Бесплатный фрагмент - Седой Кавказ

Часть IV

В марте 1989 года на Пленуме ЦК КПСС с критикой партии выступил Ельцин Б. Н. С этого момента в истории последних лет Советского Союза и в последующем — независимой России наступил новый этап — время правления Ельцина.

Еще не провозглашен лозунг — глотайте суверенитета, пока не подавитесь, однако другие лозунги: перестройка, гласность, плюрализм, демократия — уже не просто декларации, а руководство к действию.

По указу из Центра, все должности от руководителя предприятия до президента страны — выборные, на альтернативной основе. Весь мир в восторге от начинаний Горбачева М. С., и только закостенелое население СССР с ужасом взирает на происходящее: не понимает, куда все это идет, к чему приведет, и чего следует ожидать. Как обычно, в этой сумятице и неразберихе завидную прыть и оголтелость проявляют те, кто руководит процессом перестройки на местах, кто находится у горнила власти, кто печется о всеобщем процветании, и по этому случаю стремительно облагораживает собственную жизнь. Впрочем, ничего нового в этом нет — во все времена у всех народов, повсеместно это встречается — старо, как мир.

И если грозненская номенклатура проявляет невообразимую оголтелость, то абсолютное большинство населения Чечено-Ингушской Республики прозябает в нищете. Не имея места приложения своих сил в регионе, мужчины вынуждены толпами по весне отправляться на шабашку по необъятным просторам России, а женщины копошатся в земле, возятся со скотиной, занимаются нехитрым домашним хозяйством.

У вайнахов сильно развито чувство соревновательности, и беднота, стремясь за знатью, даже в отдаленных горных селах, тратя последние деньги, нещадно эксплуатируя себя и семью, возводит громадные кирпичные строения под названием дома. А что это за дома? Просто бутафория. В этих жилищах газа — нет, воды, канализации и вентиляции — нет, о телефоне и говорить нечего. По зиме эти помещения не отопить, вот и ютятся вайнахи в прежних лачугах, а на новые строения любуются, ими гордятся, восторгаются, говорят, что не для себя, для детей строили. А если удается рядом с домом личную легковую машину поставить, то это предел мечтаний, это цель жизни. И неважно, что недоедают, болеют, безграмотны, главное — соблюдено внешнее благополучие и благопристойность. И как подтверждение этому — фотография у машины на фоне дома, на память потомкам.

И все-таки вайнахи, пережившие в последние века не одно потрясение, выжившие в жесткой борьбе естественного отбора, пытливые изыскатели, наблюдатели, жизнестойкие люди. Они осознают, что посадить дерево, построить дом и вырастить сына в данный исторический период — полдела. Надо, чтобы сын был не хуже других. И с начала восьмидесятых годов ответственные мужи семейств понимают, что в современном мире людям нужны знания, что только грамотный человек может чего-либо достичь в этом мире, как-то по-человечески обустроиться. И вот соревнование — чей дом на кирпич выше или ниже заменяется соревнованием, чей сын в каком вузе и по какой специальности обучается, кем вырастет, сколько денег заработает.

Правда, отходничеством и огородничеством много средств на обучение детей не заработаешь. Пошлют родители старшего ребенка в город учиться и на этом энтузиазм гаснет, не по карману сельским жителям идти в ногу с городскими. А в городе жизнь кипит! И некогда завидный дом Докуева Домбы, на который люди ходили смотреть, ныне стал обыденным. Не прошло и пяти-шести лет, а критерии существования в корне изменились. И городская элита, хоть и с оглядкой на андроповские времена, с опаской реванша раскулачивания, все-таки рвется ввысь, благоустраивается, изощряется в градостроительстве. И как последнее достижение в этом плане — дом Докуева Албаста в центре Грозного.

Сам дом не громоздкий, есть и поболее. Жена Албаста — Малика, как в свое время Алпату, хотела всех «переплюнуть», но муж — первый секретарь райкома КПСС, и отец — второй секретарь обкома — не дали ей построиться с размахом. Зато во внутреннем убранстве никто не препятствовал полету фантазии и прихотям супруги Албаста. И вот чудо-дом на Бороновке, прямо в центре Грозного у реки Сунжа засветился огнями.

В начале весны, в теплый воскресный вечер Малика Ясуева устраивает первый прием элитарного клуба в новом доме. Сбор гостей планировался к шести часам вечера, чтобы, как уже заведено, после щедрого застолья провести вечеринку с танцами, с песнями, с прибаутками, а потом, ближе к полуночи, разделиться или даже разъехаться группами, парами по интересам и потребностям. Однако сегодня так совпало, что у хозяина дома очень напряженный день. Он — председатель окружной избирательной комиссии, и именно в этот выходной происходят впервые выборы в Верховный Совет СССР на альтернативной основе. Из-за этого приезд гостей перенесен на восемь вечера в надежде, что по окончании голосования Албаст освободится и сможет на пару часов вырваться домой. Эти надежды не оправдались: по телефону Докуев сообщил жене, что ситуация сложная, и просит начать без него.

Со времени негласного создания элитарного клуба ситуация в нем кардинально изменилась. Если ранее Албаст Докуев был просто председателем колхоза и зятем Ясуева, то ныне он депутат Верховного Совета РСФСР и как апогей важности и политического влияния в республике — председатель Центризбиркома. Теперь в его дом просто так не может войти даже рядовой член элитарного клуба, а только сверхэлита, высшая номенклатура, наиболее весомые персоны.

Удостоенные приглашения явились на новоселье без опоздания, как положено, с дорогими подарками.

Подношения не объемные — свободно помещаются в карманах. Это в основном драгоценности, которые с улыбкой королевы принимает Малика, и на виду у всех, как бы даже небрежно, складывает в роскошную, емкую вазу из «древнего византийского хрусталя». В последнее никто не верит, но в солидарность или подражая ей, и в других солидных домах появляются подобные вещи, правда, более поздних эпох, менее значимых империй, ибо перещеголять дочь Ясуева небезопасно.

Последним из гостей подходит к Малике Султанов. Он еще не член клуба и особо приглашен хозяйкой для украшения однообразного общества ученым врачом и придания светской беседе столичного лоска.

Султанов не в курсе обычаев, да и не так он богат и обязан Ясуевым и Докуевым, поэтому он преподносит Малике только роскошный букет роз.

— Какая прелесть! — фальшиво восторгается Малика, нарочито долго сжимая кисть врача.

Передряги в личной жизни Султанова получили огласку, и Малика надеялась выудить побольше подробностей скандала. Ее не столько волнует судьба бывшей невестки деверя, сколько интересен рассказ из первых уст, для издевательской передачи свекрови Алпату, которая все больше и больше ненавидит ее — Ясуеву и до сих пор с умилением вздыхает по Полле.

О многом хочет переговорить Малика с Оздемиром, но светский этикет предписывает ей как хозяйке всем уделить по возможности равное внимание, начать общий для всех интересный, животрепещущий разговор на актуальную тему. А сегодня тема одна — выборы.

По республике всего три избирательных округа, и ясно, что в сельских округах без особых проблем одержат победу первый и второй секретари обкома КПСС — Месенов и Ясуев. Для этого есть все предпосылки, проведена огромная предвыборная работа, чтобы не допустить в списки претендентов какие-либо колоритные фигуры из национальных авторитетов.

Другое дело — третий округ, по городу Грозному. Здесь республиканские лидеры позволили альтернативные выборы, и все с интересом ожидают результатов голосования. В грозненском округе развернулась нешуточная предвыборная борьба — ведь за мандат депутата схлестнулись не просто влиятельные претенденты, а лучшие представители национальных групп, населяющих столицу республики: первый секретарь горкома КПСС — кандидат от русскоязычных, а их — две трети населения города; армянскую диаспору представляет нефтяной магнат; и, наконец, от вайнахов — зампредсовмина Букаев.

Предпочтение отдается секретарю горкома — русскому. Есть мнение, что и армянин может обойти всех, ибо за ним маленькая, но сплоченная команда и главный козырь — значительный консолидированный капитал, и не только местный, но и из других регионов. На Букаева мало кто ставит, и хоть он слывет в республике харизматической личностью, однако должность невысока (таких вице-премьеров аж трое), да и средств на агитацию маловато. К тому же и Ясуев, как явного своего конкурента, всячески притесняет Букаева, ставит палки в колеса, принижает его роль. В итоге все согласны с одним: если вайнахи Грозного все как один организованно пойдут на выборы и проголосуют за Букаева, то может произойти чудо — и он победит.

— Я, конечно, патриотка, — уже во время трапезы говорит хозяйка дома Ясуева Малика, — но мне дороже личные симпатии, и посему я голосовала за секретаря горкома. Как-никак он и живет ближе к нам, в нашем подъезде, а Букаев только в соседнем.

Как ни странно, многие мыслили и действовали в этом вопросе иначе, тем не менее сейчас вслух ничего не говорят, делают вид, что рты набиты едой, и только вольнодумец и посему не член клуба Султанов категоричен.

— В этом нет ничего удивительного, ведь вы поддержали своего по крови, и я считаю, что правильно сделали.

— Что за вздор? — насупилась Малика, от гнева у нее вилка выпала из рук, пачкая дорогое платье, гулко упала на роскошный ковер. — Я настоящая чеченка, и если кто не верит, может посмотреть в мой паспорт.

— Вы не так меня поняли, — хотел ретироваться Султанов, но было поздно. Малика презренно отвернулась от него, и в последующей застольной беседе несколько раз очень искусно поддевала врача, со смехом упоминая о его злоключениях и, чтобы окончательно сокрушить его, поинтересовалась: «А не могут ли окружающие заразиться?»

Хотя присутствующие и заискивали перед Ясуевой, хоть и готовы они были перед ней «стелиться» в угодливости, тем не менее вайнахи знают, что столь вольное поведение женщины по отношению к мужчине недопустимо. За столом непривычная неловкость и даже замешательство. Наиболее прозорливые пытаются сгладить обстановку, перевести разговор в другое русло, и свести колкости женщины, могущественной женщины, к неудачной шутке.

Не только лицо и шея Султанова, но даже блестящая лысина залились пунцовой краскою. Он больше ничего не ел, просто тыкался в тарелки, скрывая раскрасневшееся, вспотевшее лицо, и сидящие рядом с ним слышали, как его каблуки выбивают на ковре нервную чечетку.

К удивлению всех, он повел себя, как мужчина — не вступил в диспут с хозяйкой и после еды по-английски, тихо удалился.

— Слава Богу! — воскликнула Ясуева.

— Нечего приглашать чужаков, — теперь дружно поддержали ее все. Никто, тем более Малика, не знал, что в этот вечер в душе Султанова зародилась яростная злость, и не только к Ясуевой, но и ко всем, кто с ней связан, и прежде всего к ее отцу, и что в последующем эта мелкая межличностная неприязнь перерастет в ненависть, в упорное противостояние, и в результате их столкновения, их бахвальства, алчности и властолюбия, пострадают не они, люди обеспеченные, защищенные, а их простые сограждане, те, кто не называет себя чеченцем и является им, те, кто и в радости и в горе живет в Чечне, рожает в Чечне, умирает в Чечне и не мыслит себя вне Чечни… Но это позже, а ныне торжественный прием продолжается.

Между многочисленными блюдами — пылкие тосты, щедро разливается спиртное. Непьющих, кроме Ясуевой, нет, есть только употребляющие шампанское, коньяк или водку. Наконец, от чревоугодия устали, по примеру Малики, все встали вокруг стола, выжидая, пока прислуга поменяет сервировку и подаст десерт.

Как таковой, класс прислуги отсутствует, к тому же коммунистический режим это запрещает. Тем не менее эту роль выполняют бедные родственники. Чтобы беднота, отъевшись, не зазнавалась, их держат на «коротком поводке», особо не вознаграждая. Родня однако тоже виновата: у вайнахов в прислуге быть позор, и оправдываясь, говорят, что просто помогают «дорогим родственникам» организовать пышное застолье, а за такие услуги не платят. Богатые, как правило, скупы, из принципа они готовы три цены переплатить таксисту, а наутро жалеют пятак на автобус. Так и с родней-прислугой: изобилие для гостей рекой, а на сумку уходящего родственника косятся, считают, что обирают их, обворовывают, обманывают. От этого — скандалы, размолвки. Однако беднота есть беднота, и чем пахать у чужого станка, лучше облизывать щедрое родственное корыто. Возвращаются они к преуспевающим и с миной угодливости и почитания в три погибели вынужденно склоняются; и все это бескорыстно и безвозмездно. Просто помогают они, и все пошло по новому кругу до нового перехлеста эмоций, до окончательного неприятия друг друга, скрытой вражды, отягощения родства…

Это закулисное отступление гостей не интересует, они до изгиба ребер наелись, по горлышко напились, и тем не менее с любопытством и вечной алчностью ожидают, что же подадут на десерт. А десерт, как и обед, разнообразен, красочен. Из обкомовской столовой доставили дефицитные заморские фрукты — ананасы с бананами; с фабрики-кухни — изыски кондитеров; из ресторана «Кавказ» — шоколадное мороженое со смородиной и малиной; из кафетерия «Столичный» — многоярусный торт с надписью «С новосельем!».

Гости капризничают, вздутые животы потирают и жалуются, что, мол, на диете все, и тем не менее ко всему принюхиваются, во все тыкаются, потихоньку все пробуют.

По традиции, десерт должен плавно перейти к танцам и веселью, однако сегодня из-за позднего начала артистов отпустили.

Время к полуночи, и членам элитарного клуба надо обсудить насущные дела. А дела здесь вечно одни; только две движущие силы властвуют в этом обществе (кстати, и не только в этом!) — это деньги и похоть. Они боятся только бедности и голода, остальное им безразлично. Ну а если ты богат, здоров, относительно свободен и волен, то о чем еще можно думать на ночь глядя, если не о постели. Тем более что за прошедшие выходные, как примерные граждане, все отоспались, отдохнули, набрались сил для предстоящей бурной недели.

И довольно легко определить, какую из важных проблем обсуждают члены элитарного клуба. Если кучкуются и говорят вполголоса, сдержанно жестикулируя, — то о деньгах. А если общается только два партнера (неважно какого пола), говорят только шепотом, а руки у мужчин в основном в карманах штанов, а у женщин — сложенные будто в молитве на груди, то это об ином, тоже инстинктивно насущном. И не надо все опошлять, здесь не только животная страсть, иногда вспыхивают и глубокие чувства, мечты и помыслы. Но это потаенная искорка, как слабая надежда, без сочувствия и сострадания быстро гаснет; и если ненароком эту искорку в ком-нибудь другом обнаружат, то посыплется смех, издевки, анекдоты, как к проявлению слабости, заурядности и просто человеческой наивности.

Как в любой стае есть белая ворона, так и в клубе по интересам есть благонравная особа — дочь Ясуева. С ней и при ней — разговор заискивающий и только о делах. Тем не менее Малика «не маленькая», об оборотной стороне жизни одноклубников знает или догадывается, и в угоду гостям, заполночь хозяйка сетует, что устала от яркого света: кое-где лампы гасятся, создается милая интимная обстановка. Гости разбредаются по этажам, слоняются по двору, веранде, с балкона любуются плавным течением Сунжи.

Некоторые женщины засобирались домой; их готовы подвезти «по пути» кавалеры. Кто-то ходит с колодой карт и зазывает партнеров сесть за преферанс, кто-то вдрызг пьяный и ходит с рюмкой, ищет себе компаньона.

Все потихоньку определяются, гул и шастанья умеряются, и вдруг это блаженное время всего вечера нарушает резкий звонок. В воротах появляется хозяин дома — Албаст Докуев. Все знают, что роль Албаста номинальна, и верховодит всем жена. Однако на сей раз Докуев более чем решителен; он твердой походкой вступает в дом, включает свет, тяжело осматривает присутствующих. На нем нет лица, он бледен, взъерошенные волосы жирно блестят. Ворот рубашки расстегнут, галстук вкривь безвольно повис. Ничего не говоря, только жестом он поманил за собой супругу в отдельную комнату.

— Да что с тобой? — из-за спины мужа взволнованно спрашивает жена, плотно прикрыв дверь.

— Тебе не надоело? — обернулся Албаст.

Малика встрепенулась — таким суровым она своего мужа никогда не видела, и молнией пронеслась колющая мысль, что такой, он очаровательный, даже желанный.

— Что, вы до сих пор не нагулялись? — привел супругу в реальность новый жесткий вопрос.

— Да что случилось? Что с тобой? — теперь не на шутку взволнована дочь Ясуева, сквозь туман праздности начинает догадываться о чем-то.– Неужели,.. — на полуслове зажала она свой рот в ужасе.

— Да, да, — придвинулся вплотную Албаст и едким шепотом, сквозь зубы выбрасывая капельки слюны на ее лицо, выдавил неожиданно-кошмарное: — Твой отец проиграл!

— Не может быть! — отстранилась Малика, ее блеснувшие от тревоги глаза стали еще ярче, расширились.

— Может, может… Это уже случилось.

— Ужас!

— Не кричи! — Албаст до боли сжал запястье жены, склонился над ухом. — Паниковать некогда, я звонить боюсь, заехать тоже, думаю, что за нами следят. По крайней мере, твой отец мне это запретил. Так что немедленно поезжай домой и спроси — что делать?

Холодный пот током прошиб спину Малики, нервным ознобом от лопаток прошелся по всему телу. Она вмиг представила, как может в одночасье перевернуться ее красочный, беззаботный мир, и от этого сникла. Щедрый макияж четко обнажил отечность ее несвежего, мрачного лица.

— Скоты! Скоты! — сжимала она в гневе кулаки. — Папа столько сделал для этой мрази, и вот их благодарность… Сволочи!

— Перестань! — перебил ее муж. — Некогда плакаться! Поезжай домой на моей машине.

Склонив голову, спешной походкой хозяйка дома заторопилась к выходу, не обращая внимания на гостей, не прощаясь ни с кем, ничего не говоря. Ныне ей плевать на эту толпу подхалимов, впрочем, как и им в ее адрес завтра — в случае огласки подлинных результатов голосования.

Бразды правления взял в свои руки вышедший к гостям Докуев. Он выдавил подобие улыбки, сдержанно поблагодарил всех за оказанную честь, давая знать, что пора по домам.

— Что-нибудь случилось? — окружили его встревоженные гости.

— Все в порядке, — уходил от вопросов Албаст, стоя, с жадностью уминая очередное десертное блюдо.

Гости, опережая друг друга, кинулись к выходу, как из прокаженного дома, понимая — что-то случилось сверхсерьезное, неладное, что пребывание в этом доме может негативно сказаться на их дальнейшем благополучии и даже на благопристойности.

— Такие подарки принесли, а нас даже не поблагодарили, — негодовала за воротами одна гостья.

— А я, дура, любимое колье отдала!

— Просто хамство!

— А что еще от нее можно было ожидать?! Султанов был прав.

— Поторапливайтесь, — недовольный мужской голос из машины.

Машины разъехались. Дом погрузился во мрак, и только где-то в глубине внутренней комнаты тускло обозначился свет ночника.

Довольно быстро Малика возвратилась. Не прикрывая калитку, тяжело дыша она ввалилась в дом.

— Альфред! Альфред! — крикнула она. — Папа сказал…

— Не шуми, — резко оборвал ее вышедший навстречу муж.

Держа за локоть, он повел супругу в дальнюю комнату, в спальню. Не успели прикрыть дверь, как Малика начала скороговоркой:

— Оказывается, папа в курсе. У него поднялось давление, и он лежит, — от учащенного дыхания ей тяжело говорить. — Он просит тебя сделать все, что возможно.

— А что я могу сделать? — развел руками супруг.

— Боже! — наверное, впервые в жизни искренне взмолилась Малика. — Ну, помоги же ему!

— Оставь Бога в покое… Что он конкретно сказал?

— Сказал, чтобы ты предложил членам комиссии вот столько, — она выдвинула вперед пальцы одной руки.

— Что он с ума сошел? Да я уже столько истратил на агитацию.

— Ну, пообещай в два раза больше!

— Я обещал! Боятся!

Наступила пауза. Супруга впилась в глаза мужа, он отвел взгляд.

— Ладно, постараюсь, — тихо пробурчал Албаст, и очень тяжело вздыхая, — а если и на это не согласятся?

— Я от себя добавлю им еще вот столько! — загорелись глаза Малики.

— Не надо от себя! Откуда у нас такие деньги? Еле-еле этот дом достроили.

— Ну, считай, что папа даст.

— Ради него, и главное тебя, сделаю все, что возможно и невозможно. Ты знаешь, как обрадуется всякая мразь, если наш папа не пройдет? Это ведь конец! Да сам он такого удара не вынесет.

— Конечно, не вынесет, — преданно глядит в глаза мужа Малика; она в восторге от него, ласково прильнула к нему всем телом, теплым дыханием обдает его грудь. — Альфред! Мой милый Альфред! Мы так верим в тебя! Я так люблю тебя! Ты такой…

— Перестань! — негрубо отстраняется муж. — Мне пора ехать, надо до рассвета успеть.

— Да-да… Поторопись… Не жалей сил и самого себя! Ведь папа столько для тебя сделал, так любит тебя!

— Да, он замечательный человек, — двинулся к дверям Албаст. — А я еще раз убедился, что народ просто быдло и сделанного добра не помнит!

Во дворе Албаст неожиданно замешкался, его осенило.

— Малика! — обернулся он. — А ну-ка быстро в багажник всю еду и выпивку. Где мой фонарик? Принеси пистолет, на всякий случай.

Прибыв на окружной избирательный участок, Албаст первым делом вызвал на улицу полусонных членов комиссии, заставил занести в актовый зал райисполкома всю привезенную снедь и выпивку. Члены комиссии, специально подобранные и заранее задобренные Докуевым сельские интеллигенты, живущие на одну зарплату и любившие на халяву выпить — потенциальные алкаши, неудачники в жизни.

После нескольких рюмок Албаст отводит в сторону председателя окружной комиссии. Большой начальник шепотом делает внушения подвыпившему подчиненному.

— Нет, Албаст, — от сна и хмеля заплетается голос. — На это я не пойду, да и никто не посмеет подделывать бюллетени.

— А итоговый протокол?

Долгая пауза.

— Получишь… — и Албаст шепчет на ухо фантастическую для сельского интеллигента, завуча профтехучилища, сумму.

— Протокол смогу, — решительный ответ Докуеву.

— Вот и прекрасно, — свободно вздохнул Албаст и, оборачиваясь к остальным членам комиссии, громко сказал: — Чтобы мы спокойно провели остаток ночи, давайте перенесем все бюллетени на первый этаж в кабинет завхоза.

— Это зачем?

— Там решетки на окнах и дверь металлическая, — объясняет Докуев.

— Надо выполнять советы Албаста, — щедро расплылось изможденное лицо председателя окружкома, высвечивая съевшиеся металлические скобы.– Тогда предстоящую зиму в тепле и в достатке проведем.

Пока члены комиссии и охраняющие их милиционеры переносили пачки бюллетеней на первый этаж, завуч под диктовку Докуева переписывал протоколы с участков и итоговый протокол.

— Шестидесяти двух процентов «за» хватит, — подсказывал Албаст.

— Да-а-а! Гулять так гулять — пусть будет семьдесят, — ставил подписи сельский интеллигент.

— Теперь вы можете идти домой, — командовал председатель республиканского Избиркома. — К девяти утра возвращайтесь для пересчета бюллетеней… Ключи от всех дверей оставьте у себя.

На служебной машине вместе с Албастом уехали завуч и две женщины — местные активистки, старые жеро. Развезя по домам членов комиссии, Докуев вернулся на избирательный участок. Без лишних вопросов сержант, подчиненный зятя Майрбекова, открыл входную дверь. Освещая путь фонариком, Албаст дошел до кабинета завхоза, ключом отворил дверь и, переложив бюллетени поближе к отопительной батарее, открыл вентиль. В узком луче фонарика заблестел грязновато-коричневый поток, заиграли волей клубящиеся пары.

— Вот для чего я не позволял отключать отопление! — усмехнулся Докуев. — А они думали, что я задабриваю избирателей… Хе-хе-хе… Надо на несколько ходов вперед просчитывать ситуацию… На то и дан мне ум! Я — голова! Я — гений! — чуть ли не кричал он, ликуя при виде хлещущей струи.

К удивлению, на обратном пути в город его не тянуло ко сну, и чувствовал он себя очень бодро. Еще раз в уме Докуев пересчитал итоговый доход от избирательной компании и, сидя на заднем сиденье, в радости так хлопнул в ладоши, что шофер испугался, чуть не загнал машину в кювет.

На подъезде к городу Докуева укачало, и он ощутил усталость, сонливость.

«После столь изнурительной и удачной кампании, — думал он, — я могу с чистой совестью поехать на заслуженный отдых… Поеду по путевке в Югославию, на побережье Адриатического моря. И возьму с собой… Боже мой, кого же взять? Ведь они все так молоды, так хороши! Вот, тоже мне, проблема!.. Ну, ничего, время есть, разберусь».

В последнее время Докуев Албаст по личной инициативе и решению бюро обкома КПСС курирует деятельность комсомольской организации республики. Не без его помощи назначен новый первый секретарь обкома ВЛКСМ, подающий надежды, перспективный молодой человек, произведена ротация и обновление кадров аппарата комсомола в сторону равновесия полов, и с некоторых пор Албаст по льготным путевкам молодежного туризма «Спутник», ездит как руководитель по социалистическим странам; он лично формирует группы и выступает как ярый борец за эмансипацию женщин, особенно молодых комсомолок…

Когда доехали до центра Грозного, совсем рассвело. У завода «Красный молот» Албаст увидел толпы спешащих на работу угрюмых рабочих.

— Слава Богу, что я избавлен от этой участи, — подумал Албаст, а вслух сказал шоферу: — Поехали домой.

— Так вы ведь сказали,.. — огорошился водитель.

— Я передумал, — резанул Докуев.

Он хотел поехать к любовнице для ублажения своего усталого тела. Но ему не терпелось поскорее поделиться с Маликой и тестем о гениально проделанной махинации и тут с улыбкой вспомнил отца: «Ведь верно он меня учил: надо так уметь наколоть человека, чтобы он потом тебе еще семь раз спасибо сказал, да при этом еще кланялся».

…В тот же вечер председатель республиканского Избиркома Докуев сообщил по местному телевидению итоги голосования. Народными депутатами СССР избраны Месенов, Ясуев и — сенсация! — Букаев.

* * *

Майский день длинный, но и он на исходе. Уже более трех часов прошло с тех пор, как Домбе-Хаджи позвонил старший сын и сказал, что выезжает, а его все нет и нет.

Неспокойно на душе Домбы-Хаджи, нервно крутит он четки, все выглядывает в окно, на каждый шорох реагирует. Казалось бы, и нечего ему волноваться, так все равно какое-то гнетущее состояние овладело им. А ведь волноваться ему нельзя, противопоказано, и сторонится он всяких неурядиц, гонит от себя проблемы, по возможности, избегает ненужных мероприятий, шумные места. Так нет, в покое его не оставили, о нем вспомнили, официально по повестке пригласили «на беседу» к старым друзьям на Московскую улицу, на позабытый «огонек». И надо же, как некрасиво поступили! Можно было бы кого-либо прислать, позвонить или еще как-то скрыто это сделать. Так нет, по почте вызвали. Чтобы все — от почтальона до соседа знали, куда Докуева Домбу-Хаджи по повестке приглашают. И давно все спецслужбы в новых зданиях на проспекте Орджоникидзе размещены, а его специально по старой памяти на Московскую вызвали.

Шел Домба-Хаджи к своим пожизненным опекунам, как никогда прежде боялся: старый стал, слабый, да немощный. И что им теперь от него надо? К радости, опасения оказались напрасными: с ним беседовал сам руководитель Калганов, был очень вежлив и внимателен. В основном интересовался настроением населения, как будут реагировать вайнахи на тот или иной исход голосования; даже консультировался у умудренного жизнью пожилого человека, что предпринять, более того, какой итог более выгоден для республики и ее населения?

Ответов на эти вопросы Докуев не знал, сам мучился и был польщен, что с ним советуются, к нему прислушиваются накануне столь важного, можно сказать, исторического момента.

Действительно, ситуация непростая, накалена до предела, и всякое может случиться в зависимости от итогов будущего голосования.

А дело в том, что первого секретаря Чечено-Ингушского обкома КПСС назначили председателем комитета в Верховном Совете СССР, и он расстался с должностью в Грозном. Казалось, что наконец-то лидером республики станет кто-нибудь из вайнахов и скорее всего второй секретарь обкома Ясуев. Так нет же, накануне голосования из Москвы поступила телеграмма, что Центр на вакантную должность рекомендует иного кандидата, и он за день до заседания бюро обкома должен прибыть в Грозный в сопровождении высоких чинов из ЦК.

Пару лет назад никто и пикнуть бы не посмел, все стали бы с рвением исполнять указание Центра, однако ныне ситуация иная.

Все национальные образования СССР возглавляют коренные кадры, и только к вайнахам доверия нет. Присылают в Грозный по имперской традиции то одного, то другого наместника. Кажется, если русского назначают, то почему бы не из местных, из уроженцев этого края? Так нет, надо издалека, чтобы чувствовалось, что именно прислан к ним барин, и чтобы он не имел местных корней, а то глядишь — и до панибратства недалече.

Однако, ныне не до этого. То ли Центр ослаб под влиянием перестройки, то ли вайнахи окрепли, осознали зрелость момента. В любом случае Калганов, как руководитель важнейшей госслужбы, беспокоится. Даже он не знает, кого в данный момент из Центра присылают, и он, впрочем как после этого и Докуев, осторожно высказывает мнение, что в данной ситуации желательно бы избрание Ясуева: как-никак «в доску» проверенный, всю жизнь в партструктурах, да еще и женатый на русской.

— Да, да, — с готовностью поддакивает Докуев, — вот только было бы спокойней, если бы знали, кого нам присылают. Ведь, может, весьма достойная личность, а мы поспешим, не так будем действовать.

— Конечно, конечно, — соглашается Калганов. — Да просто сейчас такие времена, что ничего не поймешь. Горбачев с Ельциным во вражде, от того и союзное с российским департаментом в нестыковке. Вот и сижу я здесь, не знаю, кому служить. Утром из союзного аппарата один указ приходит, а вечером из российского прямо противоположный. Просто бардак!.. Раньше я за месяц знал, кого сюда присылают, готовился, встречал. А теперь все в тайне, в неразберихе, — он смотрит на часы. — Вот скоро должен приземлиться самолет, и мы тогда узнаем, кого нам предлагают или подсовывают… В любом случае вы должны поговорить с сыном, с Албастом Домбаевичем, чтобы мы действовали при голосовании сообща, так сказать, консолидировано.

— Так куда он денется? Он ведь наш! А вы как члены бюро на месте завтра договоритесь.

— На месте не получится. Там не до разговоров будет. Скажите ему, чтобы до голосования подошел незаметно ко мне, — Калганов закурил очередную сигарету, отпил глоток чая. — Да, кстати, Ясуев протащил в бюро пять-шесть человек из этого, так сказать, элитарного клуба. Этот народ — куда ветер подует, так что надо сказать, чтобы ваш сын этих «одноклубников» в узде держал.

— Да никакой это не клуб, просто общаются вместе, — стал защищать сына Домба-Хаджи.

— Знаем мы их «общение»! — усмехнулся Калганов. — Ну, это ничего, ничего. Я даже рад: дружба никогда не вредит, а компактность облегчает нам наблюдение.

Зазвонил телефон. Калганов подошел к рабочему столу, ничего не говоря, долго слушал, и Домба-Хаджи по сморщившемуся лицу кадрового чекиста понял, что вести неприятные.

— Ну, что ж… — вернулся Калганов к Докуеву, и по тому, как не присел, дал понять, что разговор окончен; было видно, что он удрученно думает над последними сообщениями.

Они сухо пожали руки, Калганов, не провожая, направился к столу, и когда Докуев дотронулся до дверной ручки, услышал.

— Хотите знать, кого к нам прислали?

Докуев обернулся, по тону понял, что весть страшна.

— Ваш потрошитель! — язвительно ухмыльнулся Калганов.

— Цыбулько? — еле выдохнул Домба-Хаджи.

— Так точно… И еще скажу. Из обкомовского гаража взяли заранее машину «00—01» и подогнали к трапу. Толпа вайнахов и русских кланялись ему. И знаете, кто первый подал руку? Ваш сын Албаст.

Непонятно, как Домба-Хаджи доехал с Мараби до дома, весь остаток дня мучился, размышляя, и не мог ничего понять — все закружилось, в непонятном ракурсе, перевернулось с ног на голову. И главная головоломка, почему его сын встречал конкурента тестя?

В поисках Албаста Домба-Хаджи обзвонил все знакомые номера, посылал за ним Мараби, и только к шести вечера сын сам объявился и сказал, что подъедет, разговор важный есть, и уже десятый час, и Домбе-Хаджи спать скоро пора, а Албаста все нет и нет.

— Да успокойся ты! — волнуется за мужа Алпату. — Мы уже старые и какое нам дело до политики.

— Сама ты старая дура, — не сдержался супруг, по старой привычке, грубо ругнулся, моментально пожалел. — Ну, не хотел, не хотел. Ты у меня не старая… Ты ложись, спи, а мне что-то не спится. Ты не представляешь, кого нам прислали?!. Цыбулько!!! Он нас всех сожрет! А наш сыночек поехал его встречать. Говорят, первый руку подал.

— Весь в тебя, — кряхтя, залезая в постель пробурчала вполголоса Алпату.

Супруг недовольно посмотрел на нее, но не обругал — времена не те. Домба-Хаджи никогда не любил жену, но всегда уважал, а теперь под старость и вовсе без нее жизни не представляет. При всех недостатках, Алпату — вернейшая хранительница семейного очага, традиций и чести дома. С распутством мужа, а потом по его примеру и сыновей, она бороться не смогла, но открыто этот грех осуждала. И теперь, когда дети окрылились и, разлетевшись, оставили родителей в одиночестве, кроме Алпату у Домба-Хаджи никого нет. Только под старость Докуев понял ценность жены, ныне он ей верит больше, чем самому себе, знает, что это единственный монолит под его ногами, и поэтому теперь он ее не оскорбляет, бережет и даже заботится о ее здоровье, зная, что с ее потерей он утратит единственную до конца преданную, хоть и ворчливую, душу.

— Наконец-то едет, — кинулся Докуев-старший к окну на свет фар, но машина проехала мимо. — Если завтра выберут Ясуева, то это будет первый руководитель-вайнах у нас за всю историю… Это начало процесса деколонизации! — продолжая глядеть в окно, мечтательно заявил он.

— Не знаю, о каком процессе ты говоришь, но то, что Ясуев не лидер, а простой взяточник, это точно, и как он сможет рулить целой республикой, если даже дочь воспитать не смог.

— Ну, перестань! Не мешай все в одну кучу! Не успели его избрать, а ты его уже хаешь! Вот, действительно, не можем уважать своего лидера… чужого — пожалуйста, а своего никак.

— А что, кроме Ясуева, больше нет у нас людей достойных? Возьми того же Букаева.

— У Ясуева жена русская, и он проходной.

— То-то и оно… Лучший из верноподданных.

— Замолчи, жена, — стал выходить из себя Домба-Хаджи. — Вот знать бы, зачем Албаст поехал встречать эту сволочь Цыбулько?

— Хм, ясное дело, Ясуев послал. Хитрая лиса.

Домба-Хаджи изумился предположению жены, а когда приехавший сын подтвердил это, и вовсе опешил.

— А зачем это? — уставился он на Албаста.

— Политика, — мрачно вымолвил сын и, усаживаясь за стол, добавил, — грязное дело.

— И что завтра будет? — сел напротив отец.

Хворающая доселе Алпату с появлением старшего сына ожила, закружилась по комнате, стала накрывать стол.

— Да не голодный я, Нана! — отказывался Албаст, — только чаю налей и ложись.

— Нет, нет, я сейчас чепелгаш приготовлю, — засуетилась мать у печи.

— Так что же будет завтра? — повторил в нетерпении отец.

— Многое решится сегодня, ночью… Если Ясуев согласится отдать пост премьера Букаеву, то он, может, выиграет.

— Так в чем же дело?

— А в том, что тогда буквально через полгода — максимум год — Букаев «съест» Ясуева.

— Это почему?

— Если говорить о политике, то сильнее и изощреннее, чем Ясуев — нет. Однако Букаев — сильный хозяйственник, защитил докторскую, нефтяник, за ним сильный род и поддержка в Москве. И главное, он в чистой борьбе выиграл выборы в Грозном, и это многое значит. Он сейчас популярен. А Ясуева, если честно, народ не любит… Конечно, между любым приезжим и Ясуевым народ выберет Ясуева. Но в обком пока что выбирает не народ, а члены бюро, и что там будет — неизвестно.

— Ну, и как ты мыслишь, кроме тебя, кто еще явно поддержит Ясуева? — возбудился Домба-Хаджи, будто его выбирают.

— А с чего ты взял, что я буду за него голосовать?

— Это как? — удивился отец и неожиданно для себя заметил в сыне еще большую вальяжность и даже надменность.

— А вот так! Ныне со мной не считаться не могут… А если по секрету, — здесь Албаст сделал многозначительную, артистическую паузу, — после аэропорта ко мне подходил Бабатханов — гендиректор ЧИвино, так ему Цыбулько предложил пост премьера, а мне — первого зама с любыми полномочиями.

— Вот это да! — воскликнул Домба-Хаджи.

— Не смей так поступать, сынок! — вмешалась Алпату. — Как бы я ни ненавидела твою жену и ее отца, но так поступать недостойно!

— Это политика, — оправдывается сын.

— Я не знаю политик-молитик, а честь превыше всего! У тебя хороший пост и держись от этих торгов подальше. Добра от этого не будет.

— Не лезь не в свое дело, — зашепелявил на нее муж и с азартом в глазах спросил у сына, — а ты что решил?

— Пока не знаю.

— А если Ясуев узнает?

— Он уже знает… Я от него еду.

— А он что? — чуть ли не шепотом спросил Домба-Хаджи, склоняясь в интриге к сыну.

— Понимаешь, Дада! Я теперь не мальчик, у меня вес и авторитет. Семь голосов в бюро — мои. Как скажу, так и сделают.

— Так ведь это твои «одноклубники», как назвал вас Калганов, и всем известно, что именно Ясуев протащил их в бюро, а так бы им этого в жизни не видать.

— Дада, это все в прошлом. И это я откупил на выборах.

— А твоя жена говорит, что ты за деньги все сделал, — снова вмешалась мать.

— Дура она и болтушка, — вмиг чванливость слетела с лица Албаста.

— Занимайся своим делом! — заворчал на жену Домба-Хаджи и следом вкрадчиво сыну: — Ну, так что же твой тесть?

— Ему я для важности сказал, что мне предложен пост премьера.

— Вот это молодец! — ударил по столу ладонями отец.

— Разве так можно? — тихий голос матери.

— Да замолчи, старая дура! — взбесился муж и вновь в восторге к сыну.– Продолжай.

— Ясуев сказал, что этот пост он должен Букаеву, а мне предложил вице-премьера и курирование Агропрома… Я попросил вице-премьера и весь финансово-экономический блок, плюс одно из силовых министерств.

— Умница! Умница! — вскочил Докуев-старший. — И что он ответил?

— Согласен.

— Теперь он со всем будет согласен, — заворчала Алпату, — а пройдет — пошлет вас подальше… Впрочем тебя — нет, ты зять, но выборы он тебе припомнит. Знаю я эту породу: коварны и злопамятны.

На это муж не огрызается на нее, в этом доля предвидения есть.

— А, может, действительно тебе не лезть в эту чехарду и остаться на своем месте, — жена остудила страсть Докуева-старшего, а он пытается умерить пыл сына, — первый секретарь райкома, что еще тебе надо?

— Нет. Теперь должность, которая мне досталась, стала выборной. А выборы это дело такое… Вон видите, что в нашем колхозе произошло. Столько я денег угробил, всех вроде ублажил, а на выборах Айсханова «прокатили» и Шахидова выбрали.

— Да-а, народ ныне оборзел, — поддержал сына Домба-Хаджи, — совсем оголтелые стали от этой перестройки, нюх потеряли, позабыли сделанное им добро. Вот, раз начал, упрятал бы ты Шахидова, как и братьев Самбиевых, в тюрьму, и колхоз поныне наш был бы.

— Колхоз я верну, — вновь вальяжность появилась в осанке сына, — а до суда дело Шахидова я довести не мог — многое бы всплыло. А Арзо Самбиев сам залетел из-за драки с надзирателями. Да вы, небось, это лучше меня знаете.

— Знаем, — закончила Алпату печь чепалгаш, обмывала в теплой воде, готовясь обдать их топленым маслом и подать к столу. — Говорят, из-за письма к Полле…

— Ой, куда ни ткнись — или Самбиевы или Полла, — перебил жену Домба-Хаджи, — просто белый свет на них клином сошелся… А наш дурень Анасби просто на ней помешался! Это все ты виновата, — развернулся он к жене, — все вздыхаешь по ней, этому идиоту про нее шушукаешь, вот он и творит чудеса.

— А что он теперь натворил? — удивился Албаст.

— Ой, не спрашивай, — огорчилась мать, — просто горе с ним!

— Хотели от тебя скрыть, так твоя жена все равно все узнает, — покачивая головой, скорбно начал отец. — Эта сука Полла работает ныне в районной больнице…

— Не сука она, — вступилась мать.

— Замолчи! Все вы суки! — от злости слюна выступила на губах Докуева-старшего. — Так вот… Наш оболтус вновь поехал к ней, а там ее второй муж, какой-то врач — Султанов. Вот и началось. Наш был, как всегда, нетрезв… Говорят, обкурен…

— Так это не то, что до этого было?

— Нет. Тогда он тащил Поллу из кабинета. То кое-как замяли. А это вот на днях, до города еще не дошло, а то бы все только об этом и болтали бы.

— Вот идиот! — схватился за голову Албаст. — А я хотел его на пост министра внутренних дел! Представляете, я — в минфине, он — в милиции, вся республика в руках!

— Какой министр?! — чуть ли не плачет мать.

— Так неужели нельзя его на ком-либо женить или эту Поллу насильно привести или вовсе из республики ее выгнать?

— Слава Богу! — вздернул руки Домба-Хаджи. — Говорят, она после последнего кошмара куда-то уехала насовсем. Куда? — обратился он к жене.

— В Краснодар, говорят.

— Туда ей и дорога, — облегченно вздохнул отец семейства, — а лучше бы совсем в Сибирь вслед за Самбиевыми.

— Кстати, сынок, — жалобный голос матери, — раз уж заговорили о Самбиевых. Забор-то ты вокруг их надела возвел, а…

— Это мой надел! — грубо перебил Албаст мать. — Я там хозяин! Я! И забудьте про этих ублюдков! Они оттуда не вернутся. Найдут их тела окоченевшими в Сибири. А еще лучше — в прорубь, к рыбам! Там реки глубокие!

После этого всплеска семейная идиллия пропала. Насупленный, гневный Албаст засобирался.

— А чепелгаш готовы, — жалобно проговорила мать.

— На ночь не ем, — буркнул сын, выскочил во двор.

— Ты со своим языком не умолкаешь, — стал добивать Алпату муж.

Проводив сына, Домба-Хаджи обошел двор, спустил собак, выключил везде свет.

Огромный докуевский дом погрузился во мрак.

Алпату легла спать здесь же, в столовой. Подниматься по ступенькам и идти в ею же обустроенную шикарную спальню теперь тяжело, лень. Да и видит она из столовой весь двор, ворота. По ее просьбе, никихитцы соорудили в столовой на сельский манер деревянные нары во всю длину стены. Здесь же дровяная печь, типа камина. Вот и днюет и ночует Алпату на нарах, как часовой следит за хозяйством.

Ее муж поначалу рад был, что она не спит с ним в спальне, а потом как-то приснился ему кошмарный сон, аж сердце прихватило, и побежал он к Алпату — с ней надежно. С тех пор и спит в ее ногах, как коснется подушки, так и храпеть начинает. А Алпату все не спится. В доме мрак и на ее душе мрак. И только блеклый свет ночника загадочно блестит в капельках масла на горке нетронутых чепелгаш.

…На следующий вечер вайнахи Грозного ликовали. Как в день великого праздника, к старшим Докуевым приехали все дети с внуками. Стояли галдеж, веселье, шутки, играла музыка. Даже сноха — дочь Ясуева — приехала, сама все вкусное готовила, накрывала стол, обо всех заботилась. К полуночи все разъехались. Дочери и сноха все убрали, везде навели порядок.

Вновь огромный дом погрузился во мрак. Только сиплый храп мужа выдает в доме жизнь. И в блеклом свете ночника видит Алпату, что та же горка чепелгаш задвинута под сервант, не блестит как прежде, поиссохла, с краев скрючилась, осела. «Почему, — думает она, — древнее, национальное блюдо, приготовленное матерью, никто не съел? А ведь в Ники-Хита чепелгаш в праздник готовят. Конечно, нынче муки, творогу вдоволь у всех. А вот с маслом — проблема… Значит, мы заелись? К добру ли это?»

А за окном все еще не угомонился город. Сигналят машины. Ходят вайнахи толпами, радуются. Как сказал Домба-Хаджи, начался процесс деколонизации…

* * *

На заседании бюро обкома, после зачтения итогов голосования, Албаст Докуев, как зять, не стал прилюдно поздравлять Ясуева и решил выполнить эту процедуру торжественно в семейном кругу, поехав к сватам вечером вместе с женой. Однако их не приняли. Теща сообщила по телефону, что у них важные гости из Москвы, и только тогда Албаст с женой пошли праздновать победу к старикам Докуевым.

А когда на следующий вечер Албаст с женой пришел с огромным букетом цветов к Ясуевым, и сияющая теща целовала его, кормила любимого зятя, как никогда ранее, а потом весьма любезно самолично усадила его в гостиной напротив телевизора, и два часа он просидел, вглядываясь в ящик, пока Малика не предложила уходить, и только в лифте сказала, что «папа от усталости спит»; он понял, что отныне его тесть не второй секретарь, не собеседник, как прежде, и где-то даже панибрат, а именно первый секретарь, и между вторым и первым, не секретарем, а Ясуевым — если не пропасть, то колоссальное, коленопреклонное расстояние, непреодолимая расщелина.

Еще неделю не подпускал к себе никого с поздравлениями новоиспеченный секретарь. Все ходил тихий, мрачный, мобилизованный. По шестнадцать часов в сутки не выходил из кабинете. И никто не знал, что он там делает: может, спит, может, работает, а может, телевизор смотрит. И весь чиновничий аппарат в шоке, никаких кадровых изменений, революционных потрясений; все тихо, как прежде, чинно, стабильно.

Наконец поступает депеша из столицы от российского правительства с поздравлением и признанием Ясуева как главы. От этого Ясуев еще мрачнее, еще более он погружен в работу. Что для него, умнейшего политика, российское признание? Ему необходим только союзный уровень, солидный масштаб. И объясняет он это тем, что Чечено-Ингушетия по внутреннему валовому продукту превосходит некоторые союзные республики, нефтехимическая и машиностроительная продукция идет только на экспорт, а количество коренного населения более 70% и, наконец, самое весомое — он, Ясуев, лидер республики, талантливый руководитель и трудолюбивый человек, с его кругозором, с его мышлением он выведет регион на невиданный уровень, о нем заговорит весь мир…

Только десять дней спустя после выборов из Москвы, из союзного аппарата, чего Ясуев, томясь, ожидал, за личной подписью Горбачева М. С. поступило признающее его главенство и важность письмо. На заседании расширенного бюро обкома высокий чин из ЦК зачитал поздравительную телеграмму, еще какие-то указы, пожал Ясуеву руку, поцеловал. Вот когда просветлел первый секретарь, широко улыбнулся, воспрянул телом и духом.

Как прожженный, истинный партиец первый секретарь первым делом вспомнил лозунг вождя «кадры решают все» и начал «перепахивать» номенклатурное поле для высадки «окультуренных растений».

Вот когда Докуев Албаст удостаивается чести встретиться с тестем, и эта встреча абсолютно не похожа на все предыдущие, и видно, что встретились не тесть с зятем, и тем более не первый секретарь обкома и первый секретарь райкома, а барин и верноподданный. Разговор сухой, короткий, деловой.

Пост вице-премьера для Докуева исключен, ибо назовут кумовством, клановостью, порукой; его район в числе отстающих, и это терпеть в дальнейшем невозможно. На осень Ясуев назначил перевыборы во всех районах, и они покажут, кто достоин, а кто нет.

— Выборы будут свободные, альтернативные? — робко интересуется Албаст Домбаевич.

— Ну, ты ведь был председателем избиркома, что ты у меня спрашиваешь? — недоволен тесть.

Понятно, что новый лидер республики сверхжесткий, принципиальный, честный; он искренне радеет за будущее сограждан, и как яркий пример — он передает новое громадное здание обкома под кардиоцентр, а сам возвращается в старое.

— Хе-хе, — ехидно ухмыльнулся все знающий Домба-Хаджи, услышав это от Албаста, — знает Ясуев, что новое здание, даже в туалетах, напичкано электроникой, вот и обводит вокруг пальца подслушивающих и подсматривающих… Так и это не все. В огромном здании масса людей, а он хочет в маленьком, недоступном, в одиночку сидеть, редко кого впускать.. Да и мечтал он всю жизнь именно в старом здании сидеть, а новое для него в диковинку, чересчур громоздко, чудовищно.

— Да, я тоже удивлен, — поддержал отца Албаст, — в самом центре города, где шум, гам, смог, больницу устраивать?! Да и сколько средств надо потратить, чтобы переоборудовать помещение? Лучше бы имеющиеся больницы оснастить. Не пойму я его. А как принципиален стал, строг, недоступен.

— Какие у Ясуева принцип-минцип есть? — как обычно встряла в разговор Алпату, коверкая русские слова. — У него всего два принципа — деньги и власть, и никакой морали. Это я по воспитанию дочки вижу.

— Нана, все ты сводишь к нелюбви к снохе, — еще более раздражен Албаст. — Эта должность его переменила, ко многому обязывает, он не такой, как прежде.

— Клянусь, тот, даже хуже! — не сдавалась мать. — Вот посмотришь!

— А она права, — заулыбался загадочно Домба-Хаджи.

— Не знаю, — отмахнулся от доводов родителей Албаст, — со мной совсем иной. Впрочем, говорят, что со всеми… Очень строг и требователен.

— Гм, — лукаво сощурился отец, — а ты, Албаст, проведи простой эксперимент, и все станет ясно.

— Какой? — загорелись глаза сына.

— Добейся личной встречи, ведь ты зять, и прямиком предложи за пост в два раза больше, чем ты содрал с него на выборах…

— Ничего я не «сдирал»! — нервно дернулся сын.

— Это твоя жена утверждает, — спокойно продолжал родитель. — Посмотришь, все как по маслу пойдет, и ты же первым забьешь еще и пост посредника. Тоже комиссионные будешь сдирать за услугу.

— Хм, — закашлял секретарь, — а если не пройдет?

— Пройдет, — с завидной ехидцей ревниво сказал отец. — А не пройдет, ты ничего не теряешь.

— А красиво ли это? Как-никак какое-то родство.

— У вас все красиво! — ухмыльнулась Алпату. — Ты брату под какие проценты деньги одалживаешь?

— Нана, ты ничего не понимаешь, ведь инфляция… И вообще, не лезь в наши дела.

— Ты с матерью помягче. Да к тому же она права, — на редкость солидарен с женой Домба-Хаджи, — а с моим советом не мешкай, для него зять, сват, родня — нету, у него четко выверенная такса… И помни, тебя в райком не переизберут, как в колхозе «прокатят».

— Да нет у меня столько денег!

— Я подсоблю… Разумеется, под твои же проценты, и буквально через полгодика ты окупишь все сторицей… Эх! Мне бы ваши годы!

Подгоняемый внушением отца, все больше и больше страшась, нервничая, Албаст переборол себя и, будучи в гостях у сватов, выбрал нужный момент и попросил тещу ввести его в домашний кабинет Ясуева.

Тесть, по ритуалу, слегка привстал, потом, отведя взгляд, долго продолжал беседу по телефону. Окончив этот разговор, Ясуев, не кладя трубку, попросил по прямой связи вновь соединить его с Москвой. Вновь какие-то непонятные Албасту полуфразы, закодированные имена — «лысый», «меченый», «алкаш». В конце Ясуев обещает на днях быть в Москве и там подробнее проблему обсудить.

— Как они мне надоели! — наконец положил он трубку. — Просто голодная стая! Все — дай, дай, дай! А откуда? — встал с кресла Ясуев, насупившись, оглядел зятя с головы до ног. — Твой район вновь в аутсайдерах. Подводишь ты меня, не оправдываешь моего доверия, я ждал от тебя помощи, поддержки, а ты?

— Понимаете, — в струнку пытался вытянуться Докуев, — я думаю, что был бы полезен на другом месте.

— Это на каком? — скривившись, искоса глянул Ясуев.

— На том, что вы мне до выборов предлагали.

— Чего? — рявкнул тесть.

Но Докуев знал, что отступать поздно, а замолчать на полуфразе — ущербно, и он невзирая ни на что, настойчиво продолжал: — Вот где я конкретно вам буду нужен и полезен. А чтобы не быть голословным, как родной сын, зная ваши издержки, предлагаю помощь — вот столько, — и он неожиданно для себя показал в испуге в два раза большую сумму, чем планировал.

Ночью, дома, попивая снотворное вперемешку с коньяком, он себя нещадно корил, обзывал тупицей, болваном, транжирой. А когда наутро сам Ясуев лично, напрямую позвонил ему и попросил зайти, Албаст с благодарностью к тестю, с умилением подумал, что его слегка пожурят, скажут, как ты смел, и бесплатно, ну, в крайнем случае, в полцены (что и хотел Докуев первоначально) предложат то, что положено ему по договору, можно даже сказать — по закону.

Окрыленный бросился Докуев к сватам и через пять минут вышел, как мокрая курица, обвисший: вдвое возросла ставка, и он не вице-премьер, а рядовой министр, и не финансов, а социальной защиты населения, и деньги, наличные, не Ясуеву отдавать, а прямиком в Москву, по обозначенному адресу везти.

Обескуражен Албаст: какой позор, с должности первого секретаря городского райкома КПСС в посредственные министры, и это за такие деньги, без обсуждения условий, без обдумывания, как в армии — по приказу, а в каком тоне и в форме, прямо на ходу, в подъезде, у лифта?!

Плачется Албаст жене, жалуется теще, кричит на отца, вовсе не разговаривает с матерью, а тут еще одна пилюля вдогонку: через дочь Ясуев передает, что он «вовсе дурак и ничего не понимает».

Через несколько дней, в ранге министра, он вылетает в Москву, первым делом избавляется от огромной суммы (практически всего наличного и заимствованного у отца капитала) и следует для представления в столичное министерство.

От одного невзрачного вида здания министерства социальной защиты, от его месторасположения, обшарпанности коридоров и кабинетов, от голодных взглядов «облезлых» чиновников ему становится все хуже, тоскливей. Страшно Албасту из-за беспросветной перспективы, ничего он так не боится, как бедности. Он экономит деньги, в ресторан не ходит, живет в своей квартире отшельником, даже муку, соль, спички про запас купил. До того себя довел, что сам с собой разговаривать начал, а по ночам подсчитывает, как он сможет продать свою недвижимость и сколько на вырученные деньги сможет прожить. И вот беда, сам-то он жить умеренно сможет, а вот как быть с женой-мотовкой и с детьми — избалованными оболтусами?

В таком угнетенном состоянии он ходит в министерство день, два, неделю. Постепенно вникает он в дела, в сущность соцзащиты в СССР, все выше и выше уровень его общения, и видит он, как богато и холено выглядит высшее руководство, и под конец личная беседа с министром, приглашение в ресторан, и, о ужас! Какие возможности! Какая защита?! Кого? Населения? В СССР? С каких пор? А денег для этого выделяется немерено, лишь бы фантазия и совесть не подвели… Вот это Ясуев! Гений! И главное, никакой ответственности, напряжения, отчетности, соцсоревнования.

Вот это жизнь! В радость! Только руку поглубже засунь в бюджет, да вовремя высунь… А то оттяпать могут. Наглецы ж кругом — голытьба и отродье. Словом, соцзащиты требуют. Размечтались, разбаловались, сволочи!

В затаенной радости звонит Албаст в Грозный, хочет поблагодарить он Ясуевых, желает поделиться удачей с родными, но дома настроение иное, накалена обстановка до предела, от короткого взаимовыгодного сотрудничества перешли в открытое противостояние Ясуев с Букаевым. Дело в том, что Ясуев под предлогом национального согласия отдал должность премьера ингушам, тем самым нарушив договор с Букаевым.

Букаев в злобе, он пытается воздействовать на Ясуева, как-то приструнить его. Однако глава есть глава, в ход пошли и рычаги административной власти, и телевидение, и печать, и радио. Букаеву советуют смириться, в противном случае обещают «разобраться» не только с ним, но и с его родными, занимающими не без помощи первого вице-премьера солидные ключевые посты.

К чести Албаста, в период наибольшего обострения обстановки его отец Домба-Хаджи пожаловал в гости к сватам и предложил от имени старейшин, как уважаемый, почтенный чеченец выступить по телевидению с поддержкой позиции Ясуева. Простой люд не знает, что Ясуев и Докуев Домба-Хаджи — сваты. Один вид мудрого старика, его приглушенно-шепелявая, вкрадчиво-доверительная речь, ухоженная, убеленная бородка и главное, редкая по тем временам приставка — Хаджи сделали свое дело: общественное мнение, с которым уже не считаться стало опасным, резко качнулось в сторону избранного лидера.

Не без чувства затаенной мести Букаев отступил, уехал в Москву и вскоре появился на экране центрального телевидения, по делу и без него, с места и с трибуны, подолгу и репликой выступая на съезде народных депутатов СССР. И до того он заболтался, до того надоел, оскоминой у микрофона стал, что, видимо, желая от него избавиться — а, может, действительно, дюже умный он, иль богат и влиятелен — словом, сделали его очень большим чиновником, и не в какой-то ЧИАССР, а прямо в СССР!

Вот когда Ясуев за свое кресло впервые по-настоящему испугался. Что же делать? Нужно собрать вокруг себя верноподданную команду. И не таких умных, честолюбивых людей, как Букаев, потенциальных конкурентов, но соратников, а надежных, вымуштрованных в комсомоле и в партии карьеристов, выскочек, чтобы на его место и не зарились, знали свой потолок, свои способности, перед указующим перстом склонялись бы, от одного взгляда — в карьер мчались, кого угодно за хозяина загрызли бы, да чтоб на их фоне он тигром был, непоколебимым лидером, вечным вождем, символом нации!

Так где ж таких взять? Уж больно все изощренными стали, разогнал он многих за рвение, возомнили себя специалистами. И тут как тут Докуев Албаст, как и предсказывал Домба-Хаджи, на ушко медово сюсюкать начал, отзывается он восторженно о своих «одноклубниках», да впридачу и перспективные комсомольцы есть, надежный оплот партии.

— А верны ли они? — недоверчив Ясуев.

— Еще как верны, верно делиться будут!

— А как бы это проверить? — все же сомневается Ясуев.

— Они первоначальный взнос сделают, и немалый. Рисковать не посмеют.

И вот вызываются по одному на собеседование желающие беспрекословно подчиняться, и как на засыпку, всем один и тот же контрольный вопрос.

— А не будешь ты бояться врага нашего?

— Да что там Букаев, — бьет себя в грудь очередной приспешник, — я, если надо и отца его из могилы достану, на телеграфный столб посажу.

— Слушай, Албаст, а откуда они знают, что я Букаева имею в виду?

— У вас щедрая, и главное, открытая навстречу людям душа!

— А почему одинаковые ответы?

— Верный признак единого мышления, подчинения, цельной команды.

— Нам бы еще преданного министра МВД заиметь, — из-за насущной кадровой проблемы сетует Ясуев. — Это самый важный момент!

— Да, да, — соглашается Докуев и вопреки советам родителей, жалующихся на подлость Майрбекова, предлагает его.

— А достоин ли он? — беспокоится Ясуев.

— Еще как достоин! Вот столько вам и чуточку мне готов выложить.

— А будет ли он исполнительным?

— Еще как будет! Чтобы взнос отработать, полреспублики пересажает! И любит он свое дело!

— А смекалист ли он? Ведь все служаки — тупоголовы.

— Последнее ведь к лучшему! А смекалка есть, есть! От щупленького сержанта-участкового, что кроме милицейской формы и носить нечего было, до полковника дорос, и без никакого блата, а только службой… Ныне его дом больше моего.

— А будет ли он нам всегда верен? — сидя в глубоком кресле, испытующе глянул снизу вверх Ясуев.

— Куда ж он денется? — стоя за спинкой кресла, еще ниже, к самому уху, склонился в доказательстве Докуев, — ведь он тоже зять!

— Да-а, наши женщины — сила! — наконец-то вроде спокоен Ясуев. И все-таки кажется ему, что чего-то не хватает в команде. — Слушай, Докуев, а почему у нас в правительстве нет женщин? Ведь даже в космос без них не летают!

— И такая кандидатура есть! — на все готов министр соцзащиты.

— А достойна ли она?

— Только натурой.

— Не забывайся, ты зять.

— Простите… Но это тоже существенный взнос.

— М-м-да!.. А что мы ей поручим?

— Весь финансово-экономический блок.

— А профессия у нее соответствует?

— В этом не сомневайтесь! Древнейшая, беззатратная, экономически вечно выгодная! Она, кстати, как и все остальные, очень порядочный человек, украсит и ублажит всю нашу компанию.

— Не компания, а команда!

— Тем более, по команде.

— Ну, слава Богу! — облегченно вздохнул глава республики. — Теперь я спокойно, ни о чем не думая, буду трудиться… А больше и проблем нет!

* * *

Три года вольно-принудительных работ, в просторечии — «химии», а по традиционно-российскому, каторги в Сибирь, схлопотал Арзо Самбиев за неподчинение властям и попытку к бегству.

Две недели, в середине лета в жарком вонючем вагоне его везли от Грозного до Свердловска. Ожидалось, что он попадет в район строительства Байкало-Амурской магистрали, как бесплатная рабочая сила, однако в пункте пересылки, видать, сердобольный, предпенсионного вида седоголовый полковник надолго остановил свой взгляд на «уголовнике» Самбиеве, потом еще дольше знакомился с его личным делом и, вновь глянув, спросил:

— Что, какому-то краснобаю дорогу перешел?

Арзо ничего не ответил, только повел костлявыми плечами.

— И как ты, такой чахлый, до Дальнего Востока доедешь? — будто бы для себя пробурчал полковник, испытующе вглядевшись в осунувшееся лицо арестанта, сделал запись в регистрационном журнале, и вагонзак отправился дальше без Самбиева.

Трое суток Самбиева промурыжили в привокзальном изоляторе, без особого контроля и надзора. Потом еще сутки везли: вначале в автозаке, потом в «Уазике», и под конец в коляске трехколесного мотоцикла местного участкового. По разбитой ухабистой дороге они добрались до полуразвалившихся строений, некогда огороженных внушительным забором. Им навстречу вышли несколько изнуренных не возрастом, а жизнью людей.

— Здорово, уголовники! — крикнул участковый.

— Табачок есть? — завопили встречающие, и Самбиеву показалось, что эти люди, к прочему, и не совсем здоровы психически.

Чуть погодя Самбиев узнал, что это и есть место его пребывания — комендатура вольноосужденных. Раньше здесь кипела жизнь, осваивали Зауралье, готовились покорять Западную Сибирь. Потом выяснилось, что этот вариант бесперспективен, все бросили, а бесплатную рабсилу перебросили еще дальше в Забайкалье.

За последние два года сюда никого из новых не доставляли, Самбиев был первый, поэтому на него смотрели, как на диковинку.

Всего в комендатуре доживали свой срок девятнадцать человек. К ним был приставлен для охраны прапорщик-сверхсрочник — вечно хмельной верзила со странной фамилией Тыква.

У шестерых уже давно истек срок, но им некуда и не к кому было ехать, и они, как и остальные, по привычке, прозябали в огромных, опустевших казармах.

С каждым месяцем комендатуре урезали паек, и порой казалось, что их вовсе забыли, и если бы не зарплата Тыкве, после которой он, уходя в запой, по-барски расщедривался, можно было бы подумать, что они никому не нужны и в принципе вольны.

Появление Самбиева возродило кое-какие надежды, но вскоре выяснилось — тщетно. Разваливается огромное государство, а что там комендатура!

Самбиев своему положению рад и не рад. Рад, что спокойно, и никому до него дела нет. Не рад, и даже сильно мучается, особенно по ночам, что хоть и считается вольным поселенцем, на самом деле — каторжник, не свободный, гражданин под номером: без паспорта, без прав, без чего-либо еще, кроме возможности малость поесть какой-то баланды, вдоволь, до невмоготы поспать и слоняться по территории без дела.

До жгучей боли в сердце переживает он свой арест. И надо же, в самые молодые годы, когда надо жить и создавать, он сослан в Сибирь. Более всего он страдает от того, что дома в полуголодном состоянии брошенные на произвол судьбы остались одни женщины и дети. Так и это не все! Самое больное — известно ему, что Докуев Албаст огородил их надел высоким забором, огромный дом начал строить, и также знает он, что Кемса пыталась противиться этому, с криками кинулась она на Албаста — тот ее толкнул, да так, что упала мать Самбиевых, больно ушиблась.

Ух! Растерзал бы его Арзо! Так это в гневе. А потом поостынет и вспомнит, что раз попытался — от того и он и брат сидят, и далеко сидят, не в Грозном или хотя бы рядом с Кавказом, а в Сибири.

Казалось, что от этих мучений он с ума сойдет; чувства мести и злобы съедали его, неотступно терзали. Однако неволя есть неволя, и вскоре чисто физические страдания превалировали над моральными, и он, как привязанное к пустому стойлу животное, стал все больше и больше думать о своих невзгодах и болячках, о том, как выжить, как существовать.

А думать есть о чем.

В грозненской тюрьме на более-менее сносных харчах он жил спокойно, особо не терзаясь голодом. После избиения ему стали досаждать резкие боли в животе, обостряющиеся при еде. Во время пересылки в вагоне, где питание совсем несносное, боли совсем прекратились, но замучило расстройство: и есть не ест, а позывы не прекращаются. Ежечасно конвоиры его в по нужде не пускали, и от этого он мучился вдвойне.

Самбиев и так был худой, а за две-три недели совсем отощал, на свое тело и ноги ему смотреть страшно: не думал он, что так много ребер на теле бывает, что они так серпообразно закруглены и так же остры, что спать на животе больно.

Думал Самбиев, что с прибытием на место ему станет полегче с питанием, и недуг пройдет, а тут оказалось еще хуже: комендатура позабыта, в остаточном состоянии. В две недели раз доставляют сюда червивую вермишель, такую же муку, соль, спички и почему-то уксус. Вот и ходят вольно-невольные по окрестным лесам — ягоды и грибы собирают, из текущей за забором реки рыбу и лягушек вылавливают.

«А что будем есть зимой?» — с ужасом думает Самбиев и через минуту мечтает о зиме, ибо кругом столько живности летает — от комаров и мошкары до огромных слепней и мух, что порой и неба не видно. Все эти многочисленные насекомые такие кровожадные, в него голодного, костлявого так въелись, что все тело в волдырях, в укусах, в нестерпимом жжении.

Летом от этих кровопийц лишь одно спасение, в неделю раз, реже два, с севера, из-за полярного круга видимым фронтом приползают черные, низкие, густые тучи, принося с собой проливной дождь, холод и страшные, зачастую смертельные, гром и молнии. Кажется, что отяжелевшее небо обвалилось всей массой на грешную землю, и что все стихия сметет, ничего кроме равнин не оставит, а пару часиков проходит, и вновь солнышко, на севере летом не засыпающее, ослепляет прозрачный мир, все воскрешает и кажется, что вся летающая тварь вновь устремляется к вновь прибывшему — к Самбиеву: нет в его теле еще противоядия, не привык он к этим кровососам, слишком нежен. Спустя месяц то ли он к ним привык, то ли он им надоел — все стало безразлично, незаметно. А в начале сентября полил беспрерывный дождь, стало холодно, тихо и даже грустно без этого вечного жужжания, без этой неугомонной жизни. Другие, ползающие твари — блохи, вши и клопы — присосались крепко и надолго, и никуда от них не денешься, тоже свыкаешься.

С приходом осени стало нестерпимо тоскливо. На улице туман, сырость, ветер. В комендатуре не лучше: многие окна не застеклены, разбиты, тряпками и картоном замурованы — это не помогает, гуляет сквозняк; сколько дров ни жги — в огромных помещениях промозгло. И самое невыносимое — рядом двадцать живых душ, а поговорить, отвести печаль не с кем, одни закоренелые уголовники, отжившие личности, с одной только страстью: выпить, покурить, заесть. Только в этом смысл жизни, идея существования. И даже о родных они вспоминают, как о прошедшем лете, как о неодушевленных вещах, ныне им не нужных.

В тоске Арзо, в невыносимой тоске, и тут как спасение для его души — бабье лето: яркое, тихое, теплое. И будто впервые осмотрелся он — красота неописуемая, упоительно-величавая, необъятная. Недалече, на взгорье, пестрый березово-сосновый лес горит лисьим хвостом, манит к себе, очаровывает. А вокруг него уютные, нежно ласкающие его, будто облизывая, вклинивающиеся, еще зеленые опушки. Во все стороны, во всю ширь — простор, раздолье, безбрежность! Разделяя бесконечное холмистое пространство, незатейливой змейкой протекает небольшая река, с заросшими заводями, с болотистыми берегами, с отражением редких кучевых облаков на гладкой, с виду недвижимой поверхности. А за рекой, как на картинке, произвольно разбросанные, резным деревом разукрашенные, деревянные строения, а у околицы чернеет колодец, с вытоптанной тропинкой к нему.

Скирда сена и пасущиеся коровы с телятами застыли в неподвижности, и только неугомонные гуси, крича, взмахивая крыльями, неровной стайкой идут по пологому спуску к реке. Пахнет прелой древесиной, опавшей листвой, свежеспиленной сосной и еще чем-то увядающим, ароматным, пьянящим… Это былинно-добрая, загадочная, бесконечная Русь! Это зачаровывающая, умиротворяющая, величавая красота!

Промелькнуло бабье лето, и вновь туман, дожди, и все сильнее холод, когда бестолку кутаешься в драное, провонявшее одеяло. Целыми днями всматривается Арзо в деревню на другом берегу. Всего двадцать четыре дома в беспорядке разбросаны по пологому склону. Людей почти не видно, только через день, когда приезжает автолавка, какое-то оживление, и то одни лишь женщины. Еще в силе сухой закон, и мужчинам покупать нечего, разве что табаку, а так гонят бражку из порченных пряников (сахара тоже нет) да самогон к праздникам, а о водке позабыли, даже это слово произносят торжественно, как великую благодать.

Деревню называют тридцать четвертое Столбище, а короче просто «Столбище». Откуда произошло название, знают старожилы, есть легенда, связана она, как и многое другое на Руси, с невольниками, с каторжанами. Легенда невеселая, мрачная, и, видно, чтобы убрать ее из людской памяти, административное название другое — «седьмая бригада», или просто бригада, а «Столбище» в простонародье, в людской речи и памяти. От комендатуры к Столбищу пройти нелегко: река хоть и не широка, и не глубока — по пояс, да очень студена. Только в знойное лето можно в нее вступить, да зимой без забот по льду прогуляться.

Но на прогулки к деревне — строгий запрет, участковый предупредил: уход с территории — перевод на зону. Вот и рвется Арзо к людям, а боится, да и старожилы никакой охоты к походу не высказывают, говорят, что сельчане бедней их живут, моментально в милицию заявят, к этому приучены и обязаны. Здесь коренных жителей нет, все в неволю привезенные или от невольников рожденные. Легенда гласит, что издавна сюда ссылали только высокую знать. И в сталинщину, по традиции, сюда свозили только интеллигенцию, оттого здесь о непорядке сразу донесут, но зато чужого гвоздя не тронут, а если по великой нужде, этот гвоздь попросят, то прежде извинятся, а после поблагодарят с поклоном. Это осталось в крови, это спиртным не вытравишь.

А в общем, Столбище — место тупиковое, только одна дорога от нее отходит. Если по ней на тракторе добираться не спеша, а это основной вид транспорта в здешних местах, то за пару часов можно доехать до большого села Вязовка. Здесь два магазина — продовольственный и хозяйственный, медпункт, почта и главное — правление местного колхоза «Заветы Ильича».

Колхоз — единственное предприятие в округе, а посему вокруг него крутится вся жизнь, все дела, все колхозом кормятся, на колхоз работают. По рассказам прапорщика Тыквы, центральная усадьба колхоза — райский уголок, а когда председателем был ныне покойный ветеран войны, Герой Социалистического Труда — его дядя, то колхоз «с жиру лопался», дотации большие получал. После смерти Героя, из райцентра прислали руководить какого-то пьяницу, разгильдяя, так он развалил колхоз, разворовал.

— Прошедшей весной, — продолжает прапорщик, — были выборы, и народ избрал местного, толкового мужика — Кузьиванова. Вроде пытается он наладить дело, вот только времена тяжелые, да с дотациями не как раньше, но ничего, справляется, правда, не шибко грамотен, да в райцентре связей нет, а с людьми прост, как-никак свой… И бражкой не брезгует, а как прижмет, и к «шипру» приложится. А то что? Есть у нас и такие, все морды вертят, представляешь, за двести верст в райцентр ездят, часами в очереди стоят, чтобы водку купить… Так это что? Есть у нас здесь один шабашник, чечен, так он в Тюмень за коньяком, когда приспичит, мотается! Странный народ, со мной в армии чечен служил — тоже такой же отчаянный был…

Не сдержался Самбиев, с озаренным взглядом перебил прапорщика и забросал его вопросами о земляке.

— Так ты тоже чечен? — удивлен Тыква. — Хорошо, передам… Я его частенько вижу, он вечно по центральной усадьбе слоняется, все подписи на наряды собирает… и водочкой щедро угощает, хе-хе.

Неким смыслом, надеждой встречи украсилась жизнь Самбиева: ждет от земляка хоть какой-нибудь помощи, поддержки: табачку бы немного и хлеба вдоволь-досыта нажраться, угомонить червей в животе, а потом спиртом бы их, спиртом, пока не забудешься в блаженном, пьяном сне… Потом — поговорить на родном, душу излить…

После выходных Тыква пьян, зол, на всех кричит, огромными ручищами, как кувалдами, размахивает, только ко вторнику, к обеду кое-как отошел и на вопрошающий взгляд Самбиева спохватился — забыл. Так неделя, две, месяц, а потом ночью вдруг выпал обильный снег. Только-только октябрь на календаре, а мороз лютует, законная зима на дворе, и Тыква сообщает, что все шабашники, а там, кроме чеченской бригады, еще армяне и из Западной Украины, уехали восвояси, в теплые края.

— А что им теперь здесь делать? — тупо ухмыляется Тыква, — теперь до апреля у нас зима, покой… На эти выходные кабанчика заколем! Эх, гульнем!

В середине октября, в полный голос заявляя о себе, из заполярья стремительно приползли черные тучи в сопровождении стойкого мороза и свирепого ветра. Вначале чуточку пошалив, пурга не на шутку разыгралась, вмиг разнесла жалкие картонки и тряпки, защищающие окна казармы, снежный вихрь, кружась, с задором, щедро облизывал преграды полупустого помещения, оставляя у стен огромные сугробы.

После двух суток разгула стихии арестанты наконец вылезли из-под одеял, лишь двое не шелохнулись.

На следующий день явились участковый и еще два человека в штатском, брезгливо, бегло осмотрели трупы, сделали фотографии и, отдав Тыкве приказ — похоронить, уехали.

Это поручили Самбиеву и еще одному такому же доходяге, как самым молодым. В чистом поле, прямо за забором, окоченевшими руками, едва держа тупые лопаты, с трудом разбивая уже подмерзший грунт, они вырыли небольшую общую могилку, всего в лопату глубиной, так что по весне, с паводком, все вскроется и станет достоянием хищников, если это не произойдет раньше.

Однако сейчас это абсолютно не беспокоит дрожащего от мороза Самбиева, ему страшно смотреть на глинистую почву; ее холод, сырость и болотный цвет пугают его, и ему кажется, что сам себе он могилу роет. А после за ноги приволокли покойников, столкнув их в яму, закапывая, ему показалось, что начавшийся в это время густой, хлесткий боковой снег, как мерзлый грунт, закапывает не отвратительные головы покойных, а его обледенелое, дрожащее в страхе лицо.

В тот же день вечером его нутро запылало жаром, все тело заныло. От нестерпимой жажды металлической кружкой разбил толстый лед в ведре и жадно, обливая грудь, выпил залпом одну и, отдышавшись, еще одну кружку спасительной воды.

Всю ночь он метался — то в поту, то в ознобе, а к утру даже кости заныли, а потом он плохо что помнит, только одно осталось в памяти, как усладился слух родной речью, словно вернул его к жизни, и следом гнусавый голос участкового:

— Ну, Ансар, я ведь не знал, что он твой земляк. Ну, клянусь!

— Отойдите, — женский голос. — Я сделаю ему еще один укол.

Белизна халата заволокла мир, и следом полный провал.

Из-за жесткого карантина посетителей в районную больницу не пускали, но забота земляка проявлялась в виде нередких передач.

В начале декабря количество процедур и уколов пошло на убыль, и Арзо, чувствовавший себя почти здоровым, во время бритья с потаенной радостью заметил на скулах легкий, застенчивый румянец, а глаза, все еще впалые глаза, заблестели молодостью, силой, и он, не без улыбки вспомнил, что сегодня вечером на дежурство заступает симпатичная, очень внимательная, но строгая медсестра Вера.

Суббота — день посещений, Самбиеву впервые позволено спуститься в фойе первого этажа. Он без труда узнал в толпе земляка; выше среднего роста, плотный, лет сорока, смуглый, с усами; прилично одет и абсолютно не напоминает несчастного шабашника, скорее — удачливого кооператора.

Первая встреча без эмоций, не долгая, с массой благодарностей со стороны Арзо. На следующий день Ансар забирает его из больницы и ведет к себе домой. После почти полутора лет жизни в казенных помещениях маленькая квартира воспринимается как блаженство, уют и родной очаг.

Кухонный стол густо накрыт разнообразными, русскими и кавказскими блюдами. Бутылка водки на столе и еще с пол-ящика в углу. Такая же, как Ансар, щедро сбитая, высокая, в возрасте Арзо женщина суетится вокруг стола. Судя по косынке — это не простое сожительство, а что-то серьезное, и весьма может быть, косынка повязана к приходу Арзо. Так оно и оказалось: после двух-трех рюмок Ансар говорит, что у него две жены: чеченка с четырьмя детьми в Чечне и Нина с сыном здесь. Русская о чеченке знает все и даже видела фотографию; чеченка о русской — ничего, но наверняка догадывается, и Ансар побаивается, что из-за его задержки с отъездом на Кавказ чеченка может сама с ревизией нагрянуть и тогда скандала не избежать! А не уезжает он на зиму домой из-за финансовых неурядиц.

— Ты понимаешь, — эмоционально рассказывает Ансар, — никогда прежде проблем не было. А в этом году старая экономист на пенсию ушла, какая-то девчонка появилась, вчерашняя студентка, никак наряды не утверждает. Говорит о каких-то нормах, расценках, разрядах. Сучка! Сама ничего не понимает, а от нас что-то требует. Я десять лет здесь шабашничаю и никогда такого не было. Да и новый председатель Кузьиванов — трус, не может цыкнуть на девчонку. Правда, он тоже новый, ничего не соображает, хотя и мой друг. Вот и зимую я здесь… Не знаем, что с ней делать, никого не слушается, даже отца, бригадира колхоза… Я к ней и так и эдак, — на чеченском говорит Ансар, поэтому при жене вольно, — а она никак… А красивая, стерва! Я ей такие духи предлагал, в Тюмень прокатиться приглашал — будто не слышит… Молода еще. После Москвы позу корчит, а годика два-три в этой дыре проживет — по-другому завоет!

Глубокой ночью в больнице Самбиев проснулся от нестерпимой жажды. Взахлеб опорожнил полбутылки минеральной, стало слегка тошнить, голова побаливала, однако на душе как-то тепло, приятно от истекшего дня. Он с радостью вспоминает домашний уют, щедрый стол, гражданскую, свободную жизнь, смакует в памяти все детали и разговоры. Вновь он тянется к остатку минеральной, ему жаль Ансара который не может попасть домой. И тут, он чуть не подавился — ведь проблема с экономистом и с нарядами, а он кто? На этих нарядах, расценках, нормах «собаку съел», до сих пор многое наизусть помнит, даже сейчас, заполночь, после пьянки.

Утром из ординаторской Арзо звонит Нине, работающей на почте, где и познакомился с ней Ансар, и просит передать мужу, чтобы срочно к нему зашел. Он улыбается, вспомнив, как земляк накануне рассказывал, что его жена-чеченка тоже пользуется этой связью и, будучи с Ниной не один год по телефону знакомой, передает через нее все, что угодно, и даже ругательства. И как бы жена-чеченка ни ругалась на мужа, она обязательно сердечно благодарит Нину, говорит, что она хорошая и порядочная женщина. Кстати, того же мнения придерживается и Арзо. Хоть и знаком с ней менее суток, он ощутил ее кротость, доброту и безоглядную любовь к Ансару.

В понедельник земляк не появился, зато был участковый, сообщил, что, по сведениям врачей, в пятницу Самбиева выписывают, за ним из Столбища приедет колесный трактор. От одного упоминания Столбища и комендатуры Самбиеву плохо; хочется вновь болеть, высчитывая дни, когда дежурит симпатичная, но недоступная медсестра Вера.

Только во вторник вечером появляется земляк, к идее Самбиева относится снисходительно, твердит, что это бессмысленно, нереально, и вообще он не верит в компетентность чеченцев, ибо на Родине — взяточничество, бардак, подкуп. Арзо задет за живое, вновь и вновь с раздражением в голосе настаивает, даже требует принести ему наряды.

Через полчаса Ансар возвращается. Пролистав несколько страниц, Арзо начинает хохотать.

— Да за такие наряды если не пятнадцать, то лет десять все вы должны получить! — восклицает он.

— Что ты городишь?! — возмущается бригадир шабашников. — Я десять лет их из года в год переписываю, и другие бригады так же пишут, и до нас так же писали, и все ничего. А эта новенькая стерва всем жизнь испортила.

— Так что, у вас здесь ревизий и проверок не бывает?

— Какие проверки? На весь район один прокурор, он же судья, и с десяток милиционеров. Русские у себя дома и что хотят, то и делают. И правильно делают.

После недолгих препирательств Ансар поверил Самбиеву, тоже загорелся надеждой и на следующее утро явился с чистыми бланками нарядов, калькулятором, со справочниками по тарификации, с проектно-сметной документацией. Из регистратуры Самбиев связался с прорабом колхоза для выяснения некоторых деталей. Прораб то ли в тяжелом похмелье, то ли по телефону говорить не умеет, а скорее и то и другое. В трубке вместо толковых пояснений, одни «ага», «не», «пойдет», ну, и конечно, для связки, непечатные, тоже лаконичные, с чувством, фразы.

Двое суток — днем в палате, ночью в коридоре, самозабвенно трудится Самбиев. От соприкосновения с прошлым получает заряд сил и одухотворение — в строгом соответствии с проектно-сметной документацией, с выпиской всех видов требуемых работ, с соблюдением узаконенных норм времени, труда, объемов, с тарификацией разрядов и расценок, с утверждением объемов работ и приложением актов приемной комиссии — итог готов. И причитающаяся сумма по сдельно-премиальной форме оплаты не пятьдесят шесть тысяч, как ранее, а семьдесят три, и Самбиев запросто мог ее довести до восьмидесяти, но Ансар и прораб сдерживают его щедрость.

В пятницу в полдень участковый вручил Самбиева промасленному, помятому трактористу, от которого за версту разило соляркой, бражкой и табаком, а Самбиев вручил земляку кипу бумаг с калькулятором.

На двое суток пира в комендатуре хватило закусок Нины, всего на полчаса хватило выпивки Ансара, (Тыква многое прибрал в виде контрибуции), а потом вновь затосковал Самбиев, жутко плохо ему, хочется вновь заболеть, но теперь не простудишься — иные печали. Еще на одного человека сократившиеся «вольно-невольные» перебазировались из огромной, холодной казармы на первый этаж, в маленькую каморку, бывшую каптерку. И теперь, спасаясь, ютятся они в помещении без окон, оттого не холодно, только смрад так густ в спертом воздухе, что в первые ночи, Арзо, задыхаясь, выбегает в продуваемый со всех сторон, страшный во мраке коридор. Отдышавшись, прозябнув, возвращается, и всю длинную, гнетущую ночь, в полудреме, в полном кошмаре ворочается, соузников расталкивает, их сонный треп и дыхание слушает, до крови укусы клопов расчесывает. А дни короткие, тусклые. От нечего делать сядет у неразбитого окна в огромной казарме, и с азартом охотника выискивает блох в многочисленных швах одежды, и по ходу поражается белизне и обильности их личинок.

В основном, все узники старые, немощные, с потерянной остротой зрения, и просят они Самбиева очистить и их одежду. Кого-то он отсылает подальше, над кем-то сжалится — все равно делать нечего. А чтоб баню организовать — давно водяной насос вышел из строя, на ремонт денег не выделяют, только кое-как кормят, чтобы умерли не сразу, все вместе. Так участковый рад бы этому, а вот Тыква — не очень, где ж ему еще такую работу найти, ведь у пожарных нет вакансий.

Только неделя прошла, как Арзо в комендатуре, а ему уже невтерпеж, не может он видеть эти мерзкие, беззубые хари. Все больше и больше он крепнет в убеждении, что его окружение — психически ненормальные люди и, вынужденно общаясь с ними, он тоже может сойти с ума. Ему представляется, что эта болезнь заразная и передается посредством вшей и клопов через кровь. От этих фантазий и гнетущих умозаключений ему несносно жить. Вновь, как и прежде, в тягостной мечте он смотрит на убеленные снегом уютные строения Столбища, высматривает там людей, его тянет убежать, напрямик, через сугробы по льду реки, хоть по-пластунски. И оттого, что сокаторжники не стремятся туда убежать, не рвутся к людям, абсолютно без охраны безропотно ждут здесь своей кончины, он делает вывод, что они ненормальные или находятся под воздействием чего-то психотропного, наверняка подмешиваемого вместе с едой. Доказательство этому и поведение Тыквы, который не гнушается их скудной едой. От этих треволнений — есть боишься, но голод — не шутка, и лучше психом стать, чем с голоду помереть.

Часами стоит Арзо у разбитого окна второго этажа и высчитывает расстояние до Столбищ: за сколько он управится туда и обратно? И вроде делать ему там нечего, и денег у него нет, и засекут в любом случае, наверняка в зону переведут, а он все сильнее и сильнее хочет прогуляться — просто для самоутверждения, из бунтарства, чтобы психом не стать. Все, завтра суббота, и он двинется с утра в поход, а там будь что будет.

Он дал себе крепкое слово, и в этот момент слух его встревожил плавно нарастающий моторный гул. Арзо бросился к другой стороне: вездеход «Уазик» пробирается по едва различимой дороге, и что он видит! Рядом с водителем чернеют усы Ансара.

— Арзо! Ты спаситель! — первое, что издалека выкрикнул земляк.

После жарких объятий и приветствий Ансар, как старого друга, представил слегка сгорбленного, пожилого мужчину, с глубокими морщинами на лице:

— Мой прораб, Коврилин.

Под взглядом семнадцати пар глаз (в том числе и Тыквы) приезжие и Самбиев сидят в машине, не спеша выпивают, закусывают (усерднее всех Самбиев) и, немного поговорив ни о чем, переходят к делу: просьба к Арзо — составить еще наряды на две бригады — армянскую и украинскую, и не просто так, а по пятьсот рублей с каждой, и тут же Ансар передает гонорар за свои наряды. Брать у земляка что-либо Самбиев противится, но, вспомнив про намеченный поход, берет сто рублей, от остального отказывается, ибо в комендатуре воруют все, даже вставные челюсти, и как ни ищи, ни обыскивай всех — бесполезно — опыт.

Когда приезжие говорят, что все необходимые материалы уже привезены, Самбиев не без хитрости жалуется, что нет условий для работы. Тогда прораб Коврилин, немного поразмыслив, покинул машину, внедрился к Тыкве и вскоре, вернувшись, сообщил, что днем работать можно в дежурке (а Самбиев размечтался: его увезут, где-либо в тепле, у бани устроят).

Потом чеченцы заговорили о своем: Ансар уже получил большую сумму на руки, буквально через день-два улетает, дома тяжело больной отец, да и соскучился — невтерпеж.

«А мне каково?» — думает Арзо, с тоской вспоминая родных. И тут ему на ум приходит мысль, он ее неуверенно озвучивает: «Ансар, а не мог бы ты, в счет причитающейся мне тысячи, дать условно в долг, отвезти на Кавказ и отдать матери… Туго им».

— Нет ничего проще в целом свете, чем это! — улыбается земляк, хотя от родового села Ансара до Ники-Хита не близко.

За долгое время отвыкнув от товарно-денежных отношений, Самбиев еще полностью не осознает масштаба нежданно-негаданно заработанных средств. Он, впервые за последнее время ощутил в себе внутреннюю силу и уверенность, и не от того что заработал деньги, а от того, что он — вновь кормилец семьи, старший из рода Самбиевых.

С новыми нарядами он справляется играючи: память и сноровка восстановлены, да к тому же здесь, не зная заказчиков, он не пытается раздуть итоговую сумму. За трое суток дело сделано, Тыква по рации связывается с бригадой в Столбищах (большее расстояние она не берет), в тот же день прибывший тракторист увозит документацию. Самбиев, ожидающий от приезжего какого-либо подарка, хотя бы бутылки водки, расстроен: наоборот, ему пришлось делиться табаком.

Это расстройство оказалось праздником, когда он понял, что Тыква его из дежурки выгоняет, и придется вновь мучиться в каптерке. Теперь у Самбиева стойкая неприязнь к сокамерникам, их скотскую жизнь он понять не может: вроде они нормально соображают, и в то же время уровень их потребностей столь низок, ограничен, ущербен, что быть рядом с ними тошно. И это не только физическая брезгливость, это морально-психологическое отвращение.

Долго, до посинения губ, не шел Арзо в каптерку — холод загнал. Его место свободно. Лежа он думает об утре, о ста рублях в кармане, которые ему очень пригодятся в завтрашнем походе до Столбищ, а иначе он с ума сойдет.

Дремота овладевает Самбиевым, и тут кажется ему, что лапают его тело. Он вскочил, все спят, из-за плотности вони тусклая лампочка еле освещает каптерку. Впервые Арзо стало страшно, и связывает он это с наличием денег в кармане. Все-таки сон овладевает им, и он то ли во сне, то ли наяву чувствуют, как над ним склонились психи, беззубыми ртами хотят перегрызть его горло — он уже чувствует их смрад, их учащенное, с хронической хрипотцой дыхание. В ужасе он вскакивает, несколько теней разлетаются в стороны, гаснет свет, вновь, теперь уже воочию, какие-то слизкие, ледяные руки лезут к нему. Самбиев не тот доходяга — от витаминов и отдыха в больнице он значительно окреп, и главное, моложе всех. Он отчаянно зовет на помощь, борется то ли с двумя, то ли с тремя доходягами, повисшими на нем. Ему удается встать на ноги, стало легче — размашистые удары, стоны, Самбиев выбегает в коридор.

В жалком свете единственной лампочки Арзо долго стоит, дрожа от пережитого и от холода. Кругом тишина гробовая, никакого шороха, хоть бы ветер дул, вьюга была бы, и то легче было бы, а так как в гробу. От холода нестерпимо, возвращаться в каптерку боится, идти к Тыкве — дверь заперта изнутри и ключ у старшего: вот главный парадокс бытия комендатуры — самоохрана, добровольная неволя.

Самбиев наощупь по непроглядно темной лестнице поднялся на второй этаж. Здесь посветлее: за разбитыми и изредка уцелевшими окнами сумрак снежной долины. На двух-трех столбах и в редких окнах горит свет в деревне за рекой. В Столбищах спокойно спят, и Арзо подумывает, как бы выпрыгнуть в окно, где снег поглубже.

Немного успокоившись, захотел закурить, а двух пачек сигарет и даже спичек — нет. Он обшарил все карманы: сторублевая купюра наполовину вылезла — чуточку не успели.

И в это время подозрительное шарканье, из мрака лестничного проема выступила тень. Самбиев готов был заорать, в ужасе спрыгнуть в окно, но знакомый, шепеляво-хриплый голос парализовал его:

— Самбиев, это я… Захар Костлявый.

Чиркнула спичка, высветив безобразно-уродливую морду: беззубый, вечно приоткрытый рот, сплющенные скулы и нос, впалые глазницы, большие, оттопыренные уши, лысина.

Спичка погасла, тень приблизилась. Оцепеневший Арзо хочет бежать, но некуда. Захар вплотную приблизился, еще худее он в темноте, только по пояс Самбиеву, а какой нагоняет страх!

— Курить хочешь? — протягивает Захар самокрутку, вновь высвечивает свою физиономию, и теперь Арзо отчетливее видит глубокие борозды, испещряющие не только лицо, но и шею: то ли с бородавкой, то ли с блохой у самого кадыка. — Это Семен, козел, к тебе приставал, завтра мы с ним разберемся, — и как бы успокаивая сокамерника, тень погладила Арзо, даже прижалась, от чего Самбиеву стало вовсе не по себе.

Еще немного ни о чем поболтав, Захар, жалуясь на холод, побрел обратно, зовя за собой Самбиева. Самбиев послушался, и идя вслед подумал то ли он от холода, то ли боясь ослушаться, идет за маленькой тенью.

Ежась, Арзо сунул руки в карманы штанов, а карман вывернут, денег нет. В удивлении он остановился, молнией пронеслась мысль о спасительных Столбищах, бунт вскипел в нем, пробудил зверя:

— Стой! — крикнул он, в прыжке достиг Костлявого, и неосознанно, инстинктивно, руки сами ухватились за тонкую, грубую шею, пальцем он ощутил эту блоху или нарост, может, чтоб убить ее нажал посильнее, а тень обмякла, повисла в руках, издала какой-то протяжный хрип, и когда он ослабил хватку, мешком плюхнулась в сторону лестницы, подпрыгивая слетела в полпролета.

Не думая, Самбиев бросился к поверженному, стал шарить по карманам: нашел свои сигареты, ключи от дверей, еще кое-что, а денег не было. Он зажег спичку: поверженный лежал неестественно наклонив голову, рука откинута в сторону, меж пальцев зажата купюра — как он ее достал, так и уносил.

Остаток ночи Арзо провел в каптерке, спал мертвецким сном. Когда проснулся, вокруг него на цыпочках передвигались тени.

— Здравствуйте, гражданин вождь! Как спали? — чуть ли не хором, заискивающе-шепеляво интересовались они. — Можно завтрак готовить? Как всегда?

— Я остаюсь вашим помощником? — склонился тот, кого звали Семеном.

— В какое время вас ублажать? — фальшивое сопрано у самого уха и поглаживание спины.

— Пошел вон! — гаркнул Самбиев, и все, толкаясь, шипя, еле протискиваясь вылетели из каптерки.

Не зная, во сне это или наяву, Самбиев вышел в коридор, чтобы не сойти с ума, двинулся на второй этаж, дабы полюбоваться мечтой — Столбищами, и, увидев, как полностью оголенный труп-скелет валяется на том же месте, он понял, что это явь и наверняка он сходит с ума.

— Можно открыть ворота? — отвлек его вопрос.

Самбиев отдал ключ, не глядя на труп, пересилив себя, перешагнул, в прохладном просторе казармы задышал легче.

— А где Захар? — сквозь разбитые окна услышал Самбиев голос Тыквы.

Арзо подошел к окну, несколько заключенных окружили прапорщика, заметив Самбиева, поспешили скрыться. Встревоженным взглядом Самбиев отметил, как по-новому, с открытым ртом смотрит на него Тыква, даже выпрямил мощную спину.

За спиной Самбиева — шелест подошв, лакейский кашель. Он обернулся, в протянутой руке — стакан с черно-мутным чефиром.

— А что делать с этим? — взмах в сторону лестницы.

— Закопать… Немедленно, — чувствует, как всасывается в роль Самбиев.

Попивая горячий, крепкий чай с сахаром, покуривая сигарету с фильтром, Арзо видит, как за ноги, небрежно вытащили убитого, поволокли по снегу.

— Куда вы его? — выскочил из дежурки Тыква. — Участковый должен приехать, снимок сделать, акт…

Он не договорил, тени бросили труп, как готовые к атаке шакалы, стали наизготовку к броску.

— Вождь сказал, — еле расслышал Арзо.

— Все, все, все, — выставил вперед руки Тыква, соглашаясь, пятясь.

Потом он глянул на второй этаж и с неведомыми доселе Самбиеву нотками в голосе промямлил:

— Прикажи им вернуться, а то убежать могут, ты ведь это им не запрещал.

— Никому не покидать территорию! — так властно и громко гаркнул Самбиев, что Тыква аж втянул шею, а новый вождь следом захохотал, мысленно задавая себе вопрос, не лишается ли он разума?

В последней надежде Самбиев отпрянул от окна, пересек казарму и, как на уплывающую мечту, глянул на деревню. До боли кусая губу, ощущая бешеный бой сердца и такое же неравномерное дыхание, поглаживая в кармане сто рублей, как рычаг для исцеления и спасения, он все-таки не как прежде стремился к походу: власть, безмерная власть, даже над прапорщиком, предательски слащивала нынешнее существование, подсказывала, что за окном его ожидают побои, пересылка, новые испытания, лишения.

Этот внутренний раздрай пересилил шум двигателя.

— Участковый, — пронеслась отрезвляющая мысль, он глубоко вдохнул, не имея возможности перебороть дрожь в коленках, ухмыляясь, осознал, что не «вождь», простой уголовник, убийца и получит еще один срок, да не вольного поселения, а строгого режима. — И слава Богу! — поддался он этой судьбе. — Все пройдет! И это тоже! — скривилось в усмешке бледное, худое лицо, и он как в последний раз, теперь ощущая, что сам уплывает, глянул с тоской в сторону Столбища.

Странная тишина, потом бег по лестнице, в казарме:

— Гражданин вождь, к вам женщина… Зовет.

Страшно удивленный, насилу пересек Арзо казарму. У некогда мощных ворот — бежевый вездеход, рядом мужчина в тулупе и маленькая девушка в не по-местному в собольей шапке, в темном пальто с таким же воротником и как местный колорит — большие валенки. Перед ними огромная на фоне девушки фигура Тыквы в тулупе.

— Здравствуйте, — очень приятный, нежный девичий голос. — Вы Самбиев? — нескрываемо смущается она. — Я главный экономист колхоза, Смирнова Светлана… Это вы составляли наряды? А не могли бы вы помочь мне составить промфинплан и годовой отчет? Я первый год работаю, не могу состыковать, нет многих данных. А банк деньги не выдает, к Новому году скандал будет…

— Я готов! — в иную систему координат перенеслось существование Самбиева. — Но где?

— Поехали с нами. Председатель и участковый в курсе, ждут в конторе.

Как на последнее препятствие перед спасением Арзо глянул на Тыкву, тот подтянулся, и Самбиев вспомнил, что он вождь на этой территории. Галопом ринулся в казарму, взял скудные личные вещи: блокнот с письмами, станок бритвенный, зубную щетку, и будто уходит навсегда, не прощаясь, выбежал.

— Самбиев! — взмолился Тыква, — назначь вместо себя главного.

Арзо ничего слышать не хотел, лишь бы уехать.

— Я прошу тебя! — взмолился Тыква. — Бардак будет.

«Вождь» остановился, одумался.

— Ты, Семен, вместо меня! Понял?

— Есть, — выпятил тощую грудь.

— Ха-ха-ха, — захохотал шофер, прыснула смехом и отвернулась, закрыв лицо, Смирнова.

Не обращая на это внимания, как в спасательную шлюпку, бросился к машине Самбиев.

Долго ехали молча, и только миновав густой лес и выйдя на светлый простор, обернувшись к сзади сидящему Самбиеву девушка сказала:

— Если бы вы застали здесь врачей, то я с вами контактировать не посмела бы.

— Каких врачей? — удивился Арзо.

— Да брехня это все, — махнул рукой шофер, и больше до конторы ни слова не обронили.

На той же машине, только с председателем Кузьивановым вместо Смирновой, поехали в милицию.

Внутреннее убранство здания, как и фасад, в сдержанных тонах, по-милицейски мрачно. Оставив Самбиева в пустой приемной, председатель и участковый вошли в кабинет начальника местной милиции.

— Да надоели мне эти психи! Когда они сдохнут наконец? — четко поставленный командный голос слышит Самбиев. — Что у вас специалистов нет? Ну и что, что вольноосужденный?

Потом непонятно бубнят посетители.

— Значит, врачей не застал? — еще громче голос, шаги, рывком открывается дверь, вываливается не похожий на местных высокий, крепкий, с мужественными чертами лица капитан. Увидев Самбиева, он явно изменился в лице: подобрел, задумался.

— Ты застал врачей из Москвы? — вопрос к Самбиеву. — Как его туда сунули? — оборачивается к участковому.

— Кто-то «сжалился», ведь там не знают, что здесь творят, — рапортует участковый.

— Где его дело? — уже в другом тоне говорит капитан, он вернулся в кабинет, следом участковый и председатель, и в еще не прикрытую дверь, — хоть этого огородить надо.

— А куда я его дену? — голос участкового, и дверь захлопнули.

Минут через пять первым выходит председатель, участковый еще в кабинете, и Самбиев вновь слышит голос капитана:

— Только на две недели, до Нового года. И только в Столбищах. Сюда, в контору, ни шагу. Понял? Потом обратно… Врачи только летом будут, там посмотрим. — С этими словами два милиционера вышли в приемную, и тут капитан огорошил Самбиева: — Ты этого козла убил? Вождя!.. Ха-ха-ха! Задушил?

Самбиев склонил голову, молчал.

— Да не, он сам подох, — вступился участковый.

— И остальных бы так же, — выдохнул капитан, и председателю вдогонку. — Ты мне мясо и картошку к празднику завези, все кончилось.

— Замотался, сделаю, — уже с улицы кричал Кузьиванов.

Обратно ехали без участкового.

— Арзо, — сказал председатель, — я это делаю по просьбе Ансара. Он рекомендовал. Так что не подведи меня, я за тебя поручился… Кстати, от Нины привет, она мне двоюродная сестра.

На эту ночь разместили Самбиева в гостинице колхоза. До ужина он долго мылся в душе, потом оделся во все новое — рабочую одежду, вплоть до сапог.

Наутро в кабинете главного экономиста выяснилось, что Света — выпускница Ярославского филиала Тимирязевской академии, поэтому они быстро нашли тему для разговора, долго пили чай и только к одиннадцати часам приступили к работе.

Самбиев поражен: учет запущен, произволен и не стыкуется по многим статьям, анализ только годовой и тот по трем показателям, без калькуляции себестоимости, без расшифровки по отраслям и видам продукции. Словом, колхоз был дотационный и жил припеваючи. Ныне картина иная: дотации целевые, только на капстроительство, самоокупаемости нет и при таком подходе быть не может.

К обеду приехала Нина. Прямо в кабинете ели чеченские жижиг-галнаш, распространяя по конторе пряный запах чеснока и жирного бульона.

А вечером Самбиева и всю отобранную документацию уазиком доставили в Столбище. В селе много нежилых домов, однако для присмотра и обихода его поместили к двум бабкам.

Бабушки оказались хлебосольными, в такой же степени и болтливыми. Арзо поставил на стол две бутылки водки, подарок Нины. После опорожнения их (а пил в основном он один) перешел к бражке, и допоздна разговор только о комендатуре, (бабульки не знают, что он оттуда), о страхе перед ее обитателями и просьбах жителей во все инстанции — убрать эту гадость подальше.

На следующее утро проснулся поздно: тело ныло, как и ветер за окном. Арзо глянул на улицу — вмиг отрезвел: прямо перед ним зияет комендатура. Штор нет, только на сельский манер, по середине занавеска. Это его не устраивает, боясь выглядывать, используя сподручные скрепки, тщательно замуровал окно простыней.

Первоначальный замысел Арзо — упорядочить всю учетно-аналитическую документацию колхоза — за две недели выполнить невозможно, и он мечтает хотя бы справиться с производственно-финансовым планом на будущий год.

Режим дня жесткий — с восьми утра до шести вечера труд, с часом на обед; потом ужин с бражкой, телевизор, спокойный сон. Через пару дней от бражки горькая изжога и сильные боли в нездоровой печени. Стал спать трезвым — не может, кошмары мучают его, и постоянно одно и то же: он спит в комендатуре, а его пытаются задушить эти страшные, маленькие доходяги, полумертвые тени. С ужасом пробуждаясь, он боится вновь заснуть, и все же дремота одолевает, и еще не заснув, только в полусне, будто воочию, вновь обступают его эти беззубые твари. Чтобы хоть как-то избавиться от этого кошмара, он даже по ночам, до ряби в глазах, работает, под утро засыпает и вновь ужас — он боится спать, он со страхом смотрит, как спешит секундная стрелка, неумолимо подталкивая его к тяжелому испытанию, к жизни в комендатуре.

Изнурен Самбиев. И все-таки жизнь однообразной не бывает, в субботу, к обеду на рейсовом автобусе приезжает Света.

— Я этим же рейсом обратно, — сообщает она и, стесняясь, выкладывает на стол гостинцы — пельмени со сметаной и бутылку крепленого вина. — У нас ничего порядочного не достать, — извиняется она за спиртное.

Смирнова не пьет, только пригубляет. Зато Самбиев усердствует, под хмельком осмелев, разглядывает девушку: она щупленькая, миниатюрная, с тонкой кистью, с не очень развитой рельефностью тела. Арзо отмечает, что в отличие от прошлого раза, Света готовилась к встрече — запах духов, завитушки из русых волос, тени на серых, по-детски добрых глазах. Крепленое вино, как умудренная женщина — обманчиво: пьется со сладостью, отдается болью. После второго стакана Самбиев думает: «А зачем она приехала, если не для этого?» — и начинается позабытое желание, пошлые разговоры, рукоприкладство, попытки поцеловать. Насилу вырвалась Смирнова, со слезами ушла. В первый раз Арзо покинул двор, на остановке, среди людей, извинялся, она просила его уйти, не позорить перед знакомыми.

Вернувшись, он допил вино, до вечера крепко спал, а ночью терзался, как в искупление — еще усерднее работал.

Вторая неделя пошла — мучительно тяжело ему: не днями, а часами считает он время до возвращения в комендатуру. От усталости и нервного расстройства работа не клеится, и в дополнение ко всему еще он боится не успеть даже промфинплан завершить. И тут вдруг хозяйки пронюхали, кто он такой, да откуда (деревня есть деревня — ничего не скроешь). Забелела хлорка — от его кровати до туалета и кухни, дышать невозможно, глаза, нос щиплет. При его виде бабки крестятся, прячутся, образами и иконами жилье спасают, а в комнате Арзо аж во всех углах свечи, следом чем-то кадят воздух.

— Крестись, антихрист, крестись, — требуют они.

— Да мусульманин я, — выдавливает жалкую улыбку Самбиев.

— Не мусульманин ты и не христианин — ты из комендатуры! Уходи от нас! Убирайся! Прочь!

Чуть ли не полсела помогало бабушкам с переселением «супостата». Самбиева вселили в заброшенный дом, в низине, у реки, прямо напротив комендатуры. Видимо, в годы большого весеннего половодья дом затапливался: полы прелые, прогнившие, кругом паутина и вольная жизнь грызунов, а холодней, чем на улице, от стен веет стужей.

Хоть и противен узник комендатуры, все равно сельчане сердобольны — понатаскали заснеженных дров, кто-то дал старое одеяло. Дрова не разгораются — сырые, печь отвыкла от огня, дымоход забился. Сообразили принести канистру с бензином: щедро плеснули, а огонь не только в печи, но по полу, по капелькам жидкости понесся.

С криком «Еретик горит!» местные убежали, а Арзо с трудом, до пота борясь, загасил возгорание.

Из удобств в доме только свет, и даже окна выходящие на комендатуру занавесить нечем. В поиске спокойствия, Самбиев приспособил под стол фанерный ящик, спиной уперся в разогревающуюся печь, принялся за итоговый раздел промфинплана.

В ранних сумерках со двора оживленный говор, скрип снега под учащенным шагом, в окне — Нина.

— Ух! Еле нашла. Поехали в Вязовку, сегодня ночью твоя мать звонить будет.

— Я слово дал, — от раздвоенности стонет Самбиев.

— Никто не узнает… Поехали, машина ждет, туда и обратно.

Голос матери… Нет в мире слаще звука, нет в мире искреннее слов! Нет роднее и ближе человека! Мать жизнь отдаст, лишь бы дитя мизинец не порезало!

Голос Кемсы дрожит, со всхлипами прерывается.

— Арзо! Арзо! — беспрестанно повторяет она имя первенца, как самое драгоценное слово.

После слов о здоровье, о житье-бытье, сын забрасывает ее вопросами.

Ансар дважды приезжал; это он организовал переговоры. Передал ей не тысячу (как просил Арзо), а тысячу четыреста рублей. Тысячу она отвезла Букаевым, чтобы погасить злосчастный долг, и случайно напоролась на главу семейства. Букаев совсем не тот, видимо, мандат народного депутата сблизил его с народом: от денег категорически отказался, жену при Кемсе обругал, сказал, что сын Арзо будет носить фамилию Самбиев и, если Самбиевы дали ему имя — Висит — то так оно и есть. В любое время ребенка могут забрать, но желательно, пока маленький — будет с матерью, да к тому же зима надвигается, а в Ники-Хита даже газа нет. По пожеланию Кемсы, в тот же день ее с ребенком отвезли в Ники-Хита на персональной «Волге» Букаева (на последнем Кемса делает особое ударение). Неделю жил внук в селе, а затем его забрали. Висита — прекрасный ребенок, кучеряшки, как у отца, такой же нос и подбородок, а глаза — просто копия.

Отвечая на следующий вопрос, Кемса сникла. Бук стоит, надел огорожен, под охраной и даже расширился.

— Так еще лучше, — успокаивает она сына, — в сохранности будет до вашего возвращения.

Еще много вопросов, но время ограничено, и в самом конце Арзо не сдержался:

— А Полла как?

— Поллу, — большая пауза, — допекли бывшие мужья, она из городской перебралась в сельскую больницу, а теперь и вовсе уехала в Краснодар… Несчастная, беззащитная девушка.

— Время окончено, — голос телефонистки.

— Арзо, береги себя!

— Ты себя береги, Нана! — последний крик и обрывающий гул.

Эту ночь он провел у родителей Нины, на рассвете его отвезли в Столбище. Только он вошел в жилище — возился у печи, как сзади появился участковый.

— Ну что, Самбиев? Не сдержал слово, подвел председателя?

— Мама звонила, — ссутулившись, как провинившийся ребенок, сопя, пробормотал Арзо.

— «Мама-Папа» — что это, детсад?.. Ну, ладно, раз мать, не доложу капитану… Завтра к обеду отвезу в комендатуру.

— А я еще дело не окончил, — ожил узник.

— Ну и что? У меня распоряжение.

К вечеру Арзо закончил промфинплан, были готовы основные таблицы к годовому отчету. Не ужиная (есть нечего), усталый и сонный, кутаясь в одно лишь ветхое одеяло, он лег у печи, плотно к ней прижавшись. Ему тяжело от мысли, что завтра он будет в комендатуре, хоть куда он готов пойти, лишь бы не видеть эти мерзкие рожи.

В горестных думах он засыпает и видит кошмарный сон. Подопытные узники костлявыми руками хватают его и хотят кинуть в огонь. Спиной он уже чувствует жар, не может противиться им, кричит. И в это время появляется Кемса.

— Пожалейте его, киньте лучше меня, — умоляет она.

К ней кидаются новые скелеты, и тут Арзо просыпается. В ужасе долго не может найти выключатель, чтобы отдышаться, выходит на улицу, страшен ему этот пустой дом. И прямо перед ним на снегу мрак строения комендатуры, только в отдельно стоящей дежурке Тыквы — слабый свет, да у подобия ворот — фонарь. Промерзнув, вернулся он в дом. Чтобы хоть как-то убить время, забыться, уложил всю колхозную документацию, для удобства, в две стопки, связал.

Делать больше нечего, а сон одолевает. Вновь ложится он спать, свет не гасит… и вновь тот же кошмарный сон. Арзо вскочил, и первое что он увидел — канистра: тронул, а она почти полна. Не соображая, по глубокому снегу, с канистрой помчался Арзо к мраку комендатуры.

Самое тяжелое — забраться на крышу бывшей бани и котельной, а оттуда в окно второго этажа. Даже в проветриваемой казарме — трупный смрад, устоявшаяся вонь, исходящая от немытых доходяг.

На цыпочках Арзо спустился по темной лестнице, к каптерке. В памяти — лежащий здесь труп, и он еще боится на него наткнуться.

Кажется, что сердце разорвется, и его бой слышен по всей округе.

У каптерки могильные лопаты, одной из них Арзо подпер дверь, щедро облил бензином и, струйкой сливая, тронулся обратно. Стоя на подоконнике, он кинул в казарму зажженную спичку — потухла, еще одну — то же самое. Второпях он достал сразу несколько спичек, чирканул о коробок. Вспыхивая поочередно, огонь разросся, заискрился в взбешенных глазах, током прошиб сознание: «Что я делаю?! Ведь они люди!».

Еще больший ужас смятения овладел им, он застыл в оцепенении от борьбы противоположных помыслов; и в это время огонь, обжигая, дополз до его озябших судорожных пальцев; боль пробудила сострадание и, выкинув спички наружу, следом сам сиганул в снег.

Взмокнув от пота, Арзо бегом добрался до села. Мысль, что не согрешил, ублажила сознание, и он измотанный в беспамятстве завалился спать, и вновь пробудился от шума.

В селе бьют в рельс, кричат «пожар». Он выскочил из дома, в центре села гудит толпа. Самбиев обернулся — вместо прежнего мрака — веселое озарение, зарево пожара — комендатура в огне… Как на божий дар, как исполнение его желаний, с радостью смотрел Самбиев на фейерверк в ночи, и с восхищением поддаваясь восторгу толпы, он осознавал, что больше пути в комендатуру нет, он не подопытный, а нормальный человек. Ему хочется быть среди себе подобных. В ночи он подходит к гудящей толпе.

— Горят! Горят! Слава Богу, горят!

— Бог их покарал! Нас избавил от ереси!

— А у нас один остался!

— Жечь его! Жечь!

— Люди! Вперед!.. Наконец-то избавимся от них!

Самбиев попятился, хотел бежать наутек, потом вспомнил о документах, блокноте с письмами. Огибая квартал, сделав крюк, околицей он достиг дома, сунул блокнот в карман, взял две стопки — и к двери, а там уже толпа теней, и ему показалось, что они ничем не отличаются от узников комендатуры. Самбиев ногой вышиб окно, поранив руку выскочил, под наклон устремился к реке, к огню, в сторону маячащей комендатуры.

* * *

— Эй, жена! Жена, включай телевизор! — восторженно кричал Домба-Хаджи, бодро преодолевая ступеньки дома. — Да куда она запропастилась? Неужели замуж вышла?!

— Хе-хе-хе, — хихикнул идущий сзади Мараби.

Алпату заканчивала молитву.

— Что ты разорался, будто счастье нашел? — недовольно оглянулась она на входящих.

— А что же, если не счастье? Ты знаешь, что сегодня произошло? Верховный Совет республики провозгласил «Декларацию о суверенитете»! Все говорили, что Ясуев — московский приспешник, взяточник, вор, а он как дал! Это просто здорово!

— Я не знаю, о каком суверенитете ты говоришь, но от Ясуева ни мне ни нашему народу добра ждать не следует, — проворчала Алпату, ставя на плиту чайник.

— О чем ты говоришь, старая дура! От своей нелюбви к снохе такого человека хаешь… А он лидер нации! И наш родственник, сват.

— Какой он лидер? Хапуга!

— Замолчи! Кто услышит! А он лидер, мужественный человек. На такое пойти?! Просто здорово! А потом, представляешь, лично меня, как уважаемого человека, попросил растолковать народу это историческое событие по телевидению. Сейчас после новостей запись покажут… Мараби, скажи, как я выступил?

— Удивительно хорошо! — странно сияет лоснящееся лицо Мараби. — Просто оратор — с такой дикцией, с таким смыслом!

— Какая «дикция»? — передразнила Алпату. — Только шепелявить на ухо сплетни да интриги плести — твой голос.

— Замолчи! — на крик сорвался голос Домбы-Хаджи, восторженность исчезла. — Лучше стол накрывай.

— Слушай, Домба-Хаджи, — глядел в телевизор Мараби, — а что это Горбачев и Буш вдвоем на катере в океан уплыли?

— Не знаю… Наверное, для оригинальности, чтобы показать свою смелость и близость в дружбе.

— Ой-ой! — ехидно усмехнулась Алпату. — Разве не понятно? Уплыли подальше в океан, чтобы никто их речи не подслушал. Торг идет, о чем-то сверхсекретном договариваются, видимо, Союз распродают?

— Много ты знаешь, старая, — презренно скосился Домба-Хаджи. — Кто их может подслушать? Президенты сверхдержав!

— Ой, а что ж вы с Албастом аж на задворки уходите, шепчетесь, даже больше жестами объясняетесь? Боитесь? Даже в родном доме своих стен боитесь!

— Замолчи! Давай что-нибудь поесть.

— Да, я что-то тоже очень проголодался, — Мараби подошел к холодильнику, раскрыв, долго всматривался, что-то потрогал, понюхал, в недовольстве скривил лицо. — Я, наверное, поеду.

— Поешь с нами, — спохватился Домба-Хаджи, видя, что Мараби уходит, крикнул вслед: — Ну ты завтра за мной заедешь?

— Посмотрим… Если успею, — уже со двора сказал Мараби.

— Что, твой нукер барином стал? — съехидничала Алпату. — Теперь ты его упрашиваешь?

— Его услуги мне нужны. Кто-то должен меня возить.

— Знаю я его услуги… Смотри, «довезет» он тебя куда следует. Ух, как отъелся, округлился, как жеро, в дверь не проходит, даже на нашу еду морщится. Раньше за стакан чая благодарил. А сейчас раз в месяц на базар отвезти попросишь — на такси деньги сует.

— Ну что я сделаю, сейчас такими все стали, все за деньги, обнаглели, совесть потеряли. А Мараби сейчас не со мной, кооператив Албаста возглавляет, что-то они там выдумывают… Во-во, смотри, сейчас меня покажут.

На экране появилась физиономия Докуева Домбы-Хаджи. Он говорил недолго, вкрадчиво, повелительно. Раз десять назвал фамилию Ясуева, потом читал выдержки из Корана на арабском языке, подтверждающие правильность выбранного пути на суверенитет и роль лидера в этом поистине мирового масштаба событии.

Докуев отмечал исключительность вайнахов в данный исторический момент для развития мировой цивилизации вообще, и для исламского мира, в частности.

— Раньше только мне мозги пудрил, а теперь всем, — съязвила Алпату.

— Ой, тоже мне умная! — ублаженный своей речью расплылся довольный Домба-Хаджи. — Ты лучше слушай, как я говорю!

— Говоришь красиво, а вот что дает нам эта декларация?

— Все! Свободу!

— Свободу воровать?

— Замолчи!

— Так на что еще ты и Ясуев годны?

— Замолчи, я тебе сказал! Вот вышвырну тебя из дому, будешь в своем Ники-Хита в нищете помирать.

— Я не из нищих, в отличие от некоторых, и, может, голодной буду, но нищей — никогда.

— Замолчи, дрянь! — Домба-Хаджи вскочил, для острастки замахнулся, однако бить жену он давно не бил, раньше сам ее боялся, а теперь, хоть и вредная, но преданная, душа. — Великое дело сделали, а ты, дура, ничего не понимаешь! Да мы… — на полуслове телефонный звонок оборвал заготовленную в телепередаче тираду. — Да-да. Албаст — ты? Что так плохо слышно? Из Ники-Хита, по рации? Ты на самбиевском участке? Ой извини, извини! Конечно, твоем… Да, точнее на нашем родовом… А бук как? Стоит?

— Хе, — усмехнулась Алпату. — «Наш, родовой!»

— Да, Албаст, — продолжает Докуев-старший разговор с любимым сыном, взмахами указательного пальца успокаивая жену, — да-да, все сделаю, завтра заеду… А Мараби только уехал…

Домба-Хаджи с умиленной улыбкой положил трубку.

— Хоть с одним сыном нам повезло, — то ли жене, то ли самому себе сказал он. — Достойным вырос человеком.

— Человек-то он достойный; вот только достоинство из семьи должно исходить, да и этот «родовой» надел как бы нам боком не вышел?

— Что ты запричитала, дура. Там мои отцы жили, спроси у людей, у мулл.

— Правильно, жили, в землянках, холуями были. А эти так называемые муллы — твоего фасона.

— Замолчи, гадина! — не на шутку разозлился Домба-Хаджи.

— Ты на меня не кричи и не отмахивайся от правды. Лучше подумай, как от Самбиевых отмахиваться будешь. Не оставят они ваши проделки, не говоря уже о наделе.

— Больше Самбиевы сюда не вернутся, можешь в этом не сомневаться.

— А ты забыл, что у покойного Денсухара три внука растут, против твоего одного. Ты об этом подумал? Дальше своего чревоугодливого носа ничего не видишь!

— Да замолчишь ты или нет? — завизжал Домба-Хаджи, однако в голосе нет той злобы; напоминание о Денсухаре задело какие-то струны, всколыхнуло уснувшую совесть. — Принеси мне успокоительную настойку, — уже на просящий изменился его тон, а про себя он читает свое заклинание: «Я спокоен. Я абсолютно спокоен. Я счастлив. Я богат».

От внушений и настойки Докуев немного успокоился. Умом он понимает, что в корне жена права, и действия его сыновей в принципе восторга и у него не вызывают, однако ныне противиться им он не в силах, к тому же от них он понемногу приумножает свой капитал.

— Слушай, жена, подай-ка мою папку… На, вот тебе Албаст передал твою долю, — на стол упала нераспечатанная банковская пачка кредиток.

— Это за что? — удивилась Алпату, с жадностью хватая пачку, любовно осматривая, ощущая милый хруст новеньких банкнот.

— Как «за что»? Ты ведь у нас крупный предприниматель! — говоря это, Домба-Хаджи достал несколько документов из папки, положил на стол. — На-ка, подпиши вот здесь, здесь и здесь.

Не раздумывая, полуграмотная Алпату везде поставила свою подпись.

— Ты хоть объясни, что я делаю, а то вдруг что, как я объясняться буду, — явственно ощущая тепло от пачки денег в кармане халата, от этой неожиданной благодати возбуждаясь, добрея, податливым тоном затеребила она.

— Ну что тут объяснять? — вальяжно раскинулся в кресле муж. — Ты, как сама знаешь, председатель кооператива, директор малого предприятия, а теперь и президент ассоциации крестьянских и фермерских хозяйств горных районов республики. Так вот, из бюджета выделяются деньги на развитие малого бизнеса и предпринимательства, и твои предприятия получают льготные кредиты… Это все присказка! Ну, Албаст, просто гений! Весной в горах были оползни, для ликвидации последствий выделена огромная сумма, и ее распределять будет «твоя» ассоциация. Поняла? Во масштаб! Вот это возможности! Просто ничего не делая, ничем не рискуя, — миллионы из бюджета в карман! В мое время это и не снилось!

— Так значит люди пострадали, без жилищ остались, а деньги от моего имени будут разворовываться? — очнулась Алпату.

— Какое тебе дело до этого люда? Они добра все равно не понимают, да и на всех денег нет. Одному дашь — другой обидится.

— Ведь это грех! На чужом горе благодать строим?

— Ныне это называется предпринимательством.

— Не нужно мне это, — на стол полетела пачка денег, — лучше жить бедно, но не грязно… Скажи Албасту, чтобы прекратил эту подлость, а то я сама властям пожалуюсь.

— Каким властям? — усмехнулся Домба-Хаджи. — Ведь он ныне сам власть! К тому же — суверенная!

— Ах, вот для чего суверенитет нам нужен! — как в былые годы подбоченилась Алпату.

Зная, что данная поза — предвестник бури, муж засобирался в ванную, готовясь ко сну.

— Ты, старый черт! — вдогонку крикнула Алпату. — Ты хоть огороди сыновей от неверного пути, подскажи им! Ведь это к добру не приведет.

— Как не приведет! А это что? — и он поманил ее, как конфеткой, брошенной ею же пачкой. — Что, хочешь — верну? Еще не жалеешь? Ничего, к утру передумаешь, и учти, только половину получишь за свои происки… Больше меня не тревожь, сегодня великий день! Я, как гражданин суверенной республики, свободен! Я впервые в жизни ощутил эту независимость, это счастье! Впредь я независим, я свободен, больше я не подневольный, я счастлив!

— Хм, дурень! Размечтался, — проворчала вслед Алпату, но муж из виду исчез, и ее дальнейшие рассуждения были в пустоту: — Декларациями свободу не получают. Для свободы дух нужен, честность нужна, порядок и справедливость.

* * *

В час, когда возбужденный суверенитетом Домба-Хаджи усиленным внушением нагонял на себя сонливую истому, его старший сын устраивал первый прием на «родовом» наделе в Ники-Хита.

На огороженном участке ударными темпами возвели легкие летние постройки, со всеми причиндалами светского пикника. Прямо под буком веранда из резного дерева, здесь же мангал, оборудованная терраса, окаймленная вечнозелеными кустарниками и разноликими цветами; от террасы — аллея, прямо к реке, вдоль нее — скамейки, фонари — словом, все как в красивых фильмах или в городских парках советского застоя. Только запах невысохшей краски и не застывшего цемента подвел хозяина, а так он вроде доволен, однако важнее реакция сверхжеланного гостя, признанного лидера нации.

Как и положено, Ясуев прибыл позже основной группы, с небольшой охраной. Его ожидает тоже немногочисленная когорта — в основном члены элитарного клуба — ныне члены Правительства, руководители высшего ранга, единомышленники, верные соратники, преданные сподвижники. Это многократно доказано клятвами, если не на Коране, то на хлебе, точно, в сопровождении мощных ударов толстых кулаков об такую же грудь во время нередких застолий, в хмельной искренности, и дело уже до того дошло, что Ясуеву поднадоела однообразная лесть, и он просит от голословности переходить к фактам, к делам, к осязаемой верности, преданности навек.

— На сколько веков он запасается? — думают подчиненные, но все равно улыбаются, боятся вслух, даже близкому «одноклубнику» что плохое о Ясуеве сказать.

Вначале, как студент на экзамене, Албаст Докуев демонстрирует достоинства «родового» надела.

— Понимаете, с приходом Советской власти эти голопузые босяки завладели нашей кровной собственностью, однако теперь все, слава Богу, становится на места…

— Ты что, хочешь сказать, что и Советская власть уходит?

— Нет, нет вы не так поняли…

— Что?

— Ой, простите, я не так выразился… Простите, пожалуйста! — задрожал голос хозяина.

— Надо следить за языком, — строго поучает лидер, глубоко вдыхая кристальную свежесть горного воздуха. — Какой воздух! А тишина! Просто блаженство!.. Так ты утверждаешь, что этому буку-великану более трехсот лет?

— Ага, — еле выдыхает Албаст; он уже боится лишнее слово сказать.

— Могуч! Могуч! — любуется Ясуев черным силуэтом купола кроны на фоне угасающего в поздних сумерках летнего неба. — Здесь надо хороший особняк возвести, с баней, с бассейном, с другими удобствами.

— Все, все в проекте, уже разбивку сделали.

— Только вот одного я, Албаст, не пойму. Столько лет ты здесь работал, родовое село, а дорогу приличную не построил. Ведь не из собственного кармана раскошеливаешься? За счет государства построишь… А с какой благодарностью односельчане тебя вспоминать будут? Какая поддержка будет?

— Это, конечно, верно, но все руки не доходят, работы невпроворот.

— Кстати, о работе. Очень много жалоб и нареканий в твой адрес. Говорят, месяц в министерстве не показываешься, в Москве сидишь?

— Вы поймите, на мне ведь не только соцзащита, но и фактически все предпринимательство; приходится месяцами в столице сидеть, фонды выбивать, вы ведь знаете этих бюрократов.

— А у меня данные, что ты там шестикомнатную квартиру приобрел, евроремонтом занят.

— Ну, дети, ваши внуки, хоть и неприлично по-вайнахски это говорить, школу заканчивают, а где им в вуз поступать, если не в Москве, вот и стараюсь; все для них, вашего потомства.

— Это конечно, дальновидно… Ну, а дача, огромная в Подмосковье? Это что за блажь?

— Туда я московских чиновников приглашаю. Ведь в ресторане не разговорятся, а на даче, в баньке, под пивко и с массажем у бассейна — все как по маслу получается.

— А правда, что твой родственник… э-э, как его, ну этот носатый…

— Мараби?

— Да, Мараби. Туда по твоей указке девок поставляет?

— Да вы что? Там этого добра и так вдоволь.

— Албаст?! Не забывайся, ты ведь зять…

Повинно склонилась голова Докуева.

— И все-таки работать надо, — недовольно настаивает Ясуев. — Мы такие дела вершим, суверенитет приняли, а ты все в Москве пропадаешь.

— Так я тоже время не теряю — вам вот столько, — разгибаются обе кисти, — приготовил. Вот только мучаюсь: вам в рублях, или деньгами?

— Конечно, долларами, надоели мне эти мешки, — мягче голос Ясуева.

Такие же изменения и на лице Докуева, правда, с оттенком боли: из-за критики он вынужден был вдвое увеличить мзду, а то могли быть, как в прошлый раз, неприятности, типа:

— За кого ты меня принимаешь? Что я — хапуга? Свой народ обирать? Руки пачкать?! Так это не достойно меня, не солидно! Не можешь работать — уходи!

— Могу, могу, вот столько могу! — поднял обе руки зять.

— Вот так и работай, и только смотри золото и рубли не подсовывай, у меня квартира — не мешкосклад, не тарная база.

Теперь все это в прошлом: с учетом инфляции и должностного роста, веса и авторитета, да к тому учитывая, что лидер не простой, а суверенной республики, обозначена и очерчена новая ставка подношения. В свою очередь, и Албаст откорректирует свои взаимоотношения. В итоге, в этом кругу — проигравших нет, и в целом довольный Докуев робко приглашает к столу первого секретаря обкома.

За столом тема одна — выдающаяся роль лидера в обретении свободы.

Как тамада, Ясуев вынужден свершить нелегкий экскурс в историю о преодолении многочисленных препон на пути к заветной цели. Все это не раз слышано, общеизвестно, то есть известно им, сподвижникам, а народ глух, нем, неблагодарен.

Каждый подвиг лидера сопровождается хвалебным тостом, дружным восторгом, и вот финальный фрагмент — чего, действительно, никто еще не слышал.

— Сразу после принятия «Декларации», — тихо говорит Ясуев, — звонит мне наш земляк, вице-спикер Российского парламента, этот вшивый профессор. Говорит, как вы в обход России суверенитет взяли? Это, говорит, сепаратизм! А я ему — да пошел ты!

— Ха-ха-ха! — несдержанный смех быстро умолкает, ибо речь продолжается.

— Я ему говорю, мы в Россию больше не входим, суверенны, и только союзного масштаба. А он снова что-то гавкает, и я ему вновь — пошел…

— Ха-ха-ха!

— А он, я тебе это так не оставлю, ты у меня еще посмотришь. Я говорю — что смотреть, слышишь и видишь, как мы тебя и всю Россию послали, мы суверенны и пошел ты еще раз… Он мне что-то кричал, а я бросил трубку.

— Правильно сделали.

— Зря мы этого ученого в депутаты России пропустили.

— Я-то думал, что он профессор, интеллигент, патриот, а он, оказывается, плебейски мыслит, — продолжает Ясуев. — Ну теперь, после сегодняшней «Декларации о суверенитете», мы наконец-то избавились от этого многовекового рабства.

— И это все благодаря вам! Давайте выпьем за здоровье нашего великого лидера!

Все встают. Все произносят лаконичные, но пышные аллаверды, в знак верности, до последней капельки осушают бокалы. Только Ясуев и здесь бдителен, сдержан, строг — не пьет, только пригубляет.

— А вице-спикер — гадина! — кто-то более сообразителен. — Как он смеет к вам вообще звонить? Кто он такой? Он ведь в Чечне не жил, а выкаблучивается.

— Говорят, скоро спикером будет.

— Пусть хоть президентом России. У нас своя страна, свой лидер.

— Албаст, ты лучше расскажи, как он с тобой поступил.

— А ну, а ну! — заинтригован Ясуев.

— Короче, — Докуев доедает шашлык из осетрины, вытирает рыбий жир с губ. — Еду я с замом в такси по Москве, и вдруг стон. Оборачиваюсь, у моего зама из носа кровь, сопли, в глазах слезы; оказывается, ковырялся в носу мизинцем, а такси в выбоину угодило. Ну я говорю — стол в ресторане поставишь — никому не расскажу. Он мне три стола поставил, а я всем эту хохму рассказываю, ну ради шутки, от нечего делать в Москве. И вот в Белом доме подсаживается вице-спикер во время обеда к нам за стол…

— Ты говорил, что это у него в кабинете было, — хмельной голос.

— Ты путаешь, — раздражен Албаст. — Когда я к нему в кабинет ходил? Нужен мне он!

— Может, я перепутал, извини…

— Так вот, — продолжает Албаст, — я эту историю рассказал, а он вообще без чувства юмора и говорит серьезно: «Так ты значит слово дал, что будет ресторан и никому не скажешь, и после трех ресторанов еще об этом болтаешь. Разве это достойно?» Встал и ушел.

— Твой зам говорил, — тот же хмельной голос, — что он обозвал тебя не мужчиной и выгнал из кабинета, даже приказал впредь в Белый Дом не впускать.

— Брехня! Брехня! — перебил Албаст, вскочил в раздражении. — Я депутатом был задолго до него, и мне предлагали должности похлеще, но я знал, что должен служить Родине, быть рядом с лидером… А мой зам, сопливый мужлан — больше не зам, и ты, если пить не умеешь — не член нашего клуба, ой, точнее, круга.

— Перестаньте, прекратите, — как на заседании бюро, по стакану с чаем бьет ложкой Ясуев.

Наступает очень долгая пауза, которую нарушает угрожающе-тихий голос Ясуева:

— Значит, ты Албаст, в Белом Доме, у вице-спикера России ошиваешься?

— Да вы что, как бы я посмел?

Вновь гробовая тишина; все понимают, что это даром Албасту не пройдет.

— Да и твой брат Анасби милицию позорит, недостойно ведет, — с сарказмом медленно продолжает Ясуев, он знает, что Докуев-младший прилюдно обзывает сноху, его дочь! — уродиной. — Я думаю, нам надо показывать пример. В своем кругу чтить порядок и достоинство. Иначе народ нас не поймет, уважать не будет. Я думаю, что будет правильно и дальновидно, да полезно и самому Докуеву Анасби, если мы его, как родственники, слегка пожурим, но вслух осудим и уволим из органов МВД. Тем более, что у него «много заслуг»… Как ты на это смотришь, Албаст? Это не ущемляет твои родственные чувства?

— Никак нет! — вскочил Докуев. — Напротив! Вы мне брат, сват, отец, самый родной человек! Я не знаю, что бы я делал без вас! Да что там я, весь народ, вся республика!.. Давайте выпьем за столь мудрого и прозорливого человека, нашего вождя! За нашего благодетеля! Дай Бог вам здоровья и долголетия! За первого из первых! За суверенную Чечено-Ингушетию! За лидера союзного, да что там скромничать, мирового масштаба!

После тоста тихо сели. Чувствуется напряженность: только что Албаст «скинул» брата, как балласт, даже слова в защиту не сказал, зато сам на ногах устоял, на то и зять. Вот надолго ли? Всему городу известно о разладе между Албастом и Маликой.

В это время Шалах Айсханов, ныне управляющий делами Докуевых в Ники-Хита, согнулся над ухом Албаста, что-то прошептал.

— Можно я отлучусь? — робко спросил Докуев у тамады и, получив согласие одним движением век, направился к воротам.

— Нет, нет, сегодня не получится, — досадует Албаст.

— Как ты просил — свежая ягодка! — нахваливает приехавший Мараби.

— Да? Ут, черт! Ясуев здесь, я должен с ним уехать, по пути поговорить надо… Анасби увольняют.

— А может, ее для Ясуева?

Пауза.

— Умница!.. Только как это сделать?

— Пригласи на воскресенье в нашу баню, а сам смотайся, оставь меня или Шалаха.

— Ты просто гений! Давай уматывай и смотри до воскресения береги ее, как зеницу ока.

— Ну, это… э-э-э.

— Доплачу, доплачу. Не волнуйся.

По темному пустынному селу Мараби направился обратно в город. Очень хотелось зайти домой, но девица в машине — помеха.

В деревне с зарей встают, так же рано и спать ложатся, потому и сонно Ники-Хита. Вот его родной дом, чуть далее — Поллы, у края села — Самбиевых, здесь уныло горит тусклый свет: даже на лампочках экономят. За околицей — поляна, где в детстве он днями напролет играл с Поллой и братьями Самбиевыми. И Полла и Самбиевы с детства были отчаянными, сильными, смелыми и не раз его защищали, брали под свою опеку. Теперь Поллу изгнали, Самбиевых посадили, над ними навис дамоклов меч, по крайней мере, на днях Мараби слышал, как братья Докуевы спорили из-за суммы «заказа» и все-таки сторговались, Албаст щедро раскошелился. Больше в Ники-Хита Самбиевы не покажутся, навсегда исчезнут. Ныне у Мараби сердце болит, и даже не от того, что Самбиевых жалко, конечно, если честно — очень жалко, и любит он их, а не родственников Докуевых — и знает, что следом может полететь и его голова и без таких крупных затрат. Право, есть от чего беспокоиться. Малика соблазнила его такой суммой, что он, Мараби, не устоял и ныне докладывает, с кем и когда Албаст интимно встречается…

В этот момент сзади вспыхнула зажигалка, девушка закурила, отвлекая его мысли.

«Хрен вам — свежая ягодка!» — подумал Мараби, и, возбуждаясь от задуманного, вглядываясь в темноте зеркала в нежные очертания юной красавицы, поддал газ…

Чуть позже по Ники-Хита медленно, из-за ухаб, прокатилась вереница черных «Волг» в сопровождении милиции. Казалось, это ядовитая змея выползла из-под корневищ бука и извивается по главной улице, извергая пламя.

В страхе и почтении никихитцы повыключали свет и из-за занавесок с любопытством вглядывались в столь внушительную процессию. При этом Кемса просила у Бога наказать коварных Докуевых и дать здоровья и счастья мудрому, честному падишаху — Ясуеву. И только старик Дуказов посмел в этот поздний час выйти за ворота:

— Скоты! — сплюнул он. — Если допоздна пьянствуют, то как днем работать, думать о людях собираются?

Колонна исчезла, оставляя встревоженную пыль, гарь, вонь этила. Село погрузилось в привычную тишину, слабый лунный свет — цвета солености огуречного рассола — нагонял на мир уныние и сонливость… Первая ночь суверенитета!

* * *

Как только из стен милиции, где сидел не признающий вины Самбиев, пополз слух, что он поджег комендатуру, к зданию правопорядка потянулись, как верные прихожане, жители Столбищ во главе с бабульками. «Ходоки» требовали передать «мученику-избавителю» всякую снедь, бутыли со спиртным, даже свечи. Вскоре к немногочисленной толпе подтянулись и местные бездельники. Когда сборище стало перерастать в стихийный митинг, начальник милиции быстро сориентировался: зачем ему «ЧП» с оглаской, когда все можно списать на «несчастный случай — короткое замыкание», тем более, что местный пожарник из-за отсутствия бензина (продали-пропили) так до комендатуры не доехал и более него склонен поддержать эту версию.

Словом, Самбиева перестали мучить, ему самому приказали молчать. Учитывая, что вольноосужденный остался один в районе, до особых распоряжений из области решили привлечь его, как и положено, к работе в колхозе.

Вновь, ночь в гостинице колхоза, вновь, как и прежде, без особой фантазии Самбиева посылают в четвертую бригаду, только не в село Столбище, а рядом на ферму. Благо из-за холмистости рельефа развалин комендатуры не видно, но колхозники твердят, что почерневший остов страшен, как скелет чудовища.

Всего на ферме работает сорок четыре человека, из них только восемь мужчин. Весь персонал в основном преклонных лет. Имея богатый опыт прежнего общения с животноводами, Самбиев избегает лишних контактов, особенно с женщинами. К тому же и его тоже обходят, относятся с почтением, но держатся подальше.

В каморке Самбиева та же кипа бумаг, теперь он спокойно составляет годовой отчет, упорядочивает документацию и помогает в учете бригадиру фермы, мужчине на пенсии, добропорядочному маленькому старику, Саврасову.

К Новому, 1990 году, забивали на мясо двух бычков для нужд колхозников. Местный забойщик-забулдыга, как свинью, заколол быка и потом так безобразно разделал тушу, что мясо вышло все черное, окровавленное, загаженное внутренностями и грязью с навозом. Самбиев не стерпел этого издевательства над заколотой, долго издыхающей в стонах скотиной, и, отстранив пьянчугу, сделал все как надо. Бригадир фермы и шеф-повар колхозной столовой, что приехала за мясом, аж ахнули. И с тех пор сам председатель просит Самбиева зарезать скотину для столовой, для руководства района и прочих дел.

После новогодних праздников мало кто вышел на работу, а мужчины и вовсе пропали, кроме бригадира. Пришлось Самбиеву выручать, сел за трактор — силос, комбикорм развозил, от снега дорогу расчищал. В те же дни лютовал мороз, и он носился с паяльной лампой вдоль оголенных участков водопровода. В общем, приобщился к труду, вписался в коллектив, и отныне — без него нет застолий, в танцах он первый, в песнях заводила, пьет наравне, но не до скотского состояния, ко всем внимателен, и только жалуются прямо в лицо доярки, что паренек он на зависть, а как мужик — ноль. От этого Арзо только лыбится, твердит, что только по любви, а сам помнит свой опыт, знает, на каком он нынче положении, да и чего греха таить — не соблазняют его эти толстые тетки, а если молодая забрела на ферму работать, так это от безысходности. Правда, в две недели раз, а может чаще, появляется экономист Света Смирнова. Он с ней весьма деликатен, боится зариться на ее так и не сформировавшееся тонкое тело и только любуется сочной нежностью, то ли от мороза, то ли еще от чего, алых щек.

Скучно, однообразно протекает жизнь Арзо. В марте он ожидал появления Ансара, и тут вместо земляка другое событие — письмо от Поллы. На радостях Самбиев расцеловал увядшие щеки доярки, убежал в свою конуру, закрыл дверь и, несмотря на солнечный свет в окне, включил свет.

«Здравствуй, Арзо!

Я давно хотела написать тебе, но не решалась, и вот теперь не стерпела, собралась с духом.

Арзо, я знаю, что ты из-за меня пострадал, получил такой срок. Боюсь, что ты думаешь теперь обо мне плохо, винишь меня: наверное, это и правильно, поделом. Я не знаю, что тебе по этому поводу сказать — то ли благодарить, то ли извиняться, то ли сочувствовать, а лучше все разом!

Если можешь, прости меня! Я очень прошу! Я такой участи тебе никогда не желала и не пожелаю, тем более из-за меня. Помню и знаю, сколько добра ты мне сделал, и вспоминаю тебя только с теплотой и уважением. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь в такой же мере тебя отблагодарить, думаю, вряд ли. Я мечтала когда-то купить тебе золотые часы в благодарность, так на это надо было год работать, и при этом не пить, не есть. Так что эта мечта не сбылась, впрочем, не сбылись и прочие.

Арзо, ныне я закостенелая жеро, официально дважды побывавшая замужем, и только ты знаешь, что это было трижды. Вокруг меня сплетни, скандалы, недобрая молва ходит за мной, преследует меня. Желая от этого избавиться, я уехала в Краснодар, но без прописки меня там на работу не взяли. Был вариант устроиться в дом отдыха на побережье Черного моря, в районе Лазаревской, так там мне все опротивело: эти вечно оголенные, обвислые тела, что-то есть в них противоестественное. И хотя я, как врач, ко многому привыкла, но дом отдыха есть дом отдыха, и все отдыхающие думают, что врачи должны всемерно их ублажать. Словом, когда через месяц закончились деньги, я вернулась домой. И хоть тяжело мне здесь, но дом есть дом — иного у меня нет.

По специальности работать не могу, всюду оскандалилась, мне стыдно. Председатель нашего колхоза Шахидов предложил мне должность ветеринарного врача, я отказалась. После человека лечить животное — можно, но обратный переход, я думаю, будет не гуманным. Да и не ветеринар я. В итоге я вновь, как и раньше, взяла два гектара сахарной свеклы, стала той же колхозницей, вновь на коленях поля исхожу. И если раньше я шла по колхозному полю горделивая, надменная, красивая, с яркой мечтой, с надеждой на будущее, то теперь волокусь, опустив голову, хоть и молода вроде, а все в прошлом… Под нашей грушей я всегда останавливаюсь. Как мне тяжело теперь под ней стоять! Обломалась не только моя, но и твоя жизнь. А ты ведь всегда был моей опорой… Как я ненавижу Докуевых, как я их презираю! Сейчас вовсе разжирели… Ну да ладно, Бог с ними, лучше их не вспоминать.

Арзо, теперь ты бы меня не узнал, я постарела, стала некрасивой, и это к лучшему, ведь говорится — не родись красивой, а родись счастливой. И еще, больше нет моих пышных волос, из-за болезни я их дважды сбривала, и, на удивление, они уже на сантиметр-два отросли.

А теперь о главном. Недавно во второй раз привозили в Ники-Хита твоего сына — Висита. Если бы ты знал, какой это славный ребенок, просто прелесть! Весь в тебя! Такой же беленький, курчавый. Удивительно! Это вылитый ты в миниатюре, и характер тоже твой — требовательно-капризный, но добрый, и улыбка твоя — щедрая, простодушная, озаряющая мир. Дай Бог ему долгих, благословенных лет жизни!

В этом плане, тебе, Арзо, повезло, ты счастливый человек, у тебя есть сын.

Арзо, я никогда тебе не писала длинных писем, а ныне все изменилось. Кто бы мог подумать? Теперь я первой напомнила о себе, исписала столько листков. Это признак упадка, моя гордость сломлена, я обыкновенная жеро. Однако, Арзо, я очень хочу, чтобы ты, именно ты, а не кто-либо другой, знал, что я перед Богом и людьми чиста и честна.

Понимают это люди или нет, я не знаю, главное, чтобы ты этому верил и в этом никогда не сомневался.

Будешь ли ты отвечать на это письмо или нет — твое дело, ты как никогда передо мной волен. Только есть у меня к тебе одна очень деликатная просьба. Поэтому, если честно, и пишу, поэтому пошла на унижение (если это унижение?).

Твоя бывшая жена, говорят, уезжает в Москву продолжать учебу. А Висита, как потеплеет, на все лето привезут в Ники-Хита. Можно я буду за ним присматривать это время? Ведь у Кемсы много дел, да и не здорова она; жена Лорсы со своими детьми еле управляется, так что это было бы всем удобно и приятно.

Если посчитаешь нужным ответить, то пиши на главпочтамт, до востребования (в селе много сплетен).

Извини за многословность. Береги себя, следи за здоровьем.

12.03.1990 г. Полла».

По мере прочтения письма, лицо Арзо омрачилось. Скорбь, печаль и одиночество любимого человека были ему близки. Он понимал, что это письмо — очередное признание в любви Поллы, и ныне, после стольких скандалов с замужествами она, ясное дело, отстраняется от Арзо, но, увидев маленького Самбиева, не смогла не ухватиться за него, перенеся всю любовь, нежность и тепло на него, на маленького Висита.

Хоть и знает Арзо Поллу, как никто, тем не менее что-то новое сквозит в этом послании, чересчур дерганной кажется мысль, даже почерк. Раньше письма Поллы были лаконичными, ясными, четкими, а в этом чувствуется сумбур мыслей, метание души.

Арзо стал медленно перечитывать письмо, уносясь душою на далекий Кавказ, как вдруг кто-то грубо, как здесь до этого не смели, постучал в дверь.

— Кто? — встревожился Самбиев.

Еще грубее стук, молчание.

Рассерженный Арзо открыл дверь, а там улыбающийся Ансар. Земляк даже не присел, говорил, что очень торопится. Оказывается, он уже дней десять как прибыл, в район нахлынула масса шабашников со всех концов страны, идет жесткая борьба за объекты строительства и договора.

Пообещав на днях, разобравшись с делами, заскочить, Ансар быстро уехал, оставив гостинцы с юга: две бутылки дорогого грозненского коньяка — от себя; бараний курдюк, айвовое варенье и письмо — от матери.

Почему-то Арзо не возвратился к прерванному чтению, он вскрыл письмо матери, надеясь найти в нем подсказки. Так оно и оказалось. В конце письма Кемса писала:

«Дорогой Арзо! Недавно во второй раз привозили Висита. Я как раз захворала, и Полла, с приездом ребенка в день по несколько раз наведывавшаяся к нам, стала присматривать за ним. Вначале она оставляла его на день, потом на ночь, а после и отдавать не хотела. А когда приехали Букаевы, я ребенка насилу вырвала из ее рук, будто он ее сын.

В тот же день с ней случился припадок, она даже слегла от горя, потом ожила, заулыбалась, снова к нам зачастила. А как узнала, что ребенок все лето у меня будет, стала просить, даже настаивать, чтобы я ей его отдала на этот период. Я ей сказала, что у ребенка есть своя мать и подменять ее не надо и бессмысленно, и посоветовала завести своего ребенка. Полла обиделась, надулась и так посмотрела — я ее такой никогда не видела, — будто съесть готова, будто я виновата в ее бедах.

Я думала, что знаю Поллу, однако ошиблась; удивляюсь я ей, поражаюсь. Другая бы на ее месте после стольких потрясений согнулась, сдалась, а наша Полла — наоборот. Мне кажется, что она еще краше стала, назло всем держится гордо, как королева. Ты представляешь, идет на свекловичное поле, в калошах, в телогрейке, а поверх нее толстая коса, вдаль устремленный взгляд, и изумительная грациозность, даже надменность.

Видно, из-за этого, а точнее — ее красоты, кружатся вокруг нее парни, как осы у меда, даже совсем молодые да неженатые есть. Кто-то попытался было вновь ее похитить, но Полла поклялась — кто впредь пальцем без ее согласия тронет — зарежет, больше шутить с собой не позволит. И вот сделал ей официально, как положено, один немолодой, но и не старый, лет сорока, вдовец с ребенком-школьником — предложение. Ну все при нем: и уважаем, и обеспечен, и собой хорош: высокий, сильный, красивый. А она — нет и нет. Кто только ни приходил, как ее ни упрашивали, а она — нет.

Видать, мужчина тоже упрямец, пошел он в атаку: мать ее согласна, братья — уже не юноши — согласны, на вечер намечено, что старейшины всей округи приедут уламывать Поллу, и она как раз в полдень ко мне пришла, спрашивает вкрадчиво — как ей поступить?

Я-то знаю, что у нее на уме. Но, все равно, Арзо, видно, не судьба вам вместе быть, да и есть кое-что, что ныне для нас паскудно, словом, посоветовала я ей выходить замуж, и не раздумывая. Так что ж ты думаешь? Она пошла домой и наголо постриглась! Такую косу! А прилюдно объявила, что волосы болели, сама тоже больная и посему никогда ни за кого замуж не выйдет.

Арзо, Полла на днях взяла у меня твой адрес. Я не знаю, что вы решите, как отношения построите, однако с сыном шутить нельзя, это серьезно, у него есть мать, и эти цацканья к добру не приведут.

Я всегда любила и сейчас, может быть, люблю Поллу, но ее последние выходки мне непонятны, даже пугают; она, видимо, действительно, больна».

Эти два письма растревожили Самбиева не на шутку. Больше всего беспокоили слова матери о том, что Полла больна, и выходки ее «неестественны», это тяжело воспринимать, в это не хочется верить, а сопоставляя письма — что-то такое есть, ведь Полла пережила за последнее время не одно потрясение.

Всю ночь он пишет Полле длиннющее письмо, чуть ли не философский трактат, объемное нравоучение на тему — как надо жить, что надо делать. Не имея под рукой конверта, он это письмо держал несколько дней в кармане, а когда конверт нашелся, выяснилось, что послание в кармане грязного ватника измызгалось, поистерлось. Арзо стал упрямо переписывать поучительное повествование, и ему казалось, что это не он писал, а какой-то столетний мудрец. Дошло до того, что, читая один абзац, он разразился хохотом, — ему ли кого-то наставлять, когда сам свои грешки хорошо знает. Философия пострадала, зато печь озарилась, и, главное, Полла эту глупость не прочитала. А следом он написал коротко, зато от души:

«Здравствуй, дорогая Полла!

Огромное спасибо за письмо!

Начну с главного для себя. Я тебя любил, люблю и буду любить всегда! Я тобой горжусь и знаю, просто уверен — ты самая чистая, честная, красивая на свете — моя! Только этим я счастлив, этим живу!

Далее. Я получил срок не из-за тебя, а из-за кого — ты знаешь. Будет время — разберемся. Однако желчь в душе я не держу и тебе не советую. Все пройдет!

Милая Полла! Не строй иллюзий по поводу ребенка, не обманывайся, не мучь себя. У нас с тобой будет много детей. Бог нас на это благословит! Так что утешься и готовься.

Я чуть-чуть в курсе твоих дел, твоих проблем, и твоих публичных заявлений и демарша. Рад и не очень. Учитывая все это, зная твой характер, никаких официальных предложений не делаю (тем более, что мы это с тобой уже прошли). Скажу по-другому: «Я, Самбиев Арзо, ни на ком, кроме тебя, Полла, не женюсь».

Отныне мы с тобой в патовой ситуации, а впереди цейтнот, ибо «все пройдет», и жизнь тоже. Мы и так с тобой дров наломали, особенно я, так что я прошу тебя, давай наладим, обустроим нашу жизнь.

По правде говоря, будучи в неволе, говорить такие вещи, пожалуй, глупо, однако без этой мечты можно надломиться. Так что давай поддержим друг друга, ведь мы не чужие.

И еще. Плюй на все сплетни, бросай свою свеклу и иди работать по специальности или сиди дома, я тебя обеспечу, даже будучи здесь, иначе, какой я мужчина и за что ты меня любить будешь?

И последнее: больше волосы не трожь. Береги себя! Я рад, что ты внешне не сдаешься, подстегни себя и изнутри. Знай — ты мое будущее! Я прошу — пиши.

Искренне, с уважением — Самбиев Арзо.

06.04.1990 г. Поселение Столбище».

* * *

На вечеринку, точнее пьянку, организованную Ансаром в бане гостиницы колхоза в честь успешного подписания договора строительного подряда, помимо председателя колхоза, прораба и участкового, был приглашен и Самбиев, что вызвало шок у местных. Однако после двух-трех стаканов водки грани между вольными людьми и невольным нивелировались, а когда выяснилось, что Арзо не только «эрудит», столичный парень и знаток анекдотов, он стал в доску свой. Еще трижды сторож гостиницы гонял за «огнем» в село. Даже за полночь не могли расстаться, на улице, прощаясь, братались, целовались, признавались в любви и дружбе навек, под конец хором горланили песни на всю зацветающую по весне округу.

Наутро, поругавшись в своем кабинете, кое-как отдав некоторые указания, председатель, а вслед за ним и прораб, гуськом, понурив головы, для «лечения» потянулись к бане, где провел ночь и ныне также «подлечивался» Самбиев.

Молча, торопясь, тяжело дыша нездоровая троица только-только опорожнила первую порцию «лекарства», как заявились отоваренный Ансар в сопровождении участкового.

Похмелье дело не легкое, серьезное, сугубо интимное; и вот неизвестно от кого, только не от самого Самбиева, поступило предложение: почему бы с пользой для дела не перевести подневольного с фермы в бригаду шабашников Ансара с месячным окладом в восемьсот рублей и пересчетом итога в конце года. Из этой суммы председатель, прораб и участковый будут иметь по сто рублей ежемесячно, пропорционально — по итогам года, а чтобы не было шершавости, из той же зарплаты в начале и в конце сезона выделять капитану милиции, как главному блюстителю, по пятьсот рублей.

Строитель Самбиев никудышный, а посему он просто подсобный рабочий, у всех прислуга. Неквалифицированный рабочий труд изнуряет его и морально и физически. И бесит его этот «мартышкин» труд: зачем в Столбищах возводить дом культуры на пятьсот человек, овощехранилище на пятьсот тонн, двадцать жилых коттеджей, если людей нет, и, это все знают, не будет? Молодежь стремится в большие города, поселки, к цивилизации. И нельзя сказать, что, допустим, в Столбищах летом плохо, и работы нет, и зарплата мала. В этом плане гораздо лучше, чем в иных крупных центрах.

Однако зимой, а зимы здесь длинные, тоска, хоть волком вой: от села к селу еле проедешь, а в самом селе делать нечего, разве что пьянствовать.

Арзо здесь и летом тоскует.

В бригаде в основном земляки, но поговорить толком не с кем, да и некогда — от зари до зари труд на износ, тяжеленный труд, выходной — если непогода. Ансар, как бригадир, только изредка появляется, он мотается, повсюду выискивая дефицитный стройматериал, а то стройка может стать, как у соседей, и тогда — крах, сезон пропал, и до Кавказа доехать будет не на что. Это не редкость, и все молятся на Ансара — весь колхоз, а не только члены бригады.

Две декады апреля, весь май — сплошь работа без выходных. Как назло, дожди только по ночам, а если днем, то побушует полчаса-час стихия, приполярная гроза умчалась, а простой дождь не помеха — шабашники не отдыхать, а работать сюда приехали.

За это время только два раза по несколько часов отдыхал Арзо — резал бычков по просьбе председателя. А так труд и только труд, и не от зари до зари, зорь-то летом здесь нет, а от шести утра до десяти вечера. Если бы кто сказал ему об этой адской жизни раньше, то он не поверил бы, а все воочию, и именно с ним.

В шесть подъем-завтрак: чай, хлеб, если есть — брынза. В одиннадцать — второй завтрак, как здесь гордо говорят, ланч: картошка или вермишель с мясом, хлеб, чай, если есть — брынза. В два часа — обед: борщ и то же, что на ланч. В шесть вечера — ужин: то же что и на ланч, если остался — борщ. Время на обед — час, на остальные трапезы — полчаса.

В десять вечера, тупо всматриваясь в дребезжащий экран старенького переносного черно-белого телевизора, Арзо выпивает два-три стакана крепкого чая и как убитый засыпает. Утром его с трудом будят, и он до столовой еле волочит ноги, так что на него мастера кричат.

Тем не менее, даже в такой жизни случаются праздники. Земляки Самбиева, не моложе его, умудряются в «свободное», ночное время уходить куда-то на свидание, зачастую возвращаются только к завтраку и потом спокойно весь день работают. У Самбиева вкус желаний и потребностей перебит, а тут и у него вдруг случился маленький праздник. В начале июня прораб передал записку: «Уважаемый товарищ Самбиев А. Д.! У меня 6 июня день рождения. Если изъявите желание, пришлю за вами на ферму молоковоз. Смирнова С.»

Вся бригада недовольна, а две поварихи — жены мастеров — на правах членов, затараторили:

— На общий котел работаем, нечего праздники устраивать, ночью иди куда хочешь.

Наудачу в тот же вечер приехал Ансар, он и вынес окончательное решение:

— Это стратегически важно! — поднял он указательный палец. — Главный экономист — наш главный контролер. — И выделил Самбиеву двести рублей в счет зарплаты на это мероприятие.

По просьбе Арзо, Нина купила ему синюю импортную рубашку, а для подарка — сверхдефицитные — шампанское, коробку конфет и искусственные турецкие тюльпаны.

Оказывается, Света жила довольно далеко, более часа добирались до села Деревца, или Второй бригады. В отличие от просторного Столбища, Деревцо расположено посреди соснового леса, у небольшой, болотного цвета, прозрачной реки. Село маленькое: домов тридцать старой постройки, и те не все жилые; они расположены вдоль дороги, ведущей к звероферме. Здесь разводят кроликов, ондатру, даже норку.

Между дорогой и рекой — ровные наделы сельчан. У некоторых прямо посреди огорода растут огромные сосны, с щемящей тоской напоминая Самбиеву его бук-великан. Кругом чисто, размеренно, тихо. Воздух — пьянящий; в нем — вековое спокойствие, отчужденность от людских сует, умиротворение.

Прямо перед бревенчатым домом — самодельный крепкий стол, на нем самовар. За столом Света, ее мать, две подруги и парень Степан, уже подпитой.

Вначале все чинно, оттого скованно, и только Степан что-нибудь ляпнет такое, что девицы краснеют, а мать возмущается. Потом соседи стали из-за забора поглядывать, вроде поздравлять. Вот наиболее смелые гуськом, бочком протиснулись во двор. Самбиев расщедрился — всех зовет. Соединили два стола, следом еще принесли, и все: понеслось, пошло, поехало. Танцы, песни, самогон — рекой, а еды, по-русски — вдоволь: и соленья, и грибочки, и селедочка, шпик и крольчатина со стола валятся, а про свежую щуку в печи — чуть не забыли, следом поросенок поспел. Во дворе тесно — на дорогу вышли, благо машин тут вовсе нет, только свои, к ферме, а вся ферма тут гуляет.

И все бы хорошо, одна беда — мужиков мало. Степан давно свалился, где-то сосну обнимает, еще есть три-четыре немолодых мужика, так они все больше к бутыли, чем к бабам тянутся, и приходится Арзо одному отдуваться, и вроде получается у него это здорово, никого он не обидит: с матерью Светы не раз станцевал, с бабульками гопак сплясал, в лезгинке гарцевал, в хоре запевалой был, словом, за семерых гулял, так же щедро ел, только пил очень мало и не то чтобы не хотел, просто не мог самогон из картофеля ко рту подносить.

Так это не беда, а счастье для женщин. Но тут случился скандал. Одна местная девушка увела Арзо за изгородь соседского дома покурить. Только они одну-две затяжки сделали, появилась мать Светы — свирепая, красная, глаза навыкат:

— Ах ты, сучка паршивая! — зарычала она. — Хош у Светки парня отбить?!

Дальнейшее плохо описуемо, ибо Арзо в страхе зажмурился, уши от визга заложило. Сколько стоял — не помнит, только с легкостью поддался толчку от жесткой хватки у локтя.

За околицей в редком сосновом бору, открыв глаза, увидел широко расплывшееся в улыбке морщинистое, беззубое лицо дедули.

— Ну этих баб к дьяволу! Я такую баньку затопил по-черному, а одному париться скучно.

С верхней полки еле-еле сполз Арзо, хотел совсем на пол лечь, однако хватка у деда костлявая, жесткая: одной рукой держит он его, а другой березовым веником с хвоей вперемешку нещадно хлещет. Невмоготу Самбиеву, уже теряет он сознание, из бадьи ушат воды в лицо, вновь плохо — снова кадкой по голове.

— Эх ты, южанин! Что ж ты за мужик? И как ты с бабами справишься? — кричит старик, обжигая веником. — Ведь с ними бывает и жарче!

Все, уже круги поплыли перед глазами, сознание мутится, из последних сил Арзо пытается вырваться, а тут дед смилостивился:

— Беги за мной!

Пулей вылетел вслед Арзо, опрометчиво ринулся за дедом, а через пару шагов — крутой спуск; он хотел тормознуть — поздно, поскользнулся, ежиком полетел в воду. Всплыл — сказка! Такого блаженства он не помнил: река прохладная, живительная, «мурашками» тело лижет; по ровной поверхности густо большие рыбины полощутся; а в тихих, обросших заводях милыми невестами яркие кувшинки созревают, от легких волн они стыдливо всколыхнулись, в озорном танце, к берегу прижались, а лепестки, как глазки девичьи, косятся, ночной росой, будто слезой девственницы, преданным изумрудом блестят, в жены просятся, по мужской ласке и силе красой мир озаряют. Совсем маленькие, тоненькие рыбешки, что стайкой под камни спрятались, всплыли, с братской преданностью шипят за волосики ноги Арзо, говорят: — «Посмотри, какие у нас сестры-невесты, выбери хоть одну — оставайся иль возьми с собой».

— Ты смотри, мошонку береги, — ехидничает дед, — щуки да сомы плавают, свое царство оберегают.

Второй заход в баню продолжительней, но терпимей. Второй нырок в воду привычнее, раздольней. Плещется Арзо в воде, волны нагоняет, от этих волн испуганные кувшинки к самому берегу прижались; у берега рябь воды совсем неспокойна и поплыли они смущаясь обратно к источнику силы, амплитуды, тепла. А молодец насладился прохладой, фыркая, полез на третий заход: теперь баня не в тягость — в упоение. Вновь к реке, а вода вокруг кипит, пузырится, все вокруг обжигает, и только молодец от этого блаженствует… Долго бултыхался Арзо, дед давно вылез, а он еще не насладится по молодости. Когда наконец надоело, выплевывая мутную воду, убирая тину усов возле рта, полез Арзо наверх, а дед в одних белых подштанниках, сжимая в охапку одежонку, кривой трусцой уходит к селу по неровной тропинке.

— Ты куда, дед? — озаботился Арзо.

— С легким паром! — чуть обернулся уходящий.

Удивленный Арзо вошел в предбанник, совсем изумился — Света в тонком ситцевом платье — балахоне, уже вспотевшем во влажном жару и прилипшем к ее гибкому телу, выявляя девичий позвоночник, — замачивала в тазике его испачканную новую рубашку и носки… Одни в бане…

Не понятно — то ли вторые, то ли рассветные петухи голосили по селу, когда они пришли в дом. За легкой занавеской-простыней сопит мать. В полумраке видна всего одна скрипучая кровать. Почему-то молодым все смешно, они пытаются не шуметь, и от этого тоже смеются. Арзо смущался ложиться на одну кровать, однако Света уверенно потянула вниз.

Когда Арзо вышел из пустого тихого дома, солнце светило прямо над головой.

— Будешь чай пить? — уласкала его слух мать Светы. — За тобой в два на обратном пути молоковоз заедет.

К чаю были вареники со сметаной, блины с медом, морс клюквенный для аппетита, и рыба, жаренная в грибном соусе. Оказалось, что это завтрак.

— Тяжело нам, — жаловалась мать, красиво растягивая слова. — Сын после армии только на неделю приехал и с тех пор десять лет глаз сюды не кажет. В год раз я к нему в поселок за четыреста верст езжу, к зиме кабанчика, грибочков везу. А невестка мною брезгует, будто я к ним что просить пришла… И была бы жизнь как жизнь, а то в двух комнатенках с двумя детьми… И что они там нашли, в этом поселке? Тут простор, дома пустые, зарплата хорошая — ан нет… А теперь вот дочь — только год после института, а туда же… А как иначе? Женихов здесь нет. Да что там женихи, мужика для нужды — нет, а они молоды. Как их усмирить? Даже не знаю…

Через час был обед с густыми щами, с жаренной в малиновом соку уткой.

— Может, останешься? — как бы нечаянно сказала мать Светы, — хотя бы еще на денек.

— Я на работе, — оправдывался Самбиев; торопливо уехал, насладившись, возбудив, встревожив… обуглив страсть…

Совсем нелегко после короткого упоения блаженством окунаться в тягостный, опостылевший труд. Только об одном просит Арзо, чтобы хоть на день установилась непогода.

И небеса услышали его. В середине июня, ближе к вечеру с севера подул резкий, леденящий ветер, и не порывами, как обычно во время грозы бывает, а хлестким шквалом, да таким, что с ног валит, пронизывает все тело. И вроде небо еще ясное, голубое, высокое, а надвигающийся занавес тьмы ощущается во всем. И странное дело, высоко-высоко в небе в беззаботной неподвижности застыли перистые облака, будто камешки на дне морском, а ниже, забурлили барашками облака, клубятся на бешеной скорости, вытворяя всякие замысловатые, порой страшно-выпуклые причуды, а следом прямо по земле — сплошная, пожирающая волна — цунами, смерч.

Несется лавинообразная туча страшной стеной, подминает под себя все пространство, пожирает все, съедает, поглощает во мрак. И цвета она не темно-серого, а пурпурно-сизого с фиолетовым проблеском.

— Тук, тук, тук, — гулко зазвенел рельс в Столбищах.

— У-ра-ган! Спасайтесь! — закричали люди.

Темень окутала землю, шквал ломает деревья, сносит черепицу, ломает столбы, и вслед за ветром осязаемо, волна мрака, раздираемая частыми молниями, как блеск многочисленных глаз, выпирает гул грома, как рев чудовищ. И несмотря на всю эту мощь, эту ширь, этот разгул, где-то на юго-западе еще светло, будто проблеск жизни, надежды, потаенной мечты.

— У-у-гу-гу-м-м! — раздался бешеный гул грома, задрожала земля, совсем рядом уколола взгляд молния, и крупные капли дождя с градом ударили по развеявшейся на ветру курчавости Арзо, который с восторгом постороннего зрителя завороженно следил за разгулом стихии.

— Ты что — дурак? — еле расслышал он над ухом, две пары мощных рук подхватили его, потащили в забетонированный котлован под дом культуры.

Под землей было страшнее, казалось — наверху бой гигантов с извержением моря крови. Свет молний лучами проникал в незаделаные отверстия меж плит, туда же устремился поток ливня с градинками, и все беспрестанно содрогалось от непрерывного переката грома.

Женщины-поварихи плакали, дрожали от страха и холода.

— Нас здесь зальет! — завопила одна женщина.

— Все плиты на голову обрушатся, — закричала другая.

— Побежали наружу, — простонал срывающимся на писк голосом какой-то мужик.

Несколько человек в мерцающем мраке тронулись по лестнице вверх, быстро, в навалку, слетели, скучковавшись, умолкли, шепча молитвы.

Небесный рев, мрак уплыли, оставляя отголоски удаляющегося раската. Вылез Арзо наружу: небо розовато-белесое, проясняющееся, как на заре; редкие дождинки еще падают, будто с листвы дерева после дождя. Повылезал из укрытий и остальной люд. На первый взгляд — пронесло: судя по мощи стихии, казалось, что камня на камне не оставит, а так, вроде, обошлось. Только несколько старых деревьев повалило, свет отключился — где-то замкнуло, да еще что-то непонятное, какая-то пустота в стороне фермы образовалась. Пригляделись, а на стометровом свинарнике крыши нет.

Позже выяснились печальные вести: у колодца женщину молния сразила, в поле — пастуха застала, и прямо в тракторе еще одного убило.

В бригаде Ансара свой траур — с емкости с цементом шифер снесло, водой залило, работать нечем. Всю ночь бригада пыталась спасти остатки важнейшего стройматериала.

Теперь жалеет Арзо, что накаркал непогоду. Ансар ходит злой, хмурый, достать цемент сверх лимита — дело практически невозможное, да к тому же в колхозе денег нет. В этих местах одна отдушина — пьянка. Вот и кучкуются руководители, изредка позволяют и Самбиеву присоединиться: статус разнорабочего оказался гораздо ниже положения рядового вольно-невольного, имидж не тот, вот и хорохорятся руководители, сторонятся Арзо, как низшего в классе. А Самбиев не отстает, все навязывается, денно и нощно о каком-то государственном страховании говорит.

— Да нет у нас никакого страхования, — отмахивается от него председатель.

— Как нет, если ежемесячно отчисления идут, — упрямо твердит Арзо.

— Да в наших краях нет такого и никогда не было, — уже нервничает Кузьиванов.

— Не было, потому что вы до сих пор сидели на мощной дотации государства, и просить страховку у того же государства бессмысленно, а ныне совсем иное — предприятие на самоокупаемости и застраховано, — не унимается Самбиев, — давайте попробуем, может, что получится… Я думаю, наверняка… Здесь все законно, просто подход нужен. У меня есть опыт.

— Ну, попробуйте, авось что выгорит, — нажимает Ансар на председателя.

Два дня вся контора составляет акт. Увидев его, Самбиев не без злорадства усмехнулся:

— Да что это такое? Посмотрите что наворочено кругом, а вы на одной страничке писульку состряпали? Да разве это акт, разве работа, и кто по этой бумажонке вам что даст, что у вас — курицу трактор переехал?

— Действительно, — одумался председатель. — Так, Самбиев, делай, что хочешь, и придумай что-либо, — наконец просит Кузьиванов, ибо только со временем ощущается масштаб понесенного ущерба.

— Дайте мне хоть трактор для объезда территории, — говорит Арзо.

— Бери прораба с его машиной, — командует председатель. — Все равно он ни хрена не делает, только бражку лакает. Да и любого к делу привлекай.

Вся стройчасть колхоза, плановый отдел и бухгалтерия неделю, буквально сутками напролет выполняет поручения Самбиева, и вот итоговый акт готов. На сорока двух листах напечатан солидный документ, с построчным наименованием объектов, суммой нанесенного ущерба, остаточной стоимостью, кратким описанием. Под документом подписи не только руководителей колхоза, но и милиции, врачей, пожарника, госстройотдела и райархитектуры.

— Так кто ж нам такую сумму даст? — недоумевает председатель. — И если каждому колхозу даже по половине выдать, что у государства останется?

— Вы не знаете мощь государства, — спокоен Самбиев, — а другие колхозы нас не интересуют, да и не у всех была буря, и вряд ли кто такой развернутый акт составит.

В районный центр Байкалово, что за двести верст, где и расположен райстрах, Самбиеву ехать опасно — нет документов. Поехавший один Кузьиванов вернулся ни с чем, что-то пробурчав, бросил небрежно акт на стол.

— Давайте я с вами поеду, — предложил Арзо.

— Едь куда хочешь! — по-барски горд председатель, — а я больше всякому козлу кланяться не буду.

На следующее утро, на планерке, после науськиваний Самбиева вся контора тараном поперла на председателя: не до кичливости, надо испробовать все возможности спасения до конца, колхоз на грани гибели, все разрушено, зима на носу, а государство помочь обязано.

Получив молчаливое согласие капитана милиции, Самбиев и Кузьиванов поехали в райстрах. Председатель райстраха, щупленький старичок, с плешью, с большим мясистым носом и с такими же ушами, бывший партийный функционер, дорабатывает стаж до пенсии. Свою работу он слабо знает, впрочем, как и любую другую, весь день слушает радио, комментирует вслух последние новости, регулярно, от строчки до строчки, читает газету «Правда», которая приходит в эту глушь с трехдневным опозданием.

После того как Самбиев положил под стол страхового начальника редкостный литр настоящей водки, разговор стал мягче, отзывчивее.

От совместного обеда в единственном в районе ресторане страховой агент вовсе в восторге, он тоже обеспокоен положением в колхозе, однако денег у него — курам на смех, только, если у частника корова пала или кормилец умер — он может что-либо дать, и то за литр, а так хочет, но не может. Зато поставить печать, подпись, где угодно — пожалуйста. Нужна выписка взносов участника страхования без выдачи компенсаций за последние двадцать пять лет — тоже нет проблем.

— Так зачем нам эти подписи, справки, печати? — возмущается на обратном пути председатель, — нам деньги нужны, компенсация.

— Вы что думаете, в этой дыре в руках этого пропойцы могут быть деньги? — самодоволен Арзо, — все деньги в области. Туда теперь нам путь открыт.

— Может, из области и в Москву поедем? — злится председатель.

— Посмотрим… Я думаю, навряд ли, — сияет лицо Самбиева, он постепенно окунается в свою стихию, в стихию делать деньги, а не таскать кирпичи и месить бетон, и от этого возбуждается, загорается позабытым азартом.

Подъезжая к Вязовке, Самбиев небрежно бросил:

— Ваши сегодняшние расходы за выпивку и за стол я возмещу из собственной зарплаты.

Это вконец разозлило Кузьиванова, в конторе он бросил акт в дальний угол и требует Самбиева «убрать» в Столбище. В ту ночь Арзо ночует в гостинице и на следующее утро в конторе колхоза, на всех углах твердит, что главное сделано, на полдороге дело брошено. Контора недовольна председателем, пошел слух: если не справляется — переизберем, даже Самбиева на эту должность прочат, и вообще желающих руководить — навалом. Тем временем сам Арзо через Ансара передает Кузьиванову что в случае успеха, а кое-что в любом случае выгорит, он может председателю одному ему ведомым образом, обойдя расчетный счет колхоза, наличными отдать от пяти до десяти процентов от общей суммы. Сумма колоссальная, председатель с Самбиевым мирится и даже хорохорится, энтузиазм проявляет, говоря, что в Свердловске у него тетя — большой начальник в облагропроме.

А тут другое препятствие: капитан милиции на поездку Самбиева в область согласия не дает, кричит — погоны дороже. Тогда Арзо предлагает — в случае чего, пусть объявляет побег. Собутыльники — председатель, прораб, участковый, а с ними и отец Нины — тесть Ансара, и сам Ансар выступают гарантами и поручителями Самбиева.

Арзо берет в долг у Ансара пятьсот рублей, из скудной кассы колхоза по расходному ордеру выписывается еще пятьсот на командировочные председателю и водителю. В райцентре Байкалово Самбиев просит остановить вездеход возле универмага, не заходя в пустые торговые отделы, прямо идет в подсобное помещение.

— Да кто вы такой? — возмущается толстая женщина — завскладом или товаровед.

— Я — шабашник, — улыбается Самбиев. — На днях женюсь, приодеться надо. Магарыч будет.

Через полчаса он выходит, а председатель и водитель рты разинули, признать не могут, однако другого такого же длинного, кучерявого в районе нет. На Самбиеве элегантно сидит светло-серый, легкий, летний костюм производства ГДР, белая сорочка, темный галстук, лаком блестящие туфли.

— Это еще зачем? — вначале недоволен Кузьиванов, но вид Арзо и, главное, блеск в глазах так ослепительны, что он вяло предлагает: — Может, обмоем обновку?

— Нет, — жесткий ответ-приказ, — теперь парадом командует он. — Вперед, в область! И никаких сто грамм, пока не решим дело!

Тетя Кузьиванова никакой не начальник, от нее лишь одна польза: не имеющий документов Самбиев может спокойно у нее поспать, принять душ, привести себя в подобающий областному центру вид.

Наутро размашистой, вольной походкой, чеканя длинными ногами твердый шаг, Самбиев направился в облгосстрах, и только потертая, дешевая папка председателя под мышкой портила его импозантный вид. Сам председатель семенил чуть сзади, понурив голову; в области он никто, простой мужик на вид, в отличие от приблатненного невольного разнорабочего.

Вид приемной госстраха обрадовал Самбиева, еще больше воодушевил: строгая, но со вкусом мебель, картина — оригинал местного Ван-Гога, молоденькая секретарша и терпкий, позабытый запах хорошего кофе.

— Чего? Какой колхоз? Я занят, — видать, от жира и холодной водки охрипший голос в селекторе.

— Ничего, ничего, — не тушуется Самбиев, жестом просит Кузьиванова подождать, а сам, вопреки крикам секретаря, нагло ввалился в кабинет.

— В чем дело? — опустив газету, поверх очков глянул начальник; с ног до головы обследовав наглеца, умерил злость. — Что вам надо?

— Я приехал издалека, — начал было Самбиев.

— Я занят, — перебил его хозяин кабинета.

Более чем необходимо стуча каблуками, вошедший уверенно сделал несколько шагов вглубь, вплотную приблизившись, демонстративно пригнулся и вроде вежливо, но с издевкой сказал:

— Мы — добровольно, своевременно уплачивающие взносы государственные юридические лица, а вы — страховой агент, сидящий на наших взносах, от лица государства распоряжающийся ими. В случае наших бед, вы должны не заняты быть, а идти нам всячески навстречу.

— Вы пришли меня поучать? — повысил голос хозяин.

— Нет, — тем же тоном продолжал вошедший, — помочь решить очень важную народно-хозяйственную проблему… причем на взаимовыгодной основе.

— Что? Я взяток не беру…

— Это всем известно, Яков Исаевич! Я имею в виду выгоду государственных служб… Кстати, разрешите представиться — Самбиев Арзо Денсухарович, можно просто Арзо. Кандидат экономических наук, из Москвы, волей судьбы заброшен в ваши края… Позвольте присесть?

— Садитесь, — стал тихим голос хозяина.

Сходу, вкратце Самбиев рассказал свою автобиографию: оказывается, с некоторых пор она претерпела изменения, так, он женат на местной, приехал «на блины» к теще, а тут такое — председатель, что пока в приемной, дядя жены (Кузьиванов в курсе), сердечно просил помочь. Любимый зять Арзо не мог отказать, тем более за комиссионные.

— Так вы чеченец? — получив утвердительный ответ, Яков Исаевич, не вставая, включил телевизор, поддал громкость, и занял позу, подобающую деловому общению.

Пока начальник облгосстраха знакомился с актом, Арзо без перехода раскрыл механизм реализации проекта.

— Если деньги, как положено, упадут на расчетный счет колхоза, то мы ничего не получим, разве что по пол-литра в благодарность, в колхозе тысяча глаз.

— А как же иначе? — отвел взгляд начальник от бумаг, давая понять, что его более интересует именно эта, неофициальная часть, нежели акт.

— Якобы денег у государства нет, а в форме взаимозачета можно помочь колхозу стройматериалами. На самом деле деньги перечисляются на счет кооператива или малого предприятия, которое будет обязано поставлять стройматериалы. Чтобы вас обезопасить, колхоз дает гарантийное письмо, уполномачивающее данную сделку.

— А председатель колхоза не погорит?

— Нет, поставляются материалы, их достать сегодня не легко, а мы играем на ценах, ну и немного на объемах.

— Да-а, — протянул Яков Исаевич, теперь его интересует акт, как формальность, — Такого развернутого, грамотного документа я еще не встречал. Вы автор?

— Исполнитель, — скромен Арзо.

— Больно уж сумма внушительна.

— А зачем мелочиться? К тому же, вы-то чем рискуете? Вот справка, печать, подпись; местный райстрах все утвердил, это законно.

— Вот алкаш! — впервые весел голос начальника. — Дурень! Ну ладно, дайте я ознакомлюсь повнимательней с актом, а через недельку встретимся вновь.

— Пожалуйста, — на все готов Самбиев, — а может, для личного знакомства отобедаем сегодня вместе, тем более сам председатель нас приглашает, Кузьиванов очень хлебосольный человек.

— Ну, что ж! Не откажусь! — Вновь хрипловатость от излишеств появилась в голосе начальника госстраха.

Провожая посетителя, Яков Исаевич встал, и Самбиев поразился маленькому росту начальника и его внушительному животу. У самых дверей они пожали руки.

— Да, вот что, — вдруг озадачилось лицо агента, — учитывая, что вы гости издалека, я на предложение вместе отобедать согласен, а что касается остального, так это, предупреждаю сразу, вряд ли получится.

— Почему? Ведь все законно?

— Я понимаю. Однако у нас масса таких пострадавших, а бюджет мал. К тому же все в компетенции комиссии, и если она даже даст добро, вы получите в лучшем случае десять процентов от суммы — таково положение.

Самбиев был крайне разочарован; тем не менее, не теряя надежды, взбадривал сам себя. Готовясь к повторной атаке, он стал припоминать манеру поведения, саму речь и даже заказываемые Баскиным блюда в ресторане «Россия» в Москве, и до того вошел в роль, что во время обеда в ресторане «Москва», именно его рекомендовал Яков Исаевич как более-менее сносный в Свердловске, упомянул вслух «великого друга», а потом «слово не воробей», и он стал этой дружбой козырять, вплоть до того, что предлагал любые услуги в Москве под патронажем работника ЦК КПСС.

К досаде Арзо, обед тоже не удался, и, по его мнению, тому виной колхозник Кузьиванов с его отрыжкой, репликами невпопад, и хлестанием водки фужерами.

После обеда начальник госстраха выглядел утомленным, уставшим от этой компании, и как избавление, он предлагал в дальнейшем консультироваться с его замом, дал его телефон и пообещал выбить до десяти процентов при условии, что дополнительно будет оформлено около четырнадцати обязательных справок и решение комиссии.

Вечером у тети Кузьиванова пили, вновь все стало на свои места, и председатель, с той же преследуемой его весь день с ресторана отрыжкой называл Самбиева пижоном, горе-мафиози, и еще хуже. От этих оскорблений Самбиев много пил, абсолютно не пьянел и все равно наутро проснулся поздно, с разбитой головой, с никакой перспективой.

После завтрака просто так, не по делу, а чтобы поговорить по позабытому телефонному аппарату и хоть как-то нагнать мишуру на глаза Кузьиванова, для частичной реабилитации, Самбиев набрал номер заместителя начальника облгосстраха.

— Товарищ Самбиев? — очень вежливый тон в трубке. — Яков Исаевич срочно просил вас заехать.

— Когда вы вчера заговорили о Баскине, то я подумал, что это позерство, — у самых дверей встретил Самбиева начальник, — ведь все знают, что Баскин в Израиле или даже в США.

— Насколько мне известно, недавно был в… э-э-э… Швейцарии, — моментально сориентировался Самбиев.

— Может быть, может быть… Оля, два кофе и остальное, — в прикрываемую дверь. — А вечером в Москву позвонил,.. э-э-э…

— Я думаю, лучше без фамилий, — выручил Арзо.

— Да. Так вот. Проходите, пожалуйста… — садятся в кресла у письменного стола, как равные. — Спросил, Самбиев? — не помнят, сказал: «Арзо», аж вскрикнула… Кстати, очень просила вас позвонить.

Подпрыгивая на ходу, с лучезарной улыбкой вылетел Арзо из здания облгосстраха и, подойдя к курящим у машины председателю и водителю, он неожиданно с размаху, с шальной улыбкой на лице влепил Кузьиванову смачный, с треском щелчок.

— У мафии за базар отвечать надо, — запахом хорошего коньяка дохнул он. — Понял? Благодари судьбу, что легко отделался… Поехали.

Всю обратную дорогу Арзо напрягал память, но все было напрасно. Он прекрасно понимал, что знакомой могла быть только Клара, ее телефон, как и записная книжка, исчезли во время ареста, а ныне он даже ее фамилии не помнит, точнее, никогда и не знал.

Несколько дней шли усиленные переговоры по телефону между Вязовкой и Свердловском. Дабы особо не выпячиваться, Арзо сидел в кабинете Смирновой, занимаясь оформлением необходимых документов.

Через неделю целая делегация отправилась в Свердловск. По связям Якова Исаевича быстро зарегистрировали малое предприятие «Надежда», где директором стал доверенный начальника облгосстраха, а главным бухгалтером сестра Нины — Надежда, бухгалтер по специальности (окончила двухмесячные курсы). Также на паритетной основе должна была поделиться прибыль от сделки, только на это, после долгих перетягиваний согласился Яков Исаевич, и для гарантии сунул в сделку своего человека на ключевой пост, — владельца печати и первой подписи. Основная нагрузка сделки должна была лечь на плечи Ансара — официально заместителя директора, а точнее экспедитора.

Пока велись организационные процедуры, Самбиев, не имеющий паспорта, и Кузьиванов жили, как и прежде, у тетки председателя. Каждый вечер от нечего делать пили. От спиртного и так разговорчивая хозяйка становилась совсем неугомонной, а поскольку жизнь у нее была однообразной — работа — дом — работа, то вокруг этого и шли уже не раз слышанные пересуды.

— Так значит, вы в отделе животноводства работаете? — однажды перебил ее Самбиев. — Можете нас свести с вашим начальником?

— Да я и домой его могу привести, — засмущалась родственница.

— Веди! — приказал Арзо.

Начальник отдела животноводства, человек сугубо гражданский, но повадками напоминает отставного военного, очень громко, четко, говорит в основном лозунгами, много пьет, больше курит, нежели закусывает. На лацкане пиджака позабытый знак о высшем образовании, ниже, по необходимости снимаемая, так же легко пристегиваемая медаль «За трудовую доблесть». Все же медаль чаще носится, это заметил Арзо, когда главный животновод доказывал подлинность значка: ткань под ним меньше выцвела.

Конечно, это не Яков Исаевич, с ним говорить тяжелее, «не соображает», считает Арзо, однако гость законник, государственник и справедливость восстановить поможет. Так, погибшие от стихии сто двадцать три свиньи (фактически только двадцать три) пойдут в зачет плана сдачи государству мяса, а в последующие три года снижается план (для восстановления поголовья). Разумеется, эта операция прошла не сразу, а после долгих мытарств, изучения начальником инструкций, положений, консультации с вышестоящими начальниками.

Самбиев уже не рад, что это дело затеял, ибо он от этого ничего не имеет, впрочем как и «отставник», зато Кузьиванов доволен.

— Арзо — ты гений, ты великий комбинатор! — восклицает он.

…Ближайший железнодорожный тупик только в далеком райцентре Байкалово, и Ансар будучи экспедитором сидит там безвылазно на приемке продукции. Ровно треть стройматериалов, а это все — начиная от металла и леса до цемента и кирпича, поступает в колхоз, остальное на месте перепродается: — таков уговор.

В отсутствие Ансара его функции бригадира выполняет Арзо, в строительстве он ничего не соображает, поэтому ни во что не лезет, зато теперь живет в отдельном доме, когда хочет ест, когда хочет спит, и чеченки-поварихи для него готовят отдельные диетические блюда.

К сентябрю операция с госстрахом завершена, после возмещения расходов подвели итог, получилось, что Самбиев, как и два партнера с этой стороны, получил восемь с половиной тысяч. Хотя деньги и большие, Арзо понимает, что его облапошили, в подтверждение этого Ансар и Кузьиванов покупают в Свердловске на «черном рынке» по «Волге», что стоит 25—30 тысяч, и следом, у Нины новая квартира с новой мебелью. А по Вязовке пошел слух, что то же самое сделал и Кузьиванов для сына.

Вязовка — не Грозный, здесь народ себя дурить не даст, богато жить — тоже. Начались перетолки, сплетни, потом возмущение и открытое обвинение председателя в воровстве. Кузьиванов, испугавшись, слег в больницу в райцентре, через месяц выяснилось, что он уволился из колхоза и устроился в районном агропроме каким-то маленьким начальником.

А Ансар с первым снегом законсервировал незаконченные стройки (они ему ныне не интересны), наспех рассчитался с колхозом и бригадой, и уехал, оставив Нину с сыном в новой обустроенной квартире. С Арзо он вел себя в последнее время отчужденно, видимо, стыдился в глаза смотреть и вместо положенных по расчету за строительство пяти тысяч дал семь, и то вручил их не сам, а через посредника-земляка. Так и не попрощавшись, через Нину извинившись, «в связи с проблемами на Кавказе» Ансар неожиданно исчез. Зато остальные земляки — члены бригады шабашников, закончив сезон, преобразились; они благодарили Арзо, сожалели, что не может с ними уехать, даже плакали.

В середине октября, по телеграмме Арзо, буквально на день к нему приехал зять — муж младшей сестры Деши — Ваха Абзуев, с ним он отправил домой десять тысяч рублей. Еще тысяча частями ушла в Кировскую область, где отбывал срок Лорса.

Мечтая о благоденствии дотационных лет, в колхозе председателем избрали сына бывшего председателя — Героя, двоюродного брата прапорщика Тыквы, тоже Тыкву. С новым председателем Арзо шапочно знаком: увалень лет сорока, имеет диплом, но никак не образование, до сих пор всю жизнь — простой агроном бригады, и вот на тебе — председатель. Теперь Самбиев никакого отношения к колхозу не имеет, но помнит, как на дне урожая пьяный агроном Тыква уступил ему дорогу и вслед прошамкал: «вождь мафии». По слову «вождь» Арзо понял, что это последствия разговоров прапорщика Тыквы.

С наступлением зимы жизнь у Арзо совсем скучная; в неделю раз, а чаще в две, к нему является участковый, заставляет расписываться в журнале за каждый истекший день, выпивает литра два бражки, купленные Самбиевым специально для него, рассказывает до полуночи последние новости района и здесь же засыпает до утра.

Правда, есть у него и некоторые утехи. За редким исключением, почти каждую неделю, обычно в ночь с пятницы на субботу к нему приезжает Света. А иной раз, когда очень приспичит, Самбиев за литр самогона нанимает местный грузовик и под покровом ночи едет в Вязовку; там он проводит ночь у Веры, симпатичной медсестры. Вера не замужем, у нее сын (поэтому она не может приехать к нему), живет вместе с родителями. Последнее ни его, ни ее не смущает: прошедшим летом своим роскошным видом и щедрыми подарками Арзо покорил сердце красавицы, и теперь у них любовь. Правда, он знает, что она больше любит подарки, в основном в виде денег, нежели его, но это не помеха. В отличие от щупленькой, тихой Светы, Вера — упруго-габаритная, как пружина страстна, в ночь щедра.

О похождениях Арзо знает вся округа, даже байки слагает. Знают об этом и сами девушки (что в селе утаишь?), Света все время вздыхает и плаксиво говорит:

— Скажи, что больше не пойдешь.

— Не пойду!

— Ты надо мной насмехаешься.

— Нет, я так улыбаюсь!

Иной тон у Веры.

— Твоя селедка еще не отъелась? Смотри, мячик проглотит — с шеи не слезет.

Этого Арзо боится, предупреждает Свету — не смей, а она все плачет, говорит любит, издыхает, думает, что Вера во всем виновата, и не знает, что у Арзо другая любовь; очень далеко находится, очень редко пишет, очень его волнует.

Полла — вот, о ком все его мысли, вот о ком он страдает, о ком больше всего думает, кем живет. Летом, когда дела крутились, когда жизнь цвела, было легче, только изредка он тосковал по любимой — все некогда было, а сейчас лютая зима на дворе, сидит весь день дома, так, изредка по селу пройдется, на углу с кем-нибудь посудачит, семечки пощелкает, до изжоги накурится, и когда уж ногам от мороза невтерпеж, идет в свой коттедж — вновь построенный дом со всеми удобствами, только топится дровами. В доме он один, телевизор надоел, читать — все перечитал, даже старые журналы, тоскливо ему длинными, зимними ночами.

Конечно, и Света есть, и Вера для разнообразия, но они как огнетушители — страсть гасить, а любовь и тоску не угасят; тяжело ему, одиноко.

И как назло, Полла очень редко, в месяц раз ему пишет, говорит, что и писать не о чем, жизнь в колхозном поле, меж свекольных рядов нудна, грязна, несносна. Только вот в последнем послании она сообщала, что, как Шахидов ни старается, а в колхозе бардак, из Грозного Докуевы ему блокаду во всем устроили, удобрять поля нечем было, а уборка началась — горючего нет, под дожди все попало, еле-еле, с потерями, с трудом, за свой счет на завод свеклу свезли. Теперь Полла ждет марта, когда будет расчет, а так дома сидит, по зиме в Ники-Хита, как и в Столбищах, скучно.

Тогда пишет Арзо ей длинное письмо, жалуется, что очень болен, что сердце шалит, простуда, и просит, если она его любит, уважает и ценит, пусть скорее приедет к нему, будет в больнице за ним ухаживать, а как выпишется (если конечно выпишется — так ему плохо!), то она сможет уехать. О деньгах тоже просит не волноваться, только подсказывает: возьми в долг досюда, даже маршрут указывает: из Грозного прямо в Тюмень — самолетом, а оттуда до Байкалово автобусом и далее Вязовка — Столбище. Чтобы дома не волновались, скажи, что в Краснодар едешь по делам. Короче, дал он ей четкую письменную инструкцию, как надо жить дальше. В конце письма еще раз посетовал, что очень плох, что вообще они могут больше в жизни и не увидеться, и даже не знает он, сможет ли ее простить перед кончиной своей, если она сейчас к нему на помощь не приедет. И в конце письма мелким почерком: «Матери моей и никому более об этом не говори. Сама знаешь, расстроится».

Снедаемый безнадежным ожиданием ее, Самбиев в скуке еле коротал время. Новый год на носу — хоть какое-то развлечение. А тут Нина в Столбище заявилась, Арзо, как одинокому деверю, яств понавезла. Нина жалуется, что Ансар только раз после отъезда звонил, сказал, что доехал, и пропал. Она от тоски помирает, сын скучает, да в добавок какая-то повестка из прокуратуры пришла. Пока Арзо уплетал голубцы, Нина журит его за распутство, говорит, что Вера, хоть и красавица, да с нагулянным под кустом сыном, а Света — не пара ему, слишком тощая. Вот у нее сестра есть двоюродная — Юля зовут, вот это — «конфетка», так что на Новый год его приглашают, там и познакомятся, век ее благодарить будет.

— Да не могу я в Вязовку ездить, — упирается Арзо.

— К проститутке Вере — можно, а к чистой девушке нельзя?

Нина обиделась, засобиралась восвояси и только тут вспомнила:

— Так зачем я приехала? Вот дура! Тебе какая-то девушка из Грозного звонила — Полла, назавтра в полдень переговоры заказала.

От этой новости Арзо чуть не подавился. Он уже радостно соображал, как ему добираться до Вязовки, ведь зимой нелегко, и тут другая мысль:

— Нина, скажи Полле, что я очень болен, лежу в больнице и очень прошу ее приехать. Поняла? Если подведешь, ты мне не сноха, — полушутя, полусерьезно заговорщически шантажирует он.

А себя оправдывает тем, что ехать ему в Вязовку средь бела дня опасно. Все село галдит: Кузьиванов и Ансар обворовали колхоз и исчезли, все знают — это плод хитросплетений «вождя мафии» Самбиева. К нему самому да и к беглецам пока особых претензий нет, ибо милиция и местная власть щедро ублажены при разделе навара, однако, если Арзо будет шастать по селу, то оскомину набьет, нажалуются и тогда прощай, хоть и скучная, но вольная жизнь, а ведь ему всего семь месяцев осталось, зиму перезимовать, а лето быстро летит, и он дома. А тут и Полла, глядишь, поддастся его уговорам, поверит «слезе», примчится выручать; вот будет счастье!

Ожидание томительно — на радость Новый, 1991 год, наступил. Поначалу хотел Арзо в Вязовку поехать, с сестрой Нины познакомиться, может, с ней и обратно приехать. Но бабульки его, что теперь по соседству, за забором живут, не пустили, слезно причитали, что Новый год в семье отмечать надо, а он ныне их «родименький», можно сказать, опекун и кормилец. По указу Арзо, еще летом земляки-шабашники бабулькам крышу перестелили, печь новую сложили — старая чадила, гнилые полы заменили. К зиме он с дровами помог, керосину достал. А самое главное, как кажется бабулькам, от соседской дьявольщины избавил. Вот и пекутся они о нем: еду приготовят, все приберут, постирают. А на праздники носятся вокруг него пущей охраною: и не дай Бог, кто в его стакан не ими приготовленный самогон нальет, из вонючей картошки или свеклы, нет, бабульки для него специально из отборного зерна гонят, не дважды, а трижды сверхочистку делают, чтоб не было запаха, дурного привкуса и чтоб градус был не больно высок, а то родименький, когда разгуляется, хлещет водочку ведрами, и может закусить чем попало, а ему свининку нельзя, вера не позволяет, да и к грибам он осторожен, боится отравиться, вот и блюдут бабульки, чтоб он вовремя закусил, да не абы что, а ими лично приготовленное. И вроде доволен барским положением Арзо, да не всегда. Беда от старух — к девицам его ревнуют, не пускают, называют их всех шалавами, вот женись, твердят, и с одной живи, а для этого ему смотрины прямо во время праздников устраивают. А Арзо красив, нахален, девки от него тают, он этим пользуется, под хмельком, прилюдно целуется, из хоровода в хату тащит, обогревшись, раскрасневшийся вновь в круг как орел влетает, следующую обихаживает.

К вечеру третьего января Арзо — не орел, а мокрая курица: лежит, стонет, руки поднять не может, от еды воротит, от запаха спирта — вырывает; все ему противно, весь свет не мил, от всех, даже бабулек — тошно. Бабульки печалятся, знают, что если он три дня гулял, то столько же болеть будет. А тут в тридцатиградусный мороз у калитки Арзо девушка остановилась, видно сразу, не местная, от мороза продрогшая, в легком пальто, в таких же сапогах, с дорожной сумкой.

— Скажите, пожалуйста, Самбиев здесь живет? — прячет девушка голые руки в карманах, а губы аж посинели. — Меня Полла зовут, я к нему из дома приехала.

Одна бабуля вход охраняет, другая в дом пошла.

— Родимый, дорогой, какая-то Полла к тебе приехала.

Только штаны да калоши у дверей надел Арзо, в майке выскочил.

— По-л-ла! — крикнул он, в два прыжка достиг ворот, как пушинку на руки вскинул, понес бережно в дом.

— Вот лекарство! — переглянулись бабули, гуськом потянулись вслед.

— Так-так, бабули! Теперь у вас своя свадьба, у меня своя! — плотно пред ними закрыл входную дверь.

В доме Полла сразу же потянулась к печи, а Самбиеву не до этого, обхватил он ее, прямо в пальто, в сапогах повалил на кровать. Руки Поллы, как ледышки, его не подпускают, не сгибаются, он упорствовал, пока не увидел крупные слезы.

— Ну, прости, прости, Полла! — заходил он босыми ногами по комнате. — Прости… Только не устраивай банальных сцен, не порть мое счастье, не говори, что дура Что зря приехала! И прочее!

Полла, сидевшая на кровати, пряча в ладонях лицо, чуточку одними темно-голубыми влажными глазами выглянула, потом медленно, спокойно открыла все красивое, гладкое лицо, ослепительно улыбнулась.

— Арзо, Арзо! Я так рада, я так рада, что ты такой здоровый. Как бы я не приехала, ведь ты звал? Арзо…

В этот момент речь резко оборвалась, и он едва уловимо заметил — струной напряглась щека, вниз дернулся ее глаз, все выражение лица и даже осанка странно изменились, вся выпрямилась, будто несгибаемый шест через нее продели.

— Полла, что с тобой?

— А ты не знаешь что? — совсем другой тон, другой человек, даже страшно: как бы чувствуя это, большие разбитые трудом ладони, вновь закрыли перекошенное лицо, но тон прикрыть не могут. — Арзо, ты не знаешь, что я пережила, что я перетерпела?!

— Знаю, знаю, Полла! — совсем мягкий голос у него.

— Нет, не знаешь, — перебивает она, — тебе известны факты, а что внутри меня, что в моем доме, не знаешь… Самое страшное, мои братья, мои родные братья, которых я растила и вскармливала, ради них по полям на коленях ползала, теперь пинают меня. Говорят, что я жеро, стыдят, упрекают. А старший вот женился, свадьбу сыграли, все деньги отдала, а теперь его жена меня куском хлеба, углом, что я занимаю, попрекает… — тяжелый всхлип. — Требуют, чтобы я замуж за кого угодно выходила, а я не могу, боюсь я мужчин, боюсь! Сильно издевались надо мной мои мужья, мучили! Арзо! Арзо! Я люблю тебя, люблю!

С этими словами Полла кинулась к нему, рухнула на колени, и не показно, не смягчив полет, да так резко и сильно, что от удара ее костей весь дом задрожал. С яростной силой обхватила она его бедра, всем телом, лицом, плотно прижалась, даже стиснулась, и так она дрожит, что эта дрожь трясет его.

— Арзо! Арзо! — кричит она. — Помоги, спаси, если узнают чеченцы, что я здесь, опозорят вконец, убьют, заживо братья закопают! Ар-р-зо! Убереги, ты один у меня остался, нету больше никого, лучше изнасилуй и убей, никто не узнает… Ар-р-зо!

— Встань! Встань, Полла! — схватил Арзо ее неестественно напрягшиеся плечи, будто током они его бьют, покалывают. — Полла, встань! Успокойся!

А она вместо этого как-то голову уронила, поползла вниз, да так сильно, до боли сжимает его ноги, и вот обхватили ее кисти оголенные щиколотки, да так затряслись, что эта дрожь отдается не только в теле Арзо, но во внутренностях.

— Полла, вставай, вставай, — наконец решительно взялся он за нее, перевернул сникшую голову — отпрянул: губы синие-синие, меж ровно стиснутых зубных рядов пузырится белая пена, а глаз, этих красивых темно-синих, добрых глаз — нет, одни белки.

— Полла! Полла! — в испуге закричал он.

Она вдруг забилась в конвульсиях, застонала, руки себе ломает, головой со страшной силой о пол бьет.

— Помогите! — заорал Арзо.

На счастье, бабульки охраняли родимого, чеченский не понимают, а подслушивают, забежали.

— Голову держи, голову, сильней, — умело заруководили они. — Падучая, черти замучили, нервы съели! Рот открой, рот, язык вытащи, чтоб не задохнулась, голову береги. Держи ее! Держи сильней, убьется насмерть…

* * *

Ослепительно яркий, косой зимний солнечный луч нырнул в окно, лег посредине белоснежной кровати, медленно поплыл, на высокой груди замедлил ход, с легкостью скатился к порозовевшему, красивому лицу, озорством заиграл в густой бахроме ресниц, заблестел в коротких, иссиня-черных волосах. Полла проснулась, удивилась — где она?

Оглянулась, просияла — рядом, сидя на стуле, положив голову на стол, как дитя сопя, спит ее любимый Арзо. Изучающе всмотрелась: те же темно-русые кучеряшки волос, высокий, выпуклый, гладкий лоб, большой нос, выдвинутые скулы, характерный, слегка раздвоенный подбородок, упрямо-рельефные розовые губы. И все-таки есть новое — от сомкнутых глаз побежала морщинка, у губ — такая же ложбинка, да два-три седых волосика в висках.

Не сдержалась она, о чем так долго мечтала — сделала, радуясь, погладила непокорные кучеряшки волос.

Открыл серо-голубые глаза Арзо, от солнца зажмурился, счастливо улыбнулся.

— Полла! — прошептал он, виновато постарался отстранить со стола кипу лекарств, термометр, тонометр.

— Видишь, Арзо, я врач, приехала тебя лечить, а что вышло?

— Ничего, ничего, — скороговоркой заговорил Арзо, теперь он, нежно, слегка погладил ее волосы, — отросли… красивые! — хотел отвлечь он ее.

— Я только помню, как ты взял меня на руки, — виновато сказала она.

— Слишком поздно я это сделал… Сволочь я!

— Нет, Арзо.

— Да… Когда ты о мужьях говорила, то меня пожалела, а я ведь тоже в этом списке.

— Арзо, — тих, еще слаб ее голос, — я не помню, что говорила, но знай, ты никогда в списках не был. Ты один, — она отвернулась к окну.

— Не плачь, Полла. Тебе нельзя. Не волнуйся…

Она повернулась, часто заморгала увлажненными глазами, улыбнулась.

— А я теперь не волнуюсь… я в твоих руках… я об этом мечтала, делай что хочешь… Только… кто меня купал, переодевал?

— Все бабульки, я пальцем не тронул, не видел…

Полла глубоко выдохнула, устремила взгляд в потолок.

— Арзо, трогай — не трогай, а я здесь. Сверши обряд там-махъ, а потом, когда надоест, сделаешь йитар… Мне не привыкать.

— Где муллу взять? — тих, озабочен голос Арзо.

— Без муллы обойдемся, — жалко улыбнулась Полла. — Я знала, к кому еду. У меня записано, что говорить надо, только пригласи двух свидетелей… Хотя нам всем один Бог свидетель.

Арзо вскочил, ринулся к двери, вдруг вернулся, схватил ее ладонь.

— Полла, не смей даже думать о йитар! Понятно?

— Гм, теперь, к остальным регалиям, я еще и больная… не такая жена тебе нужна, Арзо! Ты…

— Замолчи, — в первый раз груб он. — Больше ни слова! Я хозяин! Теперь я твой муж не понарошку, а всерьез.

— Еще нет, — улыбается Полла, — и все пройдет.

— Скоро будешь, — метнулся Арзо к выходу, — и никогда не пройдет.

— Постой, а деньги на там-махъ, на урдо — есть?

— Все есть! — в сенях крикнул Арзо и уже с улицы, счастливо: — и все будет!

Скоро вернулся он с бабульками — в комнате никого: кровать застлана, все прибрано, видно — хозяйская рука оютила дом, ко всем немногочисленным предметам притронулась, на место поставила, даже микстуры с приборами исчезли, а вместо запаха лекарств — аромат недорогих духов.

— Полла, ты где? — испугался Арзо.

— Я — в ванной, — только сейчас услышали урчание воды.

Пять, десять минут сидят все трое вокруг стола в напряженном молчании.

— Полла, все нормально?

— Да… Сейчас выйду.

Еще столько же времени проходит. Арзо встает, ему не сидится, и тут щеколда щелкнула, дверь распахнулась.

— Ба! — хором ахнули бабульки. — Вот это царевна-лягушка!

Стоит Полла, высокая, статная, горделивая, от болезни и следа нет: белая косынка, как у невесты повязана, облегающее, соблазнительно-короткое, бирюзовое под цвет глаз платье, белые туфли. Полла — невеста!

Недолгий церемониал, для Арзо — вечность. Сжимая в кулаке по сто рублей — щедрые подарки невесты, — бабульки только вошли в раж поздравления, а он молча теснит их к выходу, торопит, беспардонно выставляет.

— Не пойдем! — вдруг стойко уперлись свидетельницы, — пока «горько» не будет… Горько!

Самбиев оторопел, не знает, как быть, в смущении играет он пальцами, будто впервой. Надолго затянулась пауза.

— Горько! — не унимаются старухи.

Полла улыбается своей лучезарной улыбкой, а он аж вспотел, растерялся. Тогда Полла сама сделала шаг, коснулась его руки, прильнула.

— Боже! Как они смотрятся! Какая пара!

— Все, не будем мешать.

— Да погодь ты, — и громче, — а «горько» где?.. Вот теперь мы лишние.

— Благослови вас Бог!

— Любовь вам да совет!

На улице бабульки опомнились: конечно, деньги, да такие, в кармане хорошо, но свадьба так не заканчивается.

Зимний день на севере краток; смеркалось, кое-где загорелись окна, зажегся свет и в окне молодоженов. Бабульки переглянулись, с полуслова поняли, бодро ринулись к окну, легко преодолевая сугробы в свой рост.

— Смотри, смотри, до сих пор целуются…

— Ой, я дура, дура, очки позабыла.

— А тебе и не надо… Ой, на руках понес…

— Меня Никола тоже носил…

— Да молчи ты, дура… Ой, как силен наш родимушек, просто богатырь… Вот это да?!

— Мой Никола тоже такой был.

— Да знала я твоего Николу — стыд да срам, больше я его к себе и не подпускала.

— А твой Федор, что?! Всю жизнь ко мне шастал…

— Шастал, когда мерином стал, бражку пить… Да отстань ты… Ой, какое у нее тело! Да она как в кино!

— Я тоже такой была!

— Ой, что он делает, что он делает!

— А она?

— То же самое… Пригнись… Фу ты, черт, кино выключил… Ну ладно, поперли в хату.

— А может, еще включит?

— А тебе зачем, все равно не видишь…

— Зато радуюсь, видя как ты томишься; не нагулялась всыть, как я; все морду ворочала, гордилась. А ныне — облизываешься.

— Чего? Вставай, мне нельзя остуживать, мужики жар любят.

— Жар-то любят, только от искры, а не от затухающих углей.

* * *

— Чечен бежал! Мафиозо исчез! — истошно крича, участковый вломился в дом бабулек. — Бабки, где вы? Черт вас побрал! Сдохли что ли?

— Сам ты сдохнешь, черт рыжий!

— Где вы? Что вас на чердак занесло?

— Да не ори! Лучше лестницу попридержи.

— Как не орать, ваш «родимушко» -то исчез, бежал гад! А я вам наказывал присматривать!

— А чем, ты думаешь, мы занимаемся?!

— А что он там делает? — смотрит вверх.

— Ой, и не спрашивай! Поест, в ванную сходит и вновь в кровать.

— У вас на чердаке ванна есть?

— У него ванна, а мы с чердака наблюдаем.

— Значит, до сих пор болен? — помогает второй бабульке слезть.– Так что ж вы — не люди, неужели нельзя поухаживать за больным? Три дня, как последний снег был, а к его дому и следа нет.

— Какой три дня, пятый день, ведь он женился, к нему невеста из дому приехала.

— Фу! Да не может быть!

— Вот тебе крест… Краса — неописуемая, как в кино!

— Даже лучше, — вступает вторая. — Мироныч, ты меня помнишь в молодости? Примерно такая же, только чуть выше.

— А вы подсматриваете?

— Ты приказал — наблюдаем.

— Невеста, говорите? За мной! Посмотрим.

Не быстро Арзо открыл дверь. Участковый, занося мороз, ввалился в дом, прямо в валенках прошел в комнату.

— Вот это невеста! Так, Самбиев, на моей территории непорядок: жениться, а свадьбу не сыграть — преступление. Я за все отвечаю!

Загудело Столбище, загудела Вязовка — вождь мафии на артистке кино женится. Во вновь построенном Доме культуры гулянье запланировано. Все руководство района желает присутствовать. Колхоз расщедрился: по себестоимости быка, трех свиней, двух баранов выписали, овощи так дали, столовая и ансамбль — в полном распоряжении, грузовик у Самбиева для закупок, отныне может он ездить хоть до Байкалово. Полла тоже не отсиживается, помогает бабулькам во множестве возникших забот, ожила она совсем, обильный румянец играет на щеках, ямочки радости в уголках рта, а в глазах — блеск, восторг, жизнь.

Днями напролет мотается Арзо в поисках дефицитных продуктов, хочет, чтобы свадьба как свадьба была, для Поллы больше всего старается. За день до свадьбы вроде все готово; вечером приходит он усталый домой, а Полла какая-то вялая, усталая, молчаливая. Накормила его хорошо, а вот купает в воде прохладной, обтирает — полотенце валится, перед сном делает массаж спины — руки холодные, костлявые, негнущиеся. И спать желает на другой кровати, даже в соседнюю комнату просится, лицо все от него воротит, скрывает. Вгляделся повнимательней Арзо — обмер: глаза закатываются, буквально сатанеют.

Вскочил Арзо, хотел к бабулькам бежать да одну оставить побоялся.

— Я лечь хочу, — страшен ее тон.

Арзо сам раздел ее, еле уложил с собой; она от него отвернулась, к стене жмется, а он ее обнял, чувствует, как все сильней и сильней ее тело напрягается, выпрямляется, в судороге холодеет. И тут еще грубее ее тон:

— Арзо, какая разница между женой и почти что женой?

— Не знаю, Полла, — не до вопросов ему. — К чему ты это?

— Девушка приходила, маленькая такая. Говорит, «кто ты?», отвечаю — «жена Арзо», а она: «я тоже почти что жена».

Еще сильнее напрягается ее тело, совсем деревянным, холодным становится, мелко-мелко дрожит.

— Полла! — шепчет он ей на ухо.

— Арзо! Зачем? За что?… Спаси! Помоги!

Она еще что-то невнятно бормотала сквозь стон, и тут он с силой перевернул ее, в прямом смысле стал насиловать. Тяжело ему, сердце бешено стучит, задыхается, вспотел, но не сдается он; все с большим и большим упорством борется, хочет влить в нее свою страсть, свою любовь, свою силу, пытается высосать из нее эту гадость, этот страх, издевательства.

Полла вся одеревеневшая, в прохладном, слизком поту, с твердыми, безжизненными губами, а он мнет ее, гладит, обнимает, до крови впился в губы и вдруг чувствует, как и ее губы смягчились, потеплели; вот и зубы разошлись, язычок на мгновение всплыл, вновь приплыл, с жаром влизался навстречу; ее тело расслабилось, стало мягким, она его пылко обняла, по-иному простонала…

Голова Поллы на груди Арзо, слышит четко она, как сильно бьется его сердце.

— Арзо, слава Богу, сильное, здоровое у тебя сердце… доброе.

— Как врач говоришь? — шутлив голос Арзо.

— Больше врачом не буду — сама больная.

— Полла, — прижал он ее сильнее, — а я ведь нашел противоядие.

— Да, летела я в пропасть — спас… Арзо, зачем я тебе такая? Можно я после свадьбы домой поеду? Мне самой тяжко, изведу я тебя.

— Не изведешь, у меня для тебя много лекарства… А домой я еще вчера телеграмму послал: «Поехал в Краснодар. Женился на Полле. Вернулся в Столбище с женой. Полла и Арзо Самбиевы».

— Правда? — приподняла она голову, блеснули в темноте ее глаза. — Ведь твоя мать, все село знает, что я припадочная.

— Ну и что! Все мы порой болеем, даже врачи, — иронично-добрый голос Арзо.

— Ты не знаешь главного, Арзо… Я могу оказаться бездетной.

— Знаю, ты во сне только об этом говоришь.

— Как? Так ты ведь мне и спать-то не даешь.

— Да… Поверь мне, ты абсолютно здоровая, самая красивая, теперь навечно моя, любимая жена… и скоро, очень скоро станешь матерью.

Наутро Полла нежно погладила его волосы:

— Жених, вставай, скоро свадьба, иль ты передумал?

Арзо раскрыл глаза, улыбнулся. В комнату заглянуло солнце, пахло вкусной едой. Его Полла сидела рядом: румяная, красивая, с задором в глазах.

— Ты как? — погладил он ее руку.

— Я счастлива! Наконец я твоя невеста!

У Дома культуры уже толпились люди, подъезжали машины, в динамике играла музыка. Ровно в полдень Арзо и Полла вышли из дома, под руку пошли по склону вверх. Две бабульки бережно несли сзади шлейф подвенечного платья, поверх которого Полла накинула новую дубленку, подарок Арзо к свадьбе. На высоких каблуках, ростом чуть ниже высокого жениха, она была неотразима.

На полпути Арзо вдруг остановился, обернулся. За прошедшее лето жители Столбищ разнесли по кирпичику обгоревший остов комендатуры, от которой следа не осталось. Он что-то суеверное прошептал, крепче сжал руку Поллы и, с улыбкой вглядевшись в построенное им белоснежное здание Дома культуры, твердо ускорил шаг… Только об одном он в этот миг жалел, что все это проходит не в Ники-Хита, и нет в его родовом селе Дома культуры, да и ничего нет, даже такой асфальтированной дороги, только грейдер, и тот разбит…

* * *

В 1990—91 годах от накопившейся внутренней грязи всю страну трясет в лихорадке. И если в Российской империи, переименованной большевиками в СССР, сама Россия жаждет свободы и независимости, то что говорить о многострадальной Чечено-Ингушетии?

Вся вайнахская интеллигенция (это не партийно-правящая элита или президиум элитарного клуба) пытается определиться в выборе пути. Сама цель известна — это независимость, свобода, суверенитет.

Чуя политическую конъюнктуру и упреждая многих «выскочек», Ясуев выступает с инициативой и провозглашает Декларацию о государственном суверенитете с прямым подчинением только СССР, но никак не России. В этом плане он допустил первую крупную политическую ошибку в своей долгой карьере. Считая борьбу меж личностями — руководителями Союза и России — борьбой между СССР и РСФСР, он подумал, что это разные административные образования, не зная, что это историческая закономерность, и «сброс территорий» ослабленной империи — неизбежность, как избавление от балласта во время крушения, для сохранения остова базы.

Без Москвы и ее руководства Ясуев жизни не представлял и, сделав ставку на Союз, всячески игнорировал Россию, частью которой являлась вверенная ему Москвой Чечено-Ингушетия.

По двум каналам из Москвы во все ведомства Чечено-Ингушетии идут различные указания, информация, поддержка. И если канал СССР, на который ориентируется Ясуев, уже чахнет (продан, как определила домохозяйка Алпату), то канал России, перегруппировавшись, набирает мощь, силу, размах. К тому же все крупные страны мира давно сделали ставку на Россию, считая, что если в названии страны не будет слов «советский» и «социалистический», то все кардинально переменится и им угроз сибирского медведя удастся избежать.

Не только в масштабах СССР, но даже России, территория карликовой Чечено-Ингушетии с ее полуторамиллионным населением вроде никакой роли не играет. Однако это не так. Всем понятно, (в том числе и покровителям Кремля), что выход из состава стратегически важно расположенной Чечено-Ингушетии будет той энергией диффузии, остановить проникновение которой на другие территории, в том числе, весьма вероятно и на исконно русские, — будет невозможным.

Однако миром правят не люди, а данные свыше законы природы и соответственно строятся законы общественного бытия как составной части этой природы. И могущественные умные люди, хорошо зная эти законы природы, как ошибочно предполагают, не подчиняя их себе, что в сути невозможно, а умело используя их в обществе, и в первую очередь, в общественном сознании, умело или не совсем, пытаются править миром, выискивая для себя (в первую очередь — для себя), а потом и для ближайшего окружения (по расходящейся спирали соседства), наибольшую выгоду.

Выгода от распада СССР есть, и она давно просчитана и очевидна. А вот нужен ли «умам» сего мира дальнейший распад России?

Задумались, обратились к естественным законам, прежде всего физики, и видят, что в природе есть строгое «правило отбора» — упрощенно, закон разрешающий или строго нет переходы взаимодействующих элементарных частиц с последующим изменением их физико-химических свойств. Это правило распространяется от молекул, атомов, атомных ядер, до… Стоп. И углубляться не надо: сами слова страшны. Ведь на территории России огромный ядерный потенциал, который, будучи в руках «семи нянек», может угрожать, или шантажировать идиллию «умов». Пусть лучше эта ядерная «игрушка» будет в одних руках, пусть в руках непристойных, хмельных, беспалых, зато им покорных, верных, дружеских, и пусть эти руки в своей вотчине что хотят, то и делают, хоть друг друга истребляют (это даже лучше), лишь бы кнопочку не трогали, берегли, пока она не окислится, не поржавеет, не заклинит.

А как же лозунги «умов» — о демократии, свободе, праве? Так это ж не для всех, для некоторых, а то кто ж пахать, сеять, жать будет? Мы только думать могем, и то, будучи сытыми и отоспавшимися, а то разозлимся, вас всех лбами сшибем, что мы изредка, как наскучит, делаем.

То, что чеченцы свободы хотят — похвально, но «правило отбора» нарушать, ущемлять жизнь «умов» — дико.

Чеченская интеллигенция этого не знает — верит в демократию, в общечеловеческие ценности, в духовность цивилизованного мира, надеется на помощь. А что такое чеченская интеллигенция к девяностым годам? Это маленькая горстка людей, которые упорным трудом, в условиях депортации (1944—1958 годов) народа и не лучшего положения в последующие тридцать лет, смогли хоть чего-то добиться, хоть как-то заявить о себе, подумать о народе. И первый результат их забот налицо — есть Декларация о суверенитете. Так это непорядок — думают в Москве и далее. Что же делать? Опыт есть — разделяй и властвуй. И вот ингуши созывают съезд своего народа, да не один, а подряд два; они отделяются.

Следом, казаки в Ставрополь потянулись, ногайцы автономии хотят, армяне свой фонд создают, только евреи организованно съезжают, так изредка, на ключевых постах кое-кого оставляют, да цыгане, у них нюх, обходят республику, чуют недоброе, отгадали, что здесь скоро не до песен и плясок будет.

Это не помогло. Хоть и маловато политического опыта у чеченской интеллигенции, а государственного и вовсе нет; на кость они не бросаются, без скачков, эволюционно, уважая свою честь и соседа, медленно, но упорно идут к цели: в жесточайшей конкурентной борьбе, несмотря на поборы Ясуева и его окружения, овладевают позициями в производстве и науке, культуре и спорте.

Нет, так продолжаться не должно, к тому же и Ясуев, как лидер, не по-российски (но по-московски) думает. И тут как на дрожжах расплодились непонятные, карликовые партии и движения, во главе их стали яркие, на уровне пивнушки, поэты и прозаики, и не беда, что их народ не знает (власти запрещали печатать), зато теперь у них трибуна есть; для этого созывается съезд чеченского народа, и образуется постоянно действующий орган — ОКЧН, что иначе, как — оголтелые клерикалы от чеченского народа — не переведешь.

Ну, да Бог с ними, с этим съездом и тем более с этим органом; интеллигенция, как всегда, мягкая, на съезде, в истошном крике «поэтов» стушевалась, отошла от этой грязи, видя, что духовным наставником съезда выдвинут не кто-нибудь, а многоуважаемый, — для этого эфирное время предоставлено — Докуев Домба-Хаджи. Он с трибуны клеймит интеллигенцию, мол, не молитесь, в Бога не верите, к заповедям Корана — глухи, к предсказаниям святых — усмешка, коммунисты вы, значит, враги!

— Вон их из зала! Не включать их в ОКЧН! Они — позор нации! А мы народ свободный, даже по-хорошему — дикий, ведь волчица щенится в ту ночь, когда мать рожает чеченца!

Конечно, съезд удался, но аудитория мала, ведь много в зал не посадишь, а многих и не загонишь, а вот лучше было бы прямо в центре Грозного, да и в других местах, в райцентрах митинги устроить, наставить народ на путь истинный.

И вот появляется партия, в лице одного человека, с экстремистским названием «Народный фронт». Лидер партии — человек здоровый, с виду колоритный, хорошо откормленный, а иначе как целый месяц с трибуны кричать, призывает народ к свободе, к борьбе, к непокорности, и так заболтался, что и на Ясуева «бочку покатил».

Вначале Ясуев «плюнул» на этого дурака; пусть собака лает, кусать не будет, а потом подумал, что ему терять, вызвал к себе «фронтовика».

— На кого работаешь?

— Э-э-э…

— Что хочешь?

— Я безработный инженер, назначь директором «Трансмаша».

— А может, сразу «Красный Молот»? Ладно, бери «Вторчермет» и смотри, делись вовремя.

— Дайте еще «Волгу», мне те хозяева обещали…

— И «Жигулями» обойдешься — пошел прочь, вонючка!

Чеченцы — народ предприимчивый, доходное место быстро чуют. И следом один молодой ученый, но не совсем молодой человек, который между поднятиями рюмок еле-еле, в течение двенадцати лет защитил кандидатскую диссертацию, создал партию патриотов. Ученый — оратор никудышный, ему бы интриги плести, вот он и действует иначе: собрал бездельников, тунеядцев, пьяниц, благо, кто-то дает ему на это средства, и перекрывает движение то на автотрассе, то на железнодорожном полотне, а то и вовсе под трамвай ложится.

— А этот что хочет? — вопит Ясуев, с этим молокососом он встречаться не желает.

— Институт! — подсказывает помощник.

Ясуев — хапуга, но не дурак, знает, что «Вторчермет» разворовывать можно, а институт на откуп давать — его не поймут. Обиженный ученый стал в оппозицию, примкнул к лидерам съезда.

Так в маленькой республике появилось два мощных органа: один официальный — в целом избранный народом Верховный Совет, другой неофициальный — Исполком.

В Верховный Совет входят люди в основном, респектабельные, обеспеченные, высокообразованные. И общий критерий для всех депутатов Верховного Совета — всем известная и легко читаемая генеалогия: отцы и прадеды, пусть не герои, но люди порядочные, благопристойные, думающие хотя бы о своем семени, потомстве, ауле, если не обо всем народе.

Другое дело Исполком: вот где нашли пристанище неудачники, люди, которые не хотели работать и никогда в жизни не работали! Они издали узнают друг друга, по пивнушкам и темным углам кучкуются, попрошайничают, на иждивении своих жен и родных живут, вечно на здоровье жалуются, при этом курят, пьют; близкие их сущность знают, не любят; желчь из них буквально прет, и посему цвет лица у них — глинистый, и живут они только критиканством, критикуют всех: в доме — отца-мать, если они известны; вне дома — всех, кто им не налил, закурить не дал. Вот такие люди, с туманной генеалогией, с положительной характеристикой детдома и «потерянной» трудовой, дружно оккупировали Исполком, рьяно рвутся к работе, радеют за родину, за угнетенный народ, готовы глотку перегрызть любому, даже ближнему в первую очередь, лишь бы никто не узнал.

Словом, собралась голь перекатная (а скорее всего — собрали их), для пущего блеску в свой круг двух-трех наивных интеллигентов впустили, горе-ученых, утверждающих, что мировая цивилизация произошла от чеченцев; пару спортсменов — вечных вице-чемпионов, убеждающих всех, что их засудили как чеченцев; тут же великий писатель, тридцать лет сотворяющий великий роман, который перевернет всю мировую литературу; ну и, как подобает, вместо свадебного генерала — настоящий генерал советской армии.

Как известно, голь на выдумки хитра, средь них сплошные таланты: вот один настоящий оратор, видать, за время двух отсидок за изнасилование несовершеннолетних только этому мастерству обучался, для развития голоса — хорошо кормлен; вот другой — вроде поэт, руководитель художественного кружка от дома политического просвещения, ныне диссидент, революционные марши и лозунги пишет; третий — так изворотлив и прыток, что в условиях полной цензуры готовые листовки, брошюры, плакаты притащил; четвертый — просто фокусник — откуда-то связь, громкоговорители, технику привез; а еще несколько — ну совсем голытьба — теперь в чемоданах деньги доставляют, и не какие-нибудь, а новенькие, прямо с Гознака СССР, видать, станок в аренду взяли.

Без особой фантазии ясно, что каналы финансирования революционеров идут из-за пределов республики, многие из них с «обрезанными» концами, но два-три четко вырисовываются. Так, один общеизвестен — самого Букаева. Ныне он влиятельный человек в Москве, деятель всесоюзного масштаба, однако о родине думает, мечтает ее, родину, от взяточника Ясуева освободить, сам или своего человека на его место посадить и, главное, нефтекомплекс к рукам прибрать.

Другой канал поддержки — от спикера России, тоже ярого врага Ясуева, ныне чуть ли не второго человека в России. Он тоже за родину радеет, правда, не такой алчный, как Букаев, но амбициозность в нем с каждым днем растет.

И вот три чеченца, три неординарные личности, став фигурами всесоюзного, всероссийского и регионального масштаба, решили, что каждый из них достоин быть лидером нации, отцом чеченского народа. Пошла жестокая борьба за власть, а не за чаяния народа, в ход идут все методы и возможности. Как лебедь, рак и щука, в разные стороны раздирают они республику, и неведомо им, что какая-то мощная, ими, да и никем иным из чеченцев, незримая сила подливает масла в огонь, пускает в ход ложь и обман, нагнетает обстановку, накаляет страсти в истерзанном народе.

Если в этой борьбе Ясуев, как глава республики, опирается на преданный ему Верховный Совет, то остальные всячески ублажают Исполком, подкармливают его, внедряют своих людей, тех, что есть, подкупают. Ясуев тоже не дремлет: будучи на месте, он тоже всяческими способами задабривает членов Исполкома, пытается внести раскол в их ряды. Голытьба есть голытьба; они от всех кормятся, всем в верности божатся, но о своем божестве мечтают.

И, как следствие, первая неожиданность для многих. Подлинный организатор съезда, на редкость порядочный член Исполкома, человек умный, грамотный, знающий свою генеалогию и действительно радеющий за судьбу республики, из «скромности», а точнее, под давлением членов Исполкома, соглашается быть замом. А на должность председателя выдвигают советского генерала, человека неизвестного, не знакомого с республикой, с ее бедами и даже народом, позабывшим свой язык, чеченские нравы и традиции, словом, вояку. Ясуев на генерала «плюнул», а противостояние усиливается, и как кульминация — «путч» в Москве, 19 августа. Президента СССР, по традиции, где-то на отдыхе арестовывают, на его место двенадцать лидеров страны претендуют, сценарий наплевательский, у актеров, действующих лиц, от суммы подкупа голос срывается, руки дрожат. Высшие чины державы до того погрязли в грехах, до того их компроматом и посулами к стене прижали, что имея под рукой всю мощнейшую армию, милицию и КГБ, они безвольно несут всякую белиберду, сдают страну, коей присягали, в общем, взяли на себя групповую ответственность, опозорились вместе на пресс-конференции, а потом в спокойствии зажили.

Всего день длилось ГКЧП, к вечеру «концерт» закончился, а Ясуев успел в нем поучаствовать: дал телеграмму в Москву о поддержке путчистов. Эту телеграмму перехватил вице-спикер российского парламента, отныне победителя, он потребовал немедленно убрать с должности Ясуева. В чеченский народ бросается клич, что все беды от Ясуева и возглавляемого им Верховного Совета.

Исполком созывает митинг на центральной площади Грозного. Главный глас — свобода и независимость. Главный враг — Россия. И тут выясняется, что в поддержку митинга приехала большая группа депутатов из самого российского парламента и они занимаются самоедством и самобичеванием, наставляют народ, как и в Москве, избавиться от партократов во главе с Ясуевым, и вообще — джигиты чеченцы или нет — свобода или смерть!

Ротозеи всех мастей хлынули в Грозный. Каждое утро два-три быка режется, мясо в котлах варится, бесплатно народ кормится. Откуда-то появились какие-то списки, и по ним никому неизвестные люди подозрительной внешности раздают деньги за активное участие в митинге.

Ясуев в страхе, но не сдается. Одного из активистов-поэтов арестовывают за нарушение общественного порядка. Из Москвы, из самых высоких секретных инстанций шлют в милицию и прокуратуру депеши, что это незаконно, активиста выпускают, и он становится кумиром масс.

Ясуев обращается за помощью к армии, армия вне политики. Обращается в КГБ — чекистам отдан приказ из Москвы — самоустраниться. Только вот Домба-Хаджи Докуев почему-то каждый вечер после митинга, где он только наблюдатель, спешит на знакомую Московскую улицу.

Тогда Ясуев вызывает министра МВД, своего ставленника, Майрбекова. Не знает Ясуев, что Майрбекову тоже отдан приказ не вмешиваться, и более того, после свержения Ясуева обещано сохранение должности.

— Я тебе приказываю! — кричит на милиционера Ясуев. — Ведь я тебя министром сделал! Или ты забыл?

— Ничего не забыл, — спокоен министр. — Я очень дорого купил у вас этот пост и до сих пор затраты не возместил.

— Предатель! — в гневе Ясуев.

И тут появляется другой милиционер — глава городской милиции.

— Товарищ Ясуев, — умоляет он. — Дайте письменный приказ, назначьте меня исполняющим обязанности министра, я за сутки порядок наведу, даю слово!

Ясуев задумался, посоветовался с братьями, с окружением, в том числе и с Албастом Докуевым. Вот их краткое резюме:

— Да вы что?! Разве можно?! Да он таких дров наломает! Разгонит митинг, а потом и за нас возьмется… Кто его знает? Да к тому же бесплатно — министром стать! Ишь чего захотел, нахал!

Словом, несколько дней кипит многотысячный митинг на центральной площади, просят, требуют люди Ясуева выступить перед ними. Пусть Ясуев, как официальный глава, слово держит, народу ситуацию растолкует, на вопросы ответит, да просто пусть хоть раз «в живую» перед своим народом покажется, скажет, что он лидер, он хозяин, он в ответе за все и по правильному пути нацию ведет.

Нет. На это нет у Ясуева воли, нет силы, и главное, нет лица народу в глаза посмотреть, пред ним предстать. Знает он, что рыльце в пуху, и не в простом пуху, а в масленом.

И когда Ясуев категорически отказался выступить перед народом на митинге, в его вотчине — в Верховном Совете началось раздвоение. Члены элитарного клуба, прячась за спину Ясуева, все еще улыбаясь ему, лебезя, твердят:

— Нечего в толпу идти. Народ — быдло. Один раз на поклон пойдем, привыкнут.

— Да что на них внимание обращать! Поорут, подустанут, деньги кончатся и по домам разойдутся… А Ясуев пусть по телевизору выступает, аудитория и поширше, и попонятливее.

Однако не все депутаты Верховного Совета того мнения: есть здесь и здоровые силы, есть мужи, о будущем народа думающие. Этот костяк объединился и требует: пусть Ясуев выйдет на митинг.

— Мы станем стеной вокруг вас, если что — защитим, и никто не посмеет нас пальцем тронуть. Люди знают — кто мы и чьи! Мы за вас в ответе.

— Нет-нет, — упирается Ясуев, чуть ли не под стол президиума в страхе лезет.

— Тогда уходи в отставку! — вердикт здоровой массы Верховного Совета.

— Не имеете права, я избранный.

— Мы требуем перевыборов. Кто за это?

— Постойте, постойте, — кричит Ясуев, — давайте не торопиться. Есть регламент, ведь мы не толпа! Давайте завтра все по справедливости решим.

Всю ночь Ясуев впервые лично звонит «бунтарям», подлизывается, спрашивает совета, консультируется. И это в два, в три часа ночи. А одному, особо непокорному, председателю райсовета говорит:

— Ну что ты так взъелся? Ведь все образуется, вот увидишь. Из Москвы поддержка уже идет: день-два и все. И не забывай, ты уже два месяца не отчитываешься.

— А с чего отчитываться, никто не работает, сборов нет?

— Ну да, да, я понимаю. Так, к слову болтнул. Ну ты знай, я по дружбе, раз ты так предан мне, до Нового Года тебя освобождаю, а если хочешь и более. Только ты…

— Боюсь, что за нашу трусость нас навсегда и так «освободят».

— Ну, это ты зря, зря, Докуев Албаст уже в Москву вылетел, только что звонил, говорит все отлично.

— У Докуевых всегда все отлично: Албаст с нами, его отец — с ними, а братец Анасби — меж нами, ждет, чья возьмет.

— Ну да, гады они. Просто родство, сам понимаешь. Ты-то хоть не предавай меня, ты ведь не гад? Вспомни, как я тебя поддерживал.

— Ладно, завтра посмотрим.

Назавтра, не спавший всю ночь Ясуев, явился в Верховный Совет только к обеду под усиленной охраной. Начались распри. Здоровая оппозиция определилась, сгруппировалась, выявила нового лидера — сильную, незапятнанную фигуру — и настояла на перевыборах председателя. Ясуев, как мог, сопротивлялся и, здесь проиграв, выторговал только одно — перенести выборы на следующий день, якобы для подготовки бюллетеней, мандатной комиссии и прочее (словом, ведь это не митинг).

И когда вопрос о смещении Ясуева стал очевиден и неизбежен, присутствовавший в качестве наблюдателя, депутат Верховного Совета РСФСР от Чечено-Ингушетии — сразу же ринулся на митинг и заорал:

— Ребята! Если вы сегодня не захватите Верховный Совет, не выкинете их из здания — завтра будет поздно! За мной! Вперед!

Толпа ринулась к зданию Политпросвещения; взломали окна, двери, оккупировали зал, и все остальное… Если русский бунт — ужас, то чеченцы не хуже, тоже сила есть!

Тот же депутат грудью защищал Ясуева, лично вывел его целым и невредимым. Остальные выходили сквозь оголтелую толпу. Толпа, с кого посмела, сдирала депутатские значки, кого боялась — не трогала. Члены элитарного клуба сами поснимали значки, засунули подальше, в задний карман брюк, а оказались и такие, что умудрились и в унитаз выкинуть.

Говорят, Ясуев еще несколько дней был в Грозном, не выходил из квартиры, потом уехал в Москву (семья его уже давно там была, а дочь Малика своего мужа Албаста в Грозный и не отпускала).

Вскоре Ясуеву дали высокую должность в аппарате российского президента, хорошую квартиру и дачу, будто их у него в Москве еще не было. Следом за ним потянулась грозненская элита и номенклатура.