Сети судьбы

Часть первая. Детство, отрочество

Глава 1

Жизнь у некоторых — сплошные приключения, расслабиться некогда!

Здравствуйте.

Меня зовут Владлен Росс.

Почему-то все, с кем мне приходилось общаться довольно близко: друзья, коллеги по работе, соседи — всегда делились со мной своими секретами, как в фильме «Слушатель».

И я молча выслушивал, соглашаясь. Иногда мне рассказывали о своих обидах и призывали рассудить спор.

Но как я могу принимать чью-то сторону — когда у меня со всеми хорошие отношения?..

Вот и сейчас: я находился на отдыхе, на побережье Чёрного моря, и грелся на солнце, когда моё внимание привлёк один из отдыхающих. Нырнув, он довольно долго, около двух минут, мог держаться под водой. А ведь на вид ему было уже около семидесяти лет. В отличие от остальных, барахтающихся на поверхности у берега, этот пожилой, поджарый человек постоянно нырял и плавал под водой.

Я пригласил его на кружку пива, чтобы, пользуясь случаем (подчеркну — он мог оставаться под водой довольно продолжительное время, в нашем возрасте мало кто обладает подобными способностями), выяснить, как ему удаётся сохранить блестящую физическую форму. По пути к бару новый знакомый сказал мне, что если бы не был в молодости заядлым ныряльщиком, то мы бы уже и не беседовали.

Это знакомство получило продолжение. Все две недели отдыха мы с увлечением общались. Мой приятель оказался замечательным рассказчиком, и я уже старался не пропустить чего-нибудь из его истории. То, что я услышал, — повесть его жизни — я решил донести до более широкого круга, с надеждой на то, что вам тоже покажется интересной судьба этого человека.

Ведь у некоторых людей вся жизнь проходит однообразно, как у меня, например: детсад, школа, работа на одном месте — до пенсии. И вспомнить нечего! А у других — сплошные приключения, расслабиться некогда!

Названия городов и имён я поменял, как водится. Но все события постарался передать точно.

Ну и поведу рассказ от первого лица, стараясь прочувствовать написанное так, как чувствовал мой собеседник, который, закончив свою историю, спешно собрал чемодан и уехал.

Как будто сбросил весь свой груз на меня! И я даже не успел спросить его, в какую сторону он ринулся.

Глава 2

Лёжа на дне и любуясь рыбками, я ловил себя на мысли, что совсем не хочется дышать. Это такое неописуемо счастливое чувство!

Итак! О нырянии.

Когда я был студентом медучилища, у меня произошел серьёзный конфликт с одним местным парнем из-за девушки. (Может, позже я вернусь к этому.) После того случая прошло около полутора лет.

Мы с приятелем загорали и купались на озере, где всегда было много отдыхающих, как местных, так и курортников. И вдруг я издалека вижу троих парней, среди которых и тот, с кем у меня случилась драка.

Я решил, что лучше избежать нового конфликта, и пошел в воду, тем более что их было трое. Но они увидели меня и, раздеваясь на ходу, направились в мою сторону. Я отплыл от берега и подальше от купающихся. Парни, подплыв ко мне, решили, что лучше не драться в воде, а тихо утопить меня.

Я ждал чего-то подобного, поэтому набрал побольше воздуха в легкие, дважды выдохнув и глубоко вдохнув. Когда они схватили меня и стали топить, я не сопротивлялся. Но тут один отпустил меня и всплыл наверх. Я понял, что ему не хватило воздуха, и уже сам вцепился в оставшихся двоих.

Сначала один задёргался, стараясь освободиться от меня, потом — второй. Я не отпускал их и старался уйти глубже.

Мои «обидчики» так запаниковали, что я еле удерживал их. В общем, подержав ещё чуть, я разжал пальцы, глядя, как они неистово гребут к поверхности, затем сам уплыл под водой в гущу плескавшихся курортников. Вынырнув, я затерялся среди множества голов и видел, как мои недавние противники, ругаясь и оглядываясь, взяли свои шмотки и ушли вдоль берега.

Позже я встретил главного врага в городе, но, к удивлению, не увидел враждебности в его взгляде, а через энное количество лет, в «местах не столь отдалённых», о чём я тоже потом расскажу, мы стали приятелями.

Ну а плавать под водой я научился вот как.

Каждое лето мои родители возили нас с младшей сестрой на Чёрное море.

Отец с мамой устраивались в пионерский лагерь музыкальными работниками — ну там зарядку под музыку, песни пионерские, костровые. А нас зачисляли в отряды. Но! Мы с сестрой были на особом положении. Когда у всех начинался «тихий час» после обеда, нас родители забирали и вели на море купаться и загорать.

Все школьные годы, каждое лето, почти полных три месяца, мы бывали в этом лагере. Я научился так плавать и нырять, что равных среди друзей, дома, в городе мне не было.

Я уже мог, расслабившись, спокойно лечь на дно и лежать, не всплывая. Потом подумать о всплытии и подняться к поверхности не спеша, не шевеля ни руками, ни ногами. Как сказал один коллега на работе, услышав от меня про моё ныряние, это — левитация.

Иногда ловил себя на мысли, лёжа на дне и любуясь рыбками и крабами, что мне совсем не хочется дышать, что я так долго там лежу и нет потребности в воздухе. Это такое неописуемо-счастливое чувство!

Сейчас я вспомнил, как однажды отец хотел меня выпороть за то, что я напугал их с мамой. Дело было всё в том же пионерском лагере. Мы, как всегда после обеда, когда у всех тихий час, пошли на море. Погода прекрасная, на море штиль. Я взял надувной маленький круг и отплыл с ним метров пятьдесят от берега. И что мне взбрело в голову?! Может, я хотел показать, как долго могу не выныривать? Я нырнул под круг, оставив только рот над поверхностью воды, и довольно долго так держался. На берегу поднялся такой крик, что я даже в воде услышал. Все подумали, что я утонул!

Мне самому было не по себе от этой шутки.

Однажды дома мои друзья, не поверив, что я могу довольно долго не дышать, проделали эксперимент. Один ладонью закрыл мне рот, а другой зажал нос. Засекли время. Прошло ровно четыре минуты, и я застучал рукой, показывая, что всё! Больше не могу терпеть! Эта приобретённая в детстве способность долго находиться под водой выручала меня неоднократно.

Глава 3

Я с нетерпением ждал возвращения родителей с работы. А когда они приходили без еды, я просил: «Ну хоть корочку с солью».

Я чуть не родился в театре. Мама ждала родов со дня на день.

Летним кисловодским вечером ей стало совсем не по себе. Папа предложил маме отвлечься и повел её в театр. Постановка действительно увела все её мысли к происходящему на сцене. До конца второго акта оставалось несколько минут. И тут я… решил сам увидеть финал пьесы. Но раз уж весь спектакль слушал, как радиопостановку, не было особого смысла смотреть и его конец. Хоть я и вытаращил бы глаза, вряд ли увидел бы что-либо, учитывая мое месторасположение: ракурс был бы не слишком удачный.

В общем, мама прошептала папе, что пора, они быстро, как только могли, вышли из театра и… в роддом!

Заканчивались сутки, обозначенные в календаре двенадцатым июля. Пока шла подготовка к родам, «пробил двенадцатый час, как с плахи голова казненного…», как произнес в своем произведении «Облако в штанах» В. Маяковский.

Наступило 13 число, раздался вопль — то ли возмущения, что не уложились в 12-е, то ли радости, что наконец свобода. Но, как ни крути, я появился. И судьбу мою, видимо, определила сама дата рождения — «чёртова дюжина».

Середина 40-х, война постепенно близилась к завершению. Последствия этих жутких лет долго ещё будут сказываться на людях.

Одно радовало, что мамины родители жили в Кисловодске, в отличие от папиных. Климат здесь более подходящий, чем в Уфе, где были папины корни. Вот не помню, как оказалась мама в Уфе, да еще выпускницей музыкального училища по классу скрипки. То ли в связи с эвакуацией, из-за войны, то ли приехала поступать из Кисловодска в Уфу (что маловероятно). Но факт остается фактом, познакомились родители в Уфе.

Как оказался на Урале отец, я знаю хорошо. До Великой Отечественной он участвовал в Финской кампании 1939 года, командовал разведвзводом. В 1942-м, будучи лейтенантом, попал в окружение под Сталинградом. В результате бомбежки его контузило и ранило в правую руку. Осколок попал в локтевой сустав. Его, как и других раненых, в санитарном вагоне отправили на Урал.

Ранение в руку могло оказаться для отца роковым. Я объясню почему. Мне вспоминается трогательный эпизод из его детства, рассказанный им самим. Когда в 1922 году ему было 11 лет, его отец, мастер по изготовлению и ремонту баянов, и мама пошли в кино. А вернувшись, услышали, что кто-то играет на баяне популярный в то время вальс. Причем с вариациями и с басами. На следующий день моего отца отвели в музыкальную школу. Потом он окончил и музыкальное училище.

Так вот, ранение в руку, да еще в сустав, можно было сказать, перечёркивало всю жизнь. Поднялась температура, рука стала черная, распухла и сильно болела. Врачи пришли к выводу, что ее необходимо ампутировать ввиду начавшейся гангрены. Надо представить, что творилось в душе отца, музыканта, играющего на баяне и саксофоне…

В последний момент отец категорически отказался от операции. Его положили в палату для безнадёжных, но продолжали делать перевязки и давать лекарства.

Случилось невероятное! Рука из черной становилась черно-фиолетовой, затем фиолетово-бордовой, потом бордово-красной. Дальше цвет светлел — до полного выздоровления.

Но, поскольку осколок остался в суставе, рука уже не разгибалась полностью, и невозможно было, конечно, поднимать ею тяжести. Поэтому всю оставшуюся жизнь отец носил баян, либо саксофон, либо чемодан — в левой руке.

После госпиталя он работал руководителем оркестра в художественном театре Уфы. Мама была скрипачкой в этом оркестре. Рассказывала, как они с подружками обсуждали нового руководителя, гадали, какой он по характеру, строгий или нет.

В итоге, после того как отец еще и научил маму играть на аккордеоне, они поженились. Перед моим рождением они еще и гастролировали, вместе со мной! Но потом гастроли отпали, нужно было найти работу на месте.

Вариант жить у маминых родителей молодым не подходил — не было нормальных условий. Поэтому, после непродолжительных поисков, отец решил переехать в небольшой курортный город, где как раз требовался руководитель оркестра в кинотеатре «Звезда». Но перед тем как осесть на постоянной работе, родители отправились в заключительные гастроли по Краснодарскому и Ставропольскому краям.

Мне был год, и я все время проводил с бабушкой, папиной мамой. Когда, вернувшись с гастролей, меня взяла погулять мама, я назвал её тётей. Она мне объясняла, что она — мама. Но я продолжал своё. Тогда она спряталась за кустом, а я от страха стал звать: «Тётя, тётя!» Безрезультатно. Тогда я произнес «мама», и она тут же вышла. Вот так я осознал, что это — моя мама.

«Судьбоносное» число дня рождения — ещё не всё! Когда мне было почти два года (понял это через много лет), я наверняка был ещё и проклят! Мама рассказывала, что однажды меня взяла на руки работница кинотеатра, имеющая короткую прическу и грубые мужские черты лица, и я сказал ей: «Тётя, сними маску». Даже сейчас я чувствую неловкость, представляя эту ситуацию.

Перед вечерними сеансами в фойе кинотеатра собирался народ, на сцене выступали и вокалисты. Вел концерт очень талантливый конферансье. Песни, музыка переплетались с его шутками. Кстати, в то время подобные оркестры существовали во многих городах.

Это был и расцвет культуры, и постепенное восстановление всего, что разрушила война. Но время было тяжелое — шёл голодный 1947 год.

Я с нетерпением и надеждой ждал возвращения родителей с работы, потому что они приносили что-нибудь съестное. А когда они приходили без еды, как рассказывала мама, я просил: «Ну хоть корочку с солью».

Кинотеатр временно находился на первом этаже двухэтажного Дома культуры, т. к. главное здание кинотеатра «Звезда», расположенное на другой, самой оживленной улице, было разрушено бомбёжкой.

Позади него находились три старых деревянных домика. В крайнем жили мы: я, папа с мамой и бабушка — папина мама.

Был палисадник, огороженный низким заборчиком, в палисаднике хранились сложенные на зиму дрова. В сенях стояла бочка с водой, которую наполняли ведрами из колонки на улице. Там же содержался и разный хозяйственный инвентарь. Там же спала наша собака по кличке Рамка. Вся черная, как смоль, чуть меньше овчарки.

Однажды она пропала. Не было её месяца четыре. Соседи предполагали, что Рамку кто-то отравил.

Все «отравления» в то время сводились к тому, что изверги вставляли иголку в кусок мяса или хлеба. Собаки, проглотив такое «лакомство», испытывали боль и убегали, видимо, не соображая, где получить помощь. Тем более что кормились они все на улицах.

И вдруг однажды, ближе к вечеру, когда все были дома (родители уходили работать в оркестре к вечерним сеансам), послышался шорох, поскрёбывание в дверь. Слышно было очень слабо, т. к. перед комнатой были ведь сени. Но когда звук повторился, пришлось идти смотреть, в чём дело.

Радости нашей не было конца! Рамка, взвизгивая, прыгая и крутясь, старалась всех лизнуть. Была худая, как скелет, а на шее болтался полуметровый конец толстой веревки. По концу этой веревки было видно, что она перегрызена. Но радовались мы недолго. «Не прошло и года», как собака опять пропала, и теперь навсегда.

Ещё помню, в соседнем домике жила семья без мужчины. Мать с четырьмя дочерями и сыном. Самая взрослая дочь была старше меня лет на восемь. Остальные — мал мала меньше… (Кто жил в третьем домике, не вспомню.) Но об этой семье потом. Скажу только, что когда я подрос, понял: средства к существованию эта семья добывала проституцией — поток мужчин не иссякал.

В праздники музыканты, те, кто сдружились семьями, собирались за большим столом у кого-нибудь дома. Приглашались и соседи. Из детей были только я и дочь музыканта-еврея, на год младше меня. Хорошо помню, как мы с ней, пока шло застолье, располагались или под этим праздничным столом или под кроватью.

Мне было около пяти, ей, соответственно, около четырёх лет. Поэтому мы легко помещались и там и там, учитывая, что кровати были очень высокими, с железными спинками в виде арок, и играли. А над головой у нас звучала музыка, звенели бокалы, слышался смех. Мы были никому не нужны в этот момент.

Что удивительно, почему-то, подросши, мы даже не дружили. Хотя при встрече радостно приветствовали друг друга много лет.

Когда мне исполнилось шесть, родители стали учить меня играть на пианино. Роль педагога чаще брал на себя отец. Позже, класса с восьмого, подключилась бабушка, мамина мама. В семь лет, после года домашних занятий, отец отдал меня в музыкальную школу. А ещё через год — забрал. Сказал, что мне неправильно пальцы ставят.

Так я и учился музыке дома под руководством и папы, и бабушки Ксении.

В свое время, когда в кинотеатрах показывали немые фильмы, бабушка Ксения сопровождала их игрой на фортепьяно. Была тапёром.

Благодаря, конечно, ей, к восемнадцати годам я выучил самые красивые лирические произведения классиков: «Грёзы любви» Ф. Листа, «Пробуждение весны» Х. Синдинга, «Прелюдию до-диез минор» С. Рахманинова, вальсы и полонезы Ф. Шопена. И, конечно, «Лунную сонату» Бетховена.

Но больше всего я полюбил музыку Шопена. А позже, когда прочитал биографический роман Ф. М. Оржеховской о Шопене, понял, почему я так проникся его произведениями. Оржеховская, сравнивая произведения Листа и Шопена, написала, что музыка Листа подобна картине природы, где тщательно прописаны все жилки на каждом листике. А музыка Шопена — это сама природа.

По утрам по улицам ездили на телегах, запряжённых ишаками, старьёвщики, которые принимали разный хлам: старую, рваную, грязную одежду, обувь, всё, что надо было выкинуть, а взамен давали разноцветные мячики на длинной резинке и свистки из глины. Зальёшь воды в такой свисток, и он свистит с переливами — как соловей.

С криками: «Чиню, лужу, кастрюли паяю!» также на телегах ездили мастера по ремонту посуды, тазов. И с большими кОзлами на плече, с ременной передачей на ножную педаль, ходили точильщики ножей, топоров.

Глава 4

Не знаю, что происходило на самом деле, какая сила двигала предметы, но то, что это был не я и не мой дружок, — это точно.

В 1951 году родителям и жителям соседних домиков предоставили другое жилье. Это был двор Дома культуры, с огромными, тяжелыми железными зелёного цвета воротами, выходящими на улицу и со встроенной в них дверью.

Двор был заасфальтирован с небольшим углублением в центре. После дождя всегда образовывалась лужа около трёх метров в диаметре.

Нам, детворе, это было только в радость. Все бегали босыми, с палками-саблями, пускали в луже корабли-щепки. Была во дворе и зигзагообразная, широкая, деревянная лестница, ведущая на второй этаж Дома культуры. Как бы черный ход.

Под лестницей мы из кусков фанеры и картонных коробок строили, насмотревшись военных фильмов, «штаб». Там же и от дождя прятались.

Часть двора была ограничена четырьмя сараями, в одном из которых находился общий туалет с выгребной ямой. Изредка во двор заезжала ассенизаторская машина и шлангом опустошала яму. В такие моменты все жители двора старались уйти из домов к знакомым или к родственникам по известным причинам. Этот «аромат» стоял ещё несколько дней.

На черепичной крыше сараев часто отдыхал, греясь на солнце, ничей дворовый кот. Размером он был с приличную собаку, и звали его Тарзаном. Не знаю, кто дал ему такую кличку, но она полностью соответствовала этому зверю. Питался он не только крысами, обитавшими в сараях, но и голубями не брезговал. А уж когда курицу задушил, то хозяин курицы, подманив его, раскроил топором ему череп.

Полуживой, кот каким-то образом забрался на крышу и долго лежал там без движения. На следующий день он исчез.

Все забыли про него. Но на следующий год, когда солнце стало греть по-настоящему, все увидели Тарзана на его любимом месте. Посередине головы виднелся шрам, на котором не было шерсти. Шрам был шириной с палец. Мы, детвора, были очень рады видеть нашего Тарзана.

Летом, в жару, когда ездили «поливалки», мы бежали впереди и купались под их струями. А поливали они не как сейчас, напором смывая грязь с улиц, а пускали струи вверх, под углом 45 градусов. Просто орошали, причем ехали медленно.

Дворники, как можно увидеть в старых фильмах, мели улицы мётлами, одеты были в белые фартуки. Милиция тоже в белой форме была, как в фильме про Дядю Стёпу.

Когда в Доме культуры на втором этаже проводились вечера танцев под оркестр, подвыпивший народ шёл во двор и мочился на внутреннюю сторону ворот, где было совсем темно. Представьте, на раскалённый в жару асфальт попадают продукты жизнедеятельности пьяных; и соответствующий «аромат» на весь двор.

Музыку было слышно хорошо во всем дворе, так что засыпали мы дома под красивые мелодии. А ночами, когда отец расписывал партитуры для оркестра, из радиоприёмника тихо звучал джаз по «Голосу Америки».

Бабуля, так мы с сестрой называли бабушку, папину маму, была верующей, изредка ходила в церквушку, которая была в трёх кварталах от нас.

На территории церкви было небольшое, уже не действующее кладбище. Но, в дни Пасхи народ шел на это кладбище и оставлял крашеные яички и куличи на заросших могилках. И мы, конечно, тырили все эти «дары».

Так вот, хоть говорят, что верующие не должны верить гаданиям или заниматься этим, тем не менее бабушка иногда любила заглянуть в будущее с помощью движущегося блюдца или танцующего деревянного столика, больше похожего на подставку для цветов.

Не знаю, что происходило на самом деле, какая сила двигала эти предметы, но то, что это был не я и не мой дружок, который младше меня на год, — это точно.

Блюдце, можно сказать, бегало с такой скоростью, что крутилось под пальцами быстрее, чем успевали пальцы за ним.

Когда мы клали ладони на столик и задавали вопрос какому-нибудь духу, чаще известному поэту или композитору, предлагая в случае отрицательного ответа крутануть столик, а в случае положительного раскачать его, результат поражал разнообразием движений.

Можно не верить, но то, что я рассказываю, чистая правда. Однажды спросили духов об окончании школы. В ответ на вопрос, окончит ли друг Илья десять классов — столик по нашему условию должен был подойти к печи и покачаться.

Кстати, печь топилась углём-антрацитом. Бывало, заедет во двор самосвал и высыпет кучу угля прямо к двери, на асфальт. Мы всей семьёй, быстро, как только можно, вёдрами перетаскивали его в сени. Удобно! Тлеет долго, плита раскалялась докрасна. Продолжу о гадании.

Бабушка осталась сидеть на диванчике, а мы с Ильёй, держа ладони на поверхности столика, были вынуждены идти за ним, передвигающимся враскачку (как будто его кто-то кантовал) до печки. Мы обалдели, когда он под руками резко, как будто его кто пнул ногой, провернулся вокруг своей оси. Это означало, что он не закончит десятилетку.

Позже мы с Ильёй вспомнили это предсказание, т. к. я окончил десятилетку, а друг бросил учиться в девятом классе. Потом он, конечно, доучился в вечерней школе, а затем поступил в институт.

А уж про то, что нам писал с помощью блюдца дух Пушкина, когда мы с Ильёй (пока родители были на работе) гадали у него в квартире, находящейся через дверь от моей, — говорить не буду. Вы все равно не поверите. Скажу одно: когда он уставал от многочисленных вопросов, посылал нам такие матерные стихи, что мы бросали гадание.

Глава 5

В 10 классе к нам пришла на практику студентка пединститута, сверкая коленками в капроне. Вот тут я почувствовал другие волнения души.

Недалеко, через переулок, находилась школа, в которую я и пошел. Классы в ней делились на мужские и женские. И до пятого я учился на одни пятёрки, стараясь выводить «нажим-волосная», вырабатывая правильный и красивый почерк.

Все усилия по освоению каллиграфии оказалось тщетным. В старших классах почерк мой стал ужасным, мелким, а буквы — похожими на китайские иероглифы. Как раз для моей будущей специальности — медика.

Вспоминаю, как зимой на переменах мы выскакивали во двор и играли в снежки, если это можно так назвать. Зимы в курортном городе приходили в конце января и заканчивались в третьей декаде февраля. Снег, если и шёл, был мокрый, превращаясь в жижу на дорогах.

И, соответственно, «снежки» представляли собой довольно твердый ледяной кусок, одним из которых я и засветил как-то на перемене старшекласснику прямо под глаз. Случайно, конечно. Но хорошо, что нас было много, и он не смог узнать, от кого такой «подарок».

В более теплое и сухое время мы, мальчишки, играли в «пёрышки». Если пёрышко от перьевой ручки, брошенное на землю, падало навзничь, на спинку, это называлось «цыкой» — позиция проигрыша, ход переходит к другому. А если выпуклостью наверх, «букой» — позиция выигрыша, что давало право на дополнительный бросок.

А целью было попадание своим пером по перу противника и, если попадание случалось, то перо противника забиралось как трофей. Так вот, были перья под названием «рондо», которые почти всегда падали букой из-за особенностей формы. Они были узкие, имели глубокие бортики, рабочие концы были загнуты к верху, как у фигурных коньков. С таким перышком можно было набить полный карман перьев.

Ещё любили игру с монетами. В ходу было полно серебряных пятёрок и рублей. Бьёшь ребром монету о стену так, чтобы она упала как можно ближе к монете противника, и если растянутыми пальцами, от мизинца до большого, дотягивался от своей монеты до другой, — выигрыш. Проигравшему — шелобан (щелбан) — щелчок пальцем по башке, или саечка — щелчок по подбородку.

Еще играли в «жошку». Кусочек свинца с прикрепленной к нему овчиной подкидываешь внутренней боковой стороной ступни, как мяч футболисты. Кто больше раз подкинет, не уронив «жошку» на землю, тот выигрывает.

А как ободы от велосипедов катали, гоняли, вставив палку в ребро обода! И самокаты были, сделанные или ребятами повзрослее, или взрослыми из двух досок и двух подшипников.

Были даже «скейтборды» — доски на четырёх подшипниках, на которых можно катиться и лёжа, по наклонной дороге.

Ну и игры в «войнушку»! Без этого трудно даже представить то время.

В городе было много разрушенных зданий. И нередко, лазая в развалинах, находили и пистолеты, и ружья, и клинки. Все, конечно, ржавое, не рабочее, но для игр годилось. А посмотрев еще и фильмы, подражали героям кинолент и дрались на шпагах из палок или прутьев, бегая по развалившимся стенам. Метали ножички, как в фильмах.

Кажется, в четвёртом классе нас объединили с девочками. Помню хорошо одно: позади меня сидела очень красивая черноволосая девочка, в которую я сразу влюбился. Ну и начал «кадриться». То зелёный карандаш попрошу, повернувшись на 180 градусов, то желтый, показав свой, сломанный. Короче, потом я влюбился в другую, потом в третью. И так до старших классов.

Ну что я мог поделать? То одна становилась лучше других, то другая.

А в 10 классе к нам пришла на практику студентка пединститута, сверкая коленками в капроне. Вот тут я почувствовал другие волнения души. Тут я стал чуть ли не выворачиваться, как снова бы сказал В. Маяковский в том же произведении «Облако в штанах»: «А себя, как я, вывернуть не можете, чтобы были одни сплошные губы».

В это время я организовал маленький самодеятельный школьный оркестрик. Так с этой практиканткой мы частенько задерживались в школе, обсуждая номера для будущих концертов.

Мои чувства, точнее, гормоны росли как снежный ком. Я провожал её до дома, мы дольше и дольше задерживались у её калитки. Вот и первый поцелуй! Обалдеть! Потом она стала приглашать меня в дом, чтоб не торчать на улице.

Нас всегда встречала её мама, поэтому мне хотелось побыстрее выпить предложенный чай, выйти из дома и получить еще несколько поцелуев на прощание.

А на улицах иногда еще случались межнациональные разборки. Реабилитированные народы возвращались в свои края, где уже обитали представители других национальностей, считавшие эту землю своей. Часто можно было увидеть групповые драки, поножовщину.

А милиционеры в такие моменты, заметив издалека, что собираются две группы, исчезали в ближайшем переулке. И надо сказать, правильно делали — здоровье дороже.

Обычно спор затевали двое. Тут же к каждой стороне подтягивались группы поддержки, а вокруг собиралась толпа любопытных. Получалось сборище людей в таком количестве, что ни по проезжей части, ни по тротуарам пройти было невозможно. В какой-то момент все начинают расходиться, а в центре, на проезжей части дороги, остается лежать один из зачинщиков. Это были 1957–59 годы.

Глава 6

Учитель клал руку на трапециевидную мышцу и постепенно сжимал пальцы.

Ученик молчал, несмотря на выступающие слёзы.

Но никто никогда не жаловался и не обижался.

Живя в небольшой национальной республике, в городе, где обитают представители и других народностей, как правило, в подростковом возрасте не избежать стычек, в том числе и групповых. Да что там говорить! В школе не только класс на класс ополчался, но и в одном классе возникали конфликты.

Надо сказать, что в школе, где на уроке физкультуры построение было по росту, я стоял четвертым от конца. Но в физическом плане не отставал ни от кого. В некоторых видах даже опережал многих. Так, залезть по канату или шесту под потолок физкультурного зала не составляло труда.

После фильма «Тарзан», шедшего на экранах в 50-е годы, мы с друзьями бегали в лес, чтоб полазить по деревьям. Забирались по тонким, высоким стволам берёз до кроны и затем, раскачиваясь, перебирались на крону другого дерева. И так — пока сил хватало.

Да и прыжки у меня были высокие. Несмотря на небольшой рост, меня брали в баскетбольную команду, т. к. я перехватывал чужие подачи.

Может, из зависти, но один одноклассник часто поддразнивал меня, Я всё время говорил ему: «Отстань! В глаз дам!» Это продолжалось довольно долго, пока другие одноклассники не подзадорили меня — что ты, дескать, терпишь?!

Ну и как-то после уроков всем классом пошли в парк, где у нас была полянка для разборок. Своеобразный «Колизей». Все садились на траву или на портфели в круг, а двое дерущихся вставали в центр. Мы с этим дразнильщиком встали друг против друга, довольно долго смотрели, тянули. Никто не решался первым ударить.

Но когда кто-то крикнул, что пора, я прямым ударом угодил ему в глаз. Ну, не в сам глаз, это просто так называется. Он махнул в ответ, но промазал, видимо, от неожиданности. Я не замедлил повторить удар.

Он двумя ладонями схватился за своё лицо, и больше агрессивных движений с его стороны я не заметил. Тут весь класс поднялся и давай его мутузить портфелями. Сильно не били, скорее, обозначали, давая понять, что нечего было строить из себя «авторитета».

Конечно, воспоминания о школе связаны не только с учёбой. Но пару слов добавлю о ней.

Как я говорил, почерк у меня был очень мелкий, многие буквы выглядели недописанными. Когда на уроке литературы, который вела классручка, мы писали сочинения, то, в отличие от большинства, особенно девочек, у которых почерк был размашистый, а буквы — большими, я умещал сочинение на трёх тетрадных листах.

У всех исписана тетрадь — двенадцать листов, а у меня на первой странице — «План», а на трёх остальных — само сочинение. И поэтому получал всегда три оценки. Причём огромными буквами красными чернилами было написано: «За содержание — пять, за краткость — два». И под итоговой чертой — тройка.

Терпеть не мог математику. А вот физика, химия и английский нравились. Английский у нас вела симпатичная учительница, которая была всегда модно одета и всегда с аккуратной прической. Как-то её заменили на время декрета женщиной совсем другого склада. Не буду говорить о внешности. Хотя, замечу, что нос у неё был похож на бульбу, почему она сразу получила прозвище — «картошка». Эта дама не понравилась никому в классе. Но какое у неё было произношение! Ужас!

Она перевирала дифтонги, занижала оценки, если произносили слова не так, как ей казалось правильным. Ну и получала за это соответствующее поведение всего класса!

Не нравилась классу и классручка, которая, заметив что-нибудь «не то», хватала журнал и со всей силы хлопала им о край стола. Класс решил устроить ей «козу».

На уроке химии, на практических занятиях в химлаборатории, где ставили разные опыты: получали гремучий газ, кислород и прочее, — спёрли бертолетову соль и красный фосфор, при смешении которых получается взрывчатая смесь.

Аккуратно и нежно тростинками смешали эти два ингредиента и завернули в фольгу от конфет. Получились две «конфетки» размером с горошину. Затем сделали маленький надрез в дерматине в том углу стола, о который классручка била журналом, и вложили одну «конфетку» под дерматин. Вторую положили под ножку стула.

Ну и представьте этот «концерт»! Вошла, поздоровалась, села, и в этот момент — маленький взрыв под стулом. Она вскакивает, хватает журнал и — об угол. Второй взрыв (чик)! Журнал подлетает сантиметров на двадцать! Ну, она в слёзы и… из класса!

Такие же «конфетки» подбрасывали на пол во время школьных вечеров танцев. Когда кто-нибудь наступит на шарик — всеобщее веселье!

Физика мы зауважали, когда однажды вечером засекли его поддатым, заходящим в свой кабинет с каким-то мужиком. А через несколько минут услышали шум в его кабинете и увидели выходящего мужика с разбитым носом.

На следующий год у нас был другой физик — коренастый, крепкий мужик. Он ввёл свою систему поддержания порядка на уроке. Читая лекцию, медленно прохаживался по рядам между парт и, заметив, что кто-нибудь чем-то не тем занимается, продолжая рассказывать, подходил к нарушителю, клал руку на трапециевидную мышцу и постепенно сжимал пальцы. Ученик молчал, терпел, несмотря на выступающие слёзы. Но никто никогда не жаловался и не обижался.

А ещё раньше, в классе третьем, зимой (как я говорил, снега почти нет, слегка подмороженная жижа), я однажды надел коньки и вышел покататься вокруг своего дома. Опыта нет, льда нет — не получалось часто практиковаться и быстро научиться.

Как корова на льду продвинулся на полквартала, и тут — человек пять ко мне, с соответствующими комментариями. Какой национальности были ребята, не знаю, говорили на ужасно ломаном русском. В общем, шли бить меня.

Я подковылял к дереву, где у ствола была земля без снега, схватился руками за него и первого же нападающего — ногой в живот. Он, поскользнувшись, естественно, упал, но тут второй на подходе. Я его тоже — коньком. Он, правда, не упал, но как-то выразился. Третий попробовал приблизиться, но, когда я приподнял ногу, не решился подойти.

С угрозами и обещаниями еще найти меня они ушли. После этого на коньки я в жизни не вставал. И таких случаев, когда группой — на одного, было столько, что во мне росла ненависть. А когда физически крепкий издевался над хилым и слабым, появлялось желание убить, растоптать, четвертовать! Всё это и формировало мой характер. И в какой-то момент я перестал бояться.

Глава 7

Как говорил Аркадий Райкин:
«Ну, поцелую её, ну, дети пойдут…»

Хочу вернуться к своему пребыванию в пионерском лагере на Чёрном море, когда я был уже подростком, перед десятым классом. Там, так же, как и в школе, представилась возможность выступать самодеятельных номерах. И на аккордеоне приходилось играть, и в спектаклях участвовать, и в скетчах.

Мне понравилась практикантка из пединститута, вожатая. Кажется, ей было двадцать три года. Часто в послеобеденное время мы оказывались на берегу, и я стал заигрывать с ней. Она была не против! Ну а в вечерние тёмные часы мы уже стали уединяться в беседке, где она учила меня целоваться, позволяла гладить её грудь.

А в один из дней ко мне подошёл физрук, крепкий парень лет двадцати пяти, и сказал, что я зря время теряю. Что она много чего позволяет, но как только пытаешься её раздеть, она кричит: «Мама!»

А я, честно, и в мыслях не имел ничего большего, чем пощупать её в процессе поцелуев. Нет! Возможно, я и хотел чего-то большего, но не представлял, как это может быть осуществимо. Опыта нет, напористости и бессовестной наглости нет.

Во всех фильмах пропагандировалась порядочность, честность. Все подростки хотели стать разведчиками или героями в разных других областях, но главное — положительными.

Вот, например, на выпускном балу в школе подходит ко мне одноклассница и приглашает на «белый танец». До самого выпускного я не обращал на неё внимания, хотя лицом она была хороша. Фигура, правда, полновата. А девочка во время танца сообщает, что хочет поговорить со мной. И мы пошли на второй этаж в пустой класс. Она стала рассказывать, как влюблена в Сашу из параллельного класса. Говорила, говорила и… как обнимет меня! Я даже не сообразил, что произошло. Отталкивать? Не тактично. В общем, терпел я её долгий поцелуй, а потом спросил, что бы она делала, если бы вошёл Сашка. А она: «Ну и чёрт с ним! Не отвечал весь год на мои различные намёки дружить, так ему и надо!» — и опять как обнимет меня! Не помню, под каким предлогом я убедил её спуститься вниз, но больше мы с ней не встречались, хотя в тот момент она была готова на всё.

Как говорил Аркадий Райкин: «Ну, поцелую её, ну, дети пойдут…»

Сам себе благодарен за то, что устоял!

Глава 8

Так часами мы и общались.

Я — подёргивая её за косу и уткнув морду почти ей в ухо, она — прильнув к промежутку между окном и спинкой сиденья.

С приходом к власти Н. Хрущева джазовая музыка стала признаваться антисоветской. Помните: «Сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь!»? Оркестры в кинотеатрах, где обычно звучала музыка в джазовом стиле, расформировали. Мой отец стал работать в филармонии и гастролировать по Союзу.

Как-то летом, в школьные каникулы, родители взяли и меня с собой на гастроли. Мне было 14 лет. До сих пор вспоминаю то интересное время!

Ведь в составе небольшого оркестра распространённого тогда состава: кларнет, аккордеон, гитара, контрабас и барабанщик — выступали ещё две вокалистки, фокусник, мим, танцевальная пара, чечёточник, девушка-«змея», вёл концерт конферансье. Последний был кладезем шуток, анекдотов, исполнителем сатирических куплетов и импровизатором.

В каждом новом населённом пункте, куда на автобусе приезжал гастролирующий коллектив, ведущий, то бишь конферансье, бежал покупать местную газету, чтоб прочитать местные новости и критические статьи. Всё это он использовал на концерте в своих шутках. Реакция залов была неописуема. Зрителям казалось, что об их населённом пункте знает вся страна, раз приезжие артисты посвящены во все подробности их жизни.

Пример был взят, как это делается сегодня с «ток-шоу», — из американского опыта. В годы работы моих родителей в кинотеатре шёл американский фильм «Серенада солнечной долины» о гастролирующем джаз-оркестре, там ведущий-конферансье использовал такой приём. Кстати, именно с этого фильма я и окончательно влюбился в джазовую музыку. И поскольку родители работали в кинотеатре, я бесплатно ходил с соседским другом (у которого отец тоже имел отношение к кино — был начальником кинофикации республики) на этот фильм каждый день.

А когда прокат закончился, мы продолжали смотреть «Серенаду» у него дома, где его отец установил киноаппарат на больших треногах и повесил экран на полстены. Смотрели раз пятьдесят, не меньше! Все мелодии из этого фильма звучат в голове по сей день. Разве можно сравнить ту музыку и современную эстраду?! Под тот джаз танцевали, его напевали. А сейчас ни одна песня не запоминается, нет мелодий.

Но я отвлекся от гастролей. В своём 14-летнем возрасте я ещё был «не муж», но уже и не 10-летний мальчик. Путешествуя в автобусе с артистами, чего только не услышишь! Ведь в их анекдотах и мат изредка проскакивал, хотя они и сбавляли громкость на этих словах. Особенно было приятно, что с нами путешествовала дочь певицы. Она была моей ровесницей.

Правда, ростом девушка оказалась выше меня на полголовы, как в грузинском юморном фильме «Акселерация». Но в автобусе (а она сидела у окна передо мной, одна) разницы в росте видно не было. Моя попутчица была черноволоса, похожа на цыганку, с длинной толстой косой — это давало мне возможность обращать на себя внимание, слегка дёрнув её за косу, чтоб не перекрикивать гвалт артистов.

Так часами мы и общались. Я — подёргивая её за косу и уткнув морду почти ей в ухо, она — прильнув к промежутку между окном и спинкой сиденья. Вот было здорово! Видимо, ей тоже нравилось, раз она не делала попыток уклониться от моих «ухаживаний».

Как-то в ужасно дождливый, холодный день автобус привёз нас в одну большую деревню. Все озябли, вымокли, добираясь до так называемой гостиницы. И тут наш конферансье просит меня сбегать в магазин за бутылкой. В те времена это было обычным делом. В магазинах не спрашивали кому, куда… а в кинотеатрах стоял дым столбом, курить не запрещалось.

Я мигом смотался за водкой. И тут дядя Резо, так звали конферансье, наливает в стакан водки, на палец, и протягивает мне. Не помню, видели родители это или нет, но я в первый раз в жизни потихоньку, боязливо, маленькими глотками выпил, не поморщившись, всё до конца. Всеобщему восторгу не было предела! «Да вы посмотрите! Как он цедит! Не морщится! Да он — закалённый», — восклицали наперебой все.

Должен заметить, что почти всё время дядя Резо называл меня Графом. Вот и сейчас он меня нахваливал: «Ну, Граф! Ну всем нос утёр». А я горделиво поглядывал на сверстницу-попутчицу. В какой-то из станиц, где жила её родня, она вышла из автобуса и, помахав всем, ушла. После тех гастролей мы с ней больше не пересекались.

Наконец гастрольный тур привёл нас на побережье Азовского моря! Там, в городах Ейске и Приморско-Ахтарске были запланированы концерты. Целыми днями все артисты валялись на песке и плавали, если это можно так назвать. Дело в том, что, чтобы поплавать (чтоб вода доходила до пояса), нужно было зайти в море метров на двести-триста от берега.

Но сбоку от основного пляжа дно было другое, более резко начиналась глубина. И там было, пожалуй, побольше народу. И всё равно, пляж был наполовину пустой. В сторонке, на песке, загорала девочка моего возраста, с книжкой в руках. Я всё поглядывал на неё.

Это заметил дядя Резо и, приблизившись ко мне, чтоб никто не услышал, стал советовать, как мне познакомиться. Говорит:

— Подойди к ней и спроси, Пушкина читала? Если скажет, что читала, спроси, а Лермонтова читала? Если скажет, что читала, спроси, а Гоголя читала? Если скажет, что не читала, скажи: «А ну, снимай штаны!»

Конечно, я не стал следовать совету дяди Резо, но мы познакомились и всю неделю, пока в городе шли концерты, целые дни проводили на пляже вместе. Оказалось, она приехала к тёте из Москвы и жила в частном доме у неё.