив откровение, суть которого он передал людям.

— Что они сказали?

— Что люди должны помнить и чтить своих богов всегда, и тогда они снова когда-нибудь спустятся на землю и снова будут помогать людям. А до того каждого, кто соберется в Страну Без Возврата, спросят, соблюдал ли он дарованные заветы.

— А боги… они проснулись? — не понял Леф.

— Они исчезли вместе с домом, но мы помним и чтим их, и потому в моем городе должен быть Дом Спящих Богов! — закончил царь.

Леф озадачился.

— Господин, но я должен знать, как… каким был тот дом, чтобы его построить…

— Тебе поможет Силлум, — после некоторого раздумья решил Шарр-Ам.

Леф уже познакомился с этим человеком и даже подружился с ним. Силлум был родственником царицы, он рос вместе с царскими детьми и отличался особой сметливостью и рвением в служении богам. Его стихией был огонь. Еще мальчиком Силлум замирал перед священным пламенем, завороженно глядя на игру живых языков костра. Повзрослев, он стал жрецом бога Шамаша, и сам спроектировал храм, посвященный своему покровителю. Он же создал две модели печей для приготовления жертвенного мяса. Одна печь была небольшой и предназначалась для мяса мелкого скота, вторая — огромная, грушевидной формы с перекрытием в виде валика, который должен беречь огонь от осквернения кровью или соком мяса, использовалась для приготовления быка или верблюда. Небольшие печи тоже состояли из двух камер: одна для мяса, другая для огня. Между ними предполагалась стенка, не доходящая до верхнего перекрытия. Через получившееся отверстие жар и будет проникать к мясу.

Такие печи запланировали во всех храмах и святилищах, а также в сторожевых башнях, что особенно понравилось военачальнику Наркабу. Его воины не останутся в стороне от всех праздников и тоже смогут возблагодарить богов, не оставляя при этом своего поста. Но не только это понравилось Наркабу. Архитектор создал не просто крепкие оборонительные стены в два ряда — вторая, повторяя первую, окружила и храмы, — но сделал их двухъярусными, с широкими проходами между башнями внутри стен. Верхний ярус оставался открытым, но удобным для лучников: узкие прямоугольные щели открывали хороший обзор, в то же время защищая воинов широкими простенками. А во внешних стенах первого яруса Леф сделал сквозные треугольные отверстия, через которые должно проникать достаточно света, а при необходимости там могут разместиться и лучники.

— Внутри башен будет лестница на верхний ярус. Здесь, здесь и здесь, — Леф указал рукой в центр стен, — будут ворота, главные — с северной стороны.

— Сколько башен с каждой стороны ты поставил? — царь не раз посчитал их и задумался.

— С каждой стороны по пять, считая с одной угловой, как ты хотел.

— И всего выходит… двадцать?

— Двадцать, господин, — подтвердил Леф, — четыре угловых и по четыре на каждой стороне.

— Должно быть двадцать одна…

— Почему? — Леф удивился. Как математик, он спроектировал все верно, но у царя было особое отношение к числам. «Пять — число божественной завершенности, — объяснял он, — стена с пятью башнями станет неуязвимой». Но что не так с суммой башен?..

— Двадцать один — это особое число! Оно получается умножением двух священных чисел — семерки и тройки, и особо почиталось нашими предками. Семерка — это число небесных овец, они есть боги, как Утренняя Звезда — Иштар, а Солнце — ее брат Шамаш; тройка — это три главных бога: Ану, Энлиль и Эа.

Леф озадачился.

— Но тогда нужна еще одна башня. Если мы поставим ее с одной из сторон квадрата, то нарушим принцип завершенности, да и квадрата не получится…

— И не надо, — неожиданно возразил Наркаб. — Восточная стена должна быть шире остальных. Шамаш появляется на востоке. Там и Храм Огня будет. Наш город должен встречать Бога Солнца, как жрец — с распахнутыми руками… — Шарр-Ам и Леф переглянулись, — поставим еще одну башню… и все, — Наркаб провел ладонью по взмокшему лбу.

— Так, тогда линия восток-запад у нас пройдет по средней восточной башне и между двумя западными, — прикинул Леф, — надо перестроить…

Царь обошел план и, не найдя лучшего решения, согласился со своим военачальником.

— Перестраивай. Время есть. Но не медли, еще надо поставить две башни Связи Небес и Земли, — видя, что Леф готов сейчас же обсудить новые проекты, царь остановил его жестом, сказав: — Завтра поговорим. Я за тобой пришлю.

Шарр-Ам вышел, Наркаб неуклюже встал и поспешил за ним, кивнув архитектору на прощание.

Леф, оставшись один, снова задумался. Кроме всего прочего, ему предстояло выбрать место для озера, и не одного. Омовение перед входом в город-храм обязательно! Два небольших озера зодчий предполагал выкопать за пределами храмового комплекса — на севере, где будет главный вход, и на западе, а на юге он задумал систему из двух озер — большого и связанного с ним маленького, вода в который будет поступать по особым керамическим трубам и очищаться в отстойнике.

«Чистое будем копать между дворцом и стеной! Здесь!» — он прикинул, как разместить озеро между постройками храма, посвященного богу всех вод Эа, и его мысль завертелась вокруг системы очистки воды и прокладки водоводов.

Зима в Черных Песках суровая, но недолгая. Два-три месяца холодов и накануне дня весеннего равноденствия люди уже забывают о стуже, пронизывающих до костей ветрах, редком, но колючем снеге. Первый месяц нового года приносит долгожданное тепло. Солнце все дольше греет землю, обильные дожди пропитывают ее и пробуждают к жизни спящие растения и животных, которые пережидают холод, как и жару, в норах.

Черепахи, только проснувшись, медленно, но уверенно бредут по пескам в поисках партнера для спаривания. Суслики то и дело торчат столбиками возле нор, вглядываясь в даль, как бдительные стражи. Не отстают от них и носители колючего панциря — ежи и дикобразы. Но их время — ночь. И если первые охотятся на всякую мелочь вроде саранчи, то вторые проходят немалые расстояния в поисках вкусных корешков или корнеплодов.

С наступлением весны оживают и люди. Кто-то занят скотом, кто-то уже работает в поле, мастеров все чаще увидишь возле их жилищ. Вон гончар склонился над сосудом, приделывая к его носику лепные украшения, которые в готовом виде будут похожи на головы быка. Вот плавильщик разжигает печь, чтобы получить медь, а потом, добавив в нее «небесный камень», и бронзу. А этот мастер из бронзы отлил заготовку печати со сложным перегородчатым рисунком и теперь стучит молоточком, выравнивая края и сбивая заусеницы.

Кипит жизнь во всех поселках Маргуша! Но оживленнее всего в самом городе. На холме каждый день подрастают оборонительные стены дворца. Со всех концов Маргуша тянутся к будущей столице цепочки груженых мулов и ослов с кирпичами, которых для постройки города требуется несметное количество.

За южной стеной копают озеро. Сняв первый песчаный слой, убирают его, а чистую глину загружают в носилки и тащат к стройке, где из нее готовят раствор, которым скрепляют кирпичи между собой и потом обмазывают готовые стены.

Кирпичи везде! Сырые сушатся, лежа длинными рядами на земле, сухие складывают друг на друга и вырастают целые стены, а писарь отмечает на табличке количество добавленных или взятых.

Леф все светлое время суток проводит на стройке, вымеряя стены, сверяя с чертежами, которые за ним носит добрая свита помощников. Каждая башня, каждый узел — будь то арка или бойница в стене — начертаны на отдельной глиняной табличке. На ней же указано количество кирпичей, их размеры для каждого сооружения.

Но у зодчего осталась одна нерешенная задача — это создание прочной платформы для башен Связи Небес и Земли, которые должны вознестись в небо выше всех крыш дворца. Царь одобрил проект, предложенный архитектором еще зимой: двухъярусное помещение, с комнатами для хранения записей о наблюдении светил, с широкими лестницами из двенадцати ступеней, ведущими в те комнаты, и с алтарями, в виде квадратного постамента на самом верху каждой башни.

Строительство башен началось вместе с обводными стенами дворца; толщиной в три кирпича торцы нижнего яруса поднялись по пояс укладчикам стен. Но выкладывать остальные Леф пока не торопился. Парадная лестница должна подниматься вместе со стенами, а что должно быть в ее основе, чем заполнить воздушную «подушку» внутри башен, зодчий никак не мог решить. Ведь основа лестницы должна быть такой же, как и основа всего сооружения — прочной и надежной. Глина не подходила: она трескалась от зноя, деформировалась при попадании воды. Кирпичи… их и так едва успевают делать.

Леф соорудил несколько моделей башни с глиняным наполнителем. Но ни одна из них не прошла испытаний.

Помог в решении этой задачи Силлум. Стены Храма Огня уже возвышались над стройкой, и Силлум готовился вскоре возжечь священный огонь в святилище храма. Оставалось немногое — построить очаги для жертвоприношения, покрыть святилище белой алебастровой обмазкой, создав образ безупречной чистоты и святости.

Но Силлум успевал везде. Он как-то незаметно стал правой рукой царя. Пока старший сын Шарр-Ама упражнялся в воинских забавах, не отходя от военачальника Наркаба, Силлум изучал ночное небо, вел записи со слов царя, передавал его приказы. Когда понадобилась помощь в проектировании храмов, Силлум не отходил от архитектора, рисуя вслед за ним костяной палочкой печи для жертвенного огня, прикидывая, сколько ниш понадобится в молельнях или тронном зале.

И астрономические башни занимали его не меньше, чем архитектора. Боги ли открыли жрецу выход, сам ли он додумался, но его идея сначала удивила Лефа, а потом восхитила.

— Песок! Надо сыпать песок! Столько песка, сколько выдержат стены!

— Песок? — Леф зачерпнул горсть песка и сжал кулак. Песок просочился между пальцами, а когда архитектор раскрыл ладонь, и вовсе рассыпался. — Он не держит форму!

— И не надо, — возразил Силлум, — через плотно пригнанные кирпичи и раствор, скрепляющий их, он не просочится, а будучи ограниченным со всех сторон, и сжиматься не будет. Это не глина! На него и надо ставить башни.

Леф не нашелся, что ответить, он лишь с напряженной задумчивостью уставился на жреца.

— Проверим?

— Проверим! — Силлум с натянутой улыбкой принял вызов.

Вдвоем они принялись за строительство модели башни. Глина быстро просыхала под все более сильным солнцем, и испытателям за один день удалось как поставить, так и разгромить несколько башен. Но опыт удался! Все же они добились нужных пропорций между стенами и массой песка, таких, что при дополнительном укреплении стены нижнего яруса прочно удерживали прижатый сверху песок, а он в свою очередь выдерживал груз прототипа башни, которая должна была подняться над крышами дворца на шесть ростов среднего мужчины. Но не мелкий песок пустыни решили использовать для засыпки. Для «подушки» больше подошел плотный речной песок, лучше пропускающий сквозь себя воду.

Снова поскакали царские гонцы по селениям, собирая из всех племен дополнительных рабочих. Но почти все мужчины были уже заняты на строительстве или работали в полях, потому на добычу песка пришли в основном молодые девушки, и потянулась цепочка носильщиц песка от реки к стройке.

Силлум взгляда не мог отвести от оголенных по самые бедра упругих ног, от прямых спин и длинных шей красавиц. С тяжелыми корзинами на головах, девушки двигались не спеша и грациозно.

— Тебе жениться надо, — замечая вожделенные взгляды жреца, как-то сказал Леф, — выбирай невесту, все хороши, а, Силлум?

Но жрец не ответил на улыбку зодчего. Он потушил огонь в глазах, подумав, что Леф лезет не в свое дело.

Архитектор ощутил досаду. Странности жреца не раз озадачивали его. Увлеченный совместной работой, Силлум становился открытым, казалось, делам помогает дружеское расположение между ними, но как только они возвращались в обычную жизнь, служитель огня отдалялся, огораживался непробиваемой стеной отчуждения. Такое общение не нравилось Лефу, и, закончив с башнями, он сам отдалился от жреца, решив, что с задачей очистки воды для внутреннего озера справится сам.

Глава 5. Власть огня

В Святилище Храма Бога Солнца и Огня, в четырех прямоугольных печах, нутро которых уходило вглубь земли, огонь горел не угасая с того самого момента, как Силлум возжег его. Только он — главный жрец огня, чистого, всепоглощающего пламени — мог заходить за сплошную стену алтаря, скрывающую живую святыню от глаз. Только он — верный слуга бога — имел право кормить ненасытное пламя и наблюдать за тем, как его языки насыщаются силой, становясь все больше, все ярче. Только он — Силлум — мог снимать первую чистейшую золу — легкую, воздушную, хрупкую — и перемещать ее в хранилища, которые двумя квадратными блоками стояли напротив очагов.

Огонь вселял в жреца уверенность в себе, распалял его страсть, горячил его кровь, дурманил его разум…

Покачиваясь, словно язычок пламени, жрец вышел из Святилища. Его лицо, голова, обнаженные руки и торс словно впитали яркость пламени: они раскраснелись, как и глаза, в которых полыхал огонь страсти. После глухой комнаты, куда не залетал ни один порыв ветра, свежий воздух показался жрецу слаще сикеры. Силлум жадно дышал, и гарь костров оставляла его мозг, возвращая трезвость мысли.

— Господин… — тихий мужской голос обратил на себя внимание.

— Кто здесь? — Силлум сжался, инстинктивно готовясь к схватке.

— Яриб… — последовал короткий ответ, и очертания согбенной фигуры показались сбоку, в свете луны.

«Почему я всегда жду нападения?..» — горькая мысль пролетела в ответ на напряжение всего распаренного тела.

— Чего тебе?

Голос жреца отвердел, напряжение спало. Яриб был слугой, доносчиком. Не его опасаться Главному Жрецу Храма Огня!

— Ропот, господин, ропот нарастает, недовольство…

— Иди за мной! — приказал Силлум и свернул в боковой вход в Храм, ведя доносчика в свою келью.

Силлум жил в одной из комнат храма, рядом с особым помещением, в котором, как и в святая святых Святилища Иштар, был обустроен очаг для воскуривания ароматов и две ниши для света по обе стороны от него. Ниши были углублены в стены тремя переходами. Если бы кто-то мог посмотреть на них сверху, то заметил бы, что каждая зубчатая сторона такой ниши походила на летящую ласточку. А при взгляде сбоку три острых ребра, один глубже второго, выступали над широкой полкой. Под самым потолком над нишей строители оставили проем в два кирпича — оттуда в комнату попадал свет. Отражаясь от белых, словно отполированных до глянца, стен, он освещал помещение. От ненастья такое окно защищала нависающая над проемом крыша. В центре той комнаты Силлум устроил алтарь. Поговаривали, что на нем он остужал свою страсть, обжигая ее огнем лоно жриц и посвящая ритуал своему покровителю и властителю сердца — Священному Пламени.

Но вход в это святилище был заказан для простых смертных, хотя знали о нем многие. Вот и Яриб, неся недобрую весть Главному Жрецу, с любопытством зыркнул за порог.

— Не суй свой нос, куда не следует! — прошипел жрец, перехватив взгляд своего слуги.

Тот вздрогнул. Суровый жрец внушал страх, и все рассказы о нем обрастали чудовищными слухами.

— Прости, господин, я как раз об этом, — вывернулся доносчик, кивнув на темный проем, но не решаясь еще раз взглянуть туда.

Силлум остановился, сощурился, но решил ничего не спрашивать, а выслушать прежде.

Они вошли в небольшую комнату. Ложе жреца находилось у противоположной входу стены, в нише сбоку стоял ажурный светильник. Чадящий огонек еле тлел в нем, и на стенах от него блуждали рассеченные тени. Жрец сел на ложе, устланное серым шерстяным покрывалом с двухцветной вышивкой по кайме: красные и черные нити сплетались в сложный геометрический узор, подобно мозаичному рисунку.

— Говори, — разрешил хозяин, пристально глядя на слугу.

— Ропщут вожди двух племен, дочери которых служат тебе.

— Не мне, ему, — Силлум поднял палец кверху и одновременно кивнул на огонь.

— Они об этом забыли, господин. Стенания их дочерей лишили их разума, — Яриб перевел дух, — им вторят другие, но пока тихо, те боятся, но…

— Кто? Говори имена.

Яриб перечислил имена небогатых, но уважаемых старшин из почтенных семей. Жрец кивал в ответ, и каждый кивок словно припечатывал недовольных к земле. Яриб поежился. Не хотел бы он навлечь на себя гнев своего благодетеля!

— Что еще?

— Слухи, но…

— Тебе и надлежит рассказывать обо всех слухах! — Силлум встал. Тень от его фигуры заплясала на стене, как кобра, готовящаяся к прыжку.

— Поговаривают, что к празднику освящения города особо готовятся, поговаривают… поговаривают, что замышляют убить царя во дворце во время церемонии, а тебя… и тебя тоже, — выдохнул Яриб.

Силлум выпрямился во весь свой рост. И хоть был он не так высок, как зодчий, но длинные руки и хищный загнутый нос приводили в трепет любого, кто смотрел на жреца снизу вверх.

— Во время церемонии, говоришь…

Яриб только кивнул в ответ.

— Что ж, — Силлум зло усмехнулся, — пусть приходят! Вот что, — он сжал плечи доносчика, и тому показалось, что его ухватил когтями орел и сейчас унесет — в гнездо ли, к богам ли… — Слушай хорошо, все узнай! Кто, сколько — все! Понял?

— Да, господин!

Яриб дрожал, и жрец чувствовал его дрожь под своими ладонями. Он отпустил слугу.

— Иди и помни: пока я твой господин, тебе нечего бояться!

Когда доносчик ушел, Силлум прилег на ложе. Но огонь кипел в его жилах. Возбуждение от священного пламени, трепет тела слуги в руках, намек на неутомимость его, Силлума, страсти, подняли жреца. Он заходил по комнате, но, не утолив мужского желания, не мог думать. И тогда он пошел в дальние покои, туда, где жила свежесть молодости, откуда в этот час слышался тихий и такой притягательный смех, так напоминающий детство, когда он, Силлум, мальчиком, спрятавшись в камышах, наблюдал за купанием девушек, громко сглатывая слюну, заполнявшую его жаждущий девичьих губ рот. Но девушки не любили долговязого нескладного подростка с бегающими глазами. Они смеялись над ним, не скрывая презрения, а он сжимал потные ладони в кулаки и давился слезами.

Только одна женщина дарила ему ласку! Нет, не его мать, а младшая сестра отца — Иссур. Иссур — жена Шарр-Ама, царица и его благодетельница! Только она разглядела в отвергнутом всеми подростке умного и надежного человека. Благодаря ей он стал жрецом. Иссур приблизила его к царю. И Силлум оправдал доверие своей покровительницы! Он служил рьяно, преданнее его не было человека в свите царя. Достигнув высокого положения, Силлум использовал свою власть во благо царской семьи. Он дал себе клятву, что никогда и никому не позволит разрушить свое благополучие, которое зависит от того, кто будет сидеть на царском троне нового города.

Обо всем этом думал Силлум, стоя за дверями покоев юных жриц и слушая девичий говор и приглушенный смех. Но он не позвал ни одной из девушек. Силлум вспомнил намек доносчика, его многозначительный кивок. Это испортило настроение и поколебало решимость. Силлум подавил свою похоть, спрятал страсть глубоко в сердце. Но она не угасла! Она затаилась, как хитрое пламя в глубинах угольков — еще горячих, еще дышащих жаром. Стоит только — и огонь в них воспламенится с прежней силой и перекинется на новую пищу, пожирая ее с неистовством голодного зверя. «Пища» жреца всегда была рядом. Оставив девушек до поры, он направился в покои царицы Иссур.

Силлум застал царицу за поздней трапезой. Куски жареного мяса в плоской керамической тарелке, варево из пшеницы, внутреннего жира и корней аира в глубоких, но небольших чашах, надломленные ячменные лепешки, свежие груши и сливы на бронзовых блюдах, сикера в серебряных кувшинах — царица любила вкусно поесть, особенно в вечернее время, не только наслаждаясь вкусом пищи, но и отдыхая от дневных забот.

Иссур полулежала на возвышении, пристроенном к стене трапезной. Еда стояла на небольшом деревянном столике перед ней. Две служанки сидели поодаль, не спуская глаз с госпожи. Стоило той только бровью повести, как одна из них уже подливала в чашу хмельного напитка, а другая подкладывала на блюдо кусок мяса или хлеба.

— Присядь, Силлум, — Иссур обрадовалась племяннику, — вижу, ты все еще возбужден после службы в храме и, конечно, не ел ничего. Отведай супа, пока он не остыл, съешь мяса. Сегодня оно замечательное — это мясо молодого джейрана! Попробуй!

Силлум присел рядом с царицей, чувствуя, как его отпускают тревоги, как успокаивается сердце. Голос Иссур — спокойный, мягкий, напоминающий говор медленно текущей реки — действовал на слугу Огня, как вода на жар. Иссур служила Эа — Богу всех вод, и была подобна воде. Ее взгляд лился из глубоких и светлых глаз — таких, как мокрый песок или как вода Мургаба весной. Да и вся фигура Иссур была мягкой, податливой. Сейчас она растеклась по ложу, но стоило подняться, как ее тело менялось, оно словно заполняло ставшую трубой рубаху, и только маленькие ручки и ступни оставались всегда изящными и тоже светлыми.

В детстве Силлум клал голову на колени Иссур и замирал, вдыхая особый запах трав и благовоний, которыми женщина баловала себя.

«И где только берет все? — удивлялся жрец. — Ладно травы — их полно кругом, но сандал, ваниль, что-то еще — терпкое, но вкусное…»

Силлум наслаждался ароматами, но теперь издали, подавшись вперед.

— Ты всегда так необычно пахнешь, — медленно, с любовью сказал он и посмотрел на царицу масляными глазами.

Она рассмеялась.

— Радует, что это заметно. По секрету тебе скажу: мои запасы благовоний заканчиваются. Даже не знаю, как быть…

— Не беспокойся, совсем скоро к нам пойдут караваны, будут тебе благовония.

Силлум ощутил голод: от вида богатого стола и вкусных запахов у него пробудился аппетит. Жрец ухватил большой кусок мяса и впился в него крепкими зубами.

— Хорошо бы скоро… — царица с улыбкой смотрела на своего любимца. — Кушай, кушай, мой мальчик… худой какой, не бедствуешь ведь… — она вздохнула, взяла сливу с тарелки, надкусила и, посмаковав, проглотила сочную мякоть. — Это огонь пожирает тебя! То ли дело вода!

Силлум отпил варево. Жир прилип к губам жреца. Он облизнулся.

— Остыло…

Служанка незаметно, ручейком, подтекла к жрецу, забрала чашу с остывшим супом и поставила другую — с горячим. Обжигаясь, Силлум шумно втянул в себя горячую густую жидкость. Жар обжег язык, заполнил горло, а за ним и грудь жреца. Он довольно улыбнулся.

— Вот это по мне!

— Ешь, ешь, — потчевала Иссур.

Насытившись, Силлум кивком головы дал понять царице, чтобы она удалила слуг. Те убрали посуду и исчезли, закрыв за собой двери.

— Ну, что у тебя? — облокотившись на подушки, сыто спросила Иссур.

Силлум и не хотел бы нарушать внутренний покой своей покровительницы, но дело не терпело отлагательств. Либо они сейчас же придумают, как обмануть недовольных и перебросить мостик через пропасть, либо она поглотит их, а на другую сторону переберутся их враги.

— Царя убить замышляют, — глядя в прищуре прямо в лицо царице, медленно проговорил Силлум.

Иссур в мгновение ока поднялась, ее расширенные глаза оказались прямо напротив глаз жреца. От недавней благости и спокойствия в них не осталось и следа.

— Кто?

Силлум рассказал все, о чем ему доложил слуга.

Иссур слушала, меряя свою небольшую комнату шагами. Только кончики больших пальцев и пятки мелькали по очереди из-под длинной рубахи, да позвякивали ожерелья на груди.

— Недовольны они. Недовольны! Девок своих пожалели, говоришь? Нет! Это только повод, нужный поворот, а источник недовольства в другом. Сами хотят властвовать! Не подчиняться, а властвовать! Да и удобно как, а? — вопрошала Иссур, повышая голос, но не ожидая ответа. — И город готов, и трон поставлен! Много свободы дал им Шарр-Ам! Я ему говорила: добро не помнят, не видят его, каким бы большим оно ни было, а вот из капли зла омут замутят!

Иссур хлопнула в ладоши. Покорная с виду девушка вошла, готовая выполнить любое приказание немедля.

— Пояс, сандалии, да волосы прибери, растрепались, — коротко приказала Иссур, а Силлуму сказала: — Пойдем к Шарр-Аму, сейчас! И Наркаба надо позвать.

— Дядю можно позже, сначала решим, что делать, — возразил Силлум.

Иссур согласилась.

В ночное время дворцовые коридоры наполнялись живыми тенями. Они просыпались, как только зажигали светильники, и устраивали пляски на стенах коридоров, поднимающихся к высокому, в четыре роста человека, потолку. Иссур и Силлум быстро шли коридорами, и тени, сначала разбегаясь от них, потом смыкались за спиной и шептались…

Дойдя до зала ожиданий, Иссур свернула налево. Силлум последовал за ней. Царица наверняка знала, что в этот час Верховный Жрец разговаривает с богами в особом святилище, алтарь которого спрятался во внутренней комнате, открытой с трех сторон и словно обведенной вокруг узкими коридорами. Массивные столбы поддерживали потолок святилища, создавая высокие арки без дверей, но закрытые от случайного взгляда длинными плотными занавесями. Скупая полоска света едва просачивалась снизу, у пола.

Остановившись, Иссур позвала мужа. Никто не мог отвлекать Верховного Жреца от беседы с богами, даже царица! Потому она не вошла. Зная, что Шарр-Ам слышит ее, Иссур ожидала. Силлум отошел в тень. Он сам был как тень, и в укромных, затемненных местах чувствовал себя уверенней. Сейчас только его жреческий набедренник — длиннее, чем у других, глубже запахнутый и с тяжелыми бронзовыми головами быков на концах завязок — светлел на фоне темной стены.

Они ждали недолго. Царь закончил службу и вышел. На мгновение полог приподнялся, и в ярком пятне света за спиной царя можно было увидеть нишу алтаря, на котором стояли стеатитовые фигурки богов и сосуды разных форм с мерцающими золотыми боками. За ними темнела пустая широкая ниша.

— Иссур…

— Я здесь, Шарр-Ам, и Силлум.

Шарр-Ам был мудрым человеком и сразу сообразил: раз жена решилась потревожить его в таком месте, то неспроста.

— Что случилось? — спросил он.

Полог опал, и фигура царя оказалась тоже в тени. Но его набедренник белел в тусклом свете напольных ламп. И серебро ожерелья отражало тот свет.

— Заговор, царь. Силлум весть принес. Доносчик предупредил.

— Идем, — царь прикоснулся к локтю жены и пошел вперед. Силлум последовал за своей госпожой.

В покоях Шарр-Ама было просторно, но трое сидели рядом друг с другом и разговаривали вполголоса, наклоняясь ближе к говорящему, чтобы лучше расслышать.

— Схватить всех сейчас, пока не догадались, что нам известны их намерения, — решительно требовала царица.

— Нет, Иссур, нет, — Шарр-Ам размышлял вслух, одновременно урезонивая воинственный нрав жены, — нет, уберем их, а недовольство останется, только затаится. Мы сделаем иначе…

Силлум догадался о намерениях царя.

— Подпустим ближе и… на все воля богов! И от них ничего не скроешь!

— Да, Силлум, ты всегда видишь на шаг вперед!

— Я иду за тобой, господин, — польщенный, Силлум склонил голову.

Иссур забеспокоилась:

— Не хочешь ли ты впустить змей в свой дом?..

— Впущу, но не выпущу.

— Опасно это…

— Сквозь заросли еду, стебли вижу, а заросли нет! — укорил жену Шарр-Ам. — Люди бояться должны! И не нас, а богов! Наш дворец защищен не стенами, а храмами. Люди стены могут сломать, но нарушить покой богов, обратить на себя их гнев — не каждый на это решится. С помощью мятежников мы только укрепим веру — и в богов, и в наше могущество. Но сначала посеем страх в сердцах всех, кто ропщет.

Иссур невольно отпрянула. Лицо Шарр-Ама изменилось, оно застыло, как глиняная табличка, но в глазах метался огонь. Не только царица, но и ее верный слуга Силлум заметил это. В его сердце расцвела радость — Огонь! Поистине, он — божество, он — та сила, которая дает власть! Шарр-Ам — истинный царь! Сам Бог Солнца и Огня благословил его на царство!

— Пришли ко мне Наркаба, — приказал царь жрецу, — сейчас! И… сколько времени еще понадобится, чтобы завершить тронный зал?.. Поторопи Лефа! — Шарр-Ам хотел встретить врагов во всем величии, сидя на троне в роскошном зале, утопающем в свете, поражающем воображение изысканными мозаиками стен, белизной не только потолка, но и пола.

Иссур тихо удалилась. Она, как мудрая женщина, чувствовала интуитивно и всегда знала свое место. И еще она знала, что Силлум все расскажет ей. Все, о чем они с царем будут говорить этой ночью!

Глава 6. Буря

Накануне дня осеннего равноденствия, когда отмечался праздник Плодородия и особые почести воздавались покровительнице Маргуша богине Иштар, Силлум стоял на башне, задрав голову вверх. Ночной ветер обдувал обнаженный торс. Жрец с удовольствием вдыхал прохладу осенней ночи, освежая ею не только нутро, но и мысли. Все было подготовлено к ритуалу освящения города-храма и посвящения Шарр-Ама в законные цари Маргуша. Но не случилось главного, на что он рассчитывал: боги не проявили свою волю и не подали знак, не одарили Верховного Жреца чудом, которое утвердило бы его право единственно достойного вождя объединенного племени маргушцев. Сам царь в своей дворцовой молельне взывал сейчас к владыке Энлилю, утверждающему правителей на царство, к своим покровителям — Иштар и Шамашу, а Силлум с вечерней зарей поднялся на башню, надеясь в сияющей россыпи звезд разглядеть хоть какой-то намек на чудо.

Мгла постепенно поглотила багровое зарево заката. Небо, как хмельная сикера из кувшина, опрокинулось в горло ненасытного Энлиля, и мир погас. Но ненадолго боги оставили людей: первые звезды — их посланники, — выпрыгнули из-за горизонта, и помчались табуном, одна за другой. Чем больше зажигалось звезд, тем отчетливее проявлялись очертания Богов, Стоявших На Пути Луны.

Силлум вертел головой и шептал слова приветствия каждому, пока сам Син не выглянул из-за горизонта сонным глазом.

— О Великий Син! Ты поднял голову, и все демоны ночи поникли, освещенные твоим божественным светом! Хвала тебе! — возвысил голос Силлум, и его слова понеслись ввысь вместе с порывом ветра.

Чем выше поднималась луна, тем ярче проявлялся сияющий ореол вокруг нее. И, хотя до полнолуния оставалось еще добрая четверть, все звезды померкли в том сиянии. Силлума это невероятно обрадовало. Он раскинул руки и во весь голос запел хвалебный гимн Ану, благодаря его за добрый знак. Темная фигура жреца возвышалась над песчаной башней как символ всех стихий, как стержень, к которому все они ринулись, чтобы завертеть бурю, разбудив демонов Уттуку. Великий Ану услышал слугу огня, и теперь замысел Шарр-Ама получил поддержку свыше.

В самом дальнем селении Маргуша в эту ночь тоже не спали. Провидица Цураам долго провожала вечернюю зарю, не сводя с неба тревожного взгляда. А когда звезды побежали, как овцы, и Син украсил свою голову сияющим кольцом, сразу поняла — быть буре!

— Не ходил бы ты никуда, Ану своих демонов выпустил, а надолго ли, нам то неведомо, — остерегла жрица мужа.

Персаух взвинтился от ее слов. Он и сам колебался — идти или нет, а тут еще жена трещит, как заросли тростника, пугает.

— Как не ходить?! Что Шарр-Ам подумает? А? Что я его не признаю, что богов наших не почитаю! Все вожди пойдут, а я за своими стенами прятаться буду? От кого только — от демонов или от людей?

Цураам, как обычно, покачала головой.

— Говорила тебе еще тогда — иди к царю, скажи, что заговор готовят — не трясся бы сейчас, как овца перед закланием.

— Эх…

Персаух не нашелся, что ответить. Махнул рукой, буравя гневным взглядом согбенную фигурку жены, и ушел к загону с верблюдами. Там готовили к походу его любимого белого верблюда — символ племени, гордость вождя! Выше всех в стаде, он безразлично пожевывал свою жвачку, наблюдая за жизнью вокруг, как мудрец. Хоть стадо и невелико было, а все же не один он: люди поймали в пустыне трех верблюдиц, и теперь от всех ожидали потомства.

Персаух подошел к своему красавцу. Тот, заметив хозяина, опустил к нему косматую голову и уставился прямо в лицо. Персаух улыбнулся. Вот ведь животное, а как умеет выразить свое внимание!

— Что, тебе все нипочем, жуешь и жуешь, а? — сказал ласково.

Верблюд фыркнул, выпрямил шею, заглядывая за спину вождя.

— Что там, а? — Персаух оглянулся.

По широкому двору, освещенные отблесками огня из печей, еще ходили люди, слышался монотонный говор, изредка звучал смех или громкий окрик. Жители города заканчивали день за трапезой, устраивались в своих домах и хижинах на ночлег, чтобы, отдохнув от трудов, с новым днем продолжить работу, от которой зависела их жизнь, их благосостояние.

— Любопытен ты, все подмечаешь!

Не заметив ничего особенного, Персаух похлопал верблюда по шее, позвал слугу, расспросил, все ли готово в дорогу, и вернулся в свой дом. Цураам встретила его молча. Поужинав, Персаух ощутил покой. Он решил, что пойдет в город Шарр-Ама, понесет дары, поведет овец для жертвы богам. Если что и случится там, то он будет знать, а не сидеть тут и не гадать по звездам.

— Я пойду, дорога дальняя, чтобы к утру поспеть, уже выходить надо, — твердо сказал он, искоса поглядывая на жену. Та согласно кивнула. Знала, что не переубедить. — За стенами города никакая буря не страшна! — с вызовом добавил Персаух. — Цураам понимающе поджала губы, опять кивнула, но спросила:

— А если в дороге буря застигнет?

— А у меня верблюд есть! — козырнул Персаух. — За ним как за стеной!

Цураам вздохнула, сказала тихо, себе под нос:

— Уж лучше в дороге…

Персаух не расслышал, переспросил, но жена отмахнулась. Как убедить гордеца, что ныне не та буря страшна, что боги посылают, а та, что люди затевают?..

С раннего утра к городу-храму потянулись паломники. Вожди племен важно восседали на конях. Вооруженные всадники эскортом следовали за ними. Простые работники вели жертвенный скот. Пыль поднималась от проторенных дорог в белесое небо, с которого обжигающим взглядом взирал на людскую суету Великий Шамаш.

Как только первые посланники племен стали подходить к стенам города, к Силлуму поспешили соглядатаи. Они докладывали обо всех, кто встал лагерем перед городскими воротами. Называли имена пришедших вождей, количество воинов с ними, какой скот и сколько голов привели их люди. Такыр перед северными воротами запестрел толпой. Все смешались там — и люди, и скот. Гул голосов сливался в монотонный шум, все более возрастающий. Лучники Наркаба, следуя приказу военачальника, зорко следили за всеми со стен и башен цитадели, держа наготове лук и стрелы. Крепкие воины с копьями охраняли ворота. И вот на ближайшей башне появился Наркаб. Удар в гонг привлек внимание толпы, воцарилась тишина, и в ней раздался голос военачальника.

— Верховный жрец приветствует вас, люди, и приглашает вождей войти во дворец, оставив за этими стенами все оружие.

В толпе пробежал торопливый говор. Заржали кони. Кто-то не расслышал и переспрашивал, кто-то зло сплюнул сквозь зубы, крепче сжав в руках копья. Наркаб выдержал паузу и выкрикнул имя одного из вождей:

— Зизану! Ты пришел первым, ты и войдешь первым!

Толпа расступилась. Невысокий, плечистый воин в коротком плаще, подпоясанном широким кожаным ремнем, за которым виднелась рукоять кинжала, вышел вперед. Не в пример Шарр-Аму, голову вождя украшали длинные волнистые волосы, прихваченные бронзовым ободом. Под усами, ниже сплетающимися с курчавой бородой, Зизану прятал ухмылку, в прищуре глаз едва различался колкий взгляд. Но Наркаб выдержал тот взгляд и миролюбиво попросил Зизану разоружиться.

— Что, наш царь боится своих подданных? — съязвил Зизану, оглядываясь и ища поддержки у толпы за ним.

— Верховный жрец получил благословение богов! Ему незачем бояться тех, кто не ведает их покровительства, — витиевато ответил Наркаб и тут же спросил, нарочито возвысив голос, чтобы слышали все: — А ты не пугать ли царя пришел? А, Зизану? Зачем тебе оружие?

Зизану растерялся от такого откровенного вопроса.

— Так кто ж без оружия ходит?.. Мало ли… кочевники нападут… да вот овцу чем резать?..

— Овцу, говоришь, — медленно, тягуче проговорил Наркаб. Лучники взяли на прицел воинов Зизану. Те, стоя близко к треугольным амбразурам, заметили за ними движение, напряглись, сжав крепче свои копья. А Наркаб с напускным весельем крикнул: — У нас есть слуги, которые вмиг освежат жертвы и отправят их в печи. И богам, и людям на радость! Уже давно приготовлены дрова. Жрецы с раннего утра поют гимны богам, пора бы и дары поднести!

Предвкушая сытное застолье, толпа загудела, требуя, чтобы вождь Зизану уходил вместе со своими воинами, если не хочет подчиняться. Другие вожди подошли и без слов разоружились. В озере, которое к празднику успели заполнить водой на две трети, омыли лицо и руки и вернулись к воротам во дворец. Зизану тоже присоединился к ним, шепнув своему старшему воину, чтобы были наготове.

Вождь племени Белого Верблюда не торопился. Он наблюдал за происходящим издали, тревожно поглядывая на небо. Оно уже не голубело, как ранним утром, а затягивалось серой дымкой. «Права Цураам, быть буре! — подумал он. — Надо бы моим перебраться поближе к стенам. Хорошо бы укрыться за ними… Буря с севера придет, оттуда пелена движется».

— Ахи, — позвал он своего младшего брата, — я во дворец пойду, а ты веди людей и скот туда, к южной стене, только тихо, не привлекай много внимания и не высовывайтесь оттуда, пока не вернусь!

Ахи не стал расспрашивать вождя ни о чем, кивнул согласно и поднял белого верблюда.

Персаух последним вошел в ворота. За ними оказался внутренний двор. Другие вожди уже входили во дворец, а Персаух задержался, осматриваясь. По обе стороны от него стояли прямоугольники похожих друг на друга домов, ничем не отличающиеся от домов его соплеменников, да и от его собственного.

«Ничего особенного, — подумал он, — дома как дома, да и дворец из той же глины сделали. Стены разве что побелили. Чем только?.. Надо и мне стены выбелить».

— Алик Пани, — окрикнул его жрец, вид которого показался Персауху знакомым: худой, лысый, с колким взглядом. «Он вынюхивал все в моем городе! — вспомнил вождь, и еще вдруг подумал: — Не о нем ли рассказывали, когда уговаривали присоединиться к мятежникам?..» — поспеши, Верховный жрец ожидает!

Персаух прошел в одну из открытых створок входных дверей, широко перешагнув высокий порог. Вошел и обомлел. Не ожидал старый вождь увидеть такое! Все — и стены, и пол, и потолок — сияло безупречной белизной. Четыре колонны поддерживали потолок. Поддерживали ли?.. Персаух пригляделся. Откуда-то сверху лился рассеянный свет, обтекая каждую колонну, украшенную понизу резьбой. Задрав голову, любознательный вождь пытался понять, как это устроено. К колонне от потолка подходили балки, они опирались на зарубки и вместе составляли крест. Сама же колонна уходила дальше, и казалось, что она поддерживает еще один, такой же белый потолок. Из-под него сочился дневной свет, стекая по периметру квадратного отверстия, словно невидимые светильники были установлены с четырех сторон.

Оценив задумку зодчего, старый вождь потоптался, не осмеливаясь ступить на белый пол запыленной в дальней дороге обуви. Чуть впереди шептались двое других вождей. Персаух как бы невзначай взглянул на их ноги — босы! Крякнув, будто поперхнулся, он постучал ногой об ногу, стряхивая пыль, заложил руки за спину и, выпрямившись, с вызовом посмотрел вокруг. Тут же к нему подбежал слуга и помог разуться. Затем Персаух, рассматривая золотые изящные сосуды в узких нишах на правой стене, пошел за всеми, отметив при этом, что его обувь унесли.

Шагов через десять дорогу представителям всех племен Маргуша преградил ряд охранников. Они стояли на возвышении по обе стороны от массивной колоны, которая действительно упиралась в потолок. За спинами охранников виднелся другой зал — такой же белый, но еще более светлый. Персаух вытянул шею, заглядывая за обнаженный торс охранника, и увидел высокие ниши, наподобие таких, какие были и в его доме. По углам ниш, выполненных в форме изогнутых крыльев ласточек, из-под узких припотолочных отверстий, скользил свет.

«А этим нас не удивишь! Сами так строим!» — про себя отметил Персаух. Но все же загадка света вокруг столбов, всплывала в нем досадой. И гордый вождь решил, что не уедет отсюда, пока не узнает, как там все устроено.

Пока Алик Пани размышлял об архитектуре дворца, другие вожди сплотились в два круга. Справа стояли те, кто задумал мятеж, влево отошли те, кто, как и Персаух, не желал принимать в этом участия. Вождь племени Белого верблюда не успел примкнуть ни к кому. Дворецкий, шагнув к ним из-за колонны, назвал его имя. Довольный таким вниманием, он гордо поднял голову и прошел в следующий зал мимо расступившихся воинов. У самого выхода из зала его ждал Силлум.

— Верховный жрец желает говорить с тобой! — негромко, но торжественно сообщил он и жестом пригласил следовать за ним.

Они вышли в узкий коридор, освещаемый лампами, установленными на пол. В стенах коридора Персаух разглядел несколько дверей. Углы дверных проемов напоминали направленный внутрь наконечник стрелы. «Словно указывает, куда идти», — отметил про себя Персаух, сравнив углы этих дверей и световых ниш. Те же крылья ласточки, но как бы перевернутые. В конце коридора, освещаемый двумя лампами, угадывался выход, но двери были наглухо закрыты. По ярким световым ручейкам между створками дверей Персаух догадался, что этот выход ведет наружу. Но обдумать, куда именно, он не успел. Силлум, идя слева от вождя, остановился у открытой двери, по обе стороны которой стояли охранники с пиками. Пятно света облизывало порог и звало последовать туда, откуда оно выползло. Сердце Персауха вдруг зачастило. Волнение, которое охватило свободного вождя, испугало его.

«Что это я, будто нашкодивший пес… ни в чем я не виноват перед Шарр-Амом, нечего мне бояться!» — мысленно урезонил он себя, но тут же в ушах будто зашуршал тростник и раздался голос жены: «…иди к царю, скажи, что заговор готовят, иди к царю…» Персаух скрипнул зубами.

— Входи Алик Пани! — Силлум ехидно улыбнулся, словно и он слышал трескучий голос Цураам.

Персаух подтянулся, задрал подбородок. Борода приподнялась, обнажив худую шею. Пластины бронзового ожерелья на груди расправились, и четко проступили выгравированные на них символы орла и барса. Персаух потянулся правой рукой к поясу, намереваясь для пущего достоинства сжать рукоять кинжала, но не нащупал его. Вспомнив, что он оставил его брату, заправил большой палец за пояс и ступил на порог тронного зала.

Сразу же на широком пороге Персаух оказался в облаке света, падающего из-под притолочного проема над нишей. Свет соскальзывал по углам и растекался по широкой полке ниши, доходящей вождю до пояса. Остановившись, вождь сощурился и, не поворачивая головы, осмотрелся. Тронный зал оказался больше, чем предыдущий, но света в нем было куда меньше. Освещались только углы зала через такую же нишу, как и та, возле которой он стоял. Вдоль стен вытянулись в струну воины. Персаух заметил в их руках копья, а на плечах тетиву лука и ремень колчана для стрел. Над широкими кожаными поясами торчали рукояти кинжалов. «Умен Шарр-Ам! — подумал Персаух. — Знал, наверняка знал о заговоре и подготовился!».

— Алик-Пани! — голос Силлума отвлек вождя от раздумий. Он вгляделся в дальний угол зала и вдруг увидел в полузатененной нише Верховного жреца. Тот ожидал его, сидя на троне.

Персаух приосанился и решительно двинулся прямо к царю.

Трон — широкая деревянная скамья с загнутыми, как высохшая скрученная кожа, краями — возвышался на невысоком постаменте. Ноги царя упирались в единственную ступень над полом. Справа на более узкой нише лежали яркие подушки. Этот маленький уголок рядом со строгим царским троном казался уютным и словно звал присесть и отдохнуть. «Для кого это место? — вечное любопытство Персауха перебивало тревожные мысли.

Остановившись в нескольких шагах от трона, старый вождь склонил голову в знак приветствия.

— Будь славен, Шарр-Ам! — произнес он громко.

— Приветствую тебя, Алик Пани! — так же громко ответил царь. — Ты пришел как друг или как враг? — его слова прозвучали вызовом.

Персауха не смутила прямота Шарр-Ама. Он смело посмотрел на него и ответил:

— Как друг!

Вождю показалось, что по залу пролетел ветерок. Шарр-Ам выпрямился, уперся в трон скипетром, верх которого венчал увесистый мраморный цилиндр с волнистыми, как зыбь Мургаба, краями. На фоне белой стены, украшенной красно-черной мозаикой с изображениями крылатых львов, оскалившихся друг на друга, Шарр-Ам выглядел величественно. Золотая тиара мерцала на его бритой голове ровной гладкой поверхностью. Только посередине, надо лбом, можно было разглядеть выпуклые изображения таких же львов. Их разделял овальный камень, мерцающий разными оттенками желтого — от светлого, прозрачного, до темного почти коричневого. Обнаженный торс царя украшало ожерелье из крупных сердоликов и лазурита, разделенных узкими золотыми пластинами. Богатый каунакес, в шерстяную вязь которого умелые руки швеи вплели множество пушистых хвостиков сусликов, закрывал ноги царя до ступней. На обоих запястьях Шарр-Ама поблескивали широкие золотые браслеты. «Богат!» — невольно позавидовал Персаух и пожалел, что не надел на себя всех своих украшений, которые жена доставала ему из сундука только для ритуала общения с богами.

— Что ж, я рад, Алик Пани, но, скажи честно, ты знал о заговоре?

— Знал, — Персаух сжал кулаки, догадываясь, к чему клонит царь, — и что с того? — бросил он с вызовом. — Уж не хочешь ли ты сказать, что я, свободный вождь, должен был стать доносчиком?

— Но ты мог предупредить, послать своего человека, — вмешался в разговор Силлум.

Персаух обернулся. Тощий жрец стоял чуть позади него и все также ехидно улыбался.

— Кто этот человек, который считает для себя уместным встревать в разговор вождей?! — Персаух окинул Силлума презрительным взглядом.

— Прости, господин, — обращаясь то ли к царю, то ли к высокомерному вождю, сказал жрец. Согнувшись, он очень быстро подошел к трону и шепнул царю: — Пора…

Почти сразу в зале потемнело. За стенами послышались крики. Персаух прислушался. Он силился понять, откуда доносятся голоса — снаружи или из дворцовых покоев. Но гул бури заглушил все звуки. Вождь бросился к дверям. Два воина преградили ему дорогу. Персаух разглядел несколько теней, мелькнувших за их спинами. А демоны Уттуку все громче завывали за стенами, сотрясая их. Песок прерывистыми волнами влетал в отверстия под потолком и с шуршанием расползался по белому полу. Зал наполнился пылью. Она резала глаза, забивала нос. Воины закрыли лица платками, но все же успели вдохнуть пыли и теперь чихали и кашляли, схватившись за горло. Опытный вождь, как ни тяжело ему было дышать, рта не открывал. Ему нечем было защититься от вездесущего песка, кроме как своими ладонями. Он сел на пол, опустил голову на колени и закрыл лицо.

Буйство демонов достигло предела, они свирепствовали за стенами дворца, а внутри него шла битва людей. Персаух слышал крики. Он хотел выбраться из тронного зала, но двери оказались наглухо закрытыми. В кромешной тьме вождь не мог разглядеть вокруг себя ничего. Он потерял счет времени. Колючая мысль свербила мозг: «Как там Ахи, мои воины, как мой верблюд?..» Персаух воочию представлял себе, что делается за стенами цитадели, на открытом пространстве, куда обрушилась буря. Он уже видел такую.

На горизонте, в звенящей тишине пустыни, вдруг выросла черная стена. Она приближалась со скоростью бегущего джейрана, поглощая на своем пути и дома, и людей, и скот, и деревья. Демоны ревели внутри нее, разрывая на части все, что попадало в их алчные пасти. Много бед принесла тогда буря: пал скот, погибли люди. Спаслись только те, кто успел забежать в дома или спрятаться в ложбинках, за кустами саксаула, укрыв лицо от всепроникающего песка. Лишь верблюду, казалось, буря нипочем. Песок оседал на его длинных ресницах, не вредя глазам, да и нос горбача защищали густые волоски. Верблюд мог не только стоять, но и идти в бурю. Не под силу было демонам опрокинуть такую громадину! За это Персаух еще больше ценил своего любимца, на него рассчитывал он и сейчас. «Защитит!» — уверовал вождь.

Буря не прекращалась. Казалось, мир навсегда погрузился в пучину песка или еще глубже — в самое сердце владений Эрешкигаль — бессердечной царицы подземного мира. «Нет! У нее тишина! Это Энлиль — всесильный бог воздуха, злобный ненавистник людей, посылающий мор и засуху, обрушил на нас свой гнев!» — понял Персаух и, воздев руки к небу, воззвал к владыке ветров, прося о пощаде и обещая принести богатую жертву за прекращение бури.

Но и другой глас понесся к богам из дворца. То Верховный жрец Шарр-Ам клял заговорщиков, обвиняя их в гневе богов.

— Вы, пыль на земле, жалкая травинка, поднявшаяся из ее чрева, вы, кто не ведает воли Всемогущего Ану, кому закрыты знаки, посылаемые Энлилем, кто прячет свои глаза от света Шамаша, вы осмелились вмешаться в дела, творимые богами, осмелились подать голос возмущения их деяниям! По воле богов построен этот город-храм, руками всемогущей Иштар водружена тиара царя на мою голову. Но вы, жалкие насекомые, выпустили свой яд, одурманили головы жителей Маргуша, вы пришли сюда за моей гибелью, но нашли свою, ибо только мне ведома воля богов, ибо только я могу слышать их и знать, чего они желают! Покайтесь во имя спасения своих людей! Ваша же участь незавидна! Слышу я, как взывают ко мне посланники Ану, как жаждут они крови — вашей крови, изменники!

Главные зачинщики мятежа были схвачены сразу, как только буря обрушилась на Маргуш. Пятеро вождей, бессильно опустив головы, повисли на крепких руках стражи дворца. Все остальные сбились в кучу и пали ниц то ли от страха, то ли защищаясь от песка и пыли. Но они услышали глас царя и взмолились о пощаде.

— Ради народа Маргуша, ради нашей плодородной земли, буду просить я Ану успокоить бешеных демонов! — снисходительно согласился Шарр-Ам. Ему приходилось кричать, чтобы быть услышанным. Тонкая ткань, которая защищала лицо от песка и пыли, не мешала этому, но вот увидеть своего помощника в этом спектакле, оказалось не так легко. Все воины охраны стояли в таких же накидках, Силлум был среди них. Каким-то чутьем понял он, что царь ищет его. И кивнул, привлекая внимание. Шарр-Ам принял кивок за знак, говорящий, что буря идет на убыль, и удалился в свои покои, где в наглухо закрытой от ветра и людей комнате, обратил свой разум к богам.

Долго призывал он своих покровителей Иштар и Шамаша помочь ему, донести его глас до ушей Ану и усмирить гнев Энлиля. Демоны Уттуку никак не унимались, кружась на просторах Маргуша в бешеной пляске. Но вот гул их голосов стал отдаляться. Песок больше не влетал в световые отверстия, тьма отступила, и лучи, посланные богом Солнца, пробрались сквозь завесу пыли и осветили растерянных людей в еще недавно казавшемся мирном и чистом зале для приемов.

Силлум тенью шмыгнул к уединенной комнате, где ждала царица, и сообщил, что буря уходит. Тотчас слуги поспешили к царю, понесли чашу с водой для омовения, чистую одежду, начищенные до блеска украшения.

За пределами дворца хозяйничал ветер. Люди попрятались за высокими стенами цитадели, спасая не только себя, но и свой скот. Кому-то повезло — они вошли внутрь и укрылись там между домами. Когда буря пошла на убыль, на башню у ворот поднялся Силлум. В защитной накидке, стоя в облаке пыли, он выглядел как дух. Но никто и не смотрел на жреца до тех пор, пока он не заговорил. Гул бури постепенно стих и высокий голос Силлума достиг ушей каждого, кто находился недалеко от стен. Жрец вещал о гневе богов, пославших бурю, о заговоре против царя, о его великом служении ради жизни и процветания народа Маргуша. Буря уходила с каждым словом жреца, и люди уверовали в великую силу своего царя — избранника богов, царя, которого слышат и которому внемлют боги.

Когда от бури остался только песок на зубах и лежащие в беспорядке с вывороченными деревьями погибшие овцы, среди которых оказались и несколько человек, на башню вышел Шарр-Ам. Его тиара сверкала в лучах вновь появившегося на небе солнца, кожа царя, в отличие от всех людей, смотревших на него снизу, была чиста, белоснежный полотняный конас свободно свисал с широких плеч.

— Алулу! — воскликнул один человек — и тут же все подхватили приветствие, и гул голосов пронесся над Маргушем.

Только горстка обезоруженных воинов, взятых в кольцо стражей Наркаба, молча стояла в стороне, ожидая своей участи. Но Шарр-Ам не стал вершить суд сразу. Людям хватило бури, и теперь им нужен был праздник. Царь приказал принять дары богам и принести богатые жертвы, а потом устроить пир прямо на такыре. Народ легко забывает о бедах в ожидании сытного и хмельного застолья.

Вскоре ото всех печей ввысь поднялись струйки дыма, а аппетитные запахи жареного мяса поползли по городу, размягчая сердца даже тех, кто сочувствовал заговорщикам.

Пока народ готовился к празднику, Шарр-Ам устроил прием в тронном зале. Слуги очистили его от песка и теперь от бури остались только воспоминания да пыльная одежда на вождях.

Персаух, как никогда, жаждал воды, ему хотелось окунуть голову в прохладные воды Мургаба, вдохнуть ее, чтобы она смочила и нос, и рот, очистив их от пыли и песка. Но вместо этого вождю пришлось стряхнуть пыль с волос и бороды, похлопать себя по бедрам, очищая каунакес. Никто не подал вождю воды. Но, как только закончилась буря, его вывели из тронного зала и проводили в зал для приемов, где остались другие вожди.

Как только Персаух вошел туда, все взгляды обратились на него. Вожди смотрели с осуждением. Никто не заговорил с ним, никто не спросил у старика, как он пережил бурю. Колкие взгляды буравили его и достигли самого сердца. В нем родился протест. Персаух понял хитрый ход Шарр-Ама, и теперь ему хотелось кричать, что он ни в чем не виноват. Но разве может свободный вождь позволить себе мальчишеские выходки?! А Шарр-Ам нашел способ и время, как поставить строптивого вождя на место. Всего-то одного позвал к себе, а вот результат: теперь его считают доносчиком! Былое уважение к вождю племени Белого верблюда потеряно, улетучилось вместе с бурей. С этого дня, каждый, кто решит пообщаться с Алик-Пани, сначала подумает о доверии. А без доверия какие дела сделаешь? Персаух вспотел. Да, он с самого первого дня общения с Шарр-Амом вел себя как вождь свободного племени, племени, которое первым получило право на плодородные земли долины Мургаба, потому что они первыми пришли сюда, первыми построили свой город, первыми начали сажать ячмень, пасти скот на заливных лугах. Тогда Шарр-Ам согласился с гордым вождем, не стал требовать подчинения. Но, когда начали строить город, он потребовал рабочие руки, прислал своего тощего жреца с требованием податей. Персаух наполовину выполнил те требования, сделав жест доброй воли — выдал и ячменя, и овец, но людей своих не дал. Не забыл Шарр-Ам об этом. И вот теперь отомстил. Персаух остался один. Теперь никто не поддержит его, теперь его свобода и свобода его людей зависит от царя Маргуша! А он обязательно поставит условия. В этом Персаух не сомневался. Он не знал, что делать. А когда дворецкий позвал всех вождей в тронный зал, заметался. Его руки задрожали, и он никак не мог справиться с ними. Заложив их за спину, Персаух нарочито гордо поднял голову и пошел первым.

На этот раз в тронном зале горело множество напольных светильников. И только сейчас, когда из стражи царя осталось лишь несколько воинов рядом с ним и у входа в зал, Персаух увидел, что по низу белоснежных стен проложена яркая полоса мозаики. Такие же львы, как над троном царя, умелый зодчий расположил по периметру зала, добавив две полосы рисунков из трилистника и бронзовые пластины между львами, напоминающие чешуйчатый рыбий бок. Тонкие детали мозаики из красного, белого и черного камня составляли богатую композицию рисунка, имеющего особый смысл. Лев и орел, объединенные в мифическое существо — львиного грифона, являли собой символ власти и божественного покровительства. Персаух тоже носил подобные знаки отличия, дающие каждому вождю право власти. Но сохранит ли он теперь такое право?..

Все остановились у полосы длинного пестрого ковра, в пяти шагах от трона, на котором торжественно восседал Шарр-Ам. Рядом с ним, опершись локотком о подушки, сидела царица. Ее голову украшал золотой обод, волосы двумя волнами ниспадали на него по бокам, прикрывая уши, и уходили назад, сколотые булавками в валик. Такие прически носили почти все женщины Маргуша, да и многие мужчины тоже. Царица была одета в белую рубаху из тонкой ткани и расшитый узорами конас, подпоясанный плетеным шерстяным жгутом, концы которого венчали золотые головки джейранов.

Вождям племен предложили присесть на ковер. Шарр-Ам ликовал в душе! Его план удался, и теперь ему незачем тревожиться: все жители Маргуша признали в нем царя. Он укрепил свою власть, прогнав бурю и пленив врагов. Его дворец поражает великолепием и надежно укреплен. Ни люди, ни бури не страшны за его стенами. Теперь он без труда завершит строительство, достроив все храмы, возведя еще одну стену вокруг дворца, оградив и место для трапез народа, дабы каждый шел бы в город-храм как в надежное и безопасное место. Мечта Шарр-Ама почти сбылась. Оставалось немногое. Услышать от вождей всех племен клятву служить ему и разослать гонцов по всему свету с вестью о том, что есть теперь город, окруженный милостью богов, город-храм, где каждый возжелавший быть услышанным богами может принести жертву любому из них и получить благословение. Он, Шарр-Ам, царь Маргуша, тому опора!

Глядя на сидящих у его ног растерянных, грязных людей, называющих себя вождями племен, Шарр-Ам решим проявить свою милость и снисхождение.

— Готовы ли вы дать клятву верности Верховному жрецу и царю Маргуша? — высокопарно спросил Силлум, стоя по правую руку от царя.

Вожди оживились, зашептались. Но Силлум возвысил голос, назвав имя ближайшего к нему:

— Ты, Шаду!

— Клянусь! — гордо ответил вождь.

За ним клятву повторили все остальные, включая и Персауха.

Силлум призвал в свидетели Шамаша, как бога, вершащего правосудие, и, встав между троном и сидящими вождями, обратился к царю:

— Господин, твои верные слуги ждут твоего слова.

Шарр-Ам крепче сжал скипетр вспотевшей ладонью и сказал:

— Ваша преданность не будет забыта. Двери моего дворца всегда открыты для вас. Мои воины станут вашей защитой, мои жрецы будут служить каждому из вас, взывая к нашим богам о милости для ваших племен, — он перевел дух и другим голосом, без ноток возвышенности, как равный равных пригласил на пир.

Все последующее стало для Персауха пыткой. В каждом слове царя он слышал издевку над собой, в каждом взгляде Силлума он видел насмешку, бьющую по его гордости. Кусок не лез в горло, обожженное песком и обидой. Горький комок стоял в нем, и невозможно было свободному вождю проглотить его. Персаух опорожнил полную чашу воды и не притронулся к мясу. Он сидел, с нетерпением ожидая возможности уйти с этого позорного для него пира. Все вожди, казалось, забыли о своих страхах, выпив хмельной сикеры и набив живот сочным мясом. Сначала они шептались меж собой, а потом и вовсе балагурили, но никто не обращался к Персауху, его словно не замечали. Дождавшись, когда царь вышел, оставив пирующих веселиться в обществе музыкантов и танцовщиц, Персаух тут же покинул дворец.

Мерно покачиваясь на своем верблюде, вождь думал, как жить дальше. Он вспомнил, как торопился, когда ночью ехал в город-храм, как вослед ему летели слова Цураам: «Не ходил бы ты никуда…», и с досадой согласился: «Права, как всегда, права, все видит наперед! Что теперь скажет, когда расскажу о своем позоре?..»

Цураам, встретила мужа спокойно, но его понурый вид вызвал в ней жалость. Как ни сердилась она, как ни таила обиду за проданного сына, Персаух был дорог ей. Вся их жизнь прошла бок о бок: и в горе, и в радости — всегда они были вместе.

— Вижу, с недобрыми вестями ты вернулся, — заключила она, покачав головой и поцокав языком, как обычно.

— Права ты была, Цураам, зря я не послушал тебя, — покаялся Персаух, и это удивило жрицу. «Видать растоптали твою гордость, муж», — подумала она, понимая, какой удар нанесли старому вождю.

— Ты никогда не слушал меня, не в этом дело. Расскажи, что случилось. Вместе подумаем, так ли это плохо.

Персаух рассказал. Цураам слушала не перебивая. Но в рассказе мужа она уловила горечь и обиду.

— Все ли так было, как ты понял? Не придумал ли ты сам того, чего не было? Говорила тебе — и не раз: гордость твоя разум твой затмевает.

— Не знаю… но ведь так и было! Меня одного к себе позвал Шарр-Ам!

— А не особое ли уважение он тебе выказал? Не поддержки ли от тебя хотел, а?

Персаух озадачился.

— А то, что я всю бурю, как загнанный пес, просидел в его покоях, это тоже об уважении говорит?

Цураам положила свою сухонькую ладонь поверх руки мужа.

— Не до тебя царю было во время бури. Он себя спасал. Жизнь свою спасал, трон свой. Сдается мне, буря ему на руку оказалась. Вожди те ничего не поняли, глупцы! Жизнь свою погубили и людей своих тоже. А другие, Персаух, просто испугались. Не знали они, как с тобой разговаривать. Ведь царь тебе особое внимание оказал. Не спеши выводы делать. Поживем — увидим, как все сложится. А то, что ты клятву верности дал, это хорошо. Сдается мне, Шарр-Ам жизнь свою посвятил служению богам, а не войнам и славе предводителя. Царская тиара ему нужна, чтобы управлять городом, чтобы строить храмы, чтобы прославиться как Верховному жрецу — жрецу, который с богами может разговаривать, к кому они благоволят. Шамаш ему в помощь!

Персаух хотел верить жене, но обида так легко не уходит. Нравится ей терзать сердца людей.

— А как в немилость впадем, а, Цураам? Ведь не сегодня-завтра придут гонцы от царя, снова попросят людей, зерно, мясо… Что делать тогда? Как я своих людей в неволю своими же руками отправлю? Кто я после этого? Свободный вождь или такой же подневольный, как они?

— Не спеши, Персаух. Нас боги тоже своей милостью не обошли. Сегодня мы почитали Иштар, как положено, восхваляли, хоть и без тебя. Сын наш тоже даром жреца не обделен. Он весь ритуал выполнил, и богиня приняла наши жертвы. Я видела — довольна она! Будем просить нашу покровительницу о благополучии нашего племени. Подскажет она путь. Да уже я знаю, с чьей помощью возвысится наше племя, наш род.

— Не пойму я, Цураам, о ком ты говоришь? Не о сыне ли нашем, Эруме? Все не успокоишься, все обижаешься на меня. А ведь без белого верблюда не было бы всего того, что мы сейчас имеем! — распалился Персаух. — А мальчика нашего я в хорошие руки отдал, великому мастеру. Уж я-то в этом разбираюсь! И дом у него богатый, и руки золотые…

— Остановись, муж! — осекла его Цураам. — Не о сыне я говорю сейчас. Хотя дня без дум о нем не проходит!

— А о ком? — опешил Персаух.

— О девочке нашей. Ты и забыл уже… о Камиум. Вижу я впереди у нее великое будущее, а через нее и нам почет будет и уважение.

Персаух не стал возражать. Да и успокоила жена его гордость. В эту ночь за своими стенами уснул он без тяжелых дум. Да и о чем сожалеть? Его стражи охраняли покой его племени. Его люди доверяли своему вождю. А он постарается, найдет выход, чтобы защитить их и в милости у царя остаться! Не будь он Персаухом!

Глава 7. На все воля богов!

Камиум птицей летела по коридорам дворца, окрыленная тем, что ее госпожа — царица Иссур, попросила груш. Прижав к себе глубокую чашу, заполненную крупными зеленоватыми плодами, Камиум, наконец, миновала длинный коридор, скользнула в обеденный зал, свернула влево и попала в глухую комнату, из которой не было другого выхода. Переведя дух, Камиум развернулась и помчалась назад, теперь уже вспомнив, что по пути в хранилище вошла она в обеденный зал через другой проход, который оказался дальше. Шмыгнув в него, юная жрица миновала еще одну комнату и на выходе из нее врезалась в человека, который как раз собирался войти. Чаша выпала из рук, и груши разлетелись по обе стороны порога. Не замечая того, с кем столкнулась, Камиум присела, подняла чашу и торопливо начала собирать груши. На первой же она увидела хорошую вмятину; из трещинок на тонкой кожуре сочился сок. Сердечко жрицы похолодело. Как теперь она подаст эти груши царице?! Еще мгновение назад окрыленная счастьем, сейчас незадачливая служанка чувствовала себя растерянной.

— Кто ты? — строгий голос, фальцетом прозвучавший откуда-то сверху, словно ударил по голове.

Камиум втянула голову в плечи и с опаской подняла глаза. Над ней возвышался длинный мужчина в юбке, какую носят жрецы. Тень от его бритого подбородка касалась верхней части бронзовой пластины, лежащей на груди. Пластина поблескивала в полумраке, как и гладко выбритая голова жреца.

Хищный нос, походивший на клюв орла, потянулся к растерявшейся жрице. Она испугалась, представив, что сейчас он вонзится в ее темечко, и закричала. В огромных глазах, расширенных, как от хорошей порции хаомы, метнулся страх. Но детская откровенность взгляда таила за собой непостижимую глубину и тайну. Жрец потонул бы в тех глазах, однако сочные, розовые, как заря, губки на нежном личике спасли его от дальнейшего погружения. Он поднял молоденькую жрицу за плечи и, стиснув ее, присосался к губам.

Камиум никак не ожидала ничего подобного и в первые мгновения повисла на руках жреца, но, когда в ее невинный ротик заполз слюнявый язык, она замычала и уперлась ладонями в острые плечи, пытаясь оттолкнуть сластолюбца. Однако тот еще крепче сжал ее. Камиум, защищаясь, как кошка, напрягла пальцы, и острые ноготки вонзились под ключицы. Жрец, обезумев от боли, отшвырнул наглую девчонку и пошел на нее зверем. Камиум больно ударилась спиной. Жрец надвигался, как черная волна песка во время бури, и, казалось, нет спасения, но босая нога злодея ступила на одну из помятых груш. Мягкая плоть сплющилась, сок окропил глиняный пол, и жрец поскользнулся. Камиум отползла в сторону и, вскочив на ноги, побежала. Краем глаза она отметила, как жрец упал, как его коленки задрались вверх, а длинные загребущие руки звонко шлепнули ладонями о пол. Лысая голова ударилась и тут же поднялась, словно спружинила. Ругательства понеслись вслед убегающей девушке. И она помчалась по дворцу, не разбирая пути. Только влетев в покои царицы, Камиум остановилась, прижалась к стене, и, соскользнув по ней на пол, разрыдалась, уткнувшись носом в обнажившиеся коленки.

Иссур приподнялась на ложе.

— Оставьте ее, — приказала она служанкам, пытавшимся выпроводить плачущую девушку. — Что с тобой, дитя? Кто тебя обидел?

Ласковый голос успокоил Камиум. Но страх не исчез.

— Я боюсь, госпожа… — пролепетала она и подняла глаза на царицу. — Ой, я потеряла груши… — опомнилась она.

Царица понимающе кивнула, склонив голову чуть набок. Но слабость дала о себе знать головокружением. Сердце снова зачастило, и Иссур почувствовала, как ее грудь полоснула боль — еще легкая и тонкая, как ниточка, но пугающая.

— Госпожа… — со щек Камиум падали слезы, — я так виновата, простите меня, я снова пойду за грушами, я сейчас!

Она решительно встала. Видеть посиневшие губы царицы, которая была добра к ней, как Цураам, Камиум не могла. Ей очень хотелось угодить Верховной Жрице Маргуша, доставить ей удовольствие хотя бы вкусными фруктами…

— Постой, не из-за груш же ты рыдала, — царица говорила с придыханием. Было понятно, что каждое слово дается ей с трудом.

Камиум забыла о своих бедах и кинулась к белой нише, на которой стояли небольшие сосуды со снадобьями, приготовленными Цураам. Старая жрица обучила свою приемную дочь всем премудростям знахарства, и девушка уверенными движениями взяла маленькую чашку, влила в нее по несколько капель из разных флаконов и, разбавив лекарство водой, подала царице.

— Выпей, госпожа, это поможет тебе.

Царица проглотила горькое снадобье и откинулась на подушку, закрыв глаза. Камиум пододвинула к изголовью ее кровати мраморный столбик с желобком наверху и капнула туда масло эфедры. А сама взяла веер и движениями от себя замахала над столбиком. Аромат эфедры проник в легкие царицы, и она глубоко вздохнула.

— Спасибо, дитя, мне уже лучше, — Иссур открыла глаза. — Сядь ко мне ближе, расскажи, что случилось с тобой.

Страх за жизнь царицы оказался выше собственного страха, и Камиум, почти забыв о нем, рассказала о встрече со жрецом. Лишь вспомнив его отвратительный язык, она сбилась. От взгляда царицы не ускользнула перемена в служанке — ее более чем обычно приподнявшаяся грудь, встрепенувшиеся ноздри и огненный взгляд, направленный куда-то вне этой комнаты.

Положив свою холодную руку на теплую и нежную ручку жрицы, Иссур сказала:

— Этот человек никогда больше не прикоснется к тебе, как и другие мужчины. Не бойся, Камиум. Я сегодня же поговорю с ним. — Иссур залюбовалась осветившимся счастьем личиком. «Как же легко настроение этой красавицы меняется! То страдала и так искренне, то теперь рада и тоже искренне. Была ли я такой? — царица пыталась вспомнить себя девочкой. — Наверное, да. Вспыльчивость и отходчивость — это, скорее, присуще молодости. К старости мы замедляемся, даже в чувствах». Прислонив ладонь к щеке Камиум, царица погладила ее и, откровенно любуясь, значительно произнесла: — Ты предназначена царю! Только такая, как ты, достойна взойти с ним на ложе Иштар вместо меня.

Камиум опешила. Цураам, готовя ее к служению царице, наставляла, как понравиться ее младшему сыну, еще неженатому, как добиться его любви, как, угождая царице, получить ее благословение, но о царе пророчица не сказала ни слова!

— Вижу, ты не думала об этом, как и твоя наставница. Но думала я! Если у моего Шарр-Ама будет любовница под стать самой Иштар, то ему и в голову не придет снова жениться. И ни одна из дочерей приближенных к царю не станет претендовать на роль царицы. И тогда… тогда никто не заберет трон у моего сына! — Иссур поманила Камиум и прошептала ей в лицо: — Многие ждут моей смерти, чтобы одурманить голову царя и взять власть в стране. Ты, Камиум, будешь витать в его мыслях, когда я уйду, только о тебе, о твоем безупречном теле и о твоих изощренных ласках будет думать он. А когда он умрет, мой сын царем станет!

— А я? — пролепетала Камиум.

— О тебе он позаботится, я скажу, — царица вернулась на подушку, закрыла глаза и громко сказала: — Я научу тебя искусству любви. Я знаю в этом толк! — уголок бесцветных губ поднялся вверх: царица была довольна своим планом. Надо только охладить пыл Силлума. А то ведь не откажется сам от невинности такой сладкой девочки! Ох уж этот любитель девичьей плоти! Насколько мудр, настолько и похотлив. — Лукур! — позвала она старшую жрицу. Та незамедлительно вошла в комнату. — Пусть сегодня после вечерней службы Силлум зайдет ко мне, есть разговор.

Жрица молча поклонилась и вышла, уведя с собой и Камиум. Верная служанка лучше всех понимала царицу. Сейчас ей был нужен покой!

Но с тех пор покой потеряла Камиум. Слова Иссур о ласках царя приводили девушку в ужас. Она боялась Верховного жреца. Трепетала перед ним, как перед богом. От мысли о близости с ним волосы шевелились на ее голове. Камиум плакала тайком от царицы, больше ночью, уткнувшись мокрым носом в покрывало. От Иссур не ускользнула тревога, поселившаяся в глазах девушки. Да и тени под ними становились все больше и темнее.

— Не заболела ли ты, Камиум? — как-то поинтересовалась царица.

Камиум испугалась до дрожи в теле. Ее ладошки взмокли, ноздри приподнялись, как если бы ей не хватало воздуха. Опустив глаза, вдруг заполнившиеся слезами, Камиум мотнула головой.

— Нет? Но ты вся дрожишь, похудела, побледнела… Тебе надо чаще бывать у реки, дышать свежим воздухом, греться под солнцем. Лукур! — позвала Иссур. — Проследи, чтобы Камиум каждый день ходила на реку! А то она подурнеет и будет годна только для службы в храме.

— Госпожа, госпожа, — Камиум упала перед царицей на колени, — я согласна служить в храме, разреши, я сегодня же отправлюсь в любой, какой ты скажешь!

Иссур изумилась.

— Ничего не понимаю… А ну-ка рассказывай, что случилось? Опять Силлум? Он домогался тебя? Или уже… — Иссур сама испугалась того, о чем подумала.

— Нет, нет, моя царица, помощник царя не домогался меня… я… я…

— Да говори же! — Иссур теряла терпение.

— Я боюсь царя…

Царица от неожиданности развела руки. Ее пухлые губы расплылись в улыбке. Даже румянец проступил на опавших щеках.

— Боишься царя?! — Иссур расхохоталась. — Так вот в чем дело!.. — она поманила Камиум к себе, усадила ее рядом и, поглаживая по напряженной спине, проворковала: — Шарр-Ам не всегда царь или жрец, девочка, он бывает просто мужчиной, которому нужны ласки. Да и сам он ласков. Вот увидишь, тебе понравится, как он будет тебя гладить, вот так, как я сейчас. — Иссур скользнула рукой к тонкой шейке Камиум, нежно провела пальчиками по ушку, слегка ущипнула за мочку. — Ну как, не страшно?

Камиум сидела ни жива, ни мертва. Царица ласкала ее, прикасаясь к разным частям ее тела, и от этого сбивалось дыхание, сердце рвалось вон из груди, кровь собралась в потаенных местах и пульсировала, вызывая жар. Волна чувств от страха до сладкого восторга растекалась внутри. Камиум облизала губы, судорожно вздохнула.

— О! Ты чувственная, я сразу поняла это, — Иссур, казалось, обрадовалась. — Шарр-Аму это понравится…

Но вдруг царица оттолкнула девушку. Горечь и досада обожгли ее сердце. Лаская молоденькую жрицу, она сама почувствовала желание, но осознание своей беспомощности как женщины, которая состарилась и немощна, разозлили ее. Она больше не нужна своему мужу. Ни ее ласки, ни советы, ни тепло ее сердца — ничего не нужно Шарр-Аму от нее! Что ж, она подготовит ему сюрприз! Да, она переступит через свою гордость и научит эту молоденькую неумеху искусству любви. Тогда Шарр-Ам скажет ей, своей жене, спасибо! Он будет помнить о ней всегда, как только эта жрица будет касаться его тела своими нежными пальчиками.

— Камиум, — в голосе Верховной жрицы прозвучали удары гонга, — запоминай: царь не любит ужимок, но он расслабляется сразу же, как только… как только женщина садится перед ним на колени и медленно ведет руками по его бедрам, ощупывая пальцами все волоски, покрывающие их… Ты поняла? — закричала Иссур, сверкнув очами.

— Да, госпожа, — сжавшись от страха, пролепетала Камиум.

Иссур прижала руку к груди и резко побледнела. Камиум кинулась за снадобьем. Больше в этот день уроков не было. Но, засыпая в ту ночь, Камиум шевелила пальцами, представляя, как ее руки скользят по бедрам царя.

Царица угасала с каждым днем. Когда она чувствовала себя лучше, то делилась с Камиум секретами любовных игр. Эти уроки длились недолго, царица быстро уставала, но Камиум впитывала ее советы, как песок воду, и наступил момент, когда Иссур решила, что пора исполнить задуманное и показать жрицу Шарр-Аму.

В тот день царь принимал купцов. Все чаще торговые люди сворачивали со своего обычного пути из Хараппии в Аккад или Элам и, сделав хороший крюк вдоль берегов Мургаба, заезжали в Маргуш. А то сначала направлялись в Бактру и оттуда по пескам — в город-храм. Все больше в мире узнавали о процветающем Маргуше, о его Верховном жреце, воздвигшем величественный город с многочисленными храмами на берегу полноводной реки Мургаб. Царь же любил слушать рассказы купцов о чудесах Хараппии, о странах Междуречья, память о которых еще жила в сердцах маргушцев.

Купцы привозили в Маргуш тонкие ткани, поделочные камни, руду, ароматические масла, приносили в дар царю необычные фрукты, украшения. А из Маргуша везли на запад и восток зерно, изделия мастеров — гончаров, ювелиров, ткачих. На площади перед дворцом Шарр-Ам приказал построить дома для отдыха купцов, обустроить загоны для скота и хранилища для товаров. Сюда же стекались со всех концов Маргуша мастера и земледельцы, скотоводы и резчики по камню. Торговля кипела к обоюдной радости и жителей страны, и купцов. Процветали и храмы. Жрецы принимали пожертвования, совершали обряды, как во время особых праздников, так и в будни, внимая просьбам страждущих общения с богами.

Посланница царицы дождалась, когда царь, довольный и подарками, и беседой, вышел из тронного зала и направился в свои покои.

— Господин, — окликнула его Лукур. Он узнал старую служанку жены, остановился, — госпожа просит навестить ее.

Отчего-то настроение царя испортилось. Он вспомнил о больной Иссур, и тень не то сожаления, не то недовольства скользнула по его лицу. Он давно не заходил к жене, узнавая новости о ней от слуг. В последнее время Иссур тяготили обязанности царицы, и постепенно ее место в тронном зале занял советник царя — жрец храма огня Силлум. Иссур не беспокоила мужа по пустякам, потому Шарр-Ам сразу почувствовал что-то неладное и, не раздумывая, направился к ней.

Ожидая мужа, Иссур надела новую рубаху, а поверх нее яркий конас, нарумянила щеки, накрасила губы и густо подвела глаза черной краской. Тяжелые бусы из крупных камней лазурита легли на ее опавшую грудь, бронзовая заколка с навершием в виде головы быка, скрепила седые волосы в валик на затылке. Служанки разбрызгали по спальне царицы масло миндаля и воскурили траву полыни. Терпкий, горький аромат, заполнивший комнату, передавал чувства царицы, ее тягостное настроение. Иссур знала, что муж поймет ее, только вдохнув воздух в ее комнате.

Она не ошиблась.

— О чем тревожишься, Иссур? — спросил он, как только вошел.

— Проходи, Шарр-Ам, присядь рядом.

Царица полулежала на широком ложе, опираясь спиной о подушки. Царь присел и взял ее за руку. Иссур едва заметным жестом прогнала всех служанок. Но Лукур, как всегда, затаилась за дверью, готовая войти по первому зову.

Шарр-Ам поднес пальцы жены к губам, прикоснулся к ним.

— Какие холодные, — удивился он, взглянув в лицо Иссур, — не приказать ли отнести тебя во двор, к солнцу? Сегодня оно жаркое, ты быстро согреешься.

— Нет, Шарр-Ам, вряд ли Великий Шамаш согреет меня теперь. Передо мной открылись врата Эрешкигаль, это холод ее покоев остужает мое тело, но мое сердце еще горячо и полно любви к тебе…

Иссур разволновалась. В былые времена после слов о любви, муж обнимал ее, и они проводили вместе страстные ночи, а то и дни. Но то было раньше, теперь же Шарр-Ам только снисходительно улыбнулся, хотя его взгляд потеплел.

— Не преувеличивай, Иссур, Эрешкигаль пока не до тебя…

— Я бы и рада думать так, но… скоро я уйду, Шарр-Ам. Потому и позвала тебя.

Откровенность, с которой Иссур произнесла эти слова, открыла царю всю их неизбежность. В его сердце появилась жалость.

— Неужели все так и есть?..

— Да, Шарр-Ам, так и есть. Я готовлюсь в дальний путь, и мне… мне страшно, Шарр-Ам!.. — неожиданно Иссур заплакала. Но тут же сжала зубы, остановив рыдания. Не хотела она, чтобы муж запомнил ее плачущей.

Шарр-Ам сам испугался. Он и не догадывался, насколько плохи дела жены.

— Не бойся ничего, ты лишь сменишь покои, но я тебе обещаю, твой вечный дом будет просторным, и в нем будет все, как и здесь. Ты ни в чем не будешь нуждаться — ни в воде, ни в еде, ни в слугах. Ты — царица! И останешься ею и после ухода.

В глазах Шарр-Ама Иссур разглядела тревогу.

— Испугала я тебя, муж, — она нашла в себе силы и мягко улыбнулась, — не беспокойся, не затем я позвала тебя, чтобы жаловаться. Я хочу, чтобы ты меня помнил. Я всегда хотела бы быть с тобой, но…

— Обещаю тебе, когда придет мой черед, я присоединюсь к тебе, и в Стране Без Возврата мы будем вместе! — перебил Шарр-Ам, крепче сжимая ее потеплевшие пальчики в своих горячих ладонях.

Иссур провела рукой по его щеке, притронулась к бороде, закрыв глаза от щемящего сердце удовольствия вновь почувствовать тепло мужа.

— Ты все так же нежна, — промолвил он.

— Когда я уйду, ты будешь ощущать мою нежность воочию, всегда, когда только пожелаешь, — опустив руку, загадочно пообещала Иссур. — Затем я тебя и позвала, Шарр-Ам. Я думала о тебе все это время и подготовила для тебя девочку, обучив ее всему тому, что умею сама. Кто, как не я, лучше всех знает, как приласкать тебя, а? — игривые нотки прозвучали в слабом голосе. — Есть у меня молоденькая жрица, ее привела ко мне провидица из племени Белого верблюда. Девушку зовут Камиум. Запомни, Шарр-Ам, — Камиум. Она понравится тебе, не сомневайся. Но обещай, что призовешь ее только тогда, когда я займу свое место в новом доме.

Шарр-Ам удивился, но кивнул в ответ.

— Хорошо. Теперь я спокойно уйду. Когда ты будешь смотреть в ее глаза, ты будешь видеть мой взгляд, когда она будет ласкать тебя, ты будешь ощущать мои прикосновения, когда… — царица начала задыхаться.

Лукур вбежала в комнату. Шарр-Ам отошел от постели жены, с жалостью глядя на ее бледное лицо, которое даже румянец не мог оживить.

— Где Камиум? — приподняв царицу, прошипела Лукур.

«Камиум, Камиум, Камиум…» — прошелестело по коридорам многоголосое эхо.

— Я здесь! — звонкий голосок влетел в комнату, отчего Шарр-Ам вздрогнул. — Я здесь, госпожа, — Камиум ухватила с ниши флакон со снадобьем и поднесла к губам царицы.

Шарр-Ам скользнул взглядом по хрупкой фигурке жрицы, ее лица он не смог рассмотреть — она ускользала от него, вертясь, как осенний лист на ветру. Но ее голосок звучал в ушах новой песней. Впрочем, как только царь перешагнул порог покоев царицы, в последний раз взглянув в ее безжизненное лицо, он озадачился другими думами, забыв о молоденькой жрице из племени Белого верблюда.

— Царица готовится в дальний путь. Пришлите ко мне Лефа и Силлума, — приказал он слуге, ожидающему его.

Зодчему предстояло в кратчайшие сроки построить усыпальницу, не уступающую по роскоши дворцовым покоям, а любимому жрецу царицы — подготовить обряд очищения.

Иссур умерла в знойный день. Лучи солнца, скользнув к ложу царицы из проема над нишей, осветили бескровное лицо. Не трепетали ноздри от втягиваемого воздуха, не подрагивали сомкнувшиеся веки, за которыми навсегда застыл прощальный взгляд. Посиневшие и слегка распухшие губы были плотно сжаты. Седые пряди неприбранных волос саваном прикрывали щеки, шею, грудь… Служанки с трудом перенесли застывающее тело на носилки, накрыли свою госпожу с головой и под мерные звуки гонга ее в сопровождении всей свиты понесли в особый храм, туда, где в течении трех дней душа будет прощаться с телом, а боги внимать гласу жрецов, рассказывающих о добрых делах усопшей и прося для нее светлого царства Ки.

Пройдя весь дворец от покоев царицы, которые находились в его западной части, до большого двора между южной Песчаной башней и Храмом очищения, скорбная процессия остановилась перед узким входом, зияющим черной пустотой на фоне белоснежной стены. Солнце уже поднялось высоко и хорошо припекало, но вымощенная кирпичами часть двора перед Храмом, пока оставалась в тени. Слуги опустили носилки и отошли в сторону. Верховный жрец сел на колени в изголовье умершей и воззвал к богу Ану:

Царь богов, пресветлый Ану!

Тебе, властителю неба, я хвалу воздаю!

Родоначальник старейших богов, милостью своей облеки нас!

Да будут силой твоей боги чужие повержены,

Да будут демоны и спутники их изгнаны,

Да будут отпрыски демонов и заклинания злые изгнаны!

Да будут грязь и вражье колдовство изгнаны!

Из тела, покинутого душой, новое царство возведи,

Пускай воды Реки Жизни напитают его!

Во имя великого Ану, призываю я его первородных сыновей!

Во имя великого Ану, призываю я их сыновей и дочерей!

Двенадцать, почитаемых превыше всех богов, явитесь!

Обитатели небесного царства, явитесь!

Явитесь же и исповедь души царицы Иссур послушайте!..

Голос Верховного жреца оборвался на высокой ноте. Монотонный гул голосов жрецов и жриц, подхвативший призыв царя, вырвался за стены цитадели. Плач послышался из-за них: то женщины Маргуша выразили свою печаль о царице. Их крики поднялись к огненному лику Шамаша. Он услышал глас людей и воззвал к богам, почивавшим на небесах. Двенадцать верховных богов спустились к Храму очищения, из печей которых уже доносился аромат жертвенного мяса и пахучий дымок воскуренных трав.

Жрецы храма вышли к траурной процессии. Царь и его дети поклонились почившей царице и отступили в сторону. Жрецы подняли носилки и внесли тело в Храм.

В Храме очищения — узкой тропке между жизнью среди людей и жизнью среди духов — время будто остановилось. Не слышалось ни людской речи, ни мирской суеты. Жрецы тенями скользили по храму: не разговаривая, не создавая никакого шума. Душе, еще витающей рядом с телом, нужен был покой, чтобы привыкнуть к бестелесному состоянию и подготовиться к вечной жизни. На это ей отводилось три дня.

Оставив носилки в небольшом уединенном дворике храма, жрецы без лишних слов удалились в особое помещение, где душе усопшей предстояло общение с богами. Каждому из них было подготовлено отдельное место, обозначенное глубокой нишей с мозаичным символом над ней. Орел распростер крылья над нишей Ану, две змеи сплели свои тела над троном Эа, пучок тростника завис над нишей для Иштар. Скупой свет проникал в эту загадочную комнату в проем над очагом, в котором уже горел священный очистительный огонь. В центре помещения в углублении на полу тоже тлел огонек, нет-нет накидываясь на пучок ароматических трав, положенный на кирпич в центре этого очага. Углы комнаты освещали масляные светильники. В каждую нишу служители храма поставили керамическое блюдо с дымящимися кусками жертвенного ягненка. Рядом в кувшинах с длинным, как шея верблюда, горлышком, стояла хаома. Два глиняных глаза, подобные расширенным глазам жрецов, украшали каждый сосуд.

Один из служащих занес большое блюдо с ценными подношениями от царской семьи. Двенадцать золотых предметов заняли свое место в нишах и лишь после этого внесли тело царицы. На нем уже не было ничего из одежды. Теперь царица лежала на правом боку с согнутыми ногами, а ее лицо и грудь закрывали волосы. Главный жрец Храма очищения воззвал ко всем богам, привлекая внимание к душе усопшей и прося принять царицу Маргуша в небесные чертоги. Дав душе время пообщаться с богами, носилки понесли дальше — в узкий проем в стене, ведущий в небольшое помещение, в котором служителям храма предстояло омыть тело усопшей и умастить его маслами.

Ритуал очищения длился весь день и только к ночи подготовленное тело вынесли в большой двор с белоснежным полом и оставили там на ночь. Рядом с этим двором возвышалась вторая Башня Связи Небес и Земли, на которой в эту ночь нес службу Силлум.

Любопытные звезды зависли над безжизненной Иссур, разглядывая с высоты темных небес ту, которой вскоре предстояло пройти семь врат в царство Эрешкигаль. Родственники царицы готовили богатые дары царице подземного мира, чтобы она выпустила царицу земную в небесное обиталище богов — туда, куда могли попасть только цари и жрецы высшей касты — и то при заступничестве Великих богов Ану, Энлиля и Эа. К ним-то и обратил свои мысли жрец Храма огня и верный слуга Шамаша. Но взгляд Силлума был обращен в другую сторону — вниз, во двор, в белоснежном прямоугольнике которого едва различались очертания такого же белого тела царицы.

Та, которую Силлум нежно любил с самого детства, почитал как мать и свою благодетельницу, лежала внизу бездыханная. Он не смог попрощаться с ней при жизни. В последнее время царица никого не принимала. Болезнь отбирала все ее силы, а выглядеть немощной перед кем-то из свиты Иссур не хотела. Только для мужа, для царя Маргуша, она сделала исключение. О чем они беседовали, Силлум не знал. Это раньше они делились секретами, обсуждали придворных, рассказывая друг другу последние новости, которые стекались к ним обоим от разных доносчиков. А теперь Силлуму предстояло привыкнуть к тому, что он остался один. Нет теперь никого в этом мире, с кем бы он мог поделиться сокровенным, от кого мог выслушать и нарекания, и советы.

— О Иссур, я знаю, душа твоя здесь, рядом с этим телом. Обрати свой взор на меня, поговори со мной… Зачем же ты оставила меня, моя царица? Как мне жить дальше без твоих ласковых глаз, без твоих теплых пухлых ручек, без твоей любви?.. Услышь меня, Иссур, скажи что-нибудь…

Но кроме стрекота цикад — то утихающего, то нарастающего — Силлум ничего не слышал. И в душе его поселилась тревога. Неужели та, которую он любил всю свою жизнь, не видит, как он страдает сейчас, не слышит его призыва, не ответит, чтобы рассеять его смятение?.. Нет, Иссур не отвечала. Ее душа общалась с богами — со всеми теми бездушными существами, которые свысока глазели на нее, нагую, беспомощную, сжавшуюся в комок под открытым и таким безучастным небом.

— Иссур…

Силлум упал на колени и разрыдался как ребенок. С Иссур уходила в небытие его единственная любовь. Сердце, обожженное огнем страданий, осыпалось пеплом — тем, что осталось от его детских чувств и его преданной души. Всхлипывая и растирая слезы по щекам, Силлум плакал последний раз в своей жизни. Излив свое горе, он успокоился, поднялся на ноги и, до тех пор пока на небе не погасла последняя звезда, тихонько пел гимны, прославляющие богов, вплетая в фразы, заученные еще в детстве, слова, восхваляющие добродетель усопшей царицы.

Ранним утром на четвертый день после смерти царицы люди вновь заполнили двор перед Храмом очищения. На сей раз дверь, которая вела в Храм, оказалась запертой, но открылся невысокий проем в стене слева, у самой земли, и через него жрецы Храма очищения вернули тело усопшей, подготовленное к дальнему пути в загробный мир. Царица лежала на носилках на боку в одной рубахе, но на ее запястьях сверкали серебром браслеты, богатое ожерелье из самоцветов свисало с шеи, из-под волны волос, убранных по традиции в валик, виднелись серьги. Семь предметов уносила царица с собой, чтобы беспрепятственно пройти семь врат царства Эрешкигаль, одарив каждого стража одной из драгоценностей.

Слуги быстро превратили носилки с царицей в паланкин, и больше никто не увидел ее тела за полотняными занавесями.

Траурная процессия во главе с Верховным жрецом вышла из дворца через западные ворота и обошла цитадель, дабы царица успела попрощаться со всем, что было ей дорого в этом мире. Жрицы в белых рубахах до пят и с ветками полыни в руках двумя рядами шли за носилками. Камиум и Лукур находились впереди всех. Запах смерти от тела царицы ударял в нос, как только ветерок веял в лицо. Камиум взмахивала веткой и, как зачарованная, продолжала тянуть грустную песню о том, как Иштар преодолевала ворота царства своей сестры, все дальше отдаляясь от жизни. Одурманенный соком мака, мозг Камиум застыл в ужасе с того момента, когда по приказанию Силлума ее определили в вечные служанки царицы. Но сердце молоденькой девушки рвалось из груди, и вместе с его толчками она все больше ощущала тревогу, которая голосом Иссур нашептывала ей в ушко: «Ты предназначена царю…» Царю! Не царице… Силлум не знал о последней воле Иссур, но и оставить себе юную красавицу он не мог — царица взяла с него клятву, что он никогда не прикоснется к этой девочке. А клятву своей благодетельнице жрец огня нарушить не мог! Но и оставить красавицу для кого-то, пусть даже для самого царя, он не хотел. Протест, ревность, обида — все чувства смешались в его пылающем сердце, и жрец решил, что служанке, пусть даже такой юной и красивой, самое место подле усопшей царицы.

Когда траурная процессия повернула в сторону озера, мозг жрицы просветлел, но не настолько, чтобы принять решение, как спастись, а лишь настолько, чтобы понять всю безысходность происходящего. Из глаз Камиум одна за другой выкатывались слезинки. Но кто бы подумал, что эти слезы не по ушедшей госпоже, а по своей жизни — еще такой молодой, такой сильной и так жаждущей свободы?!

Не в силах бежать, Камиум покорно шла за мертвой Иссур туда, где еще до строительства дворца были погребены несколько человек из знатных семей. Леф возвел гробницу для Иссур на берегу большого озера неподалеку от храма Воды.

В вечном доме царицы предусмотрели все, чтобы ей было удобно так же, как и при жизни: в спальне построили возвышение, на котором Иссур будет почивать, в широких нишах поставили любимые вещи — шкатулку с ароматическими маслами, румянами и белилами, с краской для глаз и всевозможными косметическими лопаточками и кисточками; раскрашенные керамические кубки, серебряные и бронзовые булавки и костяные гребни. Большие шкатулки с драгоценностями спрятали в потайных нишах и замуровали их. В обеденном зале разместили сосуды с водой и сикерой, чаши с фруктами, блюда и кувшины, а в очаге, устроенном во дворе перед домом, уже жарился барашек. С другой стороны двора на подстилке из соломы лежали умерщвленные заранее бычки и большая лохматая собака — неизменный страж человека и проводник в загробный мир. Здесь же отвели место для слуг.

Траурный дом вместе с двором размещался в глубоком котловане, на дно которого вела широкая наклонная дорожка. По ней и спустились слуги с носилками. А за ними так же, двумя рядами, прошли к своим вечным местам жрицы. Пока царицу устраивали на ложе, жрицам снова поднесли зелье. Они не сопротивлялись. Дурман все еще окутывал сознание, и тело слушалось чужого приказа. Усадив каждую девушку на земляной пол, им из сосуда с длинным и узким горлышком влили изрядную порцию макового сока, от которого, едва проглотив его, девушки падали замертво.

Царь со свитой стоял на краю котлована и наблюдал за спектаклем смерти. Вот уже уложили Иссур. Вот достали мясо из жаровни и на блюде отнесли в обеденный зал. Вот уложили почти всех жриц, которые будут служить Иссур и после смерти… Жрицы… «…Я подготовила для тебя девочку… Ее зовут Камиум… запомни, Шарр-Ам!» Царь вздрогнул, вспомнив последние слова жены, и ясным взором взглянул на жертвы. Одна из девушек подняла голову, ее волосы соскользнули за спину, обнажив нежный овал лица. К сомкнутым губам жрицы поднесли носик сосуда с ядом. Но глаза жрицы смотрели прямо на Шарр-Ама. В них, похожих на озера, он увидел… взгляд царицы!

— Стойте! — Верховный жрец поднял руку. Жрец с сосудом замер, его глаза заметались от царя на Силлума. — Эту девушку зовут Камиум? — царь не сводил с нее взора.

— Да, господин, — процедил Силлум, как всегда оказавшийся рядом в нужную минуту.

— Иссур не пожелала, чтобы она служила ей вечно, отправьте ее во дворец.

Силлум скрипнул зубами, но ответил с надлежащим послушанием:

— Слушаюсь, господин.

Камиум вынесли из могилы на руках. Последнее, что она увидела, пока не впала в забытье, это глаза царя — грустные и добрые…

Вечный дом Иссур закрыли досками, засыпали глиной. Вход в гробницу заложили кирпичами и перед ним поставили стражу. А внутри все еще тлели угольки костра, на котором только что готовили барашка, все еще горели фитили в ажурных масляных светильниках. В их тусклом свете едва различались тела людей, быков и собаки — безропотных жертв, одни из которых предназначались богам, а другие были обречены на вечное скитание в Стране Без Возврата.

Глава 8. Дворцовые интриги

Нет ничего прекрасней, чем в жаркий день отдаться неге, лежа на мягком настиле из трав в тени ажурных крон деревьев на берегу реки, воды которой текут не спеша, как и время, когда оно посвящено отдыху.

Камиум перевернулась на живот и склонила голову так близко к воде, что едва не касалась ее носом. Мургаб уже вернулся в свое русло после разлива, и теперь его воды несли на север частички глины и песка, утянутые с такыров. Маслянистая сверху оттого, что лучи солнца вскользь касались ее поверхности, глубже вода слоилась, и внимательный взгляд мог разглядеть, хоть и не яркое, разноцветье. Светлые, чуть сероватые струи перемежались с коричневыми, которые тоже были разными: то легкими, с угадываемыми песчинками, мошками несущимися друг за другом по течению, то тяжелыми, темно-коричневыми, насыщенными землей и илом.

— Не жажда ли тебя мучает, госпожа? — витиевато спросила девушка, сидящая недалеко от жрицы.

Камиум дунула на воду. Круглая воронка прогнула поверхность воды, но лишь на короткое мгновение; маслянистая пленка спружинила назад, и вода потекла дальше, тихо журча у берега.

— Нет, я не хочу пить, Шеру, я смотрю на воду.

— И что же интересного ты там увидела?

Служанка, всегда сопровождавшая жрицу, поставила сосуд с длинным носиком в сторонку, опустилась рядом с ней и тоже сосредоточилась на воде.

— Я не увидела, я хочу увидеть.

— Что? — приподнявшись на локте, Шеру с неподдельным вниманием воззрилась на свою госпожу.

— Я хочу увидеть бога.

Шеру отпрянула от воды. В ее больших, как и у самой жрицы, глазах плеснул испуг. Камиум откинулась на мягкую ароматную подстилку, застеленную широким куском полотна, и задорно рассмеялась.

— Чего ты испугалась, Шеру? Думаешь, Владыка Эа утянет тебя в свое царство?

Служанка на самом деле дрожала от страха. Ее крупные ноздри подрагивали, обнаженные руки покрылись мурашками, а грудь, прикрытая полотном рубахи, высоко вздымалась.

— Прости, госпожа, но лишь тебе и Верховному Жрецу известны тайны богов. Мы же, ваши недостойные слуги, пребываем перед ними в священном благоговении и страхе.

Камиум поняла, что девушка не поддержит ее веселья, и разочарованно хмыкнула. Она улеглась на спину, раскинула руки и закрыла глаза. Полоска золотой фольги, украшающая ее высокий лоб, отразила луч света. Он непоседливым зайчиком скользнул по лицу служанки. Из приоткрытого разреза рубахи жрицы выглянул трехпалый лист золотого ожерелья. Оставаясь в тени, оно сияло матово, а бирюзовые бусины, отделяющие листья друг от друга, казались каплями неба.

— Мы благоговеем перед богами, да, Шеру, — голосом пророчествующей жрицы произнесла Камиум. — И мы преклоняемся перед стихиями: перед водой, без которой нет жизни; перед огнем, который всегда жаждет пищи; перед небом, по которому гуляют ветры, приносящие то зной, то влагу. Мы чтим плодородную землю, как мать. Мы помним, что у всего есть стражи — те, кому Создатель Ану доверил управлять стихиями. Энлиль, Эа, Иштар, Шамаш научили нас понимать воду и ветер, использовать огонь во благо, получать много зерна из одного, но за это они всегда требуют жертвы. И мы даем им то, что они хотят — мясо овец и козлов, быков и верблюдов. Мы ублажаем обоняние богов ароматами воскуренных трав, мы почитаем Хаому…

Служанка зачарованно слушала свою госпожу. Фантазия, пробужденная необыкновенно проникновенным голосом Камиум, унесла ее в царство богов, туда, откуда жрица получает откровения и советы. Забыв про страх, Шеру представила себе богиню плодородия Иштар, которой она пела хвалебные песни вместе с Великой Жрицей в тот день, когда наступил праздник урожая. Открыл свой лик земной девушке и владыка всех вод Эа, даже злобный властитель ветров Энлиль пронесся перед ее взором. Только Хаому, которого молодая жрица знала как напиток, открывающий пригубившему его истинный мир, она не могла представить.

— Госпожа, скажи, как мне понимать суть Хаомы? — спросила она.

— Хаомы? — жрица села и скользнула взглядом по чашам, в которых лежали фрукты. — Подай ту! — приказала она, указав пальчиком на простую глиняную чашу с плодами сухого винограда.

— Что задумала госпожа? — Шеру взяла чашу и двумя руками поднесла ее.

Камиум небрежно высыпала кишмиш и лукаво улыбнулась.

— Сейчас мы с тобой будем лепить богов.

Шеру в который раз поразилась смелости жрицы, но возразить не посмела.

Камиум легко поднялась и босой пошла по берегу, внимательно осматривая его, словно что-то потеряла.

— Вот! Думаю, это подойдет! — радостно воскликнула она и спрыгнула с берегового уступа на небольшую вымоину прямо у воды.

Шеру и ахнуть не успела, как жрица опустила свои нежные пальчики в жижу, образованную водой и глиной.

— Госпожа… — прошептала она с испугом, но Камиум насупилась и так посмотрела на нее, что та больше не произнесла ни слова.

Жрица вытащила кусок глины и скатала шарик. Ловко работая пальцами, она придала ему вытянутую форму, сжала овал в двух местах, выгладила шею и плечи, сформировала головку и поставила фигурку на венчик чаши.

— Кто это?.. — завороженно проговорила Шеру.

— Иштар, — скатав два маленьких овала, Камиум аккуратно приставила их к фигурке, сделав таким образом руки, — богиня плодородия! — царица удовлетворенно улыбнулась и вытянула из мокрой ямки еще кусок глины. — Не сиди! Лепи животных, раз богов боишься, — приказала она служанке, а сама принялась за вторую фигурку человека.

Шеру последовала примеру госпожи и тоже запустила пальцы в чавкающую глину. Лепка оказалась увлекательным занятием. И если для служанки оно было внове, то жрица, создавая образы великих богов, вспоминала свое детство, когда она маленькой девочкой вместе с братом-одногодкой играла на берегу одной из проток Мургаба. Тогда, подражая гончару их племени, дети лепили чаши, а потом, вспомнив рассказы бабушки Цураам, создали целую композицию о том, как грозный бог Ану, спустившись с небес на землю, отобрал у Иштар сына Хаому.

Детская фантазия воплотила на невзрачном сосуде целый эпос о мире и богах. Низ чаши превратился в мир вод, которым владел Эа, ее венчик отражал владения богини Иштар, где жили животные и должен был вырасти Хаома — бог, представляемый в образе чудесного дерева, на котором появляются все семена земли. Став связующим звеном между мирами, по всей чаше — на ее дне, венчике и даже внешней стороне — проползла змея. Даже лягушке — посланнице злобных сил — нашлось место.

— Боги пировали в своих небесных чертогах, но у них закончилось хмельное питье, — вылепливая следующую фигурку, рассказывала Камиум. — Тогда они посмеялись над владыкой небес. Ану в гневе обратил свой взор на землю и увидел Иштар с Хаомой. Богиня передала сыну часть своей силы, побеждающей смерть. Каждый плод его дерева, каждое семя от него могло дать вкушающему не только забытье и откровение, но и бессмертие. Ану молнией опустился перед богиней и вырвал из ее рук Хаому, — жрица слепила младенца и вложила его в руки грозного бога. — Разорвав тело Хаомы на многие части, боги истолкли его ступкой, залили водой, процедили и выпили. Напиток из Хаомы так понравился аннунакам, что они сбросили на землю то, что осталось от младенца, и приказали людям готовить им такой напиток. Семена Хаомы проросли в виде трав и цветов, из которых мы и делаем напиток откровения.

Шеру со слезами в глазах замерла с фигуркой сидящей птицы в руках. Камиум взяла ту фигурку и поставила среди животных.

— Орел, как посланник богов, зорким глазом наблюдает за людьми и животными, чтобы первые исполняли веление Ану, а вторые не смели пробовать заветные семена, — закончила Камиум, осторожно подняла чашу, полюбовалась и протянула служанке. — Возьми, пусть высушат и принесут в храм Хаомы. Это будет нашим с тобой подношением великому богу.

Шеру с благоговением приняла чашу. Она, как и жрица, тоже слышала рассказы о богах от своей матери, но образ Хаомы оставался для девушки призрачным и недопонятым. На ритуальных чашах гончары изображали Хаому в виде раскидистого древа, нацарапав его тонкой палочкой по еще сырой глине. Камиум же изобразила великое божество младенцем, и это особенно тронуло чувственное сердце служанки.

День тем временем набирал силу. Солнце отдавало земле весь свой жар, и воздух, став горячим, обжигал лицо. Даже вода в реке прогрелась и не была такой освежающей, как утром.

— Нам пора во дворец, — сказала Камиум, и слуги тотчас засуетились.

Они собрали постель жрицы, сложили вещи. Восемь мускулистых мужчин, чьи полуобнаженные тела были прикрыты на бедрах лишь куском полотна, обвитого вокруг и завязанного на боку, поднесли паланкин жрицы и стали в ожидании. Шеру тщательно вымыла каждый пальчик на руках и ногах своей госпожи, надела на ее маленькие ступни легкие сандалии. Камиум сняла с головы золотой обод и откинула назад длинные черные волосы. Бисеринки пота засверкали на ее шее. Шеру костяным гребнем расчесала волосы жрицы, свернула их валиком и закрепила заколкой с цветочным навершием. Камиум сама надела обод поверх прически, усмирив непослушные шелковистые пряди, волной прикрывшие маленькие ушки. Полотняное платье жрицы помялось. Шеру натянула его подол, расшитый разноцветными нитями в виде причудливого узора из полос и треугольников, обвила бедра госпожи широким кожаным поясом. Прикрыв свою повелительницу широкой накидкой, служанка склонилась в поклоне.

Камиум села в паланкин и жестом пригласила Шеру. Та устроилась напротив и щелкнула пальцами. Паланкин подняли. Покачиваясь в такт шагам несущих его слуг, жрица отправилась во дворец.

Толстые стены дворца скрывали его обитателей не только от любопытных глаз, но и от летнего зноя. Солнце жалило стены снаружи, но лишь немногие из его лучей проникали в узкие проемы под крышами. Скользнув вниз, они попадали в комнаты, освещая их мягким, рассеянным светом.

Камиум сбросила все покровы и раскинулась на ложе, наслаждаясь прохладой и покоем. Ее распущенные волосы свисали за головой, и служанка не спеша расчесывала их, тихонько мурлыча что-то себе под нос. Кожа Камиум еще дышала зноем. Хоть и укрытая накидкой и занавесями паланкина во время возвращения, она впитала в себя дневной жар и кое-где покрылась испариной. Служанки протирали тело жрицы мягкими тряпочками, смачивая их в воде, в которой плавали лепестки мака.

Пребывая в блаженстве, Камиум задремала. Спокойная вода Мургаба скользила перед ее взором, то завихриваясь и затягивая в воронки мелкие палочки и упавшие листья, то ускоряясь и журча у берега, словно рассказывая о своих приключениях, случившихся за все время жизни… Жизни… «Наша жизнь похожа на течение реки, — подумалось Камиум, — бежим по руслу судьбы, и только богам известно, что впереди…»

Размышления жрицы прервал голос Шеру, шепнувшей в самое ухо:

— Госпожа… госпожа, тебя зовет царь…

Камиум распахнула глаза и села. Служанка с гребнем только успела отдернуть руку.

— Одеваться! — приказала Камиум.

Облачившись в чистую рубаху, жрица надела скромные, но притягивающие внимание украшения — короткую нитку бирюзовых бус с золотой фигуркой змеи посередине, два бронзовых браслета с процарапанными на них образами богини плодородия и древа жизни.

— Подайте мою печать, — разглядывая тронутое загаром лицо в небольшое круглое зеркальце, потребовала Камиум.

Служанки переглянулись.

— Что такое? — оторвавшись от зеркала, Камиум возвысила голос.

— Госпожа, но твоей печати здесь нет… ты могла оставить ее у реки… — несмело ответила одна.

Камиум воззрилась на Шеру. Та покачала головой. Ее взгляд был спокоен. Шеру, в отличие от других слуг жрицы, если и боялась ее, то очень умело скрывала это. Камиум забеспокоилась. Печати нет, волосы не убраны, а царь ждет!

— Ищите! Когда вернусь, чтобы печать была! — в голосе жрицы сквозило раздражение. — Шеру, собери волосы, некогда крутить валик, мне надо торопиться!

Служанка прихватила волосы жрицы у самого основания скрученной в спираль золотой нитью, и Камиум босой выбежала из своей комнаты. Шеру поспешила за ней. Но замешкалась, приглаживая свои волосы, и вышла в коридор, когда ее госпожа скрылась за углом, и только подол ее рубашки мелькнул в полумраке. От взгляда служанки не ускользнуло еще кое-что: в проем между двумя комнатами нырнула девушка, явно прячась от постороннего взгляда. Шеру заподозрила неладное. Прижавшись к стене, она, осторожно ступая по сухому теплому полу, подошла к тому проему и замерла в ожидании. Когда в коридоре стихли все звуки, из-за угла сначала показалось испуганное девичье личико, а потом и вся девушка. Шеру не медля схватила ее за руку и потянула на себя. Та упала. Шеру навалилась на нее сверху и зажала рот.

— Тихо… что ты здесь делаешь?.. — вкрадчиво спросила она.

Девушка замычала и попыталась освободиться. Но Шеру еще сильнее прижала ее к полу.

— Молчи и слушай. Мне стоит возвысить голос, и тотчас прибежит стража. Ты уверена, что тебе это надо? — Шеру вгляделась в лицо девушки, повернутое к ней одной стороной. Узкая изогнутая бровь поднялась, длинные ресницы коснулись века прямо под ней, а черный зрачок расширился. Девушка боялась. — Не надо, вижу. Ведь у нашей госпожи кое-что пропало, и ты об этом знаешь? Так?

Пленница моргнула и тут же из уголка глаза скатилась слеза.

— Я отпущу руку, и ты будешь вести себя тихо, — Шеру не спрашивала, она приказывала. Девушка затрясла головой, выражая согласие.

Шеру освободила испуганную, как газель, невольницу. Та приподнялась.

— Говори, почему ты пряталась?

Девушка прикусила губу, с мольбой в глазах глядя на Шеру.

— Говори! — злобно прошипела та и до боли сжала ее запястье.

— Он убьет меня… — пролепетала девушка, еще крепче сжимая кулак.

Шеру усмехнулась. Она догадалась, о ком речь. Все жрицы и рабыни боялись в этом дворце лишь одного человека. Лишь он внушал такой страх, что немели ноги и язык становился деревянным только при упоминании его имени. Шеру не стала называть его, только сказала:

— Не убьет, а остальное ты вытерпишь, говори!

Вместо ответа рабыня раскрыла ладонь, и Шеру увидела личную печать Камиум — бронзовый тюльпан только-только начал раскрывать свои лепестки в обводе изящного узорного кольца.

— Вот и пропажа нашлась, — Шеру забрала амулет и, взглянув исподлобья, спросила, зная ответ заранее: — Ему носила? — девушка кивнула. — Интересно, что он замышляет?.. Вот что, я никому ничего не скажу, — чеканя слова, сказала она испуганной до смерти служанке жреца, — но и ты молчи. Поняла?

— Да.

— Спросит — скажи, что отнесла. И никто тебя не видел.

— Хорошо.

— И учти, если проболтаешься, не он — я тебя убью.

Голос Шеру был настолько спокоен, что девушка попятилась, не сомневаясь, что так и будет.

— Иди и лучше спрячься на время. А то… — ей стало жалко несчастную наложницу. Она представила, какую пытку может учинить Силлум, — а боялась девушка именно его!

Отпустив безвольную жертву интриг, Шеру помчалась к покоям царя, куда ушла ее госпожа.

Стража пропустила служанку любимой жрицы царя, но Шеру не стала входить внутрь. Она остановилась у порога и прислушалась. Поведение служанки казалось обычным — она не должна мешать своей госпоже, особенно в покоях ее господина, но она должна незамедлительно явиться на зов, когда понадобится.

За деревянными дверями, в комнате, где царь обычно принимал особых гостей, с которыми хотелось поговорить о чем-то важном, сокровенном без лишних ушей, Шеру разобрала голоса трех человек. Камиум она узнала сразу: ее звонкий голосок звучал с вызовом, словно она оправдывалась, голос царя оставался спокойным, но его тон настораживал. «Великий Жрец чем-то недоволен, — поняла Шеру, — чем же ему не угодила маленькая Камиум?..» Но когда раздался высокий дребезжащий голос Силлума, Шеру испугалась за свою госпожу. Силлум тоже говорил звонко, но в его словах звучала издевка. «Этот злодей в чем-то обвиняет Камиум!»

Шеру села на пороге и припала к щели в двери, превратившись в слух. Но тут за ее спиной раздался голос стражника:

— Пропустить! По приказу помощника царя Силлума!

Шеру отпрянула. Не обращая внимания на прижавшуюся к косяку девушку, два стража ввели в покои царя человека со связанными руками. Как только они переступили порог, стражники толкнули его, отчего несчастный упал на колени. Шеру догадалась, что это пленник, но какое отношение имеет к нему ее госпожа, так и оставалось загадкой.

Жрица смотрела на Силлума, стоящего к Шеру спиной. На лице Камиум читалась ненависть.

— Вот этот злодей, господин, — нарочито спокойно говорил жрец, и его слова заканчивались змеиным шипением.

— Я не знаю этого человека! — звонко ответила Камиум.

— Но у него нашли табличку с оттиском твоей печати, жрица, и именно благодаря этому он прошел во дворец, — торжествовал Силлум.

Шеру все поняла! Подлец решил опорочить любимицу царя в его глазах, однако на самом деле все оказалось куда драматичнее.

— Господин, — Камиум упала царю в ноги, — я клянусь именем Иштар, этого человека я не знаю!

— Ты можешь не знать его, но ты скрываешь имена тех, кто послал его! Кому ты сделала оттиск своей печати? Кто просил тебя об этом? Кто хотел смерти царя? — взвизгнув, Силлум поднял голову пленника за волосы. — Он во всем сознался! Он должен был войти в твои покои, а потом ты провела бы его к царю! Ты, подлая шлюха, неблагодарная змея…

— Остановись, Силлум! — царь отошел от Камиум и сел на ажурную скамейку — скромное подобие трона, стоявшего в зале для официальных приемов.

Камиум осталась сидеть на месте, лишь развернулась лицом к своему господину. Царь молчал. Никто не решался нарушить тишину, пока он рассматривал кусок глины величиной с ладонь. В центре таблички был отчетливый оттиск тюльпана.

— Дай свою печать, Камиум.

Жрица потянулась к поясу, ища шнурок, на котором всегда крепилась ее печать. Но вдруг вспомнила, что печати нет. Ее глаза выражали испуг, недоумение, растерянность, и царь видел, как меняется их выражение.

— Так что же, Камиум? Где твоя печать?

Силлум сжался. Шеру видела, как согнулись его коленки, словно он готовился к прыжку.

— У меня ее нет, господин. Я торопилась на твой зов и не успела взять свою печать…

— Она ее прячет! — Силлум все же не устоял на месте и подскочил к Камиум.

Она решительно встала и одарила его таким взглядом, что он остановился и опустил руки. Его пальцы, растопыренные и согнутые, как когти орла, медленно сжались в кулаки.

— Мне незачем ее прятать! Когда я собиралась к царю, печати не было в моих покоях. Она исчезла! Ее выкрали, и это… твоих рук дело! — Камиум смело бросила обвинение в лицо ненавистного жреца.

— Пусть проверят ее покои! — взвизгнул тот, обращаясь к царю.

Шарр-Ам кивнул.

Двое слуг тенью выскользнули из комнаты и помчались к покоям Камиум. Шеру крепче сжала печать в ладони. Она могла бы сейчас же вмешаться, пусть и рискуя жизнью, и отдать печать царю. Но она решила подождать. Силлум уверен, что его служанка уже вернула печать туда, где взяла. И потому он сейчас ухмыляется, уже предвкушая, как отыграется на бывшей наложнице царя за все оскорбления и унижения. Камиум встревожена и сосредоточена. Она не знает, где ее печать, и потому боится. Царь… царь выглядит уставшим.

Шеру притаилась за порогом, как мышка, и, вжавшись в стену, наблюдала за драмой и ее актерами. Но вот вернулись слуги. И выражения лиц изменились: Камиум побледнела, даже свежий загар померк. Силлум сощурился, предвкушая приговор, в лице царя промелькнула надежда…

Слуга опустился перед царем на колени и, подняв голову, сказал:

— Печать жрицы не найдена.

Камиум покачнулась, облегченно вздохнув. Глаза Силлума забегали. Царь с нежностью посмотрел на свою возлюбленную.

— И где она может быть, Камиум? — куда мягче, чем раньше, спросил он.

— Она здесь! — крикнула Шеру и вползла в комнату.

Силлум вздрогнул. Пленный поднял на служанку заплывшие синяками глаза. Шеру доползла до царя и, оставаясь на некотором расстоянии, свернулась, как упавший лист, и, не поднимая головы, протянула руку вперед. На раскрытой ладони лежала печать с тюльпаном.

— Где ты ее взяла? — Камиум бросилась к служанке, выхватывая печать, словно стараясь опередить жреца.

— Я нашла ее в… нише, недалеко от твоих покоев, госпожа, — соврала Шеру. — Я бежала вслед за тобой и увидела блеск в нише, посмотрела, а там лежит твой амулет. Я подняла его и…

Силлум кусал свою губу. Ситуация изменилась. Все вышло не так, как он планировал. Теперь и злодей, который якобы шел убить царя, но был вовремя схвачен стражами жреца, а потом, когда ему развязали язык, сознался, что его наняла наложница царя, совсем ни к месту маячил перед глазами. Царь пока молчал, но имя его любовницы уже оправдано. И это все эта девчонка Шеру! Обвинить ее в соучастии с заговорщиками?.. Но жрец не успел озвучить созревший приговор невинной девушке.

— Силлум, — Шарр-Ам опередил его, сделав свои выводы, — наемник заморочил тебе голову, видимо, кому-то надо было не только убить меня, но и жрицу Иштар, обвинив ее в предательстве. Ведь ты бы казнил ее, не так ли?

Силлум усиленно размышлял. Ему очень хотелось отомстить Камиум. Да, он бы ее казнил, была бы на то его воля, но прежде выместил бы на ней всю свою злобу, заставив извиваться на ложе так, как хотелось ему. О! В своих фантазиях он получал безмерное удовольствие, не просто владея телом этой гордой девчонки, но и слыша ее стоны и мольбы о милости. О милости! Но нет, нет у него к ней милости, есть только страсть, неутоленная жажда, и сейчас он был так близок к тому, чтобы напиться из источника, к которому так давно тянутся его губы. Скольких губ он касался, но вкус раскрывшихся ему лепестков невинности именно Камиум преследует его все эти годы, и ничьи губы, даже самые нежные и невинные, не могут стереть в его памяти воспоминания о том единственном поцелуе…

— Я лишь делаю свою работу, господин — охраняю твой покой, — увернулся от прямого ответа Силлум, — а кто выкрал печать твоей наложницы и выкрал ли, я узнаю, — Силлум скосил глаза на все еще лежащую перед царем Шеру.

Она слышала его и поняла, что топор жреца завис над ее головой.

— Что ж, идите все, я устал, — царь оперся подбородком на ладонь и задумчивым взглядом посмотрел на Камиум.

Шеру попятилась назад и выползла из царских покоев вслед за пленником. Силлум поклонился и вышел, шепнув усевшейся за порогом Шеру:

— Придешь ко мне, когда она уснет, — его голос прозвучал глухо, но так, что по коже Шеру поползли мурашки.

Она ничего не ответила, да и незачем отвечать. Она пойдет к жрецу. Ему никто не отказывает. Шеру ощутила всю безысходность своего положения. Оставалось только надеяться, что жрец не отдаст ее в руки мучителей, которые выпытают все, что понадобится, а поддастся своей похоти. Тогда она, Шеру, постарается сделать так, чтобы хотя бы на время злость в его сердце уснула. Страдание обожгло сердце наложницы. Она не могла распоряжаться своими желаниями, да и своей жизнью. Только что ее сердце трепетало от радости за спасение госпожи, а теперь оно словно упало, и вместо живой трепетной плоти в ее груди зияла огромная черная дыра.

Камиум не спешила уходить. Она с мольбой посмотрела на царя. Он протянул ей руку.

— Иди ко мне, девочка моя, — позвал он.

Камиум подлетела птицей и села перед троном. Шарр-Ам медленно провел ладонью по черным волнистым волосам своей любимицы, задержал руку у ушка, лаская его.

— Прости, что не сразу поверил тебе, Камиум. Царский трон — вожделенное место для многих. Силлум — бдительный страж, я доверяю ему, но в этот раз он переусердствовал. Ты ведь не сердишься на своего господина, моя нежная Камиум, — он двумя ладонями приподнял лицо жрицы.

По щекам Камиум катились слезы, но пережитый страх и обида таяли в глазах, вместо них вновь пробивались молодые побеги любви.

— Я не могу сердиться на моего возлюбленного! — шепнула она. — Испытание только усилило мою любовь и страсть. Я весь день ждала встречи с тобой, о мой господин.

Камиум приподнялась на коленях и потянулась к царю губами, приоткрыв их для поцелуя. Он склонился к личику жрицы и припал к мягким лепесткам, обещающим удовольствие. Руки жрицы скользнули по бедрам царя, игривыми пальчиками пробираясь под его короткую рубашку…

Шеру остановилась перед закрытой дверью покоев Силлума. Внутри было тихо. Весь дворец погрузился в сон, только стражи несли свою службу и огонь чадящих ламп освещал коридоры и внутренние дворы.

Дом Силлума находился за Храмом Огня — храма, в котором священное пламя горело всегда — и день, и ночь, не угасая. Но вход в святилище храма был доступен только жрецу — Силлуму. Огонь был его стихией. Огню поклонялся Силлум, ему молился он, как всесильному богу, который вершит дела людей и царей, зная их тайные помыслы и деяния.