Северная ведьма

Великий Жрец — Время, неумолимо разворачивает туго скрученный свиток Бытия с записями событий и жизней человеческих, коим суждено и должно произойти и воплотиться, чтобы исполнился промысел Создателя. Ни на мгновение не остановится это движение по спирали, ни на йоту не отклонится от положенного движения к цели. Неизбежность правит всем, потому, что конечная цель — есть! И цель эта — новое рождение, новая вспышка, начало нового развития, стремящегося к новой цели.

Море волнуется- раз,

Море волнуется — два,

Море волнуется — три

Чья фигура лучше — на месте замри!

Детская считалочка.

Глава первая. Свидание

Склон сопки не крутой, и охотник идет не спеша к её вершине, не останавливаясь. По тому, что он смотрит только под ноги, ясно — дорогу он знает, идет уверенно. Если бы он поднял голову и оглянулся назад и в сторону, то увидел бы, что метрах в двухстах от него параллельно его пути по глубокому снегу трусит стая волков. Вперед, периодически разбивая грудью снег, пытается вырваться молодой резвый самец. Но его всякий раз одним взглядом и легким оскалом останавливает бегущая впереди черная волчица. Вся стая волков серая, с белыми от инея хребтами и головами, и волчица выделяется среди них черной тенью, и её седой воротник припорошенный инеем кажется убранством вожака, дорогим атрибутом власти в стае. Волчица сохраняет скорость движения и дистанцию от путника, при этом, не пытаясь делать это скрытно. Она не крадется, не выслеживает охотника, она со своей стаей сопровождает его.

Перевалив через вершину сопки и спустившись на несколько метров на другую её сторону, путник останавливается и, не спеша, снимает широкие лыжи. Накрывает ими невысокий снежный холмик, под которым, видимо, прячется знакомый ему камень, затем снимает с плеч небольшой рюкзак и укладывает его на лыжи. Сняв шапку, вытирает ею лоб и оглядывается по сторонам. Вокруг белое безмолвие, небо затянуто низкими облаками, из которых периодически сыплются редкие колючие снежинки, низкорослые полярные деревца и кустики придавлены тяжелыми снежными шапками. Стаю волков он не видит, потому, что она отстала от него и находится еще за склоном сопки. Человек усаживается на свой рюкзак, свободно вытягивает ноги, шапку возвращает на голову, сдвинув её на затылок, руки кладет на вытянутые ноги и прикрывает глаза. Дышит легко, неслышно, ресницы глаз сначала трепещут, потом замирают. Но человек не задремал, по сосредоточенному лицу и не опущенной голове можно предположить, что он глубоко задумался.

Теперь уже можно рассмотреть человека. Это крепкий, высокого роста старик с седой щетиной на щеках и подбородке и прядью серебряных густых волос, выбивающихся из-под шапки. Первое определение его, как охотника, видимо неверно, поскольку никакого оружия при нем нет. Даже палки у него в руках нет. Вот на подпояске виден короткий нож в чехле. По его размерам можно судить, что предназначен он скорее для подручных работ путника, чем для охоты. Место, где старик устроился на отдых, еще заметно тем, что прямо напротив сидящего человека возвышается снежный холм высотой, если не считать снежной шапки, около метра. Даже укрывший эту каменную глыбу снег не скрывает её идеально круглого сечения. И лежит эта каменная глыба в центре плоской снежной площадки, такой же правильной круглой формы, без единого камня или кустика. До ближайших камней и холмиков не менее двадцати метров.

У старика задрожали ресницы. Глаза он не открывает, но сквозь ресницы видит сидящую перед ним на камне волчицу. Он вновь зажмуривается.

— «Здравствуй, Берко», — и лица старика коснулась волна тепла.

— «Дорогая моя, Олюшко, я так и не научился приветствовать тебя при встрече. Мне тоже хочется сказать тебе — здравствуй…».

Глаза старика закрыты, но он видит перед собой женщину. Там, где сидела волчица, теперь, подогнув в сторону ноги, сидит женщина. Одной рукой она оперлась о камень, второй поправляет капюшон. Капюшон малицы, отороченный белым мехом, опущен на лицо так, что закрывает от взгляда большую часть лица. Сквозь мех два теплых лучика из бездны глаз. Подбородок и щеки прикрыты стянутым цветным шнурком совиком, одетым поверх малицы.

— «Милая моя, Олюшко, ты сегодня оделась так, как одевалась всегда, когда мы были вместе. Почему? Ты что-то хочешь мне этим сказать?

— «Я обеспокоена. Ты последнее время много думаешь обо мне, как будто зовешь. Что случилось? Ты всегда был таким сильным, надежным. Мне с тобой было спокойно. Но вот, ты…».

— «Ты почувствовала? А что скрывать? Я очень тоскую по тебе. Дарованное мне долголетие с годами тяготит. Я этого не ожидал. Ты же знаешь, я умею контролировать свое душевное состояние, умею владеть чувствами. Но вот разлуку с тобой переносить все тяжелее».

— «А я все чаще вспоминаю моего молодого Медвежонка, Берко. Какой ты был, однако, красавчик! Как мне повезло! На тебя претендовали многие ведуньи. А уж какие красавицы были! Мне ли с ними было ровняться. Помнишь? Келду, Елену…, а Марго? Её я больше всех опасалась, думала, приворожит она тебя».

— «Не лукавь! Мы с тобой об этом уже не раз говорили. Ты меня приворожила сразу, при первой встрече. Однажды и навсегда».

Старик поднимает руку с колена и, как бы, протягивает её к собеседнице.

— «Как мне хочется прикоснуться к тебе! Вот, все понимаю, и ничего не могу с собой поделать».

— «Милый мой Медвежонок! Раньше ты был сдержаннее. В тебе просыпается тот мальчишка, которого я знала в своей юности».

— «Я человек, Олюшко, и мне свойственны человеческие слабости. Старики к старости возвращаются к своим истокам».

— «Зачем ты говоришь о старости? Может ты забыл, что и половины земного пути ты еще не прошел?»

— « Как я это могу забыть? Нет, я это не забыл. Но очень горько, что ты так рано покинула меня. Непонятное испытание. Только с тобой я мог позволять себе такие вольности — быть до конца человеком. И мои слабости проявлялись только в твоем присутствии. Помнишь? Понимаешь, о чем я?».

— «Понимаю. И потому я здесь».

— «Олюшко, ты что-то не договариваешь?».

— «Какой ты у меня проницательный, Медвежонок. Но я хочу подольше поболтать с тобой о пустяках. Ты ведь не спешишь?».

На ресницы старика упали несколько крупных снежинок. Ресницы дрогнули. Волчица сидела на своем месте и неотрывно глядела на него янтарными глазами. Старик прикрыл веки.

— «Какой ты колючий. Не бреешься? На тебя это не похоже…, скажи, ты скучаешь по Варе?».

— «Да-а…, Варя…, конечно, мне её не хватает. Раньше, она меня навещала, и мы болтали обо всем. Легко, как два родных человека, которым хочется поделиться друг с другом новостями и взглядами. Знаешь, что меня всегда забавляло? Это то, что она считает меня своим дедом. И это при всех её знаниях о нашей жизни. А ведь я ей трижды прадед. Я даже тогда, когда она уезжала, невольно насмешил её родителей — упреждая встречу с Варей, попросил их случайно не открыть эту „тайну“. Они посмеялись, мол, она не маленькая, и тайна эта уж больно условная. Ну, узнает, и что? А я тогда сказал, что мне нравится быть её прямым дедом. Хорошо, „папа“ — посмеялись они».

Старик почувствовал, как его окутало тепло её улыбки. Он постарался задержать эти мгновения, он мысленно попросил её помолчать. И она послала ему еще одну волну тепла.

— «Как тебе нравится самый младший из Бергов?»,

Старику почудилось, что он слышит её шепот у самого своего уха. Это было так явственно, что он ощутил её дыхание и, что совсем поразило его, он почувствовал такой знакомый, оставшийся в памяти навсегда, её запах. Чтобы не открыть глаза, он закрыл их руками. Справился с собой, помолчал, опустив голову.

— Как ты это делаешь? — спросил голосом. Спросил так, будто она живая сидела напротив.

— «Извини. Сама не удержалась. Я тебя спросила о малыше».

— «Герман? Удивительный мальчишка. Мне иногда кажется, что он знает что-то, чего не знаю я. Да-да. Мне, искушенному, повидавшему всякое, именно так и кажется. Может такое быть, Олюшко? Хотя…, что я спрашиваю».

— «Что — может быть? Что он что-то знает? А ты разве с ним встречался? Я что-то такого не припомню».

— «Мне для этого нет необходимости встречаться с ним буквально. Но я часто наблюдаю за ним. И знаешь, меня всегда поражает его форма мышления, его взгляды на многие вещи. Однажды я присутствовал на его разговоре со священником, там, у них на ферме».

— «Это сколько же было малышу?».

— «Малышу было без малого шесть лет».

— «О-о. И что же он такого сказал тому священнику, что ты это помнишь?».

— «Да, это был местный священник. Они сидели одни в гостиной в доме родителей Вари и молчали. Видимо ждали кого-то, потому, что оба поглядывали на лестницу, ведущую на антресоли. И священник спросил, искренне ли Герман верит в Бога. Малыш повернулся к нему с удивленным лицом и молчал. Не детский взгляд у него был. Понимаешь? Священнику видимо стало неловко, и он переспросил, правильно ли его понял Герман.

— А Вы? — вдруг спросил малыш.

— Что — я? Во мне можешь не сомневаться, — и священник погладил висящий на своей груди крест, — но я спросил тебя. Почему ты не отвечаешь прямо? Почему тебя моя вера интересует?

— Вы знаете, я, когда в чем-нибудь сомневаюсь, я тоже дедушку спрашиваю, что он думает по этому поводу. Вот я и думаю, — Герман прищурился, — зачем вы у меня это спросили?

Ты бы видела лицо того священника. Я получил настоящее удовольствие. Герман ведь больше так ничего и не сказал в ответ на вопрос. А священник не стал больше ничего спрашивать. Он только все время косился на малыша и хмурил брови».

Плечи женщины легко вздрогнули, она явно смеялась.

— «Олюшко, не томи, говори, с чем пришла».

— «Хорошо. Я пришла сказать тебе, что мне тоже очень плохо без тебя. Мне давно пора было успокоиться и отстраниться от земной жизни, но вот… Одним словом меня поняли. И тебя тоже, — послала тепло улыбки, — а это значит…, что мы снова встретимся».

Старик как окаменел. Лицо его застыло и он, казалось, напряженно смотрел через сжатые веки. И руки, до этого свободно лежащие на коленях, напряглись, кулаки сжались.

— «Успокойся, Берко. На тебя это не похоже. Успокойся. Хозяйка волнуется, и я из луча выхожу».

— «Как встретимся? Неужели для нас поменяют законы жизни?».

— «Похоже на то».

— «Как же это будет происходить? И когда?».

— «Медвежонок, ты как новичок. Воистину молодой медвежонок!».

— «Не обращай внимания на мои слабости. Я от радости голову теряю».

— «Я тебя понимаю. Я уже переболела этим. Я ведь тоже…, когда узнала…».

— «А ведь я понимаю, как это произойдет. У меня истекает возрастной срок на этот земной жизненный отрезок. Поселковому лекарю пора на покой уходить. Иначе не поймут мое долголетие. С какого года я здесь лекарствую? С тысяча девятьсот тридцать седьмого? Я в тот год в этот поселок попал ссыльным поселенцем. И уже в возрасте, когда мне могли лет пятьдесят дать. А сейчас тысяча девятьсот семьдесят восьмой. Вот и считай. Пора, пора».

— «Но ты ведь никогда не умирал. Ты просто уезжал из мест проживания. Мы вместе уезжали. Я каждый тот отъезд помню. До мелочей. У нас мало времени на встречу осталось, а то бы я тебе рассказала, как все происходило, если ты забыл».

— «Я ничего не забыл. Я и этот раз исчезну. Только на этот раз я уйду в сопки, и об этом обязательно будут знать. И пропаду. Найдут разорванную мою одежду со следами крови. И точка будет поставлена».

— «Какие ты страсти рассказываешь!».

— «Этот вариант хорош тем, что искать не будут. Последующие годы я буду жить на юге. Уже через двадцать лет там большие волнения происходить будут. Пригляд нужен. Вот я и думаю, что ты там должна будешь появиться, — он сделал ударение на „там“, — так ведь?».

— «Я в детали пока не посвящена. Но думаю, что ты все правильно разобрал. Мудрый мой Берко».

— «Как нас юг примет? Как я без этих снегов жить буду? Без полярного сияния? Без сопок?

На лице старика появилась грустная улыбка. Он теперь сидел с закрытыми глазами, чуть подняв вверх лицо, и улыбался. Снежинки таяли на лице и оставались на бровях, на пряди волос выбившейся из-под шапки.

— «Ты рад?».

— «Теперь я спокойно буду жить, и ждать встречи с тобой».

— «До свиданья, Медвежонок».

— «До свиданья, Олюшко».

Старик еще долго не открывал глаза. Он уже опустил голову и сидел ссутулившись. Снег собирался в холмики на его шапке и плечах. Видимо замерзли руки, старик встал, потер их снегом, забросил за спину рюкзак и стал надевать лыжи. Искоса глянул на камень, где недавно сидела его подруга, уже почти полвека, как покинувшая его на земле. Снег уже припорашивал крупные следы лап волчицы. Вокруг, сколько было видно в усиливающемся снегопаде, стояло все тоже белое безмолвие. Назад старик пошел споро, размашисто. Шел также уверенно, по знакомой ему одному тропе, как и пришел на эту сопку.

Глава вторая. Отец Вениамин

— Извините, не могли бы вы меня просветить? Волнение моря — пять баллов, это много? Это шторм?

Вкрадчивый голос с соседнего кресла и лёгкое прикосновение к руке рассеяли дремоту. Виктор скосил глаза. Мужчина средних лет, видимо его ровесник, с округлой бородкой, с волнистыми, зачесанными назад густыми темными волосами. Пиджачок на нем старомодный, рубашка с длинными острыми краями воротничка. Деревенский мужичок? Когда заходили в самолет и усаживались рядом, он не обратил на соседа внимания. Пальто, шапка на мужичке не бросались в глаза. А у Виктора сказалась бессонная ночь, и он задремал, когда самолет еще двигатель не запустил.

— Вы извините, я вас разбудил?

— Ладно, в чем дело?

Виктор не пытался скрыть досаду. Не любитель он легких, случайных знакомств.

— Еще раз прошу прощение за бестактность.

Нет, говорок у мужичка далеко не деревенский.

— Мне показалось, что вы моряк. Вы в такой фуражке вошли в самолет. А я вот газетку читаю, и здесь написано, что моряки вышли в море, а море штормило. И написано, что шторм был пять баллов. А я слышал, что шторм, это когда волнение девять баллов. Не сочтите назойливым, объясните. Меня и раньше этот вопрос интересовал. В детстве, знаете ли, моряком мечтал стать, — мужчина улыбнулся, — да да…, вот, как вы.

— И что, не стали?

— Вот…, не стал.

— А кем стали? Тоже, не сочтите…

— Священником.

Ответил быстро, улыбнулся доверчиво. Виктор повернулся к собеседнику и уже внимательно глянул на него. Теперь все в облике соседа сложилось. И что сразу отметил Виктор, это взгляд этого человека. Так открыто смотрят в глаза только дети — подумал. Никогда раньше в жизни не приходилось общаться с людьми этого сословия. Да и представить себе он не смог бы, о чем говорить с таким человеком. Для Виктора, выросшего в атеистическом окружении, священник был явлением из другого мира. И, в чем он был уверен, ненужного ему, неинтересного мира. И вот. Рядом, рукой прикоснуться, сидит человек, открыто улыбается, обращается к нему с простым, наивным вопросом.

— О чем вы спросили? — он вдруг забыл начало разговора.

— Давайте лучше познакомимся, а потом поговорим всласть. Нам ведь два часа еще над землей-матушкой лететь вместе. Вы не против? Я, признаюсь, немного робею. Летаю редко. Да что я говорю — второй раз лечу.

Сосед не стал протягивать, как принято при знакомстве, руку. Тем более, что это было бы неудобно в стесненном пространстве кресел. Виктор сидел у окна, сосед рядом. Виктор, пожав плечами, кивнул. Сосед положил свою руку на руку Виктора и сказал:

— Зовите меня отец Вениамин.

— Отец? А просто Вениамин, Веня — нельзя?

Священник понимающе улыбнулся. Руку он не убрал, и это, почему-то, не смущало Виктора. Рука была прохладная и, казалось, невесомая.

— Нет у меня такого имени. В миру меня звали Виктором. Но этого имени у меня тоже уже нет. Не можете говорить «отец» — никак не говорите. Обойдемся. Просто — «ты». Хотя, это вам только кажется, что вы не можете мне сказать «отец». Попробуйте и потом сами замечать не будете.

Виктор беззвучно хохотнул и, положив свою вторую руку на руку священника, согласился:

— Хорошо. Буду звать вас отец Вениамин. А вот меня, кстати, зовут Виктором. Совпадение?

Отец Вениамин стал серьезным, убрал руку и долго посмотрел на Виктора.

— Совпадений, Виктор… как по батюшке?

— Павлович.

— Вот и отчество совпало. Полные тезки мы с вами были. Да. Совпадений, Виктор Павлович, в этой жизни не бывает. И не смотрите вы на меня так. Это я, считайте, самому себе сказал.

— Так уж и не бывает? А что же бывает?

— Что бывает? Промысел Божий, все промысел Божий. Я понимаю, какую иронию у вас вызовут мои слова, но это так. Да, собственно, вас вовсе не смысл смущает, вас смущают слова. В смысл вы не вдаетесь. Я прав? — он улыбчиво смотрел в глаза Виктора.

— А какой для меня может быть в этом смысл? В Бога я не верю.

— Конечно. Как можно верить, или не верить в то, о чем ничего не знаешь.

— Как это — ничего не знаю? Хотя…, я вам так же отвечу. Что можно знать о том, чего не существует? Красная шапочка — сказка для детей, и мы это понимаем и знаем. А Бог — сказочка для взрослых. И цель этой сказки понятна. Отвлечь, затуманить мозги.

— О-о, какой уровень вы предполагаете для Создателя нашего! Прости нас Господи, — отец Вениамин трижды мелко перекрестился.

Он с нескрываемым сожалением покосился на Виктора и замолчал.

А Виктор почувствовал неловкость. Что это я? Зачем же стараться показаться глупее, чем есть. Я ведь так не думаю. Во всяком случае, не так думаю.

— Я, знаете ли, в свое время закончил Ленинградский политех. Поступил в аспирантуру.

Отец Вениамин говорил тихо, будто бы сам с собой разговаривал. Но Виктор демонстративно повернулся к нему, показывая внимание.

— Ленинградский политехнический? Вы? А у меня жена там училась. В каком году вы закончили?

— В шестьдесят первом.

— О-о. Она значительно позже. Она закончила в семьдесят третьем. Училась на инженерно-экономическом факультете

— Ну вот, видите, как много совпадений. И я на этом факультете учился.

— И что? — Виктор выразительно указал взглядом на бороду священника.

— Поступил в аспирантуру.

— И что?

— Посадили. На пятерочку.

— Не по-онял. Куда посадили?

Священник не ответил и, не скрывая иронии, молча, улыбнулся Виктору.

— А за что?

— Не тех экономистов читал. Вместо политэкономии стал много внимания уделять таким, как Джон Милль, Жан Батист Сэй, да и Карла Маркса я неправильно читал. Да-да, Маркса можно по-разному читать…, и понимать. Ваша жена кого читает?

— Не знаю. Мы с ней об этом, как-то не разговаривали.

— Ну да, ну да, «зато читал Адама Смита и был великий эконом».

— Это вы к чему?

Отец Вениамин пожал плечами и промолчал.

— Хорошо. А как вы священником стали?

— Там, где я отбывал наказание за своё «легкомыслие» оказалось много добрых, хороших людей, — отец Вениамин опять заговорил тихо, на этот раз осторожно оглянувшись по сторонам, — там, с их помощью я практически закончил семинарию. Духовную семинарию. — он глянул на Виктора, чтобы убедиться, что тот его правильно понял, — мне, конечно, эти мои «университеты» потом зачли, как курс семинарии. У меня были хорошие рекомендации, — помолчал, — оттуда…, и я поступил в Московскую Духовную Академию. Да. Ту самую, где учились Павел Александрович Флоренский и Владимир Сергеевич Соловьев. Слышали о таких людях?

Виктор отрицательно покачал головой. Отец Вениамин опять положил свою легкую ладонь на руку Виктора.

— О таких людях надо знать. И не только о них, но и о том, о чем они проповедовали, о чем труды писали. Я бы вам с удовольствием о них рассказал. Но у нас одного рейса на этот рассказ не хватит, — и улыбнулся, — ничего, мне почему-то кажется, что мы с вами, Виктор Павлович не напрасно познакомились. И у нас еще будет время о многом поговорить.

— С чего это вы взяли?

— Совпадений уж слишком много. Я шучу. На все воля Божья.

Он с минуту помолчал.

— Вот незадача. Я забыл вопрос, который вам задал. Неловко. Получается так, что он то, собственно, мне не важен был, просто заговорить с вами хотел. Ах да, вот же, газета, я её читал и возник вопрос.

— Я тоже вспомнил. Вы о штормах спрашивали? Да? Давайте я вам конкретный случай расскажу.

— Давайте. Буду весь — внимание. Полагаю, что у вас таких случаев не перечесть.

— Да уж. Так вот, это было на Лабрадоре.

И Виктор рассказал, как в тот раз получил он штормовое предупреждение, а всей мурманской группе судов рекомендовалось передвинуться на большие глубины. На больших глубинах волна в шторм более пологая. Из района Саргассова моря, вдоль побережья к ним двигался тайфун. Тайфун по первым прогнозам был средней силы, двигался в основном по побережью, нашкодил уже там достаточно и, казалось бы, должен был утихать. Ан нет. При абсолютно чистом, безоблачном небе крепчающий с каждым часом ветер, казалось, заглаживал гребешки встающих волн, образуя длинные языки пены за каждым уходящим к горизонту валом. Траулер капитана Мороза шел с тралом по ветру и сильной качки не ощущал. На вопрос, вышедшего с ним на связь начальника промысла «где он и почему его не видно в группе», Виктор ответил, что идет с тралом, волнение моря пять баллов, и что после подъема трала он примет решение. Надо сказать, что предыдущие траления были с очень хорошими показателями, но рыбу с палубы успели убрать в рыбцех, и теперь, понимая, что шторм отберет у них минимум два, три промысловых дня Виктор решил поднять на борт больше рыбы, чтобы упущенное промысловое время работал хотя бы цех. Один за другим суда поднимали тралы и, развернувшись, уходили на зюйд-ост. Группу судов еще было видно на горизонте, когда подняли трал. Подъем оказался рекордным, палубу и все ящики залили трепещущей крупной сайдой. А на мостике заметили, что при подъёме трала эхолот показывал придонные крупные косяки. Трал можно было ставить, продолжая двигаться по ветру. Это увело бы их на бОльшее расстояние от группы, это было движение в противоположную сторону, но соблазн успеть поднять еще один большой трал победил. Виктор, молча, кивнул смотревшему на него вопросительно старпому, тот пожал плечами и отдал распоряжение спускать трал. Виктор поправил его, «развернись и забеги назад на пару миль, чтобы с гарантией захватить отмеченные эхолотом косяки». И когда начальник промысла задал ему вопрос, «где он и почему не снялся с промысла», Виктор замешкался, но начальник вдруг опередил его, «а-а, мол, вижу, идешь уже в нашу сторону». На том связь и прервалась, а суда группы скрылись за мутным горизонтом. Поставили трал и пошли. Вот тут и началось. Тайфуны эти, чем коварны? А тем, что направление ветра в нем быстро меняется. И не прошли они и половины пути намеченного траления, как оказались лагом к волне и ветерок усилился значительно. На мостике поняли, что при такой бортовой качке они трал не поднимут, начали разворачиваться носом на волну. Да, вот тут и началось самое интересное.

Виктор рассказывал это новому знакомому более подробно, не жалея красок и эмоций. Он уже не сосредотачивался на ответе на вопрос, что такое волнение в пять баллов. Все вдруг вспомнилось в мельчайших подробностях. Виктор не заметил, как сам увлекся тем, чтобы слушатель как можно ярче увидел картину тех событий. А отец Вениамин так внимательно, заинтересованно слушал его, так сопереживал по мере развития событий в рассказе, что Виктору невольно хотелось передать картину происходившего тогда наиболее образно в мельчайших подробностях. Он вспомнил свист ветра в снастях, надрывный вой траловой лебедки, грохот катающихся по промысловой палубе балбер, металлических шаров, крики работающих на промысловой палубе людей. Бак траулера то задирался в небо, то проваливался в зеленую бездну, под надвигающуюся многометровую волну с пеной на гребне, срываемой ветром и уносимой поверх мачт. В памяти повторилась та горькая минута, когда трал всплыл за кормой, полный на всю длину. Уже закрепили распорные доски, сбросили в слип ваера, а поднимать трал на борт не решались. Поднять на борт выше ватерлинии лишних двадцать тонн во время бортовой качки, это…

— Вы меня понимаете? Представляете, что это значит? Что такое остойчивость, вы слышали когда-нибудь?

— Мне кажется, я понимаю, о чем вы говорите, — кивал отец Вениамин.

И по его взгляду было видно, что он не просто слушал, он сопереживал. Искренне, не ради поддержания разговора.

— Я вот, вижу вас рядом, и, казалось бы, понимаю, что все благополучно закончилось, а все равно — страшно. А каково вам там было? Я ведь могу себе представить, что такое, — он показал руками, — что такое ревущее море вокруг.

— Океан.

— Да-да. Океан.

— Не страшно там, отец Вениамин. Там, знаете ли, другое чувство.

Виктор помолчал, глядя в иллюминатор. Под крылом проплывали бескрайние поля облаков. Ровные, как стол, с отдельными белоснежными холмами, напоминающими стога сена в поле.

— Ищите сравнение, чтобы рассказать мне, что это за чувство?

— Не знаю, как вам это пояснить, но это не страх.

— Не разжигайте любопытство — расскажите. Вы меня просто захватили своим рассказом.

— Попробую. Я, знаете ли, сам, случалось, об этом думал.

Виктор заговорил медленно, подбирая слова, задумываясь.

— Да-а. Если бы кто-то смог составить карту мирового океана, на которой были бы указаны все затонувшие суда, лежащие на грунте с первых попыток человека отплыть от берега, представляете? Нет, вы просто не представляете себе, что бы это было. Это была бы карта кладбища судов. Все судоходные пути с древности до наших дней усеяны лежащими на грунте судами. Согласны?

Отец Вениамин кивнул.

— А суда продолжают тонуть и сегодня. Самые, казалось бы, непотопляемые. И никого это не пугает. Как уходил человек в море, так и уходит. Почему? А я скажу вам. Человека с его судном связывает особая связь. Стал человек на палубу — все. Это его дом. Это его самая надежная защита. И он верит, будете смеяться, в его непотопляемость. Вот все вокруг могут утонуть, его судно — нет. И так до последней минуты.

— Неожиданную вещь вы мне сказали. Я об этом никогда не задумывался. Да-да. Но, погодите, ведь и в авиации случается всякое, да и на автомобильной дороге вон, бьются.

Виктор помолчал и, повернувшись к священнику, улыбнулся.

— А вы можете себе представить, чтобы самолет взлетел, когда погода не позволяет? Туман, тучи ниже положенной нормы, да мало ли, я всех причин не знаю. Не взлетит! — прихлопнул ладонь священника, лежащую на подлокотнике.

— И на автомобиле вы не поедите, если гололед будет, и снежные заносы. Да что я? Вы же отлично понимаете, о чем я.

— Вы хотите сказать, что моряки выходят в море в любую погоду?

— Именно это я и хочу сказать. Главное, чтобы от причала судно отвалило. Может быть, я сейчас скажу совсем для вас неприемлемое, но. Нет. Вы сейчас решите, что я слишком идеализирую моряков, что я конченый романтик. Но скажу. Моряк, отец Вениамин, море принимает таким, какое оно есть, в любой форме. Океан, это совершенно особенная стихия, в которой надо уметь жить. В любом её состоянии. Потому, что океан, — Виктор выдержал секундную паузу, глядя куда-то вперед, — он не подчиняется никаким прогнозам. Он сам по себе. В любой момент может обрушиться шквал, и в любой момент может случиться неожиданный штиль. К этому моряк всегда готов. Потому, что волей судьбы, он уже там, в океане, и он должен там жить. Понимаете? Жить. Или…,или не совать туда нос, — снова улыбнулся священнику.

— И моряки — это особенные люди, не такие, как все?

— Именно, — сразу же кивнул Виктор.

Помолчали.

— То, что Господь создал всех нас разными — неоспоримо. Но вместе с тем, всех — по своему подобию, — священник рассуждал как бы сам с собой.

— Значит, в Боге и моряк есть, — засмеялся Виктор, — так получается?

— Как легко вы вывод делаете. Хотя…, уже хорошо, что вы учитываете Создателя. Уже ваша гордыня потеснилась.

— Какая уж там гордыня. Я вот вам сейчас признаюсь, что чувство, которое я вначале не решался определить…, ну, то, о чем я говорил, что это не страх. Да? Пожалуй, вот сейчас, в разговоре с вами, я нашел ему определение.

Помолчал. Отец Вениамин его не торопил. Сидел, скосив глаза на Виктора, чуть нахмурившись, как будто сам вместе с рассказчиком обдумывал то, что будет сказано.

— Да. Я сейчас, пожалуй, не только для вас, но и для себя нашел ответ на этот вопрос. Получается, что я воспользуюсь вашей терминологией. Так вот, чувство это — вера!

Виктор сказал это почти с облегчением, сказал, повернулся к священнику и улыбнулся.

— Не ожидали?

— А вот и не угадали, батенька. Я сидел и ждал этого слова. Уверен был, что именно это слово вы скажете. Ведь весь ваш рассказ был об этом, о вере. И, должен вам сказать, моряки испокон века были людьми набожными. Уж кому- кому, а им то известно, что все в руках Божьих. И там, — махнул в сторону иллюминатора — никто им, кроме Господа нашего не поможет. Там, в океане, вы один на один с ним. Не с океаном, нет, океан — это Его стихия. Там вы один на один с Богом.

Священник вновь положил свою легкую руку на руку Виктора.

— Что? Скажете не так?

— Не знаю. Не знаю. Как-то очень уж серьёзно у нас с вами разговор повернулся. Одно я вам могу сказать, что я к этому еще вернусь, подумаю. Уже учитывая наш разговор.

— Мне тоже наш разговор много дал. Спасибо вам.

Молчали до того, как стюардесса объявила о том, что самолет идет на посадку. Садились во Внуково. Пассажиры зашевелились, защелкали ремни, громче стали разговоры.

— Вы прилетели или летите дальше? — поинтересовался отец Вениамин.

— Я в Ростов лечу.

— На Дону который?

— Да.

— На побывку, или дела какие у вас там?

— Дела. У меня самолет буквально через два часа, сейчас зарегистрируюсь и снова в небо. А вы прилетели?

— Не могу так сказать. Мне еще добираться на машине. Знаете такой город — Гусь-Хрустальный?

— Слышал. Название красивое. Что, там гуси хрустальные водятся?

— Нет, уважаемый Виктор Павлович. Стыдно этого не знать. В этом красивом русском городке, что в Мещерских лесах стоит, живут люди мастеровые. Из стекла они чудеса делают. Посуду, конечно, всякую, но и чудеса. И люди красивые, и красоту неописуемую они, эти люди делают. А я там рядом, в деревеньке у меня приход. Служу. Жаль, время у нас с вами мало было. Я бы вам тоже, много чего рассказал.

— Да, жаль. Вы так восторженно об этом стекле говорили, что думаю, много интересного знаете. Да?

— Скрывать не буду, есть у меня знакомые на стекольных заводах. Много хороших людей. Они мне много чего показывают, рассказывают. Вот, кстати, один такой хороший человек встречает меня сейчас, Отвезет домой на своей машине. Так мне повезло.

И когда самолет уже выруливал к аэровокзалу, священник снова тронул Виктора за руку.

— Вы позволите дать вам совет, Виктор Павлович?

— Конечно, — Виктор пожал плечами.

— Меня, знаете ли, жизнь научила…, да и продолжает учить, в людях разбираться. Почему я к вам первым обратился? Потому, что увидел в вас интересного, незаурядного человека. И не ошибся.

— Совет то в чем?

— Жаль, что вы меня перебили, я просто хотел все подвести к смыслу совета. Ладно. Совет мой вам вот в чем состоит. Вам надо писать. Вы не пробовали писать? Я не успел вас спросить.

— В каком смысле — писать? Книжки, чтоли?

— По-видимому, не сразу книжки, — священник пожал плечами, — у меня самого такого опыта нет, — хотя, думаю, с годами этим благим делом заняться. А вам стоит. Вы неплохой рассказчик. И вам есть, о чем рассказывать.

— Шутить изволите, отец Вениамин?

Говорили они уже, когда шли по проходу между кресел. Спустились по трапу, оказалось, что идти к входу в вокзал всего несколько метров, наскоро попрощались, даже не подав друг другу руки.

Виктор получил в пришедшем багаже свою сумку, убедился, что посадку на рейс в Ростов еще не объявляли, выпил в буфете чашечку кофе, и вышел на площадку перед вокзалом, подышать свежим воздухом. На фоне знакомой березовой рощи стоял уже привычный ТУ-104, по-видимому, надолго застывший на постаменте первенец реактивной пассажирской авиации. А что, подумал Виктор, может я и на этом красавце летал. Размышления прервал уже знакомый голос:

— Не суждено было нам с вами быстро расстаться, Виктор Павлович.

В нескольких шагах от Виктора стоял «Жигулёнок», а отец Вениамин с другим мужчиной грузил в багажник свои чемоданы. Виктор неспешно поднял свою сумку, подошел, кивком поздоровался с мужчиной.

— Вот, Адольф Степанович, рекомендую — Виктор Павлович, капитан дальнего плаванья, я вам о нем давеча рассказывал. Он мне полет сократил до мгновения. Так интересно рассказывал, что я не заметил, как в Москве оказался.

— Ну, это спорный вопрос, кто кому время полета сократил. Я ваши проповеди тоже с большим удовольствием слушал. Не подозревал в себе такой интерес к религии.

— Протестую категорически! — отец Вениамин искренне рассмеялся, — проповедей я никаких не говорил. Адольф Степанович, подтвердите, я вне церкви религиозных разговоров не веду. Кстати, я уже настоятельно прошу вас познакомиться. Подайте же друг другу руки. Два таких замечательных человека, я просто обязан вас познакомить.

Виктор и друг отца Вениамина пожали руки и представились именами.

— Нет, не так, — вмешался священник, — Виктора Павловича я уже представил, а теперь, будьте любезны — Адольф Степанович Курилов, художник, дипломант Академии художеств, участник всевозможных выставок. Я все правильно говорю, Адольф Степанович?

Адольф Степанович, чуть склонив на сторону голову, улыбчиво рассматривал Виктора. Был это невысокий крепкий мужчина с хитрым прищуром, с аккуратно стриженой бородкой клинышком, но без усов. Не переставая улыбаться, кивнул на вопрос отца Вениамина.

— Да, отец Вениамин, красивого человека вы встретили. Сразу видно, незаурядный человек. Профессия вон какая — моряк! Повидали много? Вы на нас не сердитесь за бесцеремонность. Эльза, выйди, познакомься, отец Вениамин в очередной раз хорошего человека встретил

Виктора смутила такое открытое внимание, непринужденное общение добрых, будто давно знакомых людей. Из машины вышла женщина, под стать художнику, со светлой, с небольшой рыжинкой копной волос, добро улыбнулась Виктору и неожиданно вместо приветствия предложила:

— Ну что стали, поехали к нам в Гусь.

— Вы это меня приглашаете? — удивился Виктор.

— Ну да, а что хорошего то? Встретились хорошие люди, и сразу расставаться? Негоже.

— Эльза, — с укором остановил её художник, — у человека свои планы. Ты посмотри какой серьёзный человечище. А ты — так сразу. Хотя, — он повернулся к Виктору, — с моим почтением и радостью принял бы вас у себя в гостях.

Отец Вениамин с улыбкой наблюдал. А Виктор было растерялся, но быстро справился с собой. Он повернулся к священнику и заявил:

— А ведь мне действительно захотелось посмотреть, что это за городок такой в лесу, где такие чудесные люди живут. Не откажите, дайте мне ваши адреса, я вам напишу, или телеграмму отстучу. А может и загляну. Я не стесню. Я моряк, коммуникабельный.

И новые знакомые обменялись адресами, а Виктор и Адольф еще и телефонами. Распрощались друзьями, и машина помчалась через площадь в сторону Москвы. А Виктор через час улетел в Ростов-на-Дону.

Шел 1984 год. Виктор летел домой к родителям. Тяжело болел отец и Виктор спешил.

Глава третья. Отец

Мать Виктор увидел сразу, как только завернул за угол. Подумал, а ведь я знал, что она стоит у калитки. Только мне казалось, что она стоит и ждет именно меня, что я сразу увижу радость в её глазах, и она протянет ко мне руки. Она действительно стояла у калитки, но разговаривала с какой-то женщиной и не смотрела в его сторону. И чем ближе он подходил, тем больше его охватывало чувство удивления и вины. Горького удивления. Потому, что он с каждым шагом, что приближал его к матери, видел, какие изменения произошли в ней. Как постарела его мать, как старчески сгорбилась, какая на ней странная, старящая её одежда. Как она изменилась за три с лишним года, что они не виделись! Переломилась в пояснице спина, остро торчит локоть опершейся на перекладину калитки руки. На голове косынка, повязанная так, как мать никогда не носила.

Виктора увидела соседка, тронула за локоть мать, и та медленно перевела взгляд на подходящего сына. Лицо не дрогнуло, только чуть расширились глаза, и руки скрестила, прижала к груди. А обычно она при встрече протягивала их, как бы желая уже издалека обнять сына.

— Ну вот, и слава Богу, слава Богу, — запричитала соседка, тетя Валя, кривым пальцем вытерла сухой глаз и отступила в сторону, — ладно, вы тут…, а я, Ивановна, опосля загляну, а вы тут…, — и посеменила через улицу к своему двору.

Виктор обнял мать. А она прижалась к его груди, положив руки ему на плечи и задрав голову, заглянула в глаза.

— Надолго?

— Надолго, мама, надолго. Сколько надо, столько и буду. И Наташа хотела приехать.

— И Наташа? Пойдем, пойдем в дом, — оторвалась от него и потянула за руку, — он так ждет тебя, так ждет! Что же ты, и не предупредил…

— Мама, как он?

— Он так ждет тебя, каждый день спрашивает.

— Как он?

— Заходи. Сумку поставь, куда ты её несешь?

Придержала Виктора и сама толкнула дверь в комнату.

— Павел, Витя приехал.

Виктор думал, что увидит отца лежащим в постели, но тот вдруг появился из-за матери и протянул сначала руку для пожатия, а потом резко шагнул к сыну и обнял его. Уткнулся лицом в шею сына, и вздрогнул плечами. Виктор растерялся, поглаживал спину отца и молчал, запершило в горле.

— Ну, видишь? Приехал Витя. А ты говорил…, и Наташа приедет. Вот радость то.

— Вот и хорошо, — отец распрямился, отстранился от сына и присел на стул, оказывается, он уже улыбался, — здравствуй, сына. Что же ты не предупредил? Разлетелись с сестрой в разные стороны, а мы тут с матерью гадаем, что у вас, да как.

Но Виктор невольно обратил внимание на то, как осторожно садился отец, как тень боли промелькнула на его лице. Вспомнил, что с раннего детства, сколько Виктор себя помнит, отец звал его — «сына».

— А что с нами может случится? Как вы? Что происходит? Почему вы мне подробно ничего не пишите? Пап, вы что, больны?

— Почему обязательно больны? Все нормально, всему своё время. Старость, Витя, пришла. Её, понимаешь, не ждали, а она пришла.

— Ты его, Витя, слушай больше. Хорохорится он. Ещё утром…, — махнула рукой и прижала к глазам снятый с головы платок, — не хочу говорить, сам все увидишь.

— Надолго, сына?

— Я уже маме сказал. Надолго.

— Надя. Давай на стол. Витя, не усаживайся, иди умойся с дороги, переоденься. Ты дома. За столом, как люди поговорим.

Через пол часа они уже сидели за столом. В центре стола появилась бутылка виски, а Виктор разделывал большой кусок копченого палтуса.

— М-м-м, — отец наколол небольшой кусочек и понюхал.

— Ему же нельзя, — мать с жалостью смотрела на мужа, — может быть, уберем со стола, Витя?

— Ни в коем случае. Ешьте, я буду смотреть на вас и радоваться. Ничего страшного. Я за свою жизнь всякой рыбки поел. Всякой. Но лучше черноморской камбалы ничего не пробовал. Да, Надя? Помнишь?

— Помню.

— А вот сто грамм выпью. Надя, ругать не будешь? Сын приехал.

— А я не знаю. Что тебе врач говорил?